Беседы о русской поэзии

Пионеры русской поэзии. В.Тредиаковский, М.Ломоносов, А.Сумароков.

«У каждой эпохи - свои прорастают леса» - сказано в одной песне. У каждого времени - свои песни, свои стихи, свои книги, своя литература. В поэзии «осьмнадцаго» века мы не найдем тех пленительных созвучий, что ласкают слух, скажем, в летящих строчках Пушкина, ибо ХУ111 век говорил на своем языке, зело нам непривычном. а потому бессмысленно  мерить поэзию того времени с позиций нашего, но упаси бог нам смотреть на первых поэтов Отечества  как-нибудь свысока, ведь, как не может существовать любая вершина горы без своего подножья, так не мыслимо существования великолепного архитектурного ансамбля русской литературы без его фундамента, т.е. без Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова, Державина, Карамзина и др. Точно также и они сами в литературе не на пустом месте возникли, а имели своими источниками и древнерусскую литературу, и устное народное творчество, и церковные книги, и византийскую, да и мировую литературу в целом, начиная с античности.
Итак, стихи Тредиаковского, Сумарокова, Ломоносова для современного читателя представляют невообразимые трудности их восприятия. Их содержание, тематика, жанровые особенности и техника письма - все странно, непонятно, запутанно и отчуждено от него . Какие-то оды на давно ушедшие и забытые события - дни именин, рождений, восшествий императриц на престол, религиозные тексты, полные старославянских непонятных слов - псалмы и прочие переложения из церковных фолиантов, идиллии и эклоги о любовных переживаниях никогда не существовавших пастушек и пастухов, стилистические особенности, окрашенные намеками на античную мифологию или религиозные библейские сюжеты и, наконец, сам язык - вроде русский, но совершенно непонятный. А за всем этим теряется сама суть стиха, как художественного произведения, а не просто исторического документа. А между тем, преодолей мы трудности понимания, то увидели бы подлинно художественный материал, способный воздействовать на нас и волновать.

Престань сомненьем колебаться,
Смятенный дух мой, и поверь:
Не ложны то мечтанья зрятся,
Но истинно Петрова Дщерь
К наукам матерски снисходит,
Щедротою в восторг приводит.
Ты, Муза, лиру приими,
И чтоб услышала вселенна,
Коль жизнь наукам здесь блаженна,
Возникни, вознесись, греми.

Это - Ломоносов. Отрывок из Оды, в которой Ея Величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему высочайшую милость в Саарском Селе Августа 27 дня 1750 года.

О Боже, восхотев прославить
Императрицу ради нас,
Вселенну рушить и восставить
Тебе в один удобно час,
Тебе судьбы суть все подвластны.
Внемли вопящих вопль согласный -
Перемени днесь естество,
Умножь сея девицы лета,
Яви во днях Елисаветы,
Колико может божество.
Это - Сумароков. Отрывок из Оды Ея Императорскаго Величества Всемилостивейшей государыне императрице Елисавете Петровне, самодержице всероссийской в 25 день ноября 1743.

Да здравствует днесь императрикс Анна
На престол седша увенчанна,
Краснейше Солнца и звезд сияюща ныне!
Да здравствует на многа лета.
Порфирою златой одета
В императорском чине.

Се благодать всем от небес лиется:
Что днесь венцем Анна вязется.
Бегут к нам из всей мочи  Сатурновы веки!
Мир, обилие, счастье полно
Всегда будет у нас довольно;
Радуйтесь, человеки.

А это Тредиаковский. «Песнь сочинена в Гамбурге к торжественному празднованию коронации Ее Величества Государыни Императрицы Анны Иоанновны, Самодержицы Всероссийския, бывшему тамо августа 10-го (по новому стилю) 1730».

Василий Кириллович Тредиаковский родился в Астрахани, в семье священника - 5 марта 1703 года. Занятые юбилеем Санкт-Петербурга, мы почти не заметили этой даты - 300-летия первого поэта России. Впрочем, и при жизни его мало, кто замечал. В лучшем случае, были к нему снисходительны, в худшем - откровенно подсмеивались и издевались. Если кто-либо из вас читал «Ледяной дом» Лажечникова или «Слово и дело» Пикуля, тот, вероятно, вспомнит бедного пиита, палками битого трижды собственноручно кабинет-министром Артемием Волынским. Более того, в последнее свое избиение до полусмерти людьми Волынского, был брошен в карцер и принужден был писать шутовскую оду на женитьбу шута Балакирева с уродкой в ледяном дворце, специально для этого случая построенном. И вот он , первый поэт России, мечтавший о благоденствии своей страны под началом мудрых и человеколюбивых правителей, еще не залечив ран от палочных ударов, кое-как припудрив на лице кровоподтеки, вступает в круг шутов и уродцев, собранных, чтобы потешить императрицу, и, совершая над собой актерское усилие, обращается к «молодым»:
Здравствуйте, женившись, дурак и дура...
И надо заметить, что схожая  печальная судьба была характерна и для остальных участников этой троицы, может быть, только Ломоносову больше повезло, но и Михаил Васильевич, будучи происхождения незнатного, во многом повторил путь Тредиаковского. и над ним пытались подшутить. Достаточно вспомнить известную историю о том, как граф Шувалов, решив позабавить себя и знакомых, затеял в своем доме комедию «примирения» «российского Расина» (Сумарокова), с «российским Мальгербом» (Ломоносовым). Оскорбленный Ломоносов, возвратившись домой, написал своему покровителю знаменитое письмо: «Милостивый государь Иван Иванович. Никто в жизни меня больше не изобидел, как Ваше высокопревосходительство».
 А Александр Петрович Сумароков, хоть и был из состоятельного дворянского рода, но рода не знатного и, как отмечал Пушкин, «был шутом у всех тогдашних вельмож: у Шувалова, у Панина; его дразнили, подстрекали и забавлялись его выходками. Фонвизин... забавлял знатных, передразнивая Александра Петровича в совершенстве. Державин исподтишка писал сатиры на Сумарокова и приезжал как ни в чем не бывало наслаждаться его   бешенством».
Но самое печальное во всей этой истории то, что и сами наши герои - первые русские поэты - никогда не ладили между собой и пустяшно враждовали, писали друг на друга кляузы и пасквили:
Безбожник и ханжа, подметных писем враль!
Твой мерзкий склад давно и смех нам и печаль:
Печаль, что ты язык российский развращаешь,
А смех, что ты тем злом затмить достойных чаешь.
Это Ломоносов о Тредиаковском.
Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,
Который пел, не знав галиматии мер.
Великого воспеть он мужа устремился,
Отважился, дерзнул, запел - и осрамился,
Оставив по себе потомству вечный смех.
Он море обещал, а вылилася лужа.
Прохожий! Возгласи к душе им пета мужа:
«Великая душа, прости вралю сей грех».
Это эпитафия Сумарокова - Ломоносову. Как видим, примирения не наступило даже после смерти одного из них.

Однако, вернемся на круги своя, к личности Василия Тредиаковского. Мы уже сказали о том, что его судьба во многом напоминала Ломоносовскую. Не будучи знатен и богат, что мог ожидать юный отрок?
Сын астраханского священника, он скорее всего, пошел бы по стопам отца,
став церковным служителем, если бы не огромная жажда знаний, если бы не петровская эпоха, властно вторгавшаяся в человеческие судьбы, пробуждая
в молодых людях честолюбивые планы и мечты.
Лет семнадцати отроду Василий определяется в школу, основанную в Астрахани католиками-капуцинами для «прохождения словесных наук на латинском языке» Отношение к этим иноверцам у местного духовенства было враждебным, но школу отстоял астраханский губернатор Артемий Волынский. Таковы гримасы судеб - задолго до избиения «пииты Василья Тредиаковского», будущий кабинет-министр Анны Иоанновны невольно помогает своей жертве. Все тогда у Василия Кирилловича складывалось прекрасно: в 1722 году, направляясь в свой персидский поход, в Астрахань приехал Петр 1. Этот визит внес коренной перелом в дальнейшую судьбу бурсака. Сохранился даже анекдот, что царь, увидев Тредиаковского среди
его сверстников, указал на него пальцем и предрек: «Это будет вечный труженик».
В свите Петра приехали бывший молдавский господарь Дмитрий Кантемир, отец поэта Антиоха Кантемира, энциклопедически образованный человек, прекрасны знаток Востока и его секретарь, переводчик и поэт. Через тридцать лет Тредиаковский скажет о нем: «праводушный, честный и добронравный муж, да и друг другам нелицемерный». Заметив незаурядные способности и прилежание к словесным наукам молодого бурсака, Иван Ильинский посоветовал тому ехать в Москву для дальнейшего обучения.
В начале 1723 года Тредиаковский, как и потом Ломоносов с Белого моря, едва ли не пешком отправляется с берегов Каспийского моря в Заиконоспасский монастырь в Славяно-греко-латинскую академию. Там в течение трех лет изучает он риторику и пиитику, пробует перо в сочинении трагедий на античные сюжеты, пишет «Элегию» на смерть Петра 1.
Не доучившись, в конце 1725 года Тредиаковский отправляется с дипломатической оказией в Голландию. Более года живет в Гааге, у русского посланника графа Головкина, знакомясь с европейской культурой, изучая языки, а в 1727 году пешком отправляется в Париж. Три года живет он у русского посла во Франции князя Куракина на полном обеспечении, исполняя секретарские обязанности. Здесь он занимается загадочной миссией, будто бы играя при Куракине роль политического и клерикального агента, ведя переговоры с теологами из Сорбонны, высказывавшихся еще со времени визита Петра в Париж в 1717 году за союз католической и православной церкви. Но со свойственным ему трудолюбием и рвением, Тредиаковский занимался не только дипломатией, он учился. В Сорбонне он слушает лекции по богословию, в Парижском университете - по истории и философии. С жадностью читает выдающихся французских авторов - Корне-
ля, Малерба, Расина, Буало, Мольера, Фенелона, Декарта и Роллена. Недавний бурсак. он с благоговением воспринимает парижскую жизнь - такую легкомысленную, разгульную, стремящуюся к наслаждениям. Поэты, обслуживавшие такой образ жизни, явно второстепенные и незначительные, производят на молодого россиянина большое впечатление. Большая литература, упомянутая выше, почти не затрагивает его художественного воображения, хотя он добросовестно их прочитывает. Но с увлечением переводит мадригалы, любовные песни, куплеты и, в частности, аллегорический роман Тальмана «Езда во остров Любви», с восторгом встреченный молодежью в России. Это весьма показательно для той эпохи постпетровского времени, когда «новоманирный» быт русской публики был готов к восприятию подобной любовно-галантной литературы. Еще при жизни Петра издавались и переиздавались книги сформировавшие кодекс поведения русской знати: «Юности честное зерцало», «Приклады, како пишутся комплименты разные», «Symbola et emblemata», где было более 840 иллюстраций на мифологические сюжеты с кратким описанием содержания.
Поистине Тредиаковский со своим переводом «Езды во остров любви» пришелся как нельзя кстати. Герой романа Тирсис, пылающий любовью к прекрасной Аминте, проходит полный курс воспитания чувств и «галантных» наук. Добиваясь взаимности от своей возлюбленной, он испытывает то надежду, то тревогу, то отчаяние, то ревность. Сначала Аминте встречает его ухаживания холодно, потом уступает и даже доставляет ему «последнюю милость», но, будучи ветреной, в конце концов изменяет ему с другим. Путешествуя по вымышленному острову Любви, Тирис посещает различные его уголки: пещеру Жестокости, Пустыню Воспомяновения, город Надежды, Местечко Беспокойности, Замок Прямой Роскоши, Ворота Отказа и т.п. Вывод, к которому приходит автор - в духе тогдашней философии «наслаждения»: если хочешь счастья и любви, люби сразу многих женщин и никогда не привязывайся только к одной.
Тредиаковский становится модным автором, «первым развратителем русской молодежи», как он сам о себе писал. Но так ли это? Давайте разберемся. В своей книге «Огонь - его родитель» поэт, ученый, педагог Е.Н.Лебедев пишет: «Верным признаком литературной сенсации во все времена были скандальные последствия опубликования того или иного произведения. Не избежал их и переводчик «Езды в остров любви». Через месяц с небольшим после выхода книги в свет Тредиаковский писал в одном из писем: «Говорят, что я первый развратитель русской молодежи; как будто до меня она не знала прелестей любви...Что вы, сударь, думаете о ссоре, которую затевают со мной эти ханжи?.. Но оставим этим Тартюфам их суеверное бешенство... Ведь это сволочь, которую в просторечии зовут попами...» Да он быстро в России вошел в моду, не смотря на негодование духовенства. Его приглашают в лучшие дома, хотят с ним познакомиться, услышать его сочинения. В 1732 году он был представлен императрице Анне Иоанновне; в том же году его принимают в Академию наук на должность переводчика, через год присваивают звание академического секретаря. Словом, жизнь сулит Василию Кирилловичу блистательную карьеру и достойное существование.
И все же, в чем секрет популярности Тредиаковского в то время? Ведь это не оригинальное сочинение автора, а всего лишь перевод с французского? Откроем статью Юрия Лотмана «Езда в остров Любви» Тредиаковского и функция переводной литературы в русской культуре первой половины ХУ111 века». Само название статьи ориентирует нас на традиции русского перевода, заложенные в то время. «По... подсчетам В.В. Сиповского, - пишет Ю.Лотман, - количество переводных романов в России ХУ111 в. в десятки раз превышает число оригинальных». Недостаточно объяснить этот факт лишь «незрелостью» или «несамостоятельностью» русской литературы того времени. Отвлекаясь от размышлений Ю.Лотмана, заметим, что не только в ХУ111 веке русский перевод был чем-то большим, чем просто перевод. Не случайно, компетентные англичане завидуют русской театральной публике, имеющей возможность воспринимать В.Шекспира, переведенного Лозинским или Пастернаком... «И здесь уместно напомнить о чрезвычайно плодотворном, введенном Д.С.Лихачевым понятия «литературная трансплантация» - пишет Ю.Лотман. И действительно. не только отдельные произведения, но и целые пласты культуры, по Лихачеву, пересаживались на русскую почву и «...здесь начинали новый цикл развития» в условиях российской действительности. Это не просто механическое перенесение «групп текстов» на русскую почву, говорит Лотман и в качестве примера приводит перевод романа Поля Тальмана Тредиаковского. Это произведение в России стал жить своей самостоятельной жизнью. Откровенно «салонный» французский роман, (об этом мы еще скажем впереди), на русской почве он стал играть совершенно иную функцию. «Литература Петровской эпохи не просто нормативна, - писал Лотман, -она в принципе ориентирована на наставление, учебник, устав». и этим, по существу, ничем не отличалась от воинских уставов или «Юности честное зерцало», «Приклады како пишутся комплименты» и т.д. «Путешествие во остров Любви» воспринималось, таким образом, как инструкция поведения влюбленного.Как остроумно заметил Лотман: «Если Сумароков написал «Наставление хотящим быть писателями», то «Езда в остров Любви» - наставление, хотящим быть влюбленными».
А теперь вернемся к упомянутой нами салонной французской литературе. И вот в каком контексте. Все исследователи, изучавшие творчество, рассматриваемого нами писателя, задавались, в конце концов, вопросом: В чем причина трагедии Тредиаковского? Почему он был не понят и не признан российским обществом? Исследователи по-разному отвечали на эти вопросы. Интересна интерпретация Лотмана: «Французская культура ХУ11 в. выработала две формы организации культурной жизни: академию и салон. Показательно, что во Франции организованная Ришелье академия и оппозиционная «голубая гостиная» госпожи Рамбуйе находились в сложных и часто антагонистических отношениях, но это не было существенно для Тредиаковского.., так как он хотел перенести в Россию всю культурную ситуацию в целом.» «Езда в остров Любви» стоит у истока таких форм литературного быта, которые определяли лицо новой европеизированной культуры. При этом оформлялся не только кодекс «литературного поведения», но и язык «изрядного общества». То, что и эту ситуацию, и этот язык еще предстояло создать, Тредиаковского не смущало. Сама идея трансплантации подразумевала превращение конкретного текста в некоторую идеальную норму. Соответственно и русская реальность подменялась некоторой идеальной нормой, которую еще предстояло создать.
Ведь не реальный русский двор 1735 г., а тот, что должен возникнуть, когда модель двора Людовика Х1У будет перенесена в Петербург, имел в виду Тредиаковский, когда в «Речи о чистоте русского языка» утверждал, что украсит русский язык «Двор Ея Величества в слове ученейший и великолепнейший богатством и сиянием. Научат нас искусно им говорить и писать благоразумнейшии Ея Министры и премудрыи Священноначальники». Вряд ли это была капитуляция поповича перед дворянством. Это была замена реальности идеальной ее моделью. Замена эта была чревата трагическими разочарованиями. Такие же разочарования ждали
Тредиаковского в его попытках перенести прециозный салон в Россию. «Езда в остров Любви»дала толчок развитию русского европеизированного литературного быта. Однако развитие это пошло в направлении, не предусмотренном Тредиаковским».
Итак, середина тридцатых годов - критическая точка, начало его духовной трагедии - тяжелой драмы одинокого человека, выдающегося ученого, филолога, европейски образованного мыслителя и философа, талантливого поэта, не понятого русским обществом и не понявшего русское общество:
Начну на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны...
Эти написанные в Гааге строчки, продолжали жить в нем и по возвращении на родину, на которую он продолжал «зреть чрез страны дальны».
«Духовная катастрофа Тредиаковского началась, если не «на глазах»,
то уж во всяком случае «вблизи» Ломоносова» - писал Е.Н.Лебедев. Потерпев неудачу в своих попытках преобразования русского общества, Тредиаковский все свои силы отдает филологическим исследованиям и литературному труду. Но и здесь обнаруживается половинчатость его воззрений. «За основу языковых преобразований он решил взять речь придворного круга, или «изрядной компании», как он говорил, призывая остерегаться, с одной стороны, «глубокословныя славенщизмы», а с другой - «подлого употребления», то есть речи народных низов. Такое решение вопроса Тредиаковскому подсказывала практика французской словесности,
где  в течение двух веков развитие литературного языка шло именно по линии ограничения, во-первых, церковной латыни (французский аналог старославянского) и, во-вторых, простонародной речи». - Е.Н.Лебедев. Но ничего этого не существовало в то время в русском обществе. Напротив, возвышенные мысли и чувства русскому человеку было гораздо удобнее выражать в форме славянизмов и отвергать «глубокословные славенщизмы» - значило не понимать особенности духовной жизни своих соотечественников. А что касается «подлого употребления», то в то время особого языка высшей аристократии, отличного от языка простолюдинов, как
во Франции, просто не существовало в России. Следовательно, не могло существовать и реальной основы для языковой теории Тредиаковского. Он лишь привлек внимание к самой проблеме литературного языка в России, указав на ее важность - решать же ее пришлось Ломоносову, что тот и сделал двадцатилетие спустя после первых выступлений Тредиаковского в Российском собрании. Его мечты о грамматике «доброй и исправной» воплотил Ломоносов в «Российской грамматике» (1755). Что же касается литературной нормы русского языка, то эта сложнейшая проблема была решена Ломоносовым с блеском в его гениальной теории «трех штилей» -
«О пользе книг церковных в российском языке» (1759), на многие десятилетия вперед определившей развитие русского языка и литературы.
И в теории русского стихосложения в ответ на догматическое утверждение  Тредиаковского о том, что хорей близок строю русского языка, что у нас только женские рифмы имеют право на существование и т.д., Ломоносов оказался гораздо практичнее и объективнее. Идя от предмета к умозаключению, а не наоборот, «он понял, что поэтический переворот интересен не сам по себе, но как часть коренных перемен во всем укладе русской жизни» - Е.Н.Лебедев. А они сводились к дальнейшей централизации государственной власти, бывшей залогом целостности страны и общества. И в этом социальном моменте русской истории лежал единый корень, питавший одними соками и политическую и поэтическую ветви русской жизни. «Вот почему четыре года спустя после Тредиаковского именно Ломоносов оказался творцом «державного ямба», и поныне самого популярного размера в русской поэзии» - Е.Н.Лебедев.
Тредиаковский при всей своей незаурядности, богатстве познаний, не сумел «прозреть в истинный смыл вещей» и был обречен «на свист и смех и побиение камнями» и это действительно была настоящая трагедия. Но я задаюсь вопросом: возможен ли был успех Ломоносова без неудач Тредиаковского? Думаю, нет. Ведь Ломоносов в филологии и в поэзии шел по пятам своего неудачливого предшественника, а следовательно был избавлен от многих его ошибок.
Васе Тредиаковскому шел девятый год, когда 19 ноября 1711 года в деревне Мишанинская Куростровской волости Двинского уезда Архангельской губернии в семье государственного крестьянина родился Михаил Васильевич Ломоносов. Девятнадцать лет спустя, когда закончив учебу в парижской Сорбонне Тредиаковский возвращается в Россию и публикует перевод романа Поля Тальмана «Езда в остров Любви», в декабре 1730 года молодой помор отправляется с обозом в Москву, чтобы продолжить учебу. В следующем году он зачислен в Славяно-греко-латинскую академию, туда же, где учился Тредиаковский. Здесь Ломоносов учится четыре года, а затем в числе 12 лучших учеников посылается в Петербургскую Академию наук для продолжения учебы, но в том же тридцать шестом  году в числе трех лучших студентов отправляется за границу для изучения горного дела. В одной из первых библиографических работ о русских писателях российский историк Н.И.Новиков пятилетнему заграничному пребыванию Ломоносова посвятил всего несколько строк:
«По приезде в Марбург, что в Гессенской земле, поручен он был с товарищами своими, Райзером и Виноградовым, наставлениям славного барона Вольфа. В Марбурге пробыл он четыре года, упражняясь в Химии и в
принадлежащих к ней науках. Потом поехал в Саксонию, и под смотрением славного Химика Генкеля осмотрел все горные и рудокопные работы, в горном округе производимые. Наконец возвратился он в Санкт-Петербург в 1741 году студентом же». (Н.И.Новиков. Опыт исторического словаря о российских писателях). На деле же все было не так благочинно, от Генкеля он сбежал, тот писал в Петербург жалобы о «непристойном поведении Ломоносова» и вообще этот период в жизни молодого Ломоносова был полон приключений, веселой студенческих пирушек, женитьбы и даже службы в Прусской армии, куда студент был рекрутирован под обильное
возлияние в ночном гаштете. За неимением времени, мы вынуждены,   опустить эти подробности, но отсылаем за ними к книге Е.Н.Лебедева «Огонь - его родитель».
Для нас важнее творческая эволюция молодого Ломоносова, его действительный путь к литературной деятельности. Специфика Михаила Васильевича в его многообразии научных и культурных интересов и без учета этого многообразия нельзя понять эвристическую ценность его литературной работы.
Более ста лет назад Достоевский поделился таким размышлением: «...Величайшая красота человека, величайшая чистота его, целомудрие, простодушие, незлобивость, мужество, и наконец, величайший ум - все это нередко (увы, так часто даже) обращается ни во что, проходит без пользы для человечества и даже обращается в посмеяние человечеством единственно потому, что всем этим благороднейшим и богатейшим дарам... не доставало одного только последнего дара - именно: гения.., чтобы направить все это могущество... во благо человечества! Но гения, увы, отпускается на племена и народы так мало, так редко, что зрелище той злой иронии судьбы, которая столь часто обрекает деятельность иных благороднейших людей и пламенных друзей человечества - на свист и смех и побиение камнями единственно за то, что те, в роковую минуту, не сумели прозреть в истинный смысл вещей и отыскать их новое слово, это зрелище напрасной гибели столь великих и благороднейших сил - может довести действительно до отчаяния иного друга человечества, возбудить в нем уже не смех, а горькие слезы и навсегда озлобить сомнением до толе чистое и верующее сердце его...»
Памятуя о горькой судьбе Василия Кирилловича Тредиаковского, скажем вслед за Федором Михайловичем о нем, как о человеке не получившем «последнего дара» - гения, и при всей его просвещенности, не сумевшем «прозреть в истинный смысл вещей» и обреченного «на свист и смех и побиение камнями».
В отличие от своего неудачливого предшественника, Ломоносов владел этим даром гения, способного «прозреть в истинный смысл вещей» и надо думать, этому в немалой степени способствовала высокая аналитическая культура естествоиспытателя, ученого и мыслителя. Но не только. Ломоносов в поэзии и в филологии шел по пятам Тредиаковского и «уже в силу этого был избавлен от многих ошибок» Василия Кирилловича. В1736 году двадцатипятилетний помор, державший в руках «Новый и краткий способ Российского стихосложения», напечатанный в Петербурге в 1735 году, уже понимал, в чем состоят просчеты его автора, заполняя поля книги Тредиаковского  репликами на русском и латинском языках.