Ля франсе

С высот зрелой жизни каждый раз вынырнет в какой-то её момент случай, что потом он будет появляться перед тобой: «Я здесь, господин! Чего прикажете?» Назойливо. С уточнением деталей этих событий. Может бы и не вспомнил его. Ан нет! А если ты его кому-то ещё поведал, тогда держись! Не отстанет.

В пятом классе в таёжную глухомань на берег Байкала прислали к нам учительницу французского языка Ирину Константиновну, из Ленинграда. Красивая, умная. С жаждой дать нам прочные знания. Заостренный носик, веснушки вокруг носика и около правого глаза родинка. Во время её уроков я почему-то постоянно следил за этой родинкой. Вот родинка встала, вот родинка улыбнулась, вот нахмурилась. А как Ирина Константиновна одевалась! Такого в селе никто не видел. Юбочка серого цвета крупной вязки в обтяжку. Под цвет тела чулки и сапожки с высоким голенищем. Пиджачок недлинный и с укороченными рукавами. Его она носила постоянно, меняя ажурные кофточки со стоячим воротничком. Я всегда любовался ею и боялся пропустить какой-либо новый звук или слово.

-Бон- жур, Лютиков!

Я вскакивал с места и бойко отвечал:

-Бон жур, Ирина Константиновна!

Она приветливо улыбалась:

-Асэеву!

Учился хорошо! Пятерки она не ставила никому. А вот четвёрку в конце пятого класса я получил твёрдую, даже грамоту она мне выдала. Долго её рисовала, на ней было много цветочков и разных завитушек.

Шестой класс начался с моей большой грусти. Или наше село не понравилось Ирине Константиновне, или жилищные условия: колоть дрова, топить печь, тянуть тяжелую бадью из колодца. Еду ей приносили со всего села. Она отказывалась от неё, краснела, но ее убеждали ,что отказываться от еды никогда нельзя, так как это дается от чистого сердца. А помыслы сельчан, действительно, были чистыми. Тогда ещё не было в помине гнусного слова «взятка». Ирина Константиновна уехала в свой далёкий Ленинград, а к нам прислали Константина Лаврентьевича. Клином голова, лысоватый. Но что больше всего бросалось в его внешности, так это огромный рыхлый, как древесная чага, нос.Нос был точкой отсчета всех его действий и в профиль, и в анфас. Главным движением, которое сопровождало Константина Лаврентьевича, когда он входил в класс – это удар кулаком по столу:

-Тихо! Начинаем урок!

На его привычное «Бон жур», отвечали: «Буржуй!» Это были не те уроки, которые мы любили в пятом, скорее, ненавистные. В ушах стоял крик и отдельные слова – силуэты. Всегда было шумно. Если на урок приходил директор школы или проходила самостоятельная работа с элементами игры – воцарялся порядок. Вот в один их таких редких моментов я был увлечен заданием. Запас знаний, полученных прежде, позволял выполнить то, что требовалось по карточке. Моя тонкая шея вытянулась вперед и склонилась над партой. Сзади меня сидел шестнадцатилетний переросток Валерка Изюрьев. Он редко бывал на уроках и ничего не знал, да и знать не хотел. Чем он занимался за моей спиной, меня не интересовало , но слышал, какой-то шипящий звук. Секундный момент совершенной тишины, и в это время я почувствовал, будто в мою шею вонзили нож. Я непроизвольно подпрыгнул и заорал так, как не кричал, когда мать лупила за незначительную провинность. Это потом я узнал, что Изюрьев тер о дерево медную проволоку и, когда она накалилась, приложил её к моей шее, которую легко было пережечь.

Кричал я благим матом, глазами уставившись, ожидя помощи Константина Лаврентьевича, который остолбенел от неожиданности.Почему-то глаза мои вцепились в его нос. Нос его мгновенно посинел. У других обычно краснеют. Наблюдя за багровением носа, меня даже боль стала менее донимать, однако по инерции я орал и орал.

-Вон из класса! – налившись в полную силу, вырыгнул Нос.

Я выскочил на улицу и помчался домой.

Через месяц Константин Лаврентьевич уехал, а Вовка Изюрьев в школе больше не объявлялся.

Парле ля франсе.

И в седьмом, и в восьмом, и в девятом классе французский язык каждый новый учебный год мы начинали учить за 6-й класс, так как «французы» у нас не задерживались больше месяца. Лишь в 10-ом классе, учась в районной школе, я прошел полный курс за шестой класс и в аттестате зрелости у меня красовалась четверка. Что она будет значить в моей жизни, узнаете позже. А пока – я ринулся поступать в институт культуры. Сдал хорошо, что-то пел, что-то читал, - вообщем по всем параметрам им подходил. Последний этап – приемная комиссия:

-Вы молодой человек в армии служили?

-Нет еще.

-Так вот подите и послужите сначала, или два года поработайте. Никита Сергеевич Хрущёв сказал, чтобы студентами становились те, кто имеет производственный стаж! Два года!

Делать нечего. «Иди-ка ты, Ляксей, в люди…» И пошел я работать в школу старшим пионерским вожатым. Энергия била ключом и во 2-й год в конкурсе сельских дружин школа получила признание, и я со своими пионерами поехал в Крым на 2-й Всесоюзный слет. Думал, отдохну сам, пока 40 дней мои пионеры будут на слете. Но отдых мой не состоялся. На дорожке Ливадийского дворца встретила меня Балясная – зам.министра образования и предложила эти 40 дней поработать вожатым в одном из отрядов. Мне достались дети 10-12 лет. 40 человек. Как напасть, в группу привели ещё двух очень красивых смуглых мальчишек восьми и девяти лет. Камбоджийцев. Одного звали Нарин (это был сын главы государства Народома Сианука), а другой мальчик – его двоюродный брат – Вуд. Нарин, был и маленьким, необычайно шаловливым! То куда-нибудь влезет, то убежит и затеряется в аллеях парковой зоны лагеря. По-русски – ну ни слова не понимал. Только по-французски. А как я владел французским, вы уже знаете.

-Не иде па! – силился я что-либо выцарапать из своих словарных запасов пустой головы, чтобы запретить Нарину никуда не уходить. В ответ он улыбался и качал головой, мол – ничегошеньки – то ты, дядя, не знаешь. Мои муки бы и далее продолжались, если бы не один случай. У Нарина на крупной золотой цепи висел фамильный медальон. Играя с другими детьми, он поменял его на обыкновенный значок. Что здесь началось! Их сопровождающая, высокая, черная как, цыганка, женщина устроила мне разнос и настоящий международный скандал! Поднято на ноги было всё руководство «Артека», все лагеря этого огромного комплекса. Найти того мальчика было непросто. Пересматривались все личные вещи у каждого пионера многотысячного лагеря. Я получил выговор за то, что не уследил. После чего двух принцев (их уже с малолетства называли «принц Нарин», «принц Вуд») убрали из отряда и поселили в отдельных апартаментах. Пионера-менялу отыскали на пляже. Золотая толстая цепь с фамильным медальоном оказалась при нем, она лежала поверх скинутой наспех одежды.

И снова «Ля франсе»

Заканчивалась моя служба на Тихоокеанском флоте, я упорно готовился для поступления в ВУЗ. Считанные дни оставались до экзаменов, и я прямым ходом, даже не заезжая к родителям на Байкал, покатил в Новосибирск. Сдал документы в университет на отделение «Языкознание». Историю сдал «на отлично», сочинение написал «на хорошо», остался всего один экзамен, и мне достаточно было получить «удовлетворительно», так как проходной балл устанавливался на цифре 12, а сдавать надо было «Иностранный язык» Так как я «владел» им в «совершенстве» то предстояло сдавать его, ненаглядного, в великих муках. Знал-то я французский язык в пределах шестого класса!

Парень был не сказать красавец, но имел кое-какие данные к женским сердцам. Да и молодость и обстоятельства толкали на героические поступки. Со мною в группе находилась хорошенькая молдаваночка. Она не только была смазливой, но умной и основательно подготовленной. Два предыдущих экзамена сдала на 8 баллов, и ей необходимо по французскому языку иметь не ниже 4-х баллов. На что она, без сомнения, рассчитывала, так как владела им в совершенстве. Я подкатил к ней поближе и уговорил помочь мне подготовиться в оставшиеся дни. И началось натаскивание меня как гончего пса с утра и до вечера. Голова под вечер трещала поленьями в печи, и ни о чем другом уже не думалось, всё откладывалось на «потом». Что могло было войти в мою голову за пять дней, если должно было войти за пять лет? С Маричкой, так звали эту красавицу, на экзамен мы пошли вдвоем, и я убедил её идти сдавать последними. На здания упала вечерняя вуаль, когда мы вошли в аудиторию. Марине, так я называл её короче , выпала тема, связанная с культурой Франции, и она вызвалась отвечать без подготовки, а мне – об ученых. Я набросился на текст маленькой книжечки. Заглядывал в словарь. Выхватывал слова перевода. Плюсовал к ним другие по русскому созвучию, а чаще домысливал. Работы в таком режиме для перевода книжки в четыре странички хватило бы до утра, не менее. Краем уха я улавливал, как Марина легко и просто перевела с французского на русский текст о французских импрессионистах, затем -с русского на французский. И, вдруг, между нею и преподавателем разгорелся нешуточный спор на чистом французском. Суть спора была далека моему высокому «интеллектуальному уровню». Обе дамы с пылающими щеками не уступали друг другу ни в чем. В конец измотанная экзаменаторша, черкнув что-то в зачетке, резким движением чиркнула ею вдоль стола в направлении абитуриентки , сказала: «Оревуар!» Та молча вышла.

И вот он, мой судный миг. Мы остались с этой величественной женщиной один на один. Чтобы произвести впечатление на комиссию, коих представляла она одна (по всей вероятности, другие уже не выдержали столь долгого марафона), я к столь ответственному мероприятию готовился с особым шиком. Одел морскую форму, тщательно отутюжив. В туфли можно было глядеться, как в глаза любимому человеку. Занял у коллеги каплю хорошего одеколона и выглядел орлом, хотя в душе каркала ворона. Но я держался с достоинством, словно генерал.

-Так, молодой человек, - произнесла леди Магбет, - начинайте!

Как я переводил с русского на французский, понять могла только она. Брови её то резко поднимались в изумлении, то падали в пропасть. Она вздрагивала, ерзала на стуле. Наконец, оборвала:

-С этим хватит! Переведите то, что в этой книжке.

Я бойко, с какой-то самоуверенностью начал:

-Пьер Кюри и Мария Кюри были учеными, они открыли новый закон физики…»

Магбет вскочила со стула, схватила со стола сигару, закурила и забегала взад и вперед, оставляя за собой шлейф, который лез мне в горло. Я кашлял, но упорно и настойчиво открывал новые законы и рожал им детей.

Вдруг эта Пизанская башня остановилась передо мной, ладонью закрыла текст и, стараясь как можно спокойнее, хотя это ей давалось нелегко, скороговоркой передала содержание. Оказалось, что Пьер и Мари были маленькими, бегали на пригорке и рвали цветы…

Я взмок. Потом взмолился перед ней и поведал свою «французскую эпопею».

-Так зачем же вам поставили оценку в аттестат, да еще такую! – низвергала она мои несостоятельные доказательства, - Вам бы тогда и не надо было сдавать! Дайте вашу зачетку.

Она долго вертела её в руках. Те оценки, которые она увидела в зачетке по другим дисциплинам, никак не вязались с той, которая давно была нарисована в её голове для меня. Она быстрым взмахом, в одно движение, черканула: «Удовл». Швырнула зачетку в мою сторону. Я поймал её на лету, на крылышках вылетел в коридор, в котором не было никого. Радоси не было предела.

Всю ночь провел в бдениях, ждал утра.

В 10 часов появилась бумага о зачислении. Около стенда вся в слезах была Маричка. Под двадцать вторым номером нашел себя в списках. Ангарский Шаман-камень скатился с моей души. Я вернулся в комнату и заснул. Проспал до самого вечера. Маричку больше не видел. Но мне говорили, что она бегала в приемную комиссию, доказывала, что ей незаслуженно поставили тройку, называла мою фамилию. Но доказать ничего не могла, забрала документы и укатила в свою Молдавию.

А мой любимый и милый «Французский» остался маяком на всю долгую жизнь.