Конференция на гауптвахте

                (Ещё одна повесть о странностях любви)
               
                0.

        Сочинял как-то великий критик  для толстого журнала  статью о «Евгении Онегине». Впервые в истории.  Это, кстати, не выдумка автора. Как, впрочем и почти всё последующее:  чистая правда. Хоть и святой её не назову. Да и об истине речи нет: всяк автор – будь он хоть Пушкин, хоть кто – всё же не господь Бог. Тем более, что тут придираться к скромному провинциальному журналисту половинок двадцатого и двадцать первого веков. Так вот,  начал он (великий критик, то есть), с простого  пересказа сюжета.  Что по тем временам было необходимо - далеко не каждый даже и читающий человек в Российской империи имел представление об этом романе. В стихах. Не то, что в наше просвещенное  время, верно? Я  – к тому, что тогда вся  онегинская история  под критическим пером уместилась в пару-тройку десятков строчек.  Сорок, кажется. Или сорок две? Менее пятидесяти строчек. И всё!  Широконатурный, но промотавшийся вконец благородный папаша и честных правил  дядя-покойничек, принудивший себя уважать. И его бессмертный племянник-наследник, и  сосед – полунемец, поэт, не в меру  влюблённый в девицу легкомысленную и безответственную. И семейство ея, соседи Ларины, помещики с романтическим уклоном (нам бы, нонишним демократам и либералам, их заботы!). Соответственно, накомство, дружба и любовь –  которых и за тыщу лет до Пушкина от  равнодущия и ненависти отделял только шажок.  И сам этот шажок. И гибель – разумеется, поэта.  И всё-всё-всё, вплоть до прозрения (ох,  уж мне это «Каким дураком я был!») необратимости процесса, позора, тоски и жалкого жребия…
          
                01.

         Нет-нет, в данном случае ни сам Александр Сергеевич, ни его Онегин и иже с ним  не при чём. Автору   в голову не приходит помещать себя и своего героя в классический ряд и расчитывать на внимание знаменитых критиков.  То есть… не то, чтобы вобще не приходит. Но – как приходит, так и уходит. И однако же, будучи писателем,  однажды  изложил он и нижеследующую, совсем другую историю. Из совсем другого века.
        Ну, изложил – так изложил. С кем не бывает. Верно? А вот  перечитывая, слегка пал духом. Представьте, писал – ничего такого особенного не заметил. Тем более, повторюсь,  и выдумывать  не пришлось. Всё это выдумала жизнь, с свойственной ей простотой и гениальностью. Автор фактически попросту (и, строго говоря, не впервые) стал  её соавтором. Или даже, точнее, произвёл литературную запись. А при вычитке   заныло под ложечкой. Господибожемой, как же  долго и извилисто вынужден будет читатель идти к сути дела. У кого же в наше динамичное время найдутся для этого  соответствующие нервы?
       Переписывать и сокращать уже не было никаких моих возможностей. Ну-с? Что прикажете делать? Может быть, по примеру классика: взять, да и сжечь. Или  предварить  сию печальную повесть  изложением сюжета – строк сорок. Сорок две. Ну, до пятидесяти. Схватить, так сказать, самую суть. И пусть потребитель этой продукции уж сам решает – читать далее, в подробностях,  или наоборот.  Следовать ли речкой Летой, вниз по течению мысли автора. Или пожать плечами и заняться чем-либо более разумным и значительным. Ибо далее ( и пусть знают заранее)  – долго, ох, долго подбирается автор к  случившемуся.
         В общем думал я об этом, думал. И, конечно же,  ничего не придумал. Кроме того, что -  пусть написанное достанется  потребителю в первозданном своём виде. Прямо из-под пера. И пусть будет как будет. Даже если будет как-нибудь иначе. Где моя не пропадала…
       Честно: просто нет больше сил тянуть эту пам'ять. Да, очень хотелось подарить вам повесть об этой женщине, которую я и все мы тогда считали необыкновенной. Отсюда  и силы брались: я писал. Писал-писал. Писал-писал. И возлагал, строго говоря, незаурядные надежды на итог. Но дело было не только в этом: царапая бумагу, я помогал себе докопаться до разгадки той женщины и причин аварии. Да нет, что там авария – катастрофы, которая вдруг разразилась  надо мой и моими боевыми побратимами. Господибожемой, сколько извелось на это хорошей бумаги и бесценного времени!    
       Как и многие курсанты, влюблённый в Наталью Николаевну  совершенно особенным образом (эдак, знаете… ну, без соображений о практике отношений), я… да, можно сказать -  жил и этим чувством. Как ни пошло  звучит сегодня сия сентенция.  Перегруженный делами, я всё же ежечасно думал о ней тогда, мысленно беседовал с ней. И как ни беспредельна фантазия вообще, мысленно же  брал за руку. Дальше не шло. Я воображал  встречи-прогулки наши. Беседы. Подыскивал слова. И ничего «такого» почему-то не помещалось во вместительном  этом мире чувств и мыслей – сладком и тревожном. Хоть и не согрешу уверением в том, что о женщинах вообще   думалось  только и исключительно возвышенно…
      

                02.

        Да-с, это было именно так. Да так бы и осталось где-то там, в шестидесятых. Во второй их половине.  Мало ли что  там было. И осталось… Но вот,  уже чуть позднее, при написании  этих строк  в конце семидесятых, со дна души пошли колебания: полно-те, современный читатель поверти ли в романтической такое наваждение – да к тому же и коллективное? Ведь он, читатель этот самый, уже старше лет на десять-пятнадцать. Две-три пятилетки.  Это же насколько ближе он к Европе, чем мои лирические герои!  Вникнут ли они в то, что мы были тогда «дальше и иначе», как выразился Борисов, читая мои каракули.       
         Мы…    Да кто, собственно говоря,  эти самые мы, я и мои ребята? Разные, конечно. Но - дети Победы. Дети так или иначе   сломавших-переживших  мировую войну и похоронивших Сталина. Младшие шестидесятники. Тысяча девятьсот сорок шестой год рождения – тысяча девятьсот шестьдесят пятый год призыва.     Каждому был или наступал  девятнадцатый год. И  на три, как минимум,  следующих года разом поставлены под ружьё.  Совершенно однообразно одеты-обуты, кормлены и вооружены. И помещены   Отечеством в сферу, в которую допускались только абсолютно здоровые мужчины, годные в командиры.  Служба вырвала нас из обычной городской  середины шестидесятых. Там по сурово-мороженной сталинской земле ещё бежали ручейки оттепели имени Хрущёва и компании. Но  они, такие, казалось,  добрые, светлые и чистые в начале, уже явственно пованивали, сбивая с толку искренних советских праведников и окрыляя остальных.   
      



                03.


        …Для возвышенного и прочего пафоса всё больше оставались собрания.  митинги, лекции, конференции (в том числе, заметьте,  и читательские), съезды и демонстрации. Ну, газеты-журналы, радио-телевидение. театр и, главным образом, киношка. Творческая интеллигенция в центре и на местах лавинообразно  популяризировала Великий Октябрь в ближайшем прошлом и коммунизм в недалёком будущем – с той или иной степенью таланта и искренности. Параллельно этому животворному процессу  разростались уголовщина и обывательщина, в которых интересы полов друг к другу сами по себе не являлись чем-то особенным и чисто-романтическим. Как, в общем-то, и их реализация.
         Но многое из этого  протекало где-то там, за высокой кирпичной, с черепицей, стеной сержантской школы. А тут, в замкнутом нашем мужском мире  – совершенно особенное явление. Существо. Женщина! Я и мои  ребята,  как бы одинаково и одновременно влопались  самым детским образом. И влюблёность эта определяла  очень многое в нашей жизни. Я и сейчас вспоминаю эдакий цветной туман влюблённости, который на плацу равно вдыхала тысяча коломыйских курсантов. Вдыхали-вдыхали. Вдыхали-вдыхали.  И вдруг…
      

                04.

          Тогда, после катастрофы, довольно долго ходил я контуженный. Потом – и тоже долго – доверял случившееся бумаге. И передоверял. В смысле – переписывал.  Терял чертову эту тетрадь.  И  снова находил.  Шли уже совсем другие десятилетия, другая жизнь, в которой было так много места поездкам и походам, победам и поражениям. Встречам-разлукам, находкам-потерям. И так мало места  романтической любви. Но  время от времени попадались на глаза писанные-переписанные  главы. И неизменно  кружилась голова – земля уходила из-под ног. И четыре батарейные коробки, торжественным маршем  сотрясая плац, держали равнение на эту женщину. Хотя начальник школы принимал сие на свой счёт. 
        - Да кто же она, наконец,  эта женщина? Что за чудо такое?   И как тогда могло случиться, что…
           Да ты погоди. Ещё  немного погоди, читатель дорогой! Сначала узнай, что  снова и снова хотелось всё  это попросту забыть. Такие узлы не развязывают – рубят.  Да оно, со временем, вроде бы и впрямь забылось. И только недавно, уже в другом столетии и даже тысячелетии,   история, рассказанная мною в подвыпившем обществе киношников, вызвала оживление. И  требование немедленно написать киносценарий. Для начала – хотя бы сценарный план. Или даже – заявку.  А пуркуа бы и не па? К тому же и по деньгам выходило – очень кстати. Вот и опять вернула меня память в те края и времена, к тем людям и судьбам. И к ней, к этой женщине…


                05.
               


            - Как вам это нравится! – гаркнул в дверях рябой лейтенант, повязка которого свидетельствовала о  ранге дежурного помощника коменданта. Из-за  его спины бликовал живыми  глазками хороший наш знакомый,  капитан Мичурин. В Коломыйской школе он был комвзвода-четыре нашей, первой батареи. И конечно же, многих из нас помнил в лицо. Капитан тогда превосходно читал  лекции  по блоку «Гирогоризонт-гировертикаль». А кроме того, он как-то подчёркнуто не состоял в КПСС, имел поговорочку «Чижик-пыжик…», штатский животик и категорически отказывался снимать обручальное кольцо, не предусмотренное формой одежды. Известны были его стычки по этому поводу с замполитом школы. И перевод,  в конце концов, в  Скала-Подольский полк. Сюда же и тогда же был сослан и наш комвзвода-пять, капитан Лысый. Вот удивительое дело: лучший, единственный в дивизии гвардейский полк-орденоносец, ближайший предок которого отличился на Великой Отечественной. А поди ж ты, проштрафившихся почему-то отправлили, главным образом, сюда. Как изящно выразился мой друг Борисов, надеялись на то, что пафос  гвардейской атмосферы поможет перевоспитанию. 
          Впрочем, вернее всего –  штука  в дислокации: часть была самой отдалённой. До штаба дивизии и политотдела четыреста пятьдесят километров. И шестьдесят -  до ближайшего населённого пункта, высокопарно именуемого «ПГТ Скала-Подольская». На деле это была жуткая дыра, не отмеченная на карте отнюдь не из одних только стратегических соображений. За околицей  три офицерские пятиэтажки, клуб полка  и русская школа. А там, дальше, в ПГТ дома  и домики разные, добротно-деревенские и неприветливые. Скорее польские или немецкие.   Мужчины в войну ушли –кто с Красной армией, кто – в украинские формирования. Последних,  кто выжил в боях и походах,  травили, как собак, до середины пятидесятых. И отлавливали по окрестным лесам. А выжившие в лагерях как раз и возвращались сюда в тех самых незабываемых шестидесятых, когда именно здесь начиналась моя военная стезя.  Они селились тут же бо больше нигде не имели права на жительство.  К вящему удовольствию участковых уполномоченных, отвечающих за лояльность их дальнейшего поведения.  Ну, и на нашу голову, конечно…
      Непременно следует заметить, что  компания наша сложилась весьма своеобразно. Сошлись парни более-менее вечатлительные и относительно культурные. Это были горожане (Киев, Москва, Ленинград, Ереван и даже Сальск  Оренбургской области), склонные к чтению, наблюдениям и обмену впечатлениями. Они напевали Окуджаву, Городницкого, Галича и уже входящего в славу Высоцкого. Естественно, имелась и известная склонность к шумному обмену мыслями-чувствами об увиденном, услышанном, прочитанном и придуманным. Это сбило нас в кучу, довольно быстро обратившую на себя внимание окружающих. В коломыйской школе  окрестили нас  теоретиками, философами. Болтунами. Коллегами - так мы нередко в шутку обращались друг к другу. И даже просто: интеллигентами.  Да-с, читали мы много внеуставной литературы и частенько болтались в библиотеке школьного клуба.   Да мало сказать,  ещё и активно участвовали в читательских конференциях.  Могла ли наблюдательная курсантская братия не обратить  взор  на кучкование именно в этом составе в читалке, курилке, ленкомнате и на привалах, где как бы сами собой разворачивались широкие дискуссии на всевозможные темы, непосредственно к службе не относящихся. 
      Мы толковали о поэзии и вообще литературе, выписывали «Знание – сила», «Литгазету», «Науку и жизнь». И конечно же, журнал «Юность» (между прочим, вообще не рекомендованный главполитупром для военнослужащих срочной службы). Таким чином и составилась довольно быстро  компания – из нескольких курсантов пятого нашего взвода и примкнувших из шестого и четвертого. А Вобликов и Аболешкин были вообще из второй батареи.
        Дух шестидесятых, совершенно безвредный для остальных, почему-то слегка кружил наши головы и толкал под руки. обо всём. Мы толковали о Пастернаке и Мандельштаме, и о Карибском кризисе, о ближайшем переходе ракетных войск с ЖРД на ТРД. И о Винсенте Ван Гоге. Пересказывались Хемингуэй (Тевекелян говорил:  «Старик Хэм»), Олридж и Селенжер, О»Генри и Гашек. Цитировались Евтушенко и Рождественского. И Матвееву с Ахмадулиной прихватывали. Само собой,  Инна Кашежева и Слуцкий, Межиров.  Тарковски – конечно, Арсений. Новелла Матвеева, Юнна Мориц. Ну, кто там ещё…
       

                04.


       Много спорили о капитане Мичурине. Мы так и не пришли тогда к общему мнению по поводу позиции комвзвода-четыре. Птицей летела пост-хрущёвская теплынь, но нашему поколению всё ещё предстояло жить при коммунизме. Все офицеры батареи партийствовали.  И  не ясно было, почему капитан Мичурин должен быть исключением. Да и кольцо это обручальное воспринималось нами, как непозволительное командиру чудачество: на службе всё лимитируется уставом, никаких колец не предусматривающим. При выходе у школьного КПП имелся стенд «Форма одежды на завтра». Это было изображение и текстовое перечисление элементов этой самой формы одежды. И не в статусе просьбы, совета  или рекомендации: при-каз! Между прочим, ни о каком кольце там и речи не было.
       - Об чём тут лай! – помню, фальцетил Аболешкин, - Пришел домой, переоделся в штатское, иди гулять, там, или в гости –  кольцо хоть в нос продевай!
     - Ну уж  в нос!- фыркнул тогда  Коля Шапров, - Какое может быть кольцо в носу. Мы же не в Африке. Ты даёшь, Аба…
      Господибожемой, знал бы тогда, в середине шестидесятых,   друг мой Колька, что всего-то через исторический миг колечки, кольца и кольчуги будут носить соотечественники наши и в носу, и в языке, и вкруг пупка. И даже много ниже. Правда, в основном – юные женщины. Но тогда, при первых дискуссиях кучки сопливых коломыйских курсантов, реплика Аболешкина считалась значительной гиперболизацией образа. А в целом казалось, впереди вся служба и вся жизнь, полная споров и ситуаций.
       Восемь месяцев школы, как это обычно бывает в жизни, тянулись долго, а пролетели моментально. Экзамены и выпуск. Кое-кто по воле начальства зацепился за караульную команду, остальные разъехались по отпускам и по полкам. И так сложилось, что тот наш бомонд, за редким исключением, попал в этот самый  Скала-Подольский  гвардейский.  И почти все – именно в первый дивизион. Бойцы встретили нас по-разному, чаще неприветливо – в ротах и батареях командные должности исполняли временно рядовые, им пришлось вернуться  в свой ряд, что далеко не всем нравилось.  Но это было не так существенно, поскольку  понеслась служба, зарабтали уставы, наставления  и инструкции.  Довольно быстро всем стало ясно, что кое-чему мы научены. И научены довольно прилично. Начальство старалось нас поддерживать. Нередко вместе проводили и свободное время. И в части вскорости мы стали не менее популярны, чем в школе.
      

               
                05.

           …И вот – здрассссьте вам: сидим за решеткой в темнице сырой. Вообще говоря, помещение сухое и тёплое. Но решетки в порядке. Вобщем,  как любит рычать коллега Чайковский, гаррррррнизонная гауптвахта.  А Самвел окрестил пристанище это наше казематом. Мы, собственно, и не заметили, как оторопелое наше молчание сменилось тихим разговором, в конце концов перешедшим в общий галдёжь и хватание друг-друга за грудки. Да-да, картина:  пять галдящих сержантов, арестованных командиром полка, гвардии полковником Макаренко лично. И самая неопределённая перспектива.    
        С появлением начальства мы, само собой, немедленно прикратили галдёж.  Замолчали-повскакивали, машинально застёгивая вороты и оправляя гимастерки на талиях. Что было уж совсем лишним, поскольку поясов у нас не было и не могло быть. Приветствовали, словом,   хозяев  стойкой  «смирно» и пристальными взглядами  в пол.   
       Пол, вообще-то, был обыкновенный, дощатый, мазаный   дешевой мастикой. Узоров на нём, конечно,  не было, и цветы не росли. Да ещё как-то гадко  контрастировало это дно камеры  с ядовито-зелёным цветом  панели, несуществующим в природе и потому невозможно оскорбительным для глаз. Но при  подобных обстоятельствах едва ли следовало жаловаться на неизящество интеръера. Чего уж тут, раз Бог убил… Не в том дело: просто  вдруг стало ясно. что мы непутём увлекались-расшумелись. И чем бы кончилось, если бы не   скрипнула-хлопнула заветная дверь и не появились другие люди. Сразу стало как-то неловко за этот  нелепый  базар в арестантской камере.   
     - Делаю вам замечание, товарищи арестованные, пашь. Что это вы тут себе устроили? Базар-вокзал, пашь! Нашли место и время, пашь. Тут это не положено. Мало вам, что в полку отличились, пашь. Пятно на всю часть. Как вам это нравится! Лучший полк в дивизии, пашь.  Гвардейский. Ордена Суворова…
     - Никак нет! – вдруг пискнул Аболешкин.
    - Что «никак нет»?
    - Гвардии младший сержант Аболешкин хочет сказать, что на знамени нашего полка – орден Богдана Хмельницкого, - вдруг, и совершенно неожиданно для самого себя, выдавил я, - А отнюдь не Суворова.
   - Да какая разница! Орденоносцы, пашь! Гвардейцы! Всё знают! А знаете ли вы, что на нашей губе сержантская камера пустовала   лет двадцать.  А вы, пашь,  учиняете скандал с дракой…
    - Без драки… - опять запищал Аболешкин.
   - Учиняете скандал почти что с дракой, пашь. Вам что же, мало трёх суток?  Ну, счастлив ваш бог. В наше время полетели бы с вас погоны, пашь.  Как вам это нравится…
     Последний вопрос, по всей видимости, был адресован Мичурину. Во всяком случае, он довольно грубо отодвинул дежурного помощника коменданта и протиснул животик в камеру.
   - Чижик-пыжик!…  Так это же знакомые мне все лица! – Подхватил он партию дежпомкома знаменитым своим тенорком, -  Кол-ле-ги! Сливки общества первой батареи! А, и господин Шапров тут! И Аболешкин! Ну, само собой,  Иволгин, Тевекелян.  Вобликов! А  Борисов?
   -Я!
   - И ты с ними, друг милай. Комсорг-пять. Собственною персоною. Погоди-постой: а Френкель ваш что же? Откололся? Уклонился, чижик-пыжик?
   - Гвардии младший сержант Френкель в наряде, товарищ капитан. Дежурный по кухне.
   - Ну… его счастье.  Не был бы в наряде, тут бы трубил. Одна гоп-компания…
      Мы переглядывались, присматривались к полу-стенам-потолку и друг к другу. Ситуация, конечно, была идиотская. Но ведь и впрямь: виноваты сами – терпите. Терпели. И всё же очень хотелось, чтобы офицеры закрыли дверь с коридорной стороны. А они, как назло, не торопились.
     - Ну, так как же вы все дошли до жизни такой – распояской? Поздравляю, рекордсмены.  Начальник школы уже в курсе? Нет? Чижик-пыжик. Не откажу себе в удовольствии – лично  отпишу: пять выпускников водночасье загудели на губу. И всё лучшие курсанты. Ваши физии до сих пор там на Доске отличников. «Наши маяки». А вы – тут, на параше. Арестанты. Вот уж  Кубинец обрадуется…
   
           Дежурный помощник коменданта, несколько сбитый с толку  мичуринской сентенцией, затоптался на пороге и забыл сомкнуть челюсти. Но паузой воспользовался и добавил официально:
   - Прошу впредь строго соблюдать, пашь. Иначе я вынужден буду доложить коменданту. Вы не на танцульках в ЦэПеКеиО имени Ивана Франка, а на гарнизонной гауптвахте, пашь! Как вам это нравится…
   - Вот именно! - Хрюкнул Мичурин, взял лейтенанта под руку и увёл с наших глаз долой. Выводной, мичуринский сопливый солдатик, с большим интересом осматривал нас. И чуть зазевавшись в дверном проёме, подмигнул  заговорщицки -   захлопнул тяжкую дверь.
      

                06.

         Повисшая тишина оказалась ещё менее уютной, чем  пол и стены, в купе с визитом офицеров. И мы всё шарили глазами по кругу, по потолочным балкам в известке.  И по единственному оконцу под потолком, забранному такими мощными решетками – Петропавловке не снилось. Одна отделяло стекло от комендантского двора, другая охраняла окно от нас изнутри. В стальных этих прутьях, схваченых литыми кольцами, читался призыв и не думать о побеге. И каждому была ясна бессмысленная избыточность конструкции. Кажется,  ещё случая не было, чтобы с этой гауптвахты кто-нибудь бежал или пытался это сделать. Нам, во всяком случае, это и в голову не могло явиться – даже если бы оконце было без двойной решетки и двери не запирались  на засов. Какие тут могут быть ещё побеги! Вляпались – значит, вляпались. Нужно отвечать. Как положено, по уставу. Да и по совести, честно говоря. Тем более – кто же не знал, что право применять оружие без предупреждения даётся часовому и при побеге с гауптвахты. Хотя очень не хотелось, чтобы Кубинец узнал об этом проишествии.
      - А он же, гадёныш, точно донесёт Ширшову…- промямлил Аболешкин. И никто не стал уточнять. Потому что все думали о том же.
      - А всё же жидковато вляпались, коллеги! – Борька Борисов, кажется, под влиянием обстоятельств изменил своему правилу выражаться артистически-изящно, - Это же надо: «Пажь-паж-пажь», твою мать…
    - Не «Пажь», а «Пашь».- Уточнил Аболешкин.
    - Ну, «Пашь». Какая разница. Белиберденция какая-то.
    -  А точно:  что бы это самое «Погашь» значило?
    - Да ничего. Просто слово-паразит. Может быть, когда-то это было «Понимаешь». Где-то подцепил,  привык, а теперь и сам не замечает. О чём мы говорим!
    - А о чём бы вы предпочли говорить в таких обстоятельствах, уважаемые товарищи? – Борисов взял тон председательствующего на собрании.
         А и впрямь: как мы вляпались в эту историю? Как дошли до жизни такой – по меткому выражению капитана Мичурина? Тут поначалу единого мнения не было. С первых минут заточения  обмениваясь версиями, мы, как уже сказано,  незаметно и довольно быстро дошли до криков и хватания за грудки.  Каковое блаженство и было прервано вышеописаным визитом начальства. И сидели в странной этой, крайне неуютной комнате пять защитников Отечества. Краса и гордость Коломыйской  сержантской школы. То есть, Второй школы младшего комсостава ракетных войск стратегического назначения. Без поясных  ремней, гвардейских и прочих знаков доблести и славы. Без документов, карманных ножей и ряда других предметов, которыми не положено располагать арестованным. И похоже было на то, что каждый в отдельности и все вместе мысленно возвращались туда, где всё случившееся ещё только начиналось – самым невиным образом. И где-когда всё могло бы сложиться совсем иначе. Если бы не этот гадёныш, запутавший все карты. Или… всё же… она виновата во всём?
      - Да об чём лай! – Фальцетил Аболешкин, - Сучка не захочет – кобель не вскочит?
      - Ну, вот. С приездом: уже  и сучка…
      - А что, сучка и есть.
      - Аба, арест – не мандат на хамство.
      - Да-да,  мосье Аболэшкын. Удывляэмся. Такой чэлавэк, как ви… И вдруг – такые слава – Съязвил Самвел на кавказский манер, каковой акцент обычно не употребял.  - Дажэ в бэдносты чэлавэк нэ должэн апускася.         
       - Да иди ты… азиат!
       - Э-э! Ты, европеец! Чего ты!
       - А он чего?
       - А он просто процитировал «Поединок» Куприна.
       - Начитанный такой.
       - Да, начитаный. Тебе что же, Куприн не нравится?
       - Да мне всё нравится. Мне только здесь не нравится.
       - Раньше надо было думать.
       - Когда?
      
       А и впрямь: когда всё это началось?
       В сущности, для нас породил всё это один из первых утренних разводов.  Кажись, просто – самый первый. Развод на плацу –  и само по себе явление яркое. И потому памятное. А тут ещё и она… И на контрасте.  Почти вся вторая половина вчерашнего дня и вечер ушли на тыловые хлопоты. Мы получали форму одежды и имущество, пришивали к  шинелям и ватным курткам по кличке «бушлаты» петлицы и погоны. Погоны же и подворотнички – к гимнастёркам ( в ведомости расписывались за «форменные рубахи» и за «брюки в сапоги»), прикалывали к петлицам и погонам эмблемы, к шапкам-ушанкам – звёзды. Само собой, пальцы почти у всех были больно исколоты. Перед зеркальной стеной бытовки мы прыгали и глупо улыбались: мало на ком эти доспехи сидели ладно, всё казалось неудобным, большим и даже смешноватым. Я, например, представлялся себе эдаким Швейком, синим чучелом с желтой обложки мирового романа. Среди копошащихся мерно шагал старшина батареи Рыжанков. И уверял в том, что мундиры сидят на нас, как вылитые.
         Но не всем хватало чувства юмора. Не так, ох – не так по дороге сюда видели себя в военной форме мои побратимы. Где-то там, впереди была подгонка (знакомая портниха, помнится,  перестаралась так, что в мундире я и полный вздох сделать не мог!). Но пока было нелепо и неловко.  И нюхом я чуял –  нечто подобное переживали некоторые другие братья-курсанты. Даже и ничего не слыхавшие о Ярославе Гашеке и не видавшие книгу о Швейка в глаза.
      

                07.


        …А тут ещё дурацкий совершенно эпизод.  Какого лешего я отрезал две шматика парчевого галуна, бухточкой одетого на штырь! Руки вроде бы сами щёлкнули ножницами и пришили их к низу штанов, которые мы взвышенно называли «Галифе». И которые никакого отношения не имели к  форменным кавалерийским брюкам памяти известного французского генерала. Оно, конечно,  низ наших брюк был оснащен уставными тесёмками-шнурками. Но они напоминали кальсонные завязки. А главное, в завязанном виде  не мешали этим самым штанам немного ёрзать в голенищах, что делало наши фигуры ещё нелепее. Простая логика подсказала – лучше перехватить эти самые галифе снизу такими штрипками – брюки будут натянуты между ними и поясом. Тут и попался мне на глаза этот моток золотого галуна. Вышло просто, крепко и изящно.
       - Хэтто што ищэ за такое! – проревел над ухом замкомвзвода Гребенюк, - Я вас, вас спрашшшшиваю! Что хэтто!
     Он торжественно, как священную хоругвь, воздевал над головой мой штаны. И ламповые зайчики прыгали с парчевых штрипок, одновременно и торжественно, и весело. Оно конечно, нужно было молчать, раз Бог убил. Но  я забормотал   что-то о неудобстве тесёмок-завязок и о выправке.
    - Что есть хэттот hалун?  Хэтот  hалун есть олицетворение молодшего командного состава Советской армии. А што есть молодший командный состав Советской армии? Хэто есть наиболее близкий командный состав к рядовому составу. Его отличает нашивка такого hалуна. Его с гордостью носят сержанты хи старшины советской армии.  Мы,  советские молодшие командиры, с hордостью носим их на своих погонах. Вам, хто будет добре учится, ещё только налэжить получить такие поhоны. А он (жест во мою сторону) уже попирает хэтто ногами. Вы, товариш курсант, понимаете, шо вы сделали.
    -Я понимаю…
          - Нет, вы не понимаете. Не hоворю уже о том, што    
 это дорогостоющая парча, её ткали не для ваших     ног.
          - Но я… я взял небольшой кусочек…
          -Вы взяли небольшой шматочек. Он возьмёт небольшой шматочек. Он, он, он, они (Гребенюк тыкал пальцем в притихших курсантов) возьмут себе шматики. На штаны. А в целом? А по Союзу?
                Крыть было нечем. И топтался я, как подснежник в проруби. И ребята переглядывались. Может быть, предсталяли себя одну шестую всей суши мира, которую занимала на глобусе наша страна. Этот самый Советский Союз. И двести пятьдесят миллионов наших сограждан… или, пусть только шесть-семь миллионов военнослужащих нашей армии, авиации и флота, которые в бытовых комнатах своих частей отрезают – каждый по два кусочка – парчевого сержантского hалуна. Или, скорее всего, думали о том, как всё случившееся не похоже на то, на что они надеялись по пути сюда, в школу.
         И  глупейший этот случай, и возня с вещевым довольствием, и особенно серая прикарпатская осень слегка придавили многих из нас мягкой  своей, но увесистой подушкой.  Так что на первом в жизни разводе лица наши не казались вполне  молодецкими. К тому же изнурительно-ободряющая отработка жизни в строю была ещё вся впереди.  И ребята трёх остальных батарей школы выглядели приблизительно так же…
               

                08.


           Серое небо над нами в то утро окончательно провисло, плац невесело поблескивал после ночного дождика. И медь оркестра дивизии, дислоцированного в школе и считавшегося школьным, была как бы  нечищенной и тусклой.  Оно конечно, меня и ребят, чувствовалось, немного приободрил Встречный марш, басовый рапорт начальника штаба начальнику школы. И речь Кубинца (так называли полковника Ширшова, бывшего на Кубе во время Карибского кризиса) также подняла градус в крови. Мы полюбили его сразу, с первого взгляда, когда он пообедал с нами в столовой и потом долго беседовал в ленкомнате. Не с третьей и не со второй, и не с четвертой – именно с нами, с первой батареей. Так что в то утро на школьном плацу, мы уже считали его давним добрым знакомым. Курсанты безошибочно увидели в полковнике настоящего отца-командира, из тех, за которыми  пойдут в огонь и воду. И который ради них не пожалеет себя. Мы ещё не знали, что он – шеф нашей батареи и потому предстоит   встречаться чаще других и в неуставной обстановке. И понятия не имели о том, что отныне очень долго будем подражать ему во многом.  Словом, сердца стали оттаивать.
       Вот тут-то и появилась она. Нет, было так: сначала на плац опустилась  пауза: на трибуне явно замялись, о чём-то переговаривались и топтались вкруг полковника. Кажется, что-то не вышло с микрофоном.  Наладили быстро, послышалась звучная проба «Вхууу-вхху». В тот же момент  вдруг в  нестиранной  простыне небес треснула прореха, пролившая солнце на шоссе вдоль плаца.  И начальство сразу же стало над трибуной каким-то силуэтным, как погрудные мишени на нашем стрельбище.
      …А по шоссе  шла она. Даже и не шла, а плыла – просто, легко и величественно. Залитая прорвавшимся солнцем, золотая и серебряная, посланая, казалось,  нам прямо и непосредственно армейским богом, шла Женщина по  военной нашей мужской  стране, вообще говоря, лишенной слабого пола.   Господибожемой, что это было за явление! Высокая, стройная, с простой, естественной и при том какой-то особенной, величественной походкой. Над серебристым плащём плыл малиновый берет, из-под которого вырывалась светлая пшеница. И даже с такого расстояния всем было ясно, что глаза у неё синие, а нос чуть курнос, но не слишком. В самую меру. Загадка разрешающей способности зрения: с такой дистанции – а поди ж ты, все заметили ямочки у неё на щеках. И перламутровые блики на сапожках, ловко обливших  ноги фигуристки на олимпийском льду. Да-да, точно: казалось, плывёт на коньках. И вдоль строя прокатился странный, но внятный звук – не то рокот, не то стон,  единовременный выдох тысячи мужчин призывного возраста.
      Отнесший сие на счёт технической заминки, полковник Ширшов прохрипел: «Бывет. Бывает! Техника, как женщина, нет-нет, да и подведёт! Будьте к этому готовы там, в полках, куда вы отправитесь ровно через восемь месяцев. И никогда не теряйтесь, если вас постигнет такая  заминка. Я имею в виду, конечно, технику…»
      Тут он обратил внимание на то, что и без команды мы держим какое-то странное равнение и едим глазами вовсе не начальство. И догадался, наконец: обернулся. Там, за его спиной, вдоль батарейных зданий  плыло сияние – в сторону школьного клуба.
     - Ааа…  Замычали… Всё понятно…  Честь имею вам представить. Министр культуры нашей школы Наталья Николаевна Гончарова. Курсантам предстоит  общяться с ней до самого выпуска: Наталья Николавна посоветует и выдаст вам лучшие книги для чтения. А что есть  книга? Источник знаний. А что есть  командир без знаний? Это  не командир, а позор и посмешище.  После карантина и присяги мы оставим для учёбы в школе тех, кто тянется не только к специальным  знаниям, но и к общей культуре.  Остальные поедут рядовыми солдатами по полкам. И не видать им ни командирских погон,  ни нашей библиотеки.  Ни…  - он сделал паузу, выказывающую весьма начитанного  человека -  Ни нашей библиотекарши…
     И – под оживлённый  выдох тысячи глоток – добавил: - Чему можно, согласитесь,  только посочувствовать. Ну, и для полноты информации – маленькая справка: муж Натальи Николаевны, старший лейтенант Гончаров, будет преподавать вам физподготовку. В том числе и приёмы борьбы САМБО, что значит «Самооборона без оружия». Сами понимаете…
       
                09.

          Так и повелось: утренний развод, и сам по себе праздник души, неизменно сопровождался плаванием  по шоссе вдоль плаца изумительного этого существа, которое даже самые начитанные из нас видели прежде только в воображении. Обычно это имело место к концу речи начальника школы. Он завершал разбор вчерашних полётов, раздавал благодарности и оплеухи. Немного смешил, в меру   тревожил. И каким-то неуловимым манером подбадривал, свивал в душах уютные гнёзда надежды. Во всяком случае, в одной моей, отдельно взятой душе, имело место нечто подобное. Может быть, потому и казалось, что в других – так же…
     Господибожемой! Да могло ли  быть  для сына Победы-сорок пять что-нибудь лучше и желаннее, чем в шестьдесят пятом развод на плацу Коломыйской школы! Уж, там, сине-кобальтовое небо или тёмно-серое, солнце золотым апельсином или робким стебельком сквозь асфальт. А только четыре совершенно одинаковые (читай – равные!) батарейные коробки. Даже лица в этот момент – совершенно одинаковые.  И обаятельный рык с трибуны:
      - Школа, рррррравняйссссь! Школа…. Смирррррнааа! К торррржественному марррршу… Побатарррейнооо!  Перрррвая батттарррея прррямооо.  Остальные… напрррра-ооо! Рррравнение на пррра…ооо!  Дистанция – дессссять шагов! Шааагоооом…
     И всё. И более ничего в мире не существует, окромя секунд, отделяющей тебя и таких, как ты, от феноменального и всепоглощающего действа по имени  Прохождение Торжественным  Маршем. Да-да, феномен. Ибо – необъясним. И много лет спустя мне так и не удавалось объяснить отдельным штатским лицам смысл этого явления. Признаться,  и для самого в задачке сей остаётся несколько неизвестных. Сколько времени-сил вкладывалось программой в подготовку к тому, чтобы тысяча человек, как один, в этот момент напряглась-застыла в предвкушении сладкого удара сердца и большого барабана.
     - Ааааршшшш!
              Бух! Трам-парабара-бара-бам!  По-нес-лася ду-ша в-рай. А ты необыкновенно молод, красив, силён и отважен. На тебе благородная боевая одежда предков, сломавших самую страшную в мире войну. И рядом, плечом к плечу, такие же, как ты – сыновья Победы. Вас одели-обули, вооружили до зубов самым современным оружием. Вас кормят-поят по первому разряду (авиационная норма), вас учат разным премудростям. И вы просто обязаны  изучить и освоить всё необходимое. В том числе и такое прохождение строевым шагом по плацу. На котором – трибуна. А на ней  - он, наш Кубинец, полковник Ширшов, которому подражают все, от его боевых заместителей и комбатров до нашего писаря-каптенармуса.   
       Приближаемся. Строевым шагом. Нога поднимается на пятнадцать-двадцать сантиметров. Отмашка рук – назад до отказа, вперёд – кулак вдоль тела на уровень груди. И шагов за десять до трибуны «И-и-и… Рррраз!». Все в шеренгах  – руки по швам и  равнение на-пра-во. Кроме правофланговых, глядящих прямо.  Все одинаковы. И всем или почти всем одинаково хочется быть замеченными Кубинцем. И ещё: все или почти все одинаково понимают -  там, за трибуной, вдоль плаца по дороге только что проплыло мимолётное видение. И всем или почти всем одинаково  жаль, что Наталья Николаевна не видит наше прохождение. Ведь оно посвящается и ей…
      Я, впрочем, после   убеждался в том, что она наблюдает за прекрасным этим действом. Статус редактора стенгазеты «Выстрел» требовал  иногда посещать библиотеку сейчас же после завтрака. Таким образом, случалось при разводе находиться в школьном клубе. Именно – в читальном зале, небольшие уютные окна какового глядели  на плац. Вот у одного из них Наталия Николаевна и стояла, когда речь Кубинца затягивалась и она успевала проплыть мимо строя к клубу, подняться на второй этаж. Зал для чтения к этому моменту был уже открыт курсантом Горбуновым Геной. Хлопец сей числился в нашей батарее, в четвёртом  взводе – в мичуринском. Но занимался кое-как, поскольку был хорошим баянистом. И много работал с хором и прочей художественной самодеятельностью. Он быстро стал доверенным лицом престарелого начальника клуба, бывшего подполковника и замполита школы, который на пенсии считался главой этого храма культуры, хоть и посещал его не так уж и часто.
      
                10.

         Вроде бы погружаясь в  толщу газетной подшивки, я подсматривал, конечно же, за чудесным этим созданием у окошка. И не мог не заметить: она, в свою очередь, ела глазами происходящее там, внизу, на плацу, откуда сквозь двойную раму едва слышался торжественный марш – только большой барабан  внятно бухал под левую ногу. Взгляд её был в такие минуты совершенно необычным. Даже, может быть… ну, не вполне нормальным. То есть, не то, чтобы… Так смотрела некая женщина-пришелец из другой галлактики, которую я как-то видел в кино.
         Что  завораживало Наталию в прохождении наших батарей на ежеутреннем разводе?  Мне почему-то хотелось прервать странные эти её наблюдения. И я кашлял или ронял книгу. Тогда она как бы просыпалась, вздрагивала, отворачивалась от окна. Некая  дымка сходила с лица. И, едва кивнув, она невесело улыбалась: «Здрассссьте, сто гусей!». Почему «Сто гусей»? При чём тут гуси? Это я только потом узнал, что некогда была такая игра. И именно с такой приговоркой. Но дело и впрямь было не приговорках, играх и словах вообще. Тут сердце укололось какой-то загадкой, сладкой и почему-то страшной. Хотя поначалу я говорил себе о нервишках, рефлексии и тому подобных штатских глупостях, постыдных для воина вообще. А для командира и подавно. 
            Да, так вот – уже потом, после нашего производства в чин,  привезли в школу новых рекрутов. В основном – с Кавказа. И среди  кавказских кандидатов в младшие командиры мы сейчас же заметили его. Заметили потому, что… Почему? Ну, по разным причинам. Прежде всего: он был откровенно некрасив. Ну, да: попросту безобразен. Ребята-кавказцы вокруг – ну, все как на подбор. Красавцы. Джигиты. И только оно одно… Росточку маленького – думаю, не выше ста шестидесяти пяти (что в школе было редкостью, сюда подбирали рослых ребят), но жутко плечистый и короткокривоногий. Говор гортанный, резкий. Хриплый баритон. И лицо… Выпуклый лоб, приплюснутый нос. Широченные ноздри. Глаза прут из орбит.  Его товарищи по призыву  были, несомненно, европейцами. Этот же – ну, чистый негроид.
     - Да не в  том же дело! Ты, что, расист! Негроид-негроид.  Между прочим, тебе это не к лицу и  как будущему политработнику.
    - Какому ещё политработнику!
    - Ну, тебе же обещана долность начклуба.
    - Да иди ты… знаешь… вместе с тем, кто мне это обещал.
      В данном случае имелась в виду выходка капитана Лысого: по случаю стопроцентной сдачи спецэкзамена всем взводом на «отлично» (тайну сего феномена мы поклялись унести с собой в могилу); перед обедом он исчез и перед ужином  явился в школу пьяный, как зонтик. Собрал нашу элит-компанию. И первым делом заявил – мол, хорошо знает, «чья это работа». И низкой октавой поблагодарил за неё. Так и выразился: и впредь действуйте не только по уставу, но и по обстановке. А после раздал всем сёстрам по серьгам: выхлопотал, мол,  нам хорошие назначения. А мне персонально – должность начальника дивизионного клуба. Как самому начитанному и вообще культурному. Тем более, раз я собрался поступать в военно-политическое, то и, стало быть… Разумеется, мы тогда не придали значения пьяной этой болтовне (хотя и занятно было полюбоваться на пьяного комвзвода).  Тем более, ужасно хотелось есть, а он всё не отпускал…
     -  Какой там, к чёрту, начальник клуба. Я такой же комодт, как и все вы.
    - Здравствуйте, глубокоуважаемый комод! 
    - Не комод, а комодт.
    - Так значит, вы – командир отделения?
    - А мы думали – начальник ГЛАВПУра!
    - Сам ты… пура. Нет, братцы, никакой я  не расист. Просто странно он выглядел среди тех салаг.
    - А между прочим, вспомните: мы же с вами  его заметили именно поэтому. 
     - Точно. Помню. Он среди кавказцев, как из Африки прибыл.
     - А хоть бы и африканец.
    - Да говорю же,  никакой  не расист я. Просто бросилось в глаза. Всем. Кстати, Гончаров тогда стоял рядом. И мне буркнул, мол, смотрите-ка, – ну, как есть негр. А тут ещё оказалось – его земляки прозвали его карапетом.
    - Ну, да, точно! Он ещё подрался с ними. Какой я вам, кричал, карапет. И ещё что-то там. По-армянски. Мы же их и разогнали.   
    - А почему карапет?
    - А чёрт его знает.
    - А кстати: что такое – карапет?
    - А чёрт его знает. Неверное, это…
    - Да какая разница. Просто: карапет.
     Упоминание о старшем лейтенанте Гончарове впрочем,   всех арестантиков смутило. Начфиз школы, и законный владыка  Наталии Николаевны тоже привязал нас к себе. Он, окромя общепрограмной физкультуры, довольно быстро довёл нас до боевого раздела борьбы, название которой больше подходило к  танцу стиляг, с которыми боролся комсомол. Одно лицо со знаменитым тогда мхатовским Вербицким, блеснувшим в роли прапорщика Печёрина в фильме  «Княжне Мэри». После чего проработали в читалке «Героя нашего времени» Ну, как есть -  Печёрин, весь на пружинах, он перемещался по школе в каком-то облаке силы, здоровья и уважения к себе. Всё казалось, сейчас блеснёт молния и грянет гром.   Красив, бледен. И холён. Баки и усики имел старомодно-офицерские.  Трудно было вобразить того Грушницкого, который сознательно стал бы на его пути. И с чем мы, без удовольствия, вынуждены были согласиться – Он и Она очень подходили друг другу. Во всяком случае, когда я впервые увидел её, сейчас же подумал о таком вот спутнике её жизни. Умница-красавица-тихоня. Эдакая Вера. Или – княжна Мэри…
    
    
                11.

      - Ничего себе тихоня. Сука!
      - Сука и есть.
      -То-то она балдела, когда мы, самцы-бобры, топали по плацу. – опять загудела камера.
               - Вот и здрассссьте, сто гусей!  Сам же балдел!
     - Да, между прочим, стихи писал. Как там… «Республика по имени плац…».      
 - Я – совсем другое дело.
  - Что значит «другое»? Какое «другое»!
       -Другое. Мужское. Солдатское. При чём тут бабы!
         Да-да, именно так я и буркнул. Бабы! И снова – тишина сизым туманом повисла над нами  в чертовой этой камере. Видать, в точку попал. Вот и стихли, вот и задумались. Ещё пару дней назад никому из нас и в голову бы не пришло называть её бабой. А если бы кому и пришло – пришлось бы плохо. Но вот появился в дивизионе этот Самвел чёртов. И краса-гордость нашей школы загудела на гауптвахту. Это же надо было – так жидко вляпаться! Из-за чего? Из-за кого?
   - А что скажет на всё это наш великосветский друг Иволгин?
  - Наш великосветский друг Иволгин напомнит вам, коллеги, что «Сука» - термин не научный, несомненно должен быть отнесён к речевой субкультуре люмпенов. И совершенно неуместен в теоретическом споре относительно интеллигентных людей.
      Борисов, с демонстративным вниманием следящий за разговором, ссутулился вдруг, устало привалился к стенке:
     - А некоторым не в меру интеллигентным арестантам не грех припомнить, что сидят они тут не за какой-то там  отвлеченный  теоретический спор, а за вульгарнейшее мордобитие. Да ещё и при исполнении. Да ещё и младшего по чину…
    - Да ещё и по сговору с другими должностными лицами – пропищал Аба.
     И все споткнулись об эти формулы. Приумолкли. В самом деле, что это мы… того… Но долгое молчание было невыносимо.  И много лет спустя догоняли меня эти реплики, как будто пьесу читаю, почти без ремарок. Или слушаю, как в детстве,  по радио «Театр перед микрофоном»: 
       - Всё из-за него, этого гадёныша…
       -Да не смеши. Из-за неё всё!
       - Из-за неё, из-за Наталии Николаевны.
       - Из-за библиотекарши.
       - Министерша  культуры.
       -  Тварь!
       -  Кто? Он? Или она?
       -   Он, конечно. Чурбак.
       - Да ну, подумайте! Кто он? Чучмек!
       - Сам чучмек!
       - Русский я!
       - А я армянин. Так что же, я, по-твоему, тоже чучмек!
      Самвел схватился с Вобликовым крепенько, пришлось раздвигать их тела силой убеждения и мускулов. Впрочем, они и сами понимали нелепость притязаний.
      - Договорились, поздравляю.  Мы уже – не солдаты Страны Советов. Нет. Мы теперь – чурки, чучмеки, европеодины-негроиды, хохлы. Кацапы. Эх, жалко – Френкеля нет.
     - Да при чём тут Френкель!
     - Да при том тут Френкель, что тут кто-то цитировал Бендер: даже в бедности Остап  не советовал опускаться. При чём тут чурка-чучмек? Стыдно, товариш гвардии младший сержант.
     - Да пошел ты… Все поняли, что я имел в виду.
     - Да, все поняли. Но словечки, всё же, выбирай. Тут твои товарищи. Да и ты, Самвел, хорош. Нэ кирпичись. Точнее говоря, Не кырпычись, дюша мой, кров ыспортышь.
   Симонян  едва держал себя в руках:
 - И ты туда же! Знаете что, вы, шовинисты чертовы…
 -  Об чем  лай,  Самик. Ты прекрасно знаешь, в нашем лесу такое не водится.  Не стыдно?
          - Так я же… А чего Вобла оскорбляет!
    - Да не оскорблял я тебя, Самвел. Шутка. Цитата. Ты же читал «Поединок» Куприна. Мы же все читали…
   - Начитанный сильно, да? При чём тут Куприн! Тыцирует он. Тыцируй поаккуратнее.
   - Ну, не ворчи, Самик. Ты меня не первый день знаешь. А между прочим, ты этого чуч… Этого музыканта сам бил. Собственноручно.
   
             -  Да не бил я его. Так… дал раза два. Салага. Позор Кавказа…       
             - Вот-вот, точно:позор. Сколько у нас ребят из Армении. Все люди, как люди. А этот… Салага! Салабон! Зелень вонючая. Разьве в нём дело?  Вот она…   
         -  Она…
         - Ну, что она? Что – Она?
- Она…
-  Здрассссьте, сто гусей! То-то, что – она… Она и есть…
      

                12.

         Мы всё ещё не могли собраться с мыслями. И молчать долго было не возможно.  Слишком уж неожиданным был он, этот поворот темы и судьбы. Ведь, по сути дела, мы Богу на неё молились. Она и не женщина, можно сказать, была для нас. То есть, женщина, конечно. Но – такая женщина… Такая женщина… Ну, словом, мечта. Оно, конечно,     разговоры о библиотекарше иногда заходили, как бы это выразиться… в житейское русло. У кого из нас было к весне… ну,  больше шансов? То есть, кого она видит и слышит чаще? С кем охотнее общается? А значит  – о ком хоть немного думает?
      Теоретические конференции в курилке, на привале и после отбоя сходились, в общем,  на моей кандидатуре. Это было приятно, конечно. Но особой уверенности мне не придавало. Не говоря уже о чисто-практической бессмыслице такого достижения. Ну, и что, что мы общаемся ежедневно? Я ведь и спьяну не осмелюсь объясниться. А ей такое, по всей видимости, и в голову не приходит.   
      - Скажи проще: мужа боишься! – грубил Вобликов. Но и мне, и Вобле, и всем было ясно, что муж тут не при чём.   То есть не то, чтобы совсем уж не при чём. Наверное, и сие предполагалось. Но – где-то там, на третьем плане. И также не имело особого смысла, ибо о практике отношений на самом деле не было даже мысли. Так, солдатский разговор.   
               Между тем, приблизилась итоговая читательская конференция. Наталья Николаевна решительно просила определить – кто из нас возьмётся за подготовку и проведение таковой. Назвала желательных кандидатов. Намекнула на то, что замполит и даже сам начальник школы в курсе дела. Ожидается участие начальника политотдела и его архаровцев. Ну, пресса, там.  И будет поощрение.  Наташа рямо указывала на меня. Не потому ли на одном из учёных наших советов – уже весной, ближе к выпуску – был сделан вывод о моём перевесе. 
         Предварительные итоги показали, что этих самых шансов больше всего у меня. Второе место теоретически делили Вобликов и Шапров. Причём, Николай  почему-то надулся, как индюк. И сразу же взял самоотвод.
      - С чего бы это?
      - Да где уж нам, дуракам, щи хлебать…
     Вообще говоря, Шапров, в полном соответствии с общим любовным туманом… как бы это выразиться…  благоговел перед библиотекаршей вполне умеренно. В отличие от некоторых нештатских,  он даже ради неё  никогода не отказывался  от городского отпуска.   И кто же не знал – почему. В Коломыи у него была подружка, с которой  поприятельствовал (по его же выражению) ещё в момент первого нашего явления местному народу.  Мы её видели и немного знали. Тогда встречали нас, новобранцев, шефы школы – местное медучилище. И некоторым (как, почему, по какому принципу – так и осталось неизвестным) девчата вручали цветочки. Ко мне и Коле подбежала симпатичная девчушка с косичками-бантами, в белых носочках, черных туфельках и с двумя гвоздичками. Рыженькая, курносая. Но вобщем – миленькая. Налету замерев, она посмотрела на меня и на него, сдула смешную  прядку со лба. И уверенно протянула оба цветка Шапрову. Коля бровью не повёл, цветы принял левой, правой пожал её руку и осведомился относительно имени. Та назвала и имя, и фамилию. И в первом же городском отпуске их видели вдвоём в Центральном парке культуры и отдыха имени Ивана Франко.
      Так и повелось: он, как и все курсанты, был неравнодушен к Николаевне – быстро обретшей кличку «Пушкина». Но постоянно встречался с совсем другой Наташей. С Наташкой-медичкой,  как он её называл. А  своё книжное усердие объяснил исключительно желанием ассистировать  мне, своему лучшему другу.  Ну, и вообще… Интересно.      
        Вобликов же, как выяснилось, вообще долгое время не ухватывал подоплёки. Он в курсантском своём ранце уже таскал маршальский жезл, метил в училище и в военную жизнь. А  школу нашу  рассматривал, как ступеньку к цели: грыз гранит военной науки.  И  долгое время наши таскания в клуб принимал за чистую монету – протирал штаны с нами в библиотеке.  Кажется, впервые в жизни ему по-настоящему понравилось чтение, охоту к каковому отбили ещё в средней школе.  Я и впрямь замечал, как пожирает он великорусскую классику, практически не связанную с рекомендованной политотделом литературой.  Вобла удивлялся – почему ему всё это не равилось в школе.  И я  невесело ворчал в ответ -  о том, что и сам-то  обязан чем-то подобным  тому серому унылому дому на углу Преображенской и Малой Арнаутской в Одессе, которая имела наглость называться святым именем школы. И становилось очень грустно…
      

                13.

           Слава Богу, углубляться в эти размышления и настроения было некогда: поближе к экзаменам пружина учёбы всё сжималась. А тут ещё и читательская конференция, на которую (повторюсь, вслушайтесь только!) приглашался сам начполитотдела дивизии.  Выходило так, что вести её - Наталье Николаевне и  мне. Нужно ли подробничать о том, изысканное наше общество с большим интересом следило за приближением культурного форума и моими успехами. Целыми днями-вечерами мы с Наташей (я, в конце концов, согласился называть её так - по её же настоятельному требованию),  прорабатывали канву мероприятия. Выходило нечто вроде синтеза комсомольской идейной конференции и ток-шоу.  М-м Гончарова, следует заметить,  довольно быстро перешла к выражению  восторга от моей разносторонности, ождарённости, масштабности и смелости в замыслах, имея в виду, конечно, сценарий конференции. И стихи, которые я ей почитывал по всякому поводу и без такового.
       В подготовку к мероприятию уже были втянуты спортивная и танцевальная группы и сводный хор школы. Старший лейтенант Гончаров репетировал на клубной сцене схватки, заради которых Кубинец разрешил использовать штыки-ножи АК. Но, конечно, только в ножнах. А для сцены из прошлого мне было дозволено нацепить на мундир  уставные эполеты Х1Х века, мною же вычеканеные из латунной фольги. В конце концов, в батарею я – не то чрезмерно увлёкся, не то обнаглел - стал являться только к вечерней поверке.
       А тайные наши летучки выражали всё больший интерес к «конкретике». Конечно же, было это простой   солдатской болтовнёй.  Так, печки-лавочки. Никто не верил в наш с ней интим. Равно как и сам я не представлял себе  ровнёхонько ничего подобного. Особенно когда Гончарова была рядом. Дело же просвещения батарейцев шло, общественная работа по библиотечной части поднималась на высокий уровень. Фотография нашего читательского актива с текстовочкой была напечатана в гарнизонной газете «Защитник Родины» и в армейской «Надёжный щит», эти вырезки украшали Ленинские комнаты каждой батареи. Хотя само фото было скверным и на нём непросто было разобрать, где курсанты Иволгин и Ко, а где завбиблиотекой Гончарова. Само собой, один экземпляр газеты я приобрёл лично для себя, выдрав его с мясом из подшивки в сержантском классе. Его недавнее и совершенно случайное  обнаружение в личном архиве и стронуло, лавину этих воспоминаний (см. начало повести),
         Наконец, читательская конференция состоялась. И прошла блестяще. По залу сновали фотографы со вспышками и даже два кинооператора – от них и от Гончаровой в декольтированном платье кружилась голова. Ещё до окончания вечера мы с ней заскочили в кигохранилище – отдышаться, оттереть пот и испить водицы. И я пожал и поцеловал её руку. Хотите – верьте, хотите – наоборот, но  сам не знал, как это вышло. Просто взял руку и пожал. И поцеловал. И тут случилось нечто неожиданное. В ту секунду, в которую мелькнуло – какого лешего! Ты, что же, спятил! –она  двумя руками схватила меня за уши, поцеловала в лоб. И в губы. То есть не то, чтобы… Так, просто. Но за уши держала крепко. Да глаза… да-да, глаза её прекрасные как-то затуманились. И ещё: неожиданно на мгновение пахнуло от неё как-то странно, неуловимо и тревожно.
         Впрочем, всё это – мимолётно, в шуме аплодисментов, вытребовавших нас тут же на сцену. Тольк после отбоя я вернулся мысленно к ситуации, стал крутить её туда-сюда. Никому, конечно, об этих странноватых поцелуях не сказал (воображаю, как заржали бы наши жеребцы!). Но всё же, как сказал бы мой великосветский друг Борисов, был несколько смущён.
         Наших фамилий прозвучали в приказе по школе. А я и Наташа были отмечены ещё и почетными грамотами политотдела дивизии и подарками.  Мне достался пакет с плиткой шоколада «Якорь», упаковкой подворотничков, плоской бутылкой одеколона «Кармен» и огромной книгой «Форма одежны руской армии – от Суворова до наших дней». От кого начальник политотдела дивизии узнал о моих интересах этого круга – я, конечно, догадался. Что вручили Наташе – я так и не узнал. Говорили, что кинорепортаж об этом мероприятии крутили в Коломыйском Доме офицеров. И что-то было в киножурнале «Советский войн». А фотографии и текстовки вроде бы кто-то видел в «Красной Звезде», «Комсомольской правде» и журнале «Старшина-сержант». Во всяком случае, ребята из обкома в очередном письме поздравили с «ратной победой на культурном фронте». 
       

                14.

          Тем всё, собственно, и кончилось. Правда, родились несколько досадных традиций. К примеру, по любому  поводу научно-теоретические конференции проводились уже почти исключительно на пикантные темы. И подтрунивали коллеги  надо мной в плане неиспользованных возможностей. Мол, думали, надеялись, а оказалось… Не оправдал, дескать. Но всё это - откровенно в шутку. Ибо всем с самого начала  было ясно, что ничего «такого» и не будет. Потому что с Наташей этого не может быть. Потому что, как сказано в одной учёной книге, этого не может быть никогда.
                Между тем всё темнее становилось окошко гауптвахты.  И всё яснее было наше положение.  А было оно, прямо скажем, так себе.  Шутка ли: лучшие выпускники Коломыйской школы, направленные в лучший, единственный на всю армию гвардейский  полк и (по выражению комполка) прекрасно вписавшиеся в первый дивизион, вдруг разом и весьма активно поучаствовали в скандальной драке. И отправились всей гоп-компанией под арест на гарнизонную гауптвахту. Где и куковали в безвкусно-окрашенной, но чистенькой-аккуратненькой  камере для младшего комсостава. А пострадавший рядовой Погосян лежал в медсанчасти. И дежурный помощник коменданта заверял нас в том, что здоровью его ничто не угрожает. А между прочим, били мы его вовсе не затем, чтобы всё кончилось пятью синяками, расквашеным носом и диетическим питанием.
        - А зачем?
       - Что «зачем»?
       - Били зачем?
       -  Это ты…  меня спрашиваешь?
       - И тебя. И себя. И всех. Били-то зачем?
       - Вот сначала себя спросите, товариш младший сержант Иволгин.
       - Гвардии…
      -  Что?
      - Гвардии младший сержант. Если уж обращаетесь официально, по уставу, извольте называть титул. Я его не в Одессе на барахолке купил.
       - Пожалуйста: товарищ гвардии младший сержант Иволгин, скажите, будьте так любезны, какого хрена били этого карапета лично вы?
        - Да-да, уж ты-то больше всех постарался.
       - Я?
       - Ты, ты.  Ты! Ты же и начал.  А мы уж… потом…
       - Ну, так бы и сказал дознавателю.
       - Дурак! Умный-умный, а дурак. Дознаватель здесь не при чём. Вместе вляпались, вместе и отвечать. Но мы-то знаем, видели, как ты его… в дых и в рыло…
         А и впрямь: наше кольцо сжалось тогда вкруг этого гадёныша – теснее некуда. И уже спросили у карапета всё, что могли. И уже услышали такое… Но следует  признать: всё ещё могло сложиться иначе, если бы я не сорвался. Это когда он вдруг мечтательно зажмурился и стал описывать нам, как своим-родным, подробности её телосложения. И телодвижения. Тормоза, к исправности которых нас всегда призывал Кубинец  (нервы, мол, позор и бесчестие командира), вдруг сдали. Зато сработали уроки старшего лейтенанта Гончарова.  Хлопец полетел на надёжные ладони  моих коллег. Ну, а уж они –  как обрадовались…
                …Да-с,  малый этот как-то сразу обратил на себя внимание. Но не так, как она – совершенно в ином роде. Его нельзя было не заметить в толпе новобранцев. Штатская публика обычно воспринимает сограждан в военной форме одинаковыми. Последние часто одинаковыми воспринимают штатских. И вот строем, похожим более на толпу, тогда привели в школу этих призывников. Да, хорошо помнится – почти одинаковые. Ну, как братья. Или близкие родственники. Ещё и ещё раз мы вспоминали: худощавые, высоковатые и просто высокие. Лица бледные, но немного смуглые. Глаза черные или, во всяком случае, очень тёмные. Тоже -  волосы. Почти у всех усики. Да-да, красивые, вобщем, ребята.
     А нужно заметить, шумная наша школа к этому моменту тоскливо стихла-опустела. Выпускники разъехались по полкам, секретно потонувшим в лесах. Два месяца оставалось до нового призыва. И после – ещё два  до конца карантина.  Мы, конечно, знали о том, что, по школьной традиции, из выпускников составлялась карульная команда, взвод трёхотделённого состава. Сержантский караул. И, как говорится, через день на ремень. Вплоть до приведения новобранцев к присяге и вручения им оружия. Выпускники, зачисленные в эту команду, таким чином, вместо положенных программой восьми месяцев, проводили в школьных стенах все двенадцать. Но почему-то я и наша гоп-компания никак не относила сие на свій счёт. Просто не думалось об этом. Думалось о другом.
         При вручении погон и назначений, на воспетом уже плацу зачитывался и приказ о караульной команде. Из нашей тысячи  в неё зачисляли сорок защитников отечества.  Ещё в мае  мне был обявлен отпуск.  За отличную учёбу. Но с оговоркой: ехать после выпуска. То есть, не ранее середины августа. А что, и начало сентября – хлеб. Мёртвый сезон, который не спроста некоторые называют бархатным. Так что лично для меня это торжественное и заключительное построение означало ещё и отъезд на любимый Юго-Запал. К самому синему в мире…
    

                15.



        Ну, а вы – как полагаете,  о ком, о чём я думал, когда Шапров толкнул меня в бок? Ну, конечно: о ней. О чём ещё я мог думать на этом последнем, казалось, разводе, за которым следовал прощальный обед, речи, прощание со знаменем школы, торжественное прохождение под оркестр и танцы с девчатами из всё того же подшефного медучилища. И отпускная поездка домой (десять суток без дороги). Но оказалось – я прослушал свою фамилию в приказе о караульной команде. Да-да, в числе сорока фамилий прозвучала и моя. Здрасссьте, сто гусей! Загудели мы, значит, ещё на четыре месяца. Так что отпуск теперь переносился отнюдь не на август-сентябрь, а очень даже на ноябрь. К тому же школьная финчасть сдуру переслала документы всех выпускников по назначению.  И стало ясно, что сержантские свои миллионы в отличие от новеньких – с двумя золотыми нашивками – погон,  мы получим тоже через четыре месяца, на местах службы.  Прибавьте к сему  месяцы этого самого «через день на ремень»,  караул трёхсменный-круглосуточный в школе, в штабе дивизии, в Матиевцах (артсклады)  и в гарнизонной комендатуре… 
         Конечно, эта информация не улучшала настроения наших масс. Но честный и наблюдательный рассказчик обязан обратить читательское внимание:  в противоречивой сей кашице сразу же проступили тёплые тона. Выходило так, что ещё несколько месяцев мы могли посещать читальный зал  библиотеки. И общаться, сталбыть, с библиотекаршей. Это – ну, не то, чтобы поднимало дух. Но, во всяком случае, как-то буферило последний удар судьбы. Кроме того, несколько отвлекал-развлекал анекдот, который судьба выкинула с комвзвода Лысым. Оказывается, он был назначен  начальиком караульной команды и убедил командование зачислить в неё лучших и надёжнейших выпускников. То есть – нас. Но сразу же после этого сам  вылетел из школы, так как поколотил основательно тогда, после нашего экзаменнационного триумфа, дорогую свою супругу. На что она необдуманно пожаловалась Кубинцу, явившись к нему на следующий же день с маленькими детьми и большими синяками.
       Капитан был немедленно переведен от греха подальше – в самый дальний и единственный в дивизии гвардейский полк – разумеется, вместе с женой и детьми. А поскольку дальше леса уже не посылали (полки дивизии, оснащенные всем самым современным, дислоцировались  в диких местах, в толще леса), там Лысый стал попивать основательно. Само собой, не менее основательно он и свою супругу теперь побивахом, что быстро стало  полковой притчей во языцех. Но она уже не жаловалась командованию – сделала вывод, каковой, признаться, сильно запоздал. Кстати,  одновременно из школы очислили и капитана Мичурина – хотя пьяным он не был и жену не бил. Вероятно, за обручальное кольцо «…и прочее вольтерьанство», как высокопарно и смешно выразился Борька Борисов. Само собой, его тоже сослали в этот замечательный полк, куда нам еще только предстояло явиться для прохождения дальнейшей службы.
        Словом, к прибытию следующих рекрутов,  в караульной команде настроения  витали различные. Но приблизительно-единодушны мы все оставались по некоторым позициям. Никто не жалел о курсантских месяцах, все хотели, как я аккуратно писал в прощальном «Боевом листке» первой батареи,  высоко и поскорее  понести звание коломыйских курсантов по полкам назначения. И все ходили в библиотеку. Может быть, караульный взвод  школы в лето от Рождества Христового шестьдесят шестое был самым начитанным в ракетных войсках стратегического назначения. Или даже – во всех  вооруженных силах СССР.
      
                16.
         Ряд теоретических конференций подводил сосеьете к мнению: ближе всех к Наталье Николаевне подобрался я. Пришлось возражать изо всех сил. И не только в том смысле, что слово «подобрался» тут неуместно. Уже хотя бы потому, что никому из нас, (а мне – во всяком случае) просто в голову не приходило «подбираться» к ней. На прэдмет «подобраться» имелись некто Тереза и Ко. Как я уже намекал, от призыва к призыву, от выпуска к выпуску звучали тут естафетой имена гражданок, бескорыстно согревавших курсантские сердца вдали от их родины.  Общество, в ходе  симпозиумов о феномене Гончаровой, приближалось к выводу о том, что мы имеем тут дело с неким наваждением, массовым гипнозом. Общее оживление однажды вызвала секретная  информация о том, что в библиотечном формуляре Аболешкина видели книжку Бехтерева «Гипноз» и что-то там про Зигмунда Фрейда.
        Вобщем, конечно, выходила форменная чепухенция. Красивые здоровенные молодые парни  в своих психофизиологических тенденциях ничем не отличиющиеся от всех остальных нормальных солдат Европы и Мира, восемь месцев (а некоторые – целый год) ходили вкруг одной женщины, можно сказать – на побегушках,  заставили себя читать и обсуждать  рекомендованные и совершенно дурацкие книги. И, кажется,  даже в воображении не претендовали ни на что большее. Притом, что в увольнении нередко находили подруг, симпатичных и не чрезмерно требовательных в сфере морали…
      - Между прочим, Терезу ещё не забыли? С  Чкаловской?
      -  Эта же была твоя ПэПэЖе!
      - Точно. Моя. Ну, и что же?
      - Между прочим, не только твоя.
      -  То сть?
      -  То есть, пусть Валька скажет. Иволгин, чего
 сопишь! Забыл?
          Нос мой как-то сам собой поморщился. Такая память тут была вовсе ни к чему. О  барышнях, живущих близ школы, нам поведали предшественники. Мы, ещё стриженные под нуль, были встречены  новоиспеченными сержантами тепло, хоть несколько и свысока; они  - вот как мы потом – остались в караульной команде, в свободной смене должны были учить нас уставам-наставлениям, готовиться к присяге.  Но праведные эти  занятия хлопцы гармонично сочетали с введением зеленцов в мир здешних традиций. Ещё до первого увольнения в городской отпуск мы уже знали деда-бабку, отпускавших курсантам самогонку и белое-краное-розовое по льготным ценам. Или, к примеру, куда постучаться, попросить водички, чтобы получить свежее холодное молочко из рук двух милых барышень-сестёр. И – в чём преимущество танцев в Доме Культуры по сравнению с аналогичными мероприятиями в гарнизонном Доме Офицеров. И насчёт шефов школы – местного медучилища. Ну, и – ясное дело – мы получали данные о дислокации куда более зрелых полпредш слабого пола, традиционно симпатизирующих «панам подофицерам», как  называло нас коренное население, ещё помнящее, как здесь жилось-былось «за Польщи». Это были даже и династии, основательницы которых согревали бойцов, командиров и политработников РККА ещё в тридцать девятом, при вступлении наших в благославенные эти края. Ну, в сентябре тридцать девятого, во время освободительного похода РККА по Западной Украине – по горячей просьбе украинского населения этих мест.
       Мы знали ешё не слишком пожилых хозяек, у которых на постое тогда жили очень милые советские «поручники» и «надпоручники». Нам показывали чудом уцелевшие под немцами семейные альбомы с их фотографиями и милыми русскими надписями типа «Лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить», «Люби меня, как я тебя…», впрочем не всегда грамотные. Иные из этих дам в в сорок первом прятали наших бойцов, не успевших унести ноги от того смого «внезапного нападения немцев», от смерти неминучей. И потом никаких наград за это не получали, так как сами бойцы их просили особенно не распространяться. . Помнится, я даже как-то сдуру заговорил об этом с замполитом школы. Но после его ответа уже не находил в себе желания настаивать на такой справедливости.   
       
                17.


           На дворе была средина шестидесятых, но казалось –война  очень давно  сплыла навсегда. Сейчас, когда ишутся эти строки,  она и все, что с ней связано, вроде бы было вчера. А тогда – Господи, - древности какие! Иногда, впрочем, война напоминала  себе странноватыми-страшноватыми мужиками, при нас возвращавшимися  из отдалённых мест. Забирали их тут в сорок пятом и сорок шестом. Лет на десять-пятнадцать. А там, в тех самых «местах», за хорошее поведение им добавляли. Вот и появлялись они здесь в шестьдесят-пятом-шестом. Уж как там  ни была поставлена перевоспитательная работа, а глаза их ничего хорошего не выражали при встрече с курсантами. В парикмахерской однажды такой горьковский тип заедался. А парикмахер меня успокаивал, просил не обращать внимание. Как сейчас помню: «Шо, москалику, а шию мити треба. Чому пан перукар мае тоби шыю мыты. Мабуть, доси вам мыло не дають…». А сам старый, немытый сто лет, переломанный весь какой-то. Ну, дунь – рассыплется.
     И однако же  дамы и девицы нас очень даже отличали. Их, вообще говоря, в Коломыи было  много. И все – красивые. Симпатичные, аккуратненькие. Приветливые. А парней-то почти и не было. Кто в армию ушел, кто учиться уехал. И почти никто из них не возвращался. Такая сложилась тогда в воспеваемых мною местах демография. Впрочем, слова этого мы не ведали. И знали, что нравимся женскому населению оьнюдь не только в качестве защитников Отечества и не исключительно платонически.  Ну, и… Словом, кто служил без греха, пусть первый бросит камень. Но Наталья Николаевна Гончарова – выходило, дело совершенно особенное. И в конце концов, все так или иначе с этим согласились. Ёрничество само собой стихло. И мы почувствовали себя легко, просто и ясно. С тем и разъехались по  частям назначения. Некоторые из нас, как уже усвоил внимательный читатель,  осчастливили наш Скала-Подольский гвардейский полк. Само собой, держались мы вместе, хоть и служили в разных подразделениях. Год службы был позади, два – впереди. Плюс вся оставшаяся жизнь. И память о прекрасной даме, в присутствии которой боишься громко дышать…
      
                13.

         И вот появился в полку вдруг этот самый карапет. Откуда? Ведь ему ещё тянуть и тянуть курсантскую лямку там, в Коломыи! Вобликов, будучи помдежем по дивизиону, принимал его в дежурной части. И ничего толком рассказать нам не смог – Погосян отмалчивался. Ну, отчислили из школы. Ну, нет способностей командовать. И сам не хотел. Сначала хотел – после передумал. И всё. Что-то подобное он прорычал и мне при случайной встрече в столовой. Ну, и ладно. Подумаешь. Не из тех он был, вроде бы, на ком заостряется внимание. Хоть в первый же день отличился – категорически отказался служить во втором взводе эРЭРэ. Ремонтно-эксплуатационной роты, то есть. Второй взвод – кочегарка.
      Вообще-то говоря, удивительное это явление: среди роскоши  современнейших  приборов и могущественнейших ракет, это была самая обыкновенная кочегарка. Ну, жэковского типа, что ли.   В толще глушайшего леса современные физика и химия  обороны требовала непрерывного поддержания температуры. Причем, строго определённой.  Чуть выше, чуть ниже – трибунал. Касалось это, конечно, и жилого комплекса. Но главнейшим образом - хранилищ спецтоплива, окислителя, некоего таинственного «Продукта ноль тридцать» и головных частей, приближение к которым сопровождалось треском карманных наших датчиков. Да-да, рядом с нами мирным сном спала космически-смертная сила. К тревожной этой мысли привыкнуть мне так и не удалось. Тем более контрастной бросалась в глаза дивизионная кочегарка, с адским пламенем печей под котлами и угольной взвесью в воздухе. Зимой я приводил сюда взвод на физзарядку. И, был грех, непременно заглядывал внутрь – элементарно погреться.
       Домина за плацем, с крематорной трубой – дым в полнеба, как из броненосца «Потёмкин» на одесском рейде. Да-да, именно: в каком-то трюмном полумраке голые по пояс здоровяки, как кочегары старого флота,  брали побольше – бросали подальше. Они скалились над вагонетками и выгребали из топок шлак, вывозили  на тачках – выбрасывали на снег. И перекуривали, оставляя на белом черные плевки. Как попадали сюда эти военные? По какому-такому принципу их отбирали? Что вдохновляло защитников Отечества в таком своеобразном варианте? И вот отчисленный  из Коломыйской школы некто Погосян по приезде в полк был направлен именно туда.
       - Представляете, этот карапет заявил, что ему вредна угольная пыль! – между прочим рассказывал нам Вобликов. – Он, видите ли, музыкант. Закончил училище по тромбону. И обязан беречь лёгкие…
       - А сам конфетами набьёт карманы. И жуёт их часами.
Лыбится: привык, дома всегда в буфете – конфеты.
       - Ну, да, это же про него поют:
                У карапэта есть  буфэт,
                На буфэтэ есть конфэт,
                На конфэте есть портрэт –
                Этот самый карапэт!
       - Я ещё тогда хотел ему этот конфэт по ряхе размазать…
      - И я…
      - Вот и сбылась ваша мечта: размазали. Сидите теперь тут.
      
                14.
         
       Вобщем, вскоре  приехал Мишка Клочков. Москвич, выпускник нашей батареи, он тоже много читал, но   увлекадся политической литературой. Оратором слыл непревзойдённым.  И проговаривался иногда насчёт наличия родни в высоких инстанциях. Скажем, в Главполитупре. Ну, там, была родня или так, заливал, а только по выпуску    распределился Клочков в политотдел дивизии – младшим инструктором по комсомолу. Откуда звонил мне часто. И присылал с оказией симпатичные посылки в виде ящика кисленьких яблок, мешочка кукурузы или красивой книги по истории ракетных войск СССР. А когда предстояла отчетно-выборная комсомольская конфренция дивизии и требовались материалы для доклада, инструкторы объезжали полки. И Мишка, не мудрствуя лукаво, закатился к нам, так как знал, что от меня и товарищей получит предостаточную информацию.  И вообще, давно не виделись…
       Вечерю тайную по  такому случаю организовали на офицерской кухне, личный состав которой был исключительно московский. Вообще  офицерская кухня   – некая цивилизация, почему-то до сих пор не воспетая в литературе и искусстве. Изредка попадая в это пространство, я чувствовал себя где-то очень далеко и высоко. Может быть, даже в иной солнечной системе.  Москвичи, нужно заметить, вообще народ корпоративный. На чужбине держатся вместе. Не в пример одесситам. Но не об том теперь речь.
         Для начала собрались, по привычке, в читальном зале дивизионного  клуба.  О, и этот клуб был роковым местом в моей судьбе!  Мне и впрямь (и в полном соответствии с пьяным бредом взводного), предстояла блистательная каръера – начальника  этого клуба. Чего я тогда ещё не знал, конечно. Да и думать не мог. Ординарный сержант, да ещё не из пусковой батареи – из роты охраны. Да таких – полон дивизион. А тут клуб, храм культуры и идеоологии, номенклатура политотдела дивизии.  Да ещё и в первом дивизионе – то есть, по сути, клуб полка…
         Слово за слово. И Мишка обратил внимание на Погосяна, который о чём-то ворковал с библиотекаршей.    Светланой Николаевной Винявской. Ещё не мне подчинённой.  Менее всего я мог ожидать, что повесть мою о библиотекарше Коломыйской сержантской школы ожидает именно здесь такой поворот и развязка.
     - А… Этот шибздик у вас! Поздравляю. – пропел Мишка Клочков,  заприметив рядового Погосяна, - И конечно же, возле дамы. И именно возле библиотекарши.
     -Ты его знаешь?
    -  Ну, кто же этого карапета  теперь не знает! Теперь его знает вся дивизия. И то сказать, герой.
    - Кто… герой?
    - Почему герой?
    - А то не герой. Да мало сказать: герой-любовник.
    - Чего…
    -  Позавчерась начальник политотдела так и сказал: послал нам Бог героя-любовника.
    - Слушай, Клочков, не валяй дурака. Рассказывай!
   - А вы… что же… действительно ничего не знаете?
    - А что?
    - А что мы должны знать?
    - Ну, как же… Школьный наш клуб, библиотека. Библиотекарша, министр культуры вэ дробь че сорок три двести девяносто один «Бэ». Ну, шухер же был – до небес. И, значит, таким образом. Выгнали вашего Погосяна с треском.
     - Ну, выгнали. И правильно сделали. Какой из него командир.
     -  А почему это дерьмо – к нам? Что, хуже полка не нашли?
     -  Да погодите вы! Клочков, ты что-то… про библиотекаршу. При чем тут она?
     -  Так в ней-то всё и дело! Оказалась, она с ним… того… Ну… Причём, прямо там, в клубе. В библиотеке. А Гончаров их застукал. Ну, и…
     - Да ты что мелешь! Наталья Николаевна с этим… ублюдком?
     -  Да что вы целки строите!. Вся дивизия, вся армия знает. А коломыйские не знают. Да. Именно с этим ублюдком. Начфиз его разделал, как  Бог – черепаху. При всех. На виду у всей школы. Там, братцы, такое было…      
         Едва ли мы заметили, что встали разом. И стоим с отвисшими нижними челюстями. И облизываем пересохшие вдруг рты – хотя перед едой они обычно были влажными. Ещё ни до кого из нас не дошло услышанное. Оно туманными волнами медленно обволакивало разум. Но от солнечного сплетения к сердцу и горлу эти волны приносили какой-то дурно пахнущий холод. Чего-чего!…Но именно в этот момент заглянул в читалку Ванякин, земляк Клочкова, повар офицерской. Мишка встал, аккуратно надел шапку и кивком предложил всем выйти. Покидая читальный зал, мы спотыкались, поскольку глаз не сводили с Погосяна, что-то заливавшего библиотекарше Светлане.
         
                15.

           Нас ждали в заветном уголке офицерской кухни, куда шли мы молча.  Именно там, в комнате для снятия пробы, по воле судьбы, и состоялась она,  первая секретная конференция коломыйских экс-курсантов. То есть изначально повестка дня состояла из одно пункта: очередная встреча лучших коломыйцев дивизиона с братом Клочковым «звидтыля». При этом термине следовало сжимать пальца в кулак, а большим указывать на потолок.  Но мишкина мерзкая информация  сразу же застряла занозой в сердцах. И стала, само собой,  первым (а по сути – единственным) пунктом этой самой повестки.
         - Так..  Значит, таким образом… Вы, что же, и впрямь не знали? – Мишка расстреливал нас глазами, -   Впервые слышите?
      Странное дело: он очень хотел побыстрее  нам всё рассказать. Даже, кажется, и в подробностях. А у каждого из потрясённых, наоборот, почему-то возникло и разрасталось (что выяснилось чуть позднее) огромное желание – как-нибудь, оттянуть правду, отодвинуться от неё. До того она была неожиданна и ужасна. Не потому ли искренне-несказанно обрадовались мы встретившейся на кухне картине.
          Воссели за неудобный  высокий стол под девственной солдатской  простынёй. И сквозь  белизну эту  проступили чистенький противень с жареной картошкой, такая же аккуратная (не то, что закопчённые, из солдатской кухни), сковродка с клумбой-яичницей. Тускло поблескивала в селёдочнике  рыба чистого серебра, осыпаного золотом лука. С маслинками, конечно. Ласкали голодные взоры, также, две соломенные хлебницы – белая и черная. Салатницы тяготились акуратно нарезанными огурчиками-помидорчиками с лучком и сметанкой, грибочками и редисочкой в сметанке же. Даже обычная дешевая солонка-перечница-горчичница вылглядело как-то нарядно и ресторанно.    
         Что-то там ещё. Бутылка «Сибирской» - ноль семьдесят. Несколько бутылок красного сухого. Шампанское. Яблочки. При иных обстоятельствах этой роскоши было бы предостаточно для всецелого поглощения наших помыслов. Да так оно почти и было. Только вот… Что он там ляпнул?  Этот урод-карапет и нахал. Тромбон. Герой-любовник. Библиотека школьного клуба. Библиотекарша. Начальник политотдела дивизии… Чертовщина какая-то.
        Начало было. впрочем и как будто бы,  вполне традиционным. За встречу, за удачу, за будущие встречи в течение всей жизни.  Но чувствовалась некоторая электризация атмосферы.  Всех царапнуло  мишкино сообщение. И все подталкивали его к подробностям. Друзья-москвичи не понимали – о чём речь и почему это так важно. Тем не менее и они в конце концов, после  традиционных тостов, подгоняемых нами, заинтересовались информацией Клочкова. И он взял слово. Лучше бы не брал. Лучше вообще не приезжал бы к нам с этой хохмой. Ехал бы себе в любой другой дивизион, собирал бы там материалы для доклада. И съехались бы мы в Коломыю…  И тем не менее всё произошло так, как поведал я миру этими правдивыми строками. Рассказ Клочкова был не краток, но клянусь знаменем гвардейского нашего полка – ни разу никто  его не перебил. И даже после ещё долго висела тишина над белейшим  снегом стола. Так странно, так страшно, так непонятно всё было.

                16.

                РАССКАЗ   
МЛАДШЕГО ИНСТРУКТОРА ПОЛИТОТДЕЛА ДИВИЗИИ  КЛОЧКОВА  МИХАИЛА ПРИ ТАЙНОЙ ВЕЧЕРЕ КОЛОМЫЙСКИХ ВЫПУСКНИКОВ НА ОФИЦЕРСКОЙ КУХНЕ ПЕРВОГО ДИВИЗИОНА.

       - Так… Таким, значит, образом…Новый призыв, как вы помните,  во многом отличался от нашего. Это были ребята из Ленинграда и с Кавказа. Бросались в глаза худощавые и стройные красавцы, с несколько гортанной речью – сильные, тёмноглазые и как-то по-особенному бледные. Кажется, уже на второй день они стояли в строю, маршировали и вообще несли службу так, будто бы тянули лямку уже не первый месяц.  Командиры, вобщем, были довольны. Даже намекали на то, что с нами год назад было сложнее. Начальник политотдела школы мне так и сказал: вы ж – одесситы, москвичи, все цикавые. А эти – молодцы, сдержанные, лишнего не болтают, с глупостями не пристают. Хорошо подготовлены физически.
      Чем ему не нравились «цикавые» - не знаю, но сразу же все почувствовали: ни с питерцами, ни с кавказцами особых сложностей не будет.  Кубинец, как шеф первой батареи, после встречи с личным составом мне подмигивал: джигиты хорошими, мол, будут сержантами.  Ну, само собой, не без исключений. Погосян и попретендовал сразу же на это самое исключение. Капризничал парень по любому поводу и без такового. Ему не подходили ни одежда, ни еда.  На первую ночь нужно было нескольким бойцам поделиться кроватями. Ну, одну на двоих.  Всего-то на одну ночь!
       - Все, значит,  улеглись, согласно приказу. А оно одно, видите,  – ни в какую. Ну, крик, шухер до небес. Дежурный по школе прибежал…
       Да… Значит, так… Таким образом. На занятия ходил наш карапет, как художник. Ну, по вдохновению. То у него зубы болят, то ногу потер. То животом скорбен.  Или вот: школьная баня тогда была на ремонте, по пятницам утром батареи водили в городскую После каждой бани, как вам известно,  составляется  группа «переводчиков».  Как и мы, редко кто из тех салаг что-то получал. Ну, раз в месяц, в полтора – почтовый перевод: рублей пять, десять. Если пятадцать – миллионер. А он – раз в неделю. Редко – в две. И не десять-пятнадцать: по пятьдесят и даже по сто.  И куда только деньги девал, засранец…
         А вот  клуб посещал часто. И именно:  библиотеку. Кто – куда, а карапет наш – туда. Даже при демонстрации фильмов он предпочитал читальный зал зрительному. Сразу же после присяги пошли  городские отпуска, а он ни в какую.  В воскресенье ещё ходил, в выходной. Ну, когда библиотека на запоре. А в пятницу вечером или в субботу ни-ни. В клуб! В библиотеку! Вот, значит, таким образом. Все диву давались. Начитаннее он, конечно, не становился. Но препираться стал меньше.  Даже как-то подтянулся. И начальник оркестра стал к нему присматриваться. Всё-таки музучилище. Тромбон.
         Но вообще не до него было: шла обычная школьная жизнь. Выделялись умные и сильные, отставали  – наоборот. В батареях, наряду с формально-выборными и по сути назначенными комсоргами появлялись неформальные лидеры. Были неприятности, там, разные. ЧеПе в карауле. Опять курсанты попались на краже лука с бабкиного огорода – ну, того, помните, за стеной? Кубинец, наконец, натравил милицию на деда с бабкой, продававших курсантам вино и самограй. Помните, вдруг женился комсорг первой? Ну, Колька Шепилёв? И в этот раз комсорг женился. Кубинец ворчал: заговоренная первая батарея, комсорги женятся! Комисовали одного курсантика. Такого Лакизу. Псих оказался. Ну, там… Ещё что-то…
      -   Коллега Клочков. А нельзя ли ближе к делу!
      - В самом деле, Мишка, что ты тянешь кота за резину. Сил же никаких нет. Комсорг женился. Ну, и хрен с ним. Давай по сути!

               

                .


                17.
               
                ПРОДОЛЖЕНИЕ  РАССКАЗА
младшего инструктора политотдела дивизии Клочкова Михаила при тайной вечере коломыйских выпускников на офицерской кухне дивизиона.
   

- Да… Так, значит, таким образом… Как говорится, однажды, в одно прекрасное розовое утро шли себе плановые строевые занятия. Ну как обычно – кто на плацу, кто на шоссе. Перед штабом. Там. У санчасти (помните пятачок?). А первая топала у клуба, пятый и шестой взводы. Мичурин, как всегда, заливался. Ну, там, строевой шаг, отдание чести на месте и в движении.  «Кррррю-гом, бегом, об стенку лбом!» «На-прррра…» «На-ле…», «Костыль-на-пле…». Ну, сами знаете.
-  Знаем!
- Понимаем! 
-  Дальше!
- А дальше, значит, таким образом: под самым клубом аккурат маршировали. И был у них перекур. И тут началось. Крики, мат в десять этажей. Шухер до небес. Кто? Где? Откедова? И значит, таким образом: затрещали-отлетели доски клубного балкона. И в этой дырке застряла чья-то голая и прыщавая  волосатая задница. Представляете? Картина! Впрочем, она тут же исчезла. Как мимолётное видение. И тут же по лестнице вниз – голова-ноги, голова-ноги. Кто? Ну, коечно: карапет это катится. Слетел грешный  Погосян, шлёпнулся прямо к ногам взвода. Без шатнов. Безобразный, физия в юшке, орёт благим матом. А за ним сиганул преподобный начфиз школы Гончаров. Вы бы видели: глаза из орбит, пасть огнём дышит. Матерится зверски.  Правый погон оторван, висит на хвостике. И лупит этого Погасяна смертным боем.
Ну, ясно: все обалдели. Офицеры растерялись. Курсантики вообще охренели.  Такого же они ещё не видали. Ну, видят – ещё минутка и – убьёт до смерти. Ну, кинулись, конечно. Старлея за жабры. А он – здоровый лось, первых-вторых раскидал запросто. Приёмчики. Кого и ногами. У офицеров вывески – в кашу. Схавтили за руки, так он – ногами: бац, бац. Ну, и курсантикам досталось. Одолели, конечно. Все на одного. Дежурный по школе прибежал. Караул. Комбаты выскочили.  Санчасть. Кубинец ходит, весь белый, скулами шевелит.  И все смотрят наверх. А там, на балконе, из чёрного проёма выступила Наталья Николаевна. Белая, как стенка. Кофточку едва натянула, но – плохо, вся под кофтой – голая. И глаза безумные, смотрят в космос. Картина…
Мишка сделал выразительную паузу. То ли хотел насладиться эффктом, то ли ждал наши вопросы. Хотя, скорее всего, просто захотел передохнуть-выпить-закусить. Он звякнул своим стаканом о рядомстоящие. Выпил жадно. И отправил в рот большую ложку салата. Но ни вопросов, ни подобного не последовало. Пауза продолжилась и явно затянулась. Молчали даже москвичи-повара, народ невозмутимый и общительный. И он осмотрел нас  внимательно, прожевал. Проглотил. И продолжил:
- Ну, да. Так, значит. Таким образом. Отметелил он тогда этого карапета, только сопли летели. Если бы офицеры не кинулись, не оторвали его… Убил бы, определённо. Ну, говорю вам: не в себе был. Взбесился.  Вобщем, всем досталось. Нос кому расквасил, локоть выбил. Колено. Не в себе был старлей. Явно не в себе.
- Да ладно! В себе – не в себе!  Метелил-то он его за что? С какой стати?
- Да за то же, в сущности, за что и вы его били.
- Ну… мы… другое дело. А Гончаров…
- А Гончаров застукал этого грёбаного карапета! Прямо на ней.
- ?
- Ну, что ещё не понятно? Утром он зачем-то припёрся в клуб. Поднялся в библиотеку. Пусто. В читальный – то же самое. Ну, он и заглянул в книгохранилище. А там…
Мы ели Мишку глазами. А видели вовсе не его: раннее утро школы, завтрак уже булькает в  желудках – в такт строевому шагу.  Занятия повзводно. Лестница клубная дубовая. Библиотека. Книгохранилище. И…
  - А там, на полу библиотекарша Гончарова с этим Погасяном.
- На полу…
- Да-с, милостивые сдари: на полу. То есть, не то, чтобы вообще на полу - на подшивках. Представляете. На «Правде». На органе Центрального Комитета нашей партии!
Но на него замахнулись сразу двое, Вобликов и Я. Я даже дал ему по затылку, не больно, а так. Чтобы не валял дурака.
               
                18.

-  Вот карапет-гадёныш!
-  Орала? На помошь звала? Он же… наверняка…
- Да нет же, говорю я вам. Когда бы – изнасилование! Извините за подробности, но… она была на нём, а не наоборот. Голенькая. В чём мамаша родила. Бельишко снято аккуратненько. Сложено на стульчике. Воображаете картину! Там, потом, выяснилось, это они, голубчики, систематически. Неоднократно.
- Постой-постой. Мищка! Как это «выяснилось»
- Да, через кого?
Оказалось, сюрприз вышел не для всех. Всё же был один человек, который знал всё про всё и обо всём. И этот один – никому ничего. А только систематически подсматривал в щёлочку. Как странно было узнавать-понимать, что этот один-единственный человек – старый начальник клуба. Да-да, бывший замполит школы, отслуживший полную, вышедший в отставку и как-то по-послевоенному донашивающий  форму. Без петлиц и погон. И пуговицы перешиты были. Гражданские. Причём – синие, совершенно неуместные на зелёном общевойсковом мундире.
-Кто… кто? Этот старый перец?
- Коллега Иволгин, вы не ослышались. Этот старый перец, как вы изволили выразиться, всё давным-давно пронюхал. Но никому не сказал, подлец.  А стал подглядывать. И ведь что надумал: между его кабинетом и книгохранилишем была маленькая кладовка. Как шкаф. Там он держал тёплые вещи. Полушубок, шапку. Валенки. Вот и выбил сучок в фанере, и два месяца с гаком любовался этой сказкой любви золотой.
- Как узнали?
- Он сам Кубинцу признался. А у того -  нюх, знаете сами. Поговорил с людьми, подумал. И взял этого пердуна за жабры: колись, говорит, хрыч! Что знаешь? Что видел? Ну, тот – бух на колени. Простите, мол, грешен. По старости лет. Не устоял, лакомство и прочее. Ну, и что-то он ещё там плёл, дуралей.
Собственно, старик  стал основным и единственным свидетелем по необычному этому «Делу». Он и поведал о неслучайности того последнего эпизода, поставившего такую жирную кляксу на чистой, казалось, странице рассказа о библиотекарше. Правда, о самом начале старикашка ничего не мог поведать миру – он его прохлопал. Можно сказать, пропустил первую серию. Но стал самым внимательным и преданным зрителем всех остальных. Искренние его покаяния сочетались  с категорическим утверждением: курсант и библиотекарша ежедневно, за исключением воскресенья, встречались в читалке, о чём-то коротко ворковали. После чего заходили в книгохранилище. Ну, и… Его зрительская миссия провоцировалась и облегчалась ещё и тем, что в безоконном помещении они непременно включали свет. И лампочка без люстры ярко освещала феерическое действо.
Лавина болтовни, обрушившаяся на школу и гарнизон, поблескивала самыми невиданными деталями – сказочными, милыми и чудовищными. Откуда? Мало вероятно, что  Кубинец требовал их от  старикашки-сладострастника. Да и на такие выдумки ему, армейскому политработнику сороковых-пятидесятых, попросту не хватило бы фантазии. И уж совсем не возможно, чтобы начшколы делился подробностями с кем бы то ни было. Не такой человек…
Ну-с? Что прикажете думать и чувствовать нам, влопавшимся в эту женщину однажды утром и, казалось – навсегда? Клочков, конечно, не ждал шквала аплодисментов. Но гробовая тишина за роскошным нашим столом его встревожила.  Голубые  глазки бегали по своим орбитам и по нашим физиономиям – недоумённо. Постойте-постойте! Братцы! Солдата застукали с бабой. Ну? И что же из того? Первый раз, что ли! Ну, нехорошо, конечно. В клубе, во время занятий. Да ещё и с этим уродом. Но,между прочим, ему тоже досталось на орехи! Начфиз его так отмтилил – едва все кости не переломал. Кровью умыл. От души. И потом, о библиотекарше подумывали многие – сами же говорили…
Впрочем, тишина сия висела над яствами недолго. Вдруг как прорвало: говорить стали все враз. И – громко. Я вдруг обнаружил это: все кричали. И каждый – своё. Мало того, обнаружилось вдруг, что я и сам что-то очень громко говорю Вобликову, схватив его за грудки. И что он никак на это не реагирует, поскольку трясёт за погон Шапрова и тоже что-то горячечным шепотом вливает ему в ухо.
           - Свистёж это всё!
           -Точно. Так не бывает!
           - А вот и бывает! Вот у нас на гражданке было…
           - Иди ты с своей гражданкой. Думай, что мелешь…
           - Сам иди ты! Я тебе говорю, случай был…
           - А я думаю, так оно всё и было.
           - И я! Я всегда думал, что наша библиотекарша…
           -  Что? Что ты думал? Сам хвост за ней таскал…
    В дальнейшем, при возврашении памяти к тому банкету на офицерской кухне, я вызывал в памяти  грохот, эти вопли, этот коллективный гипноз. Орали все. И даже не друг другу, поскольку никто никого не слушал. А кому? Господу Богу? Судьбе своей солдатской, враз мимоходом перечеркнувшей нечто святое в наших душах?
Гроза эта, конечно же, довольно быстро стихла. Лишь тонкие струйки и капли – вроде того, что…

                19.

- Слушай, Клочков, а почему…
         - Что?
         - Да нет, ничего…
         - Слушайте! Да идите вы все… знаете куда. Чего всполошились.   Как бабы. Вот знал бы – ни за что не рассказывал бы.
         - Да мы всё равно узнали бы. ЧеПэ, разве скроешь. Жалко что…
-  Мне одно жалко, что я зря настроился провести в вашей компании чудесный вечерочек. Всё испортили, черти.  И из-за чего, спрашивается? Солдат с офицершей снюхался. Ну? И что же? Первый раз, что ли?
…Теперь уже пришлось ребятам разнимать меня и Клочкова. Такой слепящей злости не припомню ни до, ни после. Это был просто взрыв бешенства, слепящий, глушащий и удесятеряющий силы. Это было отчаянье, стирающие все тормоза. Вобщем, застолье было сорвано, конечно. Расходились молчаливые и хмурые, носы в землю. Вроде бы – по своим подразделениям. А встретились опять в клубе где царило некоторое оживление.  Начклуба старшина Матвейцев орал … да-да, на преподобного  карапета, который ухмылялся  и подмигивал солдатам, задержавшимся в читалке.  Оказалось, после ужина он явился сюда и сел на место библиотекарши. А при телефонных звонках снимал трубку и посылал всех… Ну, в общем, ясно – куда. А тут позвонил замполит полка, который был дежурным командиром. Он просто хотел уточнить – какое кино сегодня. Ну, и…
Далее вышло так: не сговариваясь, ми вызволили Погосяна из рук Матвейцева. И вывели его на свежий воздух. За клуб то есть. Польщенный таким вниманием, он гордо нёс квадратную свою голову, хотя руки держал в карманах.
-Ну?
- Что «Ну»?
- А то «Ну», что достаньте руки из карманов,  станьте по стойке смирно, как положено, когда к вам обращается командир.
Я всматривался в его лицо, в его глаза. Воображал случившееся. И студило ноги это воображение. Причем,  было совершенно ясно, что нечто подобное чувствуют ребята. И что приближается  сверхестественное и неизбежное.
- Ты не мой командыр, - ухмыльнулся он, но руки из карманов вытащил.
-  Я, гвардии младший сержант Иволгин, согласно уставу, являюсь командиром для всех рядовых полка.  Вы не можете этого не знать. И извольте не тыкать.
-  Ну, Вы. Какая разныца. Что нада?
А холод всё ещё бы где-то там, в ногах, ещё не  уходил под ложечку, не окутывл сердце, жутковатым туманом охватывая нечто под черепной крышкой. Но я уже побаивался ео, уже предчувствовал этот подъём.   Передо мной, перед нами стоял он, хоть некоторое время да владевший безраздельно женщиной – нашей мечтой. Владевший грубо, грубейше и запросто. Как будто это была Тереза или кто-нибудь из ея подружек с Каневской  улицы, привыкших к непритязательной динамике солдатской любви. Вот он, не ходивший вокруг кумира месяцами, не старавшийся ей помочь и даже просто понравиться. Вот он – мимоходом протянувший руку и взявший её так, как брал бы всё, заведомо предназначенное для мимолётных солдатских радостей. Его на верёвке притащили в армию. Ему предстояли годы  болтания в ней – без увлечения службой, без уверенности в её смысле. Как сидят в тюрьме. И он заполнял тюремное это время дешевыми развлечениями. Ею, например…
          - Нет, знаете ли, коллега Иволгин, - прошипел Шапров, - при всём моём благоговении перед уставом, лично я в данном случае предпочёл бы именно на «Ты».
    - Это ещё почему?
    - А вот почему…- он вдруг схватил карапета за грудки и заорал в ухо: -  Слышишь, ты! Несекомое! Жук навозный ! Позор Кавказа! Тебя спрашивают о том, как ты сподобился сотворить… ну… сам знаешь что. То самое, за что тебя выперли из школы. Как это было? Выкладывай. Или мы за себя  не ручаемся.
      Видимо, в тот момент ещё не всеми коллегами владели такие страсти-мордасти: Борисов оторвал   коллегу Шапррова от подследственного, а Вобликов     вообще поправил гимнастёрку на груди карапета и даже самолично застегнул две пуговицы его ворота. Аболешкин же с хитрой рожицей подобострастно снял с плеча рядового невижимую пушинку – сдул её с ладони. Но и по их глазам  видно было –  одобряют и сами бы не прочь… Что до Погосяна, он как бы не отреагировал на случившееся. Но глаза забегали на пределе орбит и слюна мутной слезой пала с уголка губ.
      - Итак, мы вас слушаем.
      - Што вы мене слушаете?
      - Не прикидывайтесь овечкой, Погосян. Мы знаем, что вы… как бы это поуставней выразиться… сошлись с библиотекаршей школы.
     - Да, именно: сошлись. И что Вас застукали на месте преступления.
     - И отметелили мало не до смерти.
     - Жалко, Гончаров тебя тогда не убил, - снова сфальцетил Аболешкин.
    - Аба, отставить. Итак?
    Погосян снова засунул кулаки в надорванные карманы и (глаза продолжали броуновское движение) стал излагать дело.

                20.

 ОТВЕТЫ  РЯДОВОГО  ПОГОСЯНА НА ВОПРОСЫ О ЛЮБОВНОМ    СВОЁМ    ПОХОЖДЕНИИ  В  БИБЛИОТЕКЕ  КЛУБА  КОЛОМЫЙСКОЙ    СЕРЖАНТСКОЙ  ШКОЛЫ.
    
   
        -   Как всё было на самом деле?
        -   Што ?
        -   Ты шлангом-то не прикидывайся!
        -  Вас спрашивают: как вы вляпались в эту историю?
        - В какую?
        - Да ты русский язык понимаешь, ёшь твою налево…
        - Шапров! Отставить! И руки убери. Нашелся, тоже, тут, унтер Пришибеев.
       - А какого же он…
       - Значит, так… Погасян, разговор   наш неофициальный. Но  не вихляй и не ври…
       - Оно же и небезопасно…
       - Ну, да. Видишь, товарищи гвардии сержанты нервничают. Народ сильный, спортивный. Как бы чего…
       - Аба,  не ёрничай. Разговор серьёзный. А вы, Погосян, оставьте эти штучки. Говорите прямо, ясно и честно.  Вы же – с Кавказа. А кавказцы – мужчины мужественные и прямые.   
      - Да. Ета как хорошо сказаль Ви. Ми такие…      
      - Вот и давай, рассказывай.
      -  Про што?
       - Не испытывайте наше терпение, оно не безпредельно. Оказывается, вы не просто так отчислены со школы. Вас выгнали. Со скандалом. Из-за известного  вам случая. В клубе. Утром. Во время строевых занятий.
       -Да, точно так было.
      -  Как точно так? Как именно?
      - Ну, тогда… утром. Я бил в клубэ с Наташькой.
      - С кем-кем?
      - Ну, с Наташькой. С библиотэкаршэй. Ви жэ её всэ знаэтэ.
      - Спокойно! Тихо все! Дальше!
      - Что дальшэ?
      - Какого… Зачем  ты туда припёрся?
      - Ну, как… Я приешль к ней, она мине ждаль.
      - Ждала?
      - Ну, да, ждаляль.  Ми же дагаварылись.
      - О чём договорились?
      - Ну… ви тожи… спросытэ… О том и договорылысь.
     -  С кем? С Наталией Николаевной?.
     - Ну, нэ с мужем жэ . С нэй, с Наташ… С Наталией Ныколаэвной.
     - Как договорились?
     - Ну, как всэгда. Я когда уходыль, она спрашиваль. Я гавариль, когда. И прыходыль. Ми дагаварылысь с ней, шьто я, как всэгда, зайду утром, на строевих занятиях.Я зашоль в клуб…
            - Стоп-стоп!… Как это – «как всегда»?
   - Ну, ми всэгда утром, в это время. Там, у неё. В библиотеке… Вот… Ну, и…
            - Всегда… Так ты, что же, и раньше там бывал?
            - Да. Конэчно. Я биваль там. И ранше.
            - Тебе не о книгочтении говорят: ты и раньше… ну, там… с ней…
            - Канэчно. Очен раньшы. Я же говору. Ну, вот, я тогда утром прышоль…
            - Да погоди.. Он прышоль! Как это давно было? Как началось?
            - Как началась. Обикновэнна, как. Ну, што, вы – малэньки? Нэ знаетэ? Как началось, так и било. Вот…Ви такие вэщи говорытэ.
           - И когда это у вас… ну, в первый раз?
           - Да я  точно не помну, когда  ми с нэй пэрвий раз. А… это било  в сэнтябрэ, я прышоль со всеми,  после занятий. Папрасил кныжку.  Она уже уходиль, муж её ждаль. Сказала тэпэр нэт, прыходы утром. Я пришоль утром. Она книжку дала, я взяль. А она не отпускала. Дэржала. Я тянул, она дэржала. И так началась. И так всэгда потом. А застукаль этот мужь. Он самашечий, чуть нэ убиль меня. Ми с нэй били на полу, на газетах. Ей так нравылось. Он как вошоль, как закрычыт. И сталь мэня быть…  Я  сказаль, что нэ надо, я здэсь не при чем, она сама…
        Потом, вдальнейшем, я как-то попривык к этому ледяному липкому туману, поднимающемуся от диафрагмы к сердцу и далее, обволакивающему мозг и не дающему видеть-слышать всё вполне ясно. Но там, но тогда, но в тот момент это было со мной впервые. Я даже не понял, почему он вдруг упал и сразу же вскочил на ноги. Коллеги кричали и били его, мешая друг другу. Но оказалось – я тоже кричу. И тоже бью его. Он орал и вырывался, падал и вскакивал, отбивался и прикрывался большими своими кулаками. И снова падал….