Глава 5

Я впервые видела Гиви небритым.
- Как доехал?
- Не помню... На такси. Там проволока колючая, вокруг дома...
- Порвал свое шикарное пальто? - хмыкнула я.
- Нет, пальто-то целое... - разочарованно сказал Гиви. Как видишь, всю физиономию!
Х Х Х
"Сэ нон э веро, э бэн тровато"... - если это и не верно, то все же хорошо придумано.
- Отдала своему е...ю словарь иностранных слов! Он всего два слова знает! Зачем ему словарь? - дотошно, допрашивал муж.
- Чтобы еще три слова узнал! - отвечала я.
Когда муж ушел - я позвонила Софье.
- Как дела? Муж приехал?
- Кто это? - резким, неприятным голосом отозвалась она. Софья была хамовата и при этом как бы бравировала этим, изображая из себя "своего парня", эдакую простецкую задушевность, а со мною она и вовсе не церемонилась. Весь мир и всех людей она делила на нужное и полезное, и - наоборот... Со мною она разговаривала матом,  грубым мужицким матом.
- Мой роман - трилогию напечатают. Спонсоры ВАЗ - Тольятти!
- Очень хорошо! Мне - то что за дело?
- Я не изменила имена.
Софья бросила трубку, матерно выругавшись. Через минуту раздался ее звонок:
- Ой, прервался разговор! Я вас серьезно предупреждаю! Дело это судебное - шантажировала она.
- Мои друзья - умнейшие люди, адвокаты! Не в Америке... Кто в нашей замученной, забитой экономической нуждой стране, будет разбирать литературное произведение, где все имена вымышлены. Ни адресов, ни фамилий. Да мало ли лейтенантов на свете. Учительниц по  имени Софья, у которых муж - болгарин! Слепой на один глаз...  - издевалась я.
- Мой муж и все мои друзья прочли мой роман и все при мне, и муж,  и друзья.
- Твои друзья такие, как и ты! - с привычным ей разухабистым матерком, сказала Софья. Она была груба и вульгарна. Это была не  женщина: не нежная, романтическая модель, а эдакая пародия на  женщину, злобный пасквиль, в женском обличии, но надо было еще обыграть в стиле "ультра" свою внешность, привычки и мат, чтобы это не только не раздражало, а давало какой-то оттенок приятности.
- Я прокляну тебя! - кричала Софья.
- Плевать я хотела на твое проклятие! Триста тридцать три раза ежедневно можешь проклинать меня. Твоей башкой, как железной  грушей, можно крушить стены... - сказала я.   
Животный мир. Поединок двух самок. Софья позвонила Давиду. Она была чудовищно некрасива и только это давало ей прикрытие.
- Аннет, ради меня, убери ее имя! - просил Давид, перезвонив мне.
В истории создания романа "Молодая гвардия" был только процент правды, а N человек были расстреляны и тот, кто был предателем, им вовсе не был.
- Лучше о себе похлопочи. Клара печатает "Гаденыш". В школе правит бородатый болтун. Всем бабам "мозги свихнул". Все изучают риторику и древнюю Грецию. Зачем им Греция, да еще древняя? - вот  так говорят о тебе мужчины. И не звони, не донимай меня.
Я не ожидала, что лейтенант позвонит мне. Трудно изменить голос. Утром я позвонила лейтенанту, засунув в рот мускатный орех, я думала, что его мать не узнает мой голос.
- Диму можно? - придурковато и резко, индифферентно, спросила я.
- Кто это?
- Знакомая.
- Я узнала эту знакомую! - последовал совершенно неожиданный ответ.
Лейтенант позвонил мне потому, что мать сказала ему о моем  звонке. Он пришел, чтобы вернуть мне словарь.
"Сэ нон э веро, э бэн тровато"... - тотчас прочла я ему, латинское - (если это и не верно, то все же хорошо придумано!). И он тотчас! - улыбнулся мне. он выглядел отлично и говорил красиво, правильно, толково. На мне был розовый, весь в кружевах и оборках, пеньюар - и новые итальянские, серебряные побрякушки. Их было много.
- Нет, снимем! - говорил он, снимая их с моей шеи. А я запуталась в цепочках. Снимай, снимай! - говорил он. И листик этот холодный - тоже снимай!
Было 152 с тех пор, как я не видела его. Я позвонила ему сама - узнав, что он в городе, когда было сто дней:
- Как Наполеон! - сто дней - я прошу тебя - вернись! Ты в понимаешь, я согласна: диктатура! Я никого так не просила!
- Извините, у женщины муж, не русский, ребенок - может он, муж ее, все не так понять! Нет, нет! - тогда я услышала от него именно такой ответ.
И вот теперь- 152 день - я увидела, какую огромную разрушительную работу проделала Софья, уверив его в том, что я непредсказуема, и сделав так однажды, я могу и впредь потревожить его мать. Она шантажировала матерью. И была в этом последовательна,  въедлива, как все татарки, как серная кислота, не отмыть. У татарок была мертвая хватка. Цепкие, земные - они умели привязываться к слову, событию и дотошно, подробно с потрясающими занудством, долбить одно и то же! Софья "давила" его - колеблющегося, сомневающегося, напоминая о моем поступке. А я помнила, как ликовала она - покидая мой дом, как она - коварно и победно, смотрела в зеркало - в прихожей: - Я то что? Я - посторонний человек, а вот - мать. Как уладит он теперь отношения с матерью.
Она явно торжествовала! Софья хитрила, чтобы единолично, безраздельно, править лейтенантом. Быть его единственной подругой. И тогда мне впервые пришла мысль о фальшивой купюре. Одна настоящая, владелец - очень дорожит ею, но держит точно такую же - фальшивую, мечтая ее сбыть. И вдруг - это происходит: радость  подлога! - и настоящая при нем, и - он мечтает о новой фальшивой купюре, как источнике обогащения... В этом образе я усмотрела двойной смысл. Мне хотелось зачитать это кому - либо. Софья хитрила, она могла царить только на хитростях - не по праву присвоив себе лейтенанта, она еще пыталась извлечь выгоду и пользу от него.
- Тебе приятно? - спрашивал он, лаская мне грудь. Скажи: ты так поступишь и впредь? Он сомневался. Он не верил. Он должен был бы уйти, согласно громадной контринформации и "накачки" - но он остался... Бледный, растерянный - он обнимал меня - безнадежно, зная, что я сплошное беспокойство в его жизни. Он думал, что рискует, но на этот раз не рисковал ничем. Противоположная во всем благоразумию его матери, благоразумию его учительницы - я превзошла их во всем, парадоксально, невероятно - но все мои минусы-  как по мановению волшебной палочки, превратились в плюсы - своей  алогичностью, нежностью, отвагой и бескорыстием - я уничтожила их. Душка военный мгновенно отличал стразы от алмазов - у него был наметанный глаз. Теперь в его руках - таких нежных и трепетных - была громадная Соня и своим 40 размером - она вытоптала нежность лейтенанта.
Он ушел - не целуя меня, ничего не обещая мне. Он был настолько растерян, что забыл свой свитерок. Через минуту я выбежала на балкон в пеньюаре.
- Вернись! - Крикнула я в темноту! Но уже легкий стук в дверь и свет у глазка, - говорили о том, что он вернулся...
- Забудь что-нибудь, чтобы снова вернуться. Носок, например, - шутила я.
- Это не любовь! Просто мы подходим в сексуальном плане, как партнеры, - строго глянув на меня, сказал он.
- Маркс говорит, что любовь - это высшее проявление полового инстинкта. Что хочешь с Марксом спорить? - спрашивала я, улыбаясь.
Ведь я знала, что - в словах, ему меня не одолеть. И выражение у меня было наивное, добродушное - "Ты, маманя, у нас - как дитя малое!" - говорил сын.
Но не было сына, а он - так похожий чем-то на него – озадаченно смотрел на меня.
- Все напишешь? Продолжение будет?
Привыкать тебе что-ли...
- Эти не любовь! - повторил лейтенант.
Софья своим 40-м размером вытоптала нежность лейтенанта, но она не смогла вытоптать память обо мне, той, кто не донимал его житейскими проблемами быта, кто нежно - как погибшего сына, - любил и баловал его. Все, что добыла Софья коварством, хитростью- внешне приличная, гнилая внутри - я хотела отыграть и вернуть при помощи Искусства, доказать без подлога, передержек - что нежность и чистота имеют равный смысл - из чего бы не добывали чистоту, но она нежна!
Нежность, хрупкость лейтенанта, все его романтические выпады принадлежали мне, сказочнице, наивной мечтательнице, я вновь была на пьедестале. И я загадала, если презрев благоразумие и пользу, все доводы рассудка, он придет ко мне вновь, то это и будет то, что я нашла в нем.
Знак вопросительный, взыскательный, согбенный - изогнулся в  моем сознании - подобострастно, пресмыкаясь и прислуживая моему  воображению, искусству и бескорыстию души.
"И Ленский пешкою ладью берет в рассеянии свою..."
- Здесь стоял мой офицер!" - это, как в "12 стульев".
"Только что на этом месте стояла моя ладья!" - закричал одноглазый, осмотревшись..." Соглашайся на ничью! Уголовница! Половина тебе - половина мне! И ни слова о том, что я террористка! Самые ядовитые змеи - маленькие. Доведешь ты меня! Ну, Сонька - золотая ручка! У меня тоже золотая ручка "Паркер"! Завалю, как корову!
Сыщи мне, добудь! Вынь и положь, ворюга!
- Где я тебе добуду!
- Позвони! Это я под запретом, а ты - уголовница, звони! Вынь хоть из-под юбки, булавку отколи! Ох, толстолобик!
Вот так мы поговорили с нею, Гиви! - сказала я. Как всегда, мы  сидели на кухне. Был рождественский вечер. Гиви, видимо, собирался к какой - то подруге. - Я, конечно, снисходительно отношусь к человеческим слабостям, но что ты вцепилась в лейтенанта, за тобой половина "Интуриста"  бегает.
- Вот и забирай себе пол - "Интуриста", а мне - нужен лейтенант. Позвони, Гиви!
- И не проси, не буду! Нет! - слегка переживая за мою экспансию, - сказал Гиви. Анн, у тебя было сейчас такое лицо! Гиви занимался украшательством самого себя в моих глазах, зная, что он занимает определенное место в моем романе. Вместо схоластических обращений к читателю, критику, я просто ввела Гиви в сюжет, перенося на него все споры. "Ты становишься опасной! - иногда говорил Гиви, когда я зачитывала ему свои суждения о нем. Мои знакомые считали, что я благородна, связывая реакцию на свои поступки с моим отношением к ним. Хотя наше знакомство было очень поверхностным. Я не подпускала людей на близкую дистанцию, туда, где начинается болевая зона. - Настоящую нежность не спутаешь! Чувство ненависти по эмоциональной направленности бывает таким же сильным, как любовь. Как вспышку солнца, свет прожектора - если дать  сильный толчок, по силе чувства - я полагаю - ненависть в чем-то адекватна любви. Если терроризировать Софью, лейтенант будет приходить, "кость - собаке", но он возненавидит меня. Можно ли из ненависти добыть оргазм для такой извращенки, как я? Гиви, ну? Позвони, Гиви?
- Нет.
- Сама сейчас позвоню. Привет, красотка, молодуха! - скажу ей я.
Нарушаешь договор, Где лейтенант? Приказы командования не обсуждаются. Ушел из армии. Да, я ему в мирной жизни такую армию покажу, что Грузия и пули ему покажутся райским садом и трелями соловья! А тебе, лишь бы мальчишек соблазнять! - говорила Софья.
- Дурында! Стариков что ли? - вот так пришлось нервничать все утро! Ну, что, ты не звонишь Гиви?
Зачем из пальца высасывать сюжет. В моей жизни все было иначе: столь многообразна и пестра жизнь, что порою, сама выкладывает пасьянс, которого нельзя придумать. Гиви курил и был спокоен
Не понимая меня в одном: почему я столько сил и энергии трачу на  возвращение лейтенанта.
- Ты был когда-нибудь влюблен, Гиви?
- Один раз... Давно, мне было двадцать лет.
- В Тбилиси?
- Нет, здесь в Бухаре. Анн, хватит! Душу не томи! - сказал Гиви так эмоционально, что я, не ожидающая от него такого чувствительного ответа, даже пришла в небольшое замешательство.
"Душу не томи!" - как хорошо сказал. Просто и искренне.
Через полчаса, после ухода Гиви, позвонил лейтенант.
- Дневник! - сразу потребовал он, как Гиви - рюмки, только что не прищелкнул пальцами, жест изящно театральный, который так шел Гиви. Душка военный придирчиво читал запись в дневнике. Я, к  счастью, не успела записать туда разговор - баталию с Софьей.
- Видел Давида! Поговорили... - сказал лейтенант таким голосом, будто бы встретил товарища по несчастью - тот, мол, избавился -  счастливый! - а он, страдалец, нет. Перебирая листы, он прочитал прозу. Глава "Ложь" - привлекла его внимание. "Лучше о Гиви прочитай! - специально сказала я, чтобы переключить его внимание.
- Надо было трахать тебя, как Гиви, две минуты, чтобы ты от меня отстала... В этой фразе было что-то от Софьи, ее грубости, хамства, ее выкладок житейских хитро сплетений. В этой фразе была "дыба", та подлость, которая, как раковая опухоль может поселиться  и уничтожить любой, самый прекрасный организм. В этой фразе было нечто от Софьи, от того, что он накрутил, и что хотел перебросить на меня, в душе, зная, что виновен. И это противостояние добра и  зла, его недоверие, и угроза Софьи: - Она повторит!" Софья действовала подло. Это был прямой наговор, но доказать что - то могло  только время. Дмитрий хотел прилепиться просто, удобно, всеядно.
Это была трата души, а он говорил о какой-то сумке, сумке с вещами, пропавшей у него в поезде...
Сумка была важнее! Важнее, дороже были вещи, удобства, квартирка с женщиной преданной, привычной благоразумной. И тотчас строки из "Приглашения на казнь" - Набокова... "Видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы. Потеря вещицы огорчала его. Вещица была дорогая. Он был огорчен потерей вещицы".
Могла ли я требовать от воробья соловьиной трели? "Черт возьми! - думала я. Если бы можно было купить себе другого такого же Диму - как компьютер, запрограммировать его, чтобы нервы не мотал.
Осуждала ли я лейтенанта? Очень ревновала, но это в начале. Он не влюблен, его ярое, оголтелое увлечение кончилось. Осталась лишь привычная женщина, еще в школе твердившая свои нехитрые истины - понятная, удобная. "Пьяный проспится - дурак никогда!" Лейтенант не был дураком, но шел по проторенной, его установками, дороге.
Уже уходя, в прихожей, он глянул на меня недоверчиво, сердито.
- Ты всегда - вот так, нервно, поправляешь волосы. Я это заметил еще тогда, когда встречал тебя возле "Интуриста". Нет, это очень странно! Давай сюда роман он пришел за этим. Он "прокалывался" на глазах, и от этого злился. Он, знал, что я все замечу. Он считал,  что поручение Софьи он выполнил и может навсегда попрощаться со  мной.
- Позвонишь?
- Нет.
- Позвонишь, чтобы сказать два слова?
- Не приду!
- Позвонишь, чтобы сказать одно. Приду! - говорила я.
- Простудишься! - тихо сказал он, глядя на меня в розовом пеньюаре. Я стояла в дверях, на лестничной площадке.
Х Х Х
- Английским будем заниматься? - спрашивал меня лейтенант, коварно, с эдаким психопатическим вывертом, сравнивая с Софьей.
- Ну, что прочитаем роман? - должно быть, говорил он Софье, сравнивая ее со мною.
- Смотри, какую цитату я нашел! - восклицал муж. И - дурашливо, округляя глаза, прекрасно зная, что делает мне больно, зачитывал цитату: точный слепок наших отношений или аллегория последней встречи с Альфией.
Было 31 декабря. Я сидела у машинки, здесь было единственное место, где я могла отмахнуться от мужа, чтобы он не донимал меня.
- Не мешай! У меня мысль. - и муж уходил - не злясь на меня, ведь он приходил для того, чтобы влить новую порцию желчи и злобы. Еще раз, в тайных словах и аллегориях, напомнить мне, что пожертвовал  счастьем своим и своей подруги - ради меня. Меня тошнило от его благодеяний и болтовни. От этих непрерывных напоминаний, сравнений - я сама себе напоминала какого-то толстолобика. Когда-то  давно муж рассказывал мне, что они ловили эту рыбу. В большом водохранилище ее водилось очень много. "Белый Амур" - называли ее в водохранилище было полно этой рыбы. Игривый Белый Амур выпрыгивал из воды - рыбаки лупили их ломом по голове. Теперь муж закупал консервы из этой рыбы, в Тудакуле почти не было рыбы.
Я думала о лейтенанте. Мне хотелось разыграть сюжет: две женщины, мать и Софья, неусыпно стерегут его, а я - контрабанда, под  запретом. Обе, мать и училка "давят на мозги", а он, тайно, бегает ко мне... Такова природа "запретный плод - сладок!" И вот уже не я, а Софья, расторопная притворщица, "декабристка" – ощущает присутствие другой. "Кто, кто? Не может быть! - думает она.
- Ну, будем читать роман? - говорит ей лейтенант, чтобы думать  обо мне, говорить обо мне. Якобы уберегая Софью от меня. Зачем  придумать сюжеты, когда жизнь подбрасывает такие выкладки, мозаику, и только Искусство - золотой "Паркер" жизни - оттенит и утвердит наши стремления, чувства, идеалы! Нет здоровых людей! Все психи!
"Каков молодец - врет и не краснеет! Люблю таких!" - я понимала, что эдак - лейтенант проходит школу лжи. Ложь становилась наркотиком, ею он щекотал нервы. И все большие порции лжи требовались ему для поглаживания своего самолюбия.
В этот день, накануне Нового года - он был у Софьи. "Меня окружают извращенцы или я, как у Мопассана "Мать уродов", сама леплю их. Две старухи готовы друг друга истребить, уничтожить: животный  мир! Уродливый калейдоскоп быта, страстей, удобств и возвышенного духа... Дух, то есть я, парил над ними - их телами, я не умела  брать частями, не гнушаясь мелочей, дотошных серых - учиться раболепствовать и учить - я не хотела и не могла.
Смысл жизни? Да, его просто нет. Мы все - биология, так стоит  ли хлопотать о том, что несбыточно. Прав Оскар Уайльд и я, восхищаясь им, могла лишь сказать, что СЧАСТЬЕ - ЭТО КОРОТКАЯ ПОДАЧА ЗОЛОТОГО ШАРИКА ЖИЗНИ НА ТЕННИСНОМ КОРТЕ!
Искать себе подобных, иначе не выжить! "Надо сказать Гиви,  чтобы подарил мне - на счастье - ручку, именно он, самый легкий  из моих знакомых. "Паркер" - Я мечтала о Победе. "Победителей не судят!" - но какой утомительный путь я должна совершить, чтобы  стать им, победителем. Я лихо накручивала сюжет - "Сэ нон э Вэро, э бэн тровато!" - если это и не верно, то все же хорошо придумано.
"Слова улетают - написанное остается".
"Мой лейтенант" и "Гаденыш" - гуляли по городу. Я знала, что мелкие огрехи есть в каждом из них, но - если нам нравится лицо - то кто станет обращать внимание на прыщик?
Я обожала лейтенанта за удаль! Я накручивала сюжет... Мне даже не нужно было напрягаться, он был - как шпаргалка, как подсказка. Это был "Кортик".
- Капкан! - сказал бы Гиви.
Если раньше лейтенант приходил ко мне, меняя дни свиданий, то теперь он тренировался -чуть ли не на скаку - перепрыгнуть с одной на другую! Цирк! Но в этом лихачестве было какое - то тайное извращение, такой больной выверт его психики. И все это подогревалось его тщеславием, молодостью, отвагой и нежностью. Крутись, крутись сюжет!
- Это фантазия, бред, выдумка! - скажет кто-то, но только трое: лейтенант - его учительница и я, - знали правду: и тут же другой треугольник: муж, его татарка и я! - как отражение, малого треугольника в таком же, но - большом, представали передо мною.
Унылое однообразие татарки уже приелось- лейтенант был снова между Сциллой и Харибдой, но теперь, как в королевстве кривых зеркал - не я, а его Софья - должна была бы угнетать его, упрекать, что он охладел, стал безразличен к ней, замечать то, что мучало меня когда - то, и - невольно сопоставляя ее со мною - пусть это  будет бредом, фантазией, - но пусть, как я своему мужу - так его  учительница ему - тихо, подспудно, ревностью - долбит мысль о  том, что он любит меня... Черт - или Бог, но что-то было в этом  сюжете, что нравилось мне, каким бы бредовым он бы мне не казался.
- Любовь? Мы знаем единицы мер и весов, а чем измерить силу любви? Нет меры, нет единой формулы любви.
-.. Чем измеряется любовь? - спросила я своего мужа.
- Как чем? Конечно, качеством и количество половых связей! - остроумно ответил он и я долго смеялась над его блестящей находкой.
Вообще-то мой муж почти год и вовсе не был моим мужем, и я  совершенно не желала близости с ним. Здесь у нас было полное единство. Он пристроился к татарке и по мере надобности и сил, имея ее, подкрепляя свой союз денежными взносами, он уверовал в том, что он мощный мужик. Непрестанно, в разных вариациях, он выражал восторг в адрес подруги и непременно чередовал это с порицанием в адрес меня. "Толстолобик! Смурной ты! Совсем осатанел!" - порою, я одергивала его. Вот, что бывает с мужчинами, которые не имели женщин в молодости. Во всем остальном - кроме этого, муж был совершенно нормален. Каждое утро, после любовной ночи с моим мужем, Альфия, вздыхая, звонила мне:
- Дура ты! Мне тебя выловить за хвост - 6 секунд дела! Идиотка!
Мечтательница! 9 лет мечтаешь... Где же он еще такую дуру - редкую, уникальную найдет? Тебя за то и держат, за то и платят чтобы ты, как корова, наполняла его хорошими эмоциями. И не донимай! - Пока я тебе дырку, в шибко умном лбу, не поставила... - кричала я ей, зная, что мое терпение на пределе.
- Это мой последний шанс! - в иносказательных речах говорил об Альфие муж, впрочем, мне было уже все равно, теперь я радовалась тому, что не желаю его вообще, более того, он был мне гадок. Слабый уничтожает сильного? Парадокс... Слабому все помогают, его жалеют: "Он слабый!", его подпирают, опекают - а сильного не берегут: "Он сильный!" Результат парадоксален, но логичен. Слабый, своей слабостью, психопатством, размытостью, аморфностью - расшатывает сильного и съедает, уничтожает его. Порою, заходя в сексуальное пике своего увлечения, муж начинал вслух - аллегориями,  мечтать о моей смерти, но я уже привыкла к его выходкам стараясь столь бурно не реагировать на его слова.
- Я люблю другого! - хотелось бы сказать мне, но помня опыт предыдущих моих откровений, я приходила к мнению, что, эдак, я только лишний раз подставляю себя. У меня не было никого - в этом городе, кроме юного лейтенанта, которым я дорожила. Оставалось  только терпеть и поддерживать состояние - какого - то равновесия.
Все живут с мужьями - те гуляют вовсю, и жены, зная это, терпят... уговаривала я себя. Сейчас он "пьет кровь - потому что есть другая! Ишь, как возгордился! А потом, если она его бросит: ничто не будет помогать: ни деньги, ни любовь - он начнет терзать меня потому, что его бросила Альфия.
Сюжет накручивался - как будто бы невидимый волчок прыгал под моей рукой, а я только созерцала и описывала то, что не видят глаза других. "Богатое воображение! - говорят мне с упреком, почти с вызовом, как будто бы сами не видят того, что вершат. Не по рангу, не по чину, не по достоинству - распределяется любовь в этом  мире. Как свет рождает тьму, как разум - безумие, так и любовь, распределитель добра, творящего зло...Именно это противоречие пристально притягивало все мои помыслы. Любовь! Ценою каких потерь и приобретений, за что мне выпало счастье и страдание, я  нашла то, о чем мечтала все годы, и ему было вдвое меньше лет-  чем мне. И что же есть добро, и что есть Бог, если зло, жаждущее добра, извращенное добро? И что есть добро, если зло превышает  меру?
И ЧТО ЕСТЬ МЕРА, ЕСЛИ ВСЕ ОТНОСИТЕЛЬНО МЕЖДУ ДВУМЯ ГРАНИЦАМИ:  ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ?! И зачем я, балерина своего пера - своего "Золотого паркера" пытаюсь объяснить сама себе эти нехитрые выкладки, мозаику жизни. И что есть человек, как не животное, самое жестокое и злое, животное. Я возненавидела людей. И мне было жаль, что от ближнего, от мужа, шла моя ненависть к ним. все мои таланты - ничто! Если я за тридцать лет своей жизни с ним не сумела удержать его от этого сверх - предательства, если животная суть татарки стала для него, интеллигентного извращенца, маяком и светочем в жизни, если он целенаправленно и радостно уничтожал все, что создала я, то нет, нет, нет смысла... Моя жизнь - ничто. Цели потеряны, мерки - ничтожны. Я определила для себя слово "Свобода" и жила в своем аквариуме чувств. Если человек лжет, то он не свободен. Ложь - это направление, чтобы добыть то, что требуется человеку. И, сознательно, ступая на путь лжи, он делает это ради того, той цели, которую желает получить: не важно, что это - деньги, слава, женщина...
  ЛЖЕТ - СТАЛО БЫТЬ, НЕ СВОБОДЕН!
Как только муж начинал разговоры о Сталине, диктатуре то мне становилось ясно, что он - эдак! - обращается с призывом ко мне. Он боялся меня. Боялся, что одним ударом я могу - почти совсем! - разрушить то, что было между ним и Альфией. И - если ее надо было беречь, скрывать, оберегать от моих ударов, то меня беречь - такая проблема не возникала у него. От меня, даже весь побитый, замордованный, истерзанный он бы никуда не ушел. Странное, плачевное зрелище представляли мы с мужем. Лиса Алиса и Кот Базилио.
- Я твой верный и преданный слуга! Что я делаю в этом доме? - восклицал истерически мой муж.
- Ты сторож моего мемориала и часть его, но какой-то странный сторож, все норовит динамит заложить и взорвать. Так что я хожу по пятам за этим психом и отбираю у него взрывающие устройства... смеясь, поясняла я.
Во всех других областях жизни муж был спокойный, нормальный человек, но самый жалкий выверт его болезни, психики, знала только я.
Это напоминало мне информацию о каком-то сенаторе, которого нашли повесившимся, и был он одет в женское белье. Я заметила, что последний раз - когда муж без меня остался дома, он перерыл все мои бумаги, нашел дневник и начитался всласть, Ему хотелось еще как-то подогреть, пощекотать свои нервы, и его болезнь носила все более яркие штрихи, ему мало было знать, что он делает и как, но ему еще - для пущего садизма и сладострастия, - для того, чтобы его ощущения стали более острыми, хотелось еще подогрева в виде моих записей. Геройские подвиги мужа, до мелочей - были отражены во всех моих записях. Как пиявка, - он раздулся к моему приходу и подобрел, он смотрел на себя моими глазами, и как бы примерял мой взгляд, обернув его внутрь самого себя.
"Боль, боль, боль! - зачем мне столько боли?" - Я знала, что это еще не та острая, иступляющая все боль. Глаза хирурга смотрели на мою рану, и мне нравились его внимательные глаза. Глаза восточные, как на гравюрах Омар Хайяма, его светло-карие глаза с внимательным прищуром... Он был в маске и я видела только глаза... Невысокий, очень простой, такой обычный в обиходе, без напряга!.. - так подумала.
Я думала лежа под скальпелем - я не переставала бубнить свои мысли - хирурги! Пожалуй, у них другие мерки. Слишком часто они видят смерть, слезы... Они чувствуют истинные и ложные ценности. Они понимают!
- Хороший пациент! Пришел, притопал - ушел сам...
Мой муж, как всегда, был на работе, а я не ожидала, что моя опухоль не совсем то, что я полагала.
- Смотрите! - Мансур перерезал содержимое опухоли, напоминающей пластмассовую пробку, вот то, что было. - У вас будет кружиться голова, это от новокаина - пройдет! Если будут боли, то - анальгин.
- Вы остаетесь? - спросила я, потому что мне было чуть - чуть больно и кружилась голова. Я не знала, как благодарить его.
- А что вы хотите забрать меня с собою? - приветливо, улыбнулся он. И встал, провожая меня. Он был немного выше.
- Мы подходим с Вами по росту! - сказала я ему, - Да.
В наше время нужны хирурги. Тысячу поэтов можно отдать за одного хорошего хирурга.
- Поэты тоже нужны! - уверенно сказал Мансур.
- Да, во времена благоденствия, при дворе падишахов, эмиров всегда были поэты, музыканты, художники. Расцвет цивилизации - расцвет искусства. А сейчас - разруха, экономическая блокада... Доктор, милый! - не знаю, как благодарить.
Он был очень тактичный, спокойный человек. Я заметила все: все его достоинства и простоту.
Боль! Боль началась на остановке... и - как нарочно, не было такси.
Чтобы заглушить остроту боли, я сопоставляла профессии: хирург - писатель. Если хирург избавляет нас от боли тела, а писатель лечит боль души - то нет ли здесь единства целительных сил?
Я доехала домой на автобусе и позвонила на работу мужу.
- Мне операцию сделали, принеси водку для компресса. Больно.
- Терпи! - насмешливо и жестоко, сказал муж. Было 24 февраля – он вернулся после ночи любви. Ему пришлось в международный день мужчин, 23 февраля, доказывать, что он мужик - с кайфом! И Альфия была довольна и муж был в восторге от себя и от Альфии. Ему было не до моих операций.
Боль, боль, боль! Зачем столько боли! Не могу больше! Куплю икону, повешу и буду молиться: - Господи! Останови! Хватит! Ты послал мне тяжкие испытания! Так много боли! Я стала стальная! Ты закалил меня, Господи! Неужели закалил меня, чтобы уничтожить? Ты закалил меня, чтобы уничтожить или бросить в мир для других испытаний: слава, деньги, любовь? Слава! Ничто для меня слава.
Деньги нужны мне в той мере, сколь дают мне необходимое, без остального я могу обойтись... Любовь! Оставь мне мою любовь, Господи! Я не смогу больше любить кого - либо так, как лейтенанта...
Что я буду делать, если он полюбит другую женщину, он искренний, я замечу это. Я замечу тотчас, как стану противна ему... Дай мне силы, Господи, вовремя остановиться, до того, как я замечу это.
Дай!
Так получилось, что моим любимым мужчиной был лейтенант. Я дорожила им. Но без мужа я не могла бы жить - не потому, что мне необходима была его зарплата, я боялась остаться одна. Я 30 лет жила с ним, любила и жалела, понимала его. Мы были частью друг друга, больной частью, раной, взаимной раной, но это было наше целое, общее, больное.
- Так, как ты понимаешь слово уважение? - спросил лейтенант.
Он часто употреблял его в разговоре о Софье. Он уважал ее, а меня считал "женщиной без понятия"...
Его "понятие" находилось на уровне общепринятых норм и мерок- тех, которыми живут все, все себе позволяя, но не нарушая пристойность.
- Что за бред? - безапелляционно, сказала я. - Уважение? Я не уважаю людей! Уважение - пустое, глупое слово для меня. Люди - слабы и суетны! Но, если в моей душе есть идеалы, принципы, мои мысли, мои привычки, мои чувства находят отклик в другом человеке, то я радуюсь, что у меня есть единомышленник,
Я УВАЖАЮ В НЕМ ТО, ЧТО ЕСТЬ ВО МНЕ. Я ПОНИМАЮ ЕГО, ОН ПОНИМАЕТ МЕНЯ.
МЫ ПОНИМАЕМ ДРУГ ДРУГА! - какой упоительный дуэт! - а в итоге каждый понимает только самого себя и рад, что свое отражение якобы увидел в другом. Ну, как тебе нравится мое толкование слова уважение? Я же у тебя "женщина без понятия"... Учить ее надо! - добавила я, глядя на Душку военного. Он никогда не говорил мне это вслух, но я знала, что порою он восхищается мною.
"Эк, меня выдрессировал лейтенант! Ручная стала! Строптивый норов свой таю. Стараюсь не донимать его ревностью. Обрести гармонию - между тем, что есть, что осталось в моей жизни.
- Все, абсолютно все, ты позволяешь себе! - говорил лейтенант.
Он учил меня правилам поведения в обществе, не понимая одного: они мне не нужны. Я была вне общества. Я зависела только от мужа, не подпуская к себе на близкое расстояние никого, кто хоть чем-то раздражал меня. Лейтенант, как дочь, опекал меня. И все - таки я была, как подарок, - необычная, не на каждый день, и он, не говоря этого, искал отзвук чувства. "Я никогда не говорил, что люблю тебя! - эта фраза, сказанная им однажды мне - была откликом его чувства. Для меня он не мог найти слова. Я превышала все. То, что он уважает Софью - это он определил для себя. Здесь была прочная основа. Сперва чувство или предмет, потом слово. Сперва ребенок, потом имя, никто же не дает название тому, чего нет... Лейтенант был растерян... Он не мог найти слова тому, что он чувствовал по отношению ко мне. Я была выше и ниже всех его мерок, всех прогнозов, всех определений. Он не знал, как назвать то чувство, которое он питал ко мне, но я была счастлива лишь тем, что оно было.
Лейтенант нашел отражение своих правил жизни, поведения в обществе, в быту, с друзьями в лице Софьи, "женщины с понятием". И сексуальное единство было подтверждением его единомыслия, гармонии в обществе, в жизни. Я - нечто из ряда вон выходящее, с моим невнятным, уклончивым, ускользающим сексом, я не укладывалась в рамки. Нарушитель всех норм и моралей, всех мер - я сама могла бы быть теоретиком и проповедником этих норм и моралей. Но мне было лень. Через призму своих страданий, через предательство и подлость, я постигла людскую суть, нажимать кнопки, эдакие невидимые "кнопки" людей я могла бы, но я не видела смысла в этом. Все обесценилось, измельчало. Я не видела смысла и пользы в том, чтобы определять... Я не видела смысла и пользы в своей жизни, равно, как и в жизни других людей; животный мир конкретно и емко давил. И я не ушла от этого, и пример тому - был лейтенант.
"Женщина без всякого понятия" - я не требовала от других ничего сверх меры, не пыталась нарушить их привычный мир, не оскорбляла их вкус своим хамством, по возможности, артистично вписываясь в окружающий мир. Я давно заметила, что люди льнут к красивым, богатым, здоровым. Выходя из дома, я тщательно собиралась, меня знали почти все. Я понимала, как чувствуют себя знаменитости. Не имея той материальной базы, как они, в разрушенной нуждой и проблемами республике, в пестрой азиатской толпе, среди низких инстинктов, невежества, хамства- находясь в потоке этих людей, я держалась как бы в стороне... Они не нарушали мое уединение, хотя стремились как бы приблизиться ко мне. Я вызывала у них видимость благополучия. Я, битая, гнутая, истерзанная дотла, уважала сама себя только за то, что там, на стороне, среди других, я не выглядела жалкой.
"Язык секса интернационален, как запах роз, пение соловья! Добьешься единства в сексе - и эта гармония чудится - как взаимопонимание, единство! Язык вещей, вещественного, осязаемого - звучит громче духовного. В этом была "дыба" - между моим мужем и мною, в этом была "дыба" - в нашей нежности с лейтенантом, этого не хватало мне у Гиви, чтобы наше артистичное отношение к жизни, к людям, наша "живопись" стала схоластикой. Он был - как я, ему нужны были сильные допинги со стороны.
- Опять татарка! Чтобы я больше этого не слышал! - сказал Дмитрий, когда я что-то бормотала о татарке мужа. Он вообще не верил, что она существует. "Татарка мужа" была "плод моего воображения" - по мнению лейтенанта. Его татарка, Софья, была реальностью. Но в этой реальности ей предназначалась роль фундамента. Она все поймет, поставит на места, она объяснит ему - как он относится ко мне... Но не сразу! Не вдруг... - а постепенно, пусть она, любя лейтенанта, следя за ним ревниво, истерзанно, преданно, отчаянно и нежно - расскажет ему, какое место в жизни лейтенанта занимает облако, на котором нахожусь я... Это будет странный рассказ, ревнивый, рассказ - наоборот! - где, как слепой, на ощупь, она будет рассказывать ему о мире. О мире, где все видно, ясно и четко, красочно, где будет право, будет мораль - но пусть будет моя мораль, мое право, пусть меряет жизнь - но моими мерками, я мечтала об этом, я посеяла в нем то, что могло вырасти только в его душе - мне тягостно было думать, что земные, суетные, стяжательские цели - начнут виснуть на его юной жизни, я знать не хотела о тех житейский выгодах, которыми пользовались все. Все - но не он, не он!
Софья расскажет ему свою мораль, свое право, она своими заботливыми зубками разжует ему то, что он не допонял, не домыслил, что лишний раз не скажет мне, боясь моей насмешки, он скажет ей- попросту, - без напряга. И сравнит наши мнения. Это напоминало мне картину Тициана "любовь земная и небесная" в галерее Боргезе...
В душе я понимала, что ни мать, ни учительница, а именно я, формирую характер лейтенанта. Он был точь-в-точь по размеру мне. Но невероятная разница в возрасте страшила его, он мучался этим. Со временем он построит себе прочный фундамент, а пока пусть его держит окружение: Гера, Афина, Афродита...
Но кто же Афродита?
Моя двуликая богиня была черно-белой. Это была шахматная доска, на ней разыгрывалась странная партия: между двумя королевами, черной и белой - стоял офицер...
Какого же цвета был он? Черный или белый - или - это хамелеон? Он защищал всегда ту, которая была в опасности. Кто формировал вкусы лейтенанта - семья, школа или Союз писателей?
Всюду были зеркала: зеркала вверху, зеркала сбоку, зеркала напротив. Он смотрел на меня, в зеркале, под люстрой, в полумраке света и светомузыки - этих крестиков, плавно выплескивающихся на экране, размноженных бесчисленными зеркалами, в этом полумерцании я не казалась себе старой - его руки нежно перехватили меня у талии, он слегка закусил губу и его карие глаза- казалось стало золотисто - карими, от этого замедленного движения и взгляда...
- Сейчас! Подожди!.. - почти выдохнул он и, нежно склонившись над моим плечом, прижался горячей щекой к моей шее.
- Люблю тебя! - невольно сказала я. Я понимала, что это не совсем истина, было наслаждение и я любила его - того, кто подарил мне этот миг.
В военном бушлате, цвета хаки, лейтенант стоял в прихожей. Было далеко за полночь. Он всегда ходил пешком. Я смотрела на его юное лицо. Ему шла любая одежда. Все было красиво, изящно.
"Аккуратист! – подумала я. Он поправил мохеровый шарф на шее:
- Никакой любви нет! - сказал лейтенант, - и нежно улыбнулся мне. Так что не выдумывай! И, целуя меня, слегка наклоняясь надо мною так, что чувственное желание моментально вернулось ко мне - у нас психологическая и сексуальная совместимость. - продолжил он.
- Я хотела тебе сказать...
- Говори! - он вопросительно глянул на меня.
- Нет, нет! Лучше не надо!
- Нет, скажи! - довольно твердо потребовал он.
- Раньше, когда я слышала слова "желанный", голубь мой, моя голубка - они смешили меня, а теперь...
- Теперь ты насмотрелась фильмов "Гардемарины" и прочее - нежно, насмешливо, сказал он. Мне нравилось смотреть на лейтенанта. Каждое движение его было четким и красивым. Я понимала, что это естественная грация, что это неотделимо от него. "Скажи я ему об этом, он еще застесняется. Меня уже не раздражала мысль о том, что, кроме меня, есть другие. В это свидание - он проиграл на мне все, что получил от других...
- Занимаемся гимнастикой. Где ты всему этому научился? Я от такого изобилия совершенно дурею, ничего не соображаю, Так ослабела, что того гляди рассыплюсь... - изумленно, говорила я.
Х Х Х
"Душу лечат ощущениями. В то время, как от ощущений - лечит только душа". Это - Оскар Уайльд, Гиви. Когда любишь, то любишь все: и морщины, и возраст, и шрам - правда? - спросила я Гиви. Мы смотрели по видео сентиментальный американский фильм "Месть".
- Само собою! А какая еще бывает любовь, Анна? - отозвался Гиви.
Он недавно вернулся из Новогодней поездки по "странам ближнего зарубежья и за три дня после встреч с любимыми друзьями и подругами пришел в полное уныние. Он то мерз - и я включала ему обогреватель и кутала в свой белый шарф, то пытался курить... "Астру", хотя стол был завален американскими сигаретами. "Эх, мне бы сигару! чтоб до мозга костей..." - тихо изрек Гиви.
- Пить надо меньше! - брякнула я.
Х Х Х
- Есть люди, которые помогают нам выжить, бороться Те, кто любит нас, бережет. В тяжелую минуту быть рядом и чувствовать любовь, понимание - так важно! - сказала я мужу, утром, за чаем - но не добавила, что все это я осознала благодаря лейтенанту.
- О чем ты? У меня никого нет! - гневно, резко выкрикнул муж, злясь на самого себя за ложь, за то, что он орет, что он не может обойтись без двух подпорок, без двух женщин: дома и на работе. После каждого удачного свидания с Альфией - муж не мог непрерывно не говорить об этом, перечисляя подробности, - в иносказательной форме: "Кто сгреб - тот и еб!" - доложил, отрапортовал муж, едва открыл дверь - в понедельник, первый понедельник, Нового года, года Собаки. Утверждая свою многолетнюю, собачью преданность, Альфие - он "пошел" на вираж" - что-то смог... Только поэтому Альфия и дорога ему, что с нею он - МОЖЕТ! - экая невидаль...
Но - для него, моего 55-летнего мужа, такого благоразумного, спокойного во всем, - именно эта деталь его жизни превратилась в гипертрофированный стимул: с нею - он молод, сексуален, со мною - стар. Я ходила по квартире и лихорадочно просматривала свои старые блокноты.
  Как белый лист, без знака, без помарки,
  без точки белизны   - веселый кот !
  Его назвали Черт!     -
   наоборот,
  и черный цвет ему идет!
   Не маркий...
Я о Коте!
    Уже собрали хлопок
и начались туманы ноября...
Забыть, заслушаться,
   не думать, и не хлопать
   и жить беспечно, словно кот,
     не зря!

Это было мое старое стихотворение, написанное десять лет назад, когда все было: и сын, и кот, и я очень любила мужа и сына – и черного кота, я заботилась о них, тогда я была счастлива, но только потом я поняла это, человек не знает тот момент, когда он счастлив. " Лицом к лицу лица не увидать..." - что-то парадоксальное было в этой пословице. И только потом, отойдя от этого мига радости, счастья, спустя время - человек может сказать это, заповедное: - Тогда я был счастлив! Не было ни любовников: ни Давида, ни Дмитрия - не было подозрений, не было придирок, не было и малого недоверия: тогда в те дни, в том стихотворении, в тот далекий день, я была счастлива и, как молитву, в этот черный день, пропитанный злобной ревностью и страданием, твердила этот - почти детский стишок...
Вечером, едва муж вернулся после работы в кооперативе – он начал аллегориями рассказывать мне, как страстно дышала и стонала татарка. И все это он умудрился втиснуть во время просмотра фильма, продолжение "Гардемаринов".
- Заткнись, идиот! С тобою закайфуешь! Знаю я тебя! Обхохочешься! - точь-в-точь как Купринский немчик из публичного дома.
"- Ты что это Манька Маленькая, не угодила своему кавалеру? - спросила она со смехом. - Жалуется на тебя: "Это, говорит, не женщина, а бревно какое-то деревянное, кусок лёду".
- Э, противный какой! - сморщилась Манька и отплюнулась. – Лезет с разговорами. Спрашивает; ты чувствуешь, когда я тебя целую? Чувствуешь приятное волнение? Старый пес. На содержание, говорит, возьму".
- Ты ненормальная! Это все твой бред! Тебя надо отправить в психушку! - сказал муж, обиделся на меня, то есть на себя, и побежал курить сигарету. Это была садистская игра кошки с мышкой, мы - как два психа, менялись ролями мышки-кошки, кошки-мышки...
Сравнивая мужа и лейтенанта - я понимала, что лучше, достойнее, правильнее, ведет себя лейтенант. От него шел как бы невидимый приказ мне: ни в чем не беспокоить его родных и Софью. Он охранял их, людей преданных, любящих его, достойно... И охраняя их, он как бы охранял самого себя, свои удобства, свои привычки. "Мужчины - рабы своих привычек" - в этом была истина: и подтверждение тому были оба, и муж, и лейтенант.
Вечером пришел лейтенант. Он был подозрительно недоверчив. "Зацикленный", старательно настроенный против меня. Теперь он знал мой "потолок" в ревности, ему приходилось наблюдать другую женщину в этом же состоянии. Интересно, какие сравнения, выводы, анализы - сделает он. то, что анализ уже включился - я не сомневалась. Лейтенант был придавлен ревностью Сони, видимо, моя ревность - несмотря на чудовищный поступок была легче, артистичнее. Искусство всегда облагораживает действительность - в этом его целебное свойство. Лейтенант проходил страницы моего романа. "Пережеванные" зубами Сони, они теряли то, чего, казалось бы нельзя отнять, поэтичность, нежность исчезали, оставалась лишь въедливая, татарская злость, и эта хватка, хватка матерая, но животная, самка - цепкая, хитрая, земная боролась с небожительницей...
"Живу на уровне великого татарского ума!" - горько, усмехаясь про себя, думала я. Понимая - и мужа, и лейтенанта - и даже не порицая, в чем-то оправдывая их, обоих...
- Анн! Не было этого, не было... Зачем ты веришь в это? - пытался уверить меня лейтенант. Он не видел, не знал, какое у него бывает лицо, когда он приходит ко мне - после недавнего свидания с Софьей.
Видеокамера засняла бы это странное, но неуловимое - для других выражение лица, в котором просматривалось напряжение и какая-то отстраненность ... как если бы между нами было непробиваемое стекло. Он восхищался мною - как человеком, как яркой личностью, но именно это-интеллект, именно он мешал мне всегда в постели расслабиться настолько, чтобы быть тем, чем были все другие женщины – просто самкой, обычной животной самкой...
Этой обычной животной самкой была его незатейливая учительница, с ее незатейливыми житейскими "понятиями", удобными и ей, и лейтенанту. Полная тайна! Никто не ведает, все вспоминают меня, а она, главная вкуснятина, в тайне, в стороне. Сюжет - как в трельяже - повторялся с мужем, с лейтенантом, и - как заезженная пластинка, запинался на этом месте. Вообще-то лейтенант мог бы быть со мною предельно откровенным: НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН!
Я понимала, что какой-то этикет, эдакая традиционность, мешает ему. У него появилась традиция первый день каждого месяца проводить с Софьей, это была как бы утрированная фальсификация преданности. "Чуть свет я на ногах, и вот у ваших ног...!" Но не Грибоедовская Софья, а другая была теперь на кончике моего "Паркера"... - Пойми, Дмитрий, даже если бы ее не было - ее надо было бы придумать, иначе - преснятина, скучнятина, для остроты сюжета, ты же иногда красными чернилами видишь подчеркнута какая-то тема, фраза. Так и я...
- Ладно, продолжай! - уже безропотно, он слушал меня и я с удовольствием наблюдала его тихое лукавство и нежное выражение светло-карих глаз.
Я не знала более сильного яда, чем ревность - всесильная, всеядная, затопляющая, поедающая все на своем пути. Я не хотела добра для женщины, причинившей мне зло. Провести ее по всем кругам ада, именуемого ревностью: сперва - смутной, нечеткой, неясной - потом все туже закрутить волчок - в спираль, вьюном, вихрь! Пока не придет все: отчаяние, смирение, но через уныние - подавленность, страдания. Все мы людоеды! А потом поглядим! Подставит ли она по-христиански, другую щеку? Хватит ли сил фарисействовать, когда ее "тыл" - пошатнется? Ради чего - страдать, мучаться, притворяться, если опять сомневаться, страдать и приходить в отчаяние? Я прошла свой путь одна - в дубле! - с мужем, с любовником - и знала цену каждому шагу, каждому движению и, давая сдачу, я не оставляла себе чаевых, стараясь только отдать той же монетой! - Люби меня, люби! - молилась я невидимому проведению! Пусть Софья как бы чувствует другую. Пусть он сравнит нас в ревности и отдаст предпочтение мне. Мне - душу, отдавая ей - тело.
Сказочник, Андерсен, наивный мечтатель - как балерина из "Стойкого оловянного солдатика" - та тоже была одноногой, я хотела, чтобы не о Софье - обо мне - он думал романтично и нежно:   - Звезда моя!
- Вот ты и выдал себя, лейтенант! - подумала я, подозревая, что моя повесть лежит у Софьи. Лейтенант безошибочно указал те места, которые из ревности и чувства соперничества, могла выискать только она.
- Почему не звонил? Думала, что твоя мать прочла роман и переживала.
- Он спрятан. Я знаю, что сказать ей теперь. Пусть лучше не заводит разговор! - ответил Душка военный.
Софья сделала рокировку и защита ее была как бы защита меня, парадокс состоял в том, что маленькая белая королева, прикрывала большую, черную. Учительница учила его, что сказать матери, если снова возникнет тема:
- Лег на женщину, которая годится ему - как мать... Софья подставляла меня, прикрывая себя, а он, словами Софьи, защищая меня, не ее - ведь я теперь тоже была тайна, как матрешка в матрешке, должен был отыграться. Софья приготовила защиту себе - благоразумно, логично. Лейтенант в споре с матерью, в словах, в логике уже мог одержать верх, ведь у него были две дамы, столь контрастные и полярные во всем, что ему ничего не стоило сделать соответствующие сравнения и дать названия, всему. Софья ревновала смутно, не подозревая, что нашла защиту для меня. Она не исключала возможность тайных встреч, она по-своему, боролась, напоминая ему о промахе с его матерью. Она хотела быть единственной дамой сердца.
Но сердце лейтенанта, нежность лейтенанта, вернулись ко мне. Как в сказке Оскара Уайльда "Звездный мальчик", он увидел, что красота вновь вернулась к нему. Это случилось тогда, когда они вместе с Софьей прочитали мой роман. Софья почувствовала свои промахи, свою грубость, вульгарность - по сравнению со мной и резко изменила свое поведение. Она решила усовершенствовать себя в его глазах, а мой роман был шпаргалкой, подсказкой - чего ей не достает, чтобы единолично править лейтенантом. На третье свидание с ним - после того, как он унес и прочитал мой роман - лейтенант стал прежним: нежным, трепетным. Грубость, хамоватость Софьи - я мгновенно убила своим романом, и теперь, как оплошность, как опечатка - ошибка лейтенанта - звучали его слова, сказанные мне в рождественский вечер, когда Софья послала его за романом. Он говорил мне, что не влюблен ничуть, он совсем другой, ни в кого не влюблен, даже легкий матерок Софьи, эдакий, разухабистый, присутствовал в его речи. Пусть хлопочет, пусть! Благодарно принимая ее заботы и понятия, коварно и нежно обнимая ее, пусть спросит: - Не почитать ли роман? А, может, он начнет преподносить ей те малые знания английского, которые я, второпях, записала ему в блокнот. И, когда он назовет форму "Презент Индефинит тенс" - у нее испортится настроение и слезы навернутся на ее карие, лупоглазые глаза, сильно подведенные черным карандашом - как на картинках Тутанхамона. Софья начнет нервничать и курить! Ну-ка, наведи справедливость, лейтенант, сиди у татарки, мечтай обо мне - ведь только так, в обеих ты видишь совмещение своих идеалов, реабилитация моей жизни, я достойна, звездный мальчик!
- Ты слишком сильно подвела глаза! - пристально, задумчиво, замедленным, остановившимся взглядом, лейтенант смотрел на меня, как на голову медузы Горгоны. Он размышлял, сравнивая меня с Софьей. Ей - лупоглазой! - шла именно такая форма раскраски глаз, невероятно утрированная, ортодоксальная, как грим актера на сцене, - а мне не шла вовсе и я знала почему. Мое лицо грубело от такой раскраски - исчезало то, что являлось моим многолетним достижением: нежность. Она не требовала раскраски... Более того, я намеренно сделала это, психологический эксперимент удался - эдакая диверсия с моей стороны. Ведь я точно знала, что именно так он будет смотреть на меня, а я - как по книге, буду читать все на его лице, все мысли, все мельчайшие оттенки его сравнений.
Мы - обе! - были нужны лейтенанту. И я не осуждала его за это.
- Сотри! Тебе не идет! - он тихо, нежно прикасался к моей груди, лаская меня. Я сознавала, что моя ревность была бы острее, если б у лейтенанта была юная подруга. Но теперь я была "его тайна", его трофей, он будет защищать меня за то, что я есть, за то, что я - ширма, прикрытие Софьи, за то, что я со всеми перипетиями его тайн, дерзости и осторожности, была сильным допингом, той пикантностью, остротой, изощрением необычайным, которое особо сильно щекотало ему самолюбие и нервы, давало много простора для размышлений, сравнений, сопоставлений.
Многолико, многопланово тщеславие людей - сияющая грань алмаза проступала под опытной рукой ювелира. Я научила его тому, чему не могли научить ни мать, ни учительница: он уже мерил мир моими мерками, вернее, ненасытная власть вещей перестала ощутимо "давить" на его психику. Выражение нежности вернулось на его лицо, а я радовалась тому, что со мною он нежен.
- Я маленькая, но не кукла! Самые страшные беды, потрясения, трагедия - все выпали мне. "Что меня не убивает, то меня укрепляет!" - эта цитата из Ницше. Понятно - или расшифровать?
- Нет, нет... Говори! - Все понятно.
"Мы всегда любим тех, кто восхищается нами, но не всегда любим тех, кем восхищаемся мы". (Ларош Фуко). Я заметила, что порою, ты восхищаешься мною, хотя ни разу не сказал вслух... А как же быть со второй частью этой цитаты? В ней есть смысл. Жестокий смысл.
- Муж приходит ко мне после свидания с другой женщиной и говорит, что любит меня.
- А разве так не бывает?! Как ты считаешь? Разве нельзя любить двоих - двух женщин?! - лейтенант спросил про это сдержанно, но пристрастно и бросил такой взгляд - и смелый, и дерзкий, его глаза как бы потемнели, а красивые брови - слегка вопросительно взлетели вверх.
- Почему нельзя? Можно! Именно так и бывает все в жизни.
Я отметила про себя, что он рад слышать именно такой ответ.
Мои литературные вкусы были избирательны. Перечитывая свою прозу, я пришла к выводу, что полностью выразила себя, не касаясь других сторон жизни. Нарцисс! Мне чудилось, что это понравилось бы Набокову, Стендалю, Достоевскому, Оскару Уайльду! Так думала я о себе, страшась и удивляясь моим мыслям, для себя ли - для других - написано это. Но - без захваливания, без предвзятости- без критики! - продажной, ненавистной мне, я видела одно: это - литература! НА СВОЕМ АУКЦИОНЕ Я САМА СЕБЕ ДАЛА ЦЕНУ И КУПИЛА САМА СЕБЯ! Размышляя о любви, что есть первичное: материя или дух, не колеблясь, я могла бы сказать: МАТЕРИЯ! Материя и только материя!
Совершенствовать форму, одухотворяя ее, вот, пожалуй, главный стимул любви! Свой дух, свои мысли, как игрушки на елку! – мы развесим на дерево любви. Дайте форму, а уж - "цацки" - будут! Материалисты правы.
Меня забавлял наш беспредметный спор с лейтенантом, разговор в прихожей, как всегда в полночь, или после полночи. Уже уходя, он, чуть наклонясь, поцеловал меня, и тут же сопоставил с учительницей. С чувством удовольствия он глянул на свое отражение в овальном зеркале на стене: точь-в-точь повторив взгляд, выражение и жест, которым сын поправлял волосы, отражаясь именно в этом зеркале, когда я провожала его куда-либо вечером с его девочками или друзьями.
- Ты смотришь на меня так умиленно! - сказал лейтенант. Он точь-в-точь прокомментировал мой взгляд. С Софьей было иначе: в ней он видел опору. С ней все было ясно и понятно.
- Я тебя люблю! Ты - бесполезна! А знаешь, самые дорогие вещи на свете- это именно бесполезные! - тотчас эта фраза, сказанная мужем утром, как бы зависла надо мною в воздухе.
И лейтенант считал меня бесполезной, и подтверждение были его слова:
- А что разве не зыбко все между нами? И как мы с тобой схлестнулись? - он склонился надо мною растерянный, но неизменно нежный, и покровительственно, как на дочь, "учить ее, и учить - уму-разуму..." - безнадежно поглядел на меня, зная, что я "завалю" все его науки.
-Зыбко? - переспросила я. Все, что зыбко - прочно! Все, что прочно - зыбко! А тебя это вообще не обязывает ни к чему. Если бы мне было тридцать лет или столько же, сколько тебе - то я бы могла что-то просить, надеяться - так...
- Полная безнадега! - ответила я, по возможности, беспечно.
Через два месяца я прочла лейтенанту продолжение нашего романа "Мой лейтенант". "Мадам, - говорил мой муж, лучше бы ты занялась делом. На базар сходи! Мне до твоих романов - дела нет. Прославишься ты или нет - мне от твоей славы одна маята и убыток! Характер у тебя скверный, паршивый. А станет деспотическим... Богатой станешь выбросишь меня из дома, я только и нужен, что хоть и плохо, а снабжаю тебя. Чем одним пальцем! - отстукивать свою, никому не нужную прозу: сходи-ка ты на рынок!
- Суета и маята заела вас... Дельцы - добытчики! Да, может, я одним пальцем отстукивая свою прозу добуду больше, чем все вы вместе взятые.
Лейтенант был совершенно иного мнения обо мне и моей прозе. Он слушал меня с большим интересом, а я уже знала его следующий ход. В душе, он восхищался мною. Я попадала не в бровь, а в глаз. Он держался четко, как если бы его расстреливали в упор. Он знал и не сомневался - что я замечу любую мелочь, он закрыл лицо рукою, но даже по этому жесту, едва заметному, я знала, что била метко... Скрыть что-либо от меня невозможно. Лейтенант восхищался мною и, как всегда бывает с людьми, когда они кого-то ставят на пьедестал, у него уже, психологически, должно было возникнуть отторжение, уничтожение повелителя... Так всегда бывало с людьми, со всеми, без исключения. Знание пружин, те ничтожно малые винтики, которые приводят в движение этот механизм. Контрастная, по сути, женщина должна была явиться и занять - хоть на мгновенье! - мое место на пьедестале.
УНИЧТОЖАЯ - МЫ СОЗДАЕМ И, СОЗДАВАЯ - УНИЧТОЖАЕМ!
Бросить и грязь и топтать то, чем мы восхищаемся - вот тайная, подлая, предательская суть человека... Я поняла это и не надо умных, гуманных теорий. Я составляла предметы, вещи. Я сама себе придумала этот мир. Как составляющие духов: мускус, амбра, цибет - я составляла свой мир, свое окружение. Немного фантазии, обаяния, немного стараний, чтобы нравиться прежде всего себе - а тогда-то я и другим понравлюсь. "Пойдет к Софье - думала я, - вооруженный моей прозой, памятью о ней. Мужчины тщеславны так же, как и женщины. И в этом я нисколько не осуждала лейтенанта. Он что-нибудь скажет непременно. Скажет то, что насторожит ее. Будет ли это слово, фраза или мысль, повторение моих слов или моих высказываний, но удержаться он не сможет. Он непременно скажет. Чутко, трепетно, как лошадь на ипподроме, поведя ноздрями - Софья сразу почувствует мое присутствие... и начнет уничтожать. Блестящая партия! Радуйся, лейтенант! Я давала ему забаву для ума, для чувства, для тела. Наблюдай и делай правильные выводы.
Смотри, смотри! Это - ипподром. Две лошади! Гонки! Мелкое, суетное, грязное - необходимо! Мы отмоем, мы успокоим, мы возвеличим! Мелочь, пустяк...
Но - вот уже МЕЛОЧЬ повелевает нами и мы рады повиноваться ей. Она кажется нам безобидной. Ведь это же мелочь! И знание о том, что это ничтожная мелочь, которую мы, якобы, можем в любой миг отбросить, успокаивает нашу бдительность. Мы забываем о том, что жизнь состоит из мелочей и привычек." Мужчины - рабы привычек". Мы позволяем мелочи царить на пьедестале, успокаивая себя тем, что смеемся над нею, но - МЕЛОЧЬ! - не прощает. Она берет верх в другом. Зоркая, хитрая мелочь чувствует, что она - мелочь... И ловчит, она подобострастно поглаживает наше самолюбие, она успокаивает нас, усыпляет нашу бдительность, она прикидывается такой точь-в-точь - такой! - какой мы желаем видеть ее. Но это трюк, хитрость мелочи. Она сделает свое заповедное злодейство, Легко и радостно, она, мелочь, правит нами!
- Ах, ты хитрая татарская рожа! - радостно восклицал мой муж.
Много лет, играя сам с собою и со мною в эту игру - "кошки - мышки", ему чудилось, что в любой момент он сможет прекратить эту игру с самим собою, со мною, с нашими, перегретыми от бесконечного притворства - нервами...
"Ты - мелочь, ничтожество. Самка! - скажет он тайной подруге и остановит то, что им же было закручено для поглаживания своего самолюбия и похоти. "Мужчина может быть счастлив с любой женщиной, кроме той, кого он любит". Опять Уайльд! Многолетнюю тайную связь он крепил денежными взносами и я, узнав об очередном из них, огорчалась. "Его, как волка грамоте учить: ты говори - аз да буки, а он козы да бараны."
- Ты считаешь меня сексуальным маньяком?! - дико, глупо выпучив глаза, орал он. - Если у мужчины две женщины и обеим он клянется в любви, обещает что-то, как ты считаешь, негодяй он или нет? - спросила я.
- Негодяй! Еще какой негодяй! - злобно и возбужденно, выкрикнул он. Муж был мне гадок, отвратителен. Накануне своей тайной встречи - он начинал ныть, говорить о своей смерти, о любви ко мне и как бы репетируя и сравнивая секс переживания, пытался поцеловать меня.
- Для чего люди ходят в публичный дом? Что разве эти женщины испытывают оргазм? Нет, они играют, блефуют, но им надо угодить клиенту. - продолжал верещать муж, немилосердно терзая мой слух.
Я была ему противна, потому, что я не подыгрывала ему, не блефовала, не обмирала от страсти, которой не испытывала. За многолетнюю болтовню, ложь, подлость, муж ненавидел себя, перенося это на меня, что - я якобы... заставила его своей ревностью стать таким, каким он стал...
Он ненавидел прежде всего себя, но злое - все злое он невольно переносил на меня, причиняя мне боль. Муж попытался поцеловать меня. Грубо, снисходительно, поймав меня в ванной, он обхватил меня руками и стал - навязывать свой рот - просто так, без чувства, скорее от отвращения ко мне. Я готова была поклясться на чем угодно, самом святом и заповедном, что ему хотелось меня грызть, кусать, терзать, мучить! Он ненавидел меня, а я - его... "Не могу больше! - так я думала о себе. Где взять терпение? Где?! Прошло два года и 9 месяцев после гибели единственного сына и это страшное, странное, уродливое чудовище выросло между нами, безобразно и лживо - оскалив свой рот в неискренней улыбке, в лживых словах, оно водило моим пером по бумаге. "Ты моей кровью пишешь свой роман! Это все твои выдумки... - причитал муж.
- Кровью сына, своей жизнью, твоим болтливым языком... - думала я.
Я мечтала о величии духа. Меня любить невозможно.
- Ты мыслишь старомодно! Современная женщина - это деловая женщина. - говорил муж. И, как протест, звучали мои мысли - на страницах моей прозы: "Если старомодно небо, звезды, солнце... Если старомодны люди, их любовь, верность, те вечные ценности, которые у всех народов во все времена - были едины - то я старомодна. Последнего подлеца можно удержать на грани, чтобы чудовища его сути не сожрали его, найти заповедный остров... Кто сказал, что нельзя молиться двум Богам? Только так! Как две стороны одной медали.
- Помнишь аляповатую глиняную кошку с бантом. Детскую копилку, куда мы бросали мелочь... В моей - обиды, счеты, огорчения. Не лупануть ли кошака, выгрести кучу меди и, с радостным воплем, купить что-то?.. - говорила я лейтенанту. Был поздний мартовский вечер, время подходило к 23 часам, муж несколько часов тому назад улетел по делам в Питер и в Москву. Раздался громкий стук.
- Не обращай внимание! Кто бы это ни был - не открою. Стук продолжался - периодически непрерывно...
- Кто? - раздраженно, крикнула я, готовясь сказать свое коронное: "Я купаюсь" и в этот момент - за закрытой дверью раздался голос мужа: - Открой! - у него не было ключей.
Тысячи мыслей пронеслись у меня в голове. Я похолодела. Остался, специально, чтобы выследить...
- Открой! Я сейчас выломаю дверь! - требовал муж.
Я не открывала. "Спокойно! -сказала я Душке военному. Не нервничай. Я не открою! Лейтенант оделся быстро и стоял на открытом балконе; снимая с себя безделушки, пеньюар, убирая посуду и тот беспорядок в зазеркалье, который говорил сам за себя - я не могла открыть дверь.
В драной ночнушке - спустя полчаса, я открыла дверь - сумка и куртка мужа тотчас бросились в глаза и, спустя пять минут он влетел вихрем, но я уже знала, что лейтенанта на балконе нет...
Я не видела, как он спускался - занятая уборкой.
- Ты времени зря не теряешь! - Опять труба помогла? - язвительно, изрек муж и уселся в темной комнате, у трубы - курить до дури, Ладно, я же тебе ничего не говорю! Все правильно! - сказал он.
Муж вел себя безукоризненно: ни лжи, ни обвинений. Мы были квиты во всем! Он десять месяцев не был со мною: по надобности, у него всегда была сочная, спокойная Альфия и мы - впервые! - не лгали друг другу. Таким он нравился мне. Я не оправдывалась. Человек, который курил в соседней комнате почти год не был моим мужем.
Я думала только о Дмитрии, проклиная себя, что не посмотрела, как он спускался. Взволнованный голос его матери только еще больше расстроил меня. "Упал, поцарапался..." - думала я. Меня знобило, муж непрерывно курил и молчал. Я выпила горсть снотворных, но уснуть не могла. В половине первого ночи раздался звонок. Муж, закрыв дверь в свою комнату, то курил - то пил димедрол.
- Поцарапался? - тревожно спросила я.
Он смеясь, дунул в трубку - сказав, что все нормально.
- Рейс отменили. Два часа их держали в самолете и высадили, перенесли. Не нервничай! - говорила я лейтенанту. У меня и в мыслях не было утешать или жалеть мужа. Он уничтожал во мне все то, что я любила в нем. Не его влюбленность в другую женщину терзала меня, а то, что я знала, что он предаст меня всегда: и в горе, и в болезни, и в смерти... и в старости. Мне не нужны были свидетели и комментаторы моей старости, не облегчение, а горе приносил он, непрерывно сравнивая меня с сочной татаркой: словами, взглядами, жестами и тем томным, видом, который бывал у него после свиданий с нею. Я не жалела его. Он напоминал мне палача. Но и палачи бывают гуманны. Этот же был изощренный садист, он непрерывно - вслух! - смаковал, подробности. Горсть снотворных помогла мне уснуть.
На другой день, утром, муж ушел.
- Ты куда?
- В Питер...
Вечером появился лейтенант.
- Щетка есть? - первым делом спросил он.
- Зачем?
- Труба у тебя пыльная...
- Руки покажи! - потребовала я.
На его длинных пальцах не было ни единой царапины: "Молодец! Мой сын носился по этой трубе, как муха по потолку!" - сказала я. Если бы ты поцарапался или упал - в душе, я бы презирала тебя. Давид шлепнулся бы с этой трубы, как мешок дерьма. Он неуклюж и грузен. Я разбилась только потому, что была пьяна и от сильных побоев.
- Где вы видите Давида? Когда-то говорил Акмаль... Давид не существует. Есть Анна Борисовна, а Давид - одна из ее разновидностей. Где вы видите лейтенанта? Это - одна из форм Анны Борисовны - шутила я и он улыбался, но взгляд, которым он смотрел на меня был, как печать.
Только четыре дня не было мужа, и каждый вечер приходил лейтенант. Он устал, я надоела... Нужен допинг. Нежность исчезала, то, что я любила в нем более всего. Он ушел, нежный, чтобы восхищать Софью. Он восхищал ее мною, ведь он был часть меня, моих поступков, мыслей, жизненных позиций - совершенно противоположных, контрастных - в соответствии с благоразумными, полезными поступками Софьи. Он выставлял меня - не себя! - на любование Софьи - и она восхищалась им, говорящим мои слова, она восхищалась им, он восхищался мною, в глазах Софьи - и получая ее сытную, пылкую любовь, как картина в галерее Боргезе, в Риме "Любовь небесная и земная" - любил нас - и себя, в нашем окружении. С той лишь разницей, что я все знала о Софье, а она могла только подозревать...
- Слухи, сплетни, домыслы! - может уверенно сказать лейтенант.
Ведь вокруг меня - как ночные бабочки вокруг лампы, вечно роились слухи... Гипер - успех. Его я нахлебалась с избытком! - Все, что слишком - все плохо!" - я неделю не выходила из дому - но едва я вошла в бар "Интуриста", где все обращались со мною бережно, будто бы я... "золотое яйцо", которое нельзя разбить, все внимание мужчин и присутствующих в баре женщин - переключилось на меня. Женщины "Интуриста" - среди них были особенно любимые мною, жили правильно: удобно, выгодно, всеядно, доступно. "Вся наша жизнь - отель, а мы в ней временные постояльцы".
В ранее воскресное утро, зябкий апрель зеленел за окнами. Муж спал. Я открыла третий том Шекспира Брокгауза и Ефрона - "Макбет"...
  "Гром и молния. Входят три ведьмы"
  Все
  Мяучит кот!
  Пора! Пора!
  Гроза гремит
  Без черных туч,
  На небесах играет луч.
  Сквозь пар и дым
  Летим, летим!
     (Исчезают)

Так я решила назвать главу "Женщины" "Интуриста"
"Быть женщиной - нелегкая профессия и выживают только профессионалы. И три женщины: Элла, Лина, - и Мила, как три Макбетовские ведьмы - предстанут, как парламентеры. Так возьмем же снимок на память в парадной форме.
Высокая, элегантная Элла - в черном, шифоновом платье, с тремя черными воланами внизу, стоящая у колонны - и там, в зеркальной колонне, в квадратах зеркал, отражается она, Элла, ее короткая стрижка, каштановые волосы, каштановые глаза Эллы. И непременно коралловые украшения: длинные серьги, цепи с кораллами - кольца- и яркий, как кораллы, рот Эллы, яркая пачка сигарет "Магна" в ее руках. И капли притворства не было в Элле. Отметая все мелочи, я знала, что она всегда нравится мне: и в узбекском платье из хон-атласа, и в простой кофточке из шерсти, и в вечернем платье... Переводчица с французского, не рисовалась, мне нравилось честное нутро Эллы. Татарка по национальности - она, что - бы угодить мне, а, может, вполне искренне сочувствуя по поводу моих переживаний с мужем, говорила:
- Ох уж эти татарки! Позор нации!
- Гордость нации! - Элла, - безапелляционно повторила я, поправляя ее. Мы вприглядку понимали друг друга и этого было достаточно.
"Воля иконника Пятницу на коне, а Егорья пешим писать"..., так я всегда гадала на лейтенанта, на днях, числах, годах, горюя в его отсутствие, зная - почти наверняка, его распорядок встреч...
Я слышала, как он звонил от меня Софье, договариваясь на пятницу, по всей его позе - напряжению, я чувствовала, кому он звонит.
1 апреля была пятница, и я понимала желание лейтенанта весело провести время. Три дня он не звонил мне и это говорило о том, что пятница удалась на славу. Я грустила, тихо плакала и, задумавшись, наливала в сметану чай. С отвращением, я пила чай со сметаной, но успокоиться не могла. 
"Забудь! Забудь! Забудь!" - тщетно, я уговаривала себя 152 дня, пока не было лейтенанта, но не могла забыть.
Ночью мне не спалось. Он чем-то напоминает певца, знаменитого певца из группы "Квин" - думала я о Дмитрии. Как зовут певца? Я не могла заснуть только потому, что я забыла имя этого певца. Он умер от СПИДа... Марадонна, нет, не так! Маккартни - нет, нет... На "М"!- точно на эту букву. Что-то с памятью, я тревожно думала об этом, я не желала думать, что я не могу вспомнить. Сегодня мы говорили о нем с Андреем. Прошло два часа - я не спала, несмотря на очень сильное снотворное, я вспоминала фамилию певца. Сейчас позвоню Андрею или Елене, или еще кому-либо - одно плохо, половина третьего ночи:  - Не могу уснуть, пока не вспомню, так и скажу. Но тогда они решат, что я сошла с ума! Непрерывно, в течении трех часов я вспоминала...
Проснувшись на несколько минут - среди ночи,. я мучительно вспоминала фамилию. Утром, я несколько часов думала только об этом, муж вернулся после смены, и я - жалуясь на то, что совсем не спала, пеняла, что забыла фамилию, и принесла диск пластинки "Квин" и, указывая на певца.
- Его зовут... Я забыла... Его зовут Фредди Меркури! - вдруг память вернулась ко мне, как к Марии - в фильме, который год оголтело смотрели все - и я в том числе, за неимением других, более достойных, зрелищ.
- Да, ты чудесно влияешь на меня! - сказала я мужу и ушла в "Интурист".
Мила сидела рядом с барменом. Истам спокойно и серьезно относился ко всему, с той восточной манерой бармена, в вприглядку оценивать события, вещи, людей... Я совершенно отчетливо дала общую оценку всем барменам: они знали толк в жизни, они были циниками в душе, - дипломатами внешне. Они ценили то, что можно ценить, но всего дешевле, для этой категории людей, были люди. Люди! Они их презирали, потому что знали. Я тоже презирала людей, всех, без исключения, неистово, взахлеб, и себя в том числе, в первую очередь! Я презирала все и всех, но внешне я пыталась держать спокойствие. Я училась у барменов, у них, у женщины, которой теперь не было в баре, у Матлюбы - спотыкаясь, запинаясь, с трудом сохраняя равновесие, я училась выдержке, постоянно срываясь на мелочах...
Мелочь! Только мелочью, мелочевкой можно было пробить меня дотла! Мила - гранд-дама "Интуриста", мадам хороший вкус, была женой друга моего мужа. Всегда холеная, элегантная, правильная... Вообще-то она была метиска, с узбекским именем Махсуда, но называли все ее Мила. Она была милой, очень милой женщиной... Эдакой пани, изнеженной, избалованной, нервной. У Милы было приятное лицо, короткая стрижка, всегда ухоженных, каштановых волос, выразительные глаза. У нее одной были очень дорогие ювелирные украшения, почти антиквариат, но именно она, не оставляла пространства для воображения. Мне нравилось, что с полуслова, с полувзгляда, она понимала все. Меня она воспринимала несколько странно - как будто бы ее глаза специально портили изображение, когда она видела меня. Как будто бы невольно, подсознательно, подспудно, по - Фрейдовски- срабатывал Эдипов комплекс и ревнивое восприятие женщины женщиной нарочно вносило ортодоксальные выпады и искажения, поправки - как в кривом зеркале, в поступках, в словах, в жестах, в нарочитой аффектации слов, поступков - одна женщина демонстрировала свое превосходство перед другой.
Мы стояли, как дуэлянты, хотя Мила сидела за столиком, непринужденно, эдак и весело, и спокойно, и как бы демонстративно, курила. Над нею склонилась искаженная я, как то заискивающе, подобострастно, будто бы я восхищаюсь и восторгаюсь ею, хотя, это была ложь. И потому, что я всегда лгала с нею, за то, что я была такой - якобы заискивающей, неловкой, смешной разиней, перед ее безукоризненностью - моя придурковатость, моя популярность в городе достигла гипертрофических размеров. В душе, несмотря на все мои промахи, чудовищны слухи и сплетни обо мне, мужчины понимали меня правильно. Глаза мужчин с любопытством устремились на меня, с выражением: Клоун пришел! Сейчас будет потеха...
Публика ждет, публика требует - нельзя обмануть ожидания зрителей и я их ни в чем не подвела, выполнила все запросы. Я была хуже и лучше женщин "Интуриста". Их, этих женщин, знали подробной на каждой как бы стояло невидимое тавро, ценник, штемпель, штамп, как на мясе: "годен к употреблению" - но не было такого тавро на мне. Слухи, сплетни, аффектация - это присутствовало во взглядах мужчин.
- Мила, я тихо, неуклюже, склонилась над нею, а она высокомерно,  небрежно, снисходительно, как Королева на шута - поглядела на меня, как бы презрительно выпуская колечко дыма изо рта. Для нее мир делился на два цвета: черный и белый - как черно-белое кино... Вот это и портило ее! В ее милом, нервном, выразительном лице, волевом, в этом я не сомневалась ни секунды, было упущение! И  этим упущением была улыбка! Я не любила людей, которых не красит  улыбка, и дело не в качестве и красоте зубов, в эдаком потайном  смысле улыбки. Улыбка Милы была улыбкой оценщика из ломбарда жизни, улыбка купца... Не было беспечной прелести, нежности в ее  улыбке, а был расчет: полезно, выгодно, удобно! Человек нужный!  Человек ненужный!
Я относилась к числу ненужных людей, поэтому со мною она не  церемонилась, более того, она - как бы демонстрировала свое отношение ко мне и призывала всех поддержать ее в этой оценке меня и  моих действий.
- Мила, снова неловко пробормотала я, понимая сколь смешна моя  просьба. Три года назад, когда погиб мой сын - я подарила тебе две книжонки: "Это говорит Заратустра" Ницше и "Жизнь 12 Цезарей". Звонил Давид, столько, взахлеб, говорил о них.
- Дай почитать. Всего проще попросить тебя... -сказала я, робея в душе. Я точно знала, что эта, хрупкая с виду мадам, грызет арматуру. - У меня нет привычки не возвращать книги. "Поющие в терновнике" -   это есть, ты давала. - резко, громко, оскорбительно - как если бы вновь она пыталась продемонстрировать свою безукоризненность и мою  ярую придурковатость! - сказала Мила.
"Ясно, - зло и горько подумала я. Умница Мила, и пьяница, шлюха-все свидетели... придурковатая мадам. Я помнила, как в жутком трансе, после трагической гибели сына, я шла в книжный магазин, покупала книгу, отправляясь в "Интурист" и после двух бокалов "Шампанского" я дарила книгу Миле, потому, что она была женою человека, которого я любила, уважала и понимала - единственного мужчины, который четко, без размазни и колебаний - сразу отверг меня... Это было мое несбывшееся и я дарила книги не ей, а ему, Алексею, другу мужа, хотя он совсем не читал книг, он был похож на свою жену, за долгие годы совместной жизни муж и жена становятся похожи – совершенно разные лица, черты лица - проступают как бы одно в другом, и поступки, выражения, отношение к событиям, людям - невольно носят общий оттиск, клише. Мила блефовала, играя в благопристойность, завидуя той свободе, которую могла себе позволить только я.
Алексей, муж Милы, требовал от нее только этого, соблюдения приличий. Он знал - что хотел, он не желал быть смешным или нелепым. Он был гордый человек и любил свою жену.
Прошло пятнадцать лет после безобидного романа, когда каждый день он приходил к мужу, а я усаживалась возле него, невозмутимо спокойного и читала ему стихи, говорила о том, что ему совсем не интересно, а он снисходительно слушал.
Наверное, я казалась ему слишком суетной экстравагантной, хотя совершенно необычной - по сравнению с другими - женщиной. У него было очень больное сердце, Это потом я узнала, что ему надо бы менять клапан - операция, на которую он так и не решился, но никогда он не говорил о своих болезнях. Он жил одним днем, любил свою жену и дочь, и свое окружение. В своих отношениях с Милой - я любила не ее, а ее мужа и память о нем. О мужчине, единственном мужчине, кого я так долго и тщетно преследовала, о мужчине, который отверг меня в угоду - своей пользе...
Мила блефовала, играя в благопристойность. Она, увлекаясь, дала как бы невидимое: - Ату ее! - но ей не поверили, не поддержали. Ее знали хорошо, но так же хорошо знали и меня. И мужчины, в душе, наведя справедливость, молчали.
- Она даже имена не изменила в своем романе! - ужасались все.
Надеясь, что мой роман глуп, никому не нужен, что инертность свойственная мне, созерцательность, мелкие бытовые и психологические дрязги - сделают свое черное дело и роман никогда не напечатают.
Но только я одна была уверена, что пишу не хуже, а порою, лучше тех, многих и многих, чьи дурные произведения портили вкус и формировали дурной выбор массового читателя. И все-таки меня побаивались именно поэтому -"Интурист" пропитался моим романом и когда я входила в бар, все чуть-чуть напрягались, зная, что попасть в мой роман - дело плевое.
- Вы что, мужики, сдурели! Расслабьтесь! - хотелось тут же, насмешливо, сказать им, но я не могла. Они и так все терпели, все понимали, и все прощали мне. Их благородство было исключением только для меня и моего непредсказуемого характера. Добровольно или принудительно, но ко мне относились справедливо... Я была рада тому, что меня воспринимали в шутку - всерьез! Так было проще. В маленьком городе, где все друг друга знали, где все было пропитано общими тайнами, которые все равно всплывали, общими суетными стремлениями - не скрывала ничего только я... Я получила свою "вышку": сын погиб. Я жила одним днем, глубоко презирая всех и все. В данный момент я нервно уселась, за этим столиком никто не сидел.
- Может, ты скажешь, что я тебе не давала 15 листов своей прозы:
"Энергия силы, энергия распада" - через стол - громко сказала я в затылок Миле, как будто бы мы были с нею одни в баре. Я прекрасно знала, что она нарочито выставляет меня на посмешище.
- Ой, да забери! У меня в столе лежат... - сказала презрительно таким голосом, будто бы наглоталась чего-то сверх кислого и, выпуская колечко дыма изо рта - в изнеможении, как бы откинулась на стуле, призывая всех в свидетели: - Вот, мол, привязалась!
Через четверть часа я листала страницы своей прозы, измятые, подчеркнутые, с поправками и пометками на полях, помня, как я просила Милу: - Я заплатила так много за эти листы, меня обобрала машинистка. Осторожно, не помни, не испачкай!
- Да, у вас тут не "Интурист", а издательство... Я вижу ред.коллегия поработала на славу! - нервно говорила я. Все женщины "Интуриста" делились на несколько категорий: № 1. Тех, у кого был выбор. № 2. Тех, у кого выбора не было. № 3. - Просто националок. Супер-дамой "Интуриста" была Мила, единственная. С нею,  я полагала, считались, но не думаю, чтобы всегда ровно и доброжелательно относились к ней. Ей просто завидовали, а зависть, женская зависть, к какой бы категории она не относилась – всегда черна. В Миле было все, что восхищало меня и угнетало - одновременно! Простота и надменность. Такт - и хамство! Ложь - и удивительная искренность. Элегантность ее была бесспорна, непременна, без изъяна. Мила хотела бы жить открыто, как я, но не могла себе этого позволить, в сердцах, негодуя на меня... Невольно вспоминался отрывок из "Портрета" Гоголя. "Дамы требовали, чтобы преимущественно только душа и характер изображались в портретах, чтобы остального вовсе не придерживаться, округлить все углы, облегчить все изъяны и даже, если можно, избежать их вовсе. Словом, чтобы на лицо можно было засмотреться, если даже не совершенно влюбиться. И вследствие этого, садясь писаться, они принимали иногда такие выражения, которые приводили в изумление художника"..
Этот отрывок - как ярлык, можно было клеить на дам из отеля. ВСЯ НАША ЖИЗНЬ - ОТЕЛЬ, А МЫ В НЕЙ - ВРЕМЕННЫЕ ПОСТОЯЛЬЦЫ. 
Я прошла переулком возле школы - где работала Софья. В черном костюме, она руководила толпой учащихся - с таким деловым и торжественным лицом, будто бы производила великую работу. В ее глазах было счастье, она была переполнена тайной, никем не обнаруженной любовью. Она жила только этими свиданиями и нашим общим другом, она была счастлива, вспоминая воскресенье, не зная, что на другой день, в понедельник, он был у меня...
- Ну, метелка придурковатая! - мысленно, я пришла в восторг от этой папуаски, и впрямь, у нее была совершенно очаровательная туземная рожа, но я терпела ее потому, что лейтенант был по –своему привязан к ней.
Увидев меня, она расстроилась.
"Соня, дай расческу! - я забыла... - радостно сказала я, зная, что она будет "колоться" - от и до... И немедленно последовал ответ:
- Нет расчески! - но взгляд был особенно ревнив и все, буквально все, раздражало ее во мне: моя одежда, мои слова. Она отнеслась к этому, как если бы я попросила ее трусы или бюстгальтер. В мыслях, я хохотала над нею: чистюля! Общий мужчина - нормально! Расческа - нет, нельзя! Это было притворство! Ей хотелось сохранить тайну и быть единственной, а то, что лейтенант числился за мною, было поводом для ее раздражения. Сохранить и тайну, и быть единственной - она сама желала невероятного. В этом была ее "дыба", и, козыряя только этим, что она не подвела – присвоить себе лейтенанта. В этом она видела свое право. Смешное и глупое право, что полная сохранность тайны - дают ей право первенства. Она подорвалась на собственной тайне, ловушке - поставленной для лейтенанта, чтобы приманить его секретностью. Он не хотел полностью отделиться от нее, она была ближе, привычнее, проще, роднее, понятнее - но без меня - тускнели краски, запахи - и вся прелесть Софьи, по контрасту со мною, меркла... Он смутно сознавал это.
Мелкие, бытовые дрязги убивали меня, а Софья была великая рукодельница. Ни минуты я не сомневалась, как в испорченном виде будет преподнесена наша неожиданная встреча с нею... Все мелкое, ничтожное любит значительную позу, интонацию, жест. Я сама решила предупредить Дмитрия о своей встрече.
- Я забыла расческу, а когда попросила у нее, то она так возмутилась...
- Это похоже на издевательство! - немедленно ответил Дмитрий.
- Я зашла в учительскую, там были девочки - студентки. Пять расчесок протянули мне... Волос не хватит для такого дружелюбия. И вообще, что за преступление совершила я?!
Я нарушила "понятия" лейтенанта и Софьи, я нарушила всемирную, всесильную гармонию лжи и притворства, я ненавидела - потому, что я любила, я хотела уничтожить ложь, но она была неистребима. Поединок двух самок: черного и белого, в единой гармонии и лжи.
Я играла против правил, совершила преступление, издевательски, попросив расческу у Сони. Я нарушила их "понятия" - удобно, по "понятиям" лейтенанта, было жить так, как он. Все было фальшиво и я терпела дискомфорт потому, что нас разделял возраст.
В дикой, неправомерной - несообразной моему возрасту жизни, я претендовала на исключительность: на роль вечной любовницы. В этом треугольнике, я хотела играть только эту роль, достойную меня.
Только мелочевкой, мелкими житейскими дрязгами можно как пулей, пробить меня: на уровне расчески...
Мой лейтенант - одновременно служил двум дамам, не мешая мне пребывать на облаке, уважая мою высоту, но - без Софьи он терял равновесие, как возвышенность духа, ту мало-мальски отвлеченность от быта, которую могла дать только я... Меня забавляло то, что мой лейтенант жил "до востребования". Ему, как в армии, легче и проще было подчиняться, чем быть лидером. Слабый и нежный, он шел на поводу тех, кого любил, выполняя требования: матери, Софьи, и мои... Вот здесь и был главный мой "прокол". Я ничего не требовала. Он был свободен, и в то же время, если я и была в роли любовницы, то здесь проходила передержка, не от жены к любовнице он пытался - как медоносная пчелка, нести добычу, а, наоборот: от любовницы к жене. Прижимистая, скупая, расчетливая Софья не баловала щедростью, а я, любя и понимая его, за нас двоих, как бы расплачивалась с ним, во многом отказывая себе - ради него, я не говорила о своих нуждах, в то время, как хищная, требовательная Софья поощряла его - как добытчика. Я вспоминала, что когда Сократа спрашивали, отчего он терпит такую жену, как Ксантипа, он неизменно отвечал, что по сравнению с нею - все люди кажутся добрыми, хорошими, и в таком контрасте ему легче стать философом. 
Поздний майский вечер, чуть теплый, слегка проникал сквозь музыку в квартиру. Доедая шоколад, думая о том, что я не дала ему унести ни одной, вспоминая Софью с ее дочкой, он придирчиво спросил:
- Скажи, хоть одну ты оставила мужу?
- Я сама не съела ни одной! Сейчас ты уйдешь - я вынесу мусор... чтоб ни одной бумажки - думала я. Я с утра объелась. Меня тошнит от шоколада, я говорила это убедительно, играя без прокола.
- Ты, при Гиви, подарила мне желтую зажигалку! - сказал лейтенант.
- Все в жизни желтое! Надежда только измена и смерть, а все остальное - обман, суета сует.
- Никакой любви нет, есть только привязанность - выпалил лейтенант мудрость татарки, которую она преподнесла ему при последнем свидании.
- Привязанность для низкого интеллекта. Что это? Человек привязан к очкам, без них не видит, к костылям, но самолет летает в воздухе, он привязан к земле. Я не верила, нет я не желала входить в клише "привязанность". Веревка, насилие или свобода - моя привязанность предполагала полет, падение возможно, но пусть летит!
"Для влюбленного мужчины все женщины - это только женщины, за исключением той, в которую он влюблен: она для него человек. Для влюбленной женщины все мужчины - это только человеки, за исключением того, в которого она влюблена: он для нее мужчина. Такова была та невеселая правда, в которой я все больше уверялся по мере длительности моих отношений с Соней..."
- Что? - переспросила я. Лейтенант читал мне отрывки из романа загадочного М.Агеева "Роман с кокаином".
- С Соней... - растерянно, будто бы в замешательстве, произнес он, соображая, выдал ли он себя или еще нет.
Лейтенант уехал В Ташкент и взял рукопись моего романа.
- Представь! - говорила я Гиви. Жизнь до востребования. Что надобно Софье? Сигареты? Получай. Что надобно Анне? Напечатать роман? Он считал, сколько бумаги мне потребуется для того, чтобы это осуществить... У большой женщины - малые потребности, их удовлетворить сложно, - но можно... Представь, Гиви, герой моего романа сам передаст его редактору.
- Молодец парень! Он мне нравится! - сказал Гиви.
- Я хочу, чтобы ты прочитал "Роман с кокаином" М.Агеева. Это обратная сторона романа "Мой лейтенант". Только - смело и нахально, я могу сказать, что пишу лучше. Тягостное, гнетущее впечатление нависло надо мною после того, как я его прочитала. Бесполезно требовать невозможного. Как он бегал к училке – так и бегает, и будет! Какая разница - все равно, ни она, так другая будет.
- Конечно, Анна! - подтвердил в трубке голос Гиви.
- Ну, прочтешь "Роман с кокаином"? Там много психологии, копаний, много больного, с вывертом, больное произведение. У меня все легко, радостно, с теми же переливами, но даже - трагедия – гибель сына и все, что последовало за этим - не оставляет этого чувства придавленности. Мое искусство в том, что я не давлю! Прочтешь, Гиви!
- Конечно!
- Я специально ввела в роман только несколько действующих лиц. Зачем перегружать память читателя именами, если все - что надо, я могу достичь скупыми средствами: несколько лиц - но есть выразительность, есть роман.
- Анн, как хорошо, что у тебя есть лейтенант. Благодаря ему ты написала отличную вещь. Я очень хотел бы чтобы напечатали. Нет, не потому, что и я присутствую в романе, а потому, что это тебя взбодрит!
Мрачное настроение как бы нависло надо мною, плотно обернув меня подобно целлофановой пленке. Я помнила, каким приехал из Ташкента лейтенант. И его лицо, и отстраненность, и разговор об обручальном кольце.
- На какой руке носят обручальное кольцо? - с пристрастием спросил он меня 8 Марта. Мы шли от "Интуриста" к моему дому, но я точно знала, что он идет к Софье.
- Обручальное? Не знаю, но я спрошу других женщин. Они знают. - рассеянно отвечала я, думая о том, что он идет к Соне.
- Мы подходим друг к другу в сексе. Интересно, если меня не будет, кто будет с тобою?
Он искал себе замену, но в то же время был задумчиво растерян, он размышлял вслух, забыв о том, что мой безжалостный анализ все заметит, поставит и назовет. Это была "примерка вслух", он еще не очнулся от Ташкента, от 7 марта, молодой подруги, своих соображений, он шел к Соне и я радовалась, что она в момент его встряхнет, поставит прочно на землю, в то время, как со мною - он вечно витал в облаках, и я поддерживала его в этом, считая, что излишняя конкретизация всего и всех уничтожит самое ценное в нем, его нежность, эту легкую удаль и беззаботность, которая помогла ему уйти в отрыв - в самые драматические моменты жизни. Я считала, что такая эквилибристика полезна, что она закаляет его волю, его четкость. Я желала одного: чтобы он четко знал цель и средства для достижения цели, но при этом не пользовался "иезуитским". "Цель оправдывает средства!" Вероятно, у меня были повышенные требования к нему, я не декларировала их, но он знал - безошибочно угадывал, что думаю я, его наблюдательность была изощренной, впрочем, все относительно по сравнению с моей рассеянностью.
Я полагала, что теперь - находясь у своего друга в Ташкенте, он как бы подыгрывает его жене, которая устроила активное сватовство к своей подруге. Надо было играть в угоду жене, соблюдая правила игры, то есть искренность, увлеченность, моменты вдохновения, избегать фальши, ложных клятв, обещаний, то есть провести судно в гавань, обойдя все подводные рифы - вернуться в Бухару, расставить все по местам, определить все чувства, соотнести их с пользой, перспективами, затратой энергии, и снова с недоумением посмотреть на меня: - Зачем я тебя встретил? - казалось бы говорил этот взгляд, растерянный и нежный. Он не мог найти определение мне. Не мог прибить достойный меня ярлык, тавро, ценник - и эта растерянность подчеркивалась его взглядом на меня, сквозь меня, сквозь себя - в нечто, что не имело названия...
Прошла неделя после отъезда лейтенанта в Белгород. В душный июньский день мы сидели с Гиви, видик был включен, мы смотрели хорошеньких женщин, а слушали музыку, доносившуюся из зазеркалья.
- Такой аккуратист, Гиви, пылинку с туфель сдувает. Как ты мог забыть, что ты бросил в сумку гранату - при отъезде... "Я не бросил - положил!" - отвечал он. Все менты давно все поняли, что он никакой не террорист, не взрыватель поездов: "Попался - плати, старлей!" - Они с ним обращаются нормально. Но все равно пришлось ему ехать за баксами...
Гиви был мой консультант по части женщин.
- Татарки очень сексуальны! Она идет на все, чтобы через секс захватить. Вот, смотри. - от чуть-чуть отвернул рукав. Меня царапали, били, душили - я понимал ее. Это ревность! Я терпел до утра... Потом она сказала, что убьет, начала по новой, - пришлось, нехотя, вылить ей воды в личико.
- Что тоже татарка? Молодая?
- У меня все татарки и все молодые.
- Гиви, я подползла поближе к нему, мое лицо было на уровне, кресла, на которое опирался локоть Гиви. Я радовалась, что могу в каком угодно виде ходить перед ним, что секс вообще отсутствует между нами. Что у меня есть друг, которого я не ревную, с которым я могу говорить обо всем. "А почему, всякий раз, когда он приходит после Софьи - он как бы придирается. Хоть в мелочи - но непременно, раньше, когда я была одна - никогда не придирался. Вообще! Здесь они абсолютно одинаково ведут себя: муж и лейтенант."
- Именно для этого вопроса я и хотела видеть Гиви.
- Слабый человек. Значит что-то в тебе его раздражает, он мечется между двумя, не может ни одну - оставить... Я понимаю, но то, что он "наезжает" - это плохо.
- Интересно, а Софья знает, чувствует, что есть я? Наверное, нет!
- Татарки очень хитры, и чувствует... Поверь.
В старых штанах от пижамы, рваной рубашке мужа, я лежала на диване, возле кресла, на котором сидел Гиви. Он, сделав усилие над собою, ответил мне на все вопросы. Его тошнило от похмелья.
- Пойдем на 13 этаж, Гиви!
- Ты что - я только вчера оттуда еле сполз... Друг приехал - одолел. Ну, ничего здесь, у тебя, меня никто не найдет! Отдыхаем, Анна!
Я мрачно размышляла о словах, сказанных Гиви, соображая, что при лейтенанте я бы ни за что не ходила в такой рубашке. Я любовалась хорошеньким, как у женщины, лицом Гиви и радовалась, что мы не раздражаем друг друга. Я никому не разрешала курить в комнатах, кроме Гиви. Он ушел поздним вечером - "Ну вот, все прокурено, до ужаса! - одну за другой, и это летом, при кондиционере" - ползая с тряпкой по ковру, я пыталась хоть как-то проветрить квартиру. 
Я уже засыпала в зазеркалье, когда раздался звонок. Я подумала, что лейтенант звонит, но это был Давид... Его жена уехала на лето к матери, по странному стечению, в Белгородскую область. Давид очень любил жену, ведь она была его собственностью. Он говорил много, читал стихи и снова говорил. Слушать его было приятно. Это все, что надо от Давида. "Я не бросил тебя - я передал в надежные руки!" - сказал Давид. - Эстафета...
Мне почему-то было жаль Давида, я жалела его, вспоминая нашу встречу на остановке у крытого рынка, как я медленно шла вдоль дороги - и вдруг передо мною возникло косолапое существо с громадными, как лыжи, туфлями... Нет, это были страшенные босоножки, надетые на босу ногу. В неопрятной, пестрой одежде, небритый, с прокуренными, желтыми зубами - глаза у него были желтые и наглые - точь-в-точь как у меня. Он шел рядом и все смотрели на нас. "Полная противоположность подтянутому, элегантному лейтенанту - был этот расхристанный, расхлябанный жид.
"Как ты неряшлив! Небрит... - невольно, сказала я.
- Плевать, Лины нет... Я очень дорожу женою. Она ревнива! Ох, пошли, не хочу, чтобы видели нас. Давид просил меня заменить его имя в романе "Мой лейтенант" - и, по возможности, сделать его неузнаваемым. Он апеллировал к тому, что весь город читает мой роман, а он в нем выглядит неприглядно. Чтобы меня задобрить, он прочитал мне отрывок прозы, которую написал обо мне. "Анна не хотела отделять писателя от человека. Литературную биографию от личной судьбы. Она не хотела быть только поэтом, только создателем прозы - все время она порывалась стать живой жизнью и в том была ее глубочайшая, быть может, невоплотимая правда. Но в постоянном стремлении к этой правде протекала, в сущности, вся ее жизнь. Это был ряд пыток, порой, истинно героических. Найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень, искусства. Анна упорно искала в окружающих гения, который бы сумел слить воедино жизнь и творчество, но потом она узнала, что гений такой не может явиться, формула такого гения, творца не открыта. Часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции. Иногда побеждал человек, иногда - творец, обе стороны личности - были даровиты, сильны и жизнеспособны, и было совсем не странно, что для нее - дар писать и дар жить - расценивались почти одинаково. Анна была королевой собственной жизни и жительницей творимых ею стихов - жила в неистовом напряжении, в обостренности. Жила рядом в нескольких планах. В конце - концов, плела сложнейшую сеть любовей и ненавистей - личных и литературных. Сеть, в которой сама сделалась одним из центральных узлов, одной из главных петель. За ней чувствовалась правда. Но ее ошибкой было то, что она считала, будто правда принадлежит ей одной, провозгласив культ собственной личности, Анна не поставила перед собой никаких задач - кроме наслаждения и саморазвития. Это был основной, вернее, единственный ее догмат. Можно было прославлять Бога и дьявола, быть атеистом, разрешалось быть одержимым, чем угодно - требовалась полнота одержимости.     Отсюда лихорадочная погоня за эмоциями, безразлично за какими. Все переживания почитались благом, лишь бы их было много и они были сильны. Знакомый, отсидевший срок в тюрьме, и победитель научного форума были равноценны. Ее губы были неумолимо открыты. Она сказала о себе все - и выдала тех, кто ее предавал, любил и мучал... Порою, это были одни и те же люди."
"Вот это строчит! - подумала я о Давиде. Я даже проснулась, от всего очнулась, от дремы, от уныния. "Я не слышу о чем ты поешь? Повтори, на кого я похож? - тотчас, словами из сказки, ответила я и уже взяла карандаш, чтобы записать восхваление мне. Вот это и можно сделать предисловием или послесловием моей книги. "Давид, давай сначала! Тихо, медленно, а я запишу... Кто, лучше тебя напишет обо мне?"
- Ты - яркая личность! - сказал Давид. Твой лейтенант обычный, но и тебе, и мне - нужны были рядом - обычные! - я же говорил, что это система двух сосудов: наполненность одного предполагает пустоту другого. Ему будет трудно расстаться с тобою. Только с тобою он оригинален, ярок, не банален! Кто из талантливых прост.
- Ну, диктовать дальше или будешь спать? - спрашивал Давид в два часа ночи.
- А ты чего не спишь?
- Она уехала... я без нее не могу! - мне так плохо.
- Мне тоже плохо без лейтенанта. Я тоже не могу без него. Ну, диктуй! "Страшное открытие, сделанное Анной, гласило: человек не тождественен самому себе. Не похож или не всегда похож на самого себя. И величайшая трудность для тех, кто занимается изучением человеческих поступков, состоит в том, чтобы примирить их между собой и дать им единое объяснение - ибо обычно людские действия так резко противоречат друг другу, что кажется невероятным, что они исходят из одного и того же источника. Непостоянство Анне представлялось самым обычным явным биологическим недостатком человеческой природы. Как говорил Сенека "Мудрость - это всегда желать и не желать той же самой вещи". (Он прочитал главу из Ходасевич, но я нашла ее случайно – спустя год.)
Был третий час ночи, когда мы прекратили телефонную беседу.
На прощанье, Давида прочитал мне стихотворение, посвященное его жене. Очень хорошее стихотворение. "Как талантлив, как нелеп! Беспомощный, беззащитный Гаденыш! Как мы похожи с ним! - с грустной нежностью подумала я о нем, и моментально переключилась на Дмитрия.
Теперь, когда я знала его, мне казалось глупым первоначальное прозвище - "Душка военный". Он не был "Душкой" - не был "военным", а все остальное ему шло - даже "лейтенант". Он - лихо, но очень тактично и просто посмеялся над этим прозвищем, вспоминая, что я отдала его матери мой роман, но не в качестве упрека, а просто - так, он сказал:
- Недавно мать мне говорит: "Тебе ничто не напоминает прозвище "Душка военный!" - чуть со стула не упал..." - он весело поглядел на меня.
"Ты - со стула... да, никогда не поверю. Он не упадет со стула, даже если рядом разорвется граната! - Таким я теперь представляла Дмитрия, хотя он был внешне мягкий, нежный мужчина.
Я закрыла глаза и вспоминала только его лицо - его губы, нежные, выразительные, перед концом, его замедленные движения, его губы и снова - замедленные движения... Я задыхалась, я страстно желала его. Я знала, теперь - что значит слово - желанный!
Бесплатно или за все сокровища мира, но я хотела, чтобы он был со мною. Сегодня, сейчас - и каждый день... сегодня - завтра... а там. Какая разница, что будет после завтра? Я жила только так.
День прошел - без него, Ужасно. Я ждала только его, я желала только его. Я не представляла - как я буду жить, когда он совсем исчезнет из моей жизни, но пока - он был, и я любила его, баловала его, как сына, я любила его, как любовника, как мужчину, но никогда я бы не стала его женой, даже, если б он просил меня об этом. Я не желала быть смешной.
Если я еще и любила мужа, то это было сродни жалости и сочувствию к нему за ту великую, многолетнюю ложь и муку, которую он нес и терпел, опекая двух женщин. Как разбитая сыном пепельница из Богемского стекла - синий, пополам расколотый тюльпан - были я и муж. Я хранила разбитую пепельницу, как муж хранил - разбитую меня, не уберегаясь от соблазна, при случае, отбить еще кусочек... хоть осколочек. Разве я не понимала его метания, его климакс, его "последний шанс", его Альфию?! Ее любовь окрыляла его. Как на праздник, он шел на работу, чтобы благодаря ее энергии двигаться, работать, жить, выживать - как он говаривал, тащить себя, Альфию и разбитую меня. Татарка мужа, как и татарка лейтенанта желала безраздельно управлять своим владением. Ее тело - было главный руль в этом механизме управления. Ее тело, ее руль, были в полном порядке. С чувством панического недоумения я разглядывала себя в зеркале, думая о лейтенанте. Меня не интересовал муж в области секса и при нем я ходила в каком угодно виде. Мой потрепанный "руль" был весь разбит, а левую ногу я держала в эластичном бинте. Я, свободная, желала и внутренней и внешней свободы, свободы выбора. Свобода пространства, отсутствие спертости, веревки - были необходимы мне. Этой веревки не было между мною и всеми, кто меня окружал. Мой муж, по возможности, делал все, как я того желала, а его душа тосковала по веревке - по этой пуповине, по сексу, который бы нутряным воплем, связал бы его. Я казалась себе разведчиком, ползущим по минному полю - и этим минным полем были татарки мужчин, которых я приближала на свою орбиту.
Дмитрия не было две недели и мне сказали, что он вернется не раньше, чем еще через две. Ночами раздавался звонок. Это был Давид. Он скучал по жене, его стихи и проза становились все лучше, - Я давно не пишу стихи, мне нравится шлифовать прозу! - говорила ему я.
Я подробно рассказывала мужу о наших ночных беседах и спорах, зачитывала ему цитаты из прозы Давида. Но муж все ругал.
"Ну, и дурак! - говорил он о Давиде и это было не справедливо!