Глава 1

Вайс-Колесникова Анна Борисовна - член Союза Российских писателей. Роман "Девятка в зеркальном потолке" - поэтический, философский, психологический, эротический, сложен своей многогранностью, блестяще исполнен в романтическом жанре. Интересен, как главное, итоговое произведение автора.


Комментарий к произведению:
Девятка - роковое число в жизни автора, связанное с потерей близких: 19 мая 1991 года 9.00 - гибель сына. 29 декабря 1999 года - смерть мужа.

                *****
          ДЕВЯТКА В ЗЕРКАЛЬНОМ ПОТОЛКЕ.
    Посвящается памяти нежно любимых мужа и сына.

М О Й               Л Е Й Т Е Н А Н Т
 
 Мой лейтенант не станет капитаном. 
 И на Сенатской не поднимет бунт. 
 Пусть будет бутафорским - но желанным! -
 изысканным для сладостных наук. 
 Мой лейтенант! Не быть тебе майором!
 Где блеск, отвага верных эполет! 
 Ты слышишь голос? Или - лучше хором
 хвалебный и восторженный куплет? 
 Не верь, я лгу. Отчаянье - без меры.
 Все ветхо, зыбко. Кончились слова. 
 Нарушен смысл. В душе не будет Веры.
 Я беспощадна. Знаю: не права. 
 Поверь: любовь не знает предпосылок.
 И молодость, и старость - ни при чем!
 Единственный, желанный, нежный, милый -
 прижмись надежно!   
   Солнце над плечом!
 Мой лейтенант! В полковники?! Без Веры?
 Послушный полк на гибель ты завел! 
 Ну, хочешь из истории примеры? 
 Ты - сокол мой!   
   И вовсе не орел! 
 Куда летишь? Туда - не посылала. 
 Моя ошибка: кордова модель. 
 От одеяла - толку будет мало! 
 Вот символ и растраты, и потерь. 
 Мой лейтенант! Дойдем до генерала? 
 Я щедрая! Любить - так до конца! 
 Но помни: дальше следует опала... 
 И бунт на площади!   
   У моего Дворца. 

" И чтоб на родинку еще была ты менее красивой!" - мысленно я повторяла эту строчку из песни. Далась мне эта родинка! Как бумеранг, все вернулось вновь со звонком Юлии.
- Анна Павловна, я только что с поезда. Хочу вас видеть! - что означало в подтексте: - Вот я и приехала. Иду на Вы! Давид потерян для вас минимум на месяц. Ей было двадцать три года, столько же, сколько моему погибшему сыну. Год тому назад все совпало, как в дурном сценарии: трагическая, мгновенная, смерть моего сына - у меня на глазах, приезд Юлии, предательство Давида, предательство мужа. Юлия была очаровательна, как бывают очаровательны женщины в этом возрасте, пользующиеся популярностью у мужчин. Высокая, ловкая, с очаровательной, нежной - какой - то беззаботной и легкой улыбкой, правильными чертами лица - во всем она была полной противоположностью мне и открыто, с эдакой молодой издевкой, демонстрировала превосходство тела, неоспоримое и убедительное, над моими духовными ценностями.
- Я не хочу тебя видеть! Самые дурные, отрицательные эмоции связаны у меня с тобою. Я в гипсе, на костылях, у меня открытый перелом ноги в двух местах... Нет, нет, нет... холодея от ревности, беспомощно повторяла я, забыв, что есть простой способ: "Клин клином".
Прошло почти десять дней, я не звонила Давиду, зная, что он проводит время с Юлией. В тот вечер я позвонила ему, и он, безразлично что-то пробормотал мне. Спустя несколько часов - я целовала другие родинки, от горя, чтобы забыть оскорбление и ревность. "Никогда не думала, что у нас дойдет до этого! Я тебя не пускала, все время ограничивала ваши беседы с мужем... И вот мы целуемся! А дальше что?
- А что получится! - сказал он. И было что - то удивительно искреннее в его словах, в поступках. Я так отвыкла от этой милой моему сердцу, искренности - за многие годы тайного служебного романа мужа с татаркой - по имени Альфия. Она была не просто Альфия непременно "юша" - Альфиюша...
Душевный, закадычный друг. Сохранность тайны, покой, взаимопонимание были три кита, на которых покоились не земля, как в древности изображали ее, а сытенькое, сочное тело благопристойной, тактичной притворщицы. Только с женатыми, обеспеченными, приличными мужчинами, жила Альфия, жирея на чужих грехах. Я отвыкла от искренности за годы этого романа, когда муж говорил одно, думал другое, подразумевал - третье. Стройный, изящный юноша, с правильными чертами лица, казался мне старше своих 24 лет и, как нарочно, у него были такие же очаровательные родинки, как у Юлии - жены прапорщика из Новгорода. Я называла его "Душка военный". Наверное, его задевала моя пренебрежительная манера встречать его, я в упор не видела его, смотрела на него, как на вещь. "На щечке родинка, а в глазах - любовь!" - шутила я, открывая ему дверь, когда он приходил к мужу. У меня и в мыслях не было смотреть на него иначе. Муж вел с ним долгие, совершенно не интересные мне, беседы. В тот вечер Давид не пришел ко мне. Было поздно, но именно в это время и приходил к мужу его юный друг.
- А... Давно не виделись! - сказала я, открывая ему дверь. Я была в гипсе, на костылях, и очень стеснялась этого. Заходи, Душка военный! Видишь, я сегодня милостива к тебе - убогая, калека... А мужа нет. Он на смене. Как зовут -то тебя? Дима! Заходи - поболтаем...
Я читала ему весь вечер стихи, свои и чужие, и, отмотав солидный километраж слов, я отпустила его в половине первого ночи, добавив в шутку: - через четыре дня муж снова будет на смене - так что приходи, поболтаем. Я очень устала. Я теряла энергию, когда говорила. Мне казалось, что человек, зная код, шифр своего организма может сам вылечить себя от многих болезней, нужно только включить код, но на переломы моих костей это не могло влиять, оставалось уныло ждать, когда снимут гипс. Я не ожидала, что он придет через четыре дня, теперь не было сомнений в том, что он пришел ко мне. Так длилось до тех пор, пока я не поссорилась в очередной раз с мужем из-за Альфии. "Заходи, Дима военный! - нервно, выкрикнула я. Ну, их на хрен! Давид и его Юлия, муж и его Альфия. Как мне больно, горько, одиноко... Показывай, на что ты способен. Так уж случилось со мною: накладка, перекупка, предательство на предательстве, эдакий невероятный бумеранг. Я начинала подозревать, что именно предательство и есть естественная форма существования человека. И именно это - потенциальное предательство - пленяло меня, совершенное предательство, уже не пугало меня, я знала, что последует за ним. Размышляя о Давиде, я поражалась тому, как странно сочеталась в нем логика, интеллект и отсутствие тонкости, психологии. Он был умнейший собеседник, но я подозревала, что общение со мною он наиболее полно отразил в своем же собственном афоризме: "Садизм это не то, что обыкновенно думают. Стремление причинять другому боль не является самым главным в нем. Все различные формы садизма выявляют существенный импульс подчинить полностью другого человека своей власти, сделать его игрушкой, беспомощным объектом собственной воли, стать его божеством и иметь возможность делать с ним все, что угодно. Унижать его, порабощать его, причинять боль, лишь средство для достижения главной цели: необходимо заставить его страдать. Ибо нет большей власти над человеком, чем принуждать его терпеть страдания и отнять у него возможность защиты - оружие против себя. И чем более свободен, силен, красив, ярок, талантлив покоренный сам по себе тем большее удовольствие испытывает победитель" Я полагала, что эту мысль, которую Давид сформулировал довольно четко, можно было поставить эпиграфом к нашим отношениям. Элементы психологического садизма присутствовали в характере Давида так же, как и в характере мужа. Порою, мне казалось, что именно я являюсь аккумулятором этого садизма. "Это ты сделала своего мужа сексуальным маньяком! - запальчиво кричал мне жиденок. "Голод и секс...- эта формулировка двигала стрелки на часах наших встреч.
Теперь они были совершенно платонические..." А мне было плохо с тобою в постели! - гневно сверкнув бараньими, выпуклыми глазами, говорил Давид. Мужчина дорожит той женщиной, которая ему дает острое сексуальное наслаждение. Он должен чувствовать себя мужчиной, способным удовлетворить женщину и явно видеть плоды своих трудов. Я подозревала, что именно этот момент, отсутствие явного оргазма, вносил элемент садизма, который мучил меня с мужем и с Давидом... Оба были утонченные, изощренные говоруны. "Женщина любит ушами..." Я полагала, что ко мне это отношения не имеет, потому что я за 30 лет наслушалась словесных выкрутасов, я и сама могла лихо выводить их, и муж, и Давид были слабы в своей сути, и оба заставляли меня страдать. Я всей душой ненавидела страдания, всячески охраняя себя, я пыталась отдалиться от них. Меня тянуло к простым, бесхитростным людям, которые не мудрствуют лукаво, которых можно приблизить - отодвинуть по собственному желанию. Настоящих страданий, мне, с избытком! - хватало в реальной жизни. Не желая, чтобы посторонние жалели меня, в маленьком городе все знали о трагедии в моей семье, я одевалась особенно тщательно, выходя из дома.
"Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели"... - напевал Давид. Но в поговорке "Лежащего не бьют" я усмотрела дикий изъян и утечку информации. Именно лежащей - и муж, и Давид - умудрялись бить меня с особым наслаждением, пристрастием, - метко, страсть к мучительству, у обоих была доведена до гипертрофических размеров.
В этом я видела их несостоявшийся комплекс: любя меня - они, оба, не получили от меня удовлетворения их мужского и нравственного тщеславия. Пробудить во мне женщину - они не могли. И в этом, психологическом избиении меня - в самые трудные, трагические моменты моей жизни, была сладострастная месть палача перед жертвой, которая не может прикрыться от страданий. "Ибо нет большей власти над человеком, чем принуждать его терпеть страдания, отнять у него возможность защиты..." Эта фраза - так четко сформулированная Давидом, имела отношение к обоим: и к мужу, и к нему. Я с трудом терпела эти словесные извержения, надрывы, переливы, копательства, понукание и окрики - как игрушка - неваляшка, эдакий Ванька-встанька - обретая равновесие в борьбе. Но стоило мне, "взяв дубину", наносить ответные удары, удары не физические, мы били нацелено и метко - только по психике, как мои мучители тотчас трусливо поджимали хвосты, и здесь проявлялся их другой сладострастный, пакостный выверт, извращенное, больное, надорванное, гнилое - выползало из их нутра и они оба - начинали раболепствовать передо мною, объясняться мне в любви, целовать руки, наносящие им удары...
ЭТО БЫЛИ КРОВАВЫЕ ИГРЫ ТРЕХ ИСПОРЧЕННЫХ ИНТЕЛЛЕКТОВ, из которых, несмотря на бедность информации, эмоциональнее был мой.
"Слава тебе неизбывная боль! Умер вчера сероглазый король..." именно эту строчку из Ахматовой читал Давид, приходя через три дня. Я знала, что он ненормален, что он сознательно делает мне боль, навязывая страдания. И картины, как слайды, проносились в памяти: сын и Давид, вместе. Обаятельный сын, ловкий, остроумный, всегда красиво одет. Неряшливый, грузный, смешной - Давид. Им было поровну лет, и я дивилась жестокости - сладострастной жестокости, Давида.
Когда впервые, вернувшись из армии, сын заговорил о зеркальном потолке, я не придала этому значения. Я еще не понимала этого тогда, когда он принес уголки - рамы, но когда в его комнате появилось двенадцать метровых зеркал, заказанных им в зеркальном цехе, мы с мужем поняли, что это не шутка...
Как смог он - такой беспечный - с виду! - проделать так легко, без надрыва, как бы играя, эту огромную работу, рассчитать и сделать сам этот зеркальный потолок. "Я знаю, почему ты это делаешь! говорила я, следя за ним, а он, стоя с дрелью, отшучивался. Ты придумал это, потому что у нас нет дорогой мебели, ковров, нет машины... Ты привык мыслить, жить только материальными ценностями! Тебе хочется выделиться перед твоими девочками, чтобы они сказали: Ах! Ты что сделал! Ты помял мою шляпу! Я в этой шляпе сидела с Беллой Ахмадуллиной в Пицундре..."
- Вот и сдай ее в музей! - смеялся сын.
- Моральные ценности. Это для больших, ослиных ушей, маманя! Видишь, какие у меня маленькие уши... Смотри на эту картину -он показал мне на "Портрет камеристки" Рубенса - если бы она была подлинник, я бы продал ее и напечатал бы твои книги, вся полка была бы заставлена твоими книгами, я купил бы всех редакторов, издательства... Моральные ценности - вот и сиди со своими моральными ценностями с тонюсенькой книжечкой стихов...
Прочно, надежно, красиво, легко был сработан зеркальный потолок. "Плавающий свет" двух матовых люстр, подвешенных по диагонали, с красным и зеленым освещением, дополнял этот фантастический мир света, светомузыки, зеркал, магнитофонов, телефонов которых у него было множество. Он долго вываривал в кастрюле человеческий череп, шлифовал его, покрыл бронзовый краской, а сверху лаком, в глазницы черепа были вставлены лампы, так - что они мигали подобно светомузыке - мой новоявленный Гамлет страшил меня -атрибутами смерти, потому, что и на окне, в его комнате под кондиционером, с внешней стороны окна, на жалюзах, появилось табло, снятое с транс-киоска "Не влезай - убьют" - жуткий череп скалил зубы, мигали глазницы и всюду были игрушки смерти: ножи, шпаги, сабли, кинжалы... "Убийственная сила" было написано по-английски на полу его комнаты - в том месте, где стояла штанга. Этот 15-килограммовый "блинчик" от штанги всегда стоял, ребром, у его кровати, я несколько раз в день опускала его, плашмя, мне не нравилось, что он стоит в этом месте, как-то грубо, несколько нахально и вызывающе. В то утро, 19 мая - повторилась круговерть девяток, 1991 года и девять часов утра, и безмятежная улыбка сына, и его "Королек" - так я называла Ольгу, за удивительное сходство с турецкой актрисой, и все смешалось: Ольга ее бирюзовые бусы, серьги, кольца, ее бирюзовая юбка, белая блузка, только на пять минут она забежала к сыну, и вскоре стук ее каблучков уже раздавался на лестнице...
Все было в цветах. Он лежал под своим зеркальным потолком драгоценность и смысл моей жизни, - он, единственный, бескорыстно и преданно любивший меня. Его губы были плотно сжаты. Их четкий рисунок не был обезображен смертью. Только легкая мета на лбу говорила об ударе о блинчик штанги. Старухи все шли и шли бесконечным потоком, мне казалось, что никогда не кончится это торжество старух.
- Доченька, фото покажи... - шепелявила одна из них.
- Фото захотела! Вот он лежит... Смотри и радуйся, что ему 22- его нет, а тебе Восемьдесят - ты жива! Охрану мне у подъезда, чтобы никто, никто более не пришел, -срывая голос, кричала я на весь микрорайон в безумном горе. Теперь толпа стояла у балкона, у подъезда. У меня не было слез. Я не плакала. Я могла плакать тогда, когда можно было что-то изменить, исправить, переделать, но здесь было ясно, что нельзя.
Электрическая дрель мужа всегда била током. Он был председателем небольшого кооператива по ремонту телевизоров и видеомагнитофонов. "Когда-нибудь эта дрель кого-нибудь убьет!" - в шутку, говорил муж товарищам по работе. Я все время видела сына, именно с этой дрелью: стул, на нем табурет и он, с дрелью, под своим потолком. Время остановилось для нас с мужем, когда мы увидели это: стул опрокинут, табурет - опрокинут, дрель как маятник страшных часов в вечность, тихо покачиваясь, свешивается с потолка. Наверное, здесь - в это время мы и сошли с ума, каждый - по-своему, хотя внешне - мы были в норме. Я еще не знала степень беды, но предчувствие непоправимого уже зависло надо мною, когда я увидела его на ковре. Насмотревшись видео, он много раз падал именно так, точно также закатывая глаза, свешивал язык - я бежала к нему - и он, смеясь, над моим испугом, вставал: "Испугалась, маманя?"- это была жестокая детская шутка, но ему нравилось видеть меня в смертельной тревоге за него. Все повторилось, как в дурном сценарии, когда мальчик кричал: - Волки, волки...
На этот раз он не встал, смеясь, муж делает искусственное дыхание, скорая - едут...
"Отзовись, отзовись! - глухо повторяла я. Сын шевельнулся - у него не было пульса: - Я здесь, маманя! - отчетливо сказал он. Он попрощался со мною. Он не хотел меня пугать. Он знал, что умирает, он любил жизнь, он боялся смерти, он смеялся над нею, чтобы скрыть свой страх и ужас перед небытием, он бравировал атрибутами смерти, у него не было какого - то инстинкта самосохранения, все это он заменял мною, зная, что я сделаю все, что смогу.
Вдоль всего дома стояли траурные столы. Был вечер. Я подошла к магнитофону, нажала кнопку... Обычно, сын отключал его, уходя на работу.
"Жан Мишель... Нежная, летящая мелодия летела над микрорайоном. Он жив! Жив! Смерти нет! Есть вечная любовь, есть вечная нежность. Он жив! Я молчала. Я не кричала вслух, но люди уже бежали ко мне. Я закрылась в комнате сына, я пустила в зазеркалье Стаса и Марата - близких друзей сына.
- Стасик, может я делаю что-то не так? - почти бессознательно спросила я мужественного, красивого Стаса.
- Боре бы понравилось! - ответил Стас.
Я впервые видела как он плачет. Только теперь его тело не сотрясалось от жутких рыданий, как в то утро, когда спустя четверть часа после трагедии, он лежал на груди сына, выслушивая его сердце, как бы не веря своим ушам, что нет его биения. "Боря! Почему ты не пошел со мной в гараж?" - как в бреду повторял Стас. Будь он его отцом - он не мог бы страдать сильнее. Он присматривался к нему, он рычал, как смертельно раненный зверь, он неистово проклинал судьбу. А теперь - он смотрел на меня и слезы тихо катились по щекам...
- Ты уверен? Боре бы понравилось? Прибавь звук.
Наверное, тогда я возненавидела всех людей. В тот вечер в то утро, когда ко мне, в мое трагическое зазеркалье, хромая - торжествуя, сострадая - шла толпа старух. Они искали утешения. От своих недугов, несчастий, болезней они искали утешения...
И этим утешением была я. Мое великое горе. Их малые беды, их большие заботы и болезни были ничто - перед великой трагедией, на которой ломается все.
Эти люди, собравшиеся возле меня, были не нужны мне. Я уже ступила в область небытия. Меня уже не было среди них, а они еще что-то пытались добыть, каждая - себе.
"Я смотрю: выливает французские духи! Лучше б мне отдала..." - говорила одна из моих соседок.
"Нельзя держать дома разбитую посуду! - сказала Тая, выбросив пепельницу в мусорное ведро.
- Дура! Сбрей усы! Иди в монастырь! Начальница великая! - кричала я. - Эту пепельницу разбил мой сын. Она стала драгоценной... Как расколотый голубой тюльпан, лежала пепельница у меня на ладони. Музыка все играла, люди открыли дверь. И громадная, усатая Тая, навалившись на меня, больно била по щекам, для того, чтобы я "пришла в себя", но на самом деле, меня битую, больно придавленную, только что вернувшуюся с кладбища - она, била - за свои интересы, за свои комплексы, за то, что он мой муж, что однажды она призналась ему в любви, а он не ответил взаимностью. За то, что я только что назвала ее усатой дурой, за все она била меня...
Женщина, которая никогда не была матерью, она не могла ею быть, больно, жестоко, садистки избивала другую женщину - только что переставшую быть матерью. Женщина большая, грузная, усатая била маленькую, легкую, за то, что она - полная противоположность ей, за то, что она его жена...
Он, мой муж, "подставил Таю, рассказав мне о ней, чтобы прикрыть другую, хитрую, спокойную - Альфию...
"Все потому, что грязь - есть грязь! В какой ты цвет, ее не крась!" - как у Галича. О величии и низости души человека хотелось говорить мне с равными мне, чтобы меня признали те, кто составляет духовную жизнь общества - на всех языках, во всех странах, чтобы мне не приходилось подобострастно расшаркиваться перед ними, уже признанными - только потому, что я где-то в глубокой провинции, в пересушенной проблемами республике - сижу под зеркальным потолком на своем мемориале. Как равная с равным, хотела я говорить с Бондаревым, Пулатовым, Солженицыным и другими... "Где тонко - там и рвется!" - вот тогда - то, когда трагически, у меня на глазах, погиб сын, когда земля уходила у меня из-под ног, мне еще приходилось лихорадочно сражаться за дружбу и любовь.
Я возненавидела всех людей, так остро, что мне казалось, что я могу покончить с собой - только чтобы не видеть их. И эта ненависть начиналась с мужа, с его давнишнего предательства. Нам было больно, вдвоем нам было вдвое больнее и - конечно! - он пошел за утешением к Альфие и нашел его. Это был для него, слабого, эдакий отвлекающий маневр, но я начинала тихо презирать его за то, что он - мужчина, - даже в горе - не мог вести себя достойно.
Через каждые три дня муж уходил на суточную смену, как на праздник, он шел на работу, где у него всегда была по желанию, аппетитная, сочная, благоразумная Альфиюша. Она была "донором", на 17 лет моложе мужа, а я - "вампиром". Размышляя о донорах и вампирах - я понимала, что один и тот же человек в различных житейских ситуациях может быть то "донором", то "вампиром". Нас связывали с мужем 28 лет жизни, общие потери, трагическая смерть сына- у нас на глазах - с Альфией его связывала работа, ее он знал почти столько же, сколько меня. Мне было 25 лет, с годовалым сыном на руках, я часто гуляла возле дома, мы жили в одном доме в те далекие года. "Альфи-ю-ю-ю! - кричала какая-то женщина, подзывая резвую девочку.
- Да я же помню ее еще девочкой... - умиленно говорил мне о татарке муж. Он играл в Мазепу, он без конца говорил, словесным соусом приправляя каждую встречу. Для остроты и щекотания нервов ему зачем-то требовались элементы эдакого садизма, замешивать эту приправу на моей крови. Я понимала его. Я не винила, переключение эмоций были необходимы ему. Включалась система двух сосудов, двух противоположностей: горькое-сладкое, черное-белое, смех-слезы... Но меня раздражала его многолетняя двуличная болтовня с эдакой подоплекой, аналогией, порицанием меня, придирками, восхвалением другой, которую муж умудрялся проводить не прямо, а косвенно. Он говорил - якобы о родных мне людях, обсуждая черты характера моей матери, сестры, своих сестер, политику, Горбачева, его Раису Максимовну, все это был арсенал пыток - и когда он начинал говорить о Горбачеве, ругая его, я тихо поджималась, уходила и садилась за машинку, чтобы избежать этих садистских пыток старого психопата, с разбиванием очков, порицания меня, и восхвалением другой. Как на старом тренажере, муж старательно репетировал на мне все, что было с Альфией, все, что он скажет ей в следующую встречу, я была в роли "кожезаменителя", каскадера.
- Ты у меня молодая и красивая! - сказал муж и притворно, нежно зарылся головою мне под мышку. - Ну, рассказывай! - снова начал он. И я точно знала, что именно этой фразой: - Ну, рассказывай! он встречает Альфию. Ты у меня молодая и красивая! - снова повторил муж и, закрыв глаза, мечтательно поджав губы, начал вспоминать: "... Ибо нет большей власти над человеком, чем принуждать его терпеть страдания. И чем более свободен, силен, ярок, талантлив покоренный сам по себе - тем большее удовольствие испытывает победитель". Мое прикрытие были слова Давида, я поставила их - между мною и мужем - как непробиваемое стекло - встала между нами эта фраза, но муж ее не видел. И я молчала, мне было больно, и - если бы не прикрытие Давида, мне было бы еще больнее... Мне было больно от слов мужа, от того, что он, увлекаясь, по неопытности, эгоизму, пытается делиться со мною своим счастьем, что у него есть другая, которая его любит. У меня появилась аллергия на ложь давно, но омерзение ко лжи становилось столь сильным, будто бы мне, без наркоза, ампутируют руку или ногу. Одно и то же двум бабам бормочешь! Одними и теми же словами, чтобы не перепутать! - морщась, ответила я.
- Вольно ж тебе думать! - с пафосом, выкрикнул старый пакостник и умчался в плавках на открытый балкон курить и орать на меня. Меня тошнило от слова "Вольно ж...!" - я знала, откуда он принес его в дом, как большую и малую ложь.
- Зачем мне этот пустоголовый бабец! - с куриными мозгами?
О чем с таким бабцом вообще можно говорить? Это как надо меня презирать, как не уважать меня, чтобы думать, что я ночью, на рабочем месте... мог! - он задохнулся от негодования на меня, от той разухабистой лжи, которую молотил в данный момент, он ненавидел меня за то, что я довела его до того, что он это говорит, он ненавидел себя за то, что он так лжет - ради Альфии, но остановиться не мог. Он был мне противен в эти минуты. Фарисейство так и перло, грубо, надсадно, в этих выкриках.
- Да, помолчи же ты! Рот закрой! -хотелось мне сказать, но я молчала.
"У него тонкая талия, легкая, стройная фигура и прелестные родинки как карта звездного неба. Звездный мальчик, старший лейтенант.
Ишь, как великолепно смотрится в зеркальном потолке.
- Я, должно быть, не сильный партнер? - задумчиво спросил меня юноша. А не кощунство ли это? - приподнимаясь на локте, он задумчиво смотрел на меня. Я ничего не могла сказать ему о том, какой он партнер, после этого, совершенно непредвиденного события.
"У него правильные, приятные черты лица. И сам он казался мне правильным - несмотря на юный возраст. В нем не было пошлости, от юнцов его возраста что-то отделяло его, я пока еще не нашла подходящего слова, но я чувствовала это. В нем была чистота и нежность, и строгость, и обаяние.
Чувственный, вулканический Давид был не силен в смысле секса, но очень опытен, требователен во всем. Я устала от него:
- Не тряси меня! Антиквариат! Сейчас рассыплюсь! - говорила я Давиду. Но что я могла ответить Душке военному? Тяжелый гипс на ноге делал меня сверх несчастной, хотя "звездный мальчик" не замечал моих костылей. Он вел себя так спокойно и просто, непринужденно, что я забывала о них. Я понимала, что этот такт. Не тот, назойливо - декларативный, а настоящий, без подделки. Дмитрий казался мне правильным - по сравнению с больным, искаженным, изображением меня во мне самой, в зеркальном потолке, в котором при тусклом свете люстр, мое лицо казалось мне таким же юным, как лицо моего сына, создателя этого чуда.
Лицо моего мужа уже давно казалось мне искаженным, искореженным многолетней ложью. Я печально как бы глядела в прошлое, когда началось увлечение мужа Альфией, когда выброс отрицательной энергии был мощным фонтаном направлен на меня, растерявшись от любви и ревности, я по пятам ходила за мужем, горюя - я ревниво стерегла его. Я ходила с ним на суточную смену, оставаясь там с ночевкой, дома я спала рядом с ним, на полу, как собака, у его постели...
"Хрен углядишь за мужиком, если его подожмет! - Как вода сквозь пальцы - протечет, сделает по - своему так, как он того желает. (Но эту мысль я еще нечетко держала в уме.)
Тогда, в то далекое время у меня никого не было, кроме мужа. Не было Давида, не было Дмитрия - были только мы, муж - я- Альфия...
- А не кощунство ли это? - снова повторил Дмитрий. Я внимательно разглядывала его стройную фигуру.
- За пять минут, у меня на глазах! - погиб сын. Я его берегла. Ни в чем ему не было отказа! Кощунство было мужу шутить весь год о том, что эта дрель кого-нибудь убьет!
- На Вас что-нибудь было, когда вы прыгали с балкона? - осторожно, вежливо осведомился юноша. - Нет, ничего не было, когда я, голяком неслась по трубе, обдирая руки. "Еще удар и я буду мертва, я от сильных побоев разбилась, если бы не это - не было б переломов. Видел, там на трубе - флянец, об него, я была почти без сознания... А хитрый какой Марат, дружок сына. Он лежит на балконе - так, что его не видно, прикрывал барьер и длинным мечом сына, этим самурайским, пытается проколоть мне руку...
- Слезь, сейчас же слезь! - с ненавистью палача к жертве, он приказывал мне, крался - ползком и пытался проколоть мне руку. Я в то утро, из-за Альфии, с мужем поссорилась, и послала Марата, за водкой. Адская боль... Ну, ничего, я теперь прыгать с третьего этажа не буду. Если будет насиловать рота, а что вас так мало, ребята? - спрошу их. Да, лучше б он меня изнасиловал! Все равно никто не верит, что этого не было...
Правильные черты, правильные мысли Дмитрия! Где правильное, где искаженное в этом нелепейшем из миров? Здорово их, однако, накачали правильными мыслями в военном училище! Я не понимала, почему этот юный лейтенант находится со мною - такой рухлядью, поганкой, да при том, на костылях... Я окончательно запуталась в обрывках мыслей, фраз, впечатлений, но жить проще я не могла.
"Кто из талантливых прост?" - я так думала о себе, о Давиде. С виду, он был прост, даже нелеп, порою, какое - то приниженное шутовство вдруг овладевало им - и я знала, что в этот момент у него начинается комплекс. Со мною, только со мною - он был подлинный, но присутствие других действовало на него, как удар.
В мыслях Давид был пропорционален, гармоничен, соразмерен и ему трудно было примириться со своей внешностью сказочного шелкунчика, тучностью, неряшливым, сальным, жидовским видом. Ради меня, он, порою, старался надеть то, что нравилось бы мне. Он был не прост, мой больной, нервный, заученный Давид. Его уникальная память была следствие его болезни, его страданий, его комплекс, который щедро начинал являться в присутствии других парней, его возраста. "Какой чухан! Какой противный, маманя! - говорил мне сын, узнав о наших отношениях с Давидом. Я впервые видела как, плачет сын. "Ты, что ослепла? Да, на его роже жидовской написано, что зимою у него не выпросишь снега, а летом воды..." - сын не рыдал, две слезы, которые он пытался скрыть, бежали по его щекам, он все бил и бил бокалы, бокалы из богемского стекла. Но он бил их аккуратно, бросая в мусорное ведро. Ему казалось, что именно из этих бокалов, мы с Давидом пьем что-то, когда он с отцом уходит на смену...
- Ты такой правильный! - сказала я Дмитрию. Вылечи меня от самой себя. ВСЕ, ЧТО ПРАВИЛЬНОЕ - ВСЕ ИСКАЖЕННОЕ. ВСЕ, ЧТО ИСКАЖЕННОЕ - ПРАВИЛЬНОЕ. ЭТО - ИГРА ПАРАДОКСОВ!
Все парадокс в этом мире. Нет формы, нет формулы, нет единого клише, но истинные ценности остаются вечно: красота, природа, искусство, любовь! Моя жизнь - это клевета, пародия на меня, это злобный пасквиль! Карикатура! Не так я должна бы жить. Я мечтала о сцене, выступлениях, я мечтала... - а потом поняла, что это мишура, суета - сует! - мудр тот, кто не отведав, избежит, спасаясь от разочарований, от ложных дружб, от всего, что сопутствует успеху. Когда погиб сын - глянула в мир, с высоты моего горя, и содрогнулась над тем, какой ничтожный вздор владеет людьми... Какая мышиная возня. Вылечи меня от самой себя! В искаженном, искореженном мире моего я нет правильного изображения. Все наоборот: постоянство и нежность - ведут предательство. Злоба и хитрость, двуличие, ложь - ищут нежности, как мафия отмывает деньги, так злоба, хитрость ищет чистоты. Честность - страдает от подлости, только ложь защищена сама собою.   
Дмитрий смотрел на меня с нежностью. Я угадывала, что ввела в замешательство своими словами. "Барон Мюнхаузен летал на пушечном ядре, а ты на загипсованной бабе. " На тебе, ласковый мой, лохмотья! Бывшие некогда нежной плотью. Все истрепала, изорвала. Только осталось, что два крыла". Я читала ему стихи Цветаевой, Ахмадуллиной, Пастернака. Дмитрий был, как чистый лист в поэзии, едва наслышан о ней - и я, становилась новым, необычным ощущением - по содержанию, по сути. И сама невероятность нашего романа - с самого начала, по сути, по содержанию, была постоянная, как и невозможность его. Вот они: плюс - минус, белое - черное, вот они контрасты, те, что берет - бездумно, наивная природа, заботясь о гармонии. Главное - не физиология, а психология... Вмешался его величество случай. Гипербола ползла вверх, к той безобразной кривой, где все совершается, все смешивается все искажается и происходит кривизна постоянства и постоянство - случая!
Я пришла к этой мысли, хаотично перебирая события, тайное, явное, клубок противоречий я не могла распутать. Оставалось одно: Гордиев узел! Наверное, в разных философских учениях обыгрывалась эта тема, были четкие формулировки. Случай был снова на пьедестале.
Случаен был приход в тот вечер, когда занятый Юлией - ко мне не пришел Давид. Не случаен был приезд Юлии. Целый год она вела активную переписку с Давидом, педантично рассуждая о мелочах. Для меня и она, и Давид, были уже мелочью, я пережила измену Давида - его предательство именно тогда, когда погиб сын. И невольно выплыл вечер, поздний вечер - за неделю до гибели сына. Давид готовил свою курсовую и согласился встретить меня у горагенства в 22.30. "Подожди, я тебе книгу принесу. Я стремительно поднялась к себе, взяла книгу и спускаясь вниз, освещая ступеньки спичками, я бросила спичку - раздался взрыв и выстрел. Я была уже на выходе из подъезда, вздрогнув от неожиданности, когда раздался выстрел. И - почти бессознательно: - Куда я попала спичкой - то?! - подумала я.
- Испугалась, маманя? - весело спросил сын. Он хохотал, он был доволен. Он стоял у входа в подъезд и в упор расстреливал меня из стартового пистолета. - Куда ты? - ревниво спросил он. Кто тебя ждет?
- Давид...
- Давид! Ну, ладно... Иди. -он уже примирился к Давиду, уважая его ученость.
Давид, как бревно, спокойно, невозмутимо стоял все в том же месте.
- Ты слышал выстрелы в моем подъезде?
- Да. - ответил он.
Больше я ни о чем не спросила его. Мне было стыдно за его трусость, осторожную расчетливость, за то, что он такой, какой он есть...
"Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесы..." Гниль.
Я ничего не сказала, не желая акцентировать внимание на этом. Эмоциональные нагреватели были бы разрушены мною, а мне не хотелось лишать себя забавы, ставить точки над "и"!
Когда я зашла домой, сын - окружив себя зеркалами, примерял новый свитер. "Очаровательный!" - мелькнуло в моем сознании, как если б я была еще одним зеркалом, куда смотрелся он: сероглазый, с нежной, красивой улыбкой. Я делала все, что надо, чтобы у него были ровные, красивые, здоровые, зубы. У Давида были отвратительные, желтые, гнилые, больные, сплошь прокуренные зубы. Сын вообще не курил. Он поднимал штангу.
- Твоей головой, как штангой, стены крушить! Болван! Я просто привыкла к твоим дурацким шуточкам. Нервы закаливала. А что было бы со мною - будь я такой же слабонервной распутехой, как другие бабы, твои любимые тети Мамлакаты, сидящие на лавочках?
Таким образом, я напомнила сыну его же упрек: - Ты, маманя, можешь представить, что тетя Мамлакат или мать Леночки зашли бы в бар выпить коньячку?
Случайность и закономерность. СЛУЧАЕН был приход Дмитрия в тот вечер, когда не пришел Давид. Смерть, мгновенная смерть моего сына - была не случайна - закономерна. Это могло произойти в любой день в течении года. Муж не признавал это вслух, но в душе он знал, что виновен.
- Ты у меня для души! - постоянно говорил мне муж.
- А знаешь ли ты, что именно в душу - нацелено и метко! - любят плевать люди. - отвечала я.
  Я сделала сложение любви
  из разной суммы острых ощущений...
  О мимолетности - не говори.
  Не требую ни слов, ни разрешений.
Два года я просыпалась с единственной мыслью: - Его нет. Невероятно. Я - то зачем осталась? Размышляя о смысле жизни, я созерцала жизнь других людей с высоты моего горя, усмехаясь над ничтожнейшими страданиями тех, у кого есть все, чего теперь не было у меня. Могла ли я сочувствовать им в их мелких горестях и потерях.
Весна в Бухаре была в полном разгаре. Я шла по площади, уже не ломая ветки со словами: - Пусть не вырастет, не созреет ни одно яблоко - раз нет Бориса! - Я безжалостно ломала ветки, отправляясь на кладбище, куда ходила через день. Третья могила у входа: дед и внук в одной... Это кладбище спланировал дед. Теперь меня знали все. "Здравствуйте!" - кричали мне рабочие и охотно делали всякую работу для меня. Лицо сына, чуть измененное рукою местного кладбищенского художника, смотрело с плиты.
Порою, остро, до боли, до безумной ненависти доходила я в своих отношениях с мужем. Он вызывал чувство отвращения. Я помнила день, за неделю до пасхи я вернулась с кладбища, договорившись с рабочими, что все делают.
- Ты вписала на плиту имя моего отца? - дотошно, с явной придиркой, начал муж. Он никогда не ходил на кладбище и не страдал проявлением родительских чувств. Но в тот день он был подстроен Альфией, она теперь руководила его жизнью: "Ты умный, талантливый, ты все делаешь все умеешь. Почему она (имелась в виду я) - руководит, управляет твоей жизнью?
- Что я делаю в этом доме? - нервно выкрикнул муж, он пел с голоса Альфии, мыслил на уровне ее лба. Зачем я нужен тебе?
- Как зачем? Чтобы мучить меня, помыкать мною, управлять, говорить, разговоры разговаривать. Чай, с твоей Альфией не шибко о душе - то говорить. Она животная женщина. Дышит страстно, целует, опекает, сострадает, понимает. Мы теперь, как в аптеке. Ты все причитаешь: типа - не долюбили! Не допоняли. "Не довесили, не домерили, не додали! "Получается, что та - лучше и любит больше, и вкуснее, и спокойнее, и приятнее, и, главное, - моложе!"
- Зачем мужчина ходит в публичный дом? - начал муж. Что эти женщины лучше жены? Нет, ему нужен допинг, это - игра... Что эти женщины действительно ощущают этот твой оргазм?! Нет, конечно. Блефуют! Это блеф в постели... Вспомни Куприновскую "Яму"...
- Ты вписала имя моего отца на плиту? - снова придрался муж.
- Плита твоего отца лежит рядом и будет лежать... Что мы делим? Плиты, кладбища, ограды, могилы? Ненавижу! Еще одно слово о плите, там не две, три плиты будут! "Сближают болезни и смерти..." - эта строчка из стихов Самойлова Давида была полностью опровергнута. Прошло два года после гибели сына. Мне казалось, что мы с мужем находимся на дрейфующей льдине, которая дала трещину. Мы оказались по разные стороны ее. И теперь - после гибели сына, я не могла быть с ним. Мне было больно. Мужу было больно - вдвоем! -нам было вдвое больнее и все малые отношения распались. Муж не был моим мужем, он предал меня во всем, и то малое, что было между нами - что еще как-то держалось, когда был сын - рассыпалось, улетучилось, исчезло.
Моя соседка снабжала меня детективами, которые я не читала. Я их брала для мужа. В тот день нужно было срочно отдать ей книги. Муж долго не хотел отдавать одну из них. Она была тщательно спрятана. Несколько раз пытался рассказать мне сюжет какого - то детектива, начиная это словами лживыми: "Когда у тебя все это пройдет, и кончится твой бред, может, тогда я тебе дам прочитать один детектив..."
- Гадюка! Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива... У меня все пройдет. Мой бред?! Мои выдумки, инсинуации, домыслы!
- Да, твои! - истерично выкрикнул муж. Ты моей кровью пишешь свой роман!
- Лучше пиши детективы!
- Я написала психологический детектив. Обычный детектив - как бы "притянут за уши". Искусственно сделано все. А "Ловушка" Чейза плагиат в чем - то с "Любовника леди Чаттерлей" - только Лоуренс лучше, тоньше, психологичнее...
Муж ушел на работу так и не вернув мне детектив. Я позвонила соседке, не сомневаясь, что там есть формула, точный слепок наших отношений с мужем, а может быть, даже план - как уничтожить меня. Порою, я замечала присутствие этой назойливой мысли на его лице, поступках, в словах. Он - одновременно и желал, и страшился этого, без конца - вслух, обговаривая, как ему без меня будет плохо, как он будет жить один, что ничего не изменится в его жизни, он выдавал свою идею о моей смерти. Она проходила лейтмотивом через его слова. Я даже привыкла к тому, что в течении многих лет - муж как бы убивает меня. По Эдгарду По - он замуровывает меня в стену - вместе с кошкой... вслух читая мне именно этот рассказ, он как бы уничтожил меня с кошкой, и я уничтожила кошку. Я уничтожила сиамскую кошку Матильду, которую мне подарил Акмаль. Этот подарок был сродни: "...На тебе, Боже..." - кошка была умной, но время от времени - природные инстинкты вопили дикими голосами в моей Моте.
Кошка спала со мною, кошка ходила за мною по пятам, кошка чувствовала мое настроение, когда мне плохо, она, как мех чернобурки, свешивалась у меня с плеча, старательно убирая когти, чтобы не царапать меня. Единственный живой мех - который у меня был в течении жизни. Кошка утешала меня, она берегла меня, а я - уничтожила Матильду. Муж прочитало мне рассказ Эдгарда ПО - как жену замуровали в стену - вместе с кошкой на ее плече. Он смотрел на меня мечтательно и выражение четко просматривалось в его глазах. У меня на плече сидела Матильда. У мужа были обостренные сексуальные разборки с Альфией, он, до изнеможения, подогревая свою страсть и похоть, прибавлял к этому словесную приправу, и это дьявольское зелье обрушивал на нас с Матильдой. Сын был в Армии, я через день писала ему письма, но ни разу не поехала к нему, сама себе удивляясь, что из-за мужа - не еду к сыну. Так несносна была мне мысль о том, как обрадует мужа и его тайную подругу мой отъезд. Он так часто - вслух, в различных вариантах, мечтал о том, как я уеду... Ни для кого не секрет, что наша фантазия, мысль, обычно приукрашивает действие, но я, в мыслях, уже страдала от этой безмерной радости. Я уничтожила Матильду. У нее началась мартовская течка, и муж тоже, подобно мартовскому коту, все время разговаривал с кошкой. Это были разговоры садиста, который свою навязчивую похоть - в бесконечных разговорах с кошкой о ее верности черному коту, многолетней верности, Альфия была тоже черной - доводил до моего несчастного сознания мысль о том, как ему охота еще - и еще - и еще много раз... "Эх, раз, еще раз!" приговаривал он, - Ну, когда в подвал, Мотя? Когда пойдем в подвал..." Совершенное предательство, пройденный этап, уже не так опасно, как приготовление к нему, когда бесконца взвинчивают и подогревают атмосферу в доме - при помощи слов... Я не спала ночами. Не было никого, кроме мужа. Сын был в Армии. Я не желала видеть людей, я ненавидела их, и эта ненависть началась от ближнего, от мужа, от его жестокости. Не было Давида, он тоже был в Армии - я была наедине со своим мучителем, дико, ночами орала Матильда, я знала, что, проснувшись, муж в сотый раз будет терзать мои больные нервы. Я ехала в такси в район зеленого базара, среди мясных рядов я оставила, обезумевшую от течки, кошку. В раскоряку, как блажная потаскуха, стояла моя Мотя, и взывала о коте...
"Если побежит за мною...- возьму! - подумала я, уже у ворот. Был пасмурный мартовский день и никого не было на этом базарчике, кроме мясников, кошки и меня.
Она продолжала выть. Она не побежала за мною. Я стыдливо, гадливо вытерла слезу. "Ненавижу" Слабонервная дрянь! Сука! Такая же, как твоя кошка... - подумала я о себе. Дрянь! Еще слезу пускает... Ненавижу!
Я зашла в магазин и купила себе розовые босоножки, я зашла, чтобы подумать, я была в 50 метрах от базара, от Матильды.
Я не вернулась, "Дурная примета... я выбросила кошку, которую любила, которая берегла меня, которую обожал мой сын..."
"Уничтожить меня..." Я не помню название этого детектива, но я могу рассказать сюжет" - тотчас отозвалась моя соседка. "Да, это Сименон. Два друга. Один очень завидовал товарищу. Тайно был влюблен в его жену. Его друг оказался в аварии, но он не помог ему, хотя и мог... После гибели друга, он сошелся с его женой, хотя у него была жена. Жена не устраивала ему сцен. Она молча, глазами, все говорила ему. Никто не знал о его связи. Жена была единственный свидетель. После долгих перепитий, любовница бросила его. Он увидел радость, торжество в глазах жены. Он пришел в такую ярость от ее торжества и счастья, что в упор выстрелил в нее и убил.
Впрочем, ситуация была пикантной: это был точный слепок. Альфия была любовницей Алексея, товарища моего мужа. Татарка мужа по очереди была любовницей всех, на ком останавливался ее глаз. Мужчины одаривали ее, добывали ей жизненные блага, квартиры, чтобы было место для встреч, тайных свиданий, с приличными женатыми, обеспеченными. Только в тайне, втихаря, могла жить такая приличная женщина, как Альфия. Скромно, благоразумно, тактично, ненавязчиво, пылко и вкусно - в постели. Она была удобной женщиной. Такая не "проколется", не в ее интересах. Такая - будет молчать, будет послушной, удобной, приличной. Альфия прижила дочь с Алексеем, товарищем мужа. Дочь была похожа на мать. Как две капли татарка мама, сделала хитрую, подобную себе, дочь - скрыв портрет ее отца. Вот здесь и начинался мой первый комплекс. Этот полный, спокойный, 44-летний мужчина Алексей, товарищ мужа, каждый день приходил к нам... Тогда ему было 29 лет, тогда я написала ему около сотни стихотворений. Наш не начавшийся роман тотчас прекратился потому, что я неправильно вела себя. Женатый, испуганный моей откровенностью Алексей, заранее прекратил роман и все слухи, и, чтобы раз и навсегда покончить со слухами , выбитый из колеи мною, он тотчас начал встречный роман с Альфией.   
"Почему же, милый, мы с тобой не вместе?" - раздавались звуки грустного, нежного романса. Муж тормознулся в прихожей и стал внимательно рассматривать крепеж зеркального потолка.
- Что? - спросила я, зная, что он весь поглощен песней и воспоминаниями.
- Смотрю: здесь болты очень тонкие... Выдержит ли? - озабоченный за мою жизнь, ответил муж.
- Да, особенно, если их подпилить, как в "Пестрой ленте". Помнишь Шерлока Хомса?
Муж непрерывно терзался у меня на глазах, втайне мечтая о моем, приличном в глазах общества, исчезновении. Именно так, с иезуитским вывертом проявлялась теория Фрейда о том, что голод и секс правят миром. Альфия была лекарством мужа от его комплексов. С нею он нравился сам себе: умен, сексуален, может довести женщину до оргазма. Как лекарь, она была необходима ему и работать в суточную смену с такой опорой ему было приятнее, расставаться с нею он не желал, до изнеможения он готов был лгать, говорить -преследуя одну цель. Я - часть его мемориала, была ядом, отравой его жизни. Его горем, страданием, я одна знала все, что есть он, детально, подробно. С другими можно было играть, он был такой, какой был: старый, больной, слабый, несчастный, ворчливый - другим я не видела его уже много лет. Я разлюбила мужа - не сразу, не вдруг, а постепенно за долгие годы - постепенно, как губка пропитываясь этими придирками, сравнениями, подкалываньем - я перестала его желать, наша любовь всегда была кислой, но я любила его доброту, его обаяние, как бы забывая о том, что он ничего не дал мне... все дни я проводила дома. Я могла неделями не выходить из дому. Настроения в доме, грубо и надсадно навязывал муж. Я ходила по квартире, боясь подорваться на мине его слов, сравнений. Я стала бояться его давно, не физической расправы, а этих разговоров. Доведя меня до края, он - видимо, испытывал какое - то наслаждение садиста.
- Ах, Кот, как я тебя люблю! - истерически начинал восклицать он, неистово обнимая меня, но я уже не любила его. Старый психопат, истеричка сделал свое дело. Последний лист облетел с моего дерева - мое дерево любви стояло голым и нечем было прикрыть его.
- Знаешь, ты необыкновенная! Да, если бы я мог кому - то рассказать, какая ты - не поверили бы... - и тут же - выдавал порцию яда... Ты, как дорогая, соболья шуба... А зачем мне, здесь, в Азии - соболья шуба?
Я стала любить одиночество. Оно делало меня спокойной - только я, сама в себе! - могла находить эти резервы, чтобы выжить, чтобы как собака, сама зализать свои раны, но это была не жизнь, а форма существования.
Когда муж внезапно появлялся передо мною, я вздрагивала и крик неподдельного ужаса невольно вырывался у меня.
До появления Давида у меня не было никого, кроме мужа, хотя знакомые мужчины часто звонили мне с разными предложениями. Я удивлялась той ловкости, с которой случайные, абсолютно посторонние люди, как бы "подставляли" меня, работая на публику, чтобы проблефовать на интимную тему. Сперва я не обращала внимания, мне было наплевать, а потом - просто лень доказывать, что я не верблюд. В нашем азиатским городе, где я прожила 30 лет, став модной, не в смысле моды, а в смысле рекламы. Ни молодой, ни красивой - я не была, но капля обаяния и французских духов еще поддерживали мое настроение, но главное в жизни стал юный лейтенант. Его глаза - улыбка - родинки - нежный экстаз - и это дыхание, перед концом, он сколько мог сдерживал себя и был в этом несравним ни с кем другим. Мой малый сексуальный опыт нечетко - но подсказывал мне, что другие, по сравнению с ним - слобонервные, бесхребетные, бездарные самцы. Юный лейтенант.
- Я старший лейтенант! - говорил он о себе, улыбаясь.
- Любишь ты величаться! Тогда я - маршал! - отвечала я, шутя.
"Ты - единственная ценность моей жизни!" - сказал муж, уходя на работу. Я села на диван, пытаясь надеть туфельку. Пальцы на левой ноге не гнулись, пошевелить ими я не могла.
"Сука Марат!" - мысленно выругалась я. "Еще удар и я буду мертва", - так я думала тогда - в тот день, удивляясь еще тому, что мысль как-то работает в моей голове. "Я тебе покажу кусаться!" - навалившись на меня шипел татарин. Его светлые глаза были наивны - как васильки в поле, а золотые зубы азартно блестели во рту. "Сперва изнасилую - потом убью! Нет, сперва - убью - потом изнасилую". Он вслух рассуждал обо мне, еще живой, я укусила его за щеку, пытаясь защищаться. "Кусать! Меня..." - с новой яростью, подстегнутый мною, он обрушил на меня шквал ударов. Ничего подобного, даже в малой мере никогда не происходило в моей жизни. "Вот она великая татарская любовь, от - "Я вам буду ноги целовать" - до смертельных ударов!"
Марат, - был подобен мячу, чем больше его ударишь, тем и выше подпрыгнет. В каких только переделках не побывал этот живчик...
Марат преданно любил сына. В соседнем доме, он жил со старой матерью в большой, четырех комнатной квартире. Аккуратно одетый, неизменно вежливый, исполнительный, он появлялся по утрам и они - вместе с сыном шли в техникум.
"Сгною в тюрьме!" - думала я о Марате. Непрерывная боль подстегивала мою ненависть: четыре спицы были на пятке и каждый палец на левой ноге - был, как бабочка, на булавке.
- Помоги мне! Помоги! - просила я мужа.
- Чем я могу помочь тебе? - спрашивал он, целовал мне руки и уходил домой, чтобы два раза в день, в сорокоградусную жару, приезжать ко мне. В те дни он немыслимо, немилосердно похудел, а Альфия занялась перетягиванием каната. Донор вливал положительные эмоции в моего мужа - он был переполнен ее любовью. "Лишь бы Альфия любила, лишь бы она была, а тем - хоть трава не расти. Ложь и фальшь - проникла в каждое слово, в каждый жест, я непрерывно раздражалась, готовясь ко лжи, или замечая ее. Это странное чувство было теперь всегда. Никогда раньше я не попадала в больницу на такой срок, и постепенно, отойдя от боли, я поняла, что он предал меня в боли. Он не настоял, не потребовал, не подкупил врача, чтобы он сделал мне обезболивающий укол. Он стыдился, что меня привезли пьяную, избитую, он понимал, что я не виновата. Но никто не верил, что эти увечья я получила обороняясь.
Всем было проще, привычнее думать по формуле: старуха пригласила молодого парня, послала за водкой. Он напился, расхрабрился, начал избивать.
- Нет, не изнасиловал он меня! - доказывала я, злясь. Лучше бы изнасиловал, чем столько мук! - думала я.
- Ты - садист! Тебе приятно было видеть, как мне больно. Ты сидел и целовал мне руки, потому что видел, как мне больно. Ты наслаждался видом моей боли.
Из операционной муж нес меня. Азиатский бардак, июль, зной, хамство врачей, санитарок, сиделок, грязь. Муж нес меня - и в тот момент я любила его - сквозь щелки изуродованного лица, я смотрела на него. Муж нес меня с первого этажа на второй по длинному коридору второго этажа. И - только донеся до палаты - он положил к себе на колени: "Я сейчас умру, Кот! Я сделал непосильную работу. Сердце..."
"Какое счастье! Даже не хромаю. Такой маленький рост - туфли на каблуках не смогу носить...
- А мне какая разница, Кот, хромаешь ты или нет? Для меня ты любая сойдешь! - говорил муж.
- Я не хочу "сходить"! Я не хочу "любая"!
- Куда б тебя деть? - озадаченно, вслух, соображал муж, целуя меня в прихожей, после свидания с Альфией - он как бы приседал, сравнивая меня в росте. Я чувствовала себя гномом, карликом, пигмеем. Я все замечала, все запоминала и не прощала. Я не могла прощать.
По - ассоциации, еще два лица невидимо восстали в овале зеркала, куда смотрел муж. Давид. Давид сперва смотрел на наше общее отражение, а потом сердито отворачивался. Дмитрий смотрел на себя и на меня, улыбаясь нежно. Он всегда нес меня на руках к зеркалу: - Поставь на место! Я толстая! Надорвешься - смеялась я. Наше общее отражение в зеркале нравилось лейтенанту.
- Сколько тебе лет? - спрашивал он, путая "ты" и "вы".
"... Пустое ВЫ прелестным ТЫ - она, обмолвясь, заменила..." - чье это Пушкин или Лермонтов? Давид дал бы мгновенный ответ, но мой лейтенант был, как чистый лист бумаги...
- Сколько тебе лет?
- Сорок семь? Я на год старше твоей матери, а ты... - усмехнулась горестно, - моя половина. Надеюсь, что лучшая!