Пенёк

   Электричка, пронзительно свистнув, исчезла за поворотом. Проводив долгим взглядом последние вагоны, Егор стал не спеша спускаться с пустынной в этот ранний час платформы. "Ну вот и всё, – подумалось ему, – отстрелялся студент. Закончилась недолгая учёба. Как там в песне? Мы странно встретились и странно разойдёмсси… Вот-вот, очень похоже… Сейчас пройду мимо этой железнодорожной будки, за осиновым перелеском выйду в поле, а там километров пять пешочком – и я дома…"
   Когда перелесок остался позади, Егор вышел на просёлочную дорогу и осмотрелся по сторонам. Попутный транспорт нигде поблизости не пылил. "И так дойду!" – резюмировал парень и неторопливо поплёлся по обочине грунтовки. Подняв голову кверху, он с удивлением посмотрел на расстилающийся до горизонта сельский ландшафт. Каким же странным и непривычным показалось ему сейчас это с раннего детства знакомое колхозное поле! Когда он уезжал отсюда, из своей деревни, почти от самой околицы до станции провожали его вдоль всей дороги густые, шумно колосящиеся хлеба. А сегодня поле было располосовано пёстрыми бороздами, по которым сновали вдогонку за натужно гудящими тракторами оживлённые стайки крикливых грачей.
   В деревне начинали весенний сев. Не совсем отогревшаяся на солнце, ещё полусонная земля вяло переваливалась из-под стальных лемехов, до конца не осознав, с какой же целью её так рано потревожили. Воздух был наполнен бодрящей свежестью и неповторимым запахом этой маслянисто-влажной земли. Приятными волнами он оседал в груди Егора, будоража память только ему понятными и близкими, внезапно нахлынувшими воспоминаниями из детства…               
   За причудливым изгибом косогора лежала родная деревушка. Под многолетними вётлами уже вполне различимо обозначились первые крайние избы. Сердце Егора встревоженно и болезненно дёрнулось в неприятном удушающем спазме, и в тот же миг он ощутил, как по телу пробежал непроизвольный судорожный озноб, мёртвой хваткой сковывая все до автоматизма отлаженные обыденные движения. Чем ближе подходил он к деревне, тем сильнее сжимался внутри холодный, противный комок, а ноги передвигались всё медленнее, с каждым шагом наливаясь непереносимой, изнуряющей тяжестью. Наконец, с трудом сдерживая волнение, Егор остановился, поставил свой обшарпанный, повидавший виды чемодан на обочину дороги и, устало присев на него, затянул "Беломор".
   До ближайшей избушки оставалось не более ста шагов, и Егор подумал, что, наверное, кто-нибудь из односельчан уже приметил его, и довольно скоро эта новость облетит всю деревню. Из дома – до боли знакомого и родного дома, что возле колодца – выбежит мать, если, конечно, не ушла ещё в поле. Всплеснёт удивлённо руками и, потуже затягивая концы простенькой косынки, засеменит навстречу ему, смущённо и радостно. Колхозники, которые к этому времени останутся в деревне, не преминут полюбопытствовать:
  – Никак сын приехал? Ба-атюшки!.. Ну вот, Катерина, и дождалась. Радость-то у тебя какая в доме!.. Дай Бог кажному такого сына. Анжинера!..
   А мать, тяжело дыша, подбежит вплотную, улыбнётся одними взволнованно-добрыми глазами и тихо скажет:
  – Слава те, Господи! Приехал, сынок… Каникулы, Егорушка?..
  – Нет, мам, я насовсем. Так получилось… Потом объясню… Я в колхозе пока работать буду. А там посмотрим… – ответит Егор и заметит, как удивлённо вскинутся брови на её лице, растает жалкая улыбка, а в глазах мелькнут и расплескаются тревожные, полные обиды и укора, жгучие огоньки. Именно этих очень знакомых ему огоньков он и боялся больше всего. Егор знал – мать ничего не скажет, не расспросит. Лишь скорбно поджав губы, ещё заметнее ссутулится, опустит голову и, сложив натруженные руки на переднике, медленно ступая, направится обратно, к их избе. Но вот отец…
   Тот, узнав такую ошеломляющую новость, скорее всего раскричится на всю деревню – вот, мол, заявился сынок родной, неслыханную "радость" привёз родителям, неучем теперь останется до скончания века. Будет метаться по горенке из угла в угол, нервно поддёргивая худыми локтями ежеминутно сползающие штаны, стучать кулаком по столу, собирая любопытных за окном, и нести матом:
  – Эх-х! Твою мать-то!.. За что нам наказание такое? Ё-ка-ле-ме-не… Позорище ты наше, а не сын! Не смог, как все нормальные люди, доучиться до конца? Что, мозгов не хватило? Значит, иди в пастухи. Или в дояры. Коров за титьки дёргай!.. Тьфу, тебя раз так-то… Как я теперь людям в глаза смотреть буду, а-а?..
   Потом, уже ближе к вечеру, "сердобольный" папаня непременно напьётся. Надерётся в стельку и бухнется, не раздеваясь, на кровать. Уткнётся в подушки, помычит с минуту, а затем выведет горестно, со всхлипом:
  – Вот умру я, умру я-я… Да па-ха-ро-онют ми-иня-я…
   Мать начнёт неловко стаскивать с него сапоги, а он, поджимая ноги и глубже зарываясь в подушки, всё протяжнее и раздирающе будет козлетонить:
  – Только раннею-ю висно-ою са-ла-вей прапаё-ёт…
   Когда к ночи в доме наконец всё затихнет, Егор молча выйдет на террасу, ляжет на старый кожаный диван и будет долго смотреть сквозь мутные оконные рамы на мерцающие в небе звёзды. И вспомнит, всё вспомнит, – чем и как жил он совсем недавно в далёком городе, с чего началась и под какие "фанфары" закончилась его студенческая жизнь. Вспомнит так отчётливо, что заломит в висках и перехватит дыхание. Ему будет очень больно и нестерпимо обидно за всё, что с ним произошло за последние полгода, но зато потом… Потом он обязательно постарается никогда в жизни не возвращаться к этим печальным воспоминаниям…
   Он вспомнит железнодорожную товарную станцию и нескончаемые бессонные ночи, которые провёл там в "режиме" дополнительной подработки к своей стипендии, разгружая вагоны с тяжёлыми и пыльными цементными мешками. Вспомнит, как иногда, воровато озираясь и пригибаясь к кустам, рыскал он с засаленной сумкой в руках по оживлённым паркам и скверам, подбирая, где посчастливится, пустые бутылки для сдачи в приёмные пункты стеклотары. Вспомнит, как неистово зубрил днём и ночью изысканные английские фразы, чтобы суметь щегольнуть ими в нужный момент. Как по бешеной цене и с великими мучениями доставал у фарцовщиков билеты на концерты "суперзвёзд". Как однажды в ресторане, не вписавшись в предполагаемую сумму, еле-еле "расплатился" с поднявшим было крик официантом собственным, только что купленным "мобильником". Как почти каждый вечер и в любую погоду прозябал у одного заветного подъезда. Как нажил себе свору врагов и кучу "хвостов" по многим предметам в институте. Как побывал за явно спровоцированную одним амбалом драку в отделении милиции, и ещё много-много чего вспомнит Егор в эту ночь, беспрерывно выкуривая одну за другой папиросы.
   И, конечно же, вспомнит он ту, по имени Лика, ради которой и шёл, не задумываясь, на различные авантюры и выполнял всё, чего бы она не пожелала. Потому что… Потому что абсолютно невозможно вырвать из памяти (даже сейчас!) их первый трепетный поцелуй, после которого он долго не мог прийти в себя и, не ощущая точки опоры под ногами, готов был подпрыгнуть до самого неба, чтобы в порыве безудержного счастья заливаться среди пушистых облаков весёлой и нескончаемой трелью полевого жаворонка…
   Он полюбил её сразу же, как только познакомился в первые дни трудового семестра на совхозной "картошке". Полюбил без ума, эту однокурсницу с кокетливой улыбочкой, выразительными голубыми глазами и хрупкой фигуркой. А она очень любила ночные прогулки с неизменными посещениями шумных ресторанов, баров, кафе или дискотек, была своенравна и капризна, обожала шикарную, то есть "суперсовременную" (по её словам) жизнь. И только вот его, Егора, не обожала. И даже не любила. Совсем… Но как же поздно понял он это! До обидного поздно!..
   Осознание своего полного фиаско к нему пришло лишь тогда, когда он в очередной раз встретился с Ликой поздним вечером у её подъезда. Встретил не одну. Она шла под руку с каким-то долговязым смазливым очкариком и, тесно прижавшись к нему и беспрерывно хихикая, с нескрываемым интересом слушала витиеватые разглагольствования своего новоявленного кавалера. Заметив Егора, Лика сначала не на шутку растерялась. Но уже через несколько секунд, взяв себя в руки, она, что-то шепнув удивлённо-примолкшему очкарику на ухо, резко отделилась от него и, как-то по-особенному гордо вскинув голову, подошла к Егору. Никогда он не видел у неё такого лица. Оно не по-доброму пылало неподдельной брезгливой ненавистью. Прищурив свои красивые глаза, она снизу вверх посмотрела на однокурсника и, тяжело дыша, спросила:
  – Это ты?!.. А… Ачто ты здесь делаешь, можно узнать?..
  – Тебя дожидаюсь, – расплылся в неуместной улыбке Егор. – Может, прогуляемся?
  – Только не сейчас, ладно? – замялась Лика.
  – Понимаю… Я вам помешал?.. Сегодня не мой день, да?
   Лика непроизвольно передёрнулась, кашлянула и, ощущая спиной внимательный взгляд долговязого провожатого, неожиданно выпалила:
  – Ну что ты всё ходишь сюда? А-а?.. Когда же, скажи, ты отвяжешься от меня? Неужели до сих пор ты так ничего и не понял?.. Всё! Понимаешь ты – всё!.. Я больше не могу, не хочу, не желаю тебя видеть!..               
   Она оглянулась на безропотного очкарика, нетерпеливо кивнула ему головой и, уже понизив голос, но с прежней злостью бросила:
  – Слушайте, сэр, вы как-нибудь на досуге соблаговолите, пожалуйста, повнимательнее посмотреть на себя со стороны. Хорошо?..
   Егор, каменея и холодея от незаслуженных обвинений, раскрыл было рот, но Лика перебила:
  – А теперь, – она грациозно сделала ладошкой под самым носом Егора. – А теперь пора бай-бай. И – гуд бай! Навсегда!..
   Уже отвернувшись и всем своим видом показывая, что разговор исчерпан, Лика так же брезгливо процедила сквозь зубы:
  – Пен-нёк агропромовский!..
   Что было дальше и как провёл он остаток того вечера, – Егор даже при всём желании теперь бы уже не вспомнил… На следующий день без лишних проволочек и нудных объяснений новоявленный "Пенёк" забрал в вузовской канцелярии свои документы…
 … Мысли Егора оборвал чей-то лёгкий вскрик. Он поднял голову и увидел на дороге шагающую в его сторону пожилую женщину. Сначала нерешительно, а потом всё быстрее стала приближаться она к нему. "Господи, да это же мать!" – дошло наконец до Егора. Он встал, кинул давно погасший окурок в придорожную траву и, тяжело вздохнув, взялся за ручку чемодана.