Отставной козы барабанщики

      -- Пожар! – крик ударил сквозь сон. Едкий дым  ел глаза. Рывкин в семейных трусах  метнулся в палату лежачих. Мелькнула мысль: выход отрезан, но ведь первый этаж. В темноте налетел на стул, схватил его и бросил в чёрный квадрат, заклеенного на зиму, окна.
   Минут через сорок пробилась пожарка из райцентра. В сугробе у стены сгоревшего Дома престарелых сидели семеро. Матвей растирал их снегом.  В ту ночь на градуснике было минус 37.
  -- Ну что, погорелец! Проснулся? – в руках у Соломона Гольдмана блестел, похожий на снаряд,  термос с чаем. Над ним вился пар, как дымок после выстрела.                – Пей, пожар уже погасили,  -- сказал  Моня и протянул Рывкину чашку.               
   Матвей Исаевич посмотрел в окно. Тускло отливало олово Тивериадского моря. Радовались утреннему свету гигантские одуванчики пальм.  Автобус. Экскурсия. Девять утра. До Эйлата ещё пять часов езды. Неужели совсем недавно  сон был явью?
   -- Есть предложение, -- поддержал беседу  Моисей Петрович Фишман.  – Стоит ли мучиться во сне тем, что мы  видели наяву?  Не лучше ли каждому рассказать об этом ?                -- Согласны, -- ответили трое пенсионеров.                -- Тогда я и начну. Фишман уселся поудобнее, и мягкое кресло автобуса жалобно пискнуло под натиском его внушительной фигуры.               
                Байка доктора Фишмана. Искупление.
Перед Новым годом случилась беда. Мама прибежала с базара раньше                времени, с трудом сдерживая слёзы.  Милиционер вырвал из её рук сумку с хлебом.


   С того дня не стало для нас страшнее человека, чем капитан Железнов. Мы с  Лёвушкой были ещё малы и несмышлёны и не могли ненавидеть Гитлера. Железнова, заставлявшего плакать маму, а  голодали из - за него ещё не раз,  возненавидели.   
   …Из Крыма эвакуировались в спешке. Это была вторая, удачная попытка. В первый раз  немец сбросил бомбу  на наш пароход  у  пристани Феодосии. Многие утонули. Нас рыбаки успели вытащить  из воды. Чемодан  с мокрыми вещами пошёл на дно, как надгробная плита.
    Эшелон почти месяц тащился на восток, отдыхая на каждом полустанке.   Попутчики звали   маму   рыбкой : в свои двадцать три она  была подвижной, маленькой и худой, как малёк. Уезжали   в цветущем октябре, приехали в  снежном ноябре. Пришли с оренбургского вокзала  в одних фуфайках, засыпанные черёмухой метели, к жене папиного брата  тёте Маше. Одной рукой  мама тащила вновь собранный фанерный чемодан, другой – двухлетнего брата Лёвушку. Рядом ковылял я.
   Тётя работала главврачом областной больницы НКВД. Город был набит беженцами – найти  без её помощи жилье и работу  было  невозможно. Объёмистый усатый сержант целый час не пускал  дальше проходной, потом появилась уверенная, стремительная, с ярко накрашенными  губами,  тетя Маша  -- майор медслужбы. Она строго оглядела нас и разрешила маме оставить чемодан. Каждому дали по миске каши с куском серого хлеба и по кружке морковного чая. На этом помощь тёти закончилась. В следующий раз я увидел её через двенадцать лет. Она вела у нас, первокурсников мединститута, деонтологию1/.
   Следующие три дня мы ночевали на вокзале. Мама с утра до ночи искала по всему Оренбургу  свободный угол.                – Я и полы помою, и постираю, и обед приготовлю,  -- упрашивала  пустить нас в чулан одинокую бабку Анфису, неповоротливую толстозадую старуху лет семидесяти пяти. Сын её пропал где-то под Москвой.  Делать  стала всё, что велела Анфиса. Место медсестры после пяти курсов мединститута так и не нашла.                1-деонтология--учение о нравственных нормах поведения медиков
   В дороге мама  поменяла на еду всё «лишнее», и первые дни в Оренбурге кушать было нечего. Наконец, нам дали  карточки на иждивенку и двоих детей. Продуктов на них полагалось мало,   животы  всё время подводило.
   Писем от отца мы не получали,  о его судьбе  ничего не знали. Дядьку Грицая, c ним отец партизанил в Аджимушкайских каменоломнях,  отыскали только  после войны.
   Как - то воскресным утром, получив хлеб на троих, мама разрезала пол - кирпича на куски, завернула их в тряпку и ушла. С того дня мы ели по  воскресеньям вкусное: она продавала на базаре хлеб, а нам покупала то пару яиц, то кубик  масла, то банку варенца. Если не было облав…
   
   В пятьдесят седьмом  я учился на третьем курсе мединститута, брат закончил школу. Жили мы скромно,  налегали на кашу. Начала болеть голова – не сильно, всегда под утро. Думал – от усталости, старался не обращать внимания: по ночам подрабатывал санитаром. Потом боль стала невыносимой и уже не уходила никогда. Рентген показал опухоль головного мозга.
   Всех нейрохирургов Оренбурга можно было сосчитать по пальцам одной руки.                – Иди к Железновой, -- советовали  знакомые.
   Война вспоминалась  всё реже, но детская ненависть к её отцу жила в моей душе, скажу честно, живет и сейчас. Мы пытались найти другого врача, но в Оренбурге никто не был уверен в успехе, а на лечение в соседнем городе не хватало денег.
   Дочь полковника Железнова вела прием  раз в неделю. Люди съезжались со всей области. Когда она шла в кабинет, я увидел:  похожа  на отца, и ещё раз подумал                – А не уйти ли, пока не поздно?                Часа через два, наконец, позвали меня.                – Давно голова стала болеть?                – Год назад.                – Чего сразу не пришел?                Я еле сдержался, чтобы не рассказать  о её отце.
   Через неделю Железнова сделала мне операцию. Голова больше  не болела. Опухоль пропала навсегда. С того дня прошло пятьдесят лет. Сорок из них я проработал нейрохирургом.
   Рывкин  посмотрел в окно и прикрыл глаза от яркого света майского  солнца, выпрыгнувшего из-за гор. Сосновый лес, как-будто  выхваченный сотней прожекторов, красовался в его лучах.                --Матвей Исаевич! Опять  заснул? – поинтересовался  Фишман.                -- Нет. Красотой любуюсь.                – Сейчас твоя очередь.   
   Маленького роста, полноватый, но подвижный Рывкин, улыбнулся, его жёлтые кошачьи глаза  вдруг вспыхнули, как два солнечных луча.               
                Байка доктора Рывкина. Кресло. 
   В конце восьмидесятых был я главврачом небольшой подмосковной больницы. Как-то под вечер скорая привезла с обширным инфарктом   мужчину, одетого в добротный импортный костюм.
   Было Александру Васильевичу уже за семьдесят. Пару лет назад приехал погостить из Воронежа к дочери,  работала она бухгалтером в сельсовете. Там пенсионер и познакомился с его председателем Натальей Петровной Моргачевой, старой девой шестидесяти двух лет.
   Не знаю, вспыхнула ли между ними страсть, но в Воронеж вдовец не вернулся. Вскоре они поженились.
   За год до болезни Александра Васильевича лечил я Сергея-плотника, тоже с инфарктом. Таким больным нужен полный покой: ходить и даже «уткой» пользоваться им опасно. Инфаркт может повториться.
   После выписки благодарный плотник сделал для больных по моей просьбе кресло со стульчаком. Поставил я его в палату в отгороженный ширмами угол. Им и велел пользоваться Александру Васильевичу.
   Дела его шли уже на поправку. Только запах в палате, пока санитарка не вынесет горшок из-под кресла, ему не нравился. Выглянул он как-то раз в коридор – медперсонала не видно. Просеменил в туалет. Сел на стульчак. Стал тужиться, а у него второй инфаркт. На унитазе и умер.
   На следующее утро, не успел я прийти на работу, прибежала его жена-начальница, крашеная брюнетка со следами былой красоты.
    --Тебе что, коновал, работа не нравится? Думаешь, уморил моего мужа, и  с рук сойдет?                Я молчу. Женщине в таком состоянии лучше не перечить.
   Подвел я её для наглядности к креслу, положил стульчак, поставил рядом «утку». Объяснил, почему нагрузка на сердце в кресле гораздо меньше. Бесполезно. Слушать  не хочет.                -- Не успела я замуж выйти, как ты меня супруга лишил!                И давай писать на меня кляузы во все инстанции.
   Стали ездить в больницу комиссии одна за другой. То одно им не так, то другое не этак. Делать нечего: пришлось уволиться, а больницу закрыли на ремонт, пока все не успокоятся.
   Прошло пятнадцать лет. Работал я директором Дома престарелых.  Привезли ко мне как - то родственники старушку. Взглянул на неё: Наталья Петровна!
   Она жива до сих пор. Сердце у неё здоровое, а кишечник слабый. Кресло моей конструкции выручает.

   Матвей Исаевич  закашлялся. Гольдман быстро раскрыл складной дорожный стакан и налил ему чая. С укоризной поглядел на Рывкина.                – А бронхит-то надо лечить.                -- Сразу виден специалист, – откликнулся на его слова Александр Лазаревич Шендеров и подставил свой стакан.               
   Лев Самуилович Гольдман, высокий худой брюнет с проседью, не спеша наполнил его, закрутил свой «снаряд» и гордо произнёс
    -- Я не терапевт. А из пьяниц, что  отвадил от бутылки, можно собрать целый полк.               
Никто в этом не усомнился, и он начал свой рассказ.            
               

                Байка доктора Гольдмана. Чудо Георгия о змие.
   Конец восьмидесятых. Время всеобщего дефицита. Дают мне  шесть соток, а из чего домик строить – непонятно.
    В субботу  утром  звонит телефон.                – Илья Владимирович, это я, Шевцов.                Иван Степанович – наш хирург. Ну, думаю, конец отдыху, вызывают в больницу.                – Езжай в Колосово. В «Стройматериалах» рубероид выбросили.                Собираюсь  за пять минут – и на электричку. Промедление смерти подобно – расхватают.
   Душный июльский полдень. Загораю на улице с двадцатью рулонами. Как их отвезти на дачу? В такси не сажают. Газель нанимать дорого. Бегаю по обочине с поднятой рукой. Резкий визг тормозов. Оборачиваюсь. Шофёр выходит из машины. Да это же Жора Голоднюк! Через час рубероид  лежит на даче.
     За пару лет до этого привозят ко мне отставника. Голоднюк  Георгий Сергеевич. Весь жёлтый. Как у беременной, выпирает огромный живот. Печень твёрдая и бугристая, прямо мяч для регби.  Дряблое, стариковское лицо. А до пятидесяти ему ещё далеко.                -- Пьёшь?                – Пью.                -- Цирроз, -- решаю я.
    Начинаю  лечить. Температура 39,5.  Проходит месяц. Печень уменьшается, на градуснике 37,2. Вижу – слава богу, не цирроз. Гепатит. 
– С чего пьёшь, -- спрашиваю,  -- с горя или с радости?                -- Служил я неподалёку.  Отправили  нас  утром на стрельбище, оттуда быстро не вернёшься. Я жену и предупредил -- Скоро не жди. А вышло-то по – другому. Рота моя первой отстрелялась, и результат отличный. Получил приказ: возвратиться в расположение части. Нарвал я букет: ромашки с колокольчиками. Завернул в газету, чтоб не засмеяли. Погрузил солдат в машины.
   В 16.00 отпер дверь, зашёл на цыпочках. Жена у меня красавица, сюрприз хотел сделать. Открыл  дверь в спальню. А в кровати --полковник, зам по тылу, она верхом  на нём скачет. Дал я ей по заднице букетом  да и запил. Два года прошло, а остановиться не могу.
     Приезжает навестить Голоднюка брат с Украины.                – У вас сад - огород есть? – спрашиваю.                -- А як же ж. Пид Полтавой.                – Везите туда Георгия. Пусть побольше  витаминов ест.
 
   -- Можно зайти?                Моложавый, загорелый мужчина чуть за сорок. На больного совсем не похож.                – Не узнаете?  Это ж я, Голоднюк.                –  Жора? И правда  не узнал. Как себя чувствуешь?                –   Отлично.                – Считай, во второй раз родился.  Учти: запьешь – умрешь. А я тебя больше трёх раз лечить не буду. Такое у меня правило.
   Устраивается Голоднюк  таксиситом. Новый год. Двойной тариф. Самое время  заработка. Все вокруг навеселе. Крепится Жора час, другой, а в багажнике -- ящик водки. В магазине она по талонам, у таксистов – всегда пожалуйста, покупай. Открывает бутылку, а потом разве остановишься?
    Опять приходит ко мне.                – Помнишь наш уговор? Я тебе помогу, но предпоследний раз.               
    Вскоре женится он на хорошей женщине - вдове из военного городка. Как-то зимой поздно вечером ждёт Голоднюк клиентов с  приятелем - таксистом. Долго никого нет.                – Давай согреемся, -- предлагает тот.                – Не могу, в завязке.                – Да брось ты, мы ж по чуть-чуть.                – Лечился я.                Приятель вытаскивает фляжку.                – Ну, как знаешь… Будешь?                – Ладно, давай.               
-- Ну что, в третий раз пришёл? Хорошо,попробую, держись.                Колю ему огромную дозу никотиновой кислоты. Голоднюк краснеет, как рак.                --Учти, если выпьешь, сразу конец.
   Заглядывает как-то к Жоре знакомый. Жена накрывает стол, а спиртного не ставит.                – Ты  завязал?                – Нельзя мне, умру.                – У кого лечился?                – У Гольдмана.                – И я у него. Обманул он тебя, пей сколько хочешь. Ничего тебе не будет.
-- Можно, Илья Владимирович?                – Голоднюк? В четвертый раз не лечу.                --  Я не пью. Мне знакомый сказал, что Вы меня обманули. Выпью – и ничего мне не будет. Правда?                – Я тебя столько лет спасаю. Кому ты веришь – мне или алкашу?                Он  мгновенье стоит, прощается и уходит.               
   Шендеров --  бывший кардиолог, худой, сухонький старичок, из тех, кто слывёт здровяком и в девяносто, не спеша дососал мятный леденец.
                Байка доктора Шендерова. Сидячий.   
   Он неподвижно просидел все пять дней. Высокий, раздутый, как трёхпудовая тыква, лет пятидесяти пяти. Замдиректора завода. С поля его привезла чёрная  «Волга» завсельхозотделом райкома. При нём решил подать пример коллективу: поднял мешок моркови. Упал.
   До этого бегал по утрам. Вместе с директором. Работа - то сидячая. Да и директору  бегать нравилось.  От инфаркта. Инфаркт замдиректора и догнал.
   На шестой день лёг и  умер. Через час прибежали жена и сын. Вдова, молодящаяся крашеная блондинка, кричала нечеловеческим голосом. Сын, детина лет тридцати, хватал меня за грудки.
  Отвезли на вскрытие. В анатомический театр пришла вся больница.  Сердце --  с арбуз. Стенки его  не толще тетрадного листа. Как он жил, непонятно…    
 -- Хорошо, но мало, –крикнул кто-то с переднего сидения.                -- Александр Лазаревич, давайте ещё.                Приятелей слушала уже добрая половина автобуса.               
               
                Байка доктора Шендерова. Непорочное сердце.
-- Диагноз  у тебя серьёзный: тройной порок сердца.                Сильные, обветренные руки Анны Степановны, никогда не знавшие маникюра, непроизвольно сжимаются.                – Доктор! Подари мне шесть лет.                – Почему шесть?                – Сын из тюрьмы вернётся.                – Тебе пятьдесят пять. Иди на пенсию. Скотницей работать нельзя.   
      Через три месяца она снова у меня. Отёк  легких. Это бывает при пороке.                – Доктор, а может не надо в больницу? Так полечишь?                – Нет. Придётся  остаться.                – Кто Ваське - то сготовит? Запьёт он.                Муж Анны на десять лет её моложе. Здоровый бугай. Работает трактористом в совхозе. Живут они в её большом кирпичном доме.
   Проходит шесть лет. Каждые три - четыре месяца лечу у Прониной отёк легких.                -- Доктор, мне два года надо.                – Зачем?                – Сын вернулся. Боюсь опять задурит. Женить его хочу.
     Парень идёт работать на ферму. Теперь она появляется у меня реже, да и с отёками мы справляемся быстрее. Через год приглашает на свадьбу.                -- Доктор, давай ещё два года.                – А сейчас почему?                -- Хочу внука понянчить.                --  Скоро намечается?                – Да недолго уж. Молодым - то помочь надо будет.                Анна держит кабанчиков и сдаёт мясо. Покупает мужу «копейку», но Василий понимает: при взрослом  пасынке хозяином в доме ему не быть и  уходит к молодой.
      Через два года Анна приходит опять.                -- Как здоровье, Анна Степановна?                – Живу пока.                – С внуком сидишь?                -- В ясли отдали.                -- А ты что делаешь?                – Теперь ничего. Отдыхаю.
   Лечу Пронину, как всегда. Безрезультатно.                – Ты от меня устал.                – О чём ты, Анна Степановна? Делаю  всё, что могу. Она отворачивается к стене и закрывает глаза. Через полчаса сестра приходит делать укол. Анна мертва…
   -- Успеем ли мы к обеду в гостиницу? – вдруг спросил приятелей доктор  Фишман.  – Говорят, там отлично готовят фалафель.1/                – Моисей Петрович, Вы этому верите? -- мрачно откликнулся Шендеров.  – Пять раз в сутки, как в тшушим,2/  Вас точно кормить не станут. Впрочем, кажется, Ваша очередь?               
                Байка доктора Фишмана. Наука и мракобесие. 
   По распределению послали меня в больницу посёлка Партизанский в Бузулукском районе Оренбургской области. До меня там работал неопытный фельдшер, а врача  вовсе не было. Люди стали ходить к знахарям. Вот Иван Сергеевич, заврайздравом, и поставил передо мной задачу: вести с ними борьбу.
   Через пару дней собрал я в клубе народ на лекцию « Наука или мракобесие?» Развлечений в провинции мало, местным каждый новый человек интересен. Получился аншлаг: молодой врач из области, да ещё и неженатый. Пришли и бабушки, и дедушки, и девушки. Сидят – семечки в кулак сплёвывают. Говорил  часа полтора, потом попросил задавать вопросы.
 – Ты, милок, нам  без них глаза открыл, -- ответила  на мое предложение главная поселковая знахарка Ершова, румяная миловидная  тетка лет сорока
1-фалафель --  блюдо из гороха или нута, популярное в Израиле                2-тшушим – дом престарелых,  не нуждающихся в постороннем уходе               

пяти. – Уверен ли, что прав?                Это был решающий момент  карьеры. Авторитет я мог приобрести или навсегда потерять.                -- Приходите ко мне завтра на прием, Марья Евстафьевна, -- пригласил  её при всем честном народе.  – Там и поглядим.   
   Проснулся  среди ночи, и начали терзать меня сомнения. Сумею ли  лечить лучше знахарей? Я понимал: мои промахи, а они могут случиться даже у опытного врача, совсем отвратят людей от поселковой больницы.
    Перед началом приёма узнал: главная болезнь  мужиков посёлка, по преимуществу лесорубов, -- занозы. Вот и пришёл первый в тот день пациент, двухметровый, белобрысый,  с огромной занозой в ладони.               
   Хорошо, если кончик её торчит наружу, или зашла она под кожу неглубоко. Тут же, как назло, вся щепка сидела в мозолистой ручище основательно, словно сучок в толстой корявой ветке.
   -- Ну-ка, милок, давай вместе попробуем,-- вдруг предложила Ершова, поняв мои сомнения. Пошептала она над пятернёй, помазала ее зелёной пахучей мазью, надавила, и кончик занозы вышел наружу. Тут - то я её пинцетом и вытащил.
   Второй зашла мать с новорождённым. Видно, неопытная и бестолковая. Ребёнок орал неделю, спать не давал, а она его всё на руках баюкала,  лечить не несла. Поставил диагноз: пупочная грыжа. Но что с ней делать? Я ведь не педиатр, а при всех лезть в справочник неудобно.
   Погладила Евстафьевна  живот младенцу, пошептала над ним,  помазала жёлтой мазью – у этой запах был поприятней, он и затих.
   -- А ведь хорошо у нас вместе получается, --  подумал я, но промолчал.
   Третьим был дед с ячменём. Ему выписал антибиотик.                -- А давай, доктор, к твоим таблеткам еще и травки прибавим. Хуже - то не будет.                Старик рецепт и траву взял, а для надёжности  Евстафьевна ему в глаз плюнула.
      Встретил  деда на улице через неделю.                – Чего снова не пришёл?                -- Ячмень - то  пропал. Смеётся и  пальцем в глаз тычет.
      Закончили мы с Ершовой первый приём, остались вдвоём.                – А ведь нам, Марья Евстафьевна, вместе работать надо. Знахарство науке не помеха.                -- И я так думаю, мил человек.
   С тех пор  стали мы друг друга приглашать к больным, если в одиночку лечить  не получалось, и борьба со знахарями закончилась, так и не начавшись.
 
    Марья Евстафьевна и муж её Петр Лукич меня полюбили. Своих - то детей  не было,  я им в  сыновья годился.
   А взаимная симпатия у них началась ещё в мирное время. В войну же служил Ершов разведчиком, взял почти cто «языков». Писали они до июня сорок  пятого  друг другу письма. Вдруг жених пропал: два года ни слуху, ни духу. Искала его невеста, да не нашла. Такое после войны бывало. Мужиков на всех не хватало, а им раздолье – выбирай любую. Погоревала девушка, поплакала. Что ей было делать? Вышла замуж за другого.
   Как - то ночью спали они с мужем. Вдруг Маша забеспокоилась и открыла глаза. В окно светила полная луна, и увидела она: вылез из печки высокий мужик (летом её не топили), подошёл и наклонился над кроватью. Лицом черный (в дымоходе - то сажи полно), с большущим пистолетом в руке. Ужас охватил всё её существо. Сознание помутилось. Маша упала в обморок.
   Разбойник  направился к её мужу, сунул ему тряпку в рот, связал руки, показал  пистолет и сказал                – Маша моя жена. Еще раз тебя увижу – пристрелю.                Вывел Пётр (а это был он) мужа на улицу и придал ему ускорение в сторону родительского дома. С той ночи и зажили Петя с Машей вместе.
   А пропал  Пётр Лукич в конце войны, потому что на службе его задержали.  Сестра же мужика, за которого потом Маша замуж вышла, на почте работала и писем ей, дрянь этакая, от жениха не отдавала.
   
   Прошло три года моей работы по распределению. Попрощался  со знахарями, расцеловался с Марьей Евстафьевной и Петром Лукичом и поехал в райздрав.
   Поставил на стол трехлитровую банку спирта, как  делал при каждом отчёте.
  -- Хочу в Оренбурге поступать в аспирантуру,-- сказал  заврайздравом Ивану Сергеевичу.                – Скатертью дорога. Я тебе велел со знахарями бороться, а ты с ними скооперировался, -- ответил он, наливая первый стакан.

   Закончив рассказ, Моисей Петрович пробормотал                -- Рывкин опять отключился. Уже полгода с нами, а  всё больных во сне спасает. Измотала его работа в богадельне. Придётся, Лев Самуилович,  отдуваться Вам.               
   Гольдман не ожидал  такого скорого бенефиса. Допил чай, вытер рот платком и, вспоминая свою историю, заговорил.
                Байка доктора Гольдмана. Молдаванка и джентльмены.
-- Илья Владимирович, к Вам можно? Извините, что беспокою. Иду мимо и думаю, надо зайти, узнать, всё ли в порядке, -- проворковал заплывший  жиром,  с залысинами, похожий на сома сорокапятилетний председатель профкома  паталогоанатом  Жизнев.                – Заходите, --  ответил я  и пропустил гостя в квартиру.
   Через десять минут за чашкой чая он начал разговор, ради которого пришел.                – Зря Вы на Сергея Сергеевича обиделись. Он ведь хочет всё  уладить, и Вы останетесь довольны.                – Я согласен:  пусть заплатит мне за консультации, и мы мирно разойдемся.                – Вот и отлично. Я ему передам.
   Два часа ночи. Я – дежурный врач, сплю в ординаторской. Вскакиваю от резкого звонка. Кого это принесло? Бегу в приёмный покой.                – Доктор, женщина отравилась, помогите! – испуганно шепчет мужчина лет тридцати в модном  импортном костюме.                – Давайте её сюда.                Пытаюсь вставить в рот трубку и промыть желудок – отбивается.                – Я хорошо заплачу, -- опять  просит мужчина,-- только чтобы никто не узнал.                Наконец,  удаётся промыть желудок, и девушка приходит в себя. Лет двадцати, яркая, смуглая,  с густыми чёрными волосами до плеч. Что случилось, не говорит.
    Утром  на работу приходит начмед. Докладываю ему о больной.                – Отправь её в Мытищинский  район, откуда привезли. Нам чужих не надо.                – За неё предлагают хорошо заплатить.                – Да? Тридцать тысяч дадут? Тогда оставишь.                Через час я принёс все деньги начмеду.
   В одиннадцать у нас обход главврача.                – Больная Григулеску, отравление, -- докладываю Сергею Сергеевичу.                – Зайдите ко мне после обхода.
  --  Вы что себе позволяете? Кладете иностранку без полиса! Вы знаете, чем она ещё больна? Может у неё педикулез, заразит мне всех больных вшами.               
    Не могу понять в чём дело. Не иначе начмед  прикарманил всю сумму, ведь раньше главврач вместе с ним заставлял меня брать деньги с больных, особенно, если не было полисов.
   С этого дня  главврач и начмед стали выживать меня из больницы. Первый решил, что деньги взял я, второй ему об этом и сказал. Вижу – придется уходить, но хотя бы  за работу заплатили. Они ведь меня ещё заставляли консультации давать, а деньги тоже оставляли себе.
   -- Подпишите мне заявление об уходе. Учтите, я о Ваших художествах сообщу куда следует, -- сказал я главврачу и вышел вон.
   Прошло два дня, и Жизнев передал мне заработанные деньги.
   А что же красавица - молдаванка, из-за которой меня уволили? Работала  она маляром на стройке коттеджей. Готовые дома хозяин сдавал новым русским. Кто-то из отдыхающих ею  попользовался. Девушка отравилась. Владельцу домов неприятности были ни к чему -- он и заплатил за лечение и молчание.
  -- Признайтесь, Вас лично она тоже отблагодарила, -- проникновенно глядя в глаза  Гольдмана, предположил Шендеров. Лев Самуилович моментально обиделся, но защитить свою репутацию человека бескорыстного не успел.                – Нет, с красивой девушки денег не взяли. Вы меня неправильно поняли. Нарколог, до сих пор ценящий женскую красоту,  решил не возражать.
    Автобус притормозил и съехал с шоссе на окраине Герцлии.                – Обед, -- громко и радостно произнёс Фишман.

   Еда оказалась сытной, и почти все в автобусе задремали. Не доезжая Ашдода, повернули на шоссе к Беер Шеве и покатили дальше через пустыни Негев и Паран к Эйлату.  За Кирьят-Гатом  зелень  отступила к морю, убегая от зноя.  Пропали за окном дома. Только  низкие чахлые деревца намертво вцепились в иссушенную  корку пустыни.
   -- Матвей Исаевич, сейчас Ваша очередь. Я ведь заменил Вас в прошлый раз, -- нарушил общую дрёму Гольдман. Рывкин не ожидал продолжения утренних мемуаров, но причин для отказа не было.                – Всегда готов! -- откликнулся он, как можно бодрее.
Байка доктора Рывкина. Дело – труба.
       Работаю главврачом железнодорожной больницы.                – Анна Степановна? Проходите. Вы у нас кем числитесь?                – Медсестрой, -- отвечает крепкая сорокалетняя  тётка Чадова без тени смущения.                Её крашеные рыжие волосы блестят под светом лампы, как начищенный самовар.                – Согласен.  А по штатному расписанию Вы ещё санитарка и рабочая по кухне. Как всё удаётся одновременно? Сделайте выбор.
   Через полчаса звонит телефон.                – Морев? – резким фальцетом спрашивает неизвестный.                -- Ильёй Владимировичем  меня зовут.                –  Чадов, начальник дистанции пути. Ты что у моей сестры деньги забрал?                -- Она работает на одну ставку, вот её  и оставил.                --  Больше ко мне не обращайся, помочь ничем не смогу.
   Проходит неделя. Февраль. Мороз. Вьюга. На дворе сумерки.                – Илья Владимирович! Теплоцентраль прорвало! – влетает в мой кабинет сестра- хозяйка.                Это значит: трубу надо починить до ночи, иначе больные замёрзнут. Помню я наш разговор с  Чадовым, а деваться некуда: ремонтники и техника у него.
   Еду на станцию. Сижу в очереди. Захожу в кабинет. Чадов, пегий крепыш лет пятидесяти, смотрит сквозь меня.  Вылезаю на мороз и вижу: на дрезине катит бригада ремонтников. Выбора нет.  Иду по путям к ним навстречу.
    Проходит  три часа. Теплоцентраль починили. Чадов долго матерится по телефону. Его сестра продолжает работать на ставку.
 -- Вам палец в рот не клади, -- кратко  подитожил услышанное Шендеров.                – Если нет шпателя и доктор вымыл руки, готов вытерпеть – бронхит надоел, -- парировал Рывкин и взглянул за окно.                Чахлые деревца  уступили место низкорослым кустам.               
      Александр Лазаревич понял: неминуемо подошёл его черед.
         
 Байка доктора Шендерова. Много колбасы и тортов в мерседесе.               
 
 -- Профессора не выходят на пенсию, -- любил повторять Иван Гаврилович. Вспоминал Павлова, Мечникова, других   знаменитых учёных, работавших до глубокой старости. Жена знала, если завёл об этом разговор,  посидеть в воскресенье у телевизора не удастся.
   Ему было семьдесят, ей-- шестьдесят восемь. Летом  ходили в походы и  ездили  на велосипедах, зимой катались на лыжах и окунались в прорубь. Мясного в доме не держали.
   Дача у профессора  была на Круглом озере. Однажды морозным февральским утром  он поднялся спозаранку и закричал                -- Ниночка! Вставай! Посмотри, какая красота!                Она уже не спала, но вылезать из-под тёплого одеяла не хотелось. Пришлось подняться и выглянуть в окно. Ночью навалило пышные ватные сугробы.
   Пока ели овсянку и натирали мазью лыжи, рассвело. Лыжня, как лента  невесты, лежала у порога на снежной фате. Легкий  морозец пощипывал щеки и нос. Небо было голубым-голубым, выкатилось жёлтое - жёлтое солнце. А ведь и правда --  красота! 
-- Ну-ка, догони!-- подзадорил Иван Гаврилович жену  и быстро заскользил вперёд.                -- Разве догонишь?-- подумала Анна Павловна через пару минут.                Фигура мужа превратилась в маленькую чёрную точку на горизонте. И всё же  пыталась не отставать.
    Лыжня завернула в сосновую рощу. С ветвей взлетели снегири и шапка колючего снега упала ей  прямо в лицо. Глаза запорошило и, не успев ещё как следует их протереть,  сильно оттолкнувшись, быстро устремилась под горку и с  разгона чуть не въехала в лежавшего на  лыжне  мужа.
  -- Ваня! Что с тобой?                Попыталась снять свои лыжи. Тугие крепления расстегнулись с третьей попытки. Иван Гаврилович молчал. Проваливаясь в глубокий снег, подскочила  к нему  и опустилась на колени. Прошло не меньше минуты, пока он  открыл глаза и  произнес одно слово                – Сердце…                Она залезла в карман и нащупала упаковку нитроглицерина. Лыжи пришлось бросить. Через  час   добрели до  дачи,  и Анна Павловна побежала к соседу, заводившему  свои «Жигули».               
-- Леночка, расстегни - ка больному рубашку – велел я  медсестре.                – Доктор, он лауреат Государственной премии! Участник войны! Дайте ему отдельную палату! – стала причитать жена.                -- Где я возьму отдельную палату, у меня их в терапии всего три.                --  Подождите же, дайте  его осмотреть,-- отмахнулся  в сердцах от настойчивой женщины.-- У Вашего мужа инфаркт. Будем лечить. Посидите пока в коридоре.
 После осмотра спросила  --  Можно позвонить в Москву?                --Прошу, --  оставил   наедине с телефоном.                Первый звонок из столицы раздался через пятнадцать минут, когда, наконец, собрался перекусить.                – Доктор Шендеров?  Говорит Главный кардиолог Москвы.                Второй -- через полчаса.                -- Министр здравоохранения области. Присылаем машину за профессором Селезнёвым.    
     Я вошёл в палату.                – Профессор, Вас хотят забрать в Москву.                – Мне нравится здесь. Буду лежать месяц. Так всем и отвечайте.                Вечером из Кремлёвки приехала машина и привезла дорогие лекарства.
   На следующий день  выписались двое пациентов, и Иван Гаврилович остался в палате один. При инфаркте главное -- покой. Рядом сидела жена и выполняла все его желания.
   В двенадцать ночи  она уезжала на дачу, в семь утра возвращалась.  Профессор пролежал ровно тридцать дней. Инфаркт зарубцевался.
   Перед выпиской я спросил его                -- Иван Гаврилович, за что Вы получили Госпремию?                – Колбаса в магазинах появилась?                – Да, года три назад.                – Вот за это мне и премию дали. Свиней-то больше не стало.                – Из чего ж тогда колбасу делают?                --Да целлюлозу добавляют. Автор технологии – я.
   Наутро его увезли в санаторий. Прошел месяц.  Перед майскими праздниками к нашей больничке подкатил шестисотый «мерседес». Водитель внёс в мой кабинет три толстые палки колбасы и десять тортов. Таких вкусных тортов  не пробовал никогда. А вот колбаса почему-то успехом не пользовалась. От неё отворачивалась даже  Люська, наша больничная кошка.
-- Такие вкусные торты? – мечтательно спросил Фишман.                – Таки да, -- подтвердил Шендеров. – В Эйлате пирожные не  хуже. Кстати, сейчас Ваша очередь.
                Байка доктора Кана. Кто виноват и что делать.
  Взял я бюллетень – радикулит замучил.  Но разве врачу дадут долечиться? Дежурить-то некому.
   Стоял май. Юная яблонька  за окном моего кабинета призывно манила зелёными ветвями. Рано утром соловей пел больным  песню надежды и любви.
   Сестричка Леночка из терапии вышла погреться на солнышке. Она и рассказала мне: в субботу привезли больного Соколова Петра Сергеевича, сорока пяти лет, без сознания. До сих пор  не пришел в себя. Пошлёпал я его по щекам – очухался.
-- Что с Вами случилось?                – Ехал из Москвы на дачу. Ждал автобуса. Со мной рядом – трое молодых ребят. Наконец, через полчаса появился. Полный под завязку. Прокатился он мимо нас ещё метров тридцать, выпустил двух тёток и опять двери захлопнул.
     Сунул мне один из парней свой плащ подержать, и втроём побежали они к автобусу. Кричат, в двери ломятся – всё без толку. Только мы его и видели.
   Положил я плащ на травку, закурил. Парни вернулись злые – видно, спешили очень. А как хозяин свой плащ на траве увидел, вовсе озверел. Избили они меня и с крутого берега речки вниз скинули, -- закончил он и опять отключился.
   Я --  к Леночке.                – В милицию сообщили?                – Не знаю.                Звоню, а там уже жена Соколова всё отделение под ружьё поставила. Через полчаса была у меня.
   В  нашей больнице травматолога нет, из Санькова приехать не могут – бензин кончился, да и перевозить боятся --  вдруг больной не выдержит. Взяла его жена в Москву под свою ответственность, отвезла к знакомому врачу. Месяц его лечили, потом – операция. А у него почки отбиты, печень и пищевод порваны: не выдержал, умер.
   Стала жена искать виноватого и написала на меня  жалобу прокурору. Начали меня таскать на допросы по два раза в неделю.
   Приехал участковый. Глаза мутные, разит перегаром.                – Напиши, что Соколов умом тронулся. Никто его не бил, он сам упал. Больно мне нужно искать кого - то.
   Пришёл я однажды к прокурору. Ждал час, два – никого. Разозлился – и сам жалобу на него написал. Тут меня в покое и оставили. А парней, что убили Петра Сергеевича, так и не нашли. Да и кто их будет искать…
   И у меня на Новый год был похожий подарок, -- вспомнил Рывкин.               
                Байка доктора Рывкина. Иван Клявин.
  Второе января. Почти все пациенты на Новый год   разошлись  по домам. Я -- дежурный врач. С  двумя медсестрами  отмечаем праздник. В мензурке – разбавленный спирт. Солёные огурцы домашнего посола смачно хрустят  на зубах. Бутылка шампанского наполовину пуста.
  Третий день за окном бесится вьюга. Сквозь её вой вдруг слышу громкое бурчанье. Выглядываю в окно, а у порога трактор стоит.                – Принимай, доктор, больного,-- кричит, заглушая пургу, знакомый тракторист Серёга Бобров.                – Где он?                – В тележке.                – Как? На улице -- минус тридцать!                Залезаю в тележку, а там холодное тело снегом запорошено.                – Ну,-- думаю,-- привез мне на Новый год подарочек -- покойника.                Делать нечего, не на улице же его оставлять. Тащим в приёмный покой.                -- Давно он замерз?                – Не знаю.               
   Труп он и есть труп, но всё - же послушать его я обязан. Прижимаю головку стетоскопа к холодной груди. Сердце медленно, как бы нехотя, бьётся.

   Наступил девяносто первый год. Зарплату на селе не платили, но колхозы и совхозы еще пытались выжить. В совхозе «Ермошино»,  несколько лет назад миллионере, а теперь почти нищем, работал  Иван Клявин, рослый жилистый cкотник лет сорока пяти.
   Мужик он был хозяйственный и добрый, но по пьянке соображал туго. Жена с ним давно развелась, жил с больной старухой - матерью.
   В сельмаге кроме салата из морской капусты, купить было нечего, поэтому тащил Иван на себе  домашнее хозяйство: сад-огород, свиней, птицу.
   Тридцать первого декабря закончили скотники работу пораньше и стали отмечать праздник. Выпили, конечно, больше, чем обычно: всё же Новый год. После этого отправился Иван домой праздновать дальше.
   Хватилась его мать лишь наутро. Побежала за помощью к соседям, а мужики только в койки легли после встречи праздника. К обеду проспались два тракториста. На дворе вьюга всё злее, не видно ни зги. Сели на трактора, пробились к ферме, покружили вокруг неё. Да разве найдешь?
   Утром второго января из соседнего села через лес ехал на ферму Сергей Бобров. Видит на дороге из-под сугроба торчит что-то непонятное. Вылез из кабины, подошел поближе. Да это нога! Разгрёб снег, а там Ванька Клявин!
   Взял он труп, положил его в тележку, вдруг видит: глаз-то открылся! Наклонился он к покойнику, а тот вроде дышит… На всей невеликой тракторной скорости рванул Серёга к больнице.

-- Да, Ермошинская больница. Выжил? Почему обратно? Обморожение -- ваше дело. Инсульт? Тогда везите.
    Клявин снова в моей больнице: отнялась правая сторона. Через три месяца начал шкандыбать по больничному коридору, держась за ходунки. Бабки из  других палат любуются им, как героем: после того, что с ним случилось, обычно не выживают.
   
   Перед майскими праздниками  вручаю ему выписку и документы.                – Готовь документы на инвалидность, -- напутствую напоследок.                Иван сам спускается по лестнице и садится в  «москвич» своего спасителя – Серёги.
   Вскоре приезжаю  в Деренево, ближний большой поселок. Иду по центру, а навстречу мне -- Иван.                – Как дела? Инвалидность дали?                – А я не подавал. Работаю скотником, как раньше, -- отвечает он, широко улыбаясь.

     Плюс 37 в тени. Два часа автобус летит по безлюдной пустыне. Закончив рассказ, Матвей Исаевич смотрит в окно. Машин на шоссе почти нет. Только изредка на гребне островерхого холма мелькает гордый профиль горного козла.  Солнце скользит вниз с вершины дальней горы. Скоро Эйлат.         
                Байка доктора Шендерова. Клятва Гиппократа.
   Начало девяностых. Работаю  главврачом сельской больнички в сорока километрах от Москвы. Двухэтажный корпус довоенной постройки. Грязно-жёлтые стены в трещинах. Линолеум в коридорах похож на лоскутное одеяло. Денег на ремонт нет. Нет и лекарств – их больные покупают сами.
   Трое стариков заходят ко мне в кабинет. Жалоба у них одна. Они не чувствуют, когда  лекарство  вводит медсестра Пронина. Уколы у Молодцовой проходят, как обычно.
   Восемь тридцать утра. Только что Пронина, худая, неулыбчивая  мать-одиночка лет сорока, вышла из процедурного кабинета. Быстро надеваю перчатку и ворошу мусор в ведре. Через минуту в моей руке пять неиспользованных ампул.
   Я не следователь. Что это значит? Если бы сестра воровала лекарства, сразу спрятала бы их понадёжней.
-- Маша, помоги разобраться с Прониной.                Молодцова молчит. Глаза в пол.                – Приедет начальство, будет скандал. Отвечать придется всем.                – Ольга ошиблась. Ввела не то лекарство. У больного аллергический шок. Еле откачали. Теперь боится делать уколы. Тычет пустым шприцем, а больным голову отворачивает.
   Вызываю Пронину. Всё отрицает, ещё и мне грозит.  Выхода нет. Придётся  увольнять.
   Первый час дня. Обход больных и процедуры закончены. Стук в дверь.                – Доктор Шендеров? Половцева Наталья Петровна. Главврач московской скорой помощи.                – Чем могу служить?                -- Я на даче заболела. Дадите бюллетень?                – Конечно дам.                – Спасибо. Вот моя визитка.
   Проходит два дня. Больная Фёдорова поступает с запущенным атеросклерозом. Бляшки закупорили сосуды лёгких и почек, если перекроют сосуд головного мозга – смерть.
  -- Профессор Савёлов? Доктор Шендеров. Ермошинская сельская больница. Узнал о Вашем аппарате для улавливания бляшек. Умирает женщина. Знаю, из области не положено. Спасибо. Завтра привезу.
 
 -- Наталья Петровна?  Теперь я к Вам с просьбой. Завтра утром надо отвезти в Москву больную. Поможете?
   Десять утра. Фёдорова в «скорой». Кабинет начмеда Первой градской.                – Я от профессора Савёлова. Привёз больную.                – Закрываемся на ремонт. Принять не могу.
    Через десять дней профессор делает операцию. Через двадцать Фёдорова сама приезжает домой. И всё же работать ей нельзя, положена инвалидность.
    «В Комитет Госбезапасности СССР от Прониной О.М. Заявление. Как честный человек и патриот своей Родины, довожу до вашего сведения, что главврач больницы Шендеров А.Л. получил взятку в размере двухсот тысяч рублей от больной Фёдоровой Н.П. за назначение ей второй группы инвалидности. Бывшая медсестра Ермошинской сельской больницы Пронина О.М.»
   -- Александр Лазаревич?                В  кабинет уверенно входит парень лет двадцати пяти и садится напротив меня.                – Старший лейтенант Северцев.  Можно с Вами побеседовать?
   Проходит полгода. Ночное дежурство. Будят в три часа. «Скорая» привезла больную с инсультом. Подхожу к каталке. На ней лежит Пронина.
   -- У меня нет свободных коек. Везите в Икшу, -- хочу сказать я фельдшеру. Через пару минут свет фар растворится в ночи. Я вернусь в свой кабинет, закутаюсь в тёплое одеяло и забуду, наконец, о Прониной.                – Ну что, принимаете?-- нетерпеливо кричат из машины.                «Скорая» уезжает без больной. Через полмесяца она начинает ходить.

   Медленно опустилась тишина. Автобус, стремительный корабль пустыни, летел по  асфальтовой глади, укачивая пассажиров.
   Противно взвизгнули тормоза. На полном ходу  железная махина  застыла на шоссе.                – Надо было пристегнуться, -- успел подумать Рывкин, улетая в проход.               За окном послышались гортанные крики. Три короткие автоматные очереди ударили по барабанным перепонкам. Прогремел взрыв. Едкий дым душил и ел глаза. Матвей Исаевич схватил с пола термос Гольдмана и метнул его в солнечный квадрат окна.
    На горячих камнях у сгоревшего автобуса лежали семеро живых. В бинтах.  Восьмой открыл термос, налил чай в его крышку и стал поить раненых                – Опять Ваша очередь, -- сказал Гольдман, глотая кипяток из рук  доктора Рывкина.