Тапочки

                Памяти моего отца посвящается

Жена, затеяв большую стирку, добралась и до комнатных тапочек, а чтобы не оставить большую семью босиком, хоть и ненадолго, она выволокла «архив», и тут же к ней присоединился дед, мой отец. Вместе они стали решать (уже который раз): что из раритетов надо выбрасывать, наконец, а что ещё можно починить.

Дело в том, что мой отец – сапожник. Вся его жизнь была связана с этими самыми тапочками. Сейчас ему 85-й год. Но до сих пор он так радуется возможности что-нибудь починить из обуви, что порой это происходит без ведома её хозяина. Переезжая пять лет назад с мамой ко мне за тыщу вёрст на старость, он взял с собой в самолёт только свой сапожный инструмент и то, что на них было надето. Мы так договаривались. Вернее, я говорил, чтобы они вообще ничем не загружались, но разве он мог оставить свои шильца, ножи, особенные сапожные пассатижи, молоток с загнутым хвостом…

Много лет назад мы жили в маленьком уездном сибирском городке. Отец работал сапожником, мать нигде не работала, обшивая и обстирывая нас, троих погодков-дошкольников, а потом младших школьников. Помимо основной работы в сапожном ателье в кругу коллег или в сапожной будке, где отец стучал молотком один, исключая присутствие очередного клиента или дружка-обывателя, зашедшего поболтать, приходя домой и отужинав, он садился за любимые тапочки. Нет, конечно, была и дома та же рутинная работа, как-то: подбить набойки, прошить носочек, заменить каблуки, вставить замки в сапожки… Зимой же каждый день были: валенки, валенки, валенки… Но справившись с этими мелкими заказами, расчёт за которые и составлял его стабильный ежедневный доход, весь практически тратившийся на хлеб, отец доставал заготовки и приступал к своей любимой работе.

Решив, какие размеры в следующее базарное воскресенье, когда он понесёт свою продукцию на рынок, опасаясь милиционеров или, того хуже, финансовых инспекторов (милиция хоть в форме), решив, какие должны будут расходиться лучше – он выбирал колодки (пары две-три), осматривал их, подправлял, если была нужда, и ставил отдельно. Затем мастер переходил к «матерьялу». Из голенищ старых кирзовых сапог он выбирал более-менее целые места и кроил «верха». Делалось это так: уже в фартуке, с надетыми нарукавниками, как у бухгалтеров, он, сидя на низком сапожном стульчике, размещал на худых коленках гладко выструганную доску. На доске размещал кожу, накладывал на годные места картонное лекало и длинным сапожным ножом, представляющим собой голое железное полотно, вчистую вырезывал, поворачивая лекало и отрывая нож два, от силы – три раза. Я восхищался, наблюдая, а отец начинал уже что-то подмурлыкивать себе под нос, сам радуясь своей сноровке.
Затем он переходил к подошвам. О-о – это целая эпопея! Подошвы делались из транспортёрной ленты, которую отец выискивал и приобретал всеми правдами и неправдами, в том числе на рынке. Но в той толщине, какую лента имела, на подошвы она ещё не годилась, её надо было раздвоить, разорвать. Что называется: нахолодную – она рвалась неровно. Поэтому отец её разогревал, наводя в комнате зловоние, а потом пассатижами, потея и чертыхаясь, добивался своего. Не помню – кажется, мать – подсказала ему не рвать резину кусками в полкомнаты, а разделывать уже разрезанную. Однако, фигурная резьба предстояла только теперь, и происходило это гораздо сложнее физически. Наблюдая за этим процессом, маленький пацан-третьеклассник, я даже пытался в помощь ему изобрести какое-нибудь устройство, но отец внимательно выслушав меня и просмотрев эскизы, не оценил. Оно и впрямь было сложным и потребовало бы больших затрат – это должно было быть чем-то типа вертикально стоящих ножевых дуг на станине, способных менять размер. На них, по моей задумке, отец размещал бы заготовку и крышкой-прессом, закреплённой шарнирно, надавив, разом получал бы выкройку нужного размера. Но он вынужден был делать это всё тем же ножом, острым как бритва, держа его как можно положе, чтобы рез получался не рваным. Здесь уж не попоёшь.

Закончив эту самую тяжёлую подготовительную работу, мастер брал выбранную пару колодок и, начиная уже мурлыкать громче, переходя на пение, приступал к главному колдовству. Он крутил колодки, по нескольку раз прикладывал к ним кирзовые верха, примеривал подошвы, а потом приступал к приклеиванию подклада к коже разогретым к этому времени вонючим жёлтым клейстером.
– Когда ты уберёшь! – несколько раз уже подходя к плите, ворчит на него мать. – Мне на завтра надо готовить. Развонялся тут!
Это не всегда было правдой – плита ей зачастую не так уж была и нужна – но запах действительно, по мере кипения варева, становился невыносимым. Отец посмеивался.
– Чёрный во-орон, я-я-я не-е твой, – заканчивал он строчку.
Ему нравились все запахи, сопряжённые с любимой работой, и нам – мне-то точно – они тоже не казались такими уж противными. Мать сама больше для порядка ворчала. Она с готовностью всегда ему помогала. Например, делать дратву, к искусству чего позже привлекались и мы, дети. Ну разве это не интересно! Через дверную ручку на всю длину комнаты вытягивались нитки десятый номер, связывалась в узелок петля, и затем надо было, внимательно считая, прогонять их, увеличивая количество витков. Количество зависело от назначения будущей дратвы. Позже и сейчас отец просто канифолит капроновую нить, а в то время такая нить была, во-первых, дефицитом, а во-вторых, тоже влетала в копеечку. Потом нитки ссучивались ладонями – это было для нас самым сложным. Затем каждая косичка поочерёдно натиралась варом. Вар был в овальной кожанке, чтобы не марались руки и просто для удобства, и когда ты усиленно втирал его в нитки, кусочек кожи разогревался, обжигая ладонь. А отец проверял то и дело и говорил: «Ещё надо пройтись. Некачественно». Следующий этап – покрытие дратвы пчелиным воском, после чего она уже не марала руки сапожнику и легче скользила через пошивочный материал. Готовая дратва накручивалась через ладонь и, повёрнутая восьмёркой, убиралась в инструментальный ящик.

Ладно, уже поздно. Да и верха, склеенные с подкладом, должны просохнуть. Продолжим завтра.
А завтра отец, зайдя по пути с работы в магазин и купив хлеба на вырученные вчерашним вечером копейки (а, может быть, и грамм 300 ливерной колбаски, чтобы не ворчали на него), будет весь вечер громко стучать на приобретённом удачно «Зингере» с ножным приводом – будет сшивать верха, втачивать задники, окантовывать кайму жёлтой кожей или опушкой. Но готовые тапочки появятся ещё не сегодня: верха будут натянуты на колодки и пробиты через приклеенный рант малюсенькими гвоздиками к колодке. Потом гвозди будут удалены, и к ранту приклеится, наконец, подошва. Затем тапочки должны будут «привыкать» какое-то время, приобретать форму, и в один прекрасный день я увижу, как отец, кряхтя, будет снимать готовое изделие с колодок. Останется только вклеить стельку.

Три пары готовы, включая непроданные две в прошлое воскресение. Может быть, в этот раз он угадал с размером и удастся продать хотя бы пару. А может, посчастливится, и уйдут все три? Ничего. Заживём ещё. Должны же мы когда-то подняться! Хрущёва сняли, хлеб теперь в магазинах свободно – свиней даже кормят… Всё будет хорошо.

«Всё хорошо, отец» – сказал я про себя, глядя на сидящего в своей «спецовке» деда, колдующего над никому не нужной парой комнатных тапок.
– А? – поднял голову, почувствовав мой взгляд, напрочь глухой отец.
– Нормально-нормально, – негромко прокричал я, кивая головой и показывая большой палец.
Всё нормально.