На закате странствий

Яркий солнечный огонек тепло и тихо тлел где-то на западе, бросая на поверхность моря ослепительную золотую дорожку, что вела к нему от самого берега. Он медленно и лениво погружался в воду, напоследок освещая берег мягким и теплым светом.
Изумрудное море мерно качалось и волнами двигалось к берегу, гонимое теплым ветерком. Волна накатывала на берег, но не в силах пройти дальше вновь и вновь отступала назад и присоединялась к своей подружке, что уже подходила, дабы испытать свою удачу. И слышалось мелодичное перестукивание гладких камешков, что провожали каждую волну с некоей тоской. А где-то вдалеке тянулся горизонт, прикрываемый от наглых глаз легкой дымкой.
В воздухе витала свежесть и легкость, какая всегда бывает  под вечер на берегу моря. А издалека раздавались  прекрасные звуки флейты.
Я сидел у самой кромки воды, и порой волны, обнимая берег, ласкали мое лицо случайными брызгами. Было хорошо, и хотелось сидеть так всю жизнь.
Алый шар уже на половину опустился в воду, а на небе стали появляться первые звездочки. И уже показала себя бледная луна – вечная подруга солнца, живущая его теплом и светом.
Прикоснувшись к груди, я нашел серебряный медальон. Как всегда - на своем мест. Руки сами достали и открыли его. В овальной вставке покоилась маленькая фотография, той, что однажды повстречалась мне и навеки осталась в моем сердце. Даже сейчас мне казалось, что фотография светится мягким и теплым светом. Глядя на это маленькое, но до безумия приятное воспоминание, я в который раз вспомнил эти запавшие в душу строки: «…А мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…».
Тихий печальный вздох вырвался из моей груди, а где то в незримом пространстве заурчал и потянулся зверь именуемый Воспоминаниями. Я оторвал взгляд от этого прекрасного лика и посмотрел на море.
Огненный шар солнца уже окончательно окунулся в эту изумрудную гладь и единственное, что оставляло надежду и веру в его существование, это лучи, что выбивались из воды кровавыми стрелами. Над ними, забывая все законы мироздания, плыли параллельно земле белые сосульки облаков, неведомо откуда появившиеся на небосводе. Красные лучи уходящего солнца пронзали их, как будто бы растворяя эти облачные слезы зимы и вплетая в картину мира острые клинки, концы которых были покрыты алым вином. Лучи же, прерываемые легкой дымкой, что доселе прикрывала горизонт, теперь шли размытым пунктиром и походили на капли крови, падающие с острия небесных клинков. Они заставляли задуматься, а правы ли мы были, отдав алый цвет вину?
Позади меня уже начали сгущаться сумерки. Но цвета только начали терять свою живость и яркость, они делали это с неохотой и небольшой ленцой, почти так же, как заходило это удивительное дневное светило. Ветер, подогреваемый раньше солнцем, теперь стал холодным, но все таким же мягким.
Я убрал медальон на его законное место, обулся и, поднявшись на ноги, пошел в сторону плаща и своей сумки, что лежали недалеко, на краю этого маленького пляжа. Надев плащ и закинув сумку на плечо, я двинулся в сторону дороги, что, петляя, вела в гору, где начинала петлять.
         Совсем скоро окружавшая меня местность поменялась: не было больше изумрудного моря и каменистого пляжа. Я поднялся до середины горы, слева к самой дороге подступали одинокие, но размашистые и самодовольные кусты, а справа был обрыв и целый океан зелени. Она рябила и волновалась, словно живая, и казалось, что можно упасть туда, а потом мягко приземлиться на эту мягкую зеленую простынь. Но ее цвета медленно тускнели, а краски уходили вслед за тонущим светилом. На небе неумолимо вставала на свой звездный трон царица ночного неба – луна.
Меня же все быстрее и быстрее нес на себе, куда-то вдаль от этого места, огромный, но ласковый зверек, по имени Воспоминание.
Достаточно долго я шел по этой горной дороге, пока, наконец, не вышел в густой лес. Деревья вздымались высоко вверх, стараясь обогнать друг друга в бесконечной гонке к солнцу, и там раскидывали свои пушистые кроны. Вокруг становилось все темнее и темнее, поэтому мысли о костре и хоть каком-то пристанище стали посещать меня все чаще и чаще.
 Я успел найти место стоянки, а солнце окончательно нырнуло в теплый океан, уступив место ночи, которая погрузила этот лес в темноту. На небе же вновь засияли мириады осколков чьей-то любящей души, что когда-то разбилась о холод и теперь сияла на ночном небосводе, вселяя в сердца людей умиротворение. Они сияли и сверкали так же, как слезы сказочного животного сияют и переливаются под лучами яркого солнца. А в центре этой, без сомнения, прекрасной, но, от части, все  же грустной картины ярко горела луна. Она, как царица ночи, сидела на своем черно-синем троне, озаряя чудным взором наш мир. Порой, прищурившись, мне казалось, что она будто бы висит в центре креста, сотканного из лучей, что подарило ей Солнце. Тогда мне казалось, что это вовсе не луна, а спаситель, что принимает на себя муки созданий низших, дабы утолить их горе и указать новый путь.
А внизу царил мрак. Деревья, как истинные бунтари, не желали пропускать ангельский свет ночного неба, прикрывая собой землю, дабы тьма могла расползтись по ней, окутав её в свои объятия. Она сочилась из-за каждого дерева, расползаясь все дальше и дальше, и только пламя костра не подпускало ее ко мне, и она беззвучным криком старалась потушить его.
Костер разгорался все ярче и ярче, ставя непреодолимй барьер надвигающейся тьме. Языки пламени танцевали причудливый танец, словно каждый, даже самый маленький язычок, являлся частью некоего обряда. Каждая новая веточка встречалась огнем приветливым и веселым ворохом искр. И повсюду, на границе тьмы и света, извивались тени, словно там шла великая борьба. Они будоражили воображение, и порой я невольно вздрагивал, когда какой-нибудь зверек, пробегая, задевал ветку или просто шелестел прошлогодней листвой.
От костра веяло теплом и безопасностью и, волею-неволей, я стал погружаться в транс, глядя на замысловатые движения языков пламени. Достав из тюка, что лежал у меня за спиной, кувшин с вином и, откупорив его, я прильнул к его горлышку и сделал несколько глотков. Обжигающая жидкость скользнул вниз по пищеводу, и разлилась по телу мягким расслабляющим теплом, оставив во рту кисловатый привкус, какой бывает у изюма, что прожил большую жизнь и теперь, съежившись, ведает каждому познавшему его свои тайны. Я отнял кувшин ото рта, поставив его рядом, закрыл глаза и стал прислушиваться к ощущениям, невольно задерживая дыхание.
Через секунду теплая волна добралась до самых темных уголков моей сущности, а по телу пробежала легкая дрожь. Я открыл глаза и выдохнул, а старый зверь, махнув большим хвостом, скинул на меня кусочек прошлого. Я вспомнил ее. По телу вновь пробежала дрожь, но на этот раз ее навеяли воспоминания. В душе вновь что-то колыхнулось, как и в те времена, когда Она была рядом. Сердце, запнувшись на мгновение, пошло неровным темпом. Ее лицо вновь встало перед моим, а на глазах выступила маленькая  хрустальная слезинка, и побежала вниз. Она все бежала, и, наконец, добралась до пропасти и, задержавшись на краю, смело ринулась  вниз.
Все это время звездный небосвод все сильнее и сильнее затягивалось свинцовыми тучами. Сквозь тьму было видно, как эти серые гиганты тяжело надвигаются на сияющий небосвод, поглощая все без остатка. И вот луна, сверкнув на прощание, как раньше полыхнуло солнце, исчезло за грозным союзником раскинувшейся на этой бренной земле тьмы. Вдвоем они поглотили все вокруг, и лишь мой костерок продолжал всё так же светить сквозь мрак, весело танцуя языками неугомонного пламени.
И вот, в тот момент, когда маленькая слезинка появилась в ночи, рожденная воспоминанием о любимом лике моей души, ночь, как наконечник стрелы, ярко сверкающий под ярким солнцем, пронзила молния.  В воздухе запахло озоном. А листва деревьев начала перешептываться, будто бы испугавшись молнии или же предвещая то, что за ней последует. Ей было невдомек, что это сильный порыв ветра взбудоражил мирно спящие до этого деревья.
В тот момент, когда хрустальная слеза сорвалась вниз, ведомая своими личными печалями, а возможно, и радостями, надо мной грянул гром, как торжественный оркестр, разрывая тишину и заставляя сонных птиц сорваться со свих насестов. А слезинка все летела и летела, и не было видно конца этому полету.
Но, наконец, перед ней показалась усыпанная пожухлой листвой земля. И маленький кусочек души ударился об эту землю, разлетевшись по свету семенами любви, рожденными моей душой. А вместе с ней о землю разбились первые капли дождя. Вскоре листья деревьев зашуршали, словно бабки, обсуждающие очередную сплетню. Капли дождя барабанили по земле, отбивая свой марш победителей.
И лишь мой островок света и тепла все боролся с водяной стеной, что неслась с небес вниз. Мой костерок упорно рвался вверх, а дождь безуспешно пытался загнать его в мокрые листья. И не было слышно ничего кроме треска капель, добравшихся до конца своего пути, и недовольного шипения углей в каким-то чудом пылающем костре.
Я же сидел подле него и смотрел на эту борьбу, лишь иногда помогая моему огненному другу сухими ветками, спешно спрятанными от дождя. Моя одежда промокла, по лицу потоками струилась вода, но меня это мало волновало. Перед моим взором все так же стояла Она, а душу скручивала тоска и боль…Дождь все так же барабанил по земле, а небеса разрывали на части гром и молнии.
Постепенно, как когда то разные народы мира, отдельные капли стали собираться, образуя маленькие ручейки. Они бежали между листьев, петляя, исчезали во мраке, что все так же стоял за стволами деревьев. Некоторые ручейки, столкнувшись друг с другом, сливались воедино в своем странном беге и продолжали путь вместе. Другие же так никогда и не встречались и продолжали путь  в одиночестве. Но даже те, что сливались друг с другом, порой натыкались на невероятные препятствия и рассыпались множеством новых маленьких ручейков.
Маленькие ручейки бежали, уже готовые к тому, что днем они исчезнут и единственным напоминанием о них останется влажный свежий воздух и маленькие, едва заметные, жилки размытой земли. Некоторые из этих ручейков все же добирались до чего-то большого. Тогда они становились частью бурной и гордой реки и неслись вместе с ней до самого моря, где навсегда терялись в тысячах таких же ручейков. А порой, они весело врывались в большое озеро и заставляли его чуть-чуть дрогнуть, принимая в свою утробу новых любимцев. Через некоторое время маленькие ручейки уже забывали свою суету и непрерывный бег, и успокаивались на долгие годы.
А были здесь и очень упорные малыши. Их влекла жажда славы и памяти. Они искали друг друга и сливались с десятками таких же ручейков, создавая большой поток, что несся вниз, смывая все на своем пути. Порой этот поток с размаху падал в овраг, погребая под собой всю мирно спавшую там жизнь. А иногда он ударялся о камень и вновь распадался на десятки ручейков. Даже тогда, когда он исчезал, его мечта осуществлялась. После него на долгие дни оставались борозды размытой земли на пути его следования. А вода в оврагах держалась до тех пор, пока солнце не высушит ее открыв очередное кладбище некогда бурной жизни.
Ручейки всегда напоминают мне нашу жизнь. Она так же разбита на тысячи маленьких ниточек-потоков, которые бегут в будущее, исчезая во мраке грядущего. И поначалу нельзя выделить ни одну такую нить вероятных событий. Но со временем, какие-то из них уходят в сторону, другие сливаются воедино, образуя наиболее вероятный путь, третьи порой тесно переплетают наши жизни с чужими ручейками судьбы. Иногда мы примыкаем к большому  потоку и тогда  несем изменения в мир, который окружает нас: порой хорошие, а порой и не очень. Но всегда мы сами выбираем, по какому пути нам пойти. И любая, пусть даже самая настоящая и большая нить, становится маленькой и незначительной под весом наших решений. Мы сами творим русло, по которому течет наша жизнь.