Хроники ротмистра Кудашева. Глава 19

«Хроники ротмистра Кудашева или Тайна Туркестанского золота».
Книга V историко-приключенческого романа «Меч и крест ротмистра Кудашева».

Третий дополнительный том романа "Меч и крест ротмистра Кудашева".
Издатель ©  Владимир П.ПАРКИН. 2013.  ISBN 978-5-906066-11-4
Автор ©  Владимир П.Паркин. 2013.

*****     *****     *****
*****     *****     *****

ГЛАВА XIX.

*****

Камера в Лефортовском зиндане. Москва 1924-го года. Допросы. Что вы скрываете?! Поединок магов. Документы. На беседе у Бокия.  Аудиенция у Петерса. Документы. Побег из Ингольштадта. Как выкупить своё прошлое?

*****

«Хроники»
Кудашева Александра Георгиевича.

Конец сентября 1924 года.
Полторацк – Москва.

Этой простой командой началось для меня не только раннее утро двенадцатого сентября 1924-го года, но и новый этап жизненного пути:
– Кудашев, подъём!

Горячий душ, кусочек чёрного мыла. Завтрак от заведующего ДОПРом Харитонова не для всех: четверть «кирпичика» пшеничного «железнодорожного» хлеба с поджаренной высокой корочкой, варёное яйцо, кружка горячего настоящего чёрного китайского чая сорт № 2 Московской чаеразвесочной фабрики имени Ленина с парой кусочков колотого сахара Краснопресненского сахаро-рафинадного завода имени Мантулина .
Получил передачу – пару тёплого белья, носки, сорочку, полотенце, шерстяной свитер, новую солдатскую суконную шинель без погон, без петлиц. Письмо от Леночки. Прощальное. Поцеловал последние строчки: «Храни тебя, Господь, Саша!».
Всё понятно. Скоро зима. Возможно, зимовать придётся не в тёплом Закаспии.

Предчувствую, сегодня у моей камерной мышки должен смениться её кормилец. Положил для неё в уголочке четверть яичка и корочку хлеба. Счастливо оставаться.
Жду команды «С вещами на выход!».
Вот и звон ключей. Я уже у дверей по стойке «смирно» с узелком в руке.

Восемнадцатого сентября был доставлен в Москву и водворён в камеру Лефортовской тюрьмы. Прошёл соответствующие личные обыски, стрижку, бритьё, санобработку, расписался в ознакомлении с правилами.

В этот же день был вызван на допрос.
На столе следователя четыре тома – картонные папки толщиной в ширину ладони каждая. На верхней – моя фамилия с именем-отчеством. И оперативное «Дело» с номером апокалипсического Зверя. Ничего себе. Неужто, все документы на меня и обо мне? Кто это и когда успел?!

Дальше, как положено. Анкета, уточняющие вопросы.
Следователю лет сорок. Один ромб в петлице. Без очков. Глаза усталые, но не потерявшие, присущую этому роду профессионалов, пронзительность.
За вторым столом девушка-машинистка. Тоже в гимнастёрке и в двух ремнях портупеи с пустой кобурой. Шик.

Следователь представился: Замнач отдела Макухин.  Показал мне текст военной присяги, данной мною месяц назад в Полторацке. Спросил:
– Ваша?
– Да, моя.
– Подпись собственноручная? Не отрицаете?
– Подпись моя. Не отрицаю.
– Правду будете говорить?
– Задавайте вопросы, отвечу.
– Тогда к делу. Повторяться не буду, материалы вашего дела, прошедшего военный суд с вынесением приговора, вами не обжалованного, мне известны. Начнём с фактов, ставших нам известными позже. Прошу вас, расскажите со всеми подробностями, как вы оказались в экспедиционном корпусе Армии Индии в Месопотамии, как, при каких обстоятельствах были взяты в плен турками под чужим английским именем Адама Смита, военного разведчика, а потом были отконвоированы в Баварскую крепость Ингольштадт. Вопрос понятен?
– Да.
– Тогда я слушаю.

Я рассказывал. Следователь слушал, не перебивал, машинистка печатала.
Я понимал: первый допрос – первое знакомство. Потом начнётся уточнение каждой отдельной, данной мною информации. Будут цепляться к каждой фразе, к каждому слову. Проверять информацию. Сопоставлять с иными, возможными показаниями иных свидетелей. Дело долгое.
Если бы только это, было бы не страшно.
Будет хуже, если мои показания вызовут интерес политический. Не дай Бог, оказаться в одном и том же месте, в одно и в то же время, со значительной личностью. Вот тогда попадёшь под пресс. Будешь писать то, что от тебя потребуют. И подписывать. При отдельно данной подписке ознакомления с ответственностью за дачу ложных показаний.
Так всё и пошло, поехало.
Напрямую, следователь ничего не требовал, конкретных вопросов не задавал, имени, которое ему было интересно, не называл.
Через пять дней стали бить, не давали спать.
Вопрос:
– Что вы скрываете?
Приказ:
– Говорите правду!

Я должен был догадаться сам, чего от меня хотели. Если так, лицо, на которое из меня выбивали нужные показания, должно было занимать очень высокое положение в СССР.

День за днём я повторял одну и ту же собственную историю с теми купюрами, которые для меня были жизненно необходимыми. Не сбивался, не противоречил сам себе ни в общем изложении, ни в мелочах. Четыре тома, увиденные на столе следователя в день моего первого допроса, больше не появлялись. Я понял, эти «картонки» – фикция, средство психологического давления – «нам всё известно». 

Я уже умел не испытывать боли. Я научился спать стоя под светом лампы, выжигающей моё зрение. Наконец, принял решение: отключил собственное сознание. Спасибо моему дорогому незабвенному Снежному Ламе. Он спас мне жизнь.

Очнулся в больничке. Нашатырный спирт, внутривенная инъекция глюкозы, чашка крепкого бульона с яйцом, стакан сладчайшего чёрного чая с долькой лимона.
Красивая медсестра, чем-то похожая на Кунигунду. Я чуть было не назвал её Уной.

В дверь постучали. Медсестра отворила. Вошёл молодой человек в цивильном костюме при белой сорочке с вышитой цветными нитками планкой, с бумажным пакетом в руках и офицерским планшетом на ремешке через плечо. Снял белую полотняную фуражку с большим козырьком, шёпотом спросил медсестру: «Как?».
Она ответила громко:
– Молодцом. Будет жить!

Молодой человек передал бумажный пакет медсестре, подошёл к моей кровати. Наклонился, спросил:
– Александр Георгиевич! Как вы? Говорить можете?

Я не ответил, но кивнул головой.
Молодой человек улыбнулся. По-доброму улыбнулся. Я не почувствовал в нём ни лукавства, ни злобы. Он представился очень просто:
– Меня Женей зовут. Григорьев я, Женя. Я у товарища Петерса работаю переводчиком. Он знает вас. Привет передаёт, желает поправляться. Простите, только один вопрос.
Григорьев расстегнул планшет, вынул из него лист бумаги с машинописным текстом и размашистой чернильной подписью внизу – «Кудашев». Читать текст не было сил, я глянул на подпись, покачал головой. Сказал одними губами: «Не моя…».

– Мы так и думали, – сказал Григорьев. Убрал документ в планшет. Продолжил: – Сейчас к вам зайдёт врач, он же – судебно-медицинский эксперт. Осмотрит вас на предмет установления следов побоев. Не беспокойтесь. Вы здесь в изоляторе побудете два-три дня, потом я за вами заеду, отвезу вас на вашу квартиру. На вас готовятся документы о полной реабилитации. Выздоравливайте!
Ушёл.

Новость была хорошая. Примерно такое развитие событий в Москве я и предполагал ещё в асхабадской тюрьме. Замечательный оперативный приём: чтобы субъект лучше почувствовал себя в тепле и в комфорте, его сначала окунают в ледяную воду.

Через час в санизолятор пожаловал судмедэксперт. Представился: Пётр Иванович Филимонов. Внешность самая располагающая к общению. Седые волосы, небритые щёки. Хорошее русское лицо, голубые глаза. Улыбка.
Но я видел: ко мне приближается спрут.
Осьминог в своей внутренней сущности. Такой, каким его описывают французские энциклопедисты. Страшный умный морской хищник, меняющий свою окраску, способный опутать своими щупальцами любого противника и насладиться его агонией!

Я понял: то, что не удалось следователю Макухину, должен был исполнить Филимонов. Сломать меня. Откачать из колодца моего сознания то, что не удаётся ни в процессуальном порядке, ни под пытками.

Что можно было противопоставить осьминогу, жителю прохладных океанских глубин? Он уже представлял себе лёгкую победу над измученной психикой забитого обрезками резиновых шлангов Кудашева.
Я не слушал мягкого голоса Филимонова, его слов, не смотрел в его добрые голубые глаза, не ощущал его осторожных прикосновений рук, снимающих боль с моих гематом.
На все его бесчисленные попытки настроиться на волну моего сознания я ответил одним противостоянием – волею мысли, медитацией или самогипнозом, как хотите, назовите – названия этому нет, я начал превращаться большой округлый гранитный валун, каких много в горах южных широт. Всем своим телом я уже ощущал его гладкую красную в чёрную крапинку поверхность, его внутреннюю крепость и тяжесть. И безжалостное солнце, с каждой минутой всё более и более нагревающее камень. Вот, осьминог добрался до гранитного камня. Его руки-щупальца обвили камень. Холодны прикосновения чудовища. Но присоски не могут прижаться к горячей поверхности гранита. Нет, не хватает у спрута силы сдавить камень всей силой осьминожного объятия! А солнце всё сильнее нагревает гранит. Не удержится на его поверхности ни одна капля прохладной воды. Но и осьминог настойчив, его ледяные объятия пытаются остудить камень, сжать его так, чтобы раздробить глыбу в сыпучий гранитный песок! Нет, не сдавить ему камень. Гранитный валун сам начинает расти, увеличиваться в размере, и, вдруг, взрывается многотонной бомбой, превращая плоть осьминога в бесчисленные огненные лоскутки плоти!

Явление резонанса состоялась. Мой аккорд оказался мощнее.
Филимонов просто пришёл на работу.
Я боролся за собственную жизнь.

Психотерапевт судмедэксперт Филимонов упал сначала на колени перед моей кроватью, а потом, повернувшись вокруг своей оси, навзничь, на спину.

Медсестра громко взвизгнула. Раскрыла дверь санизолятора и закричала в коридор:
– Доктор! Семен Петрович! Скорее!

Набежали врачи.
Помощь потребовалась нам обоим.
Филимонову поставили диагноз: инфаркт.
Я обошёлся без инфаркта, но и меня напоили валерьянкой и сделали укол камфары на всякий случай.

На третий день переводчик Григорьев Женя, сотрудник Восточного отдела ОГПУ НКВД СССР, исполнил свои обещания.
В его сопровождении мы вышли на волю.

Григорьев извинился:
– Мне дали машину в один конец, только сюда. Сейчас поймаем такси или поедем на трамвае. Будете жить У Чистых прудов в Потаповском переулке. В коммунальной квартире, но в собственной комнате. А главное – с персональным телефоном. Питание в спецстоловой. Прикрепление и месячную книжку карточек я вам передам дома. Ваши соседи – наши сотрудники. Будете жить добрыми знакомыми. О работе разговоров вести не будете. Там не принято задавать вопросы биографического порядка. Сегодня и завтра отдыхаете. Послезавтра за вами в восемь ноль-ноль прибудет машина. Должны уже ждать у подъезда. Вы записаны на приём к самому Начальнику Восточного отдела Якову Христофоровичу Петерсу. Вроде все.

Я глянул на солнце. Листья лип и рябин сверкают золотом. Золотая осень.
Погода стояла чудная. Бабье лето!
Попросил своего провожатого:
– Пойдёмте пешком, Женя. Засиделся я в четырёх стенах. Размяться нужно. На Москву посмотреть. Или нельзя?

– Десять минут, Александр Георгиевич, хорошо? Не забывайте, Москва очень большой город. Пешком к вашему дому идти не менее часа!
 
Пошли пешком.
Я отдыхал душой и телом.
Москва! Как не вспомнить Александра Сергеевича:
«Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нём отозвалось!».
Настроение было замечательное. Хотелось петь. Эх, на коня бы сейчас, да намётом по полям, по холмам, по перелескам!
Я ещё не знал, какой сюрприз меня ожидает.

Шли, молчали. Мне говорить не хотелось. Не стал расспрашивать человека из ОГПУ ни о чём. Дышал свежим воздухом. Думал. Вспоминал лекции юного политкомиссара, стрелка Бориса Львовича Шпица, представителя обкома партии  из Туркменского ОГПУ. Что он про Петерса рассказывал? Припомнить перед знакомством не помешает.

К Петерсу, так к Петерсу. Восточный отдел? А куда ещё. Восток, он родной. Родней, чем, скажем, Прибалтика или Польша. Впрочем, о Прибалтике нужно с осторожностью. Петерс Яков Христофорович латыш. Из латышских красных стрелков? Может быть. В Туркестане с двадцатого по двадцать второй год. Был членом Туркестанского бюро Центрального Комитета Российской Коммунистической Партии большевиков, одновременно исполняя обязанности полномочного представителя ВЧК и являясь начальником Ташкентской ЧК. Вот он и знает всё о пропавшем Туркестанском золоте. Надеюсь, о золоте речь не зайдёт. Что ж, и я не без подарка. Будет, что преподнести, о чём поговорить… Только не о золоте! Что ещё? С февраля 1922-го года Петерс снова в Москве, назначен членом Коллегии ОГПУ и начальником Восточного отдела. Юрисдикция отдела шире некуда: Кавказ, Туркестан, Башкирская, Татарская и Крымская Автономные Республики, Бухарская и Хивинская Народные Республики. В компетенции Восточного отдела и закордонные операции. Всех стран, интересы которых затрагивают интересы Советского Востока…
 
Мой провожатый легонько тронул меня за плечо.
– Нам пора, садитесь в машину рядом с водителем. Попытайтесь запомнить дорогу!

Поехали. Минут через десять были на месте. Москва – не Париж, не Лондон. Дороги для автотранспорта комфортны. Вот только народ не дисциплинирован. Здесь прохожие переходят проезжую часть улиц, где Бог на душу положит. Так и норовят под колёса!

Вот и дом с ещё "старорежимной" эмалевой табличкой, прострелянной винтовочной шальной пулей - "Потаповский пер.".
Хорошее место. Недалеко от Чистых Прудов.

Женя Григорьев расплатился с таксистом. Подвёл меня к подъезду. Пожал мне руку.
– Дальше сами. Здесь лифт, есть лифтёр. Из наших. Старый политкаторжанин Лаврентий Мирошниченко. Он предупреждён. Третий этаж, квартира 34, комната третья. Там вас ждут. Ключи, аванс, всё получите дома.
Простились.

Вошёл в подъезд. Однако, по богатому. На лестнице ковровая дорожка. На фуражке лифтёра лента золотого галуна, как у швейцара в европейских гостиницах.
Лифт, так лифт. Хоть третий этаж не высота. Ехать дольше, чем в три прыжка подняться. Некуда спешить. Вот и квартира номер 34. Три звонка. Мой третий. Звоню.
Дверь открывается.

За порогом квартиры Леночка! А за ней сын. Жорка!

*****

30 сентября 1924 г.
Москва.

Леночка с детьми здесь пятый день. Была вызвана от моего имени. Приехали с сопровождающим – Борисом Шпицем.
Жорка в школе. В октябре ему исполнится двенадцать. Уже устроился в школу, учится. шестой класс. Ему с нами неинтересно.
Георгий за это время успел столько обойти и осмотреть, что иному и за год не успеть.
Младшему в октябре будет шесть. Сашенька с приходящей няней. Гуляют на Чистых Прудах.

Ох, не люблю, когда новое дело, новое назначение начинается с авансов. И с каждым разом авансы всё роскошнее.
Всегда старался семью держать несколько в стороне от своей службы. Есть, есть на Востоке древний, как мир обычай – заложничество. Не смогут отомстить мужчине, выместят злобу на его семье. Вот, настал час, когда мне почти официально объявлено: или ты с нами весь до последней искры в сознании, либо не будет не только тебя, но и твоей семьи!
Что на это ответил бы мудрый восточный человек?
Бог Велик!
Больше сказать нечего.

Гуляли с Леночкой по Москве.

У памятника Пушкину небольшой, но народ. Здесь читают и слушают стихи.
К памятнику выходит мальчик Жоркиного возраста. Тоже читает стихи. Знакомые строки. Лермонтовские. Михаил Юрьевич из-за них на Кавказ был сослан:
–…  А  вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!..

Народ аплодирует.

Девочка-пионерка с красным галстуком звонким голосом на всю площадь читает на память:
– Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу.
Твою погибель, смерть детей
С свирепой радостию вижу!..

Я спросил Леночку:
– Это Пушкин? Не может быть… Я не знаю таких его стихов!

Леночка ответила:
– А я знаю! Всегда знала. В моём гимназическом девичьем альбомчике в самом начале не хватает одной странички. Папа случайно увидел, очень расстроился, за меня испугался. Страничку вырвал. Подруга переписала! Всё равно я потом уже на память записала. Ода «Вольность»… Да, Саша, писал Пушкин то, за что другого на каторгу отправили бы. Отделался ссылкой на юг России, в Кишинёв.

Проголодались.
Увы, поесть зайти было некуда.
На всю Москву три-четыре нэпмановских ресторана при больших гостиницах. Мой аванс на месяц ушёл бы на один обед. Столовых, трактиров нет и в помине.

Перекусили на ходу горячими пирожками с ливером из киоска «Моссельпрома», запили газированной водой с двойным вишнёвым сиропом. Для меня и это – королевский обед. А Леночка рада тому маленькому солнечному лучику, что согревает нас обоих.
Вместе! Какое счастье!

Осень, порадовавшая нас с утра солнышком и чистым небом, напомнила о себе мокрым снегом. Да, в Асхабаде снег ранее последних дней ноября не пойдёт.
Замёрзли. Зашли греться в Третьяковскую галерею.

Леночка была готова простоять у каждой картины по часу. Увидев, знакомую по старым литографическим ещё «царским» открыткам, которых у неё в Асхабаде с гимназических времён хранился целый альбом, Леночка беззвучно ахала, прижималась ко мне и возбуждённо шептала на ухо:
– Шишкин, Сашенька! Шишкин!
– Да, – так же на ушко отвечал я ей. – «Три медведя»!
Леночка сердилась:
– Глупый, о чём думаешь! И не три медведя, а четыре. Картина называется «Утро в сосновом бору».
Я в ответ:
– И не в «бору», а в «лесу»! И не только Шишкин, но ещё и художник Савицкий, который этих медведей и написал. А Шишкин – лес, с его оврагами, вековыми елями и первыми утренними лучами солнца…
Задержались у картин Василия Васильевича Верещагина. Его туркестанская серия. Нам близко, сами из Туркестана! В этом зале посетителей более иных полотен привлекало то, что с горой черепов человеческих.
– «Апофеоз войны», – прочитала Леночка. – «Посвящается всем великим завоевателям, прошедшим, настоящим и будущим».
Так мы гуляли по залам Третьяковки, прижавшись, друг к другу! Лучшего, счастливейшего дня в нашей совместной жизни не помню.

*****
Документ № 85.
Туркменское областное ОГПУ
Отдел Кадров
«22» июня 1924  года.

Автобиография.
Извлечение:

Я, Кудашев Аександр Георгиевич…
………………………………….
… По окончанию русско-японской войны два года отбыл в плену, сидел в лагере для военнопленных в Нарасино. После освобождения в чине поручика пехоты служил переводчиком с японского при Штабе Дальневосточного военного округа. В сентябре 1911 года приказом переведён в распоряжение Начальника войск Закаспийской области.
Контужен взрывом связки гранат в Русском драматическом театре. Взрыв в зале полном публики пришлось предотвратить. Месяц пролежал в областной больнице Красного Креста и Красного полумесяца.
Долго болел. Был уволен от службы и снят с воинского учёта  царским указом. Пенсия назначена не была.
Был приглашён в Хоросанское консульство переводчиком с английского, выехал.
По дороге от Кучана в Мешхед, не успев приступить к своим обязанностям, подцепил клеща, заболел энцефалитом. Был в коме. Ничего не помнил. Как и когда очнулся, куда ушёл. Потерял счёт времени. Не помнил себя.
Бродил по Персии. Нищенствовал. Работал носильщиком, погонщиком у купцов, потом фельдшером у владельцев ослов и верблюдов в караванах. Постепенно начал приходить в себя, стала возвращаться память. Как человек военный знал основы содержания и ухода за лошадьми, нормы и особенности кормления, водопоя, нормы нагрузок в разных условиях перегонов, основы первой фельдшерской помощи животным. Стал пользоваться авторитетом, начал зарабатывать некоторые деньги. Побывал в городах Персии и Индии по караванным маршрутам Хорасанский Мешхед – Герат, Мешхед – Тегеран, Тегеран – Исфахан. Исфахан – Кветта. В 1914 году был насильственно мобилизован в армию Индии (туземную) и отправлен на Месопотамский фронт переводчиком при штабе дивизии. При осаде Багдада попал в турецкий плен. Сидел в турецких лагерях для военнопленных, потом в германских лагерях и тюрьмах. Из последней удалось бежать в сентябре 1917 года.
В первый раз вернулся в Асхабад в конце декабря 1917 года.
С началом гражданской войны в России, в том числе при оккупации английской интервенцией в Закаспии Туркестана, не желая служить и оказывать любое содействие басмачам и их английским командирам, ушёл в Персию, а потом в Индию.
В Индии с купеческими караванами побывал в Лахоре, Джайпуре, Амритсаре, Варанаси, Шринагаре, в Малом Тибете – Ладакхе, в Королевстве Тибет – в Лхасе.
Во второй раз вернулся в Закаспий с караваном, работал счетоводом у купца средней руки за персидский кран в день. Всё это время не имел никаких документов. В Мешхеде на базаре купил у менялы за туман русский паспорт на имя Ивана Андреевича Безрыбина. Этого человека не знаю.
 На КПП Гаудан был арестован советской пограничной стражей.

Связей в Советской России ни с кем, кроме своей семьи, не имел.
В белой армии не служил.
С антисоветским подпольем дел не имел.
Враждебных намерений против Советской Власти не вынашиваю.

В Советской России готов работать там, где мне определят органы власти.
Свободно говорю, читаю и пишу на тюркском и персидском фарси. Говорю и знаю грамоту пенджабского диалекта хинду. Имею некоторый опыт разговорного старомонгольского языка – тибетский диалект. Латынь и английский язык знаю в силу неоконченного высшего образования.

Написано собственноручно. Об ответственности за дачу заведомо ложных сведений предупреждён.

Кудашев А.Г.

Виза:
ОК, Начальнику Карпову И.И.
Проверить изложенные факты. В случае отсутствия компромата есть возможность (зачёркнуто, исправлено на «необходимость») использовать в штате ОГПУ переводчиком.
Начальник Туркменского областного ОГПУ Петров Т.А.
Виза:
ОК. В Приказ. Аттестовать стрелком. Назначить переводчиком с английского и фарси.
Начальник ОК Карпов.

*****
Документ № 86.

Расписка в ознакомлении со статьями обвинения:
Кудашев А.Г. «Ознакомлен».
Уголовный кодекс РСФСР 1922 года. Глава 1.

Извлечение:
66. Участие в шпионаже всякого рода, выражающееся в передаче, сообщении или похищении, или собирании сведений, имеющих характер государственной тайны, в особенности военных, иностранным державам или контрреволюционным организациям в контрреволюционных целях или за вознаграждение, карается - наказаниями, предусмотренными 1 частью 58-й статьи. Оглашение тех же сведений, при отсутствии контрреволюционных или корыстных целей и неосведомленности о возможных последствиях таковой деятельности, карается - наказаниями, предусмотренными 2 частью 58-й статьи.
58. Организация в контрреволюционных целях вооруженных восстаний или вторжения на советскую территорию вооруженных отрядов или банд, а равно участие во всякой попытке в тех же целях захватить власть в центре и на местах или насильственно отторгнуть от РСФСР какую-либо часть ее территории, или расторгнуть заключенные ею договоры, карается - высшей мерой наказания и конфискацией всего имущества, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения наказания до лишения свободы на срок не ниже пяти лет со строгой изоляцией и конфискацией всего имущества. При установлении судом неосведомленности участника о конечных целях означенного в сей статье преступления, участие в нем карается - лишением свободы на срок не ниже трех лет.
*****
Документ № 87.

Обязательство
Я, нижеподписавшийся сотрудник Туркменского областного ОГПУ Кудашев Александр Георгиевич, состоя на службе или будучи уволенным, настоящим обязуюсь: хранить в строжайшем секрете все сведения и данные о работе ОГПУ и его органов; ни под каким видом их не разглашать и не делиться ими даже со своими ближайшими родственниками и друзьями. Если, по увольнении из органов НКВД, я буду заниматься литературной или сценической деятельностью, обязуюсь ни в коем случае не разглашать прямым или косвенным путём в печати (периодической и не периодической), в сценарных, в литературных и т.п. диспутах, в отдельных выступлениях и иными способами сведений об агентурно-оперативной работе ВЧК, ОГПУ, НКВД в прошлом и в настоящем, а в тех случаях, когда вышеуказанные материалы уже имеются в виде рукописей, подготовленных к изданию, не продавать издательствам без согласия на то соответствующих органов НКВД, передавая всё перечисленное на предварительный просмотр и санкцию вышеуказанных органов.
Неисполнение всего вышеизложенного грозит мне ответственностью по 121 ст. Уг. Код.
Приказ ОГПУ от 23 апреля 1923 года № 133 и пр. мне объявлен.
«22» июня 1924  года.
Подпись: Кудашев.
Примечание: Настоящее обязательство должно храниться в личном деле сотрудника.

*****

1 октября 1924.
Москва.

Машина из ОГПУ НКВД СССР пришла за мной вовремя. Я ждал её ровно в восемь у подъезда. Успел заметить: во многих окнах нашего дома при появлении автомашины «Опель» с «огэпэушными» номерами, заколыхались занавески.
Однако, нервишки у здешних квартирантов шалят. Неспроста.

На Лубянской площади в бюро пропусков пропуск мне выдали, но не к Якову Христофоровичу Петерсу, а к Глебу Ивановичу Бокию.
Тоже персона не из последних.
Послужной список Глеба Ивановича Бокия впечатляет: в восемнадцатом году – Председатель Петроградской ЧК, с 19 по 20-ый годы Начальник Особого Отдела (военная контрразведка!) ВЧК Восточного фронта; Начальник Особого Отдела ВЧК Туркестанского фронта; член Туркестанской комиссии ВЦИК и СНК РСФСР; полпред ВЧК в Туркестане! В Москве с 21-го года: член коллегии ВЧК по 22-ой год; Заведующий специальным отделением (шифровальным) при Президиуме ВЧК. На сегодняшний день Заведующий специальным отделением ОГПУ при Совете Народных Комиссаров СССР. Свой первый мандат начальника Петроградской ЧК Глеб Иванович получил из рук самого Ленина.
Происхождения самого не пролетарского – из дворянской семьи действительного статского советника. Мать тоже из дворянского рода Кирпотиных. Образование высшее. Окончил Санкт-Петербургский Горный институт. Профессиональный революционер-ленинец. Член РСДРП с 1900-го года. Член Петербургского комитета партии с 1904 года. Партийная кличка «Кузьмич», полицейская – «Горняк».

Вот и коридор спецотдела. В приёмной меня ждать не заставили. По докладу секретаря к Заведующему пригласили незамедлительно.

Вошёл, доложился.
Бокий говорил по телефону. С трубкой в левой руке сделал мне жест правой – «подожди». Выслушав собеседника, сказал в трубку одно слово «хорошо». Положил трубку, повернулся ко мне. Молчал. С пару минут меня рассматривал.
Хорошее лицо, спокойное. Худощавый, не сказать, породистый. Чувствуется, умный, уравновешенный.
Я тоже молчал. Мне торопиться некуда.

– Так вот вы какой, Александр Георгиевич! – наконец произнёс Бокий.
Я не отреагировал. Первая фраза начальника не несла в себе никакой информационной составляющей. Но тон её я уловил. Тон заинтересованного человека. Доброжелательный тон. Уже хорошо.

– Правда ли то, что о вас говорят, Александр Георгиевич? – спросил Бокий.

– Уже давно о себе ничего не слышал, Глеб Иванович. Пока только меня допрашивают, – ответил я.

– Забудьте о допросах, Александр Георгиевич. Ознакомьтесь с Постановлением ЦИК за подписью Якова Михайловича Свердлова. Вы реабилитированы по всем пунктам приговора. Начнём работать с чистого листа. Согласны?

Я пробежал глазами Постановление, обратил внимание на печать и подпись Свердлова. Вернул бумагу Бокию.
– Согласен.

– Не хотите оставить Постановление себе, Александр Георгиевич? – спросил Бокий. – Имеете право, оно ваше.

– Боюсь потерять, Глеб Иванович. Я запомнил дату и номер. Для меня этого достаточно.

Бокий улыбнулся:
– Не скрою, меня заинтересовали ваши сверхъестественные способности. И строка из ваших показаний о паломничестве в тибетскую Лхасу. Как так получилось, что профессиональный психоневролог, проверенный гипнотизёр, получил профессиональную рабочую травму, пытаясь добраться до вашего подсознания? Поделитесь, как вы это делаете!

Я встал со своего стула. Снял пиджак. Засучил рукав сорочки на левой руке. Подошёл к столу. Из стакана при чернильном приборе взял ручку со стальным пером. Посмотрел на свет – чистое.
Бокий хорошо видел, как я провел пером по своей руке. Сделал неглубокий разрез кожи. Так, царапина. Но кровь пошла. Прикрыл порез правой ладонью. Подержал ладонь над ранкой секунд тридцать. Отнял ладонь. На руке не было ни крови, ни пореза.

Бокий был поражён этой демонстрацией.
Я не успел ему помешать. Мгновение – и Бокий тем же инструментом порезал собственную руку. На его стол закапала кровь.
Я взял его пораненную руку одной рукой, а второй прикрыл царапину. Смотрел в глаза Бокию. Зрачки его глаз были расширены. Через минуту отнял свою ладонь. Вытер кровь с руки Бокия платком, отёр и свои ладони. На руке Бокия остался тонкий розоватый шрам.

– Здорово! – сказал Бокий. – Впечатляет.
Я протянул ему собственную руку. На моей руке шрама не было. Спросил:
– Видите разницу?

– Вижу, – сказал Бокий. – Что это означает?

– Я не резал собственную руку. И очень сожалею, что не успел предупредить вас. Пришлось останавливать реальное кровотечение. Ещё раз мои извинения.

– Не стоит извиняться, – сказал Бокий. – Я получил то, что хотел получить. Феноменально. Пользуясь случаем, хотел бы увидеть ещё что-нибудь. В подтверждение первоначального опыта. Если не устали, Александр Георгиевич! Потом поговорим. Есть серьёзнейшая тема.

– Можно ещё раз попробовать. Но я не люблю эксперименты над собой, и мне не хочется подвергать испытаниям вас, Глеб Иванович. Мне нужен ассистент. Желательно, помоложе. Лучше три персоны. Я выберу из них наиболее внушаемого. Есть такая возможность?

Бокий отдал распоряжение по телефону.
В кабинет вошли трое молодцов, по всей видимости, из охраны, комендантской роты. Я незаметно показал Бокию три пальца.
Он отдал команду:
– Петров, останьтесь. Остальные свободны.

Я поставил стул посреди кабинета. Обратился к Петрову:
– Видите этот стул?

– Вижу, – ответил Петров.

Я сдвинул стул влево. Задал тот же вопрос.
– Вижу, – ответил Петров.

Я сдвинул стул вправо. Предложил Петрову:
– Прошу вас, присаживайтесь.

Петров посмотрел на Бокия.
– Да, да, – сказал Бокий.

Петров сел с размаху. Стула под ним не было. Петров упал.
Я помог ему подняться.
Провёл ладонью по его лицу, сказал:
– Забудьте, Петров. Отдыхайте сегодня.

Петров вышел.
Бокий вышел из-за стола, пожал мне руку. Что-то говорил мне, показывал на стул, стоявший в отдалении, на пустое место, где упал Петров. Я ничего не слышал. На меня накатывался обморок. Успел дойти до дивана и попросить воды.
Очнулся от холодных брызг в лицо. Взял из рук Бокия стакан, сделал несколько глотков воды.
Сказал:
– На сегодня сеанс окончен. Если можно, комментарий завтра.

Меня отвезли домой на машине. Помогли подняться в квартиру.
По уходу водителя Леночка обнаружила в прихожей пакет с бутылкой настоящего французского шампанского. Вечером мы отметили с ней начало моего первого рабочего дня.

*****

3 октября 1924.
Москва.

На приёме у Петерса Якова Христофоровича.

Яков Петерс, Jekabs Peterss.
Из крестьян. По анкете – батрак, сын батрака. Повидал мир. Бывший член Лондонской группы Социал-демократии Латышского края (СДЛК), Британской социалистической партии и латышского Коммунистического клуба. Боевик. Участник громкого провалившегося экса в Лондоне. Оправдан за недостаточностью улик. Был женат на дочери британского банкира Мэйзи Фримэн. Перед Февральской революцией – управляющий отделом импорта крупной английской торговой компании. Февральская буржуазная революция 1917 года в России открыла перед ним новые возможности на ниве большой политики. Депутатом от Лифляндской губернии участвовал в Демократическом совещании, созванном Керенским. В октябре 1917-го года делегат 2-го Всероссийского съезда Советов, член ВЦИК, член Петроградского Военно-Революционного Комитета – боевого органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, руководимого председателем Львом Троцким, фактически подготавливавшим и руководившим Октябрьским вооружённым восстанием в Петрограде.
Один из создателей ВЧК. Член коллегии, первый заместитель председателя и казначей. Финансы ВЧК были в его руках. Руководил ликвидацией левоэсеровского мятежа 1918 года. Член Всесоюзного общества старых большевиков. Заместитель председателя ВЧК Феликса  Эдмундовича Дзержинского.
Репутация самого беспощадного истребителя бывших чинов общей полиции и Отдельного Корпуса жандармов.
Начальник Восточного отдела. Уж если кто и наложил тяжёлую руку на Туркестанское золото, так только он. Он мог. При условии, что золото на момент Осиповского мятежа ещё находилось в Ташкентском банке.

Сильный человек. Мощное волевое лицо. Может нагнать страх на человека одним своим молчанием.
Меня лично пугать уже бессмысленно и бесполезно. Но теперь я не один. В Потаповском переулке близ Чистых Прудов меня дожидается моя семья. Господи! Зачем они здесь? Немедленно нужно найти предлог и отправить их назад в Асхабад на улицу Андижанскую.

Яков Христофорович закончил читать последнюю, как я понимал, справку на меня от Бокия. Поднял голову. Смотрел мне в глаза немигающим взглядом. Лицо, как каменная непроницаемая маска.
Спросил:
– Жандарм?

Я ответил:
– Стрелок Туркменского Областного Главного Политического Управления. Переводчик с английского и фарси.

– Уже неважно, – сказал Петерс. – Сегодня у нас и бывшие жандармские генералы не за страх, а за совесть служат. Постановлением о вашей реабилитации, Александр Георгиевич, подписанном Председателем ВЦИК, все разговоры на эту тему прекращаются. Можете аргументировать, если понадобится, без стеснения.

Я кивнул.

Петерс продолжил:
– Учитывая ваш жизненный опыт и знания, проверенные практикой, для вас нашлось бы достаточно широкое поле деятельности в Восточном отделе. Однако, Глеб Иванович ходатайствует о назначении вас в его спецотдел. Мы решим ваше назначение днями. А пока у меня к вам несколько уточняющих вопросов, на которые я не нашёл конкретных ответов в вашем деле. Позволите?

– Да, я готов ответить, Яков Христофорович.

– Расскажите подробнее, как вам удалось бежать из крепости Ингольштадт с документами вашего родственника – родного дяди вашей супруги Елены Сергеевны – полковника Первого Таманского казачьего полка Максима Аверьяновича Баранова. Я слушаю. Не торопитесь. Дело давнее, протокол вести не будем.

Я ждал вопроса или вопросов. Побаивался, что разговор пойдёт о Васильеве, о Туркестанском золоте. Что ж, Ингольштадт… Что было, то было. Врать незачем. Начал рассказ.

*****

Документ № 88.
Совершенно секретно.

Начальнику Восточного отдела
ОГПУ при Совете Народных Комиссаров СССР
Товарищу Петерсу Я.Х.

Расшифровка фонографической записи показаний, добровольно данных стрелком Туркменского ОГПУ переводчиком Кудашевым Александром Георгиевичем.

Извлечение:
……………………………………..

… В Баварскую крепость Ингольштадт был этапирован под псевдонимом Адама Смита, переводчика с тюркского на английский при штабе Первой пехотной дивизии Армии Индии, участвовавшей в осаде Багдада. В 9-ый форт крепости, так называемого Нового Замка, в отличие от Старого редута Тилли, находящегося на другом берегу Дуная, был заключён 28-го августа 1917 года, это был вторник.
Про эту крепость потом слышал много всяких баек, распускаемых отсидевшими там офицерами всех родов войск, всех союзных стран, воевавших против Германии и Австро-Венгрии. Уже имея некоторый опыт пребывания в разных местах заключения, скажу, режим в Новом Замке был достаточно либеральный. Охрана охраной, решётки, ров с водой, это не так страшно, если в самой крепости отсутствовал режим камерного содержания. Военнопленные могли свободно перемещаться по территории внутри охраняемого периметра. На ночь спальные помещения – бывшие солдатские казармы и  артиллерийские казематы – даже не запирались. Военнопленные офицеры спали там, где хотели, выбирая себе общество по интересам. Правда, офицерам было строжайше запрещено передвигаться ночью из каземата в каземат. Я не сразу понял, почему многие офицеры продолжали носить на своих мундирах знаки различия и награды. У нас, понятно, изымалось, огнестрельное оружие, но, если офицер давал слово чести не бежать, не нападать на охрану, ему оставлялся офицерский кортик, не как оружие, но как символ офицерской чести. Деньги, бывшие при офицере, не изымались, если он сам не просил сохранить их для себя. На эти деньги военнопленные могли отовариваться, покупать продукты питания по коммерческим ценам и даже вино. Выборные офицеры под «честное слово» и письменное поручительство своих товарищей по плену выходили из крепости в город за покупками в сопровождение одного солдата-конвоира, у которого тоже был в этой отоварке свой интерес. Играли в карты, делали денежные ставки. Немцы этот вид досуга не пресекали. Элита, хоть и подконвойная, и здесь вела тот образ жизни, к которому привыкла. У меня в этом обществе не нашлось друзей. Английским офицерам из старинных родов, курившим в казематах дорогие сигары и пивших скотч за вечерним покером, не был интересен нищий полукровка из Бомбея.    Личные обыски без надобности не практиковались. Документы, разумеется, копировались и учитывались в делах, но офицеры имели право хранить свои удостоверения личности, офицерские книжки в собственных карманах мундира. Равно как семейные фотографии и личные письма.
Таким образом, в моём  турецком  мундире с чужого плеча без петлиц и погон и сохранились документы русского начальника штаба Первого Таманского казачьего полка полковника Баранова Максима Аверьяновича.
Встреча с моим родственником полковником Барановым была для меня полной неожиданностью. Полковник Баранов попал в турецкий плен ещё в новогоднюю ночь 1912-го года, проверяя посты боевого охранения команды военных топографов в горах Персидского Курдистана. С того самого времени он и тянул лямку военнопленного, а в России числился «без вести пропавшим». Баранова в крепости не обижали. То немногое, что могли из него «выжать» в 1912-м году, в году 1914-м уже не представляло никакой оперативной ценности. Он просто работал на крепостной кухне кашеваром.
Свою родственную связь и даже простое знакомство мы скрыли.
Мне нашлось спальное место в каземате рядом с Барановым. Поздней ночью удавалось пошептаться. Мои первые впечатления от нашей «военнопленной» жизни были им прокомментированы.
В нашей крепости содержались лица из числа военнопленных офицеров исключительно те, кто в своё время дал абверу согласие на сотрудничество. Причин тому могло быть множество. Каждая из них носила очень личный характер. В основном, это были причины политические. Каждый из военнопленных, оставаясь «патриотом» своей страны,  имел основание быть недовольным существующим на его родине режимом правления либо конкретным лицом или лицами власть предержащими. На этом «ките» и строилось сотрудничество.
Здесь не готовили простых шпионов, не склоняли к вульгарному предательству, к измене родине. Напротив: французам, хоть и запрещали петь, но они пели свою «Марсельезу» назло немцам. Это так, баловство. В крепости готовили будущих политиков с большой буквы. Агентов влияния, которые должны будут придти к власти каждый в своей стране, оставаясь на крепком немецком поводке того Дойче Рейха, который будет после войны Великой, как бы Германия в будущем не называлась.
На самом полковнике Баранове немцы давно поставили крест. Он для них был просто кухонным рабочим. Ко мне, к Адаму Смиту, они пока присматриваются. Оценивают потенциал. Не понравлюсь – вернут в общий лагерь. А там, гляди, и война закончится.
Так мы с Барановым и решили. Жить и выжить. Вернуться в Россию, в свой Асхабад.

Но случилось неожиданное.

Воскресным днём девятого сентября после полудня мы вздрогнули от рёва сирены, пронзительного звона тревожных электрических колоколов.
Истошные лающие вопли немецких офицеров и унтеров:
– Achtung! Alarm! Flucht!
– Внимание! Тревога! Побег!
– Jeder auf dem Boden! Gebaut! Schnell! F;r Ungehorsam auf der Stelle erschossen!

– Всем на плац! Строиться! Быстро! За неповиновение расстрел на месте!

Мы, то есть весь подконвойный контингент военнопленных офицеров, выстроились на плацу.
Седой  кривой оберст Шульц с чёрной блендой на правом глазе по кличке «Пайрэт» выступил перед строем. На русский, английский или французский его речь не переводили. Контингент был образованный. Суть его словесной истерики сводилась к следующему:
 – Вы, офицеры армий, воюющих против Великой Германии, неблагодарные свиньи! В то время, когда народы ваших воюющих стран под тиранией ваших не умных царей, королей и президентов голодают, вы – подонки когда-то знаменитых родов здесь предаётесь пьянству, обжорству и карточной игре на деньги! Наше сверхлиберальное к вам отношение обернётся для всех вас жестокой карой. Ибо все вы виноваты в том, что произошло.
Сегодня два ваших офицера…

Оберст назвал два имени, разумеется с немецким произношением: 
Der Gefangene Offizier Cherniavsky,
Der Gefangene Offizier Ucho-Tschevsky.

Дословно: заключённый офицер Чернявски, заключённый офицер Ухо-Чешский.
В нашем строю кто-то пробормотал на инглиш: «раша» – русские.
Я повторяю только то, что услышал. Возможно, имена были искажены произношением. Конечно, никаких письменных документов я не видел, приказ оберста не был вывешен для ознакомления с ним  военнопленных.
Не могу сказать, были ли беглецы действительно офицерами русской армии или русскими по национальности.
Обстоятельства побега были просты. Чернявски и Ухо-Чешский были откомандированы кругом их товарищей, в который входили русские, французы, сербы и поляки, в город за покупками к столу. Они это проделывали уже не раз. Им доверяли. У коменданта хранились их собственные «обязательства чести» и «поручительства» нескольких военнопленных офицеров. За пределами крепости  солдат-конвоир был нокаутирован, а Чернявски и Ухо-Чешский совершили побег.

Оберст пообещал, что в случае, если беглецы не будут пойманы в одни сутки, офицеры, поручившиеся за них, будут расстреляны без суда и следствия, как шпионы, пойманные на месте преступления по законам военного времени.
Имена поручителей были зачитаны немедленно.
К сожалению, два последних имени я не расслышал. По простой причине. Первым именем было моё собственное. То, под которым я стоял в крепости на довольствии и состоял под охраной. Это имя было Адам Смит.
Естественно, я лично не был знаком ни с одним из беглецов, не был вхож в круг их общения. Я не поручался ни за одного из них. Как видно, моё поручительство было подделано. К побегу всегда готовятся. Моё имя человека, не имеющего вес в сообществе, идеально подходило под прикрытие.
Моё обращение лично к коменданту с соответствующим заявлением не имело последствий.
Меня не изолировали. Всё оставалось, как было. Поздним вечером мы шептались с Барановым.
– Этот побег не первый, – шептал Максим Аверьянович. – Побег отсюда – глупость. Захочешь сам – хрен с маком в дышло! Выпускают нужных людей таким макаром. Прикрывают прохвостов!

Во вторую ночь с понедельника на вторник 11 сентября Максим Аверьянович долго молился.
Я слышал его шёпот:
«Богородица, Дева, радуйся!
Благодатная Мария, Господь с Тобою!
Благословенна ты в женах,
И благословен плод чрева Твоего.
Яко Спаса родила еси душ наших!».

В пять утра я проснулся, как от удара.
Звуков выстрелов не услышал, но знал совершенно точно: только что русский полковник Баранов был расстрелян как заложник по документам мифического офицера британской разведки Адама Смита.

В своём нагрудном кармане турецкого кителя без погон я не нашел карточки военнопленного с именем Адама Смита.
Там лежала пухлая пачка писем, написанных рукой Максима Аверьяновича на имена Татьяны Андреевны и Елены Сергеевны. И удостоверение личности полковника Баранова.

Я поднялся со своего лежака, прошёл в умывальное помещение. Несколько раз окатился холодной водой, омылся. Стоял мокрый, смотрел в зарешеченное оконце на алую зарю нового дня.
Трижды прочёл «Отче наш».
Вернулся в свой каземат. Лёг на спину, раскинув крестом руки. Мне было легко расслабиться, сил не было никаких, хоть я и не медитировал ни разу с тех пор, как расстался со своим наставником – со Снежным Ламой. С третьей попытки мне удалось задержать дыхание и остановить своё сердце.

Я формально из крепости не бежал. Ушёл своими ногами из городского крематория в чём мать родила, очнувшись от жара печи… Работник этого заведения Марк Крюге упал в обморок. Потом бежал за мной, как за святым Лазарем, привёл в свой дом, искупал, переодел, накормил… Дал немного денег, вернул сохранившиеся документы Баранова. А главное – передал мне паспорт и билет инвалида войны контуженого Вильгельма Шпрее, бренное тело которого уже сгорело в печи крематория. И всё это без расспросов. Только повторял первые две строки из «Отче наш» на немецком. С этими документами я без проблем и без билетов проехал Германию, Австро-Венгрию, Сербию, Болгарию, а в Константинополе боевики Дашнакцутюн переправили меня в Новороссийск. Двадцать пятого декабря я стучался в ворота своего дома в Асхабаде.

Вставал на воинский учёт и получал новый гражданский паспорт на основании подтверждающих свидетельских показаний.


Конец записи.
 Фонографическую запись произвёл и расшифровку распечатал
Сотрудник ВО  (роспись) Кюстер И.И.

*****

От Автора:

Выслушав Кудашева, Петерс поблагодарил его за интересный рассказ и распрощался с ним, пообещав сообщить в ближайшие два-три дня о своём окончательном решении по его назначению в отдел.

Сидел, смотрел в окно. Не отвечал на телефонные звонки. Его секретарь, сунувшийся было в кабинет, встретился глазами с таким взглядом Петерса, что мгновенно отпрянул назад в приёмную, закрыв за собой тяжёлую дверь.

Наконец Петерс встал, потянулся, словно тигр, покинувший своё ложе.
Взял телефонную трубку, приказал:
– «Одиннадцатого» ко мне. Бегом!

Через минуту в кабинет вошел без стука ещё моложавый мужчина лет сорока-сорока пяти. Высокий, подтянутый. В штатском, но при хорошей военной выправке.

Петерс спросил вошедшего на немецком:
– Also, erfuhr Johann, ob du seinen alten Genossen?

Сотрудник, которого Петерс вызвал, назвав «Одиннадцатым», ответил:
– Ja, der Excellence. Erfuhr. Er ist Offizier der Gendarmerie namens Alexander Kudashev.

– Johann! Es gab einen Zeugen. Es ist nicht gef;hrlich. Aber es kann sein, andere, kompetent und durchsetzungsf;hig. Sie m;ssen nach Ingolstadt gehen. Brauchen Sie, um die Archive zu reinigen. Sie k;nnen ruinieren die Zukunft. Die Aufwendungen z;gern Sie nicht!

– Das ist richtig, Euer Exzellenz! Ich bin bereit.

– Nun, man kann mich nicht erinnern, der sagte:
– «Kein Mensch ist reich genug, um R;ckkauf seiner Vergangenheit!»?

– Oscar Wilde, Eure Exzellenz!
_____________________________________________
*   Немецкий:

– Ну, Йоханн, узнал ли ты своего старого товарища?

– Да, Экселенц. Узнал. Он – офицер жандармерии по имени Александр Кудашев.

– Йоханн! Появился первый свидетель. Этого следовало ожидать. Он не опасен. Но могут появиться и другие, более компетентные и настойчивые. Придется тебе поехать в Ингольштадт. Нужно почистить архивы. Они могут испортить будущее. В расходах не стесняйтесь!

– Так точно, Ваше Превосходительство! Я готов.

– Хорошо, не припомнишь, кто сказал:
– «Нет человека, который достаточно богат, чтобы выкупить своё прошлое!»?

– Оскар Уайльд, Ваше Превосходительство!
_____________________________________________

Отослав «Одиннадцатого», Петерс подошёл к большим напольным часам «Grandfather Clock», открыл дверцу с хрустальным, украшенным резными виньетками рококо стеклом, не торопясь завёл их. Сверил ход с собственным карманным брегетом. Глянул в старое венецианское зеркало. Привычным жестом поправил волосы.
В полголоса сказал сам себе: «Нет человека, который достаточно богат, чтобы выкупить своё прошлое!»… Что-то я не вижу ни в зеркале, ни вокруг меня личностей, к кому бы это не относилось!

*****     *****     *****
*****     *****     *****

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

***  *****  ***
***  *****  ***