Джунун муфрит

  Джунун муфрит - "тяжелое безумие" (Авиценна). "Шизофрения", если говорить на понятном нам языке.

  Осторожно! Не для впечатлительных натур.
**************************************************


     Сегодня о завтраке Ваське беспокоиться не пришлось. Утренняя  ее трапеза  состояла  из новорожденного щенка. Ночью ее собака ощенилась. Собственно, это  была никакая не ее собака. Просто собака. Пристала на улице, притащилась за Васькой, прожила с ней какое-то время. Оказалась пузатой. Вот ночью и разродилась.

     Восемь мерзко пищащих комков копошились на Васькиной постели. Девятый застрял в матери, отказавшись покидать свое временное убежище. Собака сдохла. Ее Васька выбросила в мусоропровод.
    
     Собака оказалась великовата для железного ящика и никак не хотела в него помещаться. Васька запихивала туда не успевшее затвердеть тело и негромко напевала  «Гайдар шагает впереди». Захлопнула мусоропровод. Собака с глухим шорохом покатилась по семиэтажной трубе.

     Васька вернулась в квартиру, содрала с постели залитую собачьей кровью простыню, выкинула ее на балкон. Посмотрела на восьмерых розовоносых сучьих детей. Выхватила самого толстого, с силой хлопнула его о край стола, держа за задние лапы. Щенок затих.

     Она обернула его тетрадными листами и засунула в горячую духовку. Остальных разложила по пакетам и рассовала в морозилку. Шоковая заморозка называется. Она помнила это. Значит, еда будет здоровой.
   
     Обжигая руки, достала кулек из духовки. Пахло хорошо. Слопала щенка, отплевываясь от попадавшей в рот шерсти, и тщательно обсосала косточки. Когда удастся поесть в следующий раз, она не знала.

     Васька взяла старую спортивную сумку и поплелась на улицу.

     Отвратительное яркое солнце било в подслеповатые глаза и мешало смотреть по сторонам. А смотреть Ваське надо было в оба.  По-хорошему, смотреть-то надо было бы не в два, а в четыре глаза, поскольку видела Васька не очень хорошо. Но очки давно разбились, приходилось обходиться тем, что осталось.

     Она искала брошенные жестяные банки и стеклянные бутылки. За них ей дадут дурацкие цветные бумажки, на которые она купит хлеб. Хлеб Васька любила.

     Васька обходила каждую скамеечку, низко нагибаясь, заглядывала под нее. Рядом со скамейками почти всегда стояли урны. Но люди – животные странные. Они почти никогда не доносили до мусорных бачков емкости от дарящих счастье напитков, оставляли их там, где сидели, стыдливо сдвинув куда-нибудь вбок.

      Банки она давила ногой, превращая их в красивые плоские лепешечки, которые тут же отправлялись в темные недра вонючей сумки. Если же попадалась бутылка, Васька сначала внимательно ее  осматривала на предмет целостности, потом болтала в воздухе, проверяя, пустая ли. Если на дне что-то бултыхалось, внимательно нюхала, потом допивала. Нюхать Васька научилась после того, как хлебнула из найденной бутылки чьей-то мочи. Видимо, какой-то эстет не пожелал делать мокрое дело под кустом, слив все в бутылку.

     Попутно, мимоходом, Васька собирала с дорожек и газонов  (если ей удавалось заметить) недокуренные сигареты. Она знала, что искать их в урнах бесполезно. Там они перемешиваются с бумажками от мороженого, газетами, памперсами и прочим ненужным материалом, от чего становятся практически непригодными для использования.

     Ваське мечталось, чтобы к урнам были приделаны другие, поменьше. Только для окурков. Это значительно облегчило бы ей поиски. Ей даже казалось, что где-то, когда-то она видела такие. И даже сама тушила там непростительно длинные «бычки» от тонких, пахучих сигарет…  Где это было, когда… Эту информацию память выдавать отказывалась.

     Васька брела по парку, тяжело переступая жесткими ботинками. Ботинки были ей велики минимум размера на три. Когда-то они принадлежали ее мужу. И, кажется, даже были ему немножко тесноваты. А Ваське в них удобно. Можно и по лужам, и по снегу, предварительно обернув ноги газетами и напялив сверху старые шерстяные носки для тепла.

     Мимо Васьки перемещались в разные стороны разноцветные пятна. Пятна-люди обходили ее быстро, стараясь задержать на пару мгновений дыхание.

     «Бегите, бегите, - думала Васька, - Я вас не трогаю, а вы мои баночки не замечайте. На что они вам?» Пятна-люди на банки и не претендовали.  Что удивительно, на бутылки и окурки – тоже.

          «Сейчас дойду до полянки, посижу под своей березкой, посчитаю, сколько чего набрала». В отдаленном углу парка у Васьки была своя, любимая поляночка. Там ее никто не беспокоил. Мамки с колясками туда не доходили, потому как дорожки там были неровные, для колясочных колес не предназначенные, велосипедисты мелькали быстро, Ваське не мешали, машины заезжали редко по причине отсутствия приличной дороги. Там можно было сесть, а то и лечь на траву. Под березкой.

     Березка эта выросла прямо посередине ровной зеленой полянки каким-то чудом. Остальные деревья стояли поодаль, особнячком. А эта, вот, одна. Тоненькая еще, молоденькая. Листочки – крохотные… Васька любила ее гладить по желтенькому еще, гладенькому стволу и петь ей песню. Про Гайдара. Песню она помнила только одну. Березке песня нравилась. Она ни разу Ваську не прогнала.

     Сегодня все на полянке было неправильно. Не так. Прямо посередине громоздился сверкающий железный монстр. Паркуясь, он так «ловко» сдал назад, что наехал аккурат на Васькину березку. Березка – она не ива. Она не просто согнулась, она сломалась. Хоть и гибкая была.

     Возле машины ругались двое. Мужским и женским голосом. Васька напрягла глаза и слух.
     Пятно, говорившее мужским басом, было синим и большим. Оно размахивало конечностями и бегало вокруг машины, пиная колеса. Пятно с женским голосом было маленьким и тонким. Оно не двигалось, стояло около поломанной березки, и только высокий женский голос выдавал в нем особу одного с Васькой пола.

     - Я ж говорил тебе! Говорил, малыш, что учиться надо на площадке! На конусах, малыш, а не на деревьях! Посмотри, что с бампером сделала! В царапинах же весь! Говорил же, тормози! Ну, чего ж ты – на газ-то, а?
     - Ну, котя, ну не кричи! Ну, перепутала… Ну, я ж не в стену въехала, котя!
     - В стену, не в стену! Малыш, мы ж на бабки попали! Ну, ты что, хочешь сказать, это страховой случай? И как мы это объясним?

     Они оба замерли и перестали ругаться, когда увидели, что к ним бежит (насколько позволяли огромные ботинки) лохматое, грязное существо,  размахивающее немыслимой гремящей сумкой. Существо упало на колени перед сломанной березкой. Мужчина было рванул к ней:
     - Эй, ты там чего…, - но остановился.

          - Девонька моя, как же так, что ж ты так, куда ж ты…Ничего, не плачь, сейчас доктора… Он поможет, девонька моя, он поправит. Позовите доктора! – существо обнимало березку, пытаясь вытащить ее из-под бампера.

     Мужчина растерянно смотрел на свою спутницу. Она же огромными, распахнутыми на весь мир глазами, воззрилась на плачущую Ваську:

     - Вася… Василиса… Это… ты??

     Васька подняла на нее глаза. Сощурилась. Назвали ее имя. Она это понимала. Встала с колен, подошла ближе. Всмотрелась в лицо говорившей. Вдруг улыбнулась:
     - Ты – Катя. Ты сидела на первой парте. У тебя босоножки были. Зеленые. Нам всем такие хотелось. Ни у кого не было, у тебя были.

     Васька подобрала свою брошенную сумку. Посмотрела на березку уже без эмоций:
     - Ну, и чего ты под колеса лезла? Бежать надо, от машин этих…
     И побрела прочь.

     Мужчина вопросительно глянул на женщину. Она вдруг вскинулась вся, побледнела, покраснела, затараторила, проглатывая слова:

     - Это же Вася наша, Василиса Колесникова! Одноклассница моя. Ну, помнишь, я тебе рассказывала!  Ну, та, что дочку свою убила. Ну, как ты не помнишь! Я ж тебе говорила, она с работы приехала, ее мама с девочкой на площадке гуляли. Вася машину парковать стала, "задом", спешила, девочка к маме и побежала. Вася не видела ее, дочку-то, из-за капота не видела, та ж маленькая еще была… Бабушка не успела. Васька ее и задавила. Ее почти счищали с колес-то… Ну, вспомнил?
     Мужчина что-то промямлил.
     - Я ж тебе говорила, Ваську судить собирались, а она в психушку попала. Потом у нее муж повесился…  Я думала, Васька там, в больнице, и осталась. А она, вон…
     Женщина растерянно замолчала.

     Васька брела по дорожке, волоча свою огромную сумку. Урожай сегодня был не очень. Окурков много, это хорошо. С баночками не повезло.

     Сзади по гравийной дорожке цокали торопливые каблучки:
     - Вася! Василиса! Постой!

     Васька повернулась. Ее звали. Свое имя она помнила хорошо. Ее звали второй раз за день. Это было странно. К ней подбежала та самая, что березку задавила. Та самая, у которой были босоножки зеленые. Она сунула Ваське в руку кучку цветных бумажек. Васька покрутила их, поднеся поближе к глазам. Много. Может, к хлебу еще и водки получится купить. Только надо в магазин пойти, когда там молоденькая продавщица будет. Она всегда сдачу дает. Старая не дает. Говорит, «под расчет».

     Васька по-старушечьи поклонилась:
     - Благодарствую. Здоровья Вам и деткам Вашим (это ее бабулечки у церкви научили. Благодарить надо, когда подают. Редко подают-то)

     Растерянная молодая женщина осталась стоять на дорожке. Васька  обернулась несколько раз – может, еще дать хочет? Нет, женщина не двигалась. Когда Васька посмотрела на нее последний раз, она увидела, что солнце, будто бы и не злое уже, подсвечивает фигуру на дорожке так, что она сияет золотистым овалом.

     «Ангел, что ли? – равнодушно подумала Васька,-  Зачем он тут? И где его босоножки зеленые?»

     Дверь в Васькину квартиру была приоткрыта.  На кухне сидела мать. Когда-то давно это слово, вроде, было ласковым. И что-то означало.

     - Доченька, что ж ты опять дверь-то не заперла? Я пришла, а тут открыто… - старушка засуетилась, стараясь не смотреть в Васькины бесцветные глаза, - а мне тут, представляешь, из больницы позвонили, говорят, лекарства можно твои забрать, бесплатные пришли. Я вот привезла! И еще вот сигарет тебе взяла, я пенсию вчера получила. А ты, я смотрю, уже кушала сегодня? Курочку? Я в ведре там косточки видела…

     Васька молчала. Лекарства – это хорошо. Таблетки – они добрые. Они дарят сон без сновидений. Значит, сегодня ночью к ней не придет смеющаяся черноглазая девчушка. Не будет бегать по комнате, крича странное слово «мама». И Васька не будет до рассвета смывать кровь с ее темных волос. Значит, с утра не будет болеть голова. Значит, завтра можно будет набрать больше банок.

     Старушка протянула дочери упаковки с лекарствами. Рука у нее была тоненькая, жиденькая, с крупными синими венами и коричневыми пятнами.

     «Я ее съем. Эту руку, - подумала Васька, - потом, когда в морозилке будет пусто. Только варить буду не целым куском, а порежу меленько так, красиво, тоненькими пластиночками. Я это любила когда-то… Как оно называлось?...»

     Вечером Васька заглотила горсть таблеток. Улеглась, натянув одеяло на голову. Через полчаса ее уже качало в белом таблеточном сне. Последнее, что промелькнуло в ее оставшемся сознании, было слово «бефстроганов». «Да! Бефстроганов! Мяско в подливочке, беленькой такой! Вспомнила!»

     Васька широко и счастливо улыбнулась.