Глава 2, 4

О политике, о происходящем в стране, говорили мало. Фёдор, Анка, случайные попутчики как-то осторожно и неохотно затрагивали эту тему. Сказать что-то внятное было трудно. Оттого и тускнели лицами, когда Денис заводил разговоры о серьёзном и волнующем. Дёргались, уходили в сторону. Большинство молча ожидало завтрашнего дня, не задавая себе лишних вопросов. Кто-то, подобно Фёдору, что-то интуитивно чувствовал. А кто-то даже ясно понимал.
- Я вам расскажу одну историю ребята, - это был водитель дальнобойного грузовика, молодой мужчина, уставший от одиночества в дороге, подобравший их в среднерусской полосе, взявший довезти до самой Москвы. - История-то может и ничего особенного. Обычная история. Житейская. Но не даёт она мне покоя, именно сейчас не даёт.
Были у меня, значит, бабушка и дед - отца родители, - начал попутчик, - дед Савва и баба Маруся. Жили они, как и положено, в деревне. Жили одни: дети разлетелись в разные стороны. Жили не тужили. Пчёл держали, свиней, кроликов, кур. Жили не тужили.
Город наш неблизко от той деревни был. Сутки на поезде, час на автобусе - не наездишься. Привозили родители нас с братом в ту деревню только раз в год - летом. Зато надолго! Тётки съезжались, дядьки, братья, сёстры, вся родня - семья большая! Полный дом был. Благодать! Счастливее той поры в моей жизни и не было.
Дом деревенский о трёх комнатах был. С кухней и двумя русскими печками. На улице - палисадник, огород, сад, пашня под картошку, стайки, пасека. Мы ж городские были, для нас деревня раем была. Ходили с бабушкой и братьями, сёстрами по грибы и по ягоды. Бегали с соседскими ребятами купаться на пруд. С дедом рыбачили.
Я у деда вообще первый сподручный был! Выведет он свой "Иж" с люлькой за ворота. Дёрнет педаль, взревёт мотор. Я всё бросать и за калитку, как бы без меня не укатил! Как на коне потом по деревне, да по ухабам по лесной дороге, много ли пацану надо? За вениками ездили для бани. На ручей за гальяном – рыбёшка мелкая такая. За гнилушками для дымаря для пасеки - потрошили трухлявые пни. За брусникой в тайгу.
Сядем иной раз на дереве поваленном в лесу. Дед закурит, разговор заведёт. Лес шумит. Мотоцикл в сумерках сереет. А мы потихоньку беседуем. Душа в душу так. Потом приедем и вечером с бабушкой тихонько песни на завалинке поём. А на ночь она сказки нам, детям, рассказывает. И так хорошо, что ничего больше в жизни не надо...
По окончании лета уезжать, конечно, не хотелось. Да так, что просто трагедия каждый раз! Цельный век в раю, а тут на тебе - город, школа. Когда родители приезжали - мы радовались сначала. А потом, ну, понятно, ревели страшно.
Автобус до поезда ранним утром уходил. Просыпались до рассвета. Завтракали спешно. Брали упакованные с вечера сумки, чемоданы. Садились на дорожку. И торопились на автостанцию. Как же невмоготу всё это было! А самое жуткое - оглянуться назад. Оглянулся – а дом уже будто и мёртвый.
Верить в то, что смерть, действительно, придёт сюда когда-то, нам, ребятишкам, конечно, не хотелось. Страшно становилось до жути, когда дед в разгар ночи исходил кашлем - у него была астма. Или бабушка вдруг просыпалась и начинала искать пузырьки с таблетками в темноте, мерить давление. Неужели, думал я, смерть может прийти в этот дом? А если это произойдёт этой ночью? Как посмотреть беде в глаза? Как пережить? Много тяжёлых дум было передумано мной в те ночи. А потом наступал очередной солнечный день. А потом новый солнечный год. И всё шло своим чередом. Беззаботно и радостно...
Первым сдал дед. Я уже взрослый был. Уже уехал из дома, поступил в техникум в областном центре, до деревни как раз оттуда каких-то два часа на автобусе было. Всякие удобные выходные старался выбраться к своим старикам, попроведать их, да и самому отдохнуть в родимом доме.
Идёшь, бывало, от автостанции, вдыхаешь тёплый сельский запах. Каждая встречная изба тебе знакома. Первая - с зелёными воротами. Вторая - добротная, с высоким забором. Дальше три дома-близнеца, только с разными наличниками, у последнего всегда трактор. И за поворотом - наш! С розовыми ставенками, белым низким палисадником, развесистой черёмухой, такое родное и знакомое всё, будто лицо самой бабушки.
Сдерживая сердцебиение, подходишь к калитке. Слева почтовый ящик, и, если терпения хватает, заглядываешь туда. Если нет - отворяешь калитку, и - домой! Тут и острый радостный лай старого пса Мухтара. И баня осевшая. И окно кухни того же розового цвета.
Ей Богу, рассказываю, вспоминаю, и слеза подступает, - водитель улыбнулся, блеснул влажными глазами. - А вот и, наконец, дверь в избу, коричневая, обитая крашеным дерматином. Если бабушка не в стайке и не на огороде, если дед не на пасеке и не в своей мастерской, если не вышли они ещё на лай пса Мухтара, отворяешь дверь рывком, и, задыхаясь от радости, наклонившись под дверным косяком, входишь внутрь!
И вот ты там, куда так стремился, когда был мальчишкой, и откуда так не хотел уезжать тёмным утром. Приехал. Сам. Когда захотел! К самым дорогим тебе людям на свете!..
Я один так привязался к старикам. Не знаю уж, почему. Старший братишка и остальные двоюродные вспоминали о них по случаю. Дядьки и тётки тоже наведывались редко - у самих внуки были на подходе. Не собирались мы уже огромной семейной компанией. Хотели, планировали. Да так уже и не получилось. Никогда.
Короткие свои визиты в деревню я проводил дома. Помогал на пасеке. Чистил стайки. Рубил дрова. Колол уголь. Топил баню. Изредка заглядывал на пруд. Ещё реже в лес. С деревенскими ребятами не общался почти. К деду и бабушке приезжал. Ничего больше не надо было.
Дед всегда болел. Сначала, ещё в молодости, лёгкие подвели. Потом спину скрутило от тяжёлой работы. А под конец ещё одна хворь одолела - ослеп на один глаз. А скоро и на оба! Тяжёлое это время было. Я на последнем курсе учился. Приезжал, как и прежде. Дед сначала ещё часто в больнице лежал. Я навещал его. Приносил приготовленный бабушкой обед. Делился новостями. Подбадривал.
Приехав однажды после долгого отсутствия, я застал его дома. Оказывается, в больнице его определили в покойницкую - палату для безнадёжных. Оскорбившись, дед, даже тяжелобольной, потребовал, чтобы его в тот же вечер отправили домой. В больнице он больше не появлялся.
Угасал мучительно, долго. Из пожилого рослого молодца превратился в маленького, завязанного в узел, беспомощного человека. Лежал на кровати у печи. Стонал. Иногда плакал. Да что об этом рассказывать! Хоронили просто. Приехал дядька, я, собрался кто-то из дальней родни деревенской, свезли на кладбище...
Помню, повалился в ту ночь на свою постель, где раньше столько дум передумал. Жутко стало, как тогда в детстве. Вот она и пришла - смерть.
Осталась бабушка одна. Сама хворая тоже. Ходит с трудом. Сердце подводит. А тут ещё ульи не дала все распродать. Пару оставила: "Будут мне жить помогать". Тележку приспособила - ящик с сотами в дом возить. Гнилушки для дымаря из старого мшаника в саду шелушила. И, надо же, пока жила она, пусть старенькая, жизни в доме как будто не убывало...
Года через два бабушку сразил инсульт. Прямо на пороге районной больницы. Кто знает, как повернулось бы, будь она дома, в деревне. А тут, прямо в "районке", на руках врачей.
Правую часть тела парализовало, речь пропала. Спустя месяц-другой оклемалась, встала на ноги. Но, вот беда, скоро сразил другой инсульт, на этот раз с последствиями: памяти почти не осталось.
Бабушку перевезли в посёлок к дядьке, километров пятьсот на север. Там она свой век и дотянула. Несчастная, больная, не нужная никому. С ней и не общался почти никто - ни дядька, ни жена его, ни дети - что с больного возьмёшь? Смеялись, ругали, сторонились.
Я навестил её однажды. Ждал этой встречи, как никогда, наверное! И боялся... 
Бабушка с трудом вспомнила меня. А как узнала, так руками всплеснула, запричитала тоненьким голосом, засмеялась. Да только общения-то толкового не вышло. Она чего-то лепетала на своём языке. Я не понимал. И, самое печальное, что и меня скоро начала смущать, а потом и раздражать бабушка. И сам я её сторониться стал - всё больше с дядькой, тётей, да сёстрами время проводил. А про неё и забыл будто!
Неделя в гостях пролетела незаметно. Так и не пообщались мы толком. А я ведь вроде к ней приезжал! И, вот, время - ехать. Зашёл я к ней в комнату, обнял, пожал руку шершавую её, заглянул в мутные и растерянные глаза. "Пока, баб, поехал!" - прокричал я, чтобы услышала. И помахал в сторону - "Ехать надо!" Она посмотрел непонимающе, кивнула, осталась сидеть на своём топчане. И только когда мы с дядькой уже вышли за калитку, вдруг выбежала, заголосила, по имени звать начала. В руках тряпки какие-то, кофты, кутать меня принялась.
"Баба, ты чего, домой иди!" - засмущался и рассердился я. "У нас поезд, поезд, время!" - закричал. Оттолкнул, кивнул ладошкой, зашагал с дядькой по дороге. Повернулся уже издали - а она всё там, на дороге, стоит...
Денис, Фёдор, вечно дремлющая Анка слушали, не перебивая.
- На том и расстались, - крякнул водитель. - Оборвалась ниточка. Да как больно! До сих пор ведь она, бабушка Маруся, у меня перед глазами стоит, у тех ворот. Простоволосая. Испуганная. Всем чужая, лишняя. С ветошью в руках. С красными как будто слезами.
Он сощурился, спросил серьёзно:
- Не утомил рассказами?
- Нет, что вы, - ответила за всех Анка.
- Да и не в том дело даже, ребята. Точнее... Сколько минуло после смерти бабушки - не помню. Только поехали мы как-то на свадьбу к другу, в деревню. Почти такую же, как наша. Гостей, молодёжи собралось - не счесть! Кажется, всё село гуляло. И заметил я в разгар веселья, что по-соседству, через дорогу, из ветхой развалюхи, как будто кто-то из окошка всё глядит на нас. Друга-жениха спрашиваю - "Кто там?" Он только поморщился, рукой отмахнулся.
И вот, в полночь высыпали мы все на улицу. Кто песни горланит, кто танцевать пытается. Весело, в общем. И вдруг вижу - у соседнего, значит, этого дома старушка древняя стоит, жалкая, на палку опирается. И, вы подумайте, смотрит на нас, дураков, улыбается, и как будто радуется.
Я друга - "Что за заброшенная старушка такая?" Он брезгливо - "А, соседка, ровесница века, из ума выжившая, то в гости покалякать просится, то песни у дома стоит поёт, памяти у неё давно нет, ничего не соображает". Защемило у меня что-то в сердце, глядя на старушку эту брошенную. А она смотрит на нас, и, быть может, только слова-то человеческого просит.
Нагулялись, надурачились мы, пошли в дом. Оглянулся назад я на крыльце, гляжу - а она всё там же, у ограды, в темноте, стоит, как сирота, и на нас смотрит...
Водитель ударил по клаксону.
- И вот покоя мне нет, что не признал я свою бабушку-то! Не подумайте, не рехнулся я, в полном здравии. Понимаю, что баба Маруся моя давно в земле покоится. Не в этом дело. Но вот чувствую, чувствую, что в тот момент я, как когда-то, и от родной бабушки отвернулся!
В кабине повисла пауза. Ребята молчали. Хмурился и молчал водитель.
- Так к чему я это всё? - резко повернулся он. - К тому, что всё, что сейчас происходит со всеми нами, ребята, лично мне очень напоминает всю эту историю. В третий раз слепым и глухим стыдно прикидываться. Как от чумы от родной матери бежим. Малодушничаем, отворачиваемся, закрываем глаза, насмехаемся. Веселимся. В забытье проваливаемся! А на самом деле одинокую старуху погибать бросаем. Не проходит такое даром, не проходит...
Он вздохнул, как будто освободился от тяжёлого.
- А что до дома нашего деревенского, то с тех пор я там почти и не бывал. Заколотили, покинули. Пчёл последних отдали в хорошие руки. И - баста! К деду на могилку только наведывался пару раз. Да и то - дом стороной. Чтобы не резать лишний раз сердце.