Упокой, Господи

                Человек умирает столько раз, сколько раз он теряет дорогих ему людей.
                Антон Чехов



Прав был Михаил, сосед-приятель, когда говорил, что тоска будет накапливаться и наваливаться постепенно. Год прошёл, и не то чтоб очень уж давила она, тоска эта, но, готовя с женой поминальный стол, вдруг как-то по-новому задумался Иваныч о своей и матери судьбе. И потом, сидя с пришедшими помянуть немногочисленными соседями, всё думал о том же.
Гости вполголоса говорили обо всем, но не о покойной – это как-то в порядке вещей теперь стало. Да и правильно, наверное. Чего рисоваться? Старушку никто из них толком и узнать-то не успел – безграмотная да к тому же плохо слышащая, она почти не выходила из дому. 
Переводя взгляд с лица на лицо, Иваныч отмечал про себя, что не слышал, о чём они говорят, думая о своем. А думал он о кресте на могилке матери.
Раньше эти и подобные мысли в голову морскому бродяге и безбожнику, с шестнадцати лет покинувшему отчий дом, не приходили. Теперь вот не даёт покоя просто, с самой осени.
Ему сразу не понравился крест, который они соорудили с приятелем. Нижняя косая перекладина у него была слишком длинной и верхним правым концом чуть не упиралась в основную, горизонтальную. Концы их выступали одинаково влево и вправо от столба, а так неправильно, считал он. Хотя в детстве и позже видел он такие кресты, как бы вписывающиеся в квадрат, но ведь нижняя перекладина – это короткое подножие, дощечка.
Несоответствие канонам не давало Иванычу покоя, поэтому он хотел отпилить концы косой перекладины до нужной длины, но не знал, допустимо ли такое с точки зрения Церкви – пилить уже установленный крест. Может, если тайно – подъехать с ножовкой, когда никого не бывает, и отпилить. Или грех это? И самой верхней короткой перекладины нет. Тоже – нормально? Недавно он узнал, что две дощечки крышей на вершине, как часто тоже делают, символизируют обретение покойником нового дома – вечного Царства Небесного. Прочел у внука в интернете. А то считал признаком какого-нибудь сектантства.

Вечером он взял бутылку поминальной водки и пошёл к Михаилу. Они сидели на крылечке, выпивали и говорили о матери: каждый о своей. Дружили они уже давно, хотя приятель был старше Иваныча на 11 лет. Он уже лет восемь, как похоронил свою мать, всегда, и при жизни, говорил о ней с нежностью. Хотя и признавал, что порой раздражался излишне на старушку, а мать, похоронив мужа-фронтовика, отчаянно любила своего единственного сына. Вот и у Иваныча – он сорвётся, бывало, прикрикнет, не сдержавшись, а мать опустит голову и уйдёт в другую комнату. А минуты через две-три – выходит, улыбается, делает вид, что ничего не произошло, подойдёт – и спросит о чём-то пустяковом. И по спине гладит, похлопывает – то ли извиняется, то ли прощает. «Ну, я же не слышу, – говорит она примирительно. – Совсем глухая твоя мать стала»…

Иваныч потоптался в коридоре, меняя калоши на комнатные тапки, открыл дверь и вошел в прихожую. Здесь он нарочито раздраженным голосом прикрикнул на кота, который на этот раз не очень-то и путался под ногами, снял куртку и повесил ее вместе с фуражкой на крючки.
– Пришёл? – окликнула из зала жена. Мы уже поужинали. Сам себе накладывай.
– Я не хочу.
Все сидели в зале перед телевизором. Иваныч прошел и тоже присел на диване.
– Пиво пил, – с небольшой укоризной заметила жена и покосилась в его сторону.
Иваныч промолчал.
– Серёж, уроки сделал? – обратился он к внуку, чтобы отвести разговор. Тот сидел у компьютера спиной к телевизору и был погружен в игру: стрелял, как всегда, закупорив уши кнопками наушников.
– Сделал, – развернулся он на крутящемся стуле.
– Сделал. Два предложения написал, – вступила в разговор жена.
В этом незлобном упреке чувствовалась глубокая бабушкина любовь. Серёжа уже третий год проживал с ними, доучивался в девятом классе. Анна Григорьевна всю жизнь проработала в школе, вела начальные классы, но два года уже как ушла на пенсию. Можно бы было ещё поработать. Однако свекровь чувствовала себя всё хуже, и в один из осенних дней, после бани, у нее случился инфаркт. Через неделю, в реанимационной палате – инсульт, затем полгода неподвижности. Анна – спасибо скажи, Александр Иваныч, и нижайший поклон – ухаживала за ней, как за родной матерью.
Сам Иваныч ушел с морей девять лет назад, после того, как они получили известие о внезапной смерти младшего брата, с которым жили старики. Тридцать пять лет он отходил штурманом. Пенсию по выслуге судовые винты самых разных калибров ему уже навертели, и, всю жизнь находившемуся вдали от родных и близких, ему захотелось, чтобы старики доживали свои дни рядом. Он перевез родителей к себе. И вот год назад не стало его матери.
Иваныч перевёл взгляд на отца. Иван Егорыч сидел в кресле около правнука и то и дело крутил головой, пытаясь понять, о чем говорят в телевизоре и бабушка с внуком. На правом ухе был закреплен слуховой аппарат, про который он вспоминал время от времени. Надевал его как украшение, как галстук или праздничную сорочку – когда приезжали гости или просто, вдруг вспомнив. Редко используя, он так и не научился в нём слышать, а только периодически поручал невестке купить новые батарейки.
Отец за свою долгую жизнь смог закончить всего шесть классов, включая два года вечерней школы рабочей молодежи, в которую ходил уже 30-летним главой семейства.
Глядя сейчас на отца, Иваныч вспомнил первый общий ужин в день, когда он только привез их. Садились за стол сумбурно, не разом. А вот когда уже трапеза подходила к концу, Иван Егорыч поднялся со своего стула, выпрямился как-то торжественно, недолго пошарил глазами по стенам и, направив взгляд в противоположный пустой угол, перекрестился. И стал с лёгким покряхтыванием выбираться из полной людьми кухни.
Все постарались не придать виду. Его правнуки затаились, перестав жевать, и исподлобья глядели друг на друга понимающими глазами…
«Вот теперь порядок. Вот чего нам всё время не хватало», – подумал тогда Иваныч. Сейчас же он вспомнил вдруг, что не замечал за отцом никакой особенной набожности в пору своего детства.
Мать все свои восемьдесят лет прожила совсем неграмотной. Так и не научилась ни читать, ни писать, хотя и муж пробовал, учили и подросшие дети-школьники, и внуки, и правнук тоже пытался. И к Богу она относилась никак.

«Так и не научилась», – чуть не вслух проговорил Иваныч. Он поднялся с дивана. Накинул в прихожке куртку, в коридоре вдел ноги в калоши и вышел во двор.
В маленьком поселке стояла мертвая тишина. Прямо над головой распласталась Большая Медведица. Иваныч привычно перешел с нее на Малую и отличил в недостаточно прозрачном небе Полярную звезду. Затем он также легко нашел Северную корону и Альфакку. Альфа этого красивого по названию и по форме созвездия проступала сегодня четко и, казалось, подмигивала старому штурману.
Иваныч прошел через двор в гараж, включил свет. Из-за железного ящика в углу достал полбутылки водки, снял с полки пивную кружку, влил в нее грамм сто. В кармане куртки был кусочек копченой колбасы. Он обдул его, выпил из кружки и закусил. Закурил машинально. Обвел взглядом полки и верстак, посмотрел на бутылку, подумал, поставил её на место.
Он снова вспомнил, как помирала мать. Приезжавшие утром по вызову двое молодых мужчин из «Скорой помощи» однозначно заявили, что остались считанные часы, и не позже, как к обеду, она помрет. Они уверили их с женой, что никаких болей старушка уже не испытывает. «Как только начнет хрипеть – значит, с минуты на минуту кончится. Звоните, и мы приедем, оформим нужные бумаги».
И она захрипела, только позже, в десять часов вечера.
Иваныч снова покосился в угол, где стояла водка. Решил не повторять пока. Он вдруг подумал о том, что теперь почему-то не плачут по покойнику. Он тоже не плакал на похоронах – наверное, полгода ожидания неминуемой кончины приготовили всех. А может у других не так? Ну, вот внуки тоже не плакали и отнеслись к смерти и похоронам поразительно спокойно. Он вспомнил, как сам в детстве боялся смерти и всё, что с нею связано – покойников, всякую нечистую силу. Это было непонятным и страшным таинством…

Когда умирала его бабушка – его, мальчишку, чуть не силой ввели в комнату, где стоял гроб. «Пойдем, Саша, пойдём. Попрощайся с бабушкой. Бабушка тебя любила».
В горнице зловеще горели свечи, было душно, плакальщицы-старушки так причитали, что у него сразу же сами собой брызнули ручьем слезы.
«Помнишь, как расталкивая взрослых, ты выскочил на улицу и убежал за дом, стесняясь своей слабости перед девчонками – тетками и двоюродными, троюродными сестрами», – обратился Иваныч сам к себе.
Последний раз он слышал плакальщиц на похоронах тетки Лукерьи, это было больше двадцати лет назад. Теперь не принято, что ли? Да и похоронить стараются быстрее: на кузов и – вперед. Особенно по городу…
А вот ребятишки… – снова подумал он про внуков.  – Смерть для них – что игра в компьютере становится. И ведь – натурально убивают, играючи! Не за понюх табаку! Слава Богу, до нас такое не дошло. А может и есть где рядом?..
Иваныч хмыкнул с досады, вмял в пепельницу сигарету, потушил свет и пошел к дому. Посмотрев снова на небо, он вошел в веранду, затем в избу, разделся и произнес ровным голосом:
– Мороз будет снова. Небо ясное, относительно.
Жена внимательно и в то же время как будто безразлично посмотрела ему в глаза.
– Так, дымка небольшая. Облаков нет почти, – ответил он на молчаливый вопрос жены и, потирая руки – хотя на дворе было тепло – присел вновь на свое место.

По телевизору начался какой-то очередной бесконечный сериал то ли про ментов, то ли про русскую амазонку.
Старик ушел в свою комнату и что-то читал в журналах про здоровье, усиливая очки лупой.
– Конец апреля, – обратился он к жене, – а на могилки не пробраться.
– Да, навалило в эту зиму, – поддержала супруга, как-то жалеючи посмотрев на него.
– Перед родительским днем всё равно надо наведаться. Прибрать, поправить. Поди, очистится немного к тому времени.
– Ну, конечно.
Ему не сиделось.
– Пойду, покурю, – снова поднялся Иваныч через пять минут.

Он вышел, закурил, достав сигарету, и присел на холодные доски крылечка. О матери он думал? Или о себе рядом с ней, живой? В памяти бессвязно мелькали фрагменты детства: мать прижимает его к себе, напуганного чем-то; мать грозная и суровая с длинным прутом в руке…
Когда десять лет назад ушел брат, Иваныч понял, что вместе с ним он похоронил частичку себя. Уже год, как в нём умерла и умирает ещё очень значительная часть жизни.
 «Вот так постепенно мы и умираем», – внезапно осенило его. Он усмехнулся. Почему-то такой расклад ему понравился. Получается, что и смерть мы как бы распределяем между собой, и смертью самой делимся.
«Упокой, Господи, душу рабы твоей,– проговорил мысленно не особенно верующий Александр Иванович и, воровато оглядевшись по сторонам, мелко перекрестился. – Упокой души всех близких наших, и дальних», – уже увереннее и тверже прошептали его губы.
 «Отпилю. Завтра же. Пешком проберусь», – вдруг твёрдо решил он про крест. Иваныч поднялся с крыльца, ещё раз посмотрел на небо, на виднеющиеся звезды, затушил окурок и пошел в дом.