Московит и язовит. Гонец Грозного дерется

 Силки «Радушного фазана»

 
«…а отъ Капнагава до Орузы полтретья ста верстъ. И отпустилъ отъ себя король изъ Орузы своею землей на Любку, и онъ ехалъ к Любке землею отъ Орузы 220 верстъ, ехалъ в городъ Колинъ, а отъ Колина Вадарслевъ городъ, а отъ Вадарслева Вопанратъ посадъ, а отъ Вопанрата въ Флензборхъ городъ, а отъ Флензборха въ Слезвикъ городъ…»*

В подневник свой Истома записал то немногое, что видел и уже понимал:
«Страна Датская в своей Ютландской части невелика: от Орхуса до Шлезвига в неделю сухоездом уложились. Но не смотри, что мала, - для скотины недурственна. Говяжий край, козлячья волость. Не верится, как при малой землице, столько пастбищ. А от скотины и маслице, и сыры, и творожок. В другом недобор: коль земля под живность способней, там с зёрнышком не поклёвка. Однако  было б мясо с салом, а хлеб добудем, равно как и наоборот. То же у них. Сбывают мясо с маслом, привозят пшеницу с гречкой. Едали вдосыть.

Хотя мужик, где ни наблюдал, подневолен ходит. Под барином, то есть. Стало быть, и прав у него поменьше нашего – крепость наложена от шеи до пят. А вот деревень в нашем виде не встретишь. Отруба, хутора. И как-то все - порознь. Посему общинного хозяйства и соборного лада тут, полагаю, не водят, да и церковь латеранская людей рознит: каждому велит «сам се чёрт» локтями счастье добывать. Но это, как знать, не ошибиться бы по верхоглядству. Народ, он, везде един. И люди кругом приличные. Вожди да веры у всех разные, это да. Эти и мутят, на свои цели паству спроворив.
Рек много, но все малые. Мы дюжину пересекли. Тут вот ещё какую вещь приметил. Начиная с Ливонии и дальше на запад, речь свою иначе строят. Не так как на Руси, особенно, в письменном употреблении. С этим у них делом проще, глаже - без тягучки и нагромождений. Слова пишут опять же на цельный лист с обеих сторон. А поскольку я уже тоже кумекаю кой-чего по-шведски, датски и немецки, то в нестатейных записях и сам мысль корочу, а слова слагаю поуёмистей»...

***
Сушей, не по морю, ехать скучно. Куда лужкам и рощицам Ютландии до рязанских дубрав и полей? Мелькая бесконечною грядой, городки и веси казались на одно лицо. И стало ясно: вся жизнь и разнообразица Датского королевства - в портовых городах.
После встречи с королём Индрик Грим переменился. Предупредителен, доброжелателен, во всём угодить спешил, ну прямо, как в первые дни. А по ночам, вооружась пером, с мечтательным видом чего-то пописывал. Истома не знал, кого благодарить: звёздного «двойника» Тихона Брагова, датского ли монарха, а, может, всё дело в отсутствии кормщика Дитрихса, с которым толмач дружил, как кролик с удавом?
 
За Шлезвигом ещё три-четыре местечка, а там скоро и немецкая земля, на пятый день пути предупредил Грим. Им предстояла последняя ночёвка в Датском королевстве. Если разобраться, это была уже не датская земля, а германская. И народ немецкий, хоть от датского, на наш прищур, недалеко ушёл. Просто в своё время Дания наложила на Шлезвигское герцогство тяжёлую лапу.
К вечеру достигли городка, и Индрик Грим объявил привал. Город был невелик, с воротами, остатками толстых стен и старинным варяжским валом. На улице страх, как тесно: встречь телега попадись, - не разминуться. Но русские давно уяснили особенности западных улиц: ввиду узости, всадники тут редкость, а подводы пользуют разве что иногородние.
По въезде Грим вдруг странно взволновался. Не находя себе места, брослся из крайности в крайность: то не знал, как угодить, то важничал – не подступись. Истому это напрягло: толмач как будто бы прощался.
 
Ещё в дороге Грим грозился устроить их в лучшей постоялой избе - «гостинице». И слово сдержал. Большой дом, где встал казённый «экипаж», замыкал тупик окраинной улочки. Её кровельные козырьки сливались в навес не только от дождя, но и от солнца. Как следствие, здесь и в полдень было не светлее, чем на ужин.
По примеру французского города Парижа, герцогский город Шлезвиг успел обзавестись дюжиной уличных фонарей. В отличие от «слюдяной» Руси, Европа увлечённо «стеклилась». Фонари на масле крепились к железным костылям по углам домов, где самая темень. Столбы ставили лишь на площадях – на улицах и без них не разойтись.
В их городишке было ровно пять фонарей, и второй по счёту, после ратуши, установили в этом тупичке к вящей гордости хозяина гостиницы, усмотревшего в этом знак особого расположения властей.
Смеркалось. Грим, на взводе, метался по гостинице, о чём-то визгливо столковывался. Русские терпеливо ждали у порога. Показался фонарщик с приставной лесенкой. Отвернув крышку настенного светильника, разжёг масло. Мимо прошмыгнули зеваки из соседних домов. И во второй раз, и в третий…

Вползающие сумерки молча наполняли здание величием и тайной. Слегка подсвеченная фонарём, гостиница раздавалась ввысь и вширь. Захватывало дух: три этажа, и на каждом не меньше дюжины спален! Нашим постоялым дворам такое не снилось.
Благодаря фонарю, гостиничная вывеска и ночью бросалась в глаза, по праву составляя ещё один предмет хозяйской гордыни. Представьте себе ярко намалёванную упитанную долгохвостку. Оседлав толстый окорок, опрятная, с красной нарядной головкой и задорным хохолком, правым крылом она протягивала пенную кружку и, при этом, лукаво подмигивала прохожим. Пухленькое брюшко ничуть не портило пичугу, чьи лапки крепко сжимали пятирогую корону вместо насеста, а левое крыло раскатало грамоту с витиеватыми стёжками: «Herzhafte Fasan»*. С Пернова копя образцы буквиц, Шевригин уже знал, что этот витой изломанный «шрифт» называется «готическим».

***
Однако вот и Грим. Но что это? Он не один, а с тремя мужиками в мучных и закровлёных «хвартуках». Отрывисто покрикивая на немецком и неистово размахивая руками, толмач велит втаскивать посольское добро. Споро подхватив поклажу, работники забили узкий проход. Истома встревожился: там дорогие поминки, а главное - царские грамоты. Замелькали стружки эзельского сна: Грим… его рука… заветный ларчик… Нехорошо кольнуло в сердце: а что, как не сон?!
Чуть стало посвободней, следом нырнул. Коридор был узок, но он протолкался и обогнал. Фу: все сундуки, сумки и мешки на месте, даже утварь толмача. Отлегло! Постой дали на втором этаже, так что до конца, пядь в пядь, проследил весь путь носильщиков.
 
- Тотчас вас жирно покормят, клёцка, свинская нога, и можно сладко бай-бай, - сообщил Грим, усердно лыбясь на все стороны: вислобрылому хозяину гостиницы, работникам, посольским спутникам.
- Так веди, - простодушно зевнул Молчок.
- О, нет, нет, – занекал толмач, сбегая по лестнице. - Мой забот – отпустиль подвода, обговорилься с о новой экипаже и проезжей. За граница и цок-цок. Рихард вас провожай. Да, Рихард?
- О йа, йа, - оживлённо закивал багровый толстяк в промасленной гриве при таком же кафтане. После чего указал гостям дорогу вниз. Но и голодный, Шевригин помнил о деле. Не отходя от двери и поводив её на петлях, он выразительно провернул пальцем скважину. Хозяин не сразу, но понял и, хлопнув себя по лбу, достал ключ...

Теперь ничто не мешало им заняться собой и спуститься в трапезную. Манкое благоухание прудило коридор, сводя с ума букетом жареного лука, тёртого чеснока, уксуса, корицы и горячего мясного пара. От пиршества слюны и соков сводило желудки. Не успели внюхаться, уж Грима след простыл.
В трапезной ровно дышать не получилось вовсе. Стол-глыба ломился от снеди, и всё располагало к чревоугодию. Голова шла кругом…
Как и заведено, пожелали дому сему добра, покрестились на «иконный угол» и уже после этого испытали прочность грубо сколоченных стульев. Когда ещё только рассаживались, дверь впустила дылду в плотном, до носа натянутом плаще и висло-полой шляпе. Бросив колкий взгляд, он уселся через стол, вполоборота. Рядом уж вовсю столовались. Судя по повадкам, один был пришлый из южных краёв: висковатый, в расписных одеждах и шапке, похожей на тюрбан. Второй - давешний мухортый фонарщик. А третий – подле очага – седой вояка: щёки в шрамах, а под платьем в редких всполохах поленьев попыхивал панцирь. Устроившись за спиной Истомы, купец и фонарщик уплетали шипящую в пузырях яичницу с ветчиной. Лишь кирасир усупленно позыркивал с торца и по чуть-чуть прикладывался к чашке.

Нашим накрыли гуще. На первое - похлёбка из куропаток с волнистой лапшой и говяжьими клёцками, твёрдый сыр, копчёные ливерные шарики к  пиву. Не успели приладиться, вторая перемена: тушёная капуста со свиными ногами, свежайший ломтевой окорок, прошитый зеленью и облитый пахучим белым соусом. В горке поменьше угадывался заяц. Тушёный в гусином жире, начинённый горохом, перепелиным яйцом, красным перцем и посыпанный крошеными оливками, косой выглядел цельным, но стоило дотронуться, - распался на три.
- Просто ярмарка выти и сыти,* - проворчал Молчок и навалился.
Смену вносили девицы. Одна, с огромным блюдом, - её смазливое личико чуть портили испарина и багрянец. Видно, от жаровни, где и сготовила весь этот смак. Поравнявшись с Истомой, она так и впялила горячий взор, заворожённо наблюдая, как степенно вкушает этот крепкий бородач. Ослабив напор, укрылся кружкой. «Братья», по примеру, умерили «галоп». Немецкое пиво отличалось от всех прежних, а горчинка шла ему на пользу.
 
Вторая подавальщица, под стать первой, как водрузила кувшин, так и не отходила. Разбитная, она постреливала глазками и щебетала на свойский лад. Русские не понимали, но пошлости не нужен перевод. Как бы в подтверждение, бабёнка пошла строить рожицы, плести из пальцев похабные знаки, а бровками всё метила на дверь. Будь его воля, Истома выбрал бы скромницу-кухарку, но он был царский гончик, которого ждали в далёкой Истомке. Так что, сойки немецкие, дудки вам, а не ухарь-купец. Стиснув зубы, разломил мясо с такой силой, что горячий сок забрызгал шалаву. Взвизгнув и как бы пошатнувшись, та оседлала трёхногую «табуретку».
Стряпуха вспыхнула, сердито махнула подолом и застучала  чирами*. Воспрянув, потаскушка томно наполнила себе глиняную чашку и больше уж не отводила с Истомы липовых глаз. Чуток промедлясь, отпила и растворила мокренькие губы, облизывая их шустрым, как медянка, языком. Шевригин досадливо нахмурился и уклонился к Тихуну. В то же мгновенье колени потяжелели, а шею полозом* обвило. Не успел моргнуть, - уж блудня тянется к губам. Дунув, вспушил лишь кончик уса.
- Посоромись и уймись! – цыкнул строже, но голос предательски подсел.

***
Пустое. Жаркий с винцом дух обдал ухо. С такого охальства гончик царя выронил ложку и… растерялся. Завалясь на правый бок, немецкая шлюха повязала свободу. Но ещё больше вязал его стыд.
- Прочь поди, висляга, – попросил он сипло, не веря сам, что послушается.
В ту же минуту гость из угла выпрямился во всю долготу и, срывая шляпу,  рявкнул:
- Леонка, поберегись, суков синь!
Боковым прозырком гончик засёк, как латник с соседнего стола прянул к нему, в руке кинжал, чьё тонкое остриё способно и сквозь кольчугу вынуть сердце. Скованный бесстыжей, Шевригин мог лишь закрыться ею, как щитом. Да не тому учили. А миг решал судьбу. И оказался… в шляпе. Меткая шляпа углового чиркнула латника по глазу, заставив отпрянуть. После замешки клинок рухнул в шевригинскую грудь. Тут бы и конец, да Тихун не дрёма. Даром, что тылом к немцу, упредил локтём слева в пах и, одновременно, правым кулаком - снизу навыверт - отсадил латника к стойке. Глухо треснул затылок. Туша с лязгом оползала на мокнущий закатом пол.
 
В следующий миг, сметая харч, Молчок занёс огромный стол над фонарщиком и южным торгашом. Оба в ужасе спрыснулись в ноги. Хозяин, тихо ойкнув, округлил задумчиво глаза и дымкой ушёл под стойку. Истома хотел было стряхнуть блудницу, но спаситель из угла уже заслал её пинком подальше, чем Стёпка - кирасира.
Самое бы время удивиться: под шляпой прятался… ливонский толмач Вильгельм Поплер! Да недосуг. А чтоб без лишних проволочек, Поплер вымахнул из кармана гербовой листок Посольского приказа, придвинул к двери стол и набросил на неё засов.
- Всем за меня, – процедил жёстко.
Повторять не пришлось. Замыкая шествие, ливонец подхватил кирасирский кинжал. Перемахнув через стойку и по очереди утоптав тихо охающего кормильца, все четверо тёмным узким переходом взбежали на второй этаж.
Истоме не понадобился ключ, дверь была приоткрыта, но что-то держало её  изнутри. Поплер, кинжалом нащупал снизу и откинул крючок. Ворвались. Всё на месте, как оставляли, и особый ларчик тоже. Настораживало окно - настежь.
- Там лядина - кустарная дебря, из которой два пути: на далний дорога в Германию. Это прямо. И вдоль гнилов ручей – ещё час до входа в этот же квартал. Это влево. Туда зашёл Грим. Нам - прямо, – расставил точки Поплер.
- А как же сундуки? – обеспокоился Истома.

- Мы три здоровый мужьик и один старичьёк, да не осилим? – справедливо рассудил ливонец и первым спрыгнул в сумрак.
С тылу совсем не высоко оказалось, первый этаж плавно перерастал  в подвальный, и Поплер, покряхтывая, принял на плечо первый сундук. Потеснив толмача, Молчок и Тихун бойко переправили остальную кладь.
- Мне кто-то скажет, что тут происходит? –  Истома дал, наконец, выход гневу.
- Поплер бы показал, но боюсь, нам тогда не попасть к папе в город Рим, – отвечал ливонец, снова влезая на подоконник, - а теперь поддавай.
Вдвоём они своротили в комнате всё, что смогли, кучей свалив у двери. 
- А теперь пускай – догоняй, – впервые за вечер православный ливонец
позволил себе улыбнуться. - Поплер два дня изучай все места в городе. У Индрика Грима не было иной гостиница, чтобы заманить и отрезать всякий дорожка на бегство. Он продумал всё, и только лишь не учёл, что русский толмач Федька Филиппов возьмёт его наперёд. Индрик Грим знает здесь всё, да не знает про дорожка Поплера – она промежду бурелом. Пускай попробуй догонять по темноте.

Русским осталось лишь молча положиться на невесть откуда взявшегося спасителя, а ещё больше на верящий листок с гербовой печатью Андрея Щелкалова.
- Ну, была, не была. Эх, ты ж, ножка не боись, а пупок не развяжись! – усмехнулся Шевригин, изо всех сил затягивая пояс, и с опаской взвалил сундук - самое малое, в два кендаря весом.
Года три назад он бы и носом не повёл, играючи донёс. Что такое сундук против «чёртовой громобоицы»? Но рана в спине когда-никогда о себе напоминала. Вот как сейчас: сперва от тяжести возник тонюсенький прострел в крестце, который шаг за шагом расплескивался в ледяную немоту по всей хребтине. А тут ещё ужин, будь он неладен. Кишку бы не порвать. «Братья» не отставали. Подвязавшись потуже, оба приложили справа к шее по сундуку и - напролом.
 
***
Продирались молча. Первым - Поплер с ларцом и сумками под мышкой. Вызвездило. Колючие леторосли* терзали лица, драли руки, но выхода не было: толмач вёл самым безопасным и коротким путём. И сотню шагов не прошли, - сзади вспыхнуло. Как по знаку, оборотились разом. Крохотное окошко светилось, поплясывая от снующих теней. Следом донёсся дальний, но знакомый визг: «Sp;t, Schurken, zu sp;t… g;tt darn!»*…
- Индрик Грим, однако, - просчитал Молчок.
Шевригин приложил к губам палец.
Тени бесновались, одна вытягивала к лесу свечу. Куда! – мрак прихлёбывал чернила.
- Versuchen, einen Umweg zun ehmen*,  – предложил незнакомый голос.
- М;ssten wissen, wo*, – сокрушался Грим.
 - Они про что? – кивнул Шевригин.

- «Поздно, канальи, слишком поздно», – медленно растолмачил Поплер. - То Индрик попрекает. «Ушли проклятые», - а так он уже про нас ответил, но не сразу, ибо досказал это уже по-шведски. А начальник стражи ему: «Попробуем взять в обход». На что Индрик: «Знать бы ещё, где».
 - В самом деле, где? – хмыкнул Молчок.
- Это теперича уже имеет важность? – прокряхтел ливонец, от шага к шагу подкидывая тяжелеющую кладь.
- Никакой, – усмехнулся Шевригин и ёрзнул затёкшим плечом. – Теперича уже, ровным счётом, никакой?
- А что как и, верно, в обход нарядят? – заопасался Молчок.

- Молодой мужьик не знает город русский, не знает город немецкий. На весь этот город есть пять фонаря. Фонарёвщик наложил под штаны. Попасть к нам сюда можно, объехав через весь город, и это будет мало за час и только в дневной свет. В соседнем рядом месте есть немножко разбойника. И к нему в гости охотника нет.
- А что, как сами сослепу угодим? – озаботился теперь уже Шевригин.
- Опричь*! – Засмеялся толмач, мотая головой. – Для каждый сверчок – свой шесток, ибо там твой хлеб. А где чужой шесток – там твой гроб!
- Ну, а мы-то куда? – дотошничал Поликашка Молчок.
- Нас ждёт надежный наёмный телега.
- А как же разбойники? Угонют, чай? – допытывал парубок.
- Чай, не угонют, - Поплер язвительно округлил щёки. - Шалун из Шлезвицкой лядины не тать из Муромская роща. Там, где Поплер прятать подвода, не сунется ни один немецкий рожья. А лишь свой человек, он есть из свиты царского гонца Резанова.

- Эка! – вскинулся Молчок.
- Как? – приладился Шевригин. - Резанова? Предтечи моего? Его-то как угораздило да в такую глухомань?
Один Тихун, как всегда, хранил молчание.
- Проделка ругодивского толмача Индрика Грима, иже* не по чести делу служить нарядился овым* господам, – молвил Поплер, сгружая статки*, и просветил: – Крайний привал, и мы у цели.
Поплер не ошибся: ещё полсотни шагов, и вырулили на раздольную поляну. Вильгельм сложил у рта ладони и крякнул утицей. В ухо зловеще проухала выпь...

* Любка – Любек (крупнейший немецкий торговый город, центр Ганзейского союза), Колинъ и Флензборхъ – Коллинг и Фуленсбург (датские города в Ютландии), Слезвикъ – Шлезвиг (немецкий город, центр одноименного герцогства, входил тогда в состав Дании)

Выть и сыть – аппетит (позыв на еду, голод) и еда (пища, корм, харч)

Чиры – башмаки, в данном случае деревянные «сабо»

Полоз – самая крупная неядовитая змея Европы
«Herzhafte Fasan» (нем.) - «Радушный фазан»
 
Леторосли – ветви, побеги

«Sp;t, Schurken, zusp;t… (нем.) - Поздно, канальи, слишком поздно…
«…g;tt darn!» (швед.) - …ушли проклятые

«Versuchen, einen Umweg zun ehmen» (нем.) -  Попробуем взять в обход
«М;ssten wissen, wo» (нем.) - Знать бы ещё, где
 
Опричь (старорус.) – кроме; Поплер имел в виду: «Исключено»

Иже – который

Овый – некий, некоторый, один

Статки – имущество, багаж, пожитки.


 Поплер и шведские руны

- Откуда выпь-то? – поневоле пригибаясь, недоумевал Истома.
- Сычом бы завыл ещё, – возмущался Молчок, сверля уши. – Дубина!
- Русский, – пожал плечами ливонец и свистнул.
Кусты раздвинулись, страшно и огромно из них вылезла лошадиная морда, во влажных глазах разлучно плакали два утлых месяца.
- Поздорову ли живешь? – икнул Молчок, отвешивая поклон.
- Однова живём! - Лошадиная морда поклонно мотнулась к земле. - Братцы родненькие, уж и не чаял я…

Теперь заикали все. Тихий непотребный ужас, предательски скворча в паху, морозил кровь. Морда беспокойно стригла ушами, потом вдруг чихнула, нагнулась и обернулась башчонкой - крохотной, кудлатой, но гораздо выше лошадиной. Народ, как был, так весь и пошатнулся на соломенных ногах. По счастью, мужичок догадался спрыгнуть, и появился весь – неказист и остролиц, но, видно сразу, что шустёр. Тут и лошадиная голова вернулась - из густой и высокой травы. Перекрестившись, обнялись, но опять же сторожко, почеломкались: без бороды, брит по-местному.
- Как звать-то?
- Сергунька Ворох, из подьячих.
- А я думал, Савраскин Мерин, – буркнул Молчок.
- Ну, добро, с избавленьицем, - пропустил «шпильку» Ворох.

- Рано, рано избавляться, – проворчал Поплер. – Надо во всю прыть угоняться. Индриком куплен начальник городской стражи.
- И то, - согласился Ворох, - во все лопатки и за рубежи. Не то Грим опередит, проезжую отменит. Вас под стражу, а то и стычку разбойную подстроят. На такие дела Индрик дока, свет не видывал. Свезу-ка я вас колеёй запасной - потернистей, да короче. И Гримке не угадать, – он хотел уже стегнуть лошадь, но крикнул не ей - людям: - Тпру! Эк ведь, так бы и  унесло. Бумаги проверяли?
- Как же? - твёрдо проговорил Шевригин. - На месте.
И мерзявый паук холодно ужалил в низ.

Под рогожей подрагивающими пальцами нащупал ларчик… Открывать не стал. Не бронза – дешёвая, в корявую обойку жесть. Индрик успел подменить сундучок… А, может, перепутал второпях? По любому спешить теперь некуда. Полный назад! Молчок с Тихуном вызвались проводить.
- Не-а, - с растяжкой хмыкнул: - кто зевнул, тому дышать.
- Меньше пяток, тише топот, - поддакнул Ворох невпопад.
Истома порыскал в одной из сум, достал свёртку.

– Гойда, братцы! Где наша не пропадала! Держи, хватай, лови… - он быстро выкидывал камзол, чулки, портки, обувку.
Товарищи округлили глаза: ты не рехнулся ли, начальник? Но не прошло и минуты, как перед ними стоял записной балтийский шкипер. Ещё бы вершка полтора, - вылитый Мартин Дитрихс. Истома застегнул дарёную двубортную куртку.
- Позволь, братец, мурмолку*, - обратился он к Поплеру.
С ворчанием толмач нахлобучил на Истому шляпу, витейку подтянул -  тулья поменяла вид.
- Не было бы худа, – напутствовал Ворох, - не туда - оттуда.

***
Возвращаться было легче. Пара жёлтых окон - далёкая подсветка. Он шёл на своё, так и не ставшее своим. Там всё ещё метались тени. Достигнув стены, прополз чуть левее, приник к нижнему уголку проёма. Внутри кто-то был, и не один. Судя по говору, заправлял Индрик Грим. Временами врываясь в обзор, шаркал по полу, распинывая, что ни попадя, бранился, брызгал слюной. Судя по беспрестанному прилязгу, дом был полон оружных. И поиском заправлял «смирный» толмач из Ругодива. Как тут быть?
Отступив вдоль стены, приглядел окошко по соседству, если верить памяти, там заперто. Сперва туда, а вот бить стёкла-то - никак. Эх, была, не была. Привстав, правой дотянулся до наружной петли. Напружившись, подобрал кверху тело. Петля сипло полезла из стены. Изловчась, левой уже рукой дотянулся до верха провисшей рамы. Петля ещё похилилась. Не загреметь бы!

Он малость затаился, потом резко повис на раме. Соединительный крючок внутри лопнул, и рама, прогибаясь, пошла вместе с телом вниз. Отпрыгивая, Истома хрустнул сучком. Чёрт! Из окна выдался Грим, со свечкой.  Шевригин, ни жив, ни мёртв, приржавел к стене, потом начал тихо приседать. Только бы Грим с огарком не повернулся. Сглазил: нос бывшего толмача черпаком подался вправо… подуть нельзя.  Спасла та же шляпа. Снимая, сделал взмах…  «Пшш»… И мгла.
Грим тоже зашипел и сплюнул. Клекотнула злобная команда, шаги с прилязгом удалялись. Судя по перемолвкам, внутри остались двое. Теперь бы как-нибудь туда. Глянул вверх, что, если попробовать дотянуться до полусорванной рамы. Нежно подёргав, уже без дикости вынул вторую петлю, бережно опустил раму наземь. Пытая на прочность, придавил. А что, приличная ступенька. Раз-два – и мы уже в каморе. Пусто. Теперь заметаем следы. Высовываемся, берём раму и приставляем «на соплях» обратно.

Похоже, это склад. Одна узенькая лежанка, остальное – хлам и, увы, тряпичный. Ни топора, ни тесала, чтоб сковырнуть снаружи запертый замок.
С двух стен голоса, да так отчётливо, словно клеть нарочно обустроена для прослушки. Справа - пьяное старушечье пение, слева – беззаветная мужская брань. Знать бы – о чём! Невеглас* рязанский. Истома по-крупному затосковал по знанью языков.

Шарил наощупь. Повсюду ворохи старья. Разнося мешки и тюки, он вдруг упёрся в приземистую дверку на задвижке. «Тюк» мизинцем - она и отворись. Пригнувшись, нырнул. Как в прорубь! Увиденное охолонуло, но отступать уже поздно. На широкой постели, хрипловато мурлыча, валялась никакая не старуха, а полуголая и весьма соблазнительная девка. В руке, то прикрывая, то открывая перси*, поныривала корчажка. Приглядевшись, едва не ахнул: девка в упор лупилась на него и тоже не ахала. Брр…  Зажмурившись, встряхнулся. Не меняя выражения, девка пялилась, как сквозь туман. Ба, да мы никак мертвецки пьяны. Шевригин осмелел и осмотрелся. Луна сюда заглядывала робко, мешала смятая, худая занавесь. Она кромсала и швыряла дымчатые лучики всё больше по углам, чем на кровать. Неровный утлый свет всё же позволил разглядеть, что комната невелика, а гадкий кислый запах быстро подсказал и назначение известных всем утех.  Девка из дурных. В Москве он видывал таких: у Балчуга, в Наливке - слободе немецкой. Перловка этакого рода одна в любом краю: и чёрт не разберёт, где тут елецкая, а где немецкая. Ещё малость помозолив, вздрогнул. Да это ж как бы не та, что давеча едва его не погубила. Как же нас меняет платье. В этом голеньком комочке с поджатыми лучинками есть разве что-нибудь от той наглой, властной бабы, что завалилась, повязав его свободу? Маленькая, хрупкая и беззащитная – ощипанный цыпленок с хохолком.
   
Похоже, она стала что-то различать. Во всяком случае, соловые глазки расширились, как у кошки, и, захихикав, она вдруг принялась постанывать, маня на грудь и чмокая блестящими губами. Собрав всю волю, чтоб не плюнуть, Истома для пользы дела решил чуток «погреховодить».
Отворотясь, перекрестился, затем подсел и даже приобнял плутовку. Тычась в поисках губами, она окончательно узнала давешнего бородача и, ахнув, откинулась на подушку. Не теряя времени, Истома протянул ей серебряную монетку, затерявшуюся в кармане кормщика Дитрихса. Денежка молодку взволновала. Сладостно хихикая, она продёрнулась всем телом к некоему тайнику. Шевригин, сморщив нос: что ли бани тут не знают? – лихо увернулся от взбельнувших телес.
«Эх, вислёна, ты, вислёна», - крутилось на языке, однако смолчал и, вскочив, приложил два пальца двух рук к губам: её и своим. Она чмокнула его в «подушечку» - и тут же потеряла из виду. Спьяну долго ещё вертела головой, так и не поняв: человек тут был или всего лишь наваждение? Скоро и это наскучило. Забыв о призраках, бабёха влезла в тайник и долго тёрла монетку, пытала на зуб…

***
Скользнув в коридор, Истома по стеночке прокрался к «своей» спальне.  Брань гремела оттуда. Резко толкнув дверь, он вскинул кулаки, готовый к… Врёшь, братец! Его там ждали двое, чей удел - «шишки» на репке считать. В каждом мало не сажень. Какой тут кулаком до рожи? А рожи впялились без теплоты: тебя, мол, нам и не хватало. А кулаки уже не репу чешут, а друг друга.   
Не силой, так хитростью. Шевригин в два счета слепил на уровне пупка всемирный знак мужского единоцелия и приглашающе кивнул на дверь. Верзилы поняли, с ухмылками волкодавов потопали, не считая новых «шишек». Истома отступил и рывком отворил дверь. Только что приложившись к корчажке, распустёха пребывала в померклом состоянии, чего-то бормоча, кого-то чмокая. С пещерным рёвом дуботрясы отозвались на зов.

Кося под немого, Истома назойливо подпрыгивал, мешая и мыча, тёр пальцами обеих рук. Сунув медяк и велев ступать, без перевода ведомо, «куда», верзилы плюхнулись рядком. «Крррак!» Всхлипнув ножками, кровать бабахнулась на пол. И так пристраиваясь, и эдак, детинушки уж, было, приладились, но при первых же маневрах стало безоговорочно ясно: втроём никак. После горячей перепалки с дюжиной тумаков, кряжи сели, распустили от пуза ладоши - «чёт – не чёт» - и проигравший уныло пошлёпал на брошенный пост.
Уже на полпути он с гортанным рыком рванул обратно, но увиденное заставило его завыть – тоскливо и глухо. Поддёрнув штаны, боец заступил «на караул» и, толкнув дверь, был ввергнут в ступор. Наглый бородач в морской двубортке играючи взвешивал драгоценный сундучок. Тот самый, с которого им велено глаз не спускать!

Истома только что примерил ларчик: лёгкий, с шелестом бумаг, ура! Не успел, как следует, поликовать, а в дверь уж лезет сундук в усах. С уютной улыбочкой Шевригин, как взвешивал ларчик, так в усы и впечатал. Ящичек  раскрылся. И к чёрту лишний вес! Переступив тушу, Истома ссыпал бумаги в поясную сумку и, сломя голову, метнулся к лестнице. Снизу заскрипела половица. Левая нога застыла над ступенькой, и, скрытый мраком, он осторожно глянул меж перил. Под лестницей было ещё темнее, но тут в прихожую гуськом ввалился наряд - шестеро с факелами. Дверь прикрыл братец Грим. В пляске факельных теней лицо его было властным и жёстким.
На цыпочках Истома прошмыгнул обратно. Положенье аховое: мало самого схватят, - на своих бы не навести. Пятясь по коридору, он вдруг нащупал дверь с зажатым белым уголком. И этот уголок почему-то вселил надежду. Толкнул, дверь предательски скрипнула. Он быстро ввалился внутрь. И вовсе это был не уголок, а краешек просторной юбки, который тут же порхнул на сахарную ножку в жёлтом сабо.
 
Боже, что за образ?! Ровно в шаге, испуганно воздев руки, чуток в присядку, замерла его стряпка. Он сразу узнал её по глазкам – серым и смутным, как гордые летние тучки… А, может быть, робким и бегучим, как зимние зайчики... Сейчас «зайчики» дрожали – без боязни, но и без веры. Всё, что ниже, по самый нос скрывала повязка.
А по лестнице грохотало - ближе, ближе… Шевригин умоляюще прижал ладонь к своим губам, потом - к её тряпице. За краткий миг стряпкины тучки замесили бурю, после чего, поблескивая дождём, решительно скосились: сюда, живей! Краснея от стыда, он всё-таки нырнул, и там уже отчётливо вдруг понял: в кладовке хранились пряности. И девушка, склонившись над коробкой, нащипывала их для стола. Батюшки светы, не иначе угодил в кабацкую житницу! Кажется, Дитрихс ещё рассказывал, что заморские специи у них тут безумно дороги – с Москвою не сравнить.  При «фасовке» по склянкам и мешочкам каждая крупинка на счету. А для этого потребен очень острый глаз и самый точный «инструмент». Недаром же иные правители доверяли меры веса лишь проверенным торговцам восточными специями!

Товар смазливой стряпки был попроще. Бадьян, базилик, душица, девясил, чеснок, лавровый лист, чабрец, чеснок, шалфей, чёрный перец – всё было поделено на карликовые горки и с помощью малюсеньких воронок пересыпалось в крошечные пузырьки и кулёчки, просеивалось ситечками размером с напёрсток и подцеплялось щипчиками, способными ухватить зёрнышко мака…
А…а…а…ап…апч…. Ноздри распёрло от тёртого перца. И спасения не было даже там, где девушка его укрыла. Истома зажал пальцами нос, из последних сил удерживая чих. И в это время Индрик Грим, пинком отбросив дверь, просунул хищный нос и в ужасе… отпрянул.

***
- Oh my god! (cо швед. - О мой бог).
В полу-наклоне перед ним застыла… О, безмозглая дура! А руки!!! Её проклятые руки втёмную перебирали то, чего Грим не переносил даже на нюх, - тёртый перец.
- Devil Tear! (со швед. - Дьявол, раздери).
 От одного запаха этой дряни Индрик начинал кашлять, чихать, активно превращаясь в худого змея с раздутым от отёка свинским рылом.
И чёрт меня дёрнул врываться в эту геенну! Вот уже задыхаюсь… А-а-а. спазмы! Они душат и убивают!.. 
Ещё миг спустя из-под юбочного колокола кухарки взвилась струйка «перечного дыма».
Тупая, злая, противная девчонка! Ты хочешь меня добить?!
Затрясшись, Грим сожмурил веки, закупорил нос и наугад сиганул к лестнице, но сослепу запнулся и кубарем скатился вниз. С первого этажа, перемежаясь жалобными охами, неслись чудовищные «апчхи».
…Хи! А…ап...чхи!
 
Коварно «взорвав» спасительный кулёк, Шевригин из своего шерстяного «чулана» несмело вторил Гриму. К ним подключился нежный женский чих. Содрогаясь, прикрывая нос, Истома выбрался из складок безразмерного подола.
Девушка первой справилась с напастью и теперь чего-то ждала. Пухлые губки слепились в брусничную витушку. И он, конечно, был обязан отблагодарить. Как? Подсказала природа. Закрыв глаза, он робко наклонился («серые зайчики» завесили «ворсистые шторки»), чмокнул в щёчку и быстро перекрестил.
Вернувшись, «серые зайчики» увидели пустой проём. И на ящике с чабрецом поблёскивал ещё серебряный оберег с ликом божества не лютеранской рези…
Махнув из окна, Истома угодил в ветвяник, разодрал нос. Не оглядываясь, он нырнул поглубже в дебри, и запетлял в темноте, но через ранее замеренное время сообразил, что сбился. Вокруг ни зги, он сделал шаг наудачу и прямо-таки выпал на некий пустырь.

Пустырь был мал, но густо заселён, а всполошившиеся обитатели – числом не меньше пяти - похватали дубинки, пошли в обхват. Шевригин тоже не зевал, змеёй взблеснула сабля. Одновременно, за спиною щёлкнуло. Отчаянным прогибом Истома купил жизнь: вместо увернувшейся печени длинный нож прошил пустоту. А уже сбоку что-то треснуло и зашуршало. Не сразу дошло, что это порезали сумку, и в ножевую расщёлку хлынули бумаги сундучка. Злобный ветер подлизнул парочку, снося к пятящейся пятёрке. Шестой, владелец ножа, догоняя своих, ловко подхватил листы, и тут же разочарованно излил:
- Holle, kein Geld*! (с нем. - Чёрт, денег нет!).
А то! И на какой ляд тебе, дурак, грамота государя всея Руси?!
Сознав, что этот «кошелёк» без звона, воры прониклись пониманием к остро наточенному доводу незнакомца. Опушка опустела.
И новый «крак-крак» за спиной. Шевригин в ярости повернулся – сабля свирепо двинута вперёд. Рядом, будто тут и выросли, торчала двойня великанов. Оба чуть просели перед саблей.
- То мы. Не дерись.
Молчок!
 
***
Подвода уносила в Германию. В три ряда, стянутые бечевой, громоздились сундуки. Народ был рад удачному исходу. Кроме Истомы. Истома томился. На душе скребли кошки. Спасены-то – спасены, а бумаги?!
Нечаянно Поплер разохотился (для разрядки никак), - поведал про  приключения свои…
- В самый канун до отъезда братья и дьяки Андрей Яковлевич и брат его Василий Яковлевич позвали Поплера в угол и повелели спешно снаряжать. Чтоб через Ливонию и Литву с упреждением спешать вот сюда, и уже там дожидать ваш поезд. Дьякам стало ведомо, что  некий парубок донёс полякам про наша миссия. Такоже доложили, что на толмаче Индрике Гриме открылось подозрение. Гонец царя Афанасий Резанофф, за полгода до нас, отправлен был к императору Рудольфу и не оставил в условленном местечко Шлезвига примету. До Германии Резаноффа вёл, как вы думать, кто?

- Грим… - ахнул Молчок
– Нешто он, пёс усатый? - подпустил Шевригин.
Ублаготворённо кивнув, Поплер продолжал.
- Правда, до точки тогда ещё не прояснилось, на кого он служит: на поляка или на шведа. Но братья и дьяки порешили, что на море он никак не снесётся с плохими, поэтому Истоме есть удача попасть а Данию, а там есть благоразумный король, что шведских разбойников не потерпит. До Шлезвига дьяки спокойны, а вот сразу после у толмача Грима давно всё куплено, и можно ждать всякий… э…
- Пакость, - подсказал Ворох.
- Йа, - вдругорядь кивнул толмач.
 
В общем, выпало Поплеру спутать карты всем - и своим, и чужим. Да так ловко, что даже Шевригин не смикитил, за что вдруг отстранили его ливонского выдвиженца? Вильгельм же, знай себе, гнал вприпрыжку балтийским берегом - готовить ему встречу и переход из Дании в Германию. Сказавшись литовским ксёндзом Филиппом Федковским, с зашитой в платье грамотой на толмача Федьку Филиппова, мчался он в сторону Германии. А за спиною волком хрипел польский нарочный, посланный на перехват. Если что и выручало Поплера, то знание мест, вдоль и поперёк исхоженных ещё в кнехтскую бытность.
Слыша этакие страсти, Истома перекрестился: похоже, сам Бог послал им кормщика Дитрихса, который, загнав Грима в каюту, не дал двурушнику снестись с чёрным капером Йохансоном. А не будь капитана Мартина? Тогда что? Додумывать не захотелось. Мотай на ус, Истома, никто не без греха, братья Щелкаловы, и те промашку дали.

- Поплер спешил по литовским землям, боясь быть схвачен, - продолжал толмач. - И есть опаска, что на след Поплера взять один злой пан, лицо которого Поплер помнит по прежней службе в литовском войске. Ещё до коронация Стефана Батура этот поляк, звать ему Ежи, был человек покойного короля Сигизмунда. Ежи всегда сопровождать гетмана Замойского перед ему наезд в польский войско. Ян Замойский - самый умный вельможа в Речь Посполитая. И Поплер полагает, что Ежи шёл пята в пяту, лишь после Бытова Поплер удался заметать след, оторвался и сбить их с толку. А есть надея* - не только их.
Истома поскучнел.
- Чего нам не хватало, - от двух выжлецов* улепётывать.
 
- Смекнув, что Грим готов схватить вас в силки,– сказывал толмач, - Поплер стал шустро искать подвода, и тогда сам вызвался Серёга Ворог. Каков же было удивление Поплера, когда он говорил, что есть отсталый член от посольства Резаноффа. Поплер приглядел и вспоминал, как этот Серёга, да-да, был Поплера послуживец в Брусяной избе Посольского приказа. Случаем оставшись цел, он скрывался дюжину недель. Дома он был переводчик с немецкий, а тут легко сойти за убежавшего из Пруссии писаря, вот и нанялся в контора дорожного извоза. Поплеру сильно повезло его встретить, ибо уже вчера Серёга должен был везти большое бургерское семейство в Дрезден. Вот так, упредя вас на два дня, Поплер выяснить, где находится самый большой гостевой дом и уже постарался угадать всё остальное, вплоть до лесного выхода путём окошка.
- Вот это былина! – уважительно причмокнул Молчок. – И что теперь: Серёжку за собой?
- На то полной мОчи* не дадено, – оспорил строго Истома. - И как узнать, не по пьяной ли лавочке он из дела выпал.
Шевригин попал в точку. Ворох потупился и даже как будто потемнел во мраке. Гончик тютельку смягчился:
- А вообще, дай Бог здоровья Афанасию Резанову, глядишь, и сами подберут овцу заблудшую.
- Нет, братцы, вы как хотите, а мне путь домой заказан, - покачал головой бывший подьячий, – показнит Иван Васильевич, не помилует. Нехай уж в немецком извозе сгину, но по старости. Уж я и на почву обоймя ногами стал. И как бы принялось.

- Бог даст, срастётся, - подытожил Истома, успев прикинуть: с одной бочины, Серёга, как пить, перебежчик, с другой – вот тоже и наш приказ не Постельный или Разбойный, а Посольским записан. – Но не пойму, убей: на чём меня взять хотели, когда сам король Фредерик грамоту опасную вручал?
Поплер пожал плечами:
- А вспомни, что Грим вас битым часом не пускал в «Фазан».
- Какой ещё фазан? – нежданно оборвав зевок, Молчок так пугнул ночь, что и сам смутился.
- Так гостиный дом именится по немецкому, – объяснил толмач. – Грим строил хитрый смысл.
- И что у него против меня?
Истома зябко передёрнул плечами. Стылый морок кознетворства рассеивался и без подсказок. Но очень уж хотелось Поплера дослушать. Спасителя! Долг-то платежом красен… Ох, и красен!

***
Толмач торжественно оглядел каждого
- Есть такие люди – язовиты, – и строго поднял палец. - Скверные люди, кого хочешь обделают и мимо носа проведут. Был один случай в ближнем городе Шлезвиг*. Некоторые шлезвицкие негодяи заслужили смертную казнь, но они сказали, что желают исповедь у язовита, и их уводили от казни. Из таких негодяев был некто Карл. Был он должен одному почтенному шлезвицкому мяснику некоторый сума денег, а не мог заплатить. И шлёт он жену свою к этому мяснику в город и велит ей сказать ему: «болен я теперь, а то бы сам отнёс деньги». И просит далее: «поскольку ты есть достопочтенный мясник и любишь погулять по форштату* и что есть прямо мимо мой дом, то и зашёл бы с оказией. И расписку с собой возьми, а я тебе долг заплачу». Добрый человек не откладывает получить сума и идёт, и застаёт в доме гладкую девку* у камина. А она управляет причёску и просит ему идти к другому камину. Добрый мясник ходит туда, думая, там ему должник лежит в постели хворый. Но девка ходит за ним и давай занимать его разумным словом: просит посидеть, сказывая, что Карл скоро придёт, сама сажается с ним рядом, мило больтая, потом пересаживает свой таз ему на коленки. Тут и пробегает в комнату больной Карл с длинная рогатина, а за ним другой негодяй, хватает доброго человека и показывает вид, что убивать ему за то, что он, нечестный мясник, чужую гладкую подругу подговаривать на разврат. Тут приходит ещё сосед, заранее уже поученный, и приниматься его помирить. Он убеждает Карла, чтобы он не осерчал и не показнил живот своего блудливого кредитора, ведь тот ради того отдаст его расписку, и оба пусть поклянутся не разглашать случай. Бедный кредитор отдавай расписку, ему и выброси вон. Однако же дело всплыть наружа, ибо у мясника была хваткая жена. Ей стало жаль денежка, она зашла в суд. Так через бабу всё и открылось. Карла и девку засадили в арест, а жена Карла, которая всё и подстроила, и все другие сообщники убежали. Девку заклеймили на улица при всех, а Карла, как он есть старый мощеник, присудили к верёвка. Но он не будь дурачина, взял требовать в духовника к себе язовита и стал ему просить, чтоб хлопотал за свой живот у кардинала. Язовит и спрашивает: веришь ли ты, брат мой Карл, что Мать Божия может, по могущести своей, даровать тебе живот? А вор говорит, что он прежде чего-то слышал о том, да городские проповедники говорят, что это неправда. Язовит начал ему говорить, что Карлу стоит только поверить в Мать Божию и дать такой обет, что если освободится, то сделает себя католиком и другим будет беседовать о содеянном Божей Maтерью чуде, и тогда увидит, что все совершится по вере ему. Когда Карл дал такой обет, то язовит похлопотал, чтоб ему освободить, чем и другим висельникам подан был пример на отступничество.

- Опасное племя язьвоиты твои, - глубокомысленно изрёк Ворох и с подозрением прищурился: – Только, сдаётся, гонишь ты, пан Вильгельма. Какие-такие в лютеранском Шлезвиге язьвоиты?
- Язовиты есть везде, уж ты поверь Поплеру, - заверил несколько растерянно толмач. – Поплер был много где и много кем: был и католик, был и протестант.
- А ведь и я где-то уже слышал сию побасенку, – затаил улыбку Истома. - Ну да, под Венденом и услыхал, едва не слово в слово. Один пьяный обозник расписал, - тут он заметил, как толмач понурился. – Вот, правда, тот наш полковой баюн всё дело уже в Ригу перекинул.
- И в Рязани такое было, - ввернул Молчок, – только не язовит разбойников спас, а пропойный расстрига. От отца Олимпия слыхал. Тихун вот подтвердит.
Стенька кивнул снисходительно.

- Ну, это вы как хотите, так и судите, – обиделся буркнул Поплер. - Только с тобой, Леонка, так же поделать хотели. И тогда уже, как ты есть насильник, лишили тебя проезжей и одели в колодку. А ещё могли причинить взбучка, где лишили живот или здравия. Вспомни, тот кирасир с ножиком, не промахнись, а тебе крыша от гроба. И он много-немало, выдать себя за рыцарь, который заступился за честь баба. Или, как знать, назвал бы себя ёйный брат! И в том бы на распятии поклялся.
- А мог бы и женихом назваться, с них ведь станется?! – выдвинул Молчок.
- За хороший деньга всяко можно поступить, – глубокомысленно заключил толмач.
Шевригин помолчал, взвешивая. Потом встал и перепрятал самые важные из уцелевших бумаг в подкладку камзола и в тайный врез по длине посоха.
***
Светало, когда кто-то догадался вскрыть сундучок оборотня Грима. Сказано – сделано. Наши самое малость: чулок с монетами разных стран, писчие принадлежности, полдюжины мешочков с порошками и медная взбулькивающая завинченная посудинка чуть больше напёрстка. Её открыть поостереглись. И на самом дне сиротливо лежал в трубочку. Истома развернул: вязь чудных, обрубисто начертанных знаков, приблизил к глазам, долго не отпускал.
- Что за язык? – обомлел, наконец. – Такого за посольскую службу не встречал ещё.
Припавший, было, к грамоте Ворох тоже беспомощно развёл руками. «Братья» и глядеть не стали. А вот сменивший Серёгу Поплер приглядывался молча и долго, вертел и так и эдак. Даже поднимал к засветлевшему небу, после чего опять перевернул и стал основательно разглаживать загибы.

- Вот отсюда надо во, – резанул глазами сверху вниз, и ещё после долгого разбора: - Боюсь вас заблудить, но это руны, шведские руны. – Снова примолк, пощурился и ни слова больше, как язык проглотил.
Товарищи, заскучав, уж, было, начали посвистывать.
- Боюсь, знания Поплера тут недостатошны, - подытожил-таки. - Шведы шибко сильны в криптографика. Это тайная пропись. Поплер это видеть по опыту не одной войны. Самые запутанные письма у шведа. И это шведский шифр. Вам не очень понятно? Шифр – это если письмо тайное и где каждый знак шибко замурован и означает на вид другое. Поплер знает понемногу семь языков, в них и шведский. Поплер может пробовать угадать, но боится, на это уйдёт время до Прага и пять раз ещё столько же.
- Позволь, но шведы пишут не так, - возмутился бывший подьячий Ворох. – Не один договор списывал, знаю.
- Шведы тоже руны не знать могут. Это их язычеськая альфавита, – кумекал толмач. – Руны строго разведены на три кучка, каждая по восемь штук знаков. Смысл их тайной описи есть замена: каждому знаку, то бишь руне противоположить две вот эти самые косые резы, – он поводил пальцем по чудному «тексту», но никто ни лешего не понял, даже Ворох. – Вишь, у разной резы разные долготы. Число рез вверху -  есть число кучки, а вот насчёт низа

Поплер готов будет долго догадывать.
- Вот это я понимаю, - воскликнул Молчок. – Хорошая песенка: ливонец Грим, божился, что шведа ненавидит, а сам варяжские письмена малюет! Нам, понимаешь, язовита пуще чёрта стеречься велено, а тут, понимаешь, свенские собаки. И кого тут бойся, хрен ли, редьку?
- И что, как теперь возьмут, да как доложАт язовитам наши тайны? – ворохнулся Ворох. – Да как с поляком споются! И все - супротив нас, си-и-рых, - на последнем слове заблеял жалобно.
- О том не кручинься. Чего промеж ними нет, так это дружбы, - решительно заверил Поплер. – Поляк всё шибче на шведа зол, а швед, сам знаешь, с римлянином не водится, язовита палкой гонит. Вот и мы должны - мышом промежду.
Все покивали.
- Каков он, любопытно знать, сей страховитый зверь?
- Какой зверь? – слегка опешил Поплер, оборачиваясь, за ним и все.

А то Молчок своё базанит. Внимание увидев, приосанился и выдал с хрипотцою:
- Язовит.
- Хо-хо-хо! – без улыбки засмеялся толмач. – Но ты же свенскую собаку видал!
- Где? – опешил Поликашка.
- Ну, токо ж толковали, - вздохнул Ворох.
- Он с вами мало не месяц щи хлебал. Звать Индриком, фамилией Грим.
Поплер, кажется, не оставил места для разночтений. Но Молчун небрежно отмахнулся:
- Какой это зверь?! – и в разбивочку накинул: – Видали таких – ко-сых, а бо-сых...
Забавно получилось, хоть и ругательно.
- Вот и язовит - один не ходит, блох хороводит, – со смехом подхватил Ворох.
- Тогда бояться неча. Язьва Свинке не товарищ, – раздался тут новый голос, которого никто ещё не слышал. И был он приятен, разборист.
Тихун заговорил! И первым словом вызвал гогот.
Доброе начало!


 * Мурмолка – русский мужской головной убор, высокий с сужающейся тульей
 
Невеглас (невиглас) – невежда, неуч
 
Перси – груди, бюст

Закыханье – чиханье

Выжлец – ищейка, гончий пёс

Надея – надежда

Полной мочи – полномочий

Форштадт (нем.) – пригород, предместье, загородная слобода

Гладкая девка – здоровая, толстая, дебелая девка

«Был один случай в ближнем городе Шлезвиг…» - воспроизведён фрагмент книги ливонского хрониста XVI века Балтазара Рюсова (Руссова), где описан подобный случай в Риге.



Фрагмент исторического романа "Московит и язовит", опубликован: "Русское эхо", № 7, 2014.

Разворот глав: http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963&book=31#31