Миниатюрные мысли

***

Этот странный человек появился у нас неожиданно. Как грибной дождь средь жаркого крымского дня. Крупные черты его лица влезли в проем ворот, а густой низкий голос быстро заполнил все пространство двора.
Что-то неуловимо знакомое было в этом человеке.  Знакомое и свое. Он раскатисто задавал вопросы, взмахи его головы были по-хозяйски решительны, и в то же время, как-то очень щепетильны и вежливы.
Наша малышня высыпала к нему как к чуду. Огромный дед, в белой капитанской фуражке, оранжевой рубахе навыпуск и голубых полотняных штанах, представлял собой поистине живописное зрелище.
- Ах вы, маленькие озорнята! – в ответ на занудное внимание детей загрохотал дед. – А ну-ка, вот вам!
На ковше большой кисти руки появились две конфеты. Малыши получили контрибуцию и брызнули за велосипедами.
Мы прошли в беседку, в тенек. Подали компот из кизила и печенье. Расселись. Возникла небольшая пауза, и меня просветили, что это прадед моей жены, ему девяносто два года, и он долго не заходил.
Разговор плыл неторопливо. Реплики, вопросы и новости переходили с тему на тему. Я молчал и украдкой рассматривал деда Мишу.
Классика его черт и манеры говорить вернула меня в середину прошлого века. Когда я только родился, он, прилично отвоевав, уже трудился на заводе. Делал огромные слесарные ключи для пароходов.
Очарования тех лет хватило не надолго. Уже в восьмидесятые из меня выпарились дрожжи трудолюбивого послевоенного времени. А он продолжал крутить старые гайки своей жизни.
В девяностые я родил новую концепцию себя. Она чуть не стоила мне жизни. А он жил своей старой любовью и преданностью.
Еще через пару десятков лет я вновь поднял оружие поиска правды, а он улыбался пришедшей старости как другу.
Недавно, я сложил оружие и поднял руки. А в его девяностолетнем сердце поднялась радость благодарности.
И сегодня он пришел к нам, принеся свое послание. Простой рассказ о своей жизни. Свидетельство того, как она может заканчиваться.
- А как я жил? Да, как все. Не завидовал, не воровал, не врал. Ничего сложного. А сейчас думаю – как же это было хорошо!

***

На балконе ветхой пятиэтажки бабуля в полинялом халате кушала суп. Её голубая фигура выражала благоговение. Сейчас это была её жизнь. Чистая седина и плавность морщин придавало благородства этому действию. Поев из кастрюльки, она поставила её и застыла. Мысли плавной рекой текли в её голове. Там на реке было раннее туманное утро, и мысли не торопились. И она не торопилась. Она внимала.

Семь лет назад её внучка умерла от передоза прямо в подъезде. Это была необыкновенно одаренная девочка  с изумрудными глазами -  в три года уже освоила шпагат, в семь играла Моцарта, в двенадцать писала php.  А в семнадцать открыла дверь в другое измерение бытия, и не захотела оттуда вернуться.

Её дочь досиживала свой срок. Ей дали девять за убийство. Она решила остановить своего соседа. Того, кого не смогло достать уголовное право. Рыжего, веснушчатого парня, балагура и весельчака, когда-то доводящего девчонок своего района до кипятка в туалете. Этот юноша стал делиться радостью химического бытия за деньги – и его везение кончилось. Пять колотых ран в шею нанесла ему портниха закройными ножницами. Так решило следствие и суд.

Муж этой бабушки был рабочим электролампового завода. Сорок девять лет стажа, семьдесят четыре года жизни. Он умер во сне два года назад. Бугристые руки два раза сжались и застыли, зачерпнув одеяло. Он мало говорил, много ел и почти не читал газет. В его жизни было две радости – семья и домино.

Бабушка вздохнула и неожиданно улыбнулась. Её лицо просветлело. На мгновение сознание и память вернулись к ней в образе любимых рук своего мужа. Потом выплыла еще одна картинка, и бабулины глаза заблестели от влаги. Она видела, как её старик сидит на площадке этажом ниже по плечи в крови, судорожно сжимая закройные ножницы дочки.

Пара шустрых синиц отвлекли старую женщину. Они быстро подъедали крошки бородинского хлеба с тумбочки на балконе. Восхищенно смотря на них, бабушка подперла свой подбородок, и успокоилась.
Радость встречи с собой и своим прошлым была так мила ей, что само это ощущение на миг стало её душой. Вдали опять забрезжила надежда. Как раньше. Как когда-то в юности.
 
Тихие слезы трудно потекли по морщинам. Перед уходом в беспамятство бледные губы торопливо шептали молитву, и им вторило старое сердце. Она не просила за себя, и ангел на Солнце вышел из-за туч. Он улыбнулся. И взглянул наверх.

Плоть сердца сжалось в последний раз и встало. Мир совершился и завершился. Светлая голова склонилась на грудь. Птицы-синицы пели весну.


***


В уютном московском дворике семь мужчин азиатской наружности били женщину. Они были сосредоточены на этой работе, как на любой другой. Черты их лиц еще хранили следы недовольства. Однако желание довести начатое до конца уже разгладило складки их смуглых лбов.
Обстоятельно, иногда что-то выговаривая, они сжигали свои и её калории жизни.
Вокруг были люди. Много людей. Одни стояли и смотрели. Другие, взглянув невзначай, проходили, сохраняя сонное выражение. Власть нерешительности и страха были настолько велики, что никто и не подумал проснуться.
Желтые пятна осенней листвы уже стали оранжевыми от крови.
Новый спортивный велик  потерял свою значимость, когда Вадик увидел все это. Привычный мир треснул и стало страшно. Он стал искать защиты в лицах взрослых, но там был злой сказочный лес. Выражение сосновых лиц обожгло сильнее, чем страх. Улучив момент, он прыгнул на велосипеде через лужу крови прямо в гущу этого события. Сбив с ног двоих джигитов, он сделал еще прыжок в сторону и рванул в проем между домов. Сине-белая вывеска опорного пункта ударила по глазам, а из кармана уже прыгнул телефон.
Через пятнадцать минут всех горячих уроженцев южных окраин задержали у метро. У пострадавшей были обнаружены множественные ушибы, и свертки с марихуаной. Выяснилось, что уже как пару месяцев она снабжала ей полрайона. И что-то сделала не так. Её отвезли в тюремную больницу.
Когда у двенадцатилетнего мальчика спросили, что именно его побудило вмешаться, он задумался, покраснел и ничего не сказал.
Вечером того дня в разговоре с отцом он попытался понять сам, и объяснить, что его бросило в тот эпизод.
. Спокойное выражение взрослых лиц. Вот такое резюме о поколении, которое многие считают потерянным.


***

Можно ли помнить запах и вкус яблок спустя тридцать лет? Оказывается можно. Эту яблоню посадил мой отец за несколько лет до моего рождения. Тогда, в далеких шестидесятых, они с бабушкой и двумя братьями получили участок на севере московской области. Батя привез саженец этой антоновки с берегов Енисея. Там он и заработал на сплаве на общий дачный дом. Никто не верил, что он приживется. Но он перехитрил всех и превратился в раскидистую яблоню.
В мое детство, пропитанное неясными ожиданиями и смутными страхами, эта антоновка принесла несколько густых тонов надежды. Так это запомнила моя душа. Запах отцовского морского кителя, влажных полов терраски дома был неразлучен с запахом именно этой яблони все эти годы.
Все эти годы, более тридцати лет, я жил так, чтобы этот запах ушел из памяти. Но он не ушел. Тут яблоня опять оказалась умнее.
И вот мы стоим с моим отцом под этой огромной яблоней и внимаем. Поздний сентябрь ещё сохранял обаяние ушедшего лета. Сырая земля, покрытая бурной растительностью, уже дышала зимой. Огромные желто-восковые плоды ждали. Тонкая тишина чуть тронула слух и прервалась смехом подростков, проходящих где-то на соседней улице.
Я был здесь. Неожиданно я понял, что я был здесь все эти годы. Моя душа стояла перед этой яблоней как у алтаря Бога. Все эти годы. Наверно, она просила своего Владыку о милости к её носителю. Она дождалась. Мы встретились.
Батя сорвал первое яблоко и протянул мне, хитро улыбаясь. И яблоко поздоровалось со мной узнаванием. Это был тот самый запах! Это был он. И это мой отец. И это я, его сын. И мы стоим здесь посреди нашего участка, спустя тридцать лет наших мытарств.
И через смутный вихрь старых предчувствий, принялась одна мысль – всего могло бы и не быть.
 Но это было, и сейчас это вот так. Так, как устраивало мою яблоню, мою совесть. И, наверно, моего отца.

***

Эта безрассудная злость удивленных смертью глаз жгла как сухой лед. И не спрятаться. И не уйти в себя. Совесть закрылась за дверью и делала вид, что её нет дома. Она не отвечала.
Инна смотрела на меня как приговоренный к смерти судья. Её двадцать шесть килограмм испугали меня. Болезнь съела половину тела за три недели.
- Ты отвезёшь меня домой, чтобы я забрала свои вещи! – её голос не изменился. Это был тот же нежный тенор, с интонацией власти.
- Ты отвезёшь меня! – продолжала она. – А потом мы заедем к моей дочке!
Её голос до сих пор заставлял меня нервничать. Только сейчас он загудел в ногах:
«Уйти! Уйти сейчас же!»
Стылая осень за большим окном не дала возможности хлопнуть дверью. Тогда, прошлой весной, после первых ласк в её маленькой квартирке на улице Красных Сосен, было по - другому. Выйдя из душа, моя немытая душа встретила слякоть вины. Потом получила поддержку от запаха тополиных почек её двора. И дала стрекача.
Оформил это я в два счета в пространные объяснения о своем семейном статусе. Инна всё знала, и ничего не ждала. Ей просто было нужно плечо после химиотерапии. А мне нужна была химия без чувств.
- Нет. Мы никуда не поедем сейчас. – вылетело и застыло во моем рту. Всплеск её ярости приморозил слова к губам. Она это знала. Законное возмущение окрасило её восковые щеки, и в глазах появилась злая любовь.
- Тогда уходи отсюда, быстро!
Я прислушался к себе – звуки больницы отступили перед чем-то сильным. Это было оглашение фактом. А факт стоял передо мной. И назывался этот факт – ложь чувств. Я понял это, а в голове казенное: «чувства не могут лгать!» Могут.
Моя побитая правдой душа сжалась и убралась змейкой, захватив тело. Я ехал по асфальтной листве в будущее. Но оно отказалось наступать.

Через полтора месяца я встретил ещё живые отстатки от Инкиного тела в хосписе на Фрунзенской. Но душа её смотрела на меня с укором. Мы говорили обо всем, но не были вместе.
Её душу я встретил за несколько дней до её ухода. Она простила. Всех. И меня в том числе. И попрощалась со мной взглядом, наполовину полным мной.
А мне понадобилось еще пять лет, чтобы простить себя.