Послесловие к Бакинскому этапу, ч. 1

Вениамин Додин
Послесловие к "Бакинскому этапу", ч.1


... Пронеслось полвека. Однако не дают покоя воспоминания о трагедии на Волге в 1943 году - о "Бакинском этапе". И о нашем с Алексахиным закономерном фиаско в попытке "на плечах" XX съезда компартии СССР возбудить уголовное дело "по факту массового зверского преднамеренного умерщвления заключённых" теми же коммунистами.
Кроме очередного - невесть какого по счёту - доказательства изначальной подлости любого, даже, будто бы, "оттаявшего" каким-то образом, советского режима, наша с Иваном Павловичем "гражданская инициатива" обошлась нам дорого. Ему - обширным инфарктом, клинической смертью, полугодом реанимации, больничкой ещё с полгода, инвалидностью. Мне и Нине Оттовне, пребывавшей на седьмом месяце беременности, нашему маленькому сыну - выдворением в марте 1957 года из Москвы в "места компактного проживания немецких поселенцев", - именно в самый отдалённый от Бийска тупик Горного Алтая. Ивану Ильичу Парнышкову, главному свидетелю трагедии, - арестом, девятью месяцами следственного изолятора Матросской тишины, семимесячным /!/ этапом "к месту постоянного жительства" - в Кинель за Самарою. Наконец, тридцати семи свидетелям - участникам нашего обращения во властные структуры – тридцатисуточным "административным задержанием" в предвариловке и перспективой уголовной ответственности "за злобную клевету на советский государственный строй и его руководителей". Лихо для постсъездовской оттепели, придуманной и воспетой эренбурго-евтушенковскими сиренами-провокаторами.

Через год, тоже в марте, - скандалом, учинённым вернувшимся к жизни и поднявшимся с койки Алексахиным своему партайгеноссе - соратнику и "другу" Никите Сергеевичу Хрущёву, - перед нами - и только лишь перед нами - извинились /кто? когда? где? - осталось государственной тайной/. К этому времени я был уже аспирантом Института Академии Строительства и Архитектуры. Его руководство пригласило меня возглавить лабораторию Крайнего Севера. Потому, счастливо прожив год в одном из самых прекрасных уголков Планеты, родив там дочь и, попутно, приобретя трамплин в "социалистическое общество", мы возвратились в столицу к нашим старикам, навстречу нашей беспокойной судьбе.

Восстановленный на Алтае текст рассказа "Бакинский этап", подлинник и копии которого отмела у меня московская милиция в марте 1957-го года, я немедля запустил в "Самиздат" и в зарубежные правовые организации. А осенью того же 1958 года, в США, передал в Библиотеку Конгресса, предварительно посвятив в подробности ужаса на Волге нашего доброго гения из Абилина Дуайта Эйзенхауэра.
Не надо думать, что я не понимал, чем закончится наша с Иваном Павловичем попытка "восстановить справедливость" в инстанции, которая до 1956 года тридцать восемь лет обрушивала на распятую и насилуемую ею несчастную страну каннибальские репрессии, кары да казни. И сам ни при каких обстоятельствах и близко бы не подошел к Большому дому на Новой площади. Но…  Милейший Иван Павлович! Он был непередаваемо прекрасен в глубоком убеждении, что именно там, в Центральном комитете его родной партии, нам следует добиваться справедливости!...
Молодым инженером-строителем, выпускником МВТУ, путями неведомыми оказался он ещё и в помощниках секретаря Бауманского районного, а затем и Московского городского комитета партии Хрущёва. И даже "дружил домами" со своим партайгеноссе и шефом. Это никоим образом не помешало Алексахину отмантулить 20 лет Колымы и ссылки в Приангарьи, где мы в 1951 и подружились. За пять месяцев до ХХ съезда его привезли в Москву и привели к Никите Сергеевичу. Тот обнял его. Облобызал. Вместе с ним всплакнул горючими слезами. И подкинул Ивану Павловичу самую клёвую синекуру - помощником председателя комиссии по реабилитации бывших чекистов-коммунистов под патронажем товарища Шверника Николая Михайловича. Николай Михайлович тоже облобызал Алексахина. И спихнул на него сектор этой лавочки, - Комиссию по реабилитации большевиков, - снова и только! - содержащихся в Особом №1 "Минеральном /!/ лагере МВД СССР" с центром в городе Инта Коми АССР и в Особом №6 "Речном лагере МВД СССР" в Воркуте, организованных приказом МВД № 00219 от 28 февраля 1948 года. Где уж тут не воспылать любовью к репрессированному человечеству и не кинуться восстанавливать справедливость! Потому Иван Павлович, поняв случившееся как доброе знамение, ринулся в бой за спасение тех, кто сидел по каторжным лагерям. Но, как мы знаем, не забывал про невинно погибших. Он был честным и порядочным человеком. Он был даже поэтом! Никогда не забуду его стихотворения, в котором он - весь сам. Сочинил он этот шедевр ещё на Колыме, в колхозной кузне, где под началом пропойцы - вольного кузнеца - ковал гвозди:

"… Цепями рабства
я прикован к мрачному горну.
И в мире политического ****ства
подчиняюсь всякому говну..."

Он очень гордился этим стихом. Но верил в свою партию. И по моей к нему любви, подбил меня на провальную аферу с "Бакинским этапом"...

Прошло ещё 44 года. К этому времени, превратившись теперь уже в восьмидесятидвухлетнего ребёнка, он продолжал мотаться по Москве, организовывал митинги-сходки политкаторжан. Собирал заседания активистов из давно выживших из ума по преклонному возрасту бывших сидельцев. Выбивал в инстанциях пенсии, льготы и жильё для инвалидов из реабилитированных. И прикармливал зимою дома, а летом на даче, разнесчастных полусумасшедших старух бацилой из своей кремлевки и на свою пенсию… При этом он не хотел замечать, что первыми у его гуманитарных кормушек всегда и всенепременно оказывались бывшие оперы-костоломы, профессиональные исполнители смертных приговоров, попки-алкаши и всякая прочая шушера из "органов", прежде других освобождённая своим родным правительством. И оправдывался: - Не считая отсидки, они же свой век в зонах отмотали!
В те дни было мне не до совершенно уже стариковских алексахинских благоглупостей: я заканчивал последние расчёты по адаптационным режимам развёртывания инженерных подразделений моего "Спасения" в условиях высоких широт и высокогорья. Спитак, Никарагуа и Колумбия показали давно втолковываемую мною в светлые головы моих коллег по Организации необходимость создания особой поведенческой системы наших медицинских мобильных подразделений. А в лаборатории всё ещё продолжался изнурительнейший марафон решения задач, трёхмерность которых начинала меня, старика, сводить - вот так же вот, как Ивана Павловича - с ума!
Потому с превеликим удовольствием, с лёгкой руки Рады Никитишны Аджубей, отложив математику, накропал очередной рассказ "Волчина" - эдакую почти что пастораль о моей жизни с моим волком "в дебрях Енисейского Кряжа". Рассказ о счастливой, - именно, о счастливой жизни именно с волком! Мне кажется, и она сама, и зав. отделом редакции милейший Вадим Семёнович Тюрин, ныне покойный, поняли меня. И вздохнув хором, опубликовали и ЭТОТ мой рассказ /как делали всегда, на протяжении без малого тридцати лет нашего сотрудничества/ в апрельском, 1990, номере.
Что же, по крайней мере, два миллиона семьсот тысяч подписчиков и покупателей "Науки и жизни" /а может даже еще и все члены их семей/ рассказ прочтут. И тоже поймут, и даже согласятся, что хорошо в нашей замечательной стране вот так вот, как автор, жить с волком...

Только отнёс "Волчину" на Мясницкую, в журнал, - звонок редактора издания "МЫ" Тамары Алексеевны Александровой:
- Вениамин Залманович! Очень срочно! К тяжелейшей теме: "Чернобыль и советские дети" /!?/, нужен рассказ о жизни американских детей, но... без "Чернобыля". А? Напишите!"
- Но у меня нет времени, - отбиваюсь, не пугая её вознёю вокруг меня: она ещё и редактор "Ведомостей Верховного Совета СССР"!
- Найдите время! Ну, пожалуйста!...
И в мартовском номере, "экспрессом", пошел мой рассказ "Буржуйские дети", - кощунственный на фоне страшной беды 26 апреля 1986 года...

Между тем, занимаясь своими чекистами, Алексахин не забывал и о "Бакинском этапе" и напоминал мне о необходимости, несмотря ни на что, заставить власти раскрыть "преступление века". Для чего постоянно следил за "розою" политических ветров, раздувавших тогда гнилое рядно имперских парусов. Полную бесполезность своего подвижничества этот дон Кихот понял лишь тогда, когда крахом окончились все его почти полувековые попытки заставить советское общество почтить память миллионов казнённых сограждан хотя бы самым скромным памятником.
Часами этот аскетически худой высокий человек с детскими голубыми глазами, опершись о трость, стоял на Лубянской площади перед истуканом - Дзержинским. Этого, - за смерть "во-время", - он продолжал уважать. За бронзовым человеком в бронзовой шинели он ещё различал дом, где ему ломали рёбра и заставляли расписаться за какой-то немыслимый и отвратительный бред заплечных авторов. Вспомнив что-то, он про себя, иногда и вслух, пытался допытаться у своего "старшего товарища по партии": как же всё, что случилось, случилось? Но тот отмалчивался гордо.

Алексахин воспрял духом, когда неожиданно для него, в открытую, начал действовать я. В мае 1990-го скандалом взорвалась попытка издать в пятом номере журнала "Родина" первую часть первого раздела первой главы моей 48-и листовой рукописи "Комплот" о встречах Сталина и Гитлера. Сама рукопись, рекомендованная к изданию маршалами Мерецковым, Рокоссовским и Жуковым, в 1968 году ушла в Воениздат. Оказалась на столе начальника Политуправления Армии Алексея Алексеевича Епишева. И читалась всеми его приближенными 20 лет /!/. В 1989 году приятельствовавший со мною Эрнст Генри сообщил мне, что годом прежде набор моей книги - значит, уже и набор был! - был рассыпан. Честь фюреров спасена.
Володя Долматов, главный редактор "Родины", оценив драматизм ситуации, решает было дать в номер хотя бы главку из "рассыпавшегося" "Комплота". Но подводить его права не имею. Тем более, вокруг журнала начинается какая-то нечистоплотная возня. Того мало: являются на Новослободскую, в помещение редакции, и просят сотрудников ее исчезнуть...
Вмешивается Ленинградкое, потом Московское телевидение /!/. Таня Миткова прорывается к Ельцину. Борис Николаевич:
- Шта-а? Журнал забираем! Будет изданием Верховного Совета Российской Федерации! Вот!

В седьмом номере теперь уже Российского журнала "Родина" выходит в свет мой рассказ "Последний свидетель" /из приложения к "Комплоту"/ - о втором /до 1968 года я знал лишь о трёх встречах Сталина и Гитлера из состоявшихся семи/ свидании двух фюреров. Вот он.

                ***
...Майской ночью 1951 года меня разбудил санитар доктора Паникова священник отец Афанасий.
- Случилось что?
- Случилось, Веня: хороший человек помирает. Копыльников, Валентин Михайлович. Он говорит, что знаком с вами - у вас на Мостовой мотористом трудился. Рак у него. Печень. С год назад Павел Алексеич оперировал его. И вот... Он в больничке десять дней. Живёт в муках. Особо тяжко ему, что молчун он - молчит и молчит, постоянно. Отгородился ото всех. А сегодня вдруг заговорил. И теперь просит он нас, Вениамин, душу его облегчить, приняв перед кончиною покаяние его.
- А меня почему? Поп я, что ли?... Извините. И что я могу сделать для него?
- Выслушать. Есть ли для умирающего, да просто у человека, чего-нибудь более необходимое, чем знать, что уходит он выслушанным, понятым, прощённым? И ещё вот - о праве принятия исповеди: вы меннонит по маменьке вашей. И это обязывает вас исполнять все священно служебные требы, - нет у вас на то рукоположенных служителей. Вот и исполняйте долг свой. Как я понимаю, ещё и почётный, преподнесенный вам за дела ваши. Тем более умирающий, может статься, - отец Афанасий сурово и осуждающе взглянул на меня, - да, может статься, близок по душе к маменьке вашей. Или вы этого не чувствовали?
Чувствовал, конечно... Ловил в разговоре с Валентином Михайловичем чуть заметный акцент.
- Мне кажется, просьба его говорить при вас вызвана не только духовной общностью, очень важной, конечно, в его состоянии. Но, как бы это выразить точнее... Верой. Уверенностью, что у вас неизмеримо больше, чем, скажем, у меня, шансов выйти отсюда на свободу живым.
Мы спустились во вросший в землю барак больнички, прошли по короткому коридорчику и втиснулись в крохотную каморку - "палату". На постели под серым выцветшим одеялом лежал длинный худой человек. Священник помог ему приподняться, я быстро подоткнул под спину подушку. Он тяжело опустился на неё, положил затылок на железное изголовье кровати, пошевелил губами, помедлил и, набравшись сил, выговорил:
- Спасибо, что пришли. Вы меня узнаёте? Я как-то с вами познакомился на Мостовой - вы к нам в дизельную приходили. Помню наш разговор. Помню фамилию мамы вашей - Менке - и её имя - Файни Элзи... Ладно. Дело надо делать. Успеть рассказать. Очень важный случай был у меня в жизни. Поломал он её безо всякой жалости. Как танком по мне прокатил. Не по мне одному, конечно. Полагалось мне со случаем тем в могилку уйти тихо. Не получилось - жив я... ещё. И, прожив все эти годы бездомным псом в своём же дому, я решил, что одному мне нести в себе тот случай более нельзя - душа не тянет больше. Пусть теперь тайну и другие несут, кто возьмётся. Тогда и жизнь их злосчастная будет им понятнее…
Он сделал несколько глотков воздуха, облизал губы:
- На Кавказе родился я. Вырос там в немецкой колонии. И на службу оттуда пошел - на Черноморский флот. Дизелистом. На флоте служил на торпедных катерах. Ещё, на сторожевиках, в пограничниках. Там же, на Чёрном море, в долгосрочном, стал ходить на портовых буксирах. В Батуме сперва. Потом в Поти. Там всё и случилось в тридцать первом году, к осени. Капитаном у нас на буксире был Вдовенко, Пётр Никодимович. Он сообщил, что ждём на судно большое начальство. Ну, мы медяшку надраили, отшвабрили палубу, в помещениях прибрали. Прибыл Капитон - человек в Грузии известный. Пограничным командиром был на турецких границах. Осмотрел посудину, перетолковал с Вдовенкою. Как сошел на берег, мы за пирсы отошли и там якорь бросили.
Часов в десять вечера - темно было, моросно - подошел к нам катер. Прогулочный. Взяли с него на борт четырёх человек: Сталина, толмача с ним, ещё двух с охраны. Один, что с охраны, влез сразу ко мне в рулевую и не отходил до самого конца. Другой тёрся сперва на баке, потом ушел с нашим матросом в машинное.
Поставил меня Вдовенко к штурвалу, а сам у дизеля. Вышли в море, на вест. Часа через четыре хода заметили по курсу яхту без огней. О двух мачтах, навроде брига. Застопорили. С яхты посудина подошла, с гребцами и тремя пассажирами. Когда они поднялись к нам, я главного сразу узнал - Гитлер! Мать честная, подумал, а он-то что тут делает? Зачем пожаловал? Я-то его как узнал? В колониях у нас книжку его читали - прятали. "Майн Кампф" - "Моя борьба", значит. С портретом, конечно. Только не понятно мне никак, зачем встреча. Он же враг!
Сталин с толмачём встретил этих троих у борта. Потом все вместе в кубрик.
Разговаривали они часа четыре. Попрощались на баке, прямо передо мною. Потом все трое, что с яхты, попрыгали в свою посудину, отошли. Вдовенко подал команду: на "полный", огней не зажигать...
Когда проблеснул маяк в Анаклии, вроде я два выстрела услыхал. Гулко так. Потом ещё и ещё. Я спросил того, что торчал возле меня, с охраны: "Стреляет кто-то, или померещилось?" - "Померещилось". - "Ни хрена! Из маузера стреляли, я-то знаю..." Он сказал: "Всё-то ты знаешь!"
Дальше идём. Вроде засветлело. Кавказ вырисовался... Видно стало почти всё на буксире, а матроса на баке и по бортам нет. И того, который к нему приставлен, тоже нет. Беспокойство во мне поднялося, тревожно стало. Не дурак же - понимаю, что рейс "тёмный", темней некуда. Зачем бы Сталину прятаться, ночью ходить тайком, огни не велеть зажигать, чужих к команде приставлять - хозяин же, барин, главный в республике! И выстрелы. Рейс, получается, секретный, а стреляют, шумят. Тот, который со мною, будто кот настороженный: чует, падло, что я задумался, и глаз с меня не сводит. Плохо моё дело, думаю. И Вдовенко в машинном молчит.
Между прочим, туманчик нашел, заморосило сильнее. И видимости по курсу совсем никакой. Кричу в телеграф:
- Капитан! Вперёдсмотрящего на бак! Ни хрена не видать по курсу!
Который со мною толканул меня об переборку, по трубке ударил:
- Крути, парень, свою баранку и молчи! - И даже руку мне на шею положил твёрдо. Я подумал ещё: ну и амбал! Враз придушит...
Ещё подумал: плохо. Вдовенко не отвечает, а должен был обязательно ответить. До берега ещё ходу часа два - далеко. Молчу. Кручу штурвал.
Тут навстречу из мороси - ну, прямо по курсу - прёт танкер! Когда прошел он мимо и моросью завесился, я того, что со мною, на "калган" взял жестко так, в злости... Грех на мне: добавил ему пару раз "шведкой" - упасть-то ему некуда было, рубка маленькая. Заклинил штурвал штангой... Потом выполз пластуном к фальшборту, взялся за кранцы - ими весь буксир обвешан - и нырнул.
Страшно: только что человека порешил. И как же мне тошно стало от этого! Я ведь в жизни никого пальцем не тронул... А этого... Видать, по службе в ГПУ или ещё где, подневольный он, команду выполнял.
Ладно... Отошел малость в воде. Подчалился к иллюминаторам в машинное... Нет никого! Один только охранник мельтешит у дизеля. Меня как резануло по мозгам! Ну, сказал себе, прощайте мои товарищи-братцы! А я ещё рассопливился, гада пожалел... Оттолкнулся от кранца, от буксира своего родненького, и поплыл на север, по течению - куда вынесет...
Валентин Михайлович глаза закрыл и замолк. Отдыхал. Только теперь, когда голос его затих, стало видно, насколько мучительно, тяжко было ему говорить.

... Вечером, после работы, захватив у Столяревских молоко и хлеб, я отправился в стационар. Валентин Михайлович лежал с закрытыми глазами. Потом почувствовал меня. Поднял отяжелевшие веки. Поглядел искоса. Губы его дрогнули:
- Спасибо.
- Не за что. Вот, молоко свежайшее с тёплым хлебом. Освежите горло - вам рассказывать о себе легче будет. Я ведь напрашиваюсь послушать вас. Очень нужно, чтобы вы всё рассказали - о радостях, что испытали, и о горестях. Чтобы всё это не ушло с вами. Те, кто "планировал" тот случай, они вас, человека, вовсе не брали в расчёт. Как, впрочем, и всех нас.
Пришел доктор. Поглядел на нас сквозь толстенные стёкла очков. Но смолчал. Наладил шприц. Быстро ввёл какую-то голубоватую жидкость. Согнул руку Копыльникова в локте. Велел попридержать. Вышел.
Валентин Михайлович, выдохнув, проговорил глухо:
- Как до берега добрался... - Он будто вовсе не прерывал рассказа и словно не заметил прошедшего со вчера времени... - Как до берега добрался, посейчас не помню... - Он весь, без остатка, жил в своём рассказе. Жилы на его висках бились, будто дёргал их кто-то... - Не помню... Думал-то о чём? Думал - ищут! И что которые ищут, не хуже моего знают и про морское течение по-вдоль берега, и куда оно несёт, и про то, что деваться мне некуда. Одно только утешение - родителей уже давно нету на свете. И детей нет ещё, слава Богу! И жены нет. Значит, мучить им некого за меня. Некого казнить. Так вот. Радость и такая бывает, что один ты на свете...
Мотало меня море суток, может, двое или трое. Пока от Поти уходил и до берега добирался, чуть жив. Потом болотами шел, тоже суток пять или, может, шесть - прятался же ото всех! И недельки через полторы-две ли дотопал до Бамборов, за Гудаутами. Там кунак отцов жил - Нестор. Отец в Гражданскую бессчётно спасал ему жизнь, и о том носил память при себе: пулевые дырки в плече и в ключице правой.
Мне потом, через много лет, дочка Несторова, Ксения, рассказала: Капитон в тот самый день, когда я к Очемчире подходил, заехал в Бамборы – вычислил меня, пограничник! Знал, что некуда мне больше податься на том берегу, кроме несторова дома.. Он-то, Капитон, отца моего тоже хорошо знал, к нам в колонию ещё когда наезжал. Со мной тоже был знаком.
Только я ночью в дом вполз, послал Нестор за Капитоном: тот меня дожидался. Пришел к утру. Будить не велел. Выспаться дал - понимал же, что столько дней плыл да шел я без сна. Уже к полудню подняли меня. И у нас с Капитоном, за столом, разговор был долгий. Потом уложил он меня в бричку, соломою накрыл. И отвёз почти что до озера Рицы. Подарил ксиву, удостоверение личности. Документ настоящий, конечно, не на мою фамилию. Тогда паспортов ещё не было, какие сейчас. Они году в тридцать третьем, к середине, пожалуй, появляться стали. Оставил хурджум с едою. И вина бурдюк. Попрощался. И пошел я в горы, через леса, мимо озера. Добрался перевалом до Красной Поляны. А там Северный Кавказ - Россия.
Ночью, на костерке, спалил я это "удостоверение" Капитоново. Не верил ему. Не может быть, что он не знал, как Сталин с нами обойдётся. А знал, так пошто не отставил меня тогда от рейса к яхте?!
И ещё думалось мне, что не искали бы меня, уйди я "чисто" - убили, мол, и за борт проводили.
Но тот, что ко мне был приставлен, кто же за него ответ несёт? Кто-то конечно, должен был отвечать...
Сжег я, значит, документ. Добрался до Кичкаса под Самарою, где два моих дядьки - материны братья - хозяиновали на земле. Добраться добрался... только там никого уже нет - раскулачили всю как есть колонию, растащили-разграбили. Стариков - к стенке. Молодых - в лагеря на север. Баб с детишками - кого куда. Больше - в Восточную Сибирь да на север. И ушел я тогда дальше - на Урал. От Перми недалеко пристроился работать на малом заводишке - сперва кузнецом, потом в шорники меня позвали. Шорников-то нигде нет, - это же были первейшие мастера! Их в первую очередь поубивали за зажиточность. Тогда все заводы лошадьми только и жили - конными цехами, как теперь транспортными. Но тянуло меня очень к дизелям! Да и нужда в дизелистах была большая, куда больше, чем в шорниках. Но боялся, что сразу "определят": ищут-то, думаю, дизелиста...
С лошадьми, конечно, милое дело: домом пахнет, колонией. И - на краю. Тогда тьма раскулаченных работала вокруг на заводах - все без документов.
В самом конце 1937 года, когда увидал, что берут людей бессчётно - из вольных ли, из бывших ли кулаков - всех берут, задумался. Судят, смотрю, безо всякого суда, как на Гражданской. Да срока объявляют страшенные, а через раз и вовсе "вышака" дают. И придумал спасение, или люди подсказали - не помню. Продал я мужикам пару хомутов казённых, что сам стачал на конном дворе. Подставился старшему конюху. Он и настучи на меня. По 162-й, часть 1-я, попал я таким путём в КАРГОПОЛЬ-ЛАГ на три годочка всего-то. С бесконвойным режимом, как малосрочник. Тогда уже и "червонец" малым сроком считался. Время такое наступило. Кругом "враги народа". А я, значит, теперь вор обыкновенный - "социально-близкий элемент", друг народа. Свой, браток. Посадили меня в январе тридцать восьмого. А в декабре, когда Берия наркомом сделался, - вместо Ежова, - стали таких "друзей", как я, близких, тысячами на волю выгонять. Готовили, видно, места под щуку.
Мне-то свобода ни к чему, концом жизни она оборотится тогда. Ищут же! Мне лагерь с конным двором нужен - лучшей доли не надо. Там анкет писать не требуется, документы никто не спрашивает.
Что делать? Снова хомутами торговать? Так ведь могут по закону за соцсобственность к стенке поставить - рецидив же! Нет! Напился я впервой и, пьяный, отлупил десятника; по-человечески, конечно, без вредительства, хоть и гадом он был беспримерным - девчоночек ссыльных насиловал.
Конечно, законвоировали меня, в зоне оставили, и под амнистию я не попал. При конях своих остался. Рад был.
В январе сорок первого года снова маета: сроку конец. Выгонят - что делать буду? Анкету же писать! Но не выгнали совсем - вольным оставили при своём деле. С временным паспортом.

Война...
В тот день всех немцев из ссыльных в зоны загнали. И меня с ними вместе - толмачом вроде...
И завёлся я: как же, думаю, старшина флотский, дизелист на катерах - и тут, в тылу, вилами да языком махаю! Не быть этому! На фронт! Тогда многие переполошились - на фронт!
Местность вокруг всех зон знакомая, народу эвакуированного понагнали - не протолкнуться. Ушел я тихо-мирно из зоны. А в Перми, на толкучке, взяли меня в облаве и - на сборный пункт. Так все делали, кто на фронт хотел. И знали все об этом.
Попал я в команду, приставили к коням, в обоз. Без доверия, значит. Ладно, с доверием, без доверия - воюем, старшина!
До Куйбышева ещё не доехали, накрыли ребята ночью двоих солдат в нашем вагоне: по-немецки разговаривали, шептались. Драка, конечно: "Фашисты! Бей гадов!" И бить начали по-страшному. Ну, я-то что, не человек совсем? Как смолчу, на нарах лёжа, когда людей невинных казнят? Не драка же - убийство. Теплушка-то с конями, с сеном; значит, вилы у всех. Полез разнимать. Мне: "И ты с ними, гад? Бей и его!" Я за вилы - и мне вилами. Успел дверь откатить, но выпрыгнул уже не сам - "помогли". Подобрали меня обходчик с дорожным мастером. Утром ручной дрезиной доставили в железнодорожную больницу. Морда ободрана до костей. Зубов спереди и сбоку восемь штук как не бывало. Рука левая вывихнута. Левая нога сломлена, в двух местах, и кость голенная торчит из-под кожи, на ладонь вылезла. Отправили в госпиталь в Кинель. Как ни плохо мне было, сообразил: молчать надо. Молчал. Месяца через полтора опер приходил, для порядка. Документы-то были исправные. Настоящие солдатские. Только на имя не моё. Он протокол составил, с тем и отвалил. Ещё я с месяц пролежал. Кости вроде срослися. Опухоль на плече спала. Морда заросла. Отправили меня на завод, здесь же, в Кинеле. На костылях. Недельки через две ушел я оттуда по-тихому, с костылями-то.
Обидно было очень, что на фронт не попал. Думал: провоюю на фронте, медаль получу. Или орден. Дадут краткосрочный - домой. Тогда приеду в Поти, к начальству: так, мол, и так - явился бывший флотский старшина, а теперь... ну, командир какой-никакой и кавалер. Разыщу Капитона - пусть видит, что не напрасно жизнью он рисковал, мне благодействуя. Ещё и потому такие дитячьи мысли приходили, что такую же ахинею в газетах читал, и потому ещё, что я снова бояться стал, но уже не за себя, - за Капитона. А когда думал о таком будущем, забывал ночь на проклятом буксире, страх, забывал даже, что воевать надо идти со своим настоящим именем, с фамилией своей отцовой. Не для памятника на могилке - какие там, на фронте, памятники. И не чтобы похоронка в настоящий дом пришла - дома-то никакого у меня нет. Сталин о том позаботился. Но чтобы знать-понимать, кто ты таков есть на самом деле. В кого пулю посылаешь смертную. За кого бьёшься.
И, правда, за кого мне было воевать? За "родину", которой я был чужим, "врагом лютым", потому, что тоже по-немецки умел? За "Сталина", который в меня случаем промахнулся? Или, напротив, за "Гитлера", потому что тоже понимает немецкий? Так Гитлер - он же с кунаком своим Сталиным, в меня стреляя воровски, тоже чуть-чуть не попал! Я ведь никак забыть не мог: встретил Сталин гостей с яхты, будто давно дружных, как вчера рассталися...
Ладно, мир они поделили. Договорилися по-хорошему изничтожить паразитов, от евреев освободиться, чтобы дать Земле отдохнуть и отдышаться от нечисти... Так они договаривалися... Я тогда, на буксире, слышал их разговор. Конечно, про политику много не понял - с моим-то немецким из колонии... Но всё равно - шутка ли, - Сталин с Гитлером сговаривались!
Сложилось у них - дружба. Согласие во всём. Тогда, на буксире, много чего умного поминалось. Подумал даже - дело они говорят. Особенно, про дрянь человеческую, которую начисто искоренят. Дряни-то, - эвона сколь её поразвелося! Просто так её не расчистить. И без них от неё не избавиться... Только почему же и меня - в дрянь? И меня - на мушку?!
И на тебе - драка промеж них. Война! Непонятно было сперва - как же так? Землю поделили по-хорошему. Шутили: - "Паразитов - на туки и в компостные ямы позакладывать!" Но правильно всё! Законно! Никогда ни об чём уголовники не сговорятся. Это я на урках лагерных проверил. Не знаю случая, чтобы подонки эти, сговорясь, и матерью, или свободою побожившись, не продали один другого, если, вдруг, учуется выгода, или опасность. Только когда урки промеж себя воюют - одно дело. Они сами себя режут. А вот когда вожди-фюреры власть да землю делят - тут не у нар свалка. И не ссученных в гальюнной яме живьём топят - в дерьмо головами... Тут неповинных казнят: миллионами. Тут крови океан...
И надо же - как-то немец один, офицер, - германец из пленных, - говорил. Рядом работали. Познакомились.
- Знаешь, - сказал, - отчего Гитлер Рема убрал? Не-ет! Не оттого, что Рем пидор, и не из-за того, что взялся за генералов-мудаков. Не-ет! Убрал потому, что Рем посмел выговорить фюреру за самоуправство! Мол, без спросу у своих товарищей и без согласия партии посмел встретиться со Сталиным - уголовником!...
Конечно, я не мог открыться немцу про то, что сам знал. И не высказал ему, что Сталина - который действительно из уголовных - за посиделки с фюрером, да за заговор-приговор ихний совместный над Россией, никто у нас не только не попрекнул, а "спасибо" и "ура!" кричали "дорогому" по радиву и в газетах, когда Договор о дружбе подписывали в Москве перед самой войною. И никто никогда не попрекнёт - такой народ ручной у нас на своих фюреров. Он только на чужих злой, когда разбередят. На вашего вот. А всё потому, что наш-то фюрер куда способней вашего. Свидетелей своим делам никогда жить не оставляет. Даже дружков своих верных и самых проверенных, с которыми на Кавказе грабежами промышлял и мокрушничал в молодые годы, - даже их не пожалел, а потом и тех, с кем, погодя немного, вкруг Ленина карауля, часа своего выжидал. Потом уже, когда умер Ильич, - чтобы кто из корешей первое место на мавзолее не перехватил. Даже соседей-земляков в Гори ли, в Тифлисе, кто мог знать, хоть что о прошлом его "революционном" в охранке, да кто мог знать о знающих. И про них кто мог знать - всех поубивал!...

Весна сорок второго года наступила. Немец прёт по Украине да по России. А я всё в тылу придуриваюсь. Добрался тогда до Баку и стал трудиться на промыслах - на нефти. Я всё ещё о фронте думал. Вот, мол, выздоровлю, ноги сами, без костылей, начнут держать, и смогу я в военкомат без палок пойти, сразу хлопотать буду... Вот такие снова дурацкие задумки... Но ведь человек полагает, а Бог располагает. Почти всю войну я на промыслах оттрубил, а ноги никак не даются.
Женить меня хотели в Баку. Местная, азербайджаночка, была, вдова молодая. Не мог, не хотел ей жизнь ломать. Я так понимал: нельзя человека в обман вводить. Недостойно и позорно. Грех.
Бросил всё и через море Каспийское - в Среднюю Азию, в Ашхабад. Там в разведке работал, на буровой, - я ведь уже на бурении старшим мастером был.
Не знаю, как бы дальше жизнь моя повернулася, - 1948 год подошел. Знаменитый: землетрясение случилось в Ашхабаде. И ничего от того города не осталось...
Горе всем, несчастье, страх и разорение. А кому-то счастье - и так, оказывается, бывает. Вот я... Мне, значит, из того вселенского горя счастье выпало. Когда через трое суток пыль и прах спали и стало видно, что натворено, наворочено. Подо всем этим содомом - люди раздавленные. А я додумался: воля мне через бессчётные смерти! Вот где несчастье моё, вот расплата за грех убийства: воля мне гибелью людей обёртывается.
Солдаты меня подобрали, приволокли в госпитальную палатку. Докладывают молоденькому лейтенанту: "Вот старик кричит, что грешен, что убил кого-то, что нет ему свободы".
Тот: "Еще один свихнулся. Везите на аэродром". А какой мне аэродром? О себе ли думать, собою ли транспорт загружать? Пока в пыльной темени трёх первых суток людей из камней вытаскивали да в сторонку относили, пока покойников хоронили, с солдатами детишек пока искали заваленных - о себе думать было некогда. Теперь - на аэродром. Отмахался я от солдат, снова в завалы пошел. И опять померещилась мне свобода...

Валентин Михайлович заплакал тихо, с обидой, по-детски всхлипывая. Руку поднять, чтобы утереть слёзы, он уже не мог.
Молчал долго. Потом тихо, чуть слышно застонал. И судорога хлестнула его по всему телу - злая, сокрушающая, обнажив болью стиснутые зубы.
Я сбегал за врачом. Он долго считал пульс. Уколол пантопоном. Растерянно взглянул на меня... Давал понять, чтобы закруглялись - не мучили человека...
Я поднялся, чтобы уйти и дать Валентину Михайловичу уснуть, но он услышал, и тотчас приоткрыл глаза.
- Сидите, - прошептал. - Мне ещё успеть... надо... Недолго уже.
Минут через двадцать, когда под наркотиком утихла боль, сказал:
- Там, в Ашхабаде, когда паспорта живым стали выдавать, сказался местным. - город-то уже знал прилично. С городского района сказался, от которого пыль одна и на кладбищах полные могилы - сам с солдатами рыл и зарывал потом. И стал я тогда, по ашхабадскому паспорту, Копыльниковым Валентином Михайловичем. Был у нас на плавбазе матрос Копыльников. Только не Валентин - Семён. Хороший очень человек. Вот как стал я Копыльниковым. Ведь я, браток, не Копыльников, а Майер. Майер моя фамилия от отца моего. И имя мне мама с отцом дали, доброе - Рейнгардт. "Чистый сад" значит моё имя. И насрали в мой "Чистый сад" гады эти, Сталин с Гитлером. До неба говном своим сад мой завалили - не вычистить... Отца моего звали Отто, а маму Марией. Старшие братья у меня были - может, кто живой ещё? Работали в Донбассе, на шахтах. Из дома уехали почти перед самой коллективизацией - спаслись. Я тебе свою фамилию и имя называю не так просто. Про буксир и про яхту донесёшь до людей, на том спасибо. Но сообщаю почему: может, кого встретишь из Майеров, поговори. Вдруг - брат? Франц был брат. Ещё - Рихардт. Ещё Эвальд. А две сестры - Эльза и Герда. Ну, те ещё несмышлёныши. Конечно, Берия не жалел никого. Это ведь он, падло, тех четверых, что мы в Поти на буксир ваяли, провожал самолично, с прогулочного катера. Встречать, однако, не встретил. Я ещё в Баку узнал: буксир-то мой к месту приписки не вернулся. Как сообщили, утонул в ту самую ночь, когда всё получилось. Вот как, браток, Сталин наш любимый дела свои делал.
Они буксир утопили и нас списали разом, как не было нас на свете. А я всегда, всю жизнь думал-мучился: найдёт Берия сестрёнок моих маленьких. Они у материной тётки в Азербайджане жили, в колонии тоже. Им, сестрёнкам, тогда четыре и два годочка было. Герде, значит, два годочка...
Когда я настоящий паспорт получил в Ашхабаде, у меня биография стала почти настоящая, взаправдашная.
Вот тогда и решил посмотреть на родину хоть одним глазком. А если повезёт, прознать о своих родных - может, кто объявился, меня искавши. Конечно, в свою колонию я не выбрался - не было уже никакой колонии. Увезли в начале войны всех подчистую, этапами прогнали куда-то в Казахстан, слыхал, под Акмолинск. Или ещё куда… И моих в тех этапах - точно - никого уже не было.
В Бамборы, конечно, добрался. Лет-то сколько прошло! Ксению подкараулил - не узнала она меня сперва... Потом плакали оба, жизнь вспоминая. Очень мне хотелось Капитона увидеть. Спасибо ему сказать за смелость. Я всегда понимал и помнил постоянно, какая смелость нужна была, чтобы отпустить меня - не арестовать. Или не кончить совсем - и такое могло быть в его деле.
Но не увидел. Стал он большим бугром, начальником недоступным. И не дело мне его вот так же караулить, как Ксению. Схарчили бы меня караульщики его сразу, и он сам о том, быть может, не узнал бы.
И вот убей не помню: угораздил я или нет просить Ксению хоть привет благодарный передать Капитону? Не помню и не вспомню. Может, ты когда это сделаешь?

4 мая 1951 года, в шестом часу утра, Рейнгардта не стало...
"... Бездомные, собаки мы все в дому нашем отцовом" - единственные его и последние слова в последнюю ночь на Земле... Слова принял отец Афанасий. Он обмыл, отпел покойного, проводил - с конвоем, конечно - на кладбище.
Могила самого отца Афанасия - Дмитрия Ивановича Алексинского, друга детства Васеньки Белавина, - будущего патриарха Тихона - на том же кладбище. Покровом могил их - и всех бесчисленных тысяч могил АНГАРЛАГА - стометровая толща воды Братского моря. Памятником - плотина Братской гидростанции.

Годы прошли.
В Гудаутах меня познакомили с Ксенией Авидзба, дочерью покойного Нестора Герии.
Разыскать Капитона Начкебию оказалось делом совсем простым: бывший пограничник, бывший начальник милиции республики, бывший шеф охраны руководителей "трёх держав" на Конференции в Тегеране, бывший Министр госбезопасности республик, - в эти последние, уже опальные годы, был директором Тбилисского ипподрома.
Я передал ему "благодарный привет" от старшины Черноморского флота, бывшего его пограничника, бывшего механика-катерщика, последнего рулевого "исторического" буксира.
Долгий вечер просидели мы за поминальным столом в просторной и запущенной квартире на улице Нико Николадзе. Генерал вспоминал старый Тифлис и давно ушедших своих друзей. Я слушал и никаких вопросов не задавал. Неожиданно, решившись, он спросил о Майере. Я рассказал о послекавказской жизни и о последних днях старшины.
Потом, уже ночью, Капитон водил меня по старым улочкам города и был весь в прошлом. Редкие в эти ночные часы прохожие кланялись ему и потом долго смотрели нам вслед. Он их не замечал. На рассвете, у дома номер три, куда мы возвратились, он предложил снова подняться к нему и отдохнуть. Но я видел, как он сам устал. И меня ждали аспиранты в гостинице. Мы попрощались.
Когда я уходил, он вдруг окликнул негромко:
- Батоно! Бели пригодится: яхта была болгарской приписки. Из Бургаса...
Повернулся и, старчески сгорбясь, растворился в тёмном провале арки...

Рассказ этот редакция "Родины" предварила моим, якобы, вступлением.
.... "История, которую я услышал в 1951 году в АНГАРЛАГе, много лет не давала мне покоя. Трудно было хранить её одному, но и опубликовать не представлялось возможным: даже в самые "тёплые" дни первой "хрушёвской оттепели" о Сталине говорили как о крупном партийном и государственном деятеле, допускавшем "отдельные ошибки". Назвать его преступником, поставить имя рядом с Гитлером - о таком не приходилось и думать. Теперь, когда звучит вся полнота правды о "вожде народов", не могу промолчать и я. Тайна последнего свидетеля была доверена мне, чтобы передать её людям..."

Интересно, о какой "полноте правды" речь?
И - ничего о моей книге о комплоте двух бандитов, провалявшейся в "верхах" четверть века и рассыпанной двумя годами прежде...

                ***

Рассказ, где все факты и фамилии - подлинные, подтверждал кровное родство большевизма и нацизма - обстоятельство, тщательно скрываемое. Он прошелся по "шарику", сопровождаемый тысячами откликов мировой прессы - от зверино-злобных до сопливо-восторженных. А читатели? Одни отрицали встречу: "Не мог Сталин контактировать с Гитлером - истребителем евреев!"/?!/. Другие полагали её невероятной: "Быть не могло, чтобы человек высочайшей морали - Гитлер - решился на встречу с уголовником, да ещё и покровителем жидов, испакостивших европейскую цивилизацию!"
Я атакован был валом писем и телеграмм! Много более девяти тысяч отправлений свалилось на меня только за первые месяцы после публикации рассказа! Друзья стеною встали на пути пытавшихся взять у меня интервью. Выстояли! Однако, не могли отказать Саше Кошелеву, редактору радиостанции "Юность". Ведь через неделю после запланированного им же интервью с его студийцами по поводу "Последнего свидетеля", в субботу 13-го октября должно было состояться моё радиовыступление к столетию генерала Эйзенхауэра. В моей стране его юбилей "отмечался" гробовым молчанием власти и народа, спасённых этим американским немцем от неминуемого разгрома германскими армиями. И Кошелеву потребовалось много мужества, чтобы такую передачу организовать. Он провёл интервью тайно вечером, в кабинете Долматова, пригласив в качестве оппонента подвернувшегося, как "рояль в кустах", гостя-консультанта Московского Универсистета профессора Магнуса Бера. "Случайно" был Бер и автором неких досье о Дуайте Эйзенхауэре - руководителе Вооруженными силами Союзников в Европе и впоследствии президенте Соединённых Штатов Америки...
При первой же встрече он поздравил меня с "ещё не понятым общественностью планеты" значением публикации моего рассказа о встрече Гитлера и Сталина.
- Здорово, что они пока ничего не поняли! Тем сильнее будет эффект разоблачения большевизма. Хотя, по-мне, разоблачать следовало бы нацизм. Непонятно? Поймёте, когда на весах истории взвешена будет роль этих монстров в судьбах мира. Судить нужно именно нацизм, позволивший увлечь себя идеей комплота с вовсе уж людоедским образованием - большевизмом.
В основе философии нациста Гитлера - устройство жизни его немецкого народа освобождением от еврейской эксплуатации. И только. И не его вина, что ему пришлось ликвидировать эксплуататоров. Европейским "сообществом" он был поставлен в сложнейшие условия, и вынужден был пролить кровь.
В основе философии большевизма Сталина - беспредел вселенского кровавого разбоя, ценою жизни захватываемых им и собственного своего российского народа, который к тому времени он уже ополовинил. Есть разница?
- Посмотрите, как осторожен Дашичев. Как концентрируя внимание читателя на общности мерзавцев, он отвлекает его внимание от осмысления принципиального различия их программ и действий. А суть именно в различии! - Он развернул журнал и ткнул пальцем в строки Дашичевского эссе. - Поглядите, как он изощряется: "... рассказ о сговоре возник не на пустом месте. Чтобы понять истоки такого предположения, надо всмотреться в исторический фон эпохи, поразмышлять о том, что сближало двух вождей, двух преступников?
Как свидетельствуют документы, Гитлер /.../ очень высоко отзывался о Сталине, о его решительности в искоренении так называемых "врагов", то есть всех, даже мнимых противников. /.../ А из воспоминаний Хрущёва мы знаем, что и Сталин с уважением высказывался о Гитлере... Или вот: "Гитлеровский и Сталинский режимы - как близнецы. Единая партия, унифицированная идеология, всемогучая безопасность, отсутствие законности". Дашичев не заметил лишь разницы в результатах: один убил десять миллионов, а другой - Сталин - 60 в "мирное время"! По Дашичеву отличие лишь в терминологии. В СССР - агрессия под флагом социалистического миссионерства, осчастливливания других народов сталинской системой... У Гитлера внешняя экспансия проводилась, как откровенное /Святая правда! Разрядка моя. В.Д./ завоевание земель, подавление и превращение в рабов одних народов, уничтожение других. Но на практике всё было поразительно похоже..." И восклицает: "Почему это сходство так долго оставалось незамеченным?" Он пытается ответить на этот риторический вопрос: "Мы привыкли противопоставлять себя фашизму. После тяжелейшей, кровавой войны сопоставление режимов звучало бы особенно кощунственно, дико..." И тут я с ним согласен и повторяю: с одной стороны - шесть миллионов погибших евреев, большинство которых считаются, - по "этико"-прагматическим соображениям, - убитыми на территориях, оккупированных немцами; плюс к тому - 105 тысяч немцев и европейцев-антифашистов, погибших от рук ГЕСТАПО в границах Рейха; с другой стороны - более шестидесяти миллионов россиян, уничтоженных Сталиным в так называемые "мирные" годы; ещё два с половиною миллиона крестьянских русских семей, истреблённых в полосе фронтов по сталинскому приказу №0428 от 17 ноября 1941 года; наконец, более трёх миллионов граждан оккупированных Сталиным стран Восточной Европы, погибших в результате операций НКВД-МГБ и "СМЕРШ". Всё это - не считая прямых жертв военных действий. Как же можно "сопоставлять и обобщать"?! А Дашичев - всё об общности и сопоставимости. Довлатов поступил профессионально: сбалансировал ожидаемую реакцию на ваш неординарный, если не сказать скандальный, рассказ рецензией действительно виднейшего учёного-историка. И тем защитил журнал, - и себя, конечно, - от ожидаемой истерики и атак ортодоксов. Дашичев здорово подыграл и вам: - "В былые времена статьи с подобными спорными версиями ни в коем случае не подлежали публикации. Но я полагаю, учёному и просто читателю стоит ознакомиться с этой историей /.../ Судьба её героя типична и поучительна..." Поблагодарите его... - /"Родина", № 7 за 1990 год. В.Дашичев: "Два фюрера", рецензия на "Последнего свидетеля"/.

Между прочим, перед самым "эйзенхауэровским" интервью я получил записку посла США в Москве Джона Метлока. С ним у меня сложились не простые отношения, хотя поначалу - с 1977 года - были приятельскими, даже дружескими. Он - однокашник моего американского брата. У брата в Ниидеме мы и познакомились в 1977 году. Однако, в Москве я, по-дружбе, посчитал себя вправе высказать ему своё неприятие его поведения. С удивлением я убедился, что этот по-профессорски респектабельный и не глупый человек, и к тому же полномочный представитель великой державы, позволяет себе непотребное. Он откровенно вылизывает волосатые жопы наших партийных бонз, унижая себя и свою страну - и мою тоже. И делает это по капризам и в угоду амбициям своей супруги. А та, забывая, что она - второе лицо в иерархии посланцев США, бездумно кайфует на безвозмездно устраиваемых и плотно опекаемых КГБ вернисажах её ординарных фоторабот. Купается в фанфарных "рецензиях" всё тех же искусствоведов "в штатском". И - пусть не желая того - светит охранке всех, кто, проникая чудом на её выставки, надеется связаться с американцами в попытке хоть что-то передать на Запад или просить её помощи.
Итак, Метлок спрашивает меня: почему я отказываюсь от приглашения правительства США посетить мемориал Эйзенхауэров в день столетнего юбилея президента? Отвечаю: потому, что начиная с 1977 года мы не раз и не два навещали могилы Дуайта и Мэми, близких нам с супругой людей. Мы и впредь будем их навещать. Но мы ни в коем случае не станем участниками осквернения их светлой памяти арбатовыми-боровиками, - стадом рептилий, десятками лет изощряющихся в клевете на нашего друга и спасителя... Взрываются-то все они за бугор не к абилинским могилам. Отнюдь. Но "за кофточкими", как говорят в России, И уж вам-то это надлежит знать, господин посол...

...Пусть в ситуации не аналогичной, но хорошо мне знакомый писатель как-то проговорился: "Мне трудно ответить на вопрос, зачем я всё это рассказываю. Но стремление сохранить в людской памяти то, что безвозвратно исчезает, - одно из сильнейших человеческих побуждений..." В данном случае и я ему подчиняюсь.
Между тем, события 1990 года, и в их числе которым был я генератором, привели было растерявшегося Алексахина к "открытию": Он решил, что нашелся человек, тем более дружески к нему расположенный, который заступит пост правоохранителя, оставленный им по немощи. Он поверил в меня. Решил, что я всё могу. И спровоцировал новую попытку, но теперь уже публичного, на многомиллионную аудиторию, раскрытия и осуждения давнего преступления предавшей его политической системы...
Не сомневаюсь, - он хорошо представлял все роковые последствия, - для себя и для меня, - своего решения. И я не осуждал его в то время, когда решение это принималось. Ведь оно стало спонтанной реакцией на убийство его друга и духовника протоиерея Александра Владимировича Меня. И сейчас - много лет спустя после роковой для о. Александра даты 9-го сентября 1990 года - задним числом тем более не берусь судить моего товарища. Ведь и сам я понимал, чем может окончиться наша попытка высветить хотя бы "Хлебное дело", и по сей день скрываемое от России. А в ней уже вовсю свирепствовала откровенная делёжка национального достояния. И облеченная властью уголовщина отбросила ненужные вериги пусть всего лишь косметической законности. Другое дело - я ощущал некую досаду, связанную с тем, что затеянное Иваном Павловичем именно после выхода "Последнего свидетеля" может сорвать моё выступление на Третьей чрезвычайной конференции немецкого общества "Возрождение", назначенное на 14 августа, - выступление очень важное для "русских" немцев и, конечно же, чреватое последствиями для меня. Тогда я сумел уговорить его повременить с "Бакинским этапом". И был прав.
Лето 1990 года со всяческими абсолютно недееспособными комиссиями - цековскими и совминовскими - мотался я по приволжским областям. Я хотел сам, без посторонней "помощи", убедиться в том, что предполагал всегда, в чём никогда не позволял себе сомневаться: партийно-хозяйственная кодла, оседлавшая Сталинградскую, Саратовскую и Астраханскую области, никогда не допустит восстановления Автономной республики Немцев Поволжья. Мало того, она не позволит этим трудягам возвратиться на родину. Она великолепно знает, что восстановленные немецкие хозяйства - пусть даже те же колхозы - превратятся в доказательство неспособности российской администрации добиться того же расцвета сельскохозяйственного производства в русских анклавах, доведенных советской властью до беспросветной нищеты. Разительной окажется действительность. И допустить такое - допустить создания "выставки достижений немецкого народа" в центре России, в "русском сердечнике", как выражаются радетели народа из "Нашего современника", они не позволят. Костьми лягут, но не дадут быть земле кормилицей миллионов россиян! И в этом им поспособствуют и те же журналисты-патриоты, которые видят в каждом национальном образовании врагов русской идеи, и, конечно же, московские партийные боссы - жирующие на крови народа.
Поездки подтвердили мои самые мрачные предположения. И в своём выступлении я сказал, между прочим:
- На Второй конференции "Возрождения"... идя навстречу руководству страны, представляя ему дополнительное время для выработки решения, советские немцы продлили ему кредит доверия до окончания весенней сессии Верховного Совета СССР... Но за это время руководство страны даже и не искало путей решения проблемы. Потому мы вынуждены перейти отныне к радикальным формам деятельности, в частности, направленным на организацию массового выезда своих членов из СССР в страны, правительства которых осознают, что же за контингент они принимают... Мы убеждены в том, что эти наши меры политического протеста не останутся неуслышанными другими репрессированными народами страны. И мы не сомневаемся, что отказ властей решить проблему своих немецких граждан, как граждан других преследуемых национальностей, потрясёт и до основания расколет российское общество...

... И немцы двинулись - десятками тысяч, сотнями тысяч семей...
Чтобы уяснить потери для России от эмиграции немецких крестьян, позволю себе привести отрывок из своего выступления на Третьей Чрезвычайной конференции "Возрождения" 15 августа 1990 года /тогда же подготовленного мною и срочно направленного в "Аргументы и факты"/.
"В 1870 году Правительство аннулировало привилегии, распустило опекунские конторы /самоуправление/, насильственно ввело во всех немецких общинных правлениях русский язык /.../ Эти меры вызвали переселенческое движение из Поволжья и Украины /…/ Значительное число колонистов эмигрировало в Америку…" /"Немцы". МСЭ-1, т.5, стр.704/.
"...И Вы, Ваше Императорское Величество, должны сами остановить исполнение Вашего решения. Оно одно, совершившись, опустошит многими десятилетиями рачительно обихоженные земли колонистов на Юге России. И на долгие годы бросит Империю в пучину голода..." /Из "Верноподданнического" письма первогильдийца Абеля Розенфельда. 8 декабря 1870г./
"...Роковая для России ошибка Его Величества, отринувшего в затмении меннонитов-христиан от Империи нашей и тем лишившего государство Десницы его Хлебной, известна Вам..." /Из письма князя Александра Ивановича Барятинского, наместника на Кавказе, Великому князю Александру Николаевичу, будущему Императору Александру III. 12 января 1876г./
"...После лишения Правительством немцев-меннонитов свободно пользоваться родным немецким языком из России в Америку, с 1874 по 1880гг. выехало 13913 колонистов с семьями…" /"Меннониты". Брокгауз. II/.
"...Лишенный Манифестом 1881г. своих рабов российский помещик полагал собственное спасение в незамедлительном разорении или, лучше того, в изгнании с земель Государства своего преуспевающего конкурента - немецкого колониста. Именно под этим давлением Александр II - сам крупнейший в мире землевладелец - скрепил Монаршею рукой один из наиболее разорительнейших для России документов /.../ Государство в одночасье потеряло крупнейшую в мире ниву твёрдых пшениц и мировое первенство хлебной торговли." /К.А.Скальковский. "Е.И.Ламанский и Государственный Банк России". СПБ, 1881г./
"…В 1874г. в США переехали из России немцы-меннониты /.../ С собою они привезли семена озимой твёрдой пшеницы и через несколько лет канзасские прерии, засеянные этой пшеницей, сделались подлинной житницей страны, а в некоторые годы - и всего мира…" /"Сельское хозяйство США". Проспект национальной Выставки в Москве. 1979г., стр. 10. Официальный документ Государственного Департамента США/.
"...В конце 70-х - начале 80-х гг. XIX века разражается аграрный кризис, явившийся в Российской Империи отголоском общеевропейского кризиса и связанный с вступлением на мировой хлебный рынок сильнейшего конкурента прежним поставщикам САСШ..." /"Российская Империя". МСЭ-1, т.7, стр.420/
"...Грандиозный голод вспыхнул в 1891г., охватив 29 главным образом восточных и юго-восточных губерний. В 1892г. голод повторился в центральных и юго-восточных губерниях, в 1897-98гг. - почти в тех же районах, в 1901г. - в 17-ти губерниях центра, в 1905г. - в 22 губерниях /.../. Последующие годы, 1906-08, протекают тоже как голодные. В 1911-12гг. голод вспыхнул с новой силой, охватив 20 губерний с голодающим населением свыше 30 миллионов человек. Голод сопровождался повальными эпидемиями тифа, цинги и огромной смертностью..." /"Голод". МСЭ-1, т. 2, стр.167/
Потеря Россиею первенства хлеботорговли и все сопутствующие разорению "немецкой нивы" несчастья вызваны были эмиграцией 14-ти тысяч колонистов. Теперь уезжал, по меньшей мере, миллион. Уезжал, страстно не желая бросать свою русскую родину. Он же знал, немецкий крестьянин, только в Казахстане выдававший стране "свой" миллиард пудов пшеницы, что земля в Германии ему не светит. Предки его уходили оттуда именно из-за земли, которая уже тысячелетие как до каждого вершка распределена меж её владельцами! Но новому советскому помещику - партийной верхушке - нужно было разорить немца. И он разорил... Россию.
Все дни работы конференции "Возрождения", где я, засвечивая себя, занят был делами наших немцев, около, пытаясь завязать со мною разговор, вертелся высокий сухощавый старец. На каком-то этапе своих попыток обратить на себя моё внимание он всё же понял: общаться с ним в мои планы не входит. Тогда он сменил тактику. И, будто сквозь дрёму, пошел в лобовую атаку. Вот тут-то - дрёмою своей - он себя и выдал: я узнал его! Это был, как выражаются в подобных ситуациях, небезызвестный Разгон... Старый, прожженный, - пробы негде ставить, - провокатор, на которого мне показывали ещё в мальчишестве, как на участника всяческих грязных дел большевистской охранки, и, в частности, убийства Владимира Михайловича Бехтерева - маминого профессора времён учёбы её в Медико-Хирургической Академии в Петербурге, и Белы Уваровой - юной балетной дивы начала 30-х годов, любимой ученицы моей тётки Катерины Гельцер... Да ещё лекпом в зонах ГУЛАГа!
Что ему надо?
Меж тем, - происходило всё в туалете цоколя "Дома дружбы народов" /по Воздвиженке, 18/, - Разгон, с выражением дремоты на длинном белом лице, которую он и тогда, более полувека назад, умел наводить, и за которой так удачно нападалось ему - "сзади" и неожиданно, отловил меня у зеркала. Ухватил длинными цепкими пальцами пуговицу на пиджаке. Подтянулся вплотную и выпалил мне в лицо, обдавая гнилью:
- Вам, еврею /?!/, не должно быть дела до этих колбасников! Чего общего у вас с ними? Чего вы прётесь им в шестёрки? Забыли, что они с нами проделывали?!
- Стоп, уважаемый! Стоп! - Я показывал ему, что не знаю его...
- Чего "стоп!"! Решили, что срок давности их подонствам прошел? И можно пить с ними пивцо... на брудершафт? Так?! Еврей...
Не-ет, не ответить ему не могу: вокруг,, будто кто скомандовал, мигом собралась толпа любопытствующих. И из неё уже посверкивали вспышки блицев и высовывались, тычась в нас, коконы теле-микрофонов и глазища камер... Кому-то необходимо было развязать и зафиксировать скандал... Кому? Да понятно - кому, - хозяевам Разгона!... Хорошо же!
- Простите, уважаемый, но я действительно понятия не имею "что они - вот эти вот немцы- проделывали со мною...". Тем более, с вами. Но, что знаю точно, именно они - немцы эти - меня и вас, дорогой товарищ, - или как ещё вас называть, - вас и меня и всех вокруг сытно кормили вплоть до их депортации вашими хозяевами. И сейчас вот, сегодня, кормят от пуза своим "казахстанским" миллиардом пудов пшеницы ежегодно! И тем ещё, чем вы изволили попрекнуть "этих колбасников" - колбасою. Потому и пытаюсь по мере сил и возможностей отдавать им свои долги...
- Вы мне не тычьте "немецким миллиардом пудов"! За ним - шесть миллионов погубленных ими евреев! - прервал он меня истерическим криком. - Не вашей пшеницы - человеческих жизней!...
О! Дело своё он знал!... Интересно... Кругом стояли, окаменев, с серыми лицами безвинные жертвы разгонов... И молчали: их отучили говорить и отвечать на издевательства. А сам Разгон, - виновник всех их несчастий, шестёрка своих свёкров-бокиев, в своё время изгнанных из ПетроЧК за... зверства /!!!/, отравитель и убийца Лев Разгон, чернушник и гайер, - гневаться изволит, обвиняет их... А они... А они не могут гусиную шею ему свернуть... Похваляющемуся лагерным сексотством!
... Видимо, старость всё же штука поганая: её носитель порою перестаёт контролировать свои поступки: Разгон - ну совершеннейшая копия Паниковского, - Зиновия Гердта, - идущего в атаку на гуся - по-крабьи ковыльнул в мою сторону. И с криком: - Ты ещё у меня узнаешь!... Ты… Я в комиссии... В правительственной... Я могу с тобой знаешь что?!...
И "выпал в осадок", осев на пол...
Его подняли... И тут - я тоже хорош  оказался - из меня вытекло:
- Ни хера ты уже не можешь... Комиссионер...
Сцена была отвратительной. И я в ней был безобразен... Мерзость!
А ведь мне ещё выступить предстояло с заключительным словом... А я вот так вот распустился... "Я" своё продемонстрировал перед своей потенциальной аудиторией... Мерзость. Мерзость...
Но и отступать нельзя! Дело не в одном подонке, хотя именно он - Разгон - всею жизнью, всею деятельностью своей нагрёб немалую кучу дерьма в гору нечистот, с головою накрывшей несчастное моё российское еврейство, которому теперь вовек не отмыться...
Дело в наших немцах, которых всё яростнее и остервенелее обвиняют в грехах их одноназванцев, чтобы не позволить им возвратиться из ссылки, вернуться на родину - на Волгу. И такие вот старые опытные провокаторы ведут за собою толпу ни в чём не желающих разбираться "патриотов"... И дело конечно же, в таких вот разгонах тоже. Это ведь они, затевая очередную вселенскую пакость, вызывают на голову нашего, далёкого от политической уголовщины, народа тех же гитлеров и сталиных...
Но воевать с ними здесь, в сортире "народной дружбы", я не стал, а перенёс "бой" в уже забитый до отказа зал, где не они были в большинстве. А сидели, молча ожидая моего слова, те, чьи предки дважды - четыреста лет назад при Михаиле Романове, и двумя столетиями позднее Екатериною Великой и Светлейшим Потёмкиным Григорием Александровичем, - приглашены были в Россию, чтобы накормить её и обезопасить военными, из "немцев", поселениями на границах новоприобретенных южных земель...
Внимательно слушающим меня нашим немцам, которых разгоны лишили не только родины, но истории, я рассказал о их прошлом, - о годах их триумфа и их несчастий. Приоткрыл завесу над происшедшим с меннонитами в 1918-20-м годах на Украине... Но промолчал о том, что готовили им всё те же разгоны в 1944 году - им, и без того начисто обобранным Сталиным, ещё живым, ещё дышащим... И до сегодня кляну себя за трусость, за потворство собственным нашим кликушам-патриотам... Кляну за то, что не напомнил нашим немцам о 130 лет назад состоявшемся диалоге между генералом Алексеем Петровичем Ермоловым и императором Александром II. В неисчислимых поколениях русский человек, без надрывов гордившийся своим славянством, он с честью отвоевал французские кампании 1805-1816 годов, а позднее, в 1816-1827 годах, - главнокомандующим на мятежном Кавказе. И это - о нём, о Ермолове:
    ... И испытанный трудами
        Бури боевой
        Их ведёт, грозя очами,
        Генерал седой...

Когда в массе российских губерний снова вспыхнули эпидемии холеры и чумы, он возглавил Правительственные комиссии по пресечению этого погубительного народного зла! И проявив, - кроме блестящих организаторских качеств, - истинно беспримерное личное мужество, - справился с постигшей Россию бедою. Но беда новая ещё более страшная нависла над страною: исподволь, в тиши департаментских кабинетов, в салонах помещичьих усадеб, раскиданных по губерниям державы, вкруг императора начала тайно готовиться разрушительная акция российского помещика против его главного конкурента - немецкого колониста! Алексей Петрович - государственник - последствия её видел ясно. И, пытаясь повлиять на ход событий, убеждал царя не только результатами своих инспекций помещичьих изнищавших, и колонистских процветающих, хозяйств, сопоставляя несопоставимые статистические выкладки. Но рассказами о поразительной организованности и невероятной самоотверженности колонистов при локализации смертоносных эпидемий...

Тронутый убеждённостью русского патриота, император прервал доклад Ермолова. Обнял его. Спросил:
- Чем тебя ещё наградить, мужественный старик? Ведь нет награды, которой не был ты удостоен!
- Присвойте мне звание немца, Ваше Величество, - ответил генерал...

… Да, не нашел я мужества сказать правду жертвам, и действовал по принятому в моей стране принципу: Ни слова об убитых! Это беспокоит убийц!
Главное, не рассказал нашим немцам,- более полусотни лет лишенным возможности возвратиться к себе домой, на свою землю, - как её - уже отобранную у них - вознамерились перехватить мои соплеменники! И не еврейский народ, сам пребывавший в коме после Европейского Погрома и начала травли дома у себя в СССР. Но группа мародёров из него, - я буду повторять это до своего конца, чтобы, быть может, еврейские матери научились не рожать таких выродков - истинных наших палачей... Обидно и больно, но ведь не кто-нибудь - известный поэт Перец Маркиш выступил с идеей "организации еврейского очага" на территории "бывшей республики немцев Поволжья". И полагал, "совесть" народная, что это явится "актом величайшей исторической справедливости"! Не верящим предлагаю прочесть в архиве Российского Центра хранения и изучения документов новейшей истории - РЦХИДНИ /до 1991 года Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС/ материалы из фонда 17, оп.134, дело 693, л. 212-219, и Маркиш Э. "Столь долгое возвращение"... Тель-Авив, 1989, стр. 172...
Ничего удивительного потому не было в том, что после предложенного большим идишским литератором дела "величайшей исторической справедливости", идею ухватила еврейская "общественность". И на первой публичной встрече-лекции по Ближнему Востоку некоего З.Луцкого, состоявшейся 17 июля 1946 вот в этой же вот аудитории, атаковала его вопросами:
"Каково отношение официальных органов СССР к национальной проблеме еврейского народа в смысле территориальной национально-политической консолидации, подобно другим народам СССР?". И "... почему бы не устроить в противовес Палестине автономное еврейское образование в СССР?... Что, у нас земли мало? Например, Крымский полуостров, который два года тому назад был совершенно свободным, или бывшая республика немцев Поволжья" /РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 128, д. 1057, л. 18/.
Да, я им, нашим немцам, обо всём этом бреде не рассказал. И меня ничуть не оправдывает то обстоятельство, что они, - наши немцы, - узнали о замышленном Маркишем "акте величайшей исторической справедливости" тотчас по оглашении его автором восторженным и благодарным слушателям. Ведь кроме еврейского и немецкого анклавов, в СССР наличествовал тогда ещё и русский народ, с глубочайшим уважением и даже почитанием всегда относившийся к своим немецким россиянам. Он и донёс до них, через своих представителей, Благую Весть "величайшей справедливости".

А ведь более чем за два года до помянутой встречи-лекции, именно, 15 февраля 1944 года, Михоэлс, Фефер и Эпштейн, от имени Еврейского антифашистского комитета, просили Сталина "… создать еврейскую советскую социалистическую республику на территории Крыма..."; /пункт 1 резюме письма/. В нетерпении - долго не было ответа, - его вообще не было!, - это письмо продублировано было ещё одним - теперь уже в адрес Молотова от 21 февраля. /РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 125, д. 246, л. 169-172; письмо от 15 февраля - Государственный архив Российской федерации, ф. 8114, оп. 1, д. 910, л. 34/...
Казалось бы, достаточно! Одних этих двух писем и откровений Маркиша хватило, чтобы всех нас накрыл с головою вал неистового юдофобства. И чтобы остервенившийся Сталин приказал срочно с нами разобраться. И только здоровый мужицкий инстинкт великого тактика Жукова, сообразившего, что его подставляют, сломал машину уже запущенную для "освобождения земли русской" от всех нас - "до седьмого колена".

Нет, оказалось, Перечисленного недостаточно было! И в тот же самый день - 15 февраля 1944 года - та же троица из ЕАК, родила, подписала и тоже отправила Молотову ещё одно слёзное совершенно послание с мольбою "...разместить /видимо, до окончательного решения вопроса? В.Д./ еврейскую советскую социалистическую республику /.../ на землях, высвобождающихся в результате проводящейся депортации на Восток контингентов врагов народа - чеченцев и ингушей..." Вот как можно-то, оказывается!
В этом поразительном по цинизму и саморазоблачительству документе, рождённом нелюдями в День Начала Разрушения Тысячелетнего Дома двух народов и их беспримерного разграбления, четыре абзаца из пяти посвящены не светлому будущему еврейства, но нефти, которая, вот теперь-то вот, и изольётся из земли, свободной от её... врагов!...
Как они попались на этом своём мародёрстве!
"... Сталин, остервенясь, письмо это топтал, прыгая по нему чёртом! Серый от непредсказуемости совершенно несвойственной хозяину кабинета реакции Молотов судорожно хватался за штору окна..."  А потрясённый увиденным Ян Саулович Левитин...? Через тринадцать лет он признается: - Обосрался!...
Понять его можно: был он тогда первым секретарём Чечено-Ингушского обкома ВКП/б/. Письмо, в копии, пришло в пик "депортационной суеты, когда нужно было перегнать на Восток 448479 чечен и 387229 ингушей". Вместе с Молотовым их вызвал Верховный. "Могли сходу оказатьея в кабуловском застенке... Но спущенный нам приказ выполнили к 7 апреля..." И, вроде, ни тебе Нюрнбергской петли, ни осуждения ООН!

В начале 1957 года я заступал его директором Акташекого ГМК в Горном Алтае. Мы сошлись. Он, совершенно затравленный, уверясь во мне и показав письмо, сознался: чечены и ингуши всё узнали, и они с женой и другие участники "акции" /как похоже-то!/ вынуждены скрываться, меняя вот такие вот медвежьи углы... До 1959 года подросшие дети чечен и ингушей 1944 года нашли почти всех руководителей их автономии: Лейзеровича Моисея Яновича, Гильмана Льва Ароновича, Евзерихина Павла Петровича, Друскина Илью Ильича и обезглавили циркулярками. Участь авторов письма оказалась куда как терпимее. Но "Закон Возмездия" - всё равно Закон! Кто бы и как его ни исполнил...

... Не соображу никак: свистопляска верхушки Еврейского антифашистского комитета с провокационными письмами, - что это? Абсолютное и потому трагическое непонимание мира, в котором выпало ей функционировать? Гипертрофированная наглость вознесенных на "еврейский Олимп" и потому возомнивших себя вершителями судеб уголовников? Или элементарная бессовестность, помноженная на исторически присущий нашему племени хватательный рефлекс?
Не инфантильность же, чёрт возьми, классических лицедеев, пусть живущих в виртуальных пределах! Вспомнить лишь, что после бегства Грановского и последовавшей за тем вакханалии чисток и арестов в "культуре" и на Лубянке, перелопачивания "личных дел" на предмет поиска и ликвидации потенциальных невозвращенцев и их покровителей, а главное, генеральной санации руководства театрами, театральным руководителем ГОСЕТ'а поставили именно Михоэлса. "Павлова" - по оперативной кликухе. В январе 1933 года готовится арест Леся Курбаса - замечательного украинского режиссёра. Чтобы спрятать от его многочисленных почитателей и поклонников это печальное обстоятельство мастера сцены отвезли в Москву. И там загнали в "камеру предварительного заключения", поместив ...  украинско-язычного художника не куда-нибудь во МХАТ, или в Малый театр, или в Художественный, а к Михоэлсу-"Павлову"!
А про его партнёров по ЕАК вообще нечего сказать - все сплошь оперативники... И с ними всё ясно: за чечевичную похлёбку завели, козлы, "опекаемый" ими несчастный народ свой на новую бойню...
Но Маркиш?!... Маркиш - это выше моего понимания!...

... Жизнь прожита. И что врубилось в мозг - никакими топорами того не вытесать. Потому вот уже тоже полстолетия - со времени тех писем, гложет осознание некоей чудовищной несправедливости Провидения Господня к многострадальному моему народу; несправедливости, выражающейся некими особыми качествами пастырей его - малых и больших...
А качества эти сравнить есть с чем...

Перенесёмся в 20 декабря 1937 года, - в день шестидесятилетия моего рано состарившегося опекуна - незабвенного Ивана Степановича Панкратова, спасшего меня, десятилетнего, из убойного взрослого таганского карцера. Кинули меня в его бетонную яму, схватив "в розыск" после побега из тюремного детдома… в Арктику - "спасать" пассажиров и команду раздавленного льдами в Восточно-Сибирском море парохода "Челюскин". Попович. Военный пилот-разведчик на Первой мировой и Гражданской войнах. Штабс-капитан и полный Георгиевский кавалер Русской армии, лично Николаем Вторым награждённый Золотым оружием "за храбрость". Полковник внутренней службы. Кавалер двух орденов "Ленина", почётный чекист. В 1926-1939 - член коллегии ОГПУ-НКВД. Полный инвалид: оказался в эпицентре газовой атаки рабоче-крестьянской красной армии против восставших в 1921 году крестьян и рабочих Тамбовщины. После госпиталей откомандирован, как специалист по двигателям, на автобазу в тот самый Варсонофьевский переулок в Москве. Три года возил командующего пограничными войсками республики Михаила Фриновского. Восемь лет исполнял обязанности главного механика теперь уже "Автокомбината", а по коду, "Объекта литер 1 НКВД". Уйдя в 1933 году на пенсию по инвалидности, работал механиком детдома на Новобасманной улице, 19, и стал моим вертухаем - сопровождал меня в художественное училище...
Вся вышеприведенная бодяга-анкета необходима для того, чтоб представить, какие "алмазы пламенные" и "палаты каменные" нажил Степаныч за свою геройскую при царе, и после, жизнь. А нажил он койку в семиместной комнате старого - на Малой Лубянке, 10, - чекистского общежития, где доживали свой век такие же старики-инвалиды. И тумбочку. Но не было её - не помещалась. Потому завёл он под койкою сундучишко. И в нём, лично им глаженная после стирки в туалете, доживала распадавшаяся при прикосновении рухлядь - бельё, гимнастёрки с брюками, штатский костюм с орденами и пальтецо...
И вот - юбилей. Украшенный знамёнами и хвоей зал клуба на улице Дзержинского. Ломящиеся от яств столы. И мой, совершенно растерявшийся от шума и великолепия, "вертухай"... Поздравляет сам товарищ Ежов! Замы его почти что все! И друзья тоже. Подарки! К примеру, часы каминные дивной работы. О них на следующий день, когда Степанычев юбилей отмечали у тётки Катерины по Брюсову переулку, скажет прилетевший Григорий Маркович Ярон: Они тебе только забыли подарить камин с квартирой, чтобы было куда их поставить...
Оказалось - не забыли: в письме, что передали от отъехавшего в командировку Фриновского, говорилось Степанычу извинение, что случая не было, но теперь должен он немедля получить в хозотделе ордер на "комнату, с камином и балконом в сад в двухкомнатной квартире дома по Скатертному переулку"... Прочитали послание у тётки после торжества. Не спали ночь: шутка ли - комната! Утром, не предупредив своих, пошли. Чистый переулочек. Дом как новый. И балкон в сад на месте. Поднялись. Двойные высокие двери. По ним - золотые лилии. Ручки сверкают бронзовые... Взойти бы, но Степаныч молча уходит вниз по широкой, белого мрамора, лестнице...
- Ты что?! Почему не зашли?
- Печати видел?
- Не-ет... А-а... Да! Но ордер же! Их хозотдел снимет...
- Снимет, мальчишечка. Снимет. Да вот кто с нас с тобою подлость снимет, когда мы туда войдём, а квартирка-то ещё тёпленькая от тех, кого они оттуда вытащили... Жили мы с тобою без белых дверей - ещё проживём... Нехристи мы, что ли?... В писании-то что сказано: "... Распявши же Его делить одежды Его..."? Это не для нас, Беночка...
- Так ведь другие её - комнату - заберут!
- Пусть. А мы не возьмём - бросил жёстко, сильно сжав мою руку...
И пройдя с квартал, сказал мягко: - Мы же с тобою не мародёры! ...

... 6-го октября, в субботу, в прямом эфире программы "Вечерний курьер" радиостанции "Юность" союзного радиовещания, в 23 часа, началось моё интервью Александру Кошелеву о сговоре двух каннибалов. В связи с недвусмысленным характером темы в студию приглашен был в качестве моего оппонента модный специалист по новейшей истории сотрудник Гуверовского института при Стэнфордском Университете Фельштинский, находившийся в то время в Москве. Передача длилась 50 минут. Надежды Кошелева дипломатичный профессор оправдал полностью.
И вот, неизвестный мне "распорядитель" из ещё не разогнанных пока, посчитал наглым кощунством одно лишь подозрение в возможности только подумать о таком! Чтобы Сталин... и "этот..."!!! И скомандовал: - "Родинский" бред всенародно обсудить и всенародно же осудить! Распоясавшегося провокатора-антисоветчика пригвоздить к позорному столбу!

28 октября в программе "Монитор" телевидения Ленинграда /?/ состоялся "круглый стол". На нём пригвождать меня должны были наши историки и тот же Юрий Фельштинский. Он уже вернулся в США. Но его затребовали снова. Историки не явились. Американский же гость, сообразив, какую роль ему определили, все 55 минут обиженно промолчал. Пригвождения не вышло. Меня немедленно пригласили на "собеседование". На него я не явился. Тогда за мной приехали с Новой площади. Отказаться? Причин не было. Кроме того - интересно, что в ЦК затевают? Меня очень радушно и тепло встретили. Напоили кофе. И весьма настойчиво потребовали "прямых доказательств". - Но они хранятся в политуправлении армии. - Тогда мы их найдём. - Найдёте... Если уже не нашли. - Как можно так о нас думать?! - Можно! Не без вашей инициативы рассыпан набор "Комплота". Не сомневаюсь: рукопись книги вы прочли, - по глазам вижу... - Прочли, - сознались. - Но одно дело рукопись на столе, другое - эфир на Божий мир! - Больше вопросов ко мне нет? - Нет. Спасибо! - Ради Бога!...
\
"Беседа" длилась 15 минут. С кофе. Зачем приглашали? Затем, чтобы поглазеть вживую на автора скандального рассказа? И только?... В конце концов, какое дело им было, отпрыскам обитателей партийного Олимпа, до таких вот историй с какими-то давным-давно истлевшими фюрерами? Им, которые не оборачиваясь назад уже скогтили застолблённое их дедушками, или папами бездонное корыто с несметными богатствами Государства Российского? Им, которые уже вовсю выгребают его содержимое? Им, которые уже оседлали Империю? До историй ли им с географией?

От озверевших СМИ меня защищало право "Родины" на мой рассказ. Но пресс-атташату ФРГ журнал отказать не мог. С немцами встретились мы в их квартире на Кутузовском проспекте. Пауль Н.Н. был непреклонен в неприятии моей версии:
- Где-то, я тоже мог бы фантазировать на тему о гипотетической встрече двух деятелей, - сказал он. - Совпадение системы инфраструктур достижения целей. Общность методов... Но я - лицо официальное. Подчинённое. Зависимое. А потому своим мнением размахивать не могу… Вот, смотрите, - он театральным жестом указал на полки. - Три сотни книг здесь - о Гитлере. Не апологетика. Нет! Жизнеописание исторического лица. А апологеты ещё придут. Уверяю вас. Они явятся, когда придёт время... Так вот, здесь только факты. Здесь собрано всё, что связано с жизнью и деятельностью фюрера. Всё абсолютно! От его детского дневника до... рецептов пургена, - у него были проблемы со стулом... Но ни одного слова, ни одного факта, которые дали бы историку повод усомниться в непричастности канцлера к непристойнейшим в его глазах предположениям о чём-то подобном этим вашим встречам. Нет ни одного намёка на их подготовку. Ни одного намёка на их планирование. Ни одного намёка на мысль, что они могли иметь место... Ни-че-го!
По должности я вынужден откликнуться на ваше выступление. Его безусловно ожидают в Германии. И его ждут повсюду в мире: "Что скажут немцы?" Ждёт и мой боннский шеф, автор доброй половины этих вот исследований. Зубы съевший на истории Гитлера. Вот ему-то, - что ему я отвечу? Опровергну его на основании вашего рассказа? Несерьёзно. Рассказ - не документ. Он ничего никому не доказывает. Я знаю историю вашей монографии о комплоте - в своё время ваши чиновники запрашивали моё ведомство. Но тогда, двадцать лет назад, я был лишь экспертом. И ничто не мешало мне высказывать собственное мнение. Его я и сообщил в Москву. Между прочим, без экивоков, которыми наполнена рецензия господина Дашичева, опубликованная в том же издании, что и ваш рассказ. Теперь могу констатировать - рассказ ваш только лишь рассказ. Не более того. И его не следует путать с фактами, которых нет. Нельзя же ссылаться на свидетельства - пусть даже нотаризованные - в вашей рукописи. Тем более, что она арестована. И вот уже 22 года как похоронена в архивах.

Я чувствовал, как не интересен ему со всеми своими дурацкими "раскрытиями", совершенно не нужными ему - графу фон Н.Н., апологету раз и навсегда определённой официальной версии. Он же рекомендует мне ждать, при желании, искомых мною фактов, которые - будем надеяться, - сказал, улыбаясь, - никогда не всплывут из небытия.
- Я не поклонник фюрера. Не почитатель его памяти. Но... Слишком несопоставимы фигуры вами сведённых лиц. Сама мысль о их возможной встрече - нелепица! Гитлер никогда бы на неё не пошел!
/Так ведь и Горбачёв тоже сказал, лапушка, только про нашего!/... Смеётся надо мною, этот фраер лощёный - граф Пауль фон Н.Н.! Кто для него я? Технарь, пусть небезызвестный. Обнаглевший дурак, оглоед; в деликатнейшей материи, какой является историческая фактология, хулиганствующий профан, пытающийся нахрапом прорваться в её святая святых... Действительно... В эту чреватую историю влез я, как кур в ощип. Поделом мне выслушивать теперь уничижительные сентенции от этого чистоплюя-сноба, который позволяет себе отбеливать в моём присутствии своего чёрного кобеля и лапшу развешивать о "непочтении" Гитлера.
"Не было никакой встречи!"- стояла в моих ушах его прощальная фраза. "Не-е бы-ло!"... Прав он, конечно. Немец он. Ему, немцу, чтобы документ! Аусвайс! В котором чтобы чёрным по белому. Открытым текстом... Напрасно обижаюсь…

Я пребывал не в самом радужном настроении, когда он проводил меня к остановке такси. Такси, конечно, не было. Был хвост человек в двадцать. Ещё была ночь с 10-го на 11-е ноября - холодная, промозглая и моросная ночь, настроения не поднимавшая. Он попрощался. Понимал, дипломат, что мне ещё долго не уехать. Но подвезти не предложил - машина-то у него была,. - пресс-атташе всё же... Конечно, что ему со мною церемониться, с битым...
Время приближалось к утру. И я пошел пешечком. Когда часа через полтора, или два, я подошел к дому, уже были открыты киоски "Союзпечати". Я взял несколько газет. Поднялся к себе. Нина спала. Я отмылся под душем от грязи, излитой на меня на Кутузовском. Приготовил кофе. И стал просматривать газеты. На одной из последних страниц "Комсомольской правды", в рубрике "Из досье ФБР", я наткнулся на статью доктора исторических наук Д. Наджафова, известного специалиста по военной разведке. Называлась она "Искренне Ваш Дж. Эдгар Гувер... ". За ранним временем и приятной усталостью из-за доброй прогулки, я, было, перевернул страницу. Но меня задержала фотография какого-то документа, вмонтированного в текст статьи. И я стал его читать, почему-то ничуть не удивляясь и не волнуясь:

"Федеральное бюро расследований.
Министерство юстиции Соединённых Штатов.
Вашингтон, округ Колумбия. 19-е июля 1940 г.
Лично и конфиденциально.

    Уважаемому Адольфу А. Берлу-младшему,
помощнику Государственного секретаря.
    Дорогой мистер Берл.
    По только что поступившей из конфиденциального источника информации, после немецкого и русского вторжения в Польшу и её раздела, Гитлер и Сталин тайно встретились во Львове 17 октября 1939 г. Полагают, что правительства других стран всё ещё находятся в неведении относительно этой встречи. На этих тайных переговорах Гитлер и Сталин, как сообщают, подписали военное соглашение взамен исчерпавшего себя пакта о ненападении. Сообщают также, что 28 октября 1939 г. Сталин сделал доклад членам Политического бюро Коммунистической партии Советского Союза, информировав семерых членов упомянутого бюро о подробностях своих переговоров с Гитлером.
    Я полагаю, что эти сведения представляют интерес для Вас.
Искренне Ваш
Дж. Эдгар Гувер".

... Многолетняя тяжесть, вошедшая в меня майской ночью 1951 года, когда уходил я от несчастного Рейнгардта Майера-Копыльникова после предсмертной исповеди его в больничке Мостового отделения ОЗЕРЛАГа в Братске, спала, наконец, с моих плеч. Изверглась из всего моего существа. Человечество узнало долго скрываемую от него правду: два самых кровавых маньяка в истории планеты встречались и сговаривались! И правдой оказались откровения и Рейнгардта Майера, рассказавшего мне о встрече тиранов в 1931 году, и Леонида Александровича Скоблинского - об их встречах в 1929, 1930, в том же 1931, в 1932, 1937, наконец, в упомянутом Гувером 1939 годах. А первым, кто осмелился, кто решился сказать об этом во всеуслышание, оказался я! И я засмеялся... Потому что никакие пресс-атташе смеяться уже не посмеют. А буду смеяться я, перелистывая Пушкинского "Графа Нулина":
   
"... Когда коляска ускакала,
Жена всё мужу рассказала.
И подвиг графа моего
Всему соседству описала.
Но кто же более всего
С Натальей Павловной смеялся?
Не угадать вам. - Почему ж?
Муж! - Как не так. Совсем не муж.
Он очень этим оскорблялся,
Он говорил, что граф - дурак,
Молокосос; что если так,
То графа он визжать заставит,
Что псами он его затравит»
Смеялся…"

Смеялся я. Я смеялся, искренне полагая, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Тем, кто в победительной эйфории не пребывал, было не до смеха. Долматову Володе, например, и моему сыну, понимавшим: своим свидетельством на многомиллионную аудиторию я вскрыл тщательно охраняемую тайну двух режимов-близнецов - тайну их преступного сговора.
Да, их кровавая харизма в разное время пошатнулась чуть-чуть. Но набирает силу, захватывая души молодого поколения её немецких и российских последователей. Разоблачение их кумиров может дорого обойтись. В конце концов, они могут даже разрушить само дело моей жизни - моё "Спасение", - общество, созданное мамой - армейским хирургом - ради спасения спасителей, - несчастных фронтовых медиков, брошенных в 1917 году развалившейся Русской Армией, а позже - множества других.

А дед всё порывался и порывался разоблачать преступление на Волге! Масла в огонь его разоблачительного пароксизма подлило ещё одно моё выступление - реплика на Учредительном Съезде Конфедерации репрессированных народов, состоявшемся 28 ноября в аудитории Политехнического музея. Мы с ним сперва слушали доклады тех. кто чудом избежал смерти, когда их угоняли с родины на вымирание и погибель. Среди выступивших были и те, кто уже родился в Сибири и Казахстане с клеймом ссыльного. И в их числе мои друзья-сподвижники по "Спасению" Герман Виллевальде, Саид Бахарчиев - мой бывший аспирант, его племянник Шамиль Басаев, Пауль Ридер - герой "СТЕПЛАГА", и Руслан Аушев, Гуго Дюн, Джахар Мадаев и Володя Вормсбехер - предводитель восстания на Шикотане. Только недавно прошел семинар руководителей отделения общества. На нём, на случай провала, в очередной раз оговаривалась схема их оперативной замены. Делалось это систематически не реже одного раза в полтора года, хотя на протяжении 72-х лет работы "Спасения" срывов не случалось. И вот теперь, по "73" мандату от ВОСН, после Вормсбехера, выступить поручалось мне. И я сказал жмурившейся в президиуме "тени" председателя союзного КГБ всё, что считал нужным. Если быть до конца откровенным, то и выступил-то я именно потому, что в президиуме "тень" эта сидела.
И пусть запустится в меня булыжник, - не мне было не знать, что передо мною находился и слушал меня человек, совершенно отличный от всех своих предшественников на этом посту. Хотя, конечно же, это был ставленник Андропова, перенявший от своего благодетеля "концепцию заговоров", а потому искренне верящий, что любые изменения в стране есть результат "спланированных мероприятий враждебных сил". Естественно, убеждённость в коварстве этих самых сил возникла не на пустом месте, а в результате... собственной коварности. Ведь и сам Крючков с 1956 года возглавлял "самое-самое" подразделение КГБ - его секретариат. А с 1974 года, когда мы познакомились на внезапном отдыхе, - ПГУ /Первое Главное управление/ - внешнеполитическую разведку. Но именно он - и никто другой из ведомства, которое обязано было, в первую очередь, заниматься государственной  безопасностью, безопасностью своих граждан, а не безопасностью группы политуголовников от ненависти населения, Крючков первым разглядел через деятельность банды Гдляна и Иванова кабанье рыло преступного мира, начавшего атаку политической и экономической власти и бее того раздираемой на части страны.
И, - отдадим ему должное, - развернул в 1989 году аппарат КГБ против организованной преступности. Но чтобы сделать самый решительный шаг, ему не хватило малого - освободиться от опутавших и его - "самого первого кагебешника!" - тягомотных партийных догм. Он всё бился в попытках найти "центр антигосударственной деятельности". А его не было! Его "заменяли" громадные суммы преступных капиталов, добытых и с помощью вот таких же вот "Бакинских этапов". Если бы Крючков послушал собственных своих оперативных работников! Если бы - не вполуха, как то было на тех же рыбалках, - всерьёз хоть однажды выслушал меня с моими "анекдотами!!!" о "'геологическом" бандитизме и о том же "Хлебном деле" господина Мир Джафар Багирова! Да если бы он глазом государственника и экономиста /а он - и экономист, и государственник!/ взглянул на проблему - он и сам всё бы понял. Понял бы, что эта организованная преступность - не вдруг возникшее и потому еще пока "временное" явление. Что взращивалась она на протяжении всех лет, начиная с 1917 года. Что сама Чрезвычайка /!/, почти до краёв заполненная сбежавшимися для вселенского грабежа уголовниками со всего Юго-Запада развалившейся Российской империи, стала разобщённый преступный мир организовывать в... областные и республиканские банды. А затем, "в угоду партийным интересам /!/, как бы самоустранилась - задолго до ухода Сталина - от контроля над ними"... Одни, значит, банды, перестали, наконец, расстреливать другие.
Результатом атаки Крючкова на преступный мир - во всех его ипостасях - явился откат большинства кланов на изначальные позиции. И тут же - новый бросок к власти, - через национальные конфликты и развязывамые ими "локальные" войны! Вовсе не само "нерешение национальных чаяний" тех самых репрессированных народов собрало всех нас на Учредительный Съезд. Хотя, естественно, и это: народам не позволяют начать нормальную жизнь на своей родине. А то, что кавказские, крымский и немецкий народы начинают использовать в качестве мины под уже и без того разваливающуюся государственность империи. Фитиль ненависти подведен под страну, что никогда домом их и не была. А была проклятою мачехой многих десятков миллионов сосланных, расстрелянных, замученных, утопленных ею своих граждан. И чужих тоже. Но для того, чтобы всё это непотребство осуществилось, - чтобы банды переделили власть и богатства России, - для этого в жертву снова приносятся и русский народ, и уже не раз, а некоторые и не по второму разу, битые, истязаемые, унижаемые и ещё не до конца истреблённые "малые" народы. И первыми - кавказцы. Мои кавказцы. Допустить такое было бы преступлением!
Потому я, получив слово по своему "133-у" мандату Ш-й Чрезвычайной Конференции "Возрождения", сказал Крючковской "тени": Вскорости мы будем, ввергнуты в кровопролитнейшие войны с "малыми" народами страны, которых геноцидом над ними вы заставили люто и остервенело ненавидеть и само государство, и всех вас, вместе взятых. Вместо того, чтобы всею мощью вашего гигантского - и, я пытаюсь верить, - некоррумпированного пока - аппарата наладить порушенную вашими предшественниками жизнь миллионов граждан из так называемых национальных меньшинств, вы продолжаете ломать и без того страшные их судьбы. А иначе и не назвать ваше преступное беззаконие, когда даже после вырванных у вас реабилитационных постановлений вы не позволяете народам /!/ возвратиться на родину, не отдаёте им отнятые вами их земли, дома, имущество и достойную жизнь. Главное: вы не пытаетесь остановить преступников, которые используют бедственное положение малых народов и гнев их отчаяния!
Нагнетаемое, получается, не без вашего КГБ межэтническое напряжение разрешится большой кровью, приведёт к отторжению от страны большинства национальных образований, как это случилось 11-го марта с Литвой, обязательно закончившись развалом Советского Союза! Неужели вы на Лубянке этого не понимаете? Вы же не душка-Горбачёв, хотя и он уже догадался, что "процесс пошел!"... Ведь целостность и безопасность страны - не "Внутренняя тюрьма" и "Граница на замке!", а спокойная, обеспеченная и счастливая судьба его простых граждан, Крючков! И это не Апокалипсисы. Это краткий перечень событий, которые обязательно произойдут, если вы немедленно не разрубите вами же завязанный и затянутый узел национальных проблем. И вы не хуже моего осведомлены, какая угроза маячит над людьми: ведь же и ваш "крючок", господин Крючков, стоит под постановлением об утверждении "Некоего Документа", в просторечьи именовавшегося "Атласом Целей", вновь, якобы, пересчитанным в 1988г. "Атласа ядерных целей" с перечнем "факторов", ради "незамедлительного разрешения" которых этот людоедский документ создавался и уточнялся нашим пересчётом. Есть ваша виза и на соответствующих приказах 1971-го. А они требуют неукоснительно следовать расчётным параметрам этих самых "Атласов целей". А в них помимо глобальных, планетарных масштабов "факторов", проигрываются и "случаи" "малых внутренних конфликтов", когда дьявольское "оружие возмездия" /!/ должно использоваться для поражения целей в пределах государственных границ...
Классическая реакция скорпиона, загнавшего себя в ловушку!... Подумать только: ядерные боеголовки взрываются над... деревней водок под Петербургом! Или над цыганским табором в центре Бендер! Или над Армянским представительством в Армянском переулке столицы нашей многонациональной державы! Или над любым другим избранным субъектом Дружбы Народов! У нас, господин Крючков, всё возможно. /Аудиостенограмма. № 26.2/

… Итак, Иван Павлович Алексахин решился возвратиться к "Бакинскому этапу". Он хорошо понимал, что "Этап" - не встречи давно покойных фюреров, никого уже не интересующих, кроме специалистов и апологетов, хотя последние уже сменили гнилые зубы на свежие клыки. "Этап" - это семейный секрет бандитских кланов, наверняка давно уже прорвавшихся во власть. И вот им-то вот - наши разоблачения ни к чему!
Последним толчком, подвигшим Алексахина к действию, явился приём, организованный руководством  КГБ для устроителей этого самого Учредительного Съезда. Торжество проходило в том самом клубном помещении на Большой Лубянской улице, где мы когда-то отмечали 60-и летие моего незабвенного опекуна Степаныча. Потому даже я подпал под ностальгическое обаяние памятного мне места. Что уж говорить о чувствах Алексахина!
Ужин волков и баранов прошел, в общем и целом, без эксцессов, если не считать что с тамадою его не получилось: северо-казказцы паясничать отказались и бокалов "за чего-то там" не пригубливали. А говорили лишь хозяева-вегетарьянцы… Но всё равно, Иван Павлович, политик с человеческим лицом, и тому был рад, что "сам факт встречи всё же имел место". Много ли надо старику? Немного... И, не известив меня, - получилось, будто, за моей спиной, - он сговорился с Сашей Кошелевым. И тот, полагая, что Алексахин все со мною согласовал, с радостью и с понятным волнением безусловно порядочного человека, включил рассказ о "Бакинском этапе" в программу передач новой радиовещательной станции "Россия". И именно в первый день выхода её в эфир - 10-го декабря...
Итак, сбывались наши с Иваном Павловичем надежды: через неделю - моё первое сообщение в эфире о "Бакинском этапе", чудовищном даже для "Государства ГУЛАГ" событии на Волге. Оно анонсировалось как "Этап из Баку", и планировалось как рассказ о пропавших без вести солдатах войны. Тогда страну начали трясти сообщения об обнаружении добровольными следопытами на местах былых сражений в Западных областях бесчисленных свалок солдатских останков, которых доблестная и непобедимая армия - за "делами"- "забыла" похоронить...
                ***
... Меня тревожит молчание Алексахина: с конца ноября не отвечают домашний и дачный телефоны. Меж тем, за два дня до передачи эфир "ужимают", я сопротивляюсь - не хочу комкать такое /!/ свидетельство! Но редакторы настаивают - время эфира строго регламентировано.
В 5.00 пополудни 30-го ноября мне ещё раз позвонили: воркующий женский голос, обворожительно грассируя, с милым укором предупредил, что все жданки пГошли, и просил меня сГочно пГибыть к Ивану Павловичу на дачу, чтобы окончательно согласовать текст. – Но, почему же он раньше меня не предупредил? Почему сам раньше не позвонил? Проспал?! - Ха! Ха! Ха! Вы, доГогой автоГ, витаете аж в безвоздушном простГанстве! Геалий жизни не чувствуете: зима началась! Значит, и Гемонт теплосетей. Ясно? Нет? Не слышали, с чего начинается Гемонт? С их вскГы-ытия экскаваатоГами! А они имеют обыкновение "наГушать" телефонные и пГочие кабели... Пожалуйста, потоГопитесь. На двоГе уже темно, а вам ещё электГичкой... Я его соседка по даче. СобГалась в Москву. Он и попГосил звякнуть. Чао!

Делать нечего, надо ехать, сорвав встречу, которую Саид Эскиевич Бахарчиев устраивает сегодня в ресторане "Под шарами". Нам надо поговорить с Дудаевым, - тоже родичем Саида, и с Шамилем Басаевым, уезжающими - один к месту службы, другой домой, в Чечню. И Саид, мой бывший аспирант, "сидит" на телефоне: боится, как бы не сорвалось прощание. И оно срывается: сообщаю Саиду о срочной поездке к Алексахину. Переодеваюсь в лыжный костюм...
                ***
Резкий, громкий, торжествующий звонок!... Открываю... На площадке лестницы толпа - иначе не назовешь сборище людей, улыбающихся мне... Нацеленные в моё лицо объективы телекамер... Ослепляющий свет направленных на меня съёмочных юпитеров... Блеск блицев фотокамер... Муфты упёртых в меня микрофонов...
Японцы? Все - японцы?... Но почему?!... Ничего не могу понять...
- Здравствуйте! - говорит мне молодой, с седой шевелюрой, атлет. - Здравствуйте! Конничива-а!... Мы вас нашли, дорогой Додин-сан! Нашли!

... В гостиной столпотворение. Сидят на диване, в креслах, на стульях, на ковре. Кто не успел сесть - стоят... Гомон! Смех! Вопросы! Большинство хорошо говорит по-русски. Дипломаты, репортёры, учёные-слависты?.. Раскрывают торжественно кейсы. Достают и развёртывают газеты... Я вглядываюсь... Что это? В небольшой статье - фотографии... И на одной… Так это же Тацуро Катакура! Мой лагерный товарищ! Мой подопечный зэк! Бывший офицер разведки, а в Братске - в конце сороковых, в начале пятидесятых - зэк! Доходяга! Жмурик! И интеллигент из интеллигентов! Холодный философ, которого вытащил я с того света! Вытащил кровью своей и своей баландой... И вот же он! Старик совсем!
Кто-то тычет в газетные тексты, в фотографии.
- Вот газета "Шинкей шимвун"! Моя газета... Дорогой Доэзин-сан, сегодня, 30 ноября, она сообщит всей Японии о Вашем подвиге! Мы получили её факсом - и вот - примчались! Прибежали поздравить с... нахождением! Ваши друзья в Токио перевели заголовки - вот переводы: "Дверь которая была закрыта 40 лет!"... И "Поговорим, Додин!"...
Гости пробыли недолго - торопились: нас с Ниной Оттовной и детьми ожидал "его превосходительство" посол "Их Императорских величеств". Ожидали сотрудники японского посольства для "совершения торжественной церемонии приёма". Ожидал поздний ужин-банкет... Но мне необходимо с Алексахиным встретиться! Он же ждёт!...
- Нет-нет! Не можно!.. К другу Вы ещё успеете! Успеете!
Действительно - успею... И - не японцы - точно бы успел...

Рано утром у Алексахина проклюнулся телефон. Но трубку никто не поднимает. Беда! Видно, или спит крепко /за ним такое числится/, или, не дождавшись, уехал домой?
Позвонил сыну. Извинился за отсутствие на именинном торжестве. Рассказал о событиях ночи на посольской даче. Позвонил Саиду - объяснил причину срыва встречи с его родичами в "Арагви". Решили отдохнуть.
Только легли - звонок! Беру трубку... Брат  Ивана Павловича... Отчаянный крик его... Пытаюсь дознаться: - что случилось!? Ничего не могу понять... И после мучительной паузы снова его стон:
- Вениамин Залманович!... Венечка!...   Они Ивана убили!

... Вечером 30-го какая-то дама срочно вызвала его на дачу... Соседка, якобы... Что-то там случилось... Он поехал... А утром... сегодня... его нашли... Нашли... Господи, Боже мой! Нашли... метрах в трехстах от конца платформы... всего... всего искромсанного поездом... Что же это такое, Вениамин Залманович?!!! Восьмидесятидвухлетний хромой инвалид!... Пустячное расстояние по расчищенной дорожке от вагона до дачи было для него казнью египетской... Как же можно верить, что брат смог, будто бы, преодолеть немыслимый для него трёхсотметровый путь - да по сугробам - и очутиться ещё на насыпи, между рельсами?!... А вы?... Поберегите себя, Бен!

В Главном управлении милиции сообщили: прошедшей ночью, на перегоне Шилово - Рязань, найден разрезанный поездом труп Ивана Парнышкова - главного свидетеля обвинения 1956 года... Кто-то вызвал его срочно в Москву для участия в передаче. Телеграмма оказалась в пистончике брюк. По ней милиция и опознала его, и по телеграмме же известила радио. Всё остальное убийцы забрали - имитировали ограбление...
Как мы узнали позднее, в ту же ночь исчезли ещё шестеро свидетелей волжской трагедии. Остались ли они живы? Я не знаю. Знаю только, что меня спасло нежданное явление японцев. Сорокалетие назад спасал их я и мои товарищи. Теперь они спасли меня. Вроде бы закономерно. Но удивительно: чтобы вот так вот... В последний миг явиться и спасти! Ведь ещё минута-другая, и мы бы разминулись. Я уехал бы на дачу к Ивану Павловичу... И успел бы... вслед за ним... Так как же всё это следует понимать? Как Перст Божий, в меня обращенный?! И это означает тогда, что делаю угодное Ему? И Он...?!!!

Взваливать ещё что-то на Всевышнего я не стал. Поехал в посольство. Посол пригласил шефа службы безопасности. Одно понял из кратенького их разговора: отныне спецслужба "Их Величеств" постоянно будет рядом с моими близкими и нас одних не оставит.
- Японский народ вас, Додин-сан, охранит. Вы нам дорогой человек... Самый дорогой!

Вечером 11-го декабря было решено: передаче о "Бакинском этапе" быть. Но готовили её теперь по-тихому, втайне даже от сотрудников! И 21-го декабря с 16.00 московского времени радиостанция "Россия", под Реквием Моцарта, начала передачу моего полуторачасового рассказа-свидетельства. Снова, - и в который-то раз, - страшные видения на Волге проплывали перед моим уже давно привыкшим видеть увиденное тогда "мысленным взором". Снова и снова переживал я все те же чувства, которые обрушились на меня в ту первую ночь у красно-глинского берега...
И в который раз за прошедшие с того часа годы подумал, - внезапно уставая смертельно: да кому нужно оно - свидетельство моё - сегодня, сейчас, во дни крушения непутёвой империи, спустя более полувека с того мгновения, когда раскрылись люки танкеров и мы впервые увидели их содержимое?! Кому нужен мой рассказ, сорокалетие пролежавший под спудом ущемлённой обстоятельствами бедной памяти моей, а потом в письменном столе? Его герои истлели. Растворились в волжских водах. Слились в Каспий. Воспарились туманами. И уже давно, - и не раз, - излились обратно на Землю жизненосными дождями...
И что вообще для человечества эти "какие-то" 110 тысяч душ, порастерявшего по войнам, эпидемиям, голодоморам, раскулачке, депортациям, лагерным экзекуциям и автомобильным катастрофам бесчисленные сотни миллионов своих злосчастных детей?
Смерть - невообразимо мучительная - настигла моих героев более полувека назад. Значит, давным-давно исчезли их родители, что взрастили их, любили, помнили до последнего своего часа. Давно ушли их братья и сестры, что росли с ними, тоже любили, и ждали с войны. Наверно, ушли, не дождавшись, их старшие дети, надеясь до смерти своей, что дождутся они тех отцов. И давно, - исстрадавшись, обретая и теряя надежду, - ушли раздавленные ожиданием их жены и невесты...
Что и требовалось всем тем, кто этапы эти задумывал, гнал и... списывал. Всем тем, кто после смерти тирана под любыми предлогами оттягивал раскрытие преступлений большевистского режима, - сперва нагло и с рыком, потом под видом предотвращения гражданской войны, наконец,... за давностью той эпохи! И в видах грядущего примирения. Уже неизвестно кого с кем.
Значит, - всё, что мы сделали теперь, и из-за чего погибли Алексахин и Парнышков, - всё это зря? Да ничего это не значит! Теперь, как и всегда, значит для меня только оценка моих действий мамой, давшей мне жизнь и указавшей скромную цель, которой следую вот уже 45 лет и которой живу. Но на всё наложилось событие "30-го ноября" - Вспыхнувший Куст! Купина Неопалимая!
Потому всё то, что мы затеяли и осуществили, это ответ палачам! А что ответ этот был необходим, что он  был обязателен, - знаком этого, Знамением, было Явление Его в японцах! Только так. Только так.
Купина Неопалимая!

... Лишь спустя месяц, провожая меня, Кошелев спохватился: передача-то о "Бакинском этапе", - она же 21-го декабря прошла! В день тезо-именитства! В сталинский день рождения. Надо же так! Значит, - с рожденьицем, дорогой Иосиф Виссарионович! Знаю, знаю: вины твоей в "Этапе" нет. Прямой вины. Не сомневаюсь: узнай ты о ней - ты бы и без раппопортов разобрался во всём. И в дополнение к прокурорским крестникам свои пули "в загривок" получили бы и булганины с багировыми - никого бы ты не пощадил из ослушников!
Но, согласись, и твоей вины в этом грязном деле хватает. Главная - немца-то в Сталинград ты привёл, задумав обмануть его и на его плечах, по-кавалерийски, ворваться в Европу. Ещё одна вина: беспредел в стране создал ты. А потому твои подручные, которые и без того владели всем, да и самой страной впридачу, не задумываясь, обратили 110 тысяч живых людей в стоимость "доставки" 673-х вагонов муки, "подвозки" 8977-и автомашин хлеба, "аренды" складов под ту же муку и рыбу. В "цену" инфраструктуры этапа. И в итоге, в 4 миллиарда 731 миллион рублей общей суммы ограбления народа в самый голодный год голодного военного времени. Это - без кавычек!

Вот теперь бы и поставить долгожданную точку в "деле" о преступлении 1943 года на Волге. Будто всё необходимое сказано. Ан нет. Не всё.
Лишь только в эфире отзвучала плёнка с моим "именинным" рассказом, тут же за мною прискакали. Странные, надо сказать, скакалыцики - "стеснительные" какие-то. И то - с 16.00 московского времени 21-го декабря у моего дома уже дежурили ребята "от супруги Мессии", - из тех самых её витязей "ожившего народа". А в ходе передачи здесь же оказались и парни из "русского полувоенного формирования". Не сейчас распространяться о моих чувствах в связи с тогдашней активностью патриотических организаций. Замечу лишь, что понятие "патриотизм" никогда не вызывало во мне каких-либо отрицательных эмоций: каждый народ выстрадал своё законное право на самозащиту. И чаще - "великий" и даже "могучий" народ. А формы её, её проявления, - они те, что сложились. Не более того. Другое дело, что в любой России /и не в России тоже/ они оказывались под жестким контролем всякой власти, если изначально ею не инспирировались.
В этой связи забавный разговор произошел между сестрой Нины Оттовны Леной Адлерберг и мною, когда от Андрея, - сына уже покойного друга моего ещё по ГУЛАГУ Кирилла Николаевича Голицына, - узнал по секрету о возможном возобновлении института русского дворянства. Отъерничавши, спросил в шутку у Елены Владимировны: не собирается ли и она тоже возродиться в этом некогда весьма почтенном качестве? Спросил, помня резкую отповедь Нины на тот же мой вопрос.
Елена шутку не приняла:
- Ты в своём уме?! Тебе разъяснить, кто стоит за всеми этими дворянскими "Виедербелебт'ами"? За ними, Бен, не просто торчат, а давным-давно, - с 1918 года, - разрослись уши Главных управлений всех этих порождений - от ВЧК до КГБ! Неужто ты - опытный зэк со стажем - полагаешь, что я выдумываю? Наши хозяева не просто не оставляют без надзора и патронажа даже самые плюгавые и малочисленные национальные проявления в своём многонациональном борделе. Они скрупулёзно переорганизовывают или организуют всё новые и новые "сообщества" из националов. Тем более, когда по природной склочности народишка и его неумению выслушивать самого себя, сам он не только не в состоянии осознанно сорганизоваться в мало-мальски прочную группу, но даже выделить из своей среды умного провокатора или мошенника - представителя! И если ваши спецслужбы организуют бесчисленные Раттенгифтлихе Гезельшафтен из всяческого сброда, от "диссидентов" до "сионистов", чтобы с их помощью, как на липучку, ловить сонмы крутящихся вокруг болванов, то уж русских-то орёликов они сорганизуют в лучшем виде. Ваши - смотаются за бугор. Им дорога туда. Им делать здесь нечего. И если их придерживают в так называемых "отказах", то только чтобы поднатаскать материал для очередных шпионских операций. А нам, русским, здесь жить! Потому контроль - прежде всего над нами. Только! И все эти "дворянские собрания" - отделы этого контроля. И ничто иное. Мне ли этого не знать после стольких лет работы в центре нашего гадючника?!... "Собрание" твоего "Андрюши" - это ещё одно Главное управление. Или его отдел. Тем более, что никакой элиты народа не существует в природе. Есть элитарные личности из народа. И ими всегда жила и будет жить Россия. А элиты нет и не было. Это особенно чётко прояснилось в 1918 году, когда ни один дворянин, - ни один /!/, - пальцем не пошевелил, чтобы спасти от гибели императорскую семью. Стоила она того или нет. Как в 270 миллионной стране не окажется никого, чтобы прийти ей на помощь, когда начнётся развал. Никого, верного присяге. Что до "бума" в печати - он во всплеске ностальгии по войнам, - Русско-Японской, Балканским, но, главным образом, по Гражданской, - по героике Белого Движения. Оно, это Движение, несомненно, возбуждающий россиянина-патриота фактор-рефрен, под который свидетельства о подвиге на её войнах твоей необыкновенной матери - великой россиянки, вне зависимости от её национальной принадлежности, - приобрели необычайно сильный духовный стимул подъёма национального самосознания людей, угнетённых грохотом обвала своей государственности. Только что в "Самиздате" прошли солженицынские "Размышления над Февральской революцией". Они напомнили россиянам о ничтожестве его этой самой дворянской элиты. "...Она потеряла чувство долга, не тяготилась своими, незаслуженными наследственным привилегиями, отбросила государственное сознание..." Да что "элита", если даже Православная Церковь и попытки не сделала спасти Россию, народ! Она слова пастырского не промолвила. Она даже чресел своих не приподняла с сундуков - оглядеться, что с паствою её происходит... За то и потерпела лиха.
И вот, на этом безысходном историческом фоне воинствующей бездеятельности - явление: подвижничество Великой Матери твоей. Скромной россиянки. Простого военного хирурга. Маленькой женщины, избравшей добровольно подвиг спасительства страждущих. И она из немногих, Бен, из очень немногих кто ни на что иное не отвлекаясь - вынесли своё святое дело спасения русского народа. Не более. И не менее. Почему бы не понять русских патриотов? У них были в последние годы иные примеры служения родине?... Ну, а ты, Бен... Извини, но в поднявшемся вокруг её имени и истории вихре преклонения перед нею, ты - только спичка, запалившая Факел Памяти о героическом прошлом россиян. И Пламя его осветило, - и теперь уже, вслед за японцами и прочими - освятило Имя Мамы твоей в России. Никогда не забывай, что за Её Делами все твои когдатошние потуги "пятью хлебами" лагерной пайки; накормить и спасти с полсотни доходяг-азиатов - ничто. Потому помалкивай. И вообще, меньше - а лучше вовсе - не высовывайся. Не то приберут тебя фляйшеры твои с файнблатами, как Алексахина! Они - не КГБ - охоту за вами ведут!

Она знала, что меня охраняют. Знала, что тотчас после звонка брата Ивана Павловича, - с того часа японцы круглосуточно "дежурят" у нас в доме. А вокруг него - патрулями - коротают время у маленьких костров мальчики - россияне... Но Елена Владимировна - профессионал. Если не по части мокрых дел /она всего лишь заведующая отделением скорой помощи офтальмологической клиники 4-го Управления на Грановского/, то уж по самим мокрушникам всех мастей и рангов точно!
Да, те, что за мною явились - они не с Лубянки, - Лена права была: то - "Бакинцы". От них я защищен. И не одной лишь "мировой общественностью". Той самой, что в прежние, не в такие уж давние, времена надёжно защищала "освободительные" вылазки по миру наших костоломов, но россиянами - молодой Россией. Тем не менее, от греха, после похорон Ивана Павловича я встречался только с активистами "Спасения", которым спокойно, не торопясь, передал управленческие рычаги общества. Было ещё одно свидание с Северо-Кавказцами: их нагло, силовыми методами, толкали в Большую Войну... И "Спасению" вновь вылизывать кровь?!

Почти все последние дни уходящего года я провёл с японскими журналистами. Мы обсуждали план и содержание альманаха о японских пленных в ГУЛАГе. 1991-й год мы встретили тоже с японцами - на подмосковной даче посла. А старый-новый год проводили на нашей даче, в Ильинке. Там, в тиши подмосковных лесов, у пылавшего прощально нашего камина, мы выпили за..., сдаётся мне, агонизирующую тысячелетнюю империю. Ни торжественности, ни тем более торжества мы не испытывали. России мы - наша семья с её предками, - моими и, тем более, предками Нины, - отдали всё. Она нам - тюрьмы, с лагерями и ссылками... Потому не получилось даже поплакать всласть на похоронах большевистской лавочки, хотя - по Губерману -

Когда идёт пора крушения структур,
В любое время всюду при развязках
У смертного одра империй и культур
Стоят евреи; в траурных повязках.

Напротив - было много каминного огня, много ярких свечей, много хорошего вина. А с повязками и с почётным караулом не получилось ещё и потому, что у нашего камина евреев - раз и обчёлся. Толклись, видимо, в панихидах: конец империи только что самые ленивые не высчитали...

Последнее интервью японским СМИ я дал 24-го января 1991 года, возвратившись из трёхнедельной поездки по дорогим нам уголкам России...

Как ни печально, эту прекрасную страну надо оставлять. Оставлять единственное, на планете доступное, до конца не сведенное ещё средоточие девственной природы, основы счастливого бытия. Но на что менять её? "Угроза" депортации в Израиль вдохновляет, тем более - дороги в мир оттуда не заказаны. США? Всё, казалось бы, за такое решение: состоятельные родичи; связи аж на самом небе; природа, родственная российской; и всё знакомо по длительным путешествиям 1958-1988 годов. Но там мы уже были. Даже жили. И туда нас больше не тянет.
Ностальгических побуждений для смены пусть ссылочной Сибирской тайги на вольный Шварцвальд у нас с Ниной и дочерью нет. Зато у супруги чёткое предвидение момента,  когда однажды у её внуков /пусть правнуков/ спросится: кто был вашим дедом? Ей не понаслышке известны ниши немецкой души. Как, впрочем, и закидоны еврейского характера. Да и стоит ли обосновываться в самой цивилизованной стране Европы, если вот уже полтыщи лет из неё бегут аборигены?

Итак, власти решили наказать меня Израилем. Всё сошлось: Иерусалим снится мне вот уже шесть-семь лет. По узким безлюдным улочкам города карабкаюсь в поисках Площади на вершине. Я там уже был прежде. Но не могу снова найти её. И карабкаюсь, карабкаюсь... Из ночи в ночь. И это после полувека одного и того же - тоже из ночи в ночь - кошмара: бегу из подземной тюрьмы, и за мною погоня... Всегда, ночью. Только ночью...
И вдруг финал: "Горящий Куст", осветивший нам Путь в Свет... Мы следуем Знамению. И "выбираем" нашу маленькую страну в ответ на Его позывные. Отныне - я увидел это в ещё одном сне - мы будем жить у Святой Горы. И, по-своему, как умеем, благодарить Его за всё, что Он для нас Сделал. Только так!

... 26 января 1991 года из Токио, факсом, пришел номер "Санкей шимвун" от 25-го января с моим интервью и сообщением "Всей Японии!": 28 января "Додин-сан с супругой, дочерью и её семьёй депортируется в Израиль!".
Конец истории "Бакинского этапа"?
Как бы не так!...