Глава 7

 В воскресенье мы стояли с мужем на остановке автобуса.
- Я не согласен с надписью на кольце Давида "И это пройдет!" - так мог сказать тот, кто не знал настоящей трагедии. Человек лишился зрения, руки, ноги, или потерял единственного ребенка, чем больше времени проходит, тем горше!, тем больнее! - сказал муж.
А мне было непонятно как он столько лет числился моим мужем?! Мы совершенно не подходили друг к другу в сексе. Я теперь представляла секс в виде кентавра или русалки - два туловища, а внизу - все слито: И неизменно в моем воображении у мужской половины было лицо Дмитрия, его как бы замедленный взгляд, его туловище.
 И в этот момент я заметила Софью с дочкой, бог весть каким-то случаем оказавшейся на этой остановке. Софья тоже заметила меня, хотя мы стояли поодаль, но все смотрели на меня потому, что на мне был открытый костюм с длинной юбкой, скрывающей больную ногу, я тщательно драпировала свои руины: для этой цели был костюм под шкуру леопарда, а спина была открыта, как вызов: Европа - Азия! Серебряные и янтарные безделушки служили отделкой моему безделью и лени, я игриво, как актриса на сцене, вместо веера, обмахивалась черной шляпой, все было рассчитано мною: лишь бы не выглядеть старой, больной, жалкой:
Что-то ущербное почудилось мне в Софье, хотя ее тело находилось в лучшем состоянии, чем мое. Рост манекенщицы, ноги без варикоза, кожа в норме, но ее рот непрерывно жевал жвачку - рот большой и жадный, и напоминала она какую-то потешную безобидную обезьяну. Невольно вспоминалась самоирония Дмитрия, когда он высказывал это фразой: - У каждого свой вкус, сказал индус, слезая с обезьяны!"
Но я-то знала, что ее потешность и безобидное добродушие обманчиво. В ее черных волосах был большой черный бант - легкий, воздушный, который шел ей, как корове седло, и я тотчас переодела ее в другой костюм, она чем-то напоминала Уитни Хьюстон с видеклипа "Ай эм е бэби тонайт", так что я мысленно в миг переодела ее в рваные на коленях джинсы, в кожаную куртку и в белый костюм с белой шляпой, и Соня была обворожительна - задорная, здоровая и благополучная дама. Но нет же, ущербность так и завывала в ней этим придурковатым, лихим бантом, костюмом в мелкую клеточку, светлыми простыми босоножками, которые подчеркивали очень большой размер ноги и зонтиком, которым она нервно чуть покачивала, заметив, что все смотрят на меня и мужа. И, не выдержав, она пешком пошла до другой остановки. "Слабые нервы, спеклась! Зависть! Все наоборот вывернет, все подделает, но не может уйти от мысли, что не ее любит лейтенант!". Может она знает, что он бывает у меня? Будет уничтожать! Я все придумала, мне чудилось, что лейтенант испытывает как бы виновность за то, что она рассталась с мужем, что ей нужно выращивать дочь, что Софья - его кумир, школьный идол, превратилась в сусальный фальсифицированный божок, искусственная накачка его привязанности к ней вопила обликом Сони вульгарном и жалком одновременно, а этот умопомрачительный, легкий бант в волосах только подчеркивал ее мужеподобность, тяжесть - не женственность!.. "Молодящееся животное!", как когда-то называл меня муж, можно было прилепить к ней: ее толстые, мясистые губы дергались, жадно и нервно жуя резинку. Ее дочь - девочка лет шести, не сводила с меня глаз и что-то говорила Соне обо мне. Я долго стояла у прилавка и, как завороженная, глядела на этот бант, я так и не решилась купить его. "Бант подчеркнет мой возраст! Бант предполагает юность! Ишь, лихая! Ну, дурища:" - еще раз подумала я и не взяла бант. Подумав о том, что именно такие мелочи дают наилучшую характеристику, только на мелочах "прокалывается" человек. Софья была труслива. Такая большая женщина, лихая в бантах и в лейтенантах, была мелочна и труслива, она любила величаться, любила заботиться о своей репутации, потому что была ничтожна, и Дмитрий видел это так ясно, что в своем отношении к Соне давно поставил все знаки препинания: "Казнить нельзя - помиловать!". Таких знаков препинания не было у него в отношении меня. Меня он любил, казня самого себя за меня и Софью. "Ну, ягодка, бзника ты ненаглядная! Ох, ты получишь сполна за все твои козни втихоря! Едва-едва Дмитрий скажет мне "Все!", тут я долги отдам: и татарке мужа, и тебе - за чуткое руководство.
 Вечером пришел лейтенант и я прочитала ему зарисовку о встрече с Софьей. "А тебе не кажется, что такая ущербность есть в тебе! Этот твой припев о татарках не украшает твою прозу!" - не в бровь, а в глаз выстрелил лейтенант. Он был меткий стрелок и в прямом, и в переносном смысле.
Дмитрий лежал в зазеркалье, решая шахматную задачу: ему нужно было перескочить с черной на белую. Мой офицер шагал не по правилам, давая мне взаимную возможность поступать так же, но я не пользовалась этим. "Я не автобус! Я едва жива!" - мысленно твердила я себе, пусть резвится, если ему надо! - думала я, зная, что ему не надо, Соня давно была в тягость, а он держался за нее, потому что был привязан к ней, но не любил. Как тяжело расставаться с теми, кого любишь, как легко, спокойно, просто с теми, кто не отягощает любовью нашу жизнь. Любовь - цепь настолько крепкая, что каждый любящий стремится избавиться от нее подсознательно, подспудно.
 Гиви недавно ушел. Выкупался и сидел в голубом халате! Тут я на него напала, заставила одеться: - я сказала эту фразу, не придавая ей значения, но по лицу Дмитрия я увидела, что он полагает, что наши отношения с Гиви - копия его отношений с Соней. Это было несправедливо, но лейтенант молчал, что мог сказать он, в душе он был справедлив, он только что вернулся от Сони, поэтому молчал: "****ь свекровь снохе не верит!" - тотчас в моем сознании пронеслось, как отражение его лица и его любви; нежно, долго и так, как будто бы не только он был с Софьей несколько часов назад, но и я поступала также.
Ко мне Дмитрий относился еще и с опаской, как и положено человеку виновному, который превысил все степени моего терпения. Софья и ее дочь находились, частично, на содержании лейтенанта. Она требовала этого, и, лишенный в свои 28 лет семьи, именно в Соне и ее дочке, в какой-то заботе о них, он компенсировал этот ущерб, как я отсутствие сына заменила им. "Партнер" - говорил он о себе, а я думала иначе. Обратка была везде и всюду, на каждом шагу, как бумеранг, шла обратка! Как же ловчила я, увертываясь от ударов по голове, как быстро шел карандаш по бумаге, торопясь предупредить, обезболить следующий укол, удар:
 Гиви собирался в Ташкент, захватив мою рукопись и телефоны редакторов, но я полагала, что он не позвонит.
- Неужели ты не можешь меня продать? - я крутилась вокруг Гиви, как бабочка в кокон, заворачиваясь в его легкость, в его изящество.
- Могу! И даже два раза! - отшутился Гиви придирчиво, но удовлетворенно глядя на себя в зеркало в прихожей, в котором еще не стерлось отражение лейтенанта. Они прямо-таки одинаковым взглядом смотрелись на себя: хрупкая нежность овала выдавала еще одно лицо - лицо сына! Он был обаятельнее, нежнее Гиви, красивее, ловчее, преданнее лейтенанта не потому, что он был мой сын, но я всегда, со дня его рождения, с того дня, когда выпросила у Бога такого мальчика, как замышляла, все ждала, что только на время получила подарок, что он отберет его. И, волнуясь, переживая за сына, как бы предвидя возможность его утраты, я старалась ни в чем не отказывать ему. Ностальгия! Ностальгия по сыну - без конца, остро, безумно, отчаянно мучила меня и я точно знала, что тоже самое происходит с мужем. Дмитрий не понимал меня так, как муж, лейтенант мог понять умом, тактом, но сердцем, страданием - никогда: "Совсем западает клавиша: Перепутала меня с сыном, порою именно такое выражение было в его строгих карих глазах. Если б у него не было Сони, то он ненавидел бы меня за то, что на меня уходит жизнь, его молодость. А так у него была контрастная альтернатива мне - черная клавиша на белых! И то, что извлекали его руки из моих объятий и был роман "Мой лейтенант". Я добилась того, что чистые звуки моей мелодии проникали в его слух. Он чувствовал любую фальшивую ноту. Он был великолепный, послушный ученик. Ученик чародея.
"Вы, идущие мимо меня,
К не моим и сомнительным чарам,
Если б знали Вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,
И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох:"
Так думала каждая женщина, утверждая себя, свое очарование, в этом была суть и оправдание каждой. Другие женщины были совсем не похожи на меня, и я тосковала от одиночества своего "Я"!
Жена Давида уехала на лето. Занятия в школе, где он преподавал, закончились, и мы часами говорили по телефону. Мне нравился его голос, тембр. Интонация, звучание, смысл фразы, все это я отнесла бы к нежному вульгаризму "уши греет!" - как сказал бы лейтенант. У Дмитрия были красивые, маленькие уши, а у Давида и у меня - большие. "Нам, лопоухим, надо "греть уши!" - думала я, лежа целыми днями под кондиционером.
- Надо сократить роман! - сказал мой редактор, жаловалась я Давиду.
"Кафка, Набоков, Достоевский, в общем, нашел психологическое сходство с ними. Но сокращать я не буду. Читатель сократит сам: это как вязание - одну петельку спусти и все распустится.
- А ты скажи своему редактору словами Оскара Уайльда, его попросили сократить пьесу, а он ответил: "Кто я такой, чтобы портить шедевр?"
Середина Июля полыхала жаром. Гиви в голубом халате моего сына сидел в кресле, а я с "Пармской обителью" в руках зачитывала ему отрывки.
- Хорошо-то как! - беззаботно сказал Гиви, и тут раздался стук.
 Было воскресенье и я ожидала, в лучшем случае, только поздно вечером услышать звонок от лейтенанта, что он только что с работы, обессилен и устал.   
Я открыла дверь и Дмитрий зашел в зал. Гиви даже не переменил позу: он так и сидел в кресле перед видиком, положив голые ноги на другой стул, и хохотал от того, что и он, и я были совершенно невиновны, но ситуация была пикантной, прелестной, парадоксальной.
 Дмитрий строго, спокойно и напряженно сидел в другом кресле так, будто бы сел на шпагу, но постепенно глазастый лейтенант понял, что зря напрягся и успокоился.
Теперь его волновало другое: он должен был быть вечером у Софьи. Ему хотелось одним патроном убить двух зайцев: день провести под кондиционером со мною, а вечер - с Софьей.
 Он пошел в зазеркалье и, в предвкушении вечернего свидания, начал взыскательно и сексуально разглядывать себя в зеркальном потолке.
- Какой ты формалист!
- Как понять? - скороговоркой пробормотал он словечко, которое часто говорил когда-то мой сын.
- Я просила не приходить ко мне во вторник, пятницу и в воскресенье! Пришел поставить галочку, испортить настроение и уйти?
- Останемся, сколько надо! - уверенно сказал он и тотчас понял, что он в ловушке, что уйти будет трудно, и тотчас разозлился на меня, что я помеха. Он лежал, как огурец в банке, зимою - вкусный, хрустящий, ожидающий, когда проворная рука его татарки откроет банку и ее зубы вкусно захрустят, поедая огурец. Я как бы отодвинула банку: "Нет!" - молча сказала я и закурила. Я никогда не курила днем.
- Дай докурю! - тотчас спохватился он, понимая, что довел.
- Нет!
- Все! Встану, оденусь и уйду! - сказал лейтенант. Он лежал в джинсах, без рубашки, а Гиви безмятежно, почти час, купался в ванной:
- Кури! - я тотчас протянула ему свою сигарету, он затянулся и горящий пепел упал ему на грудь.
Я смотрела как он тушит себя и смеялась: - Мне тебя нисколько не жаль! Могу сама тебя поджечь! Я злая! Самая ядовитая змея, маленькая Шарака!
- Дай руку! - сказал Дмитрий. Он начал сжимать мою ладонь, но не сильно. Просто ему хотелось психологически, подсознательно сделать мне больно. Ведь он знал, что Софья будет ждать его зря.
 Когда чистенький, взлохмаченный, размякший после купания Гиви вышел из ванной, Дмитрий спокойно кушал.
- Ты собираешься к Ирине, Дмитрий - к Софье, а я - в "Интурист" на 13 этаж.
- Конечно, иди, там тебе будет весело! - добродушно отозвался Гиви.
- Смотри, какие тенденциозные передачи из жизни Америки дает Питер, штамп на штампе: А Дмитрий с благоговением ловит каждое слово!
- Между прочим, все бумаги, деловую документацию надо заполнять, используя этот язык. Он конкретен! --тотчас отреагировал лейтенант на мой выпад.
- Лет через 10 мы тоже будем такими: - благодушно отозвался Гиви. Его речь была изысканна. Порою, он изумлял меня интересными замечаниями. Сам, или прочитал где-то...
- Лет через десять! - задумчиво протянула я. Плевать мне, что будет со мною через 10 лет.
 Весь вечер, после ухода Гиви, Дмитрий мрачно размышлял о том, что он скажет Софье. Порою, мне казалось, что Софья все знает о наших встречах, держа ситуацию под контролем. Вдруг на лице лейтенанта показалось просветление. "Эврика!" - он нашел, что сказать ей. Ему хотелось сохранить дружбу и доверительность, а для этого надо было дать хоть часть, толику откровенности, и Соня вцепится в этот кусочек и будет нудно и долго грызть, повторяя, что я совершенно непредсказуема!
- А все-таки, ты в чем-то совершенно непредсказуема! Есть какой-то процент: - начал, спустя 2 дня, он долбить меня словами Софьи.
- Что значит процент? Совершенно непредсказуема! - радостно сказала я.
- С женщинами не надо выяснять отношения: их надо удовлетворять. И все! Покой и тишина! - с чувством удовлетворения сказал Дмитрий.
Я совершенно не желала другого мужчину. Другой был бы мне в тягость. Я до сих пор не одолела тему ненависти. Желая зла другому, уничтожая его в мыслях, мы уничтожаем себя. Наша энергия, направленная на уничтожение, сжигает и подрывает прежде всего того, кто жаждет мести, отравляя свой организм отрицательным зарядом, он, прежде всего, дает разрушение себе. Я не могла возвыситься над этим. Я была не достойна. Черная ревность переполняла мое сердце, отделиться от ревности я не могла.
"Какая радость, какой кайф иметь двух женщин? Умом я пыталась абстрагировать эту тему, но мое тело было вне игры. Я не могла знать, чувствовать все так, как лейтенант. "Я написала лучший психологический эротический роман - меня невозможно сравнить. Я жила в нужде, зная, что могу быть богатой. Мне не хотелось расставаться с лейтенантом даже на несколько дней, я дорожила им".
- Ты, особенная, талантливая, не похожа на других! - словами Софьи, но с интонацией, которую он копировал у нее, видно, она говорила обо мне, Дмитрий развивал эту тему, спустя два дня после "прокольного воскресенья". Но именно в такой "дыбе", в этом капкане, в изощренном двуличии искренности и сомнений он нравился мне. Это щекотало воображение, это было близко и в то же время - далеко, все было условно, как в театре, но мне хотелось, чтобы спектакль не кончался, чтобы героиня умерла на сцене, легендарная исполнительница комических ролей была гениальной трагической актрисой, страдающей от пошлости и суеты будней.
- Еще раз! - бодро говорила я себе утром. Я тянула, я любила, удивляясь и мучаясь. Без него! - меркло все, становилось бессмысленным.
 Его родинки, его губы, его глаза, его секс.
- Помнишь? - сказала я и тут же прервала себя: Как странно, что я говорю тебе это, что такое слово есть между нами.
"Помнишь!", ты, как подарок, на один день, на один вечер, одну ночь, и это длится три года, как у мужа - 9 лет: И мы как бы квиты: еще один раз! - говорит себе муж, и любит меня, но точь-в-точь - "Еще один раз!", говорю я себе, любя мужа, но без секса, также, как он меня.
- Помнишь, мы встретились с тобою у стоматологии. Я была в куртке, да еще после операции. Ты на меня поглядел, презрительно прищурился, только что не отплюнулся в изнеможении: - Какая ты маленькая! - оторопев, сказал ты. - Еще одно слово, и вы будете на голову короче! - Все маленькие люди талантливы. Недостаток роста или какой-то изъян человек покрывает тем, что искусством достигает гармонии.
- В воскресенье работаю! В кайф, в полный рост! - сказал, уходя лейтенант.
- Подкаблучник! В кайф! - зло отозвалась я.
 "В кайф!" - мысленно я бормотала это слово. Все рассыпалось, распадалось на дыбе моего максимализма и яростного сознания, что я не желаю расставаться с ним. Я продолжала думать только о нем, все списывая на его возраст, который лично для меня ничего не значил. Я придумала для него особую мерку, всех остальных, и себя, в том числе, меря другой.
Дмитрий был в Ташкенте и вернулся через 8 дней. Едва взглянув на него, я поняла, что там у него была женщина. "Это похуже Софьи. В соперничестве с Софьей первой была я. Образ неизвестной женщины как бы стоял в его глазах. Через нее он смотрел на меня, как раньше - через меня на Софью. Неужели она всегда чувствовала это? Я не вынесу этой муки. Я не протяну долго это страдание. Это страдание бесконечное, острое, к нему привыкаешь, как привыкала я 9 лет страдать, пока жила с мужем. Я рассталась с мужем: мне стало легче, я полагала, что нам обоим стало легче. Не нужно было постоянно напрягаться, притворяться, что-то говорить друг другу.
- Если у тебя будет другая - не тяни. Сразу - точка! Прямо, без вихляний говори! Мне легче плясать от точки, чем мучиться тем, что ты не договариваешь мне:
- Ладно, - согласился печально Дмитрий. Ему нужно было время и расстояние, чтобы все сопоставить, сравнить, обдумать. А пока он был под большим впечатлением молодости, новизны. Неужели мы две - Соня и я, не сможем перевесить эту одну? Тут же Софья превращалась в подругу, союзника, главный аргумент, массой, ростом, пылкой "привязанностью", сексом - чем угодно, но она должна была дать перевес в нашу пользу.
"Тяни, Соня! Тяни! Хоть вытянись на всех жилах, всех нервах, но тяни. Ну, теперь очередь Софьи пострадать над этой темой! - злорадно и печально подумала я. Не могу тянуть страдание, зависая над ним, как пчелка над цветком, упиваясь его отравленным нектаром. Хотя бы у насекомых поучиться: не будет пчелка кружить над ядовитым цветком, только человек. А в то же время как упоительно предаемся мы искусственным страданиям, заменяя ими настоящие. Это напоминало мне искусственные цветы. Они прочны и долговременны, не увядают. Разве я не готовила себя к этому концу уже с первых дней нашей близости? Разве не этот вариант покорно и сознательно держал мой мозг?!
 МОЗГ, НО НЕ СЕРДЦЕ!
Я жила только им и Дмитрий вполне сознавал свою роль. Заменить две фигуры на шахматной доске на одну - меня и Соню, две потерять ради одной:
 Ферзя? Но эта королева будет вскоре низложена! Это какие же достоинства надо иметь, чтобы быть лучше нас обеих! - так думала я и жестокая ревность, негодуя, кипела в душе, и я писала свою прозу, как шпаргалку по жизни, понимая свою диверсию в идеалогическом плане, но он, однажды, мимолетно похвалил меня, сделал мне комплимент в том, что: "голова одного лосося стоит 100 голов лягушек".
Мельком взглянув на большой плакат очаровательной, почти обнаженной девицы с долларовой бумажкой, которую, шутя, налепил на узенькие плавочки еще мой сын, Дмитрий выразил это короткой фразой, что нельзя иметь все сразу: и тело, безукоризненную форму, и содержание, совпадающее с формой.
 На другой день поздно вечером Дмитрий пришел от Сони и был обычный. Тень неизвестной из Ташкента пошатнулась под пылким натиском Сони. "Молодец, старуха! Браво! Надо знать свою артиллерию! Пушка, пушечка ты моя!" - мысленно умильно бормотала я, зная, что мы отодвинули на время прелестный плакат, форму потеснили нашим содержанием, пылким натиском Сони и переливами моей фантазии, воображения и причуд.
 Как боксер, я потряхивала мускулами воображения. Реальных у меня вовсе не было. Я лежала и смотрела на себя в зеркальный потолок, вспоминая, как пристально, спокойно и нежно смотрел на меня Дмитрий накануне, на наше общее зеркальное отражение.
- В этой зеркальной шкатулке ты самый ценный брильянт! - сказала я.
- Ну, ты, скажешь! - запротестовал он, но ему нравилась неординарность моего мышления, он к этому привык и, порою, упрекая меня в наивности, более всего дорожил ею. "Что главное в искусстве? Самозабвенность! То, на чем нет мелкой заботы запечатлеть себя, нацарапать свое имя, оставить свой след. Ребенок плачет и забывает о том, что плачет: Смеется и забывает, о чем смеется. Искусство - фиксация переживаний!! Эта фраза, сказанная Давидом, тотчас появилась передо мною, я мысленно перечитала ее, но ничего не произнесла вслух. Мне было лень.
А вдруг он влюбится! Порою, только это мучило меня, ведь я, именно я, способствую его развитию. За эти годы он приобрел то, что ему шло: четкость. Вялый амфорный вариант мыслей, непрописанность, вихляние, витиеватость исчезали из его речи под потоком моих метафор и причуд. Он становился все более интересен в плане реакции на жизненные ситуации.
- Я все описала в своем романе, но есть одно упущение: я не знаю, что чувствует мужчина, который только что вернулся от другой. Какие психологические, эмоциональные, сексуальные допинги получает он. Есть ли в этом стресс, "дыба", или это столь сильно щекочет воображение, что это состояние горения надо поддерживать, а не гасить: Я могла бы дать четкий анализ, если б у меня был второй, но нет другого - один ты!
- Найди! Только мне не говори! - спокойно и прагматично ответил Дмитрий, пресыщенный сексом Софьи, он становился хамоватым, как она.
- Ты никогда не поймешь, что творится в моей душе. Понял бы, если бы потерял человека, которого любишь. Макдонализация души, потребительство, прагматизм , и ты, и муж довели меня.
 Дмитрий лежал, глядя на себя в зеркальный потолок, а я пыталась читать ему свою прозу.
-Не надо! Хотел помочь народному образованию, а ты такое напридумывала: Татарки: - сказал он хитро и радостно, еще раз вспоминая Соню.
- Помочь народному образованию: Своим хреном? Вот поэтому наше народное образование хреновое! - парировала я, включая кассету.
- Будем смотреть "Гиганты 2-ой мировой", начал он, чтобы оттянуть время.
- Меня интересуют только половые гиганты: - безжалостно сказала я, он сдался кротко, умильно, вспомнив Софью, переключился на меня.
- Сколько ты весишь? - спросил Дмитрий через час.
- Наверное, 60.
- Ты - больше! - констатировал он факт, что я поправилась на несколько кило.
 Мы сидели с Дмитрием и беседовали, вспоминая соседку-татарку, я вскользь сказала:
- Она такая же, как все татарки. Все они одинаковы!
- Какие они, по твоему? - с пристрастием, спросил он.
- У них 2 + 2 всегда 5 получается.
- Надо упорядочить свою жизнь: - сокрушенно повторил Дмитрий слова благоразумной Софьи. "Упорядочение его жизни, по мнению Сони, всегда включало ее, его заботы о ней, о ее нуждах, и непременно нужно было опасаться, остерегаться, избавляться от меня. Дмитрий видел ее натяжку, но ему было лень спорить с нею. Хочешь 5 - путь будет пять, он соглашался с нею, зная, что я скажу 4, и четыре скажет он.
 Лето кончилось. Я ни разу не была в баре, на 13 этаже, на крыше "Интуриста", только видела со своего балкона, как вспыхивают огни в баре, там, где музыка и танцплощадка. В моих руках была черная элегантная туфля Гиви. "У меня тут "перевалочный пункт", потом за нею зайду!" - сказал Гиви, отправляясь куда-то:
Я решила прошантажировать Гиви с туфлей, зная, что он улыбнется моей выдумке. Я уже видела его улыбку. "Кто же проводит меня из бара?" Конечно, Гиви! Он! Я заготовила речь, которую скажу ему по телефону, перед тем, как уйти:
- Гиви, я в "Интурист" собралась: Встретишь?
- Анн, какие рожи, какой дерьмовый кофе. Я "уставший по жизни" человек смотрю на эти рожи по необходимости, а ты хочешь, чтобы я еще приплачивал за то, что меня отравляют, обирают, обдирают?! Уволь!
- Мне с ними не детей крестить, с лица воду не пить: Хочу в зверинец! - уже мысленно парировала я. - Водят же детей в зоопарк? Возьму твою туфлю, надену сарафан с голой спиною, поздно вечером даже я сойду как-нибудь: Все твою туфлю в "Интуристе" знают, все ее обнюхают, признают, что туфля твоя, напьюсь, платить не буду: - Гиви заплатит, - скажу. Оставлю твою туфлю в залог. Он - моя Золушка! Туфлю уронил, когда от меня убегал. Все засмеются и поверят. Я улыбалась в предвкушении этого звонка, я еще не позвонила, но все ноты огорченного голоса Гиви, вибрация его сдержанного протеста, его светлые глаза уже возникли передо мною, ведь Гиви знал, что я играю, что я ленива, что я безмерно ленива и берегу свой покой, что я не сделаю этого.
 Тут и раздался стук. "Гиви, - сказала я и, как всегда, голяком пошла открывать. С радостным и сдержанно-победным выражением на лице вошел лейтенант, сытый, довольный Соней.
- Голяком ходишь? При Гиви?! Поверь, нечего показывать: - сказал он так сокрушенно, как будто бы сам неоднократно переживал мою ущербность тела. С Соней был разухабистый размах в размерах тела, секса и жаргона: Софья, для пущей пикантности сексуальных отношений, ввела Лимоновскую приправу, со смаком выговаривая бранные слова, называя части тела нецензурно, для пущего смака и кайфа. "Сладкая липучка" была единственным аргументом этого словаря "духовных ценностей", без нее все рассыпалось и превратилось бы в обыкновенную пошлость, но именно секс скрашивал эту оплошность и превращал это не в постыдную тайну, связывающую партнеров, а в нечто большее, в особую доверительность учительницы и ученика. Разве не ироничной парадоксальностью становился факт их связи - преувеличенный и связанный тайной, когда бывшая строгая классная говорила слова "жопа" и прочее для того, чтобы слаще скатиться в бездну своего падения величиной в ее женский орган, чтобы возвысить, превознести своего ученика и свою самозабвенную доверчивость ему.
 Дмитрий лежал рядом со мною и вскользь слушал меня, поглощенный сексом Сони, умиротворенный в эдаком сомнамбулическом состоянии довольства собою.
- Не приходи ко мне во вторник, пятницу и в воскресенье! - взрывалась я, вспоминая Фейтвангера и принца, которому доставляло удовольствие мучить свою обезьянку, смотреть на ее конвульсии, но эдак Дмитрию нравилось еще смотреть на себя, как бы через меня. Ведь он, мучая меня, осознанно, как, если б мучил себя, но через меня, и в этом была его логика: расчет, довольство и гармония: большого и малого:
Малое большое и большое малое, ничтожное и возвышенное, корыстное и самозабвенное, черное и белое: Я была мала ростом, и он, порою, как бы склонялся надо мною, как над своим ребенком.
- Ты не дорастешь до меня и через 300 лет: - зло говорила ему я. Соня была выше лейтенанта, но психологически она была пигмей и он радовался своему психологическому возвышению, полученному от меня, на фоне низкорослой Сони. Он лежал под зеркальным потолком, абстрагируясь в своих впечатлениях, еще недавно его легкую фигурку обнимала другая женщина, час разделял нас, и я печально размышляла, что лучше: чтобы от меня он шел к Соне или наоборот - от Сони ко мне?
Как кассету с дурной записью, я стирала ее секс своим и записывала другое. Софья была чистюля, и здесь я была спокойна, наблюдая, как Дмитрий, лежа на животе, как бы вопросительно и сокрушенно созерцает себя в боковое зеркало: глаза карие дерзкие и нежные, и взыскательно-насмешливые. Ему и в сексе нужен был большой допинг, и я полагала, что не всегда, но порою, этот мощный выброс энергии давала ему именно Софья, хотя он, в плане психологическом, отдавал предпочтение мне. Что особенного в словах: - Сжимай! - но именно этого хотел он.
- Я не мужчина, не могу знать у всех ли женщин так бывает?
- Нет, не у всех.
Вот на этом "сжимай" ехала Соня, не всегда, но порою, он получал тот допинг, который хотел от нее.
Чуть отвернувшись, зарывшись кудрявой головой в рукав халата:
- Снимай! - сказал он. "Знаешь, как чудесно ты смотришься. Тонкая талия и крутая накаченная, должно быть от секса, попка! Такой зад! Прелесть!"
Как Египетские ложечки для благовоний, тоже, такая же поза. Я видела в Москве в Пушкинском музее именно так выглядят Египетские ложечки для благовоний:
- Благовоний! - полунасмешливо сказал Дмитрий. - Попка! Все напишешь? Напишешь?!
- Ну, как, пойдешь в Музей?
- Нет! - ответил он, не понимая, как теперь, после ликующей счастливой Сони, получив от нее такой мощный сексуальный допинг, он, предавая ее, переключится на меня, сознавая все свое предательство. Это было весело - человек перекладывал все свое из одного кармана в другой, но в свой же, иронизируя и сокрушаясь над своими действиями. Так играли мы все трое, порою, мне чудилось, что главный пакет акций перехватила хищная Соня, всеми правдами и неправдами, пытаясь быть первой. И она была первой в системе: - Сжимай!
 СЖИМАЙ! СЖИМАЙ! СЖИМАЙ! Соня! Все, что ты можешь: Удавочка! Сжимай мозги, сердца, подделывай: Все не сожмешь, не подделаешь, Соня! - так думала я, но сказала другое: - В музей не пойдешь?! Не понимаю, почему я тут с тобою лежу, мы психологически полярны, во всем различны: "Только разные могут обмениваться. Любовь - это всегда обмен души и тела, и она прекращается по причине тождества, похожести, подобия когда-то любивших и разных:" - тотчас вспомнились слова, сказанные Давидом.
 В пятницу вечером позвонил лейтенант. По его тихому голосу, по звуку выдоха, как он дул в трубку, было ясно, что он звонит от Софьи. Я тихо рассказывала ему что-то, вдруг, прервав меня на полуслове, раздался его возглас: "Ну по карманам-то лазить зачем? - возмущенно сказал он и замолк на несколько секунд, и резкий, громкий голос Софьи что-то ответил ему так, что мне было слышно, что это она.
- Да, - тихо сказал он.
- Говорить боюсь! Ладно, приходи, если сможешь: - пробормотала я, зная, что также бесцеремонно и низменно Софья лазит по его жизни, как по карманам, и ему не казалось это нарушением его норм и правил, его понятий. Он аккуратно уложил ее в свои вторники, пятницы и в воскресенья, был доверителен с нею, и Софья в чем-то была ему ближе, понятнее меня. И он потворствовал ей, опекая ее с дочкой. Низменная Софья, таким образом, щекотала свои амбиции, возвышаясь надо мною садистским методом.
- Знаешь, какие женщины развратные! – порою, говорил мне Дмитрий, вспоминая Софью и ее животный крутой секс.
 Порою мне чудилось, что она знает, что Дмитрий бывает у меня, что от нее он уходит ко мне. В эти дни она специально выматывала его сексом, зная, что от нее он пойдет ко мне, что я все замечу и буду страдать: Таким методом она уничтожала меня: Мужичье поганое!
Буду любить только себя! Я люблю только себя, вместилище всех женщин, огромную лупу красоты, грации, обаяния и пороков: Я держу в руках и управляю миром своих чувств, и мне не нужны "пришельцы", говорящие мне, что я - не я! Хочу спокойно стареть, закалывать волосы, а не распускать их кудряшками, в угоду Дмитрию. Хочу толстеть, хочу никого не ждать, не зависеть от чего-то или кого-то, находящегося вне меня.
 В первое воскресенье октября я позвонила мужу на работу и по его бодрому голосу поняла, что у него намечено свидание.
- Ну, ****а задумчивая, дотошная! - по-Лимоновски думала я, куря в кресле-качалке. Только исчезновение одного из нас, вернее, одной из нас, физическое уничтожение, удовлетворит мою месть, примирит меня с действительностью. Тут и раздался телефонный звонок.
- Как дела? - спросил лейтенант.
- Что новенького? - машинально ответила я, думая о муже, совсем забыв, что с Дмитрием мы расстались несколько часов тому назад. Как всегда, он ушел далеко за полночь: - Что может быть новенького? - тотчас отреагировал он.
- Да: я расстроена! С мужем говорила: Ну, комики! Конец Двадцатого века, пять лет до нового тысячелетия, а они (это я о себе!) с ножами бегают, носятся по городу! Пещера! Ревность, месть - Монте-Кристо!
- Я позвоню! - сказал Дмитрий.
 Он пришел рано, так рано, как смог, еще не было и 16, прямо от Сони ко мне. И я тотчас поняла, что провернуть все это он смог только на скорости, артистизме, выдержке, отчаянном притворстве и нервах: Ему нужно было в обед прийти к Софье, прийти пораньше, изображая пыл и нетерпение страсти, чтобы она, ошалев от его накала, поверила в его неистовую любовь, до изнеможения: "Не мог дождаться!" - ему нужно было не только словом, но и делом, то есть телом, подтвердить этот пыл, и потом, сославшись на неотложное дело, уйти, к ее крайнему недовольству. Для неотложного дела он взял предмет аккуратный и не тяжелый - пластмассовую катушку.
 От такого напряжения и стресса нервы лейтенанта были натянуты, как провода высокого напряжения. Он несколько раз срывался на меня и даже несколько раз постучал рукою по столу.
- Не могу я больше, не могу! – плача, говорила я. У тебя никогда больше не будет такой женщины, как я. Я случайна в твоей жизни! Ты - глина, натура. Я воспитывала тебя, ты - Софью, она - свой 6 класс. Мне пора расширить свою миссионерскую деятельность, свою аудиторию, пора облагодетельствовать человечество. Ты уже классика, ты бессмертен. Дмитрий, слушая меня, сосредоточенно чертил размеры черного плаща-крылатки, который я взяла у соседки. Он выглядел эксцентрично, экстравагантно этот плащ, украшенный 34 меховыми шариками. Черный длинный, романтический, шутовской плащ. Я меняла сапоги, береты и крутилась перед зеркалом, разглядывая себя в трюмо.
- Ты забыла, сколько тебе лет? - словами мужа сказал Дмитрий.
- Это ты помни, сколько мне лет. Я-то помню, что тебе 27. Раньше б ты думал о моих годах. Казалось, что Дмитрий приходит ко мне как бы смыть грязь, коросту, какую-то душевную нечистоту Софьи, которая была неотделима от нее.
 Я приложила плащ-крылатку к светлому линолеуму в комнате мужа и обвела его цветными фломастерами. Руки дрожали от неврастении, от того, что Дмитрий был взвинчен и хамил мне, что было совершенно немыслимо для меня.
Каждый день я разрисовывала схему плаща-крылатки, как бабочку, как экзотический веер, мое детское восприятие мира смотрело с пола:
- Что это? - спрашивали те, кто заходил.
- Мой веер! Сейчас подниму и буду обмахиваться "Веер леди Уиндермир". Потею от ваших вопросов.
Веер разместился немного криво, ассиметрично заняв полкомнаты, но виною была рука Дмитрия, его ладонь, он смотрел водную греблю и нервно крикнул мне:
- Подожди! Я хочу посмотреть! - и постучал рукою по столу. Это у него в душе хамила, грубила, вопила Соня. Она была ущербной, животной женщиной. Душевная короста мучила и терзала Дмитрия, я вспоминала, как старательно он записал фразу Ницше "Цинизм хорош только при изяществе и остроумии, не то он превращается в обыкновенное хамство".
Веер-бабочка - мое крыло, так и смотрел на меня с пола. Я, как животное, принюхивалась к цвету. Я меняла его окраску так, чтобы черная грань перестала раздражать глаз - приятно глазу: значит мне уютно, и комфорт неосознанно, как запах прекрасных духов, воцаряется во мне.
Я раскрасила крыло веера коричневой краской, оклеила фольгой, разбросала новогодние блестки: Я летела над миром суеты и смуты, размахивая этим веером-крылом, я поэтизировала пустяк, любуясь собою!
- А, пришел, мой маляр! Настроение попорчено. Ничего, мой Дали, сейчас ты будешь раскрашивать мой веер. Трудись над ним, пари! Лети и думай, что все это суета сует, не смей вносить суету, сумятицу и хамство в тихий мир моих грез:
"Неправда, Анн, ты никогда не говорила этого! - перебивал мое чтение лейтенант.
- Это полет воображения! Мысленно я говорила тебе это, - возражала я и смотрела в его глаза: строгие и нежные, взыскательно-насмешливые, а порою, злые, после Сони. Для меня он был собирательный образ всех мужчин. Порою, я гордилась им, как, если бы это было мое изделие, мое ювелирное мастерство. Но что произошло с моим - "алмазом, обмокнутым в сурьму?"
 Дмитрий уехал в Ташкент. Казалось, все краски моего воображения заменились одной - серой! Так я чувствовала себя без лейтенанта, радостно сознавая, что и Соня чувствует нечто подобное. "Я богата! Сижу на груде драгоценностей моего "Я!", моего воображения, и думаю, что мир - клоака. Вот, 70-летняя Майя Плисецкая, в норковой шубе, выходит из самолета, а вот восхищенный комментатор сокрушенно мигает, восхищаясь и недоумевая, одновременно. А вот и я плачу, сидя в драных джинсах под зеркальным потолком, и эти слезы не только слезы отчаяния, но и восхищения перед клоакой, прекрасной клоакой жизни, где я не нашла свое место, где весь мир превратился для меня в руки, губы, родинки Дмитрия: Где ты, моя норковая шубка - свет не мил без тебя! Кто мерит, кто считает то, что не видно человеческому глазу? Кто может выразить это? Только писатель! Высокая поэзия моей прозы вспоминала видеокассету, где Дмитрий был шафером на свадьбе друга, держа в руке яблоко все утыканное спичками, его друг светлоглазый, светловолосый, удивительно напоминающий мне сына, говорил нежные слова новобрачной, вынимая спички. "Милый мой! - думала я о Дмитрии - я бы все яблоко, очень большое, спичками б утыкала, и сказала бы тебе все самые нежные слова. Спичек не хватило бы! Спичечная фабрика должна работать на тебя, твою энергию, которую ты тратишь на меня, на твою юность,  на молодость, которую ты подарил мне, на огонь моего таланта, который я грею твоей энергией, я умираю без тебя уже 5 дней.
- Не стриги волосы! Этот унтер-офицерский чубчик простит твое лицо. Глуповатый вид примитива. У тебя нежные, изящные черты лица, высокий лоб, вьющиеся волосы, откинутые со лба, придают шарм, поэтичность. Ты похож на поэта-декабриста!
- Унтер-офицерский чубчик! - пробормотал он, уходя, разглядывая себя в зеркале.
 Запомнил, задела. Наверное, ему не все равно, какая будет у него прическа в Ташкенте.
 В понедельник днем я нервно курила сигарету, помня его слова, что вернется в понедельник. К вечеру я дошла до крайней степени неврастении, радуясь, что никто не видит меня такой:
"Когда же он звонил мне, возвращаясь из Ташкента, вечером или днем?" - лихорадочно соображала я.
 Тут и раздался звонок - это был он.
- Привет! - сказал он обычным голосом.
- Придешь? - тотчас встрепенулась я.
- Болею - голова: А потом идти.
- Ничего, я тебя вылечу! На руках донесу! - сказала я.
 Что такого странного и необычайного в том, что он сказал "Болею!" Странное и необычайное было то, что ни разу за три года он не говорил это. Он стал для меня эталоном постоянства, слова, последовательности. Спустя час, я уже другими мерками мерила его простое: - Болею!
Что, если у него в Ташкенте была другая, и он, мучаясь и сомневаясь, должен сперва попасть к Софье - главному консультанту и советчику "по жизни". Порою, мне казалось, что Софья бессмертна, как Агасфер. Будут меняться дамы сердца, а она - Соня, останется, если и в этом она не помеха, то какой же мобильностью, терпимостью и живучестью должна обладать Соня? Ущербность уже отступала, и длинноногая Соня, переступив через свою ущербность, становилась лидером марафона. И как это Дмитрию удается отсекать все лишнее. Он научился делать это четко и красиво, в этом был стиль, почерк его характера, и в чем-то походил на мой стиль, мою манеру: одной линией провести силуэт.
 Был очень поздний вечер, когда он все-таки пришел. У него была очень высокая температура и любил он меня, как бы не глядя мне в лицо. Его лицо сильно похудело и я, зная необузданность его натуры, его желаний, могла только догадываться, сколько энергии он потратил на юную подругу. Я не узнавала его лицо, оно стало жестковато-тайным. Счастье ли, новизна увлечения, превратилось в несчастье быть со мною, с другою, и этой другою была я! Он скрывал свою печаль, но думал об этом и его лицо читалось, как книга. Он пришел, несмотря на болезнь, чтобы сравнить ощущения.
- Может температуру померяешь? - спросила я.
- Нет.
Конечно, смешно. Сперва насилуют человека, потом заставляют мерить температуру. Дмитрий был у меня только час. Я дорожила им, я не плакала. Я знала, что, если его нежность ко мне исчезнет, я не смогу тянуть, подобно крыльям, меня носила его нежность, она, его нежность, давала мне отрыв от всего. Я не смогла бы пережить свою смерть, смерть не физическую - моральную. Я не смогу мучить себя созерцанием его, изнуренного внутренней борьбой, юного лица. Что же будет со мною, если исчезнет нежность? Я не смогу быть Соней № 2!
 На другой день, во вторник, еще засветло, Дмитрий пришел ко мне от Софьи. Высокая температура была у него накануне, он был очень болен, а я - безжалостный потребитель его нежности, сказала:
- Даже, если ты скажешь - я умру через час, отвечу: - Так что же мы теряем время, как Рафаэль, я хочу умереть в твоих объятьях:
Дмитрий пришел от Сони на другой день и был обычный, температуры не было. Молодец Соня! Пушечка, душечка, удавочка, масса вытесненной воды будет равна массе погруженного тела. Водолей мой! За работу! Трудись, пиши:
 Я зашла к соседке в средний подъезд нашего дома. Мой взгляд, словно под влиянием сильного магнита, приковали часы, электронные часы моего сына, те самые, которые он хотел закрепить над кондиционером в день гибели. На часах стояла маленькая эмалевая, с золотым тиснением, наклейка "Сони": Эти часы я искала давно и случайно нашла их, спустя несколько лет. Соседка вернула мне роковые часы. Я смотрела на большое электронное табло, будто бы передо мною было табло смерти:
      ": Человек глядит вокруг
      Вдруг         
- У созвездия Весы
      Он вспомнил, что забыл часы.
      \Где-то тикают они
      позабытые, одни?:/
      Человек снимает страны,
      И моря, и океаны,
      И машину, и пальто.
      Он без времени - ничто".

 Я понимала, почему, подсознательно, я, в мыслях, всегда бормочу это стихотворение.
Часы, стихотворение Вознесенского - часы, часы: Они были у меня - эти роковые часы отсчитывали секунды, минуты, часы недели, месяцы моей жизни, и я вспоминала о вечности! Как никто другой - я заботилась о ней! На всех дверях, полках, на телевизоре, магнитофонах сына, стояло это самое роковое клеймо "Сони", озорно и печально, хотя это были отечественные, но очень хорошие вещи: Тут и раздался стук и вошел Дмитрий, по ходу, от Сони, он всегда попадал ко мне и мне мерещилось, что и на нем стоит знак, клеймо "Сони". По придирчивому взгляду, как он косо и чуть отрешенно глянул на меня, было ясно, что он совершенно умилен Соней, и мой вид, мои слова, мой рост, мои привычки, мои фантазии служат поводом для раздражения и придирок. "Все счеты, выяснения, тирады, упреки, склоки на татарской кухне разводи. Пусть она требует от тебя отчет, а ты - от нее. Я сделала все, чтобы ты ничего не мог потребовать от меня, а я - от тебя! Я - воздух, которым ты дышишь, не замечая:" - так думала я, и засмеялась. "Ходи, ходи на татарском поводке, мой козленочек!" Дмитрий остался до утра. Утром настроение у него было скверное, ему в этот день надо было идти к Соне. Было 7:15 утра.
- Твоя мама когда уходит на работу? - спросила я.
- Уже ушла, - мрачно сказал он. Одно напоминание о матери привело его в состояние расстройства. Ведь ему надо было что-то говорить ей, где он был ночью:
- Ты говоришь, что из-за меня тебя "прикалывают" везде!
- Где? - злобно выдохнул он в гневе. Да, у меня в доме была бы война, если бы о тебе узнали:
 "Будто бы не было б войны, если б узнали про Соню!"
- Интересно играем! Все шишки и синяки такой крохе, как я, почему б с Соней не поделиться? У нее большая территория тела, столько всего можно разместить - размах! Интересно, почему Дмитрию всегда хочется ударить по мне. Он не мог уничтожить меня, видимо, у меня внутри была пружина жизни. Я - аристократ духа, разговаривала с часами сына, мысленно, я беседовала о Времени и о себе. Я понимала, что слова Дмитрия: - Какая наивность! - и низкий тембр были взяты из скудного репертуара Сони.
- Все сказки Андерсена наивны, только поэтому хороши. Они бескорыстны, как трава, воздух, солнце, звезды, они наивны! - это где же ты комплименты выучился говорить? - простодушно спрашивала я, забавляясь тем, что, стремясь унизить меня, выискать изъян, Софья говорила то, что казалось ей метким, точным, беспощадно правдивым, и он, повторяя ее слова мне, даже занижая тембр голоса, переходя на ее басы, как никто другой из знакомых мне мужчин, говорил комплимент, сам не понимая этого. Что главное в искусстве? Самозабвенность! На чем нет мелкой заботы запечатлеть себя, нацарапать свое имя. Ребенок плачет и забывает то, о чем он плачет. Смеется и забывает то, над чем смеялся.
- Нравишься себе? - спросила я.
- Что значит нравишься? Я такой, какой есть! - сказал Дмитрий. И эта фраза "Какой есть, такой есть!" - уже 10 лет звучала сперва голосом мужа, теперь голосом Дмитрия. Все они что ли вооружились этой фразой? - недоумевала я. "Какой есть, такой есть!" - формулировка для двуличия, в чем бы оно ни выражалось, суть сомнений и недовольства собою всегда.
- Чем ты расстроена? - спросил Дмитрий, когда я со свечою в руках открыла ему дверь.
- Свет только что выключили. При свете одной свечи я буду лучше выглядеть!
Мы лежали в холодной комнате, как в морозильной камере, под холодными зеркалами, на ворохе шуб, в декабре, и я, конечно, читала ему Пастернака: "Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела:", а Дмитрий думал о своем: Я видела только его кудрявую голову в колеблющемся свете свечи, там в зеркальном потолке, в двенадцати зеркалах, в двенадцати колеблющихся свечах он был грустен и озабочен Сониными проблемами и бытом: Он пришел от нее. "И почему Соне достается червячок, а мне - обглоданный крючок. Я устала быть "десертом", второй сменой. "Пушечка, душечка!" - мысленно обращаюсь я к Соне, когда нужно вырулить на скользком пути, но, едва чуть больше перепадет ей, как я, свирепея, говорю: - А ты не обожрешься?! И готова истребить, уничтожить Соню. "Искусству необходим серый фон! Нужно, чтобы ярким было само искусство". Мы смотрели фильм "Детективное агентство "Лунный свет", и пока я переживала за героиню, висящую с мешком брильянтов на стрелке больших часов, Дмитрий сбросил стресс: - Ну, блондиночка! - сказал он мне, обнимая.
- Я в черный цвет перекрашусь! - с издевкой сказала я. Ты черных любишь! Ты теперь приходишь во вторник, в пятницу и в воскресенье.