Как выяснилось

Я никогда не верил и не собирался. Ни в загробный мир, ни в переселение душ, ни в прочие поповские мракобесия. Прикиньте же, как я перепугался, когда, умерев, не только не исчез, а даже прояснилось сознание! Воспрянул духом, да, практически буквально. Как потом выяснилось, смерть-то у меня была не натуральная, а так, клиническая. Вроде репетиции, но  я-то об этом не знал! Поэтому и стал осмысливать всё со всей серьёзностью, как мёртвые.
Я воспарил, завис под потолком, как какой-нибудь Карлсон, и растерянно обернулся на свои покинутые телеса. Они, голубчики, распростёрлись на операционном столе. Вокруг них всё ещё суетились белые халаты. Трогательно, конечно, это было, но что мне до того…  Хотя я и умер, но обрёл, как теперь модно говорить, «новое качество жизни». Не руша ни окон, ни дверей, я без всяких усилий просочился сквозь стену больнички. Невидимый, неслышный и все прочие «не». Люди, трамваи, очередь за безголовым минтаем – всё теперь было мне до лампочки. Нельзя сказать, конечно, что «паря над грешною землёй», я так уж катастрофически расслабился. Я прибыл на Тот Свет, не имея даже отдалённого представления, как тут и что почём. Мне предстояло жить на Том Свете. И значит, знакомиться с его аборигенами. Пока мне всё здесь очень нравилось: ни есть не хочется, ни пить, ни курить, ни высморкаться, ни почесаться, короче, одни сплошные «ни». Хорошо-то хорошо, но тут я различил силуэт какого-то шибздика в кепке. Этот дух очерчивался всё ярче, его лукавая личина казалась мне до боли знакомой. Вдруг я узнал его и от страха чуть не… Конечно, я, слава богу, был бестелесным, так что ничего несолидного со мною от испуга произойти не могло. Нет, не Сатана это был, даже не какой-нибудь перепончатокрылый Серафим явился мне на моём непредвиденном перепутье. Передо мной явился Ленин.
– Добрый вечер, Владимир Ильич, – робко кивнул я.
– С прибытием, товарищ Потетекин! – широко улыбнулся Ленин. – А я уж заждался. Рад, батенька,  рад,  рад. Очень рад. Интересно, что бы вы подумали на моём месте? Мало того, что Ленин знает меня, так он ещё и заждался. Впечатления валились на меня одно за другим, только успевай охать. Мне оставалось лишь сохранять невозмутимость, на мысли не оставалось времени. Мы разговорились. То есть сперва один Ильич язвил по поводу Родины Октября, склонившей голову пред  контрреволюционистскими  резонёрами. Я лишь поддакивал и смущённо улыбался. Но, мало-помалу, я начал осваиваться. Всё новые преимущества моего духовного состояния открывались мне. Ведь можно было запросто посмеяться над Лениным, не опасаясь разгневанных зуботычин. Как бы между прочим, я заметил, что вот он, Ильич, похихикивает тут, а знает ли он, что стал в России центральным комическим  персонажем  и по рейтингу популярности не то что Чарли Чаплина, а и самого Хазанова за пояс заткнул.
– Зло-то берёт, небось? – кончил я ехидной усмешкой.
– Удивляешь ты меня, товарищ Потетекин, – разочарованно покачал головой Ленин, путаный сумбур в твоей голове. Поразительная стародедовская близорукость. По-твоему, дедушка Ленин – это я, что ли? Может, спросишь ещё, почему мои внуки себе вены режут? Это ведь не я. Этого урода, от доброты и мудрости разбухшего, массы выдумали, вылепили  себе в утешение. Трудно им, массам, без благодетеля. Теперь божка в жупела перекрасили и хохочут. Какие они смелые! Какие остроумные! Чему смеётесь…  А то, что они мой труп на всеобщее обозрение выставили – это сугубо вульгарно. Мол, заходите, гости Москвы, полюбуйтесь на этого субчика. А потом с полным правом скажете: «Да мы этого Ленина в гробу видали». Впрочем, чего на них, убогоньких, обижаться. Ведь когда идея становится  силой? Сам знаешь, товарищ Потетекин. И дело здесь не в идее. Были бы массы, а за идеями дело не станет! Мне нечего было возразить. Я опустил глаза, осознавая  ошибку, а Ленин всё развивал и развивал свою мысль:
– Может, скажешь, я проиграл? Да, мировой революции не вышло. Сражён, раздавлен, повержен. Однако взял я одну отдельно взятую страну и сделал в ней отдельно взятую победоносную революцию. Скажешь, контрреволюция победила теперь? Тем лучше, батенька. Пущай богатеют, резонёрствуют, юродствуют во Христе с общечеловеческим лицом. Мне не страшно! Меня могут боготворить, хулить, уважать, высмеивать, смешивать, проклинать. Одного не могут массы – забыть меня. И поэтому обречены. Я и сейчас живее всех живых!
Я молчал, медленно осознавая нелепость ситуации. Как это меня угораздило влезть в дискуссию с таким изощрённым оратором. А, кстати, в чём суть нашего спора?
– А вот, всё-таки, как насчёт: «советская власть плюс электрификация всей страны»? – продолжил я не совсем уверенно, – ведь это же ерундистика полная, Владимир Ильич?               
– Очень верно подмечено, – усмехнулся Ленин, – удивляюсь твоей архаичной наивности, товарищ  Потетекин. Нельзя же лозунги на уличных митингах за чистую монету принимать. Даже какие-то музыканты поют: «Одни слова для кухонь, другие для улиц». Архипрозорливо подмечено. У нас в кремлёвской кухне ещё при мне совсем другие разговорчики велись, не те, что на плакатах малевали. Это же азбука большой политики, батенька. Здесь, кстати, тоже. На публику Пуп такую фразу загнёт, к примеру: «возлюби врага своего». Я ему в друзья не записывался, а вот любви его на себе не ощущаю. Ведь сколько лет с моим новым воплощением тянет деспот!
– Пуп, это кто такой? – не понял я.
– Пуп-то. Его по-разному кличут. Бог, Господь, Космический мозг, Царь небесный, Создатель, Мировой Разум. Не удивительно, у меня у самого столько кличек было, все не упомнишь. Главный он здесь, вот его и прозвали Пуп, от слова «пуп Земли».
–  И как он? Не очень? – поинтересовался я осторожно и потому туманно.
–  Черносотенец махровый! – голос Ленина дрогнул в негодовании. – Знаешь, какое воплощение он мне уготовил? У матери-одиночки я нарожусь в зоне строгого режима. За мои, так называемые, прегрешения. Какое я воспитание, какое развитие получу в таких архипаскудных условиях? Сформируюсь в гопника – и все дела. Я в личной беседе с Пупом пробовал компромиссы  нащупать, мол, раскаиваюсь со страшной силой. Может, хоть у бедного инженеришки в однокомнатной квартире рожусь? Куда там! Встал в позу, рукой махнул, ещё и с присловьем амбициозным: «Да будет так!» Ладно, думаю, пусть будет. С меня не убудет. Лучше люмпенскую массу понимать научусь. Всё вперёд. Существование  вечно. А значит – вечный бой! Не в это, так в другое воплощение мир насилья разрушить попытаюсь.
– Ломать – не строить, – неуверенно высказался я, – а зачем это надо?
– Что значит, «зачем»? – возмутился Ленин. – А зачем, по-твоему, мы в телесные оболочки воплощаемся? Звёзды считать, да в носу ковыряться?  Ошибаешься, батенька. Покуролесить  от души, романтики хлебнуть, с сильными мира сего схлестнуться! Чтоб знали, чтоб видели, чтоб не было потом мучительно больно. Конечно, всё это оказывается непринципиальным. Потому что этого мало, – Ленин  устремил  на меня свой цепкий, пронзительный прищур и продолжал  вполголоса, – вот если бы удалось обратить остриё борьбы  против Пупа и его закоренелых прихвостней! Из  века в век он сидит и управляет душами, смертями, воплощениями. Один! Бессменно! Застой полнейший! А где же борьба,  движение, живое творчество масс? Архитрудная вещь, но и на Том Свете немало тех, кому  нечего терять.  Стоит лишь одному крикнуть: «А король-то голый!», как со всех уголков подхватят: «Долой самодержавие!» Подхватят, можете не сомневаться, товарищ  Потетекин. Свобода и равенство в выборе воплощений – вот наш главный лозунг. Среди моих соратников Брут, Спартак, Каховский, Бакунин, Робин…
Я был сбит с толку и задумался. Зажигательные речи словно загипнотизировали меня. И эти имена. Я ведь их слышал раньше. Вот Брут – это который «и ты…» Или Робин… Кажется, бал такой мудрец – Робин Гранат Кагор. Он? Но не Робин-Бобин Барабек же? А, может, Робин Гуд? Ведь «грабь награбленное» – его кредо.
– Робин  Гуд? – взволнованно уточнил я.
– Робин и всё тут. Конечно, он был Гуд для своих прихлебателей. И был Робин Бэд для эксплуататорских классов. Не надо ярлыков. Жизнь многих всецело и исключительно посвящена ниспровержению Пупа. Гвоздь проблемы – собраться всем в нужное время в нужном месте. Пока не получается. То один, то другой в очередном воплощении, но когда-нибудь мы соберёмся в полном составе. Ты хочешь в этот час быть с нами, товарищ Потетекин?
Тут черви сомнения очнулись во мне. Что-то было не так. С чего бы это Ленин так обстоятельно разоткровенничался со мной, посвятил в существующий на Том Свете заговор, столь настойчиво агитирует подписаться. Кого? Меня. А кто я для него? Первый встречный. Здесь какая-то ошибка.
– О чём чело замутил, товарищ Потетекин? – моё замешательство не ускользнуло от чутких  глаз Ильича. – Волнуешься, что я с тобой так обо всём и сразу? Или я изъяснялся сумбурно?  Тогда извини, батенька. Но, думаю, нам с тобою по пути. Когда ты узнаешь о своём предыдущем воплощении, ты всё поймёшь. Сказать?
Ещё бы! Было бы у меня сердце – оно застучало бы. Был бы у меня рот – в нём пересохло бы, была бы у меня сигарета – я закурил бы. Но в тот самый миг, когда я, кивнув, изготовился услышать сокровенное, грубая, неведомая сила дёрнула меня, перевернула и с   головокружительной скоростью потащила за собой. Озадаченная физиономия Ленина последний раз мелькнула перед глазами, а потом тьма исчезла и свет погас.               
С тех самых пор, очнувшись на больничной койке, я не перестаю думать о своём предыдущем воплощении. Кем же я был? Разухабистым Стенькой Разиным? Прыщавым Маратом? Батькой Махно? А, может, даже… Страшно сказать… Я ведь всегда ощущал на себе чью-то власть. И всегда мечтал, как всё становится с ног на голову, и те, кто помыкал мною, вдруг разом оказываются под моей, неистощимой на издевательство, властью. Всё же моё любопытство не столь сильно, чтобы добровольно расстаться с телом и оказаться на Том Свете не незадачливым туристом, как получилось, а его полноправным обитателем.  Я знаю, что это от меня не уйдёт, и не тороплю события. Я живу, продолжаю хворать, заброшенным, едва сводящим концы с концами инвалидом. Но я не жалуюсь. Мало того,  я стал так хладнокровен и отрастил такое внушительное чувство собственного достоинства, что даже посторонние поглядывают подозрительно. Те, кто знает про клиническую смерть, наверное, думают, что я поручкался с Господом Богом и обрёл душевную ясность. Пусть себе думают! И пускай у меня нет денег на колбасу, и телевизор  сломался. Ничего. Кто был ничем, тот станет… Мы ещё повоюем, как выяснилось.