В вихре памяти. возвращение на родину. 2-часть

Тамара Худякова

В ВИХРЕ ПАМЯТИ
Роман

Часть вторая 
ВОЗВРАЩЕНИЕ   НА РОДИНУ ОТЦА




По Ангаре плыли целую неделю. Катер маленький – народу много. Дети постоянно находились на палубе.
От быстрого хода суденышка сильный ветер трепал одежды, волосы; на бескрайнем лазурном небе светило солнце; было тепло и весело отчего-то.

 По берегам реки громоздились причудливые нагромождения камней, высокие матово поблескивающие светло-серо-коричневые скалы, сверху покрытые темнохвойной тайгой. А чистая ангарская вода как зеркало – отражала: и солнце, и облака, и синее небо, и скалы с возвышавшимися на них елями, соснами, разлапистыми пихтами, кудрявыми стройными березами. И сколько не гляди: и вдаль, и вширь, и в близь: кругом  тайга, тайга – всюду зеленая тайга!
Светка стояла на носу катера, и ей казалось, что вокруг на сотни километров нет ни одной живой души: только она одна – плывущая посередине стремительно несущейся реки, владеет всем этим чудесным миром.
 
Захотелось с кем-то поделиться радостным ощущением. Вспомнила закадычную подругу Нюрку и последнее ее письмо, полученное перед самым отъездом. Она теперь живет у своего приемного отца недалеко от Китайской границы.
 Промелькнула мысль: «Вот и хорошо! Напишу про отличное путешествие и как раз отвечу на  ее последнее послание»… 
Блики солнечных лучей купались в ангарской воде, а жизнь Нюры и ее близких замелькала перед глазами как кадры кино.
 Сколько горя выпало на их долю!.. А ведь она младше Светки на два года  и ей сейчас только одиннадцать!.. «За что такие испытания выпадают на долю хороших людей?» – думала, но ответа, как ни пыталась, не находила…
               
Тревожные мысли незаметно вызвали тоску по родному поселку, оставленному навсегда...
Письмо написать так и не смогла. Слова куда-то улетучились, будто утекли с водой, а после оказалось, что в суматохе переезда – потеряла адрес. В памяти остались только воспоминания…



2
До реки Енисей добрались без приключений. И всюду, сколько плыли по Ангаре, теперь вот по Енисею – зеленое пространство тайги ни на шаг не отступало и казалось от горизонта до горизонта бесконечным, безбрежным, вечным.

 Через ночь приплыли к  большому Казачинскому порогу.
 Так называется узкое каменистое место между берегами реки – длиной в четыре километра, пересекающееся грядой Енисейского кряжа горной Сибирской  возвышенности.

 Виднелось с десяток судов, ожидавших очереди на переправу через  самый труднопроходимый участок на Енисее.
Природа хмурилась, ветер то усиливался, то слабел; она, словно напоминала о приближавшейся опасности, и настроения ее – менялись, менялись. В очередной раз небо почернело – и катер вошел в пелену дождя.

 Но дождь внезапно прекратился, зато с верховья – наплыл туман и накрыл все вокруг; мелкие капельки влаги заполнили пространство.
Стало промозгло, сыро, темно.

 В нескольких метрах ничего нельзя было разглядеть – лишь со стороны порога задоносился отдаленный грозный перекатистый гул.
Ветер вновь усилился, налетели черные тучи, и ливень обрушился с новой силой. Раздался гром, небо рассекла ослепительная молния и осветила; туман на мгновение рассеялся!
 
Прибывшим удалось разглядеть – небо и неистовствующую воду реки!
 До чего же – велик Енисей в окружении грозной стихии!

 Протекая по скалистым выступам, подводным камням – его темная вода ворочалась, выворачивала белые буруны наизнанку; вздыхала, бурлила как в кипящем котле. Брызги, вдребезги разбивавшиеся о скалы, освобождались и словно дымились.
 
На пассажиров накатило предчувствие неизведанного страха. Отчего захотелось или укрыться, или превратится в маленького зверька, или по мановению волшебной палочки мгновенно перенестись на другой конец в тихую заводь. Однако – это было невозможно!  Другого пути просто не было.
 И им предстояло его преодолеть на маленьком суденышке.

 Светка, испытывая смятение в душе, все равно находилась на палубе катера и продолжала обозревать окрест. 
Пробегавший мимо матрос с восхищением произнес:
– Ух, как Модест разволновался! Просто удержу нет! – и махнул рукой на левую сторону реки.
А там – недалеко от берега метущимся карликом из ревущей, пенистой, стремительно проносящейся водяной массы: то выныривал, то вновь скрывался подводный, черный камень. Уже раньше слышала о нем, но почему так назывался – не знала.
   
– Странное название! – вслух подумала. Оказавшийся рядом отец пояснил:
– Это в память о налетевшем на эту глыбу полвека назад и разломившемся пополам пароходе. Капитан решил провести судно через порог сам и поплатился.
 А здесь  суда – самостоятельно не проходят! Их подцепляют к туеру-буксиру под названьем «Ангара».
 Во-он, видишь, дымиться труба, – и указал в сторону порога, где вдали среди мелькавших на воде белых барашков, под свинцовыми тучами пробиралось небольшое суденышко. – Это и есть наш проводник. Командует им шкипер Кузьмич с седыми пышными усами – мой давний знакомый…
В голове юной путешественницы сразу создался образ человека бесстрашного, грозного, непримиримого к своим слабостям и к слабостям других…

Старенький пароходик – сильно раскачивало, заваливало то на одну сторону, то – на другую, иногда он и совсем исчезал, чуть ли не в двухметровых провалах между гребнями волн.
Однако буксир боролся с бурным течением; дымил по-черному и басистым хрипловатым голосом оповещал об опасностях. И все протаскивал, протаскивал по дьявольскому котлу – плавательные средства.

 Наконец к четырем часам капитан катера приказал всем спуститься внутрь. Туер пришвартовался к посудине и потащил в смертельный водоворот, который тут же подхватил катер, как яичную скорлупку и закрутил, завертел, стараясь перевернуть, уничтожить.    
От встряхивания, качания, скрежетания по дну и бокам катера у детей все замирало внутри, казалось – сердечки ускакивали в пятки.
 Они сильнее прижимались к  коленям матери, которая в беспокойстве за своих чад тихонько молилась, обняв всех пятерых.

Светка старалась не поддаваться панике.
 Надеялась на того, кому уже приписала много отважных поступков. Ведь только ему одному была известна невидимая полоска жизни среди потоков неуправляемой стихии, и он благополучно всех по ней проводил.
Значит и с ними – ничего не случится…
 
Все когда-то заканчивается. Неожиданно ощутили  устойчивость под ногами и чуть слышный успокаивающий всплеск воды за обшивкой. За Казачиским порогом река успокоилась: и словно перевела дух.
Переживания улетучились.
 Дети отпрянули от спасительных колен матери и тут же увидели спускавшегося по лесенке отца и, точно – седого усатого проводника.

Он оказался хоть и бесстрашным, но самым обыкновенным человеком: ни грозным, ни непримиримым к людским и своим слабостям, и, так же как многие – не прочь был отведать бражки, приготовленной Еленой Ивановной на всякий пожарный случай, как она говорила. А «пожарных случаев» за дорогу – хватало… 
Стало немного, жаль созданного мифа о проводнике – развенчанного хмельным напитком…

   
 
3
А еще через двое суток перед рассветом – оказались в таежной столице. Причалили в метрах двухстах ниже речного порта города Красноярска.
 Туда приплывали все маломерные суда.
Почерненная ночью вода – растревоженная движением катера, лениво лизала ровную поверхность берега, издавая едва слышные легкие шлепки.

Пожитки семьи Евсеича начали выгружать на берег. Сонные дети пошли, едва передвигая ногами и волоча авоськи со своими одежками. 
Под подошвами разгружавших мелкая галька и песок шуршали, возле самого берега разбавленные водой чуть  проваливались и препятствовали нормальному движению – матросы тихо матерились, если проваливались глубоко.
 
 Наконец с выгрузкой было покончено. Капитан и команда пожелали доброй дальнейшей дороги; убрали трап – от берега оттолкнулись баграми. Дробно застучал мотор, и вскоре  катер с баржой растаяли в туманной мгле.

Разноцветные городские огоньки мерцали по обоим берегам Енисея, продолговато отражались в спокойной водяной антрацитной глади. Однако эта красота у детей не вызывали радости: было зябко и хотелось спать. Кучкой уселись на свои узлы и тут же поддались сладкому сну.
Родительница прикрыла их одежей, взятой из узлов, и, бодрствуя, стала ожидать мужа, ушедшего на речной вокзал узнать обстановку и купить билеты для поездки до пристани Новоселово…

Ранним утром путешественников разбудила  проснувшаяся река – гудками судов, заработавшими моторами, разными шумами, разговорами и окриками работавших людей.
 Дети с любопытством стали разглядывать проплывавшие по широкой реке баржи, самоходки, белоснежные двух-трех этажные суда, работавшие громадные краны по берегам и на больших баржах, город с множеством высоких серо-коричневых домов с клеточками радужно сверкавших окон, высокие дымившиеся кирпичные полосатые заводские трубы – всем этим восхищались. Раньше такого  видеть не приходилось.

 Евсеич к десяти часам вернулся и привел с собой четырех грузчиков. Сам он хоть и сильный, но с одной рукой – не справился бы с вещами.
 Грузчики перетаскали пожитки на большой пассажирский пароход в отведенное под вещи место, получили порцию «божественной» влаги.
Пили, покрякивали, довольные удалились. 
Оказавшийся рядом помощник капитана тоже приложился  к кружечке напитка. Ведь это он дал добро на погрузку семьи с пожитками раньше времени.
 
Семейство облюбовало свободное место на верхней палубе возле теплой трубы. Разместились на деревянной со спинкой скамейке и были безмерно довольны, что так все удачно сложилось.
Светка восхитилась:
– Надо же, какое белое все вокруг! И ничего не замазывается.
–Так заведено, чтобы пароходы плавали белыми. Красиво, далеко видно, поверхность на солнце меньше нагревается, да и приятно для пассажиров,– пояснила пятнадцатилетняя Нина. – Нам в школе рассказывали.
– Здорово!..

А через час ходко пошли и другие пассажиры. Стало шумно, тесно от народа, стремившегося удобно где-нибудь примоститься.
Люди туда-сюда бегали, громко что-то кричали, окликали и звали знакомых, родных; таскали за собой вещи, цеплялись ими друг за  друга. Наконец усаживались на понравившиеся места – успокаивались, замирали…
Но ненадолго!

 Наступил момент, когда почти все устроились и начали открывать торбы, узелки, сумки. Поплыл запах свежеиспеченного хлеба, малосольных огурчиков с укропчиком, молодой вареной картошечки… 

Елена Ивановна тоже не ударила в грязь лицом, открыла захваченную с собой  корзинку собранную вместе с коком еще на катере.   
– Вот спасибо Петровичу! Славный получился наборчик. Тут вам и малосольные ангарские окуньки, сорожки, щучки; и хлебушка свежего положил, и картошечки отварил. Ну, просто волшебник, – зарадовалась, а Светка добавила:

– Да и тети Танины овощи пригодились. Как вовремя к нашему отъезду поспели и огурчики, и лучок, и укропчик!.. – потом не выдержала и пожаловалась, – мам!.. я так скучаю…

– Да, да, моя хорошая. Поедим наших – ангарских…. А то,.. что скучаешь?.. Я тоже…. Но притремся, полюбим и эту сторону.
 И здесь, видишь, как хорошо! Раздолье, приволье, тепло, солнечно; река могучая. Ничего, ничего, вам всем понравится… – промолвила Елена Ивановна, притянула дочку к себе, погладила по волосам.
 
Видя намечавшееся слезливое настроение, вмешался Евсеич и поторопил:
– А ну, мать, давай-ка раскладывай. Подкрепится – так захотелось, что удержу нет.

– Так конечно захочется! Такие запахи гуляют повсюду. Давайте-ка удобно рассаживайтесь, – бодро позвала своих домочадцев за импровизированный стол. Быстро расселись и дружно приступили к трапезе…



4
Неутомимый труженик Енисея – пароход, заполнив все свое пространство людьми: и говорливыми и молчунами, и торопливыми и не очень, и улыбчивыми и сердитыми –  напоследок басисто прогудев, вскоре отшвартовался…
 
Величественное серое с теплым розовато-песочным оттенком – трехэтажное здание Речного вокзала в витринах-окнах между колоннадами на фасадах, с высоким шпилем наверху; бросавшийся в глаза, оформленный под древнеегипетский храм краеведческий музей рядом с  широким мостом через Енисей – скрылись из виду. Отстали  и береговые строения города.   
Потянулись голубые енисейские просторы, которые забудоражили Светкино воображение.
Печальное недавнее настроение растаяло.
 Стало по-настоящему хорошо. Еще раньше составленное представление об этих местах по материнским рассказам – сейчас превращалось в явь…
 
Широкая спокойная река текла между гористыми покрытыми зеленым лесом берегами и не препятствовала ходу парохода, несмотря на то, что плыли вверх по течению.
С половины пути левая сторона начала плавно переходить в степную поверхность, заотливала ковыльным серебром.

Теплый воздух под палящим солнцем светился и струился как живой. Дальние предметы и равнинное бесконечье неестественно приближались к Светке – что очень удивляло. Светка держалась за перила, подолгу не отрывала  взгляда от наступавших степных просторов.

Подергала за рукав рядом стоявшую сестру, заговорила: 
– Ты только представь: по этим ковыльным просторам когда-то скакал на лихом коне наш прапрародитель Евдоким!..
 Помнишь, мама как-то о нем упоминала? Знаешь, я все думаю: а вот сложись его судьба по-иному, и не было бы нас с тобой на земле…. Но это уже невозможно! Мы есть, мы существуем, мы живем!.. Понимаешь?– и еще сильнее затормошила ее, более уравновешенную.

 Отмахиваясь от бурных проявлений чувств сестры, та улыбнулась:
– Ну, тебя. Неисправимая фантазерка! Найдешь всегда, чем восхититься. 
– Да уж! Такая, я есть. Другой не будет. – И вновь принялась обозревать окрестности.

– Смотри, смотри! как красиво в зеленых ложбинках и оврагах примостились невысокие белоствольные березки. Им далеко до наших высоких ангарских красавиц, но тоже ничего. Правда ведь?..– с грустью задала вопрос.

Нина только вздохнула и перевела взгляд на другую сторону. Глянула и Светка туда. Берег покрытый бескрайней зеленью лесов, напомнил малую родину…



5
В полутьме раннего утра двигатели парохода произвели несколько чихов и заглушились.
Наступила тишина.
 Сказанное слово заотдавалось эхом по всему берегу. Низко нависший туман похолодил воздух.
 С темной воды потянуло свежестью.
 Люди, поеживаясь, столпились у трапа. После небольшой заминки, нагруженные сумками, тюками, корзинами дружно пошли на выход.
 
В сторонке от сходней на гальке с песком стояло с десяток подвод.
Семью тоже должны были встретить. И точно, внизу у трапа приехавшие оказались  в объятьях Петра Степаныча – второго мужа сестры отца – Анны Евсеевны. Петр Степанович возрастом был за сорок, одетый в  гимнастерку выцветшую от солнца и частой стирки, в галифе, в сапогах.
 Хоть был высок, плечист, но пройденная война от звонка до звонка, тяжелая крестьянская доля – много лет бригадирствует в колхозе, наложили свой отпечаток на родственника: слегка ссутулили его.
 Черные, но уже изрядно посеребренные на висках густые волосы небрежными прядками разметались на голове. На смуглом лице карие большие ласковые глаза источали доброту.

Затормошил, заговорил:
– С прибыттем на родну землю, дороги мое! Рад! Очень рад всех вас видеть. Дозвольте обнять и расцеловать.   
Родственник всем сразу понравился. Через мгновение стали общаться как с давним хорошим знакомым. 

Быстро принялись таскать скарб на телегу, запряженную двумя лошадьми. Нина, Светка, Толик, как старшие, тоже суетились, но своим старанием только мешали.

 В общей сутолоке дядька весело предупреждал:
– Посторонись, малышня, а то раздавлю, – и аккуратно опускал очередной тюк…
Пока грузились, туман как-то незаметно уплыл.
 Утренняя пасмурность растаяла.
Неожиданно из-за дебаркадера выглянул осколочек солнца, брызнул желтоватыми лучами. Вокруг все осветилось, зарадовалось, заиграло.

На траве, зеленых листочках ив, мелких березок, кустах черемух, боярышника, розовых цветочках шиповника, на поверхности опустевшего судна, лодках, крышах прибрежных сараюшек засеребрились росинки.

Песок под ногами подсох.
Вода в реке заголубела. 
У путников появилась радость в глазах.
 Облегченно завздыхали, засбрасывали с плеч накинутые для тепла кофты, френчи, шаленки…

Наконец все вещи разместились на подводе. Семилетнюю Галю и двухлетнюю Верочку определили в середину воза, остальные расселись по бокам.
   
Возница еще раз обошел заполненную телегу, все внимательно осмотрел, кое-где  поутягивал крепежные веревки.
 Уселся впереди воза, обернулся к своим пассажирам,  белозубо улыбнулся, отчего вокруг глаз и от уголков губ разбежались небольшие лучики морщинок, сказал:

– Ну, значит! Тронулись в путь с Богом…– поцокал языком, подергал вожжами: – Но, но, но, милы-я… – и повозка, заскрипев, дернулась с места.
Елена Ивановна крадучись перекрестилась.

Нина незаметно тронула мать за рукав – та засмущалась: старшие дочери не одобряли ее набожности и часто  подсмеивались, когда она, не сдержавшись, вспоминала Бога или крестилась.
На дочек за это не обижалась. Сама  виновата: не привила детям с ранних лет любви к Богу: все боялась.
 А в школе тем временем их воспитывали по-советски: неверующими безбожниками, да и не только там… 

 Через два километра оказались в большом старинном селе Новоселово. Грунтовая утрамбованная дорога на въезде вклинилась в широкую улицу, идущую вдоль Енисея на километры.   

По сторонам дороги завиднелись маленькие побеленные домишки, окруженные  кустами черемух, смородины, малинника и огородами – засаженными овощами, цветущей картошкой, огороженными тонкими жердями и  частоколом.
К центру потянулись с тесовыми крышами избы: четырех-, пятистенки и крестовики из круглых потемневших от времени бревен. Большие окна, украшенные узорными тяжелыми ставнями и глухие заборы с воротами, окованными черным железом, вызывали уважение и восхищение.

Вдоль заборов вились отмытые дождем и высушенные жгучим солнцем деревянные тротуары для пешеходов.   
 
Поворачивая лошадей в середине села с улицы Ленина на Комсомольскую, Степаныч сказал:
– Сделам небольшу остановку у родственников. Как раз повидаетесь с теткой Лукерьей – старенька стала, из дома почти не выходит, но в квартире управлятса. Живет с невесткой Марьей Яковлевной и двумя внуками.
 А ее сын-то – Ошаров Павел Иванович так и не вернулся с войны.

– Боже мой! – вздохнула Елена Ивановна. –  Сколько лет нет войны, а боль людей не уменьшается.
Знали Павла-то еще по Улазам, а вот, что погиб и не ведали,– и тут же прошептала, – упокой Господи душу раба твоего.

– Да точно, и не предполагали о ево гибели, – откликнулся Евсеич, – но ниче не поделашь – война…. Вот хоть тетка дожила до встречи… 


Подкатили к небольшому с палисадником двухквартирному побеленному домику, стоявшему слева от дороги на взгорке в зелени черемуховых, рябиновых кустов и ронеточных деревьев.   
Кучер помог сойти детям с телеги. Указывая на вход рядом с теткиным крыльцом, вскользь произнес:
– В той половине живет сестра Нюриного первого мужа со своей оравой в шесть человек. Сколь горя уготовила ей судьба! Бедолага растит детей одна, и нихто не помогат,  а сродственников хоть отбавляй. Но видать у кажнова свои дела, свои заботы, не до сестры…
Путники, захваченные предстоящей встречей, на сказанное никак не отреагировали. Гурьбой ринулись в сени. 

В освещенной солнцем квартире, из комнаты – с полутороспальней железной  кровати с блестящими шариками на высоких спинках, поднялась рыхлотелая маленькая старушка, опустила ноги в вязаных носках на нарядные домотканые с разноцветными полосками половички, всплеснула руками, засуетилась, беспокойно запоправляла на себе черную длинную юбку, светлую кофточку под чистеньким фартуком.
Зарадовалась:   
– Ой! Знать-та Петра показался и гостей с собой захватил, – а сама успела поправить постель и с десяток подушечек, от большой до самой крохотной – подушечки  весело затаращились на гостей.
 Вид их огорошил Верочку – всегда стеснительную.
 А тут вмиг сбросила сандалии и забралась на кровать: схватила самую маленькую, закачала на руках, забаюкала, заудивлялась; глазенки радостно заблестели; заприговаривала:
– Какая малюсенькая подусинька!.. О-е-е-й, – родные заулыбались…   
 
Тетушка признала племянника, кинулась к нему, обхватила руками, прильнула головой к его груди, запричитала:
– Васятко, Васятко дорогой мой, родненький! Не гадала уж с тобой свидеться. Слава Богу, вот довелось!.. –  оторвалась. Запривечала остальных:
 – Разболокайтесь, проходьте.
 Щас чаек сгоношу, на стол соберу, будем полдничать. Марья как чуяла гостей – седни понаготовляла.

Елена Ивановна принялась помогать. 
А хозяйка все суетилась: быстрыми шажками отходила от кухонного стола, проходила в комнату, переставляла то глиняных слоников на комоде, покрытом белой скатеркой с голубыми колокольчиками и зелеными листочками, вышитыми гладью нитками мулине, то горшки с ярко-розовыми цветами гераней на подоконниках, то поправляла на окнах белые крахмальные занавесочки с выбитыми узорами.
 И все вытирала концом головного черного в белый горошек платочка обильные слезы, которые заполняли глубоко впалые глаза и текли по морщинистым обвислым щекам когда-то полного округлого лица – приговаривала:
– Как брательник-то Евсеюшко был бы радый, но не суждено родимому, не суждено, – и опять заливалась слезами…

Племянник бережно обнял одной рукой, усадил рядом с собой на скамейку возле печи, погладил по плечам, натруженной спине и заутешал:
– Будет, будет. Не плачь…– а та уже страдальчески подняла на него глаза, провела пальцами по пустому рукаву, засокрушалась:

– Боже-шь ты мой! Вот гады, искалечили тебя!.. Как же это ты без руки-то? Бедный ты, бедный мой…– и вновь заливаясь слезами, прижалась к рукаву и к нему. Потом осушила слезы с лица и для себя и для него произнесла: – Ниче, ниче! Самое главное сам живой…. А вот Пашу-то мово убили… – но уже не заплакала, а только тихонько повсхлипывала.

 Было видно, что по сыну – выплакано столько много, что и сил больше нет. Еще раз тяжело вздохнула и через некоторое время с надеждой в голосе произнесла:
– Да я вижу ты уж и пообык с одной рукой-то. Правда, ведь? – тот усиленно закивал головой, успокаивающе изрек:
– А где, тетя Луша, наше не пропадало?.. Че поделашь? Приходитса! Сколько лет уж прошло. Приспособился. Вот живу же…

Степаныч, чтобы прекратить этот тягостный разговор, поторопил:
– Нам надо скоренько разделаться с угошшеннем и в путь. Ехать пора. Вдругорядь как-нибудь нагрянем, вот тавда и повспоминам…

Отобедали, поблагодарили, заторопились на выход.
Старушка тоже вышла на крыльцо, держа в руках подушечку, протянула Верочке:
– Коль приглянулась, бери, миленька. Може кода вспомянешь баушку-то.
От радости девчушка чмокнула ее в щечку.
 Такой смелостью вновь поразила своих.
Растроганная Лукерья Константиновна, прощаясь, напомнила:
– Не забывайте. Ждать буду и пусть Анна Евсеевна как-нибудь наведатса… Бывалыча сама наежживала в Яново-то в гости, а таперича… все. – Взгрустнула,… обратилась к Верочке, погладила по голове, – и ты тоже приежжай…

За воротами Евсеич посокрушался:
– Сдала тетка! а ране-то думалось, что износа ей не будет. Здорова, прекрасна, дородна, белолица, с ярко-голубыми глазами, которыми в праведном гневе искрами рассыпала! А деятельна была! Все кипело в руках. Эх, время, время, что делат с близкими, – и, опечаленный, замолчал…


 
7
Село осталось позади. Петр Степанович вздохнул облегченно, сказал:
– Ну вот, мы подкрепились, кони наши отдохнули. Глядишь, незаметно и до Яново доберемся. А вы знаете, – обратился к Евсеичу и Елене Ивановне, – мы с Анной Евсеевной про вас так решили – поживете пока у нас, погостите, а там видно будет, где  место для жительства определять.

– Ты прав Степаныч! Конечно, нам надо оглядетса. Мы ить щитай боле двадцати лет здесь не были! Оказыватца, все так изменилось. Вот даже Новоселово едва признал. Токо центральна улица и осталась от старинного села. Так што точно – надо обзнакомитца, а потом уж решать, где осесь, – промолвил Евсеич и замолчал, задумался…

 А дети взирали по сторонам.
Солнце сияло, слепило глаза.
 Воздух накалился до предела. Жаркое марево чуть заметной дымкой расстилалось вокруг. Для детей, выросших в тайге, степные просторы были в диковинку и казались сказкой…   
В открытом со всех сторон пространстве ехали по дороге – то вьющейся далеко в степи, то идущей по берегу Енисея.

Местность от дороги к реке была усеяна как кочками: темно-зелеными стрелами-листьями с фиолетово-синими цветами. 
– Ой, какие интересные цветы,  – воскликнула  Светка, – будто ирисы. Видела в учебнике по ботанике. А здесь как называются?
– Это пикульки. Наши степны растення. Живу-учи! Им не надо воды. Растут по обочинам дорог, на въезде в деревни и возле огородов. Ишшо насмотритесь, примелькаютца. А так-то они конешно красивы. Ниче не скажешь…

Проезжали и бескрайние поля начавшейся колоситься пшеницы.
– Смотрите, как легкий горячий ветерок играет колосками! А вместе они все превращаются в нескончаемые волны из мягкого светло-золотистого шелка, – восхитилась непоседа. Прислушалась к птичьим голосам, сказала: – И птички поют.

– Это жаворонки! – ответил Петр Степанович. Он только успевал реагировать на непредсказуемые вопросы и высказывания. «Вот неугомонная и любопытная», – подумал снисходительно.

Часто через дорогу перебегали маленькие шустрые зверьки. Видя интерес в глазах детворы, опережая вопрос, пояснил:   
– Это суслики – степны жители. Много вреда наносят полевым посевам! Их вылавливают. Шкурки сдают в «Заготконтору». Деревенские ребятишки занимаютца эким ремеслом, и кое-че зарабатывают и даже школьны товары берут в магазине…

Подергал вожжами, прибавил ходу, повернулся к подопечным:
– Большу чась пути отмахали…– и вдруг радостно спросил:
– Хотите, в плодовоовошно хозяство заглянем? Расположено во-он там, – кнутом указал в сторону совершенно голой высокой горы, и пояснил:

– Это гора Чегерак. Видите? Огромными крыльями нависат над всей окресностю, дальше по побережжу вливается в хребет Черного Камня и тянется между низиной Енисея и нескончаемой степью на сотни километров.
Под Чегераком и расположился наш сад-огород, – так сказал, что родственники сразу поняли, что этот сад-огород – гордость его!

Не дожидаясь согласия, подбодрил голосом коней, те поднатужились, потянули повозку на незначительный взгорок, быстро превратившийся в равнинную поверхность.
Мимо поплыли картофельные поля.
 Дальше – пошли ряды салатовой, разлапистой, начавшей набирать вилки капустой. Потянулись плантации: лука, свеклы, моркови; участки с яркими, желтыми шляпами подсолнухов.
По разделительным полосам завиднелись густые заросли черной садовой смородины, усеянной кистями завязавшихся ягод. Как изгороди стояли ровные малиновые кусты с уже завязавшимися малининами.

 Радовали широкие полосы с густой зеленой листвой, усеянной ярко-желтыми огуречными пустоцветами, салатовыми зародышами. Под листами виднелись и уже выросшие изумрудные с белыми брюшками огурцы. А кое-где даже светлой медью отливали крупные доспевающие семенники.
– У-у! Скоко наросло?!– поудивлялся Степаныч.– Совсем готовы. Знать-та надо бригаду направлять на сбор, а то перестоят…
 
– Видать прибыльно хозяство? – поинтересовался Евсеич.
– А как же, иначе бы не ростили. Особливо нонешний год верно урожайным будет. Вишь как прут? Диву даесса!

– На Ангаре нонче тоже все в хороший рост пошло…. Эх и жалко же мне тех мест! Стоко там прожито….
 А тайга? А река? А это и охота и рыбалка.
 Было вольно-привольно: стреляй ково хошь, лови ково сумеешь! Вот эта свобода на охоте и рыбалке меня страсть как привлекала. И хорошим достатком для семьи было…. Да мало ли всево…. – неожиданно высказался и вновь приумолк, но видать не все наболевшее выплеснулось в тех словах! Продолжил:

– Хорошо было бы две жизни иметь, штоб одну там прожить, другу – здеся…. Но, не… дано!..
 
– Ниче, ниче Евсеич. Вспомнишь прежну жись, обыкнешь. Тут к теперишной приспособишься, и завьется горе веревочкой, – зауспокаивал родственник.
Приумолкли, повздыхали, стали дальше разглядывать…

Ближе к горе, на бесконечном пространстве привязанные к колышкам помидорные кусты сгибались под тяжестью крупных бело-зеленых плодов и еще только  одиночно поспевших рубиновых, бросавшихся в глаза.   
– Ой! как сверкают то тут, то там. Как звездочки! – радостно воскликнула Галя. И вместе с Верочкой запривставали с мест, захлопали ладошками.
– Сидите, сидите, а то свалитесь ненароком, – забеспокоилась и зажурила  девочек мать.

– Ага, – подхватила Светка: – Придется тогда от пыли промывать вон под той водичкой, – и указала на радужные фонтаны, которые над зеленым оазисом во многих местах разбрызгивались веером. Капли блестели на солнце, разлетались на мелкие бриллианты; опускаясь на листья, чуть шелестели, напоминали дождик  и давали жизнь растениям.– Интересно, откуда она берется?
– Там под самой горой быстро пробегат бурлива речушка, и ее вода самотеком спешит по трубам, – пояснил проводник.
   
Гордо восседая, попридержал «иноходцев».
– Любуйтесь и… наслаждайтесь… – немного погодил и промолвил: – Все, дороги мое!.. Пора ехать, а то припозднимса.
Развернул «экипаж», махнул бичиком, кони резво побежали по едва заметному спуску широкой пыльной дороги…



8
Вскоре увидели поселение на берегу Енисея: величественного, бескрайнего, перламутром искрившегося под яркими испепеляющими лучами, текущего по единожды устроенному, не изменяющемуся руслу.
Такая твердыня –  незыблемость была в нем!
На противоположной стороне за рекой возвышались причудливой формы горы и скальные нагромождения. 
 
Елена Ивановна встрепенулась:
– Смотрите-ка, дети,… отец! Вот эта, длинная ровная скала – стена Городовая, рядом правее Улазские горы. А еще правее виднеется и Сыпучий. Боже мой! ничего не изменилось…
Родственник только улыбнулся и с воодушевлением подтвердил:
– Да, така наша вечна, не меняюшаяся сторона! – и тут же указал на приблизившиеся дома и надворные постройки:

– А вот и Яново – тоже старинно село. Находитса в восьми километрах от Новоселово. Размешшено вдоль Сибирского тракта меж Ачинском и Минусинском. Ране играло важну роль – было перевалочной базой на этом пути… 

Сонное от дневной жары село, отбеленное утомленным солнечным светом, встретило добротными темно-серыми домами, срубленными из толстых лиственниц. Под крутыми четырехскатными крышами, дома стоят на высоких фундаментах, выглядят мрачновато. Лишь выходившие на дорогу высоко расположенные – открытые настежь окна с наличниками, покрашенными в голубой и синий цвета, освежали. И какую-то радостность, веселость придавали цветы – огоньки ваньки-мокрого, фуксии с розовыми гладкими колокольчиками, стоявшие на подоконниках в горшках.
 Да ярко глазели на путников герани многочисленными – бордовыми, красными и изумительно белыми бутонами цветов.

Глухие высокие заборы, давней работы выполнены из толстых досок и лиственничного тонкостоя, уложенных между столбами в пазы. Эти ограждения связывали жилища людей и создавали  вид укрепленных сооружений.

– Попась в ограду и во внутрь дома можно токо через ворота с вделанными в их калитками,– сказал Степаныч.
Потом указал на первые от дороги высокие, окованные железными полосами ворота, украшенные замысловатыми вензелями, продолжил:– В настежь распахнуты ворота, свободно проскакивала тройка запряженна в сани или  карету.
 Че и бывало ране, – печально вздохнул:– Ну а в нонешно время – проходит лошадь и телега. А в кажном дворе за заборами имеютса пригоны для скота, огороды, баньки…

– Степаныч! Ты прямо влюблен в свое Яново, как я кода-то восхишшался Улазами, – промолвил Василий Евсеич, и вздохнул: – Эх! и где все теперь?..

Тот понимающе на него глянул и вновь повторил:
– Ниче, ниче Евсеич. Будет и на вашей улице праздник. Вот приедем – отдохнете, пообыкните, поосмотритесь. Глядишь, попожже и место любезно сердцу  отышшите… 
Проезжая по высохшей до серебристого блеска неровной земляной поверхности тракта, пояснил:
– Во время дожжей здеся лошади с трудом протаскивают повозки. Кстати, тода по проулкам деревни, да и в оградах без резиновых сапог не  обойтись…
 
 Но сейчас стояло сухое лето. Телега громыхала по твердым колдобинам и провалам от колес, мотала из стороны в сторону седоков.
 Те не обращали на тряску, продолжали усиленно вертеть головами. Видя неподдельное любопытство, родственник старался пояснять:

– Ране село было бога-атым! Селились зажиточны крестьяне, купцы и ямшицко сословье. Но во время коллективизации и «чисток» многих жителей отправили по этапу, и нихто не знат, даже оставшиеса роственники, где те нашли свое упокоенне…. И многи старинны избы, ноне заселены новыми жильцами, которы не очень-то стараются сохранить, сберечь усадьбы… 
Да и точно!
 Подъехали ближе, увидели во многих оградах дома – покосившимися, с небрежно залатанными крышами, а через щелястые заборы выглядывали заросшие диким кустарником, осокой-травой и жалицей огороды. Краска на окнах и наличниках облупилась, потрескалась. Ворота висели или на одной петле, или были кое-как прикручены проволокой к столбам…

 Проехали еще мимо нескольких дворов, повернули к берегу и подкатили к окончанию пути. Повеяло духом пекущегося хлеба. Хозяин заулыбался:
–  Моя Анна Евсевна печет хлеб для рабочих колхоза. Заниматса этим ремеслом много лет…
Его приземистый дом тоже подвергся влиянию времени, но был прочен, украшен яркими голубыми ставнями и небольшими окнами. Рамы и ставни блестели от свежей покраски.
 
Светка окинула взглядом жилище родственников, тут же высказала свое мнение:
– Глядите! Как гриб боровик.  Мне нравится дом. Мам, пап, а вам как?
Отец подтвердил:
– Как всегда ты, Торопыжка, права. Очень привлекательный. А посмотрите, каки чудесны белы, розовы, бордовы цветы все тех же гераней? Значит, здесь живут – добры люди.

Довольный отзывами о своем жилище,  хозяин дал пояснение:
– А приземистый вид мово теремка – из-за низкого фундамента…
 


9
Степаныч замедлил ход лошадей, у самых ворот дал команду.– Тп-р-р-р.
Большие створки отворились, телега с грохотом вкатилась вовнутрь; закрылись. Постарался старший сын пятнадцатилетний Михаил – высокой с костистой фигурой, большой лобастой головой с прямыми темно-русыми волосами, глубоко посаженными серо-голубыми глазами. Его нос с горбинкой на худощавом загорелом лице напомнил о родственных связях. Торопыга воскликнула:      
– Надо же! Смотрите, как дяди Петин Миша походит на папку!.. – и тут же, забыла о своем открытии.

 Родственники обступили гостей, заобнимались с ними, заговорили разом. Хозяйка – видная женщина, обвила сильными руками шею старшего брата, прижалась к груди, заливаясь слезами, запричитала:
– Брательник ты мой родимый!.. Господи!.. Спасибо, что дал нам свидеться. А то я стала, и обличье-то твое забывать. Деток твоих и вовсе не знаю. Ну, слава Богу, теперича вы здесь. Окончились мучення на чужбине.

Светка подумала: «Как на чужбине? Ангара-то ведь это наша родина». Но тут же мысль умчалась….
Стала разглядывать двор.

Было заполдень. Солнце ярко освещало пространство и обдавало жаром.
Прямо из дома выходило широкое, недавно покрашенное коричневой краской крыльцо под крышей с выходом на три стороны четырьмя ступенями на площадку. В тени стояла скамеечка с ведрами и притуленным к стене коромыслом.
 
По левую сторону от дома лежали просушенные до блеска доски, идущие вдоль навеса. Внутри его мерцала поленница березовых дров, стояла бричка с опущенными оглоблями, на жердях подсыхали новые  связанные попарно – березовые веники. На гвоздях, вбитых в деревянные дощатые стены и столбы, продувались пучки лечебных трав тысячелистника, чабреца, девясила и охапки белой ромашки.
 За навесом возле загона  для скота лежала не убранная копешка свежего сена.
 
Дальше – в сторону реки на черной плодородной земле виднелся ухоженный огород, заполненный грядками с подросшей зеленью сочного со стрелами лука-бутона, корзиночками укропа, ботвой моркови, бордово-зеленых листьев свеклы, цветущими огурцами на большой навозной грядке.
 А еще дальше к берегу – виднелась высокая ботва картошки, усеянная меленькими сиренево-желтыми цветочками.
Влево возле изгороди, отделявшей от соседского огорода, раскинулась плантация привязанных к воткнутым в землю колышкам кустов, усеянных гроздьями начавших буреть помидор.
 Среди них красовались ярко-красные, розовые, желтые  пятнышки одиночно созревших плодов.

Справа между плетнями из потемневших ветвей ив, тальника, обросших  жалицей, малиновыми и смородиновыми кустами, к реке шла извилистая тропинка.

В конце огорода на краю крутого берега слева виднелась уборная, а посередине стояла банька, из тонкой трубы которой вился дымок. 

Степаныч, указывая на баню, обращаясь к детям, с удовольствием произнес:   
– Ух, сорванцы!.. И напарим вас...

Обозрев окрестность, Светка вновь высказалась:
– Почти как у нас на Ангаре.
Знакомое убранство ограды, зелень огорода в этот миг показались каким-то сказочно-нереальным, миражным, вернувшим на мгновение в навсегда утраченное, и потому замечательное прошлое…



10
Миша, похожая на брата голенастая десятилетняя Аля, Нина, Светка, Толя и Галя –  почти одногодки, быстро нашли общий язык. Наскоро перекусив, через полчаса всей ватагой ринулись купаться на Енисей.
Пробежали по тропинке среди цветущей картошки. Спустились с крутого берега. На кусты ивы посбрасывали верхнюю одежку. Выскочили на мелкий теплый светло-желтый песочек, ласково принявший их.

Вода в реке была такая спокойная, такая прозрачная! Сразу захотелось забежать в нее и окунуться. Но до сих пор приезжие знали только холодную Ангару!.. Поэтому в незнакомую воду ступили с опаской. Однако она оказалась теплой и, уже не раздумывая, бросились в нее с криками восторга…

Через полчаса Елена Ивановна, Евсеич, Анна Евсевна в сопровождении двадцатилетней Лизы и маленьких – Верочки и Томочки, показались на яру, спустились к ним.
Аля, повернувшись, спросила у матери:
 – А где папка?
–  Да он ишшо в правление решил поехать, – ответила та. – Че-то хотел порешать. Потом займетца баней. Хошь воды-то вы и натаскали, но скоко народу надо перемыть! Кипятка уйму понадобитса! Знать-то в речке купатса будем нонче без ево… 

Купальников у женщин не было. Раздеваясь, поеживались, стеснялись своих  трусов, лифчиков.
 Но стоило только забежать в воду – мгновенно превратились в детей: стали обрызгивать друг друга, шлепать ладошками, плавать по-собачьи. Евсеич подныривал под них. Те с визгом бросались в разные стороны, беззаботно вскрикивали на всю округу. Младшее поколение с удивлением взирало на взрослых, развеселившихся…
Такое увидишь не часто.
Это был незабываемый день!
 
А Лиза поразила своим  видом: в купальнике, о котором ангарские девчонки только мельком где-то слышали, а тут увидели – девушка была хороша. Небесно-голубое одеяние на тоненьких бретельках оттеняло белую кожу, слегка покрытую ровным загаром, открывало прекрасную лебединую шею, плавно уходившую под низкий вырез на груди, оголенная спина подчеркивала тонкую талию. Длинноногая, голубоглазая, светловолосая – своим видом всех покорила.
– Пошла  в свово отца-красавца, – видя восхищение родни, с гордостью в голосе промолвила Анна Евсевна…



11
Накупавшись вдоволь, распластались на горячем приятном песочке. Стали основательно оглядываться вокруг, сравнивая Енисей с Ангарою.

 Хотя бесполезное занятие – сравнивать две стихии!..

Светка пустилась в рассуждение:
– Ангара стремительная, к тому же обросшая  темной, угрюмой тайгой… – видя, что ее слушают, продолжила: – В жару купались в ней. Посиневшие от холодной воды тряслись, зажигали костры, отогревались, да и дымом отгоняли всякий гнус…. А, сколько там мошки, да оводов, да комарья?
Здесь же ни единого насекомого еще не встретила. Просто прелесть! – восхитилась.

Молча, поблаженствовала на тепленьком песочке, перевернулась на другой бок, прищурилась, взглянула на яркое светило и вновь завспоминала:
– А в пасмурную погоду там же на реке слушали шум дождя. Или  просто на причале сидели в лодках, качались на неспокойной воде….
 А однажды – мне было тогда семь лет, не заметила, как суденышко отвязалось. Течение подхватило. Вцепилась в борт, боялась шелохнуться. На мое счастье заметили рабочие из совхозного огорода и сообщили  папе.
Помнишь пап? – обратилась к лежавшему на песке отцу. Тот закивал головой, а она продолжила: – Догнали меня за Рыбинским утесом.
С тех пор побаивалась летней Ангары,… но зимой все равно гоняла по ровной ледяной поверхности на коньках.
 Даже как-то угодила в полынью. В тот день от трескучего мороза над поселком стелился туман. Мне же приспичило к тете Тане в Рыбное в гости скатать…

Елена Ивановна не выдержала:
– Да уж! Я просто диву даюсь: ты всегда оказываешься там, где что-то случается. И то ли  тебя  притягивают приключения, то ли ты их?
– Ну что я поделаю? Такую, уж сами выродили! – вызывающе высказалась рассказчица и продолжила,– а мне и в тот раз повезло! Даже сама удивляюсь: и правда я как магнит притягиваю неприятности, но мне всегда почему-то везет благополучно выпутываться из опасных  положений. Кто-нибудь да на выручку приходит.

Тетка определила:
– Знать-то у тя есь надежный Ангел-хранитель.
– Ну, уж в эту-то чепуховину я вовсе не верю! – заявила племянница.
 
Анна Евсевна удивилась, глянула на брата, на его жену, покачала головой:
– Это че тако? Безбожники че ли?..  Родители!? Как же детки-то у вас нехристями оказались?

Невестка виновато ответила:
– Да вот так вышло…. Негде было к Богу-то приучивать…
Светка  тут же быстро вставила:
– Да у нас на Ангаре никто не верит в  эти поповские бредни. – И не дав никому продолжать про Бога, стала досказывать: – Слушайте дальше! Иван Семенович, наш сосед, как раз возвращался с рыбалки.
 Увидел полынью всю в туманной дымке, разглядел кого-то барахтающегося  в воде, выловил: а это оказалась я.
Так он до первой избы бежал в гору весь взмыленный со мной, обледеневшей. Успел! не превратилась в сосульку!
Оттерли, отогрели и вот видите: жива! Кататься на коньках – не перестала. Мне всегда нравилось, когда от быстроты, сильного мороза куржавели волосы, заиндевевшие ресницы с трудом разлеплялись…– рассказала и замолчала…

 Разморенные теплом купальщики тоже молчали. Залюбовались! А воздух, словно замер. Украшенные зеленью берега реки отражались в прозрачных водах; туда же опрокинулась небесная синь. По ту сторону Енися, вдали – мерцая скалистой поверхностью, виднелись Улазские горы.

Солнце еще было в зените, светило и грело. На речной глади по-хозяйски улеглись ласковые лучи, и образовали золотистые дорожки в неведомое.
Пространство было наполнено покоем – всем думалось в тот момент, что наступившему великолепию не будет конца… 

Василий Евсеич посмотрел вдаль, нарушив тишину, взволнованно произнес:
– Как хорошо быть дома! – все удивленно уставились на него. Всегда сдержанный, редко когда выдавал чувства, а тут восклицание так прозвучало и подействовало, что родные сразу поняли: «Действительно, наконец-то он дома!».

Сестра смахнула  слезинки ладонями со щек. Наверное, вспомнила остальных дорогих родных, которым не суждено вот так уже оказаться на родном берегу и взволнованно произнести такие слова!
Все еще задыхаясь от спазм, промолвила:
– Ну и славно, братец!.. Знать из наших тебе шибче всех подфартило…
 
Тот повернулся к  ней, подтвердил:
– Точно – тоже щитаю, что мне боле всех повезло! Да пусть простят за мою радось ощущення родной земли близки: и отец и Михаил и Николай,… – и замолчал. Только желваки заходили на побледневших скулах.
 Потом, видать, взял себя в руки,…  и через некоторое время попросил сестру:
– Расскажи-ка, Нюра, как вы жили. Как мама пережила все тяготы? Про семью Николая тоже мало че знаю.

Анна Евсевна глянула на родных, на брата, подумала: «Про отца и Михаила не спросил. Авось седни ишшо обойдем тяжелу тему». И как бы про себя стала говорить:
– С чево и начать-то не знаю. Надо-ть поразмышлять….
 А сделам так: дети не ведают, как ране жили, а може и знают, но токо в обчих чертах, потому как мы все равно воспоминам то или ино. Вот пущай сообча и окунутся в ту жись. Как, ребятки, хотите узнать?

Дети дружно загалдели, стараясь не упустить такой случай.
Повернулась к брату, ласково провела рукой по лысеющей, крупной голове, промолвила:
– Братик,  тебе придется первому повспоминать…. А начни, как стал себя помнить.

Евсеич не ожидал такого поворота, сначала даже растерялся, попытался отказаться:
– Да я, пожалуй, буду плохим сказителем. Не ровен час, запутаюсь. Да и не привык к долгим речам,– сказал и замолчал. Но Нина, завозившись на теплом песочке, повернулась к отцу, попросила:
– Пап! Нам интересно знать, каким ты был в детстве, молодости. Ведь о прежней твоей жизни, особенно в родной деревне ничего не знаем…. Ну, пожалуйста!..



12
Посмотрел на всех, увидел неподдельный интерес и решился:
– Ладно! Раз хотите узнать, товда попробую, – вздохнул, глянул вдаль, за реку. Вроде бы там воочию увидел прошедшее, заговорил:

– Начну с тово: кто таки Черкасовы? Откель произошли и зачали свой род. В деревне Кокорево, в десяти километрах отседова на левой стороне Енисея, жили народы чалдоны, потомки людей с низовьев Дона, пришедши за лучшей долей в Сибирь где-то в шешнадцатом веке во времена правлення хана Кучума.
Поселенне жило мирно, но кочевники Сибирского ханства издавна совершали набеги. Угоняли скот, пленили девушек, да и с мужским населеннем не церемонились – забирали в рабство. Жители защишшали себя всякими срествами: группами выступали и поодиночке сражались с заклятыми врагами.

Среди пришлых жил и наш предок Михаил Черкашин. Был у ево сын Евдоким – рослый парень, необыкновенной силенки. Обзавелся и невестой Настасьюшкой – всем на загляденне. Но не уберег. 
Несмотря на то, што Сибирь уж была завоевана Ермаком – остатки ханского войска все ишшо находились на диких территоррях и продолжали нападать на русски поселення. И тут налетели на Кокорево как ураган – пожгли дома, забрали скот, увели много народу. Была полонена и ево зазнобушка.

Не выдержало сердце опечаленного богатыря. Решил пуститься на поиски своей лебедушки и стал мстительным воином-одиночкой. Подобрал подстать себе вихря-коня. Приобрел на могуче тело кольчугу, боевово друга покрыл такой же попоной.
Начал вести беспошшадну войну. Стал для кочевников страшным разбойником и грозой: врывался в аулы, не жалел никово, крушил глиняны дома, сжигал все што можно. В бою действовал – и мечом: сек, рубил, и топтал жеребцом. Ни ево, ни коня не могли взять ни стрелой, ни арканом.
 
И если приходилось усталому воину покидать поле боя, выручал Вороной: верный, сильный и быстрый всегда уносил хозяина живым и невредимым – враги не знали, откуда  появлялся и куда скрывался. Бескрайни степи, горы, овраги надежно хоронили…
 
Одиножды до завтрака в первый день Пасхи, а праздновали ее всю неделю, вывел коня, оседлал, решил вновь потревожить врага.
Вышедши из дома, отец сказал: «Сначала разговейся сынок, потом и поедешь с Богом». Евдоким ответил:
 «В народе принято поверье: под руку не кричи, дорогу не переходи, и что забыл – назад не ворочайся!» Негоже мне ворочаться. Уж разговеюсь татарской кровушкой». Вскочил в седло и ускакал.
Отец токо покачал головой вослед: «Экой бедовый»…

Евдоким добрался до цели, но попал в засаду. Захватчики ринулись на ево. Отступать было некуда, да он и не думал обетом, а рубил со всево плеча. Скоко порубал? Сказывают, много.

 Устал, решил покинуть поле боя, повернул коня – но тот не послушался. Понял: враги навели порчу - не пошел конь.
 Противники, воспользовались замешательством, накинули аркан, сташшили, связали и увезли в свой лагерь.
 Поймали и скакуна, но удержать не смогли: вырвался конь и умчался в степь… 

Судил плененного бойца ставленник хана. В таких случаях или убивали преступника, или пожизненно сажали в тюрьму.
 Но ставленник хана признал в Евдокиме  отважнова воина – даровал и жись и слободу. Однако ограничил в выборе места проживання.
 Узнал, что тот родом из деревни Кокорево – вынес решенне: поселить на противоположный правый берег Енисея под гору Улаз. Дескать, будет жить за широкой рекой и не сможет причинять кочевникам горя.

Даже разыскал Настеньку, но та жила в гареме у сибирско-татарского князя и была на сносях. Переборов себя, Евдоким отказался. Товда отдал ему в жены молоду татарку-наложницу.

Последне, што сделал: своим решеннем переименовал фамиллю Черкашин  на Черкасов. И с тово момента образовались две ветви: в Кокорево на степном берегу продолжили свой род браття Евдокима,  на правом был создан – наш Евдокимовский род.
На этом у прапрародителя закончилась боева жись.
 Принялся за мирный труд…


 

13
Рассказчик передохнул, продолжил:
– Поселенцев переправили через реку и оставили обживать нову землю. Меснось Евдокиму понравилась – оказалась ровной: вглубь метров пятьсот-шестьсот, в длину – километра два; заканчивалась оврагом, в котором протекала речка Каменушка. Плошшадь размешалась у подножжа вертикальной скальной горы Улаз состоявшей из двух половин, высотой под двести метров.

 За оврагом, возвышалась ишшо гора «Лисвенка». За ей опять шел овраг с речкой Сухашкой и отделял поселенне от других гор: Сыпучая, Елань и ишо – без названня.

От горы Улаз вниз по теченню шла отвесна, тоже скалиста стена высотой в пятьдесят метров, получивша названне Городовой.
Эта гора, омываясь Улазской протокой впадавшей в Енисей, поворачивалась на север и дале вдоль реки тянулась километров на восемь.
 В нескоких местах той стены проходили впадины и ложки, которы стали проездом на лошадях и тропинками при подъеме на широку равнинну поверхность: километра в два шириной и восемь – длиной. В середке ее кажну весну после таяння снегов образовывалось озеро в гектар пять, но к осени – высыхало.

 Все горы, окружавши Улазы, в то время были покрыты дремучими лесами из берез, сосны и «лисвяга» – строевого леса.
Тайга тянулась во все стороны до бесконечности. Не то, что лева сторона Енисея – она была сплошной степью.

Вверх по теченню между поселеннем Евдокима и Анашенским островом километров на десять-двенадцать текла ишо протока.
 В ей водилась всяка рыба: сорога, чебак, окунь, ерш. Мужики летом ловили удочками. Осенню же протока местами пересыхала.
 В оставшихся с водой ямах в десять-тридцать сантиметров скапливалось рыбы стоко, што собирали голыми руками и приносили домой ведрами. Это уж было в нонешно время. Да так, знать-та, было и ране.

Анашенский остров был богат всякой растительностю, травой, ягодами. Анашенскими и улазскими мужиками стал использоватца под сенокосны угоддя, а бабы приспособились рвать там ягоды: черемуху, смородину, боярку, рябину. Но это все в будушшем…
 
В километрах восьми от Улаз потом появилось и село Анаш. В ем обосновали в начале девятнадцатова века Анашенский Спасский приход. Жители Улаз стали прихожанами. Кстати там был окрешшен наш отец Евсей…

А пока Евдоким стал приспосабливать меснось для життя. Временно поселились с женой в зимовье, в котором ране жили охотники.
Срубил избу.
Обзавелся хозяством, устроил сносну жись для молодой жены и через два года пустился на поиски верного друга.

 Переплыл Енисей на изготовленной самим лодке.   
Месны жители сообчили, где лежат кости коня и доспехи. Окромя всего поведали, что тот долго искал хозяина, наводя страх и ужас на живущих людей по окресностям,  быстро проскакывая возле сопок, по холмам.
 Причем постоянно слышалось ужасно ржанне. По свому поведенню напоминал дикова зверя. Ловить ево даже на коне было небезопасно: в степи в случае ево нападення – не больно-то можно было укрытца.
 Метался конь очень долго, пока не запуталса в поводах и не оказался добычей волков.

Похоронил Евдоким останки боевова друга у подножья горы Чегерак. Потеря эта до конца дней шибко его печалила…
 
 
Слушатели, пораженные: молчали. Светка, шумно вздохнула, устремила взгляд на отца, с придыхом вымолвила:
– Ну, а дальше-то, па-ап!?..
Глянул на дочь, на остальных:
– Ишь, как вас разобрало! В таком разе, продолжу…. У Евдокима родилось три сына, в том числе наш прадед Михаил, у ево – тоже трое сыновей: Константин – наш дед, Сергей, Леонтий. У второго были сыновья Алексей, Павел, Николай, у третьего: Терентий, Василий и Илья.
   
Анна Евсевна, все время с восхищением глядевшая на брата, пока тот рассказывал, не вытерпела:
– Ты глянь-ко на ево! Как он набаиват!.. Откель понаслыхивался? и как все помнишь, знашь?..– на что брат добродушно рассмеялся:
– От тятеньки. Ведь часто с им бывали и на пашне, и на охоте, и на рыбалке. Был такой говорливый, кода дело – по душе
! Вот и рассказывал, и все наказывал:
 «Я сказываю, а ты, Васька, слушай и запоминай, а то  не ровен час, так и уйдет в небытие наш род».
Эх! Как жаль, што прошлого не возвернуть! Как бы хотелось вновь оказаться рядом с им… – загрустил.

Сестра погладила по руке. Брат с благодарностью посмотрел на нее и дальше стал повествовать: 
– Ишшо ковда у прапрародителя подросли сыновья, и старший из их, наш прадед Михаил оженился, ево отделили от семьи, и около речки Каменушки на взгорке оврага  поставили дом пятистенок с прирубом сеней. Впоследствии дом накренился на один угол и с улицы как бы врос в землю, а внутри пол покато с порога уходил к переднему углу сантиметров на десять.
 Крыша выполненная «крюком», постепенно покрылась мохом.

В том доме и родился дед Константин. Там родился и наш отец Евсей со своими сестрами: Лукерьей – с ей встретились седни в Новоселово, и Прасковьей. А в последушшем и все мы: Николай, я, Анна, Михаил, Ефросинья. Нас уже крестили в Петро-Павловской церкови села Новоселова…
В двадцать восьмом году, ковда оженился старший брат Николай и отошел от нас, ему поставили новый дом рядом с избой Евдокима: простоявшей до наших дней двести с лишним лет! и окончательно просевшей. Отец поначалу хотел ее разобрать, но потом –  почему-то раздумал…



14
Воспоминания позволили на какое-то время вновь вернуться в прошлое. Захваченный им, Василий Евсеевич сам решил рассказ не прекращать:
– Сыновья Евдокима, а потом и следушши поколення благоустраивали деревню. Для выезда вверх на Городову, на други горы и возвышенности, где шла раскорчевка древесины под поля и заготовка ее для рубки изб, дворовых построек – через овраги, речки, протоку строили: мосты, проезды, дороги.
 Скоко всего затрачено труда? Одному Богу ведомо…

К ровной плошшади Городовой все добавлялись и добавлялись пашни от раскорчеванного леса – требовались все новы поля для разраставшева села: хлебопашество было единственным заняттем сельчан.
Скотоводством – ишшо первопроходец Евдоким занятса не смог – не было степного пространства, как на левом берегу, где и пшеницу не сеяли, токо овес – для  ездовых лошадей, да и траву косили – лишь для их, а скот пасса круглый год на вольных выпасах.

 Вот и приходилось на правой стороне Енисея людям приспосабливаться и проявлять себя в качестве пахарей.
Постепенно наверху стены Городовой в зимний период стали выпасать овечек и там же круглый год паслись нерабочи лошади… 

Евсеич вновь посмотрел на слушателей. Их неподдельный интерес вдохновил на новые откровения.
Волнуясь, облизнул пересохшие губы, улыбнулся, заговорил:
– Из детства вдруг вспомнилось, как подымалса со сверсниками на гору Улаз по отлогой северной стороне, заросшей березняком. На ее вершине с плошшадки метров тридцать на двадцать открывался Енисей.
 Его было видно, скоко берет глаз. За им на левой стороне виднелись деревни Аешка, Кокорево, Яново и бесконечны степи; вниз по теченню – село Новоселово.
 
Налюбовавшись, бежали на гору «Лисвенку» к молодому «лисвягу», и копали жевательну серу. В тех местах деревца росли низенькими, изуродованными, корявыми из-за того, что были ребятней ископаны носками складных ножичков. И скоко времени те деревца примали детски уколы? Сказать трудно.
 Дети-то росли поколенне за поколеннем, однако шалости были одне и те же… – растревоженный, с тоской глянул за реку.

Однако поддержки там не нашел и дальше продолжил:
– Леса постепенно отступили. У наших родственников поля разбросались повсюду – в разных направленнях. Назывались по именам: в одной стороне Михайловы, в другой Ильины и так дале. 
Приежжи семьи занимали свободны участки, которых хватало – заходи и раскорчевывай. Те, кому было лень корчевать, занимали стары, брошены поля. Так завсегда продолжалось…
И уж в наше время к двадцатым, тридцатым годам земля делила населеннее по зажиточности.
Да это и так понятно и само за себя говорит.
 Те, хто труда не боялись, раскорчевывали, распахивали – у их получались хороши пашни, родился богатый урожай. Раз хлеб был, то и во дворе вся живность была сыта. А сытый скот – то и хозяева в достатке.

Те же, которы ленились создавать новы пашни и обрабатывали брошенны земли, урожай имели хуже, зерна получали мало и против других – становились бедняками. В дальнейшем некоторы из их и шли в батраки. Приходилось хлеб зарабатывать у рядом живушших зажиточных соседей.
Это было и в старину, и в наши тридцаты годы…– задумался.

Потом печально произнес:
– Живут на одной и той же земле, одни работают, други на солнце брюхи греют. В результате одни живут, други – небо коптят. Недаром есь поговорка: «Как потопашь, так и полопашь»…
Как-то рассказывал сосед Терсков про свово зятя Степана Ольина, мужа – сестры Катерины. Отца у Степана не было, и прозывались оне по матери – Ольины.
Филипп Ольин – брат Степана после раздела имел пашню рядом с Терсковой. И во время вспашки  жил  у того в стану. Летом пахали пары – из-за дневной жары вставали в час ночи и работали до страшного солнцепека, а потом отдыхали.

 Вот во время отдыха – Филипп и вспоминал, ковда вся их семья жила, еще не разделившись.
«Степан старше меня был лет на десять, – говорил Филипп, – а я ишшо был  неженатый. Бывало на сенокосе надоть косить, хоть и жарко.
Так наш Степан забирался в шалаш и приговаривал: «Севодни отдыхнем, а завтра принатужим».

 Но приходило завтра, опять отдыхали, а принатужить – откладывалось. И так бесконечно. Зима приходила, а скотину-то кормить нечем. И лишну коровенку, лошаденку – не продержишь.
А потом и Катя оказалась: пара Степану – тоже тянуло все отдохнуть».

 А кода Филипп после женитьбы разделился с братом и стал жить самостоятельно, то у  ево в хозястве сразу появилось три лошади. Тут и дело пошло в гору. Лет через пять стал хорошим, справным хозяином – жил в достатке.

 Степан же с Катей на пропитанне зарабатывали у соседей, а на своей деляне все отдыхали от жары в шалаше. Так продолжалось до самых колхозов…

Жил  в Улазах наподобье Степана – Нестер, один из трех сыновей Скобелина Федота, который поставил избу, срубленну стеной в четыре угла из «лисвенного» леса,  но без крыши. Крышу отец накрыть не успел: помер.
 А рослым сыновьям: Евдокиму, Нестеру, Александру оказалась без надобности…. После смерти родителя Евдоким и Александр ушли в дома своих жен в други деревни.

Остался Нестер один в доме без крыши – она к тому времени уже лебедой, жалицей заросла, но он ее так и не закрывал.
 Было у ево в хозястве товда четверо лошадей: жить можно. Но лошадей надо кормить, а значит, сено косить, а косить – жарко: лекше посидеть или полежать в тенечке.

Зимой лошади кормились на кучах навоза, вывозимых за деревню из скотных дворов. После чистки што оне могли тама съесь? Ну, а возить тем боле не могли.
   
Как-то запряг нерадивый хозяин всех четырех и поехал по дрова за гору Улаз с северной стороны, где была пробита дорога. Березняк там отменный, но вывозить надо было немного в горку.
Мужик он здоровый! Нарубил четыре воза и поехал бы, если бы кони повезли. А у их не было силов после такой кормежки. 

Нестера взяло зло, схватил палку вместо бича. На месте трех и убил. С однех саней сбросил дрова, погрузил на их хомуты, прицепил к последним груженым и приехал домой.
С той поры у ево была одна кобыла, одна корова и двое саней. На однех  ездил за дровами, на вторых – за сеном.
 Дома дрова и сено не разгружал. Дрова пилил на санях. Сожжет – едет за новыми. Ковда кобыла с коровой съедали сено – ехал за свежим, –  Евсеич смолк.

А потом с горечью вопросил:
– И какой из ево пахарь на одной кляче?..– и сам утвердительно вывел:– Вот откель родились бедняки и батраки – из лодырей и тунеядцев!  Таких примеров или схожих с ими историй можно приводить – ишшо и ишшо…
– Точно, точно, братец!.. – подхватила Анна Евсеевна, с любовью, обожанием смотревшая на него.

А тот перевел дыхание, заговорил, но уже с гордостью:
– Среди нашего рода лодырей, тунеядцев отродясь не бывало!.. И перед  самой коллективизацией в числе зажиточных крепких – оказались все двадцать шесть семей. Жили самостоятельными хозяствами.
Товда тако время было: Сибирь обживалась, расцветала. Огромны пространства: знай, работай! Потому у нас с детства была така тяга к труду. Ведь токо труд кормил… – заключил и продолжил:

–Улазы расстраивались. Увеличивалось количество дворов, образовывались улицы. К нашему участку возле речки Каменушки подстроили дворы други Черкасовы, появилась родня с новыми фамиллями. Улица вначале шла возле речки, потом повернула по руслу протоки и получилась немного крива. Насчитывалось на ей пятьдесят восемь дворов. Родственники все жили здесь.
Всево к тридцатому году в Улазах стояло сто двадцать восемь дворов. И уж много поселилось приежжих из других областей…



15
– Знать-то поведал исторью возникновення Улаз, – удивился даже сам. Обвел всех взглядом и вдруг предложил. – Если хотите, немного расскажу о самых ранних годах свово детства.
Слушатели загалдели, наперебой заторопили его.
 Поднял руку, давая понять о согласии:
– Появился на свет в одна тысяча девятьсот одиннадцатом году, в високосный год двадцать девятого февраля.
 До сих пор не знаю, как годы шшитать. Да и родился не как все – а пошти што под коровой. Мать ранним утром в лютый мороз пошла на скотный двор,  доить коров, а их товда доилось штук семь-восемь.
Не дошла метров пять до буренок, как я выпал на солому. Родительница подобрала и вместо молока в подоле принесла домой меня. Вот с тех пор, однако, стал жить! – произнес как-то удивленно, будто в первый раз подумал об этом, и… продолжил: 

– Помню баушку Анну Евдокимовну из рода Потылицыных: невысоку, округлу, белу, полнолицу…
Подрастал, обчался с дедом Константином Михайлычем. Тот телосложеннем и ростом был эким, как я.
 Ковда иной раз гляжусь в зеркало, то возникают образы и ево и отца. Така моя схожесь с ими.  Нюра, как шшиташь? – обратился к сестре.

– Да, да! – воскликнула та. – Гляжу и, правда, вижу их черты: в повороте головы, горбинкой на носу, и вобче в фигуре, в походке. Боже милостивый! Как бы щас оне  радовались за нас. Но не суждено… – и, всхлипнув, смолкла.

– Не надо, Нюра! Мы ниче не изменим. Время уходит и уносит с собой дороги образы, а нам токо остаетца помнить их с благодарностью.… Но продолжу. Дед Константин, дородный, большой, с седой курчавой бородой был деревенским музыкантом. Играл на скрипке и балалайке.
 Инструменты делал сам. Он же был и деревенским кузнецом…

Иногда говаривал мне: «Васятко, а пошли-ка за ершами и сорожатами. Больно много ноне их в протоке развелось». Брали удочки и шли рыбалить. Даже щас чую радось от пойманных с им, ершей.
 Дед токо улыбался за доставленно внуку довольство…– глаза у рассказчика засияли от приятных воспоминаний…
– Стало быть, тятя тоже носил окладисту бороду,– продолжил и с подъемом добавил, – был стояшшим казаком: высоким, сильным, крепким костью, бровастым, глазастым, с выступавшими на лице скулами – наследство прапрародительницы. И норовом своенравен…

– Да ишшо хочу сказать, пока не забыл. Мы все ково-то из их или карахтером или внешностю напоминам, – и  посмотрел на сестру. –  Ты, Нюра, белолицей уродилась в баушку, а статью пошла в батюшку.
 Фрося лицом вылита тятя. Скуласта, с глазами-омутами нараспашку, обрисованными густыми  ресницами, а ростом и фигурой опять же в Анну Евдокимовну. Правда, я стоко лет не видал сестру….
Признаю ли при встрече?..
Все переплелось, но я рад, што напоминам родных. Знать, частица их осталась на земле. И прожили оне не зазря…   
 
Сестра как завороженная следила за рассказами, только и смогла качнуть головой в знак согласия.
 Ее потрясли живые воспоминания брата. У нее-то они с повседневными заботами, проблемами, хлопотами были похоронены где-то глубоко в душе и, казалось, навечно. Но нет!
Сейчас вдруг те события лавиной надвинулись, картины прошлого ожили. Брат почувствовал ее состояние, скользнул понимающим взглядом:
– Так вот дале о тяте. Он был прирожденным пахарем. На пашне преображался, чуя себя вольным, всемогушшим. Ведь от ево зависело – каков будет урожай…

Искусство пахать – я перенял от отца и очень рано! Обычно в том возрасте дети начинают ходить токо в школу, я же начал учиться в школе в неполны семь, а ранней весной – уж боронил. И с той весны началась моя жись  пахаря.
Отец бывало, все приготовит, да у сохи лемеха отобьет, а я пашу. Лошади были смирны, приучены к работе.
 В одиннадцать-двенадцать лет за день обрабатывал десять-двенадцать десятин земли, потом сам засевал.
Работа чижела и ответственна.
 Обрабатывал землю, в уме держал поговорку: «Как посеешь, так и пожнешь»… Вот и старался, штобы урожай родился не хуже, чем у соседей…– сказал и приумолк.



16
«И где те прекрасны денечки, кода все было налажено, надежно, достойно, родны рядом, свет и солнце и плодородна земля? И-эх!..» – который раз промелькивало у Евсеича в голове.
В уме простонал и… заговорил… о другом:

– В Улазах  была и школа на улице Заледеевой, соседней с нашей. Ее построил деревенский купец – Колегов. Зданне было добротно, покрыто железом, окрашено зеленой краской. А сам Колегов жил на главной улице с семьей в большом крестовом доме. Там находилась и его лавка. После конфискации в доме разместили нардом, а одну комнату приспособили под сельсовет. Магазин оставался на месте…

Да, ишшо кода по Сибири проходил Колчак, наш купец, будучи крут, не понравился солдатам – отодрали Колегова плетьми. Из всей деревни один попал. Вскоре помер: не перенес надругательства. Да и в годах уж был…. Богаство, семья – развеялись по ветру…
Вздохнул и продолжил:

– Несмотря на то, что в школе учили токо до трех лет, мне же удалось закончить четыре класса благодаря тому, што в двадцать первом – бежавший от революции русский офицер Николай Матвеич Ломаев обосновался в нашей деревне, женился на учительнице и объявил себя учителем старших классов.
 Но средств не было.
 Шесть отцов самостоятельно наняли ево учить нас.
 Наш отец экономически был слабе остальных, потому – за мою учебу рашшитался тем, што весной распахал возле школы земельный участок….
 И в Николае Матвеиче проснулась деревенска жилка.
 Занялся огородничеством, а ишшо вместе с учениками посадил много кустов черемух, сирени, ронеточных деревьев. Ох, и цвело потом все по веснам! – радостно сообщил. – А запах плыл по деревне!..

Прикрыл глаза, будто вновь окунулся в то прошедшее. Слушатели не шевелились, а он, очнувшись, сказал:   
– Закрою глаза и вижу все перед собой. Даже запах тех весен щас ошшутил…. Наверно, прошла жись будет завсегда в памяти…. Хорошо хоть, пока человек живет, память нихто не может ни разрушить, ни отнять…. Ну да ладно….
Слушайте дале…. Николай Матвеич соорудил в большом классе школы сцену. В деревне впервые появилась художественна самодеятельнось. Сам написал пьесу военных лет, поставил и играл в ей заглавну роль. С той поры были и школа и клуб в одном помешенни. Там и кино стали крутить… – помолчал и продолжил:
– А учился я хорошо, окончил четыре класса с пятерками при одной четверке. Растерялся, не смог ответить на вопрос: «Испарятся ли зимой вода?» Сказал, што нет…

На следушший год в селе Кома организовалась пятилетка. Кома в двадцати километрах от Улаз – была большим селом. Однех домов – боле пяти сотен. Так вот Николай Матвеевич принял ту школу и стал – директором.
Поскоку тятя и брат Николай были в хороших отношеннях с им, в знак уваження  Николай Матвеич специально приежжал за мной.
 Хотел, чтобы я учился дале. Но в то время я жил на заимке, пас скот и нам  встретиться не довелось. Отец же отнесся к этому делу как-то халатно. Не придал моему дальнейшему обучению большова значення…
На этом закончилась учеба.
Всю жись жалею, но близко локоть – а не окусишь!..


17
– Остался с четырьмя классами. – Вздохнул и начал вспоминать дальше,– отец продолжал руководить своим хозяством,  которо было средне по поговорке: «Вперед не забегали и сзади – не отставали».
 
Имели летом три-четыре рабочих лошади. Зимой запрягали в сани пять-шесть. Возили сено, дрова и што придется. Были и кобылы – молодняк, подростки голов пять-шесть – это дармоеды. Пользы никакой – а кормить  надо! Для етово надо было сено заготовлять и возить.
Коров дойных было пять – шесть, да молодь три-четыре головы.
Мать, бывало, пойдет доить, а зимой – мороз с туманом. Коровы в открытом дворе-стайке (штоб снегом не задувало) стоят – замерзшими. Подоит пять-шесть коров, и  несет в ведре – столь же литров молока.
 
Так и жили: работали не по часам – от зари до зари, и весь труд уходил на коней, коров да овечек. А от овечек получали шерсть-мясо. Скоко настригали шерсти – тода не взвешивали. Остригут, бывало – пятнадцать-двадцать штук, свяжут рукавичек – три-четыре пары, да сваляют –  две-три пары катанок. Носки не вязали, а ткали портянки, онучами прозывались.
Из скотской кожи шили обутки: бродни-сагыры. Сапог, ботинок не имели, если у кого и были – носили их всю жись токо по празникам и оставляли детям.
 
Вся получаема продукция уходила в свое хозяство. Продать, сдать было – некому и некуда. И если кому-то удавалось продать зерна – мешок-два заежжему купцу, то вся деревня знала и завидовала – щастливчику…

Правда, ковда-то давно Колегов стал у сельчан закупать зерно и сплавлять самодельной баржой в Красноярск, Енисейск. Брал сто пятьдесят-двести пудов – и за лето ходки две делал.
Но единожды ранней весной, загрузив как обычно, отвел баржу на другу сторону протоки, причалил под отвесный берег. Ноччю поднялся сильный ветер. Образовавшиеся волны подмыли берег – яр обвалился прямо на баржу.
 Нос у баржи притопился, корма – поднялась. Хозяин – выручать ее не стал. Потом стояла – замыта илом. И оставалась памятником на десятки лет, пока время совсем не разрушило. На этом и кончилась вся сдача зерна, – вновь замолчал, еще сильнее стал опечаленным, растревоженным своими воспоминаниями…

Светка слушала отца,  так ясно все представляла, что, то и дело – мыслями уносилась в необыкновенное прошлое.
Смотрела  на отца и жалела его за ушедшие безвозвратные годы.
И еще больше гордилась своими предками и восхищалась давно исчезнувшими во времени  –  родственниками.




18
Василий Евсеич перевел взгляд на слушателей, понял, что им все также интересно, приободрился:
– Вспомнил ярманки. Проводились они в Новоселово. Как раз с правой стороны от сворота на улицу Комсомольску, котору седни проежжали.
Туда населенне со всех берегов съежжалось летом – в Петров день, зимой – в Крешшенне. В Петров день можно было продать лошадей, коров. На Крешшенне – туши мяса, масло, муку. Все было дешево!.. – похвалился  и радостно сообщил:
– В двадцать восьмом году отец продал кобылу за восемнадцать рублев. На эти деньги накупили всего – в том числе и две пары сапог: мне и брату Николаю. Наконец-то мы заимели сапоги! 

Также купили много мануфактуры. Младшему Михаилу – приобрели сатинову рубаху, шшегольски порты, матери –  красиву кофточку и длинну юбку.
 Тятя ковда покупал обновки матери, собой очень гордился. Видать, несмотря другой раз на несправедливо к  ей обрашенне, по-своему любил и, наверно, хотел порадовать – вечну труженицу-жену.

Мать в тот день и впрямь довольна была. Всех приехавших с торгов и привезших обновки перецеловала.
 И окончанне дня ходила помолодевшей, потому очень красивой – с заблестевшими на разрумяненном худошшавом лице большими зелеными глазами. Вот Светка своими напоминат мамины, – сделал отступление. – Сестрам тоже понакупили – по туфлям, по большим нарядным с яркими цветами платкам с кистями.
 В обчем, оделись с ног до головы.
 Нюра, ты-то, наверно, тоже помнишь?..
 
Сестра ответила с готовностью:
– Нешто тако забудешь?..
И радостну маму, и ту кофточку – цвета недозрелой брусники из очень тонкой шерсти – кашемира, плотно приталенную, как раз на ее хрупку фигурку. На обновке впереди от воротника шли маленьки пуговки целый ряд в цвет матерьи, а по краям полочек черны, тонки кружева, густо-густо собраны в оборочки.
 Юбка тоже кашемирова в темно-зеленых тонах, с оборочками. Этот наряд мама одевала токо в очень торжественных случаях и всегда берегла – сохранила до сей поры. После ареста тяти, живя у нас, бывалыча в редки минутки отдыха, вынимала из сундука, аккуратно расстилала на коленках и бессознательно гладила, гладила натруженными руками, устремив в пространство невидимый взгляд посветлевших от слез и горя глаз. Наверно, в те моменты вспоминала мужа, сынов и свою трудну – не баску жись... Вот ишо кода Лиза была маленька, все  примеряла – крадучись вертелась перед зеркалом…
– Ага! А еще, когда я стала повзрослее, бабушка несколько раз давала в той кофточке пофорсить на заводских танцах, – вклинилась дочь и тут же засмущалась, – извините, – сказала и тронула мать за рукав:
– Продолжай мама.
Та вздохнула, закончила:
– Свой наряд теперь мама берегет на смерть… 




19
Между тем, брат поудобнее попристраивался на песке, подставил  яркому солнышку еще белые, не успевшие на Ангаре загореть плечи, кулак правой руки разместил под култышку левой и заговорил с неподдельным энтузиазмом:

– Богатства те приобрели перед сплошной коллективизацией, в период НЭПа, ковда купцы выбросили все товары на рынок! Народ в то время ожил, приоделся, посбрасывал с себя холшовшину.
 Хозяева подворьев стали заводить плуги, сенокосилки….
И в эти же годы стали делить землю на души. Я оказался самым грамотным. Обчество поручило дележку земли проводить мне. Став землемером, так приспособился, што мог мерять шагами, не ошибаясь.
Поскоку в Улазах вся местность была изрыта речками, оврагами – землю разбивали на участки.
Пашни оказались в четырех-пяти местах. Делили землю ближню – к деревне. Дальны участки брали желаюши – без дележа… 
После раздела многи мужики зашевелились. Получили наделы – появилось желанне скоро работать друг перед другом – организовывали соревновання. В те годы – к тому же вырастали хороши урожаи.
 Государство организовало – приемны пункты на берегах Енисея. Производили хлебозаготовки – кто, скоко сдаст. Это уж потом стали доводить планы – на гектары…

Сначала казалось чудом – ведь каких-то пять лет назад нихто специально пшеницу не заготовлял, некуда – было девать, и сеяли стоко – скоко надо было для себя.
 
А тут вдруг, чем боле родится урожай, тем боле – можешь сдать. Сильны, трудолюбивы семьи довели с пяти-шести гектаров – до пятнадцати-двадцати и стали крепкими хозяствами. Раз много хлеба в семье – тут тебе и деньги и машины, скот и все друго.
 В обчем, люди богатели!
Ну а тем, кто любил на сонце погреться, оставалось токо – завидовать. У их и на пропитанне денег не хватало…




20
Воспоминания выстраивали перед глазами рассказчика прошлое. Но на каком-то моменте вдруг ему стало муторно, тяжело.
 Даже  говорить расхотелось, так как все то, что было когда-то любовно создано крепкими трудолюбивыми руками предков, уже исчезло с лица земли навсегда…

Однако покорные слушатели в ожидании продолжения внимательно смотрели на него.  Пересилил себя: 
– И вдруг вся свободна жись изменилась.... В двадцать девятом году началась сплошна коллективизация! Прорезались и бедняки-активисты, и пошли в колхоз. Их было в деревне человек пятнадцать.
Трудово же середняцко населенне в колхоз иттить упирались. Был среди нас такой – Чернов Федор Иванович по прозванью: Федул.
 Молоды годы жил в городе, работал в цирке, силенки неимоверной: двумя двухпудовыми гирями играл как мячами. Приехал в деревню просто посмотреть, но повстречался с молодой солдатской вдовой Феней; оженился и стал пахарем.
 Оказался трудолюбивым.
Построил дом, завел скотину, стал настояшшим хозяином. Так вот он товда говорил: «Я пойду кормить своим трудом лодырей? Пущай плодятца сами, а я – без их проживу». Правда, жить ему долго не довелось: помер от чрезмерного принятия самогона…

Появившиеся агитаторы-комсомольцы стали агитировать – за колхозну жизь, крепки хозяева – против.
Началось деленье населення на классы….
Тут и выявили кулаков.
 Которы были покрепше –  тех нова влась раскулачила. Поотобрали все имущество и самих сослали на Север.
Таких  в Улазах – оказалось пять семей…

К остальным стали доводить тверды задання на сдачу зерна. Если намолотил триста пудов, дают –  четыреста. Как выполнить?
Крутится, вертится мужик –  выхода нет, и идет в колхоз.
 Таким разом согнали всех, за исключеннем хитрых – все попродавших и убежавших в города –  по произвоствам…

Основна же масса населення деревни оказалась в замкнутом круге.
 Сделали обчий двор, понагнали скота, посвозили плуги, бороны и начали трудиться. Получилось неплохо на первый взгляд и дело пошло!..

Поработали так с полгода. А тут объявили –  чиску колхоза! Начали выбирать тех, хто ковда-то нанимал поденшиков, держал хоть одного работника, батрака, няньку и объявляли их врагами…
Такой поворот взволновал  колхозников.
 Основна масса бросилась без всяческих заявленьев из колхоза. Шли на обчий двор – забирали коров, лошадей, плуги, бороны и возвращали в свои дворы.

Через неделю колхозный двор оказался пустым. Колхозников осталось – всего ничего, а в основном-то те – с присказкой: «Севодни отдыхнем, а завтра принатужим»… – смолк, находясь мыслями в том времени.
 
Наконец вернулся в действительность: 
– Трудно было в то время в необдуманной переделке: власти колхозно дело доверили – неавторитетным людям. И получилась одна нервотрепка: народ в деревне метался, шарахался….
 Единолично же работать и жить не давали: то налогом обложат, то твердо заданне дадут, которо не под силу выполнить.

И опять люди потянулись в колхоз – начали вновь привыкать. Товда же к руководству колхоза стали допущать людей и из середняков, хороших хозяственников – дело стало налаживаться.
Оказалось, все-таки работать артельно – куда лекше, производительне, –  сделал заключение. 



21
Подумал и уже радостно сообщил:
– Работы налаживались. Было посеяно зерновых пятьсот га! Урожай вырос богатый! Косили сенокосилкой.
 Убирали ручными граблями. В то лето мне было –  восемнадцать…
Меня назначили бригадиром. Работал на поле в паре с племянником купца Колегова  Николаем –  старше меня лет на пять.
Труд был в радось…. Дали нам две косилки, двенадцать лошадей, двух ездоков, вязальщиц.

Утром токо жнивье обсохнет от росы, запрягали  в сенокосилку по тройке лошадей и в паре – гуськом шли – до обеда, после обеда – друга пара троек  моталась до самых потемок.

Жара выжимала обильный пот, одежа к концу смены – дубела от соли.
Скосили  всю пшеницу, собрали, связали в снопы, свезли на ток и принялись молотить. Молотилка была конна, крутили приводом на лошадях.
 Зерно веяли ручной веялкой…. С тока не уходили – пока не отмолотились.– Вспомнил что-то хорошее, заулыбался, повернулся к жене, сказал: – Той осенню поженились с Еленой. Помнишь, мать? – ласково обратился к ней. Та только смущенно заулыбалась под взглядами родных.

Нина и Светка наперебой радостно заговорили:
– Да, да! Мы тоже помним!
– Нам мама рассказывала! А до этого ты ее поймал на стене Городовой и спас.
– Там вы с ней и познакомились.

Анна Евсеевна заинтересованно спросила:
– Ну-ка, ну-ка, расскажи. Нам тоже знать интересно.

Евсеич сказал:
– Да ниче особеннова. Это произошло незадолго до коллективизации. Елена ишшо товда в услужении была у богатея Мальцева. У того был сын, который постоянно приставал к ней. Однажды на покосе, когда они остались одни, он опять принялся за свое –  Елена, защищаясь, пырнула ево вилами.
 Кода увидела кровь, то подумала, что убила парня и побежала топитца. Я как раз был в тех местах на охоте.
 Увидал девушку в изодраном платте, несшуюся на обрыв сломя голову, выскочил наперерез и вовремя успел  остановить! Хозяйский сын остался живым. Мы же с Еленой нашли друг друга, – и вновь ласково улыбнулся ей…
 
– Ну, вот теперь вы все в курсе тово собыття…– встрепенулся. – Товда продолжу дале. Зимой меня избрали членом сельсовета и назначили секретарем.

А в самом колхозе плохо было с учетом. Работал в конторе некто Иван Драчук. Окончил курсы щитоводов. В школе учились вместе. Учился плохо, и тут ничево путного из ево не вышло. Заменили – Ананьевым. И из того тоже – не получилось. Сидел, токо путал….

На курсы в Красноярск направили меня. Проучился с полгода. После возврашшення поставили вести учет…
 Все надо было начинать с нуля – организовывать, налаживать. У меня появились настенны показатели – предыдущи работники етово никовда не делали. Начал аккуратно, регулярно заполнять и трудкнижки.
На все работы стал вводить нормы выработки. Ими тоже не пользовались в колхозном хозяйстве. Потому что прежни щитоводы – самостоятельно в хозястве не работали и ничево в нем не понимали.
А мне все было знакомо –  я сам прошел через все эти работы и знал, што может сделать человек, занимаясь пахотой, косьбой, заготовкой сена, уходом за скотиной и все остально….

 И учет в нашем хозяйстве проник во все работы, где должон быть. Дошло до РАЙЗО и пошло примером по району, – замолчал, устремив взгляд в пространство.

Потом как-то сбросил печаль и, даже с воодушевлением произнес: 
– Интересно было смотреть, как лодыри стали выделяться по показателям. И главно ишшо што?

 До меня в трудкнижке писали: работал человек целый день, недоработал или переработал – одно: получай трудодень-палочку!
Вот и с Катей Ольиной, например, бригадиры замучались: выйдет на работу, пошнырят по территорьи хозяйства – один  два часа и уйдет: а трудодень – запиши.

Терпене лопнуло и у меня и у бригадира полеводства Потылицына. Мы сообща пошли к  председателю Семенкину.
 Все ему обсказали и председатель принял решенне – кончать с  палочками!

Начали все с той же Катерины. Бригадир стал отмечать в табеле десяты, соты дня, ею отработанные в хозяйстве. За месяц получилось всего двенадцать выходов. Вот она забегала, зачекотала, как сорока.

Так и ввели новый учет работы. И многи товда поняли –  в колхозе надо работать!
Повздорил я с Катериной – нажил врага. Но все равно напомнил про лодырску жись, да и не только ей.
 Ково-ково, а эту породу людей знал, как свои пять пальцев. Сам был товда в том возрасте, што все было нипочем.
 Любому сказать правду в глаза для меня было полдела…–  сказал и замолчал…




22
– Время шло. Меня атаковывали комсомольцы, предлагали вступить в их ряды, а я упирался как бык.
Казалось, што если приму их предложенне, то будет мало времени на основну работу…. Конешно  не надо было отказыватца от комсомола!…
 Но опять же было и друго НО, из-за которова я просто не мог быть в их рядах.

Я щитал, что комсомол – это отряд, который должон иттить впереди трудовова народа, но ево надо старшим товарищам – направлять в правильно русло. Однако комсомольцы оставались самостоятельными и делали не то, что нужно.
 После раскулачивання одного из крепких мужиков Федул сказывал: «Комсомольцы собрались к Ильиным и как шакалы расташшили вешши, кому что приглянулось».
 Посягли на собственность людей, а потом себе – присвоили!..
  Это было преступленне!

Но власти допустили – и в отношенни Ильина, и в дальнейшем – растаскиванне между собой имушшества других кулаков, а потом и с зажиточными мужиками – тако продолжалось. Все это было не по мне – и сдерживало  от вступлення в их ряды…

  Сам же в то время, не думая о послествиях, все уверенне наступал на мозоли нерадивых к труду в нашей деревне… и как уже говорил, был молодым, бесшабашным.
 Бралса за все – лишь бы навести порядок! Таких попыток – было много. Все рази упомнишь?.. – призадумался, восстанавливая в памяти давно прошедшие события…

– Вспомнил один  случай с трудкнижкой… –  сказал и запнулся на слове, но потом стал все же рассказывать:
– Как-то в очередной раз собрал трудкнижки, чтобы сделать разноску. Одна оказалась без корочек.
Стоило трудов найти – чья! Ну не бежать по домам спрашивать? Пришлось поднять кучу нарядов. И все-таки установил. Владельцем оказался лодырь и пьяница Данька Ленивцев. Здоровый такой, а лентяй.
И для того штобы он, да и хто другой берегли важный в то время документ, недолго думая, на обратной стороне написал: – «Книжка ленивого человека, который не следит за своим трудом»…
 Написал и забыл, и никовда не вспоминал…. Тут вспомнилось… пошто-то! – удивился, но продолжил:
– Это было для меня каким-то фарсовым фактом, вроде и шутка и наказанне –  нерадивому. Тем боле, если бы ему не написал, то все рано где-нибудь да сказалась моя непримиримость к таким людям.
 Мне так хотелось видеть Улазы – добрыми, трудолюбивыми, изжить всех тунеядцев, лодырей, но… они оставались в колхозе, в деревне, преврашшались в моих врагов, ломали мои планы…– высказался так и замолчал.

 И вновь Евсеич вернувшись к той записи, воскликнул:
– Вдруг ясно увидел те слова – давно написанные мною, – вновь произнес удивленно и будто устремил взгляд внутрь себя, усиленно о чем-то стал думать. Даже мотнул головой, стараясь отогнать не прошеные мысли:– Нет, нет! Не может быть!.. Представляете? Рассказываю, а мне пришло в голову, што та запись… для меня стала роковой. Она повлияла на дальнейшу жись!..

 На побледневшем лице глаза дико забегали, рука пришла в движение, зазжималась в кулак. Пораженный –  окаменел... 
Наконец и слушателям стало понятно, что он только сейчас по-настоящему осмыслил значение тех слов.
– И не токо в колхозе, – повторил он и ужаснулся! – Через ту запись –  по всей видимости, каким-то образом изменилась вся жись нашей семьи!..

Родные, пораженные таким его выводом – молчали. До них тоже только дошло значение тех написанных слов: вроде бы и безобидных, но и в то же время по делу, а может и, в пылу озорства, написанные молодым человеком – еще не знавшим, превратностей судьбы…
 
– Бох с ей, с той книжкой, – через продолжительное молчание, успокаивая брата, промолвила Анна Евсевна.
Но уже сама почувствовала значение того события. И не найдя больше утешительных слов,  пораженная вдруг открывшейся через столько лет вероятно невольной вины брата в их несчастьях, замолчала…
Когда происходили те события, она в Улазах уже не жила. И что там произошло, досконально – не знала. Слышала потом от матери, что отца забрали за то, что он обозвал Даньку не то ленивым, не то лодырем… 
В прошлом мучительно переживала трагедию своей семьи, но с годами как-то свыклась. Не забыла, нет! Просто заставляла себя не вспоминать и не думать. Но сердце другой раз так защимит!.. 

Во время же рассказа брата вновь все вспомнила, и ей только сейчас стало понятным, почему так взъярился Ленивцев.
Но как брату сказать про последствия?.. 
Ей до слез стало жаль, такого родного и несчастного, прошедшего столько испытаний. Вон и без руки остался, побывав на фронте.
 Хорошо хоть живым вернулся…. И вот пришел момент…. Но как быть? Говорить о своих догадках или умолчать? Не приняв никакого решения, повернулась к нему, отбросила раздумья, сказала: 
– Все в прошлом, его… не вернуть и… не… изменить! – а дорассказать надо. Вишь, с каким вниманьем ребятки слушают тебя.




23
Брат с великим трудом поборол мятущееся состояние, взял себя в руки. Еще помолчал, как бы вникая в прошлое, потом все же мысленно его отбросил, вздохнул и заговорил: 
– Да, да.… Итак, написать – написал и забыл. Нековда было останавливаться на таких мелочах, дел и без их было по горло – хозяйство все разрасталось…

Шел тысяча девятьсот тридцать второй год. В колхозе появились кошары для овец. Оборудовали новый скотный двор.
 Построили просторну конюшню. Стало вроде походить на хозяство, от коево в дальнейшем можно было ожидать – толк.

Главным животноводом работал двоюродный брат – Антон Лазаревич Черкасов, старше меня на одиннадцать лет – трудолюбивый, ответственный, настояшший хозяин! Лучше и желать не надо.
Но вот та Катя Ольина до коллективизации помогала убирать пару недель хлеб на ево полях. А тут увидела, што командует обчественным хозяйством, а это завидно и обидно: што вновь приходитца находитца под ево началом – стричь овец, работать в поле или доить коров. И затаила злобу,…– сказал и вновь замолчал.

Слушатели не торопили. На лице Евсеича отразилась такая тоска, что поняли: хорошие воспоминания окончательно – закончились.
 И точно!
Заговорил, словно перевернул страницу той прошлой счастливой жизни:
–К лету опять придумали нову чистку колхоза... Уж врагами становились те колхозники, у коих работники, батраки, няньки – ковда-то в прошлы годы – всево день-два работали.
Катя тут же заявила на Антона Лазаревича.  Ево выгнали из колхоза. И ишшо – человек семь.

 Попали в то число – и мы с тятенькой. Приписать, што хто-то посторонний у нас работал – не могли: не было такова!
 Однако уже пятый по счету председатель колхоза  взял и выгнал нас, не объясняя.

Правда, по деревне прошел слух якобы за то, што я написал лодырю на трудкнижке – а ево в то само время ново начальство наметило в «ударники сельскова труда» – как «трудягу» из бедноты…

 – А оно, эвон как обернулось! – окончательно догадавшись, воскликнул, все еще в уме переваривая свое открытие. – Тавда же, не поверил! До меня – не дошло! И даже промелькнуло в мыслях и тут же исчезло: «Не могли, в таком разе, из-за какой-то дурацкой записи так поступить»…
Тем боле сам щитал основной причиной увольнення – не желанне  председателя учитывать обчественно добро и следить за трудовой дисциплиной колхозников. Хозяством в то время  руководил Молчанов Колька – совсем молодой. Раньше работал плотником-столяром – сельского хозяйства вобше не знал. Моя работа была ему не понятна, да и не нужна, как шшитал он.
 И  под давленнем тех, которых я старался заставлять работать, а их в колхозе становилось большинство –  так и поступил со мной, а заодно и с тятей…. По крайней мере, так я думал вплоть до этих минут…– произнес  в раздумье.

После длительного молчанья все же продолжил:
– А в ту зиму в колхозе получился падеж овец от бескормицы. Мужиков-то знаюшших – повыгоняли!..
 Да и други, видя эти безобразя, самостоятельно поудирали. Ну, а сено само в стога – не станет! Над им надо трудитца. И колхоз покатилса вниз по наклонной…

Потом конешно хватились, но было позно. Молчанова выгнали из председателей. Бразды правлення колхоза  перешли Нестеру – тому самому, который зимой в лесу побил палкой своих трех изголодавшихся кобыл. И какой из ево – руководитель? К тому же – не знал ни единой буквы….
 И пошло-поехало: все пораззарили. Надворны постройки, амбары, дворы – пожгли,– в глубокой печали замолчал и опустил голову.

И в который раз – догадка обожгла его. Он встрепенулся, воскликнул:
– Бож-же, мой! Какой же я был наивный дурак!.. Но… што написано пером – не вырубишь топором…

 
 
24
Осознав, сопоставив факты – Евсеич долго молчал. Переосмысливал годы, ожившие в его сознании так внезапно.
 Еще пару часов назад не представлял, что сегодня придется так срочно вспомнить прошлое,  и не предполагал – что оно так больно будет ранить душу, а  некоторые события – неожиданно предстанут совершенно в ином свете. Но раз начал рассказывать – то решил досказать до конца.

Оглядев родных, с горечью задал вопрос:   
–  И хто остался в колхозе после чистки тридцать второго года?.. – и сам же ответил:
– Из наших двадцати шести дворов и нашева поколення – остались пять человек, в том числе старший брат Николай – был кузнецом в деревне:  самым ценным работником, да младший Михаил – тоже был первый комбайнер. 
Костяк колхоза уже составили – деревенски бедняки, да таки же – приезжи из других областей.
 Каки – из их хозяева? Как по пословице: «Ни богу свечка, ни черту кочерга». Правда, продолжало работать ишо немного зажиточных старожилов: то какой-либо дружок руководства, а то – подхалим.
 И ораву  лодырей, пораскрывших рты на чужо, содержать и прокормить  для гибнушева хозяйства стало невозможным, не говоря уж о пользе – для обчества….

  Што стало с нами – с изгнанниками?.. – задал вопрос, и опять же сам и ответил:
– Мы остались – без хлеба, без работы. Но к щастю заведушшим лесхозом в районе работал наш деревенский – Трофимов. Он обеспечивал район строительными материалами. А для етово лесорубы вели заготовку и сплав леса по Енисею за двести пятьдесят километров от Абакана. Мы подрядились – сплавились один раз.
 
На зиму же деревенско руководство мобилизовало нас на заготовку леса в тайге района. Свои задання выполнили и весной тридцать третьего – опять  пошли на сплав… – остановился. Промолвил, страдая:
– А несчастья как из рога изобилля – продолжали сыпаться на нашу семью.
 В то время как уехали с тятей вновь  на сплав, заболел и помер – старший брат Николай. Невестка Мария – осталась с четырьмя детьми.
 Зятя Александра по пьяне  зарезал его друг – осталась Анна  с двумя детьми. Кругом беда….
 Чем я мог помочь родным семьям? Сам стал – как беспризорник. Да и своя семья была – отец, мать, Фрося и мы с Еленой. Но родители все же чем могли – помогали обездоленным… – и устремил взгляд на Енисей.

 Будто в родной реке искал поддержку, но – не нашел. Уныло проговорил:
 – Оставаться в Улазах стало невмоготу. То работы постоянной не было, то эти колхозны голодранцы – смотрели на меня как на преступника. Злорадствовали и ехидничали – дескать, добился свово – получай…
 

 
25
– Товда с шуряком Александром и решили податься на Ангару. Раз здесь не дают работать – поедем там попытам щастя. – Сказал и опять замолчал.
 Больших трудов стоило оставлять тему про родную деревню, но – поборол себя.  Стал рассказывать про Ангару:
– О ей узнал тоже от свояка. Тот хвалил реку и щитал, што особо – пользуется сплав леса по ней в плотах. Сказывал – сам сплавлялся и рассказывал, что весной собиратца артель из десяти-пятнадцати человек, добираютца в верховье – до Богучан. В районе триста-пятьсот километров сооружают плот из семи тысяч бревен, и – лето плывут…. Плот называтца маткой, управлятца – цепями, спушшеными с кормы на дно реки. Цепи ташшатца – затормаживают ход плота. Если вода в реке идет пять-шесть километров в час, то матка – два-три и становится управляемой. С плота можно рассматривать берега, острова, деревни; можно – охотитца, рыбалить…   
Но мы на сплав не пошли.
 А решили  поработать в старинном селе Рыбное, расположенном на высоком яру. На скале, как на лобном месте стояла  разрушена церковь. Само зданне было выполнено добротно – не разрушилось. Его приспособили под зернохранилишше…

Тут Светка вклинилась в рассказ отца, округлив глаза, воскликнула:
– Ага! А еще возле той церкви прямо с обрыва сбрасывали золотарей местные душегубы, а их золото забирали себе.
 Да и красногвардейцев там расстреляли белые во вермя революции.
– Точно, Торопыга. Я забыл сказать. Ты вовремя вспомнила, – подхватил отец, чтобы сгладить выходку дочери, как всегда выскочившей нечаянно.
 
Светка опустила покрасневшее лицо, пряча проступившие слезы. Евсеич погладил дочь по голове, продолжил:
– Остановились у дальнова роственика. Шурин нашел работу на складах. Потом выучился на пекаря и так там до ухода на фронт и проработал…. А ковда он уходил на фронт ох и плакал. Я никовда не думал, что так  могут плакать мужики! А он, видать, чувствовал, что уже не вернется….
Сгинул Александр где-то на дорогах войны. Извещенне на безвести пропавшева тестю пришло в сорок третьем… – вздохнул и дальше продолжил:

– В селе как раз строился интернат. Материала требовалось много. Я подрядился – подыскал напарника. Стали на лесопилке пилить лес на доски. Ковда в достатке напилили, то приступили к изготовленню столов, табуреток, топчанов. Так немного и подзаработал.
Вскоре приехали наши семьи. Ко мне – тятя с Еленой, к Александру – родители с детьми. Обеспечились жильем, начали жить. Перебивались разной случайной работой. А раз она кое-кака – то и жись неважна.
Дожив до осени, решили с тестем – заядлым охотником, пойти на охоту. Но что из того могло получитца?
 Что настреляли, то сдали на хлеб. Тыл-то у нас был – одне едоки!..

Затем тесть устроился лесником. Руководство выделило ему домишко, и он с семьей остался в этом селе. Мы же – это Елена, я, тятя  весной подались за три километра в совхоз «Бельский».
Народ там, в основном, был из трудпереселенцев – из других краев. Оне находились под надзором – завучастком комендатуры. Было и вольнонаемно населенне, где-то, наверно – четверта чась. К ему и мы относились.
Устроился в контору табельшиком. Но тут взялась за меня малярия, вытрясла все силы и соки – не смог работать в закрытом помешшенни. Пошел, на разны работы. Стал работать конюхом. Мало-мальски оправился – взялся заготовлять сено: сил нет, а работать надо – зарабатывал кое-как на хлеб.
 Елена не работала – в то время сильно болела.
Поскоку хоть и было полеводство, но енисейский размах отсутствовал, тайга же кругом – тятя нашел себе занятте рыбалить. В этом был непревзойденным мастером.
 Наделал мне рыбацких снастей: удочек, блесненок, сетей наплел, – радостно сообщил, но потом опечалился: – Эти вешши после ево, скоко лет целехоньки! Некоторы из их   я даже суда привез.…




26
Молча, полежал на раскаленном песочке, погладил его рукой. Наконец вновь  заговорил:
– А в тридцать пятом – тятя уехал домой: шибко тосковал по родной стороне, по укладу той жизни… 
Лучше бы – не уежжал!.. На Ангаре миновала бы та учась, котора постигла ево,– повернулся к сестре, задал  вопрос:

– Знать бы за што арестовали? Из тогдашнева последнева твово письма токо узнал – ево забрали. А за што? – ты не написала и попросила меня не писать вам письма. До сих пор  не приложу ума, в толк не возьму и понять никак не могу: што все же произошло? Потом арестовали и Михаила, –  помедлил,  и уже прямо спрсил:

– Ведь ты, наверно,… што-то… да знашь?.. Объясни… мне!

Анна Евсевна страдальчески глянула на брата – губы затряслись, заискривлялись – руками попридерживала их. Но все равно справиться с подступившими рыданиями уже не могла и закрыла лицо руками.
 У нее не было больше сил – молчать о случившемся когда-то.
Пересилив себя – промолвила:
– Да, точно, братец!.. Лучше бы тятя – не возврашшалса…. Но хто ить знал, што оно – эвон как обернетца!? – и уже не сдерживаясь, разрыдалась во весь голос, сотрясаясь всем телом.
Рыдала долго со всхлипами, причитаниями, прорвавшимися после стольких лет запрета себе даже вспоминать.

Горько плакала еще и о том, что – по всей видимости,  в случившемся  была и вина старшего брата…

Постепенно стала успокаиваться, реже всхлипывать. Потянула к себе кофту, с покрасневшего мокрого лица отерла рукавом слезы, приподнялась, села. Начала не спеша откашливаться, все еще медля.
Но, справившись с собой, с сомнениями – говорить-не говорить, решилась:
– Да, попросила не писать – боялась за тебя. Вон Михаил не уехал – и поплатилса. И… не написала, ковда после войны вновь начали переписыватца, потому, как сама толком не ведала: че  там стряслось…. Но щас,… кажись,… догадалась!..




27
И начала рассказывать:
– В начале тридцать пятого председателем Улазского сельсовета стал Ленивцев, из-за коево, скоре всево, тебе Вася пришлось покинуть родны места и стоко пережить…. Но на энтом Ленивцев, вероятней всево – не остановился! Знашь, Вася – вот сопоставила  ту твою  запись – про котору ране не слыхала и мамин сказ…. И, знать-то, произошло так – увидав пришедшего на прием нашего тятеньку, Данька позлорадствовал на щет тебя. Отец не сдержался – токо, наверно, и спросил: «Никак, Данька, не угомонишься за то, што мой сын ленивова тебе выписал на трудкнижке?» Тот позеленел, слов лишился, но потом выдавил: «Ишшо не вечер, посмотрим – хто будет смеяться последним»…. Мама кода переселилась жить к нам, баила, что тятенька товда воротился из сельсовета возбужженным, и все говорил: «Надо же, как Данька взбеленился! А видать шибко я подкусил ево, сказав – про ленивова… Он даже пообешшал посмеяться последним». И радовался как ребенок, и все повторял – «Знай – наших! Ишь – смеяться будет последним! Поглядим, поглядим»…

Василий Евсеич только затравленно простонал:
– Бож-же мой!.. Как же так! – но сам уже знал, что дальше скажет сестра, и от бессилия – уткнулся лицом в согнутый локоть своей руки.
Анна Евсевна страдальчески глянула – до боли в сердце, жалея его; все же продолжила:
– Ближе к лету тридцать семмово по району нова волна накатила – на подкулачников и неблагонадежных.
 По спискам, выдаваемым работниками сельских советов, НКВД совмесно с властями тех раскулачивали, арестовывали.
 И тут знать-то Данька отомстил – включил в список и нашего отца…. Тятю забрали в сентябре. Родительский дом конфисковали – разместили правленне колхоза. А с мамой случилась горячка….
Узнав об этом, ноччю мы с Петром переплавились на лодке через Енисей – привезли ее к себе  в Яново. Може, тем и спасли.
 Ходили байки, што жен неблагонадежных – сажали в лагеря на восемь лет….

 Михаил остался у тетки Паросковеи и продолжал робить на канбайне. Но и он, в таком разе  был как кось – в горле.  И Данька сумел и ево тоже – подвести под статью.

А в то время у Михаила с Любкой Ростовцевой дело шло к свадьбе. Но ей прохода не давал сменшик, робивший с Мишей на конбайне – Ленька Устюгов. К тому же оказался нечесным: открутил каки-то гайки, вывел из строя машину и указал – на Михаила.

 Нашему брату припомнили и отца-кулака…
 А, какой кулак наш тятенька – вечный труженик? Всю жись окромя холшовых портков ниче не нашивал. Мама все, бывалыча – баила, – в сердцах воскликнула Анна Евсеевна. Успокоилась, стала дальше рассказывать:
– Михаила заристовали, а Любка вскоре выскочила замуж за наветчика. А младший брат вон уже скоко лет на Колыме!
Правда, теперь уж на вольном поселенни. Пишет, что оженился.
 Подробят денег – приедут…

  В Улазах же – нихто… не живет. Всю деревню раскатали по бревнушкам и  покинули: как прокаженну.
 А  дом родителей: стоит нетронутым! Будто хто – оберегат ево…

 Про  тятеньку ниче не знам…. Правда, – начала говорить и на полуслове остановилась. С трудом сдержала готовые излиться горючие слезы и,  повторив последнее слово вновь, стала с остановкой медленно говорить:

– Правда, прошел слух, што… мужиков, признанных кулаками, поздней ночью погрузили… в трюм баржи, вывезли… на середку Енисея и там баржу вместе с людьми потопили,… – и  смахнула ладонью все же выкатившиеся из глаз слезинки:

– Но энтова… потом – нихто не подтверждал…. И… ишшо хто-то пожже сказывал, будто их и не утопили вовсе, а спроворили на Соловки. Так и не знам,  то ли – жив и где-то маетца, то ли – давно нет на белом свете,… – закончила говорить, но не заплакала. По ней было видно, что в начале рассказа так выплакалась: слез – не осталось. Еще помедлила, потом – тихо, устало промолвила:–  Вот про че и сообчаю…

 


28
Во время рассказа сестры брат взглядывал на нее, пытался что-то сказать, но только ртом хватал воздух – на скулах, обтянутых побледневшей кожей, опять заходили желваки. Глаза кричали об отчаянии, обильно наполнялись слезами. Прятал их от родных, сдерживал рыдания, голову опускал на сжатый до побеления пальцев кулак, но плечи вздрагивали – выдавали.

В наступившей тишине неимоверными усилиями справился со слабостью, приподнялся,  раскаянно – простонал:
– Я ить ниче об етом не ведал… И-э-э-эх! Знать… бы все… наперед!.. Зачем, зачем товда связался с етим злопамятным уродом?.. – и стал язвительно себя уничтожать  жесткими суровыми словами:– Ну, как же!.. Молодой, горячий – все нипочем было, всем правду-матку – лепил в глаза! Ни перед кем – не пресмыкался.
 Все боролся – за справедливось…. Вот за ето – и расплачиваюсь всю жись, и, как выяснилось: не я один.
 Как дальше жить… – с таким грузом? – с болью в голосе задал вопрос. Зная, что никто не ответит – замолчал. От бессилия только заскрежетал зубами…. Оглядел всех – виновато сказал: – Но… ниче… изменить нельзя…

Анна Евсеевна успокаивала брата, говорила:
 – Будет, будет Васятко. И, правда! В таком разе – ниче не изменишь – не вернешь, – подумав, встрепенулась. – Знашь, братка, если лекше станет, хочу сказать, а ведь тятенька-то наш – был не подарок! За словом в карман – не лез, не терпел – несправедливости, подлости. Завсегда был – прямолинеен. Ты – весь в ево. Да и я, кажись  така же…
Ну, вот пошто раззудил Даньку? – задала вопрос. – А смолчал бы? Все могло быть по-иному…. Но случилось то – что должно было случитца!.. Знать, тако уготовано свыше….

 Судьба!.. А у ее – своя правота… – И тут как-то с надеждой в голосе обратилась:
– Вася! не ровен час, може я и ошиблась, и причина ареста отца и Михаила совсем друга?.. – Но, вновь сникла, и уже с болью и страданием, срывающимся голосом произнесла:

– Че – натворено! Нешто тако должно было – быть? Хоть сама баю – што судьба, но ведь энто-то все – свершили люди!.. Да ить – не посторонни, а баска – знакомы соседи, друззя. Вместе ковда-то: росли, беседы беседовали, за девками бегали, не один литр самогону выпили! И не дол-жно… тако было быть!
 Но… оно – есь!
Пошто тако – совершилось?.. И как таперича те – сотворивши, опосля всево, в глаза своим детям, внукам – глядят?.. – приумолкла…– И хто – правду набаит? И хто – за ето ответ понесет?!.. – совсем расстроилась, замолчала…

Потом обратилась к брату, прося:
– Вася, не кори себя! Постарайся успокоитца…. И прости,… не серчай, што хотя и… были у меня сумлення по поводу твоей невольной вины, но я все-таки – не стерпела, рассказала. Шибко… чижело в себе носить  таку тяжесь. Прости…



29
Светка глядела на родных, все удивлялась – как необдуманно совершенные поступки влияют на дальнейшую жизнь, да не только того, который совершил, а на всех родных и как сплетаются судьбы людей – через годы, десятилетия.

Никак до нее не доходило – она не могла понять, поверить в существование подлых людей! Но они – оказывается есть! И всей душой ненавидела Даньку, задавала вопрос: «Как он мог – погубить деда из-за каких-то слов, оброненных в сердцах?»
Ведь за одну фразу человека – не могут уничтожить? Такое – не возможно! Но на самом деле – такое совершено…
Сколько, видать, злобы Данька носил в себе, чтобы достичь подлой цели – обвинить деда  кулаком, лишь бы засадить.

Вот и тетка Нюра уверяет, что дед – не мог быть кулаком. Да и отец только что говорил, что их семья в тридцатых годах – в число раскулаченных не попала и батраков не держала. Да и сам отец еще, будучи совсем молодым – работал в колхозе бригадиром, потом в сельсовете деревни – секретарем, позже – счетоводом.

 Если бы семья была –  кулацкая, разве бы разрешили ему работать на тех должностях? И разве пошел бы дед, будучи кулаком – пахать сам лично приусадебный участок возле школы, таким образом – отрабатывая за дальнейшую учебу сына?..   
Нет и нет! Значит, дед – не кулак. Но как же тогда Даньке удалось?.. Вопросы все – возникали и возникали.

За свою короткую жизнь она впервые  столкнулась – с такой несправедливостью по отношению к своей семье.
У знакомых – случалось, но то было – у чужих и она не вдавалась в подробности. Их страдания вызывали только любопытство и жалость.
А вот сейчас, когда коснулось ее родных – она лихорадочно стала думать:

«Как такое могло случиться в самой справедливой и лучшей стране мира – в ее стране: где каждый человек человеку: друг, товарищ, брат?» Ведь так всегда говорили: и по радио, и в школе на уроках, и на пионерских сборах, и  на митингах в честь праздников Седьмого ноября и Первого мая.
Да она и сама твердо знала: ее страна – самая справедливая! А тут такое – страшно не справедливое произошло с ее родными. Почему такое произошло? И кто за это –  ответит?  Ответа – не было. И это еще больше – пугало и настораживало…

Подступали и такие мысли: «Поступи папка по-другому, не напиши на трудкнижке или вступи – в комсомол: его жизнь потекла бы по-другому. Может быть, и Улазы никто – по бревнышкам не раскатал. Некому было бы:  ведь тогда бы отец победил всех лодырей, а трудолюбивые люди: не разбежались бы – кто куда.
 
А что?
 Стал бы впоследствии отец – председателем колхоза. Ведь он так хорошо  знал деревенское хозяйство!
 Был бы ко всем требовательный, но справедливый. Может, там и жизнь по-другому бы пошла. Да и дед был бы живой. Но… такого… – не случилось»…

Становилось по-настоящему страшно еще и оттого, что случись так – если бы родители не уехали на Ангару, либо вернулись назад в Улазы как дед, то их обязательно бы арестовали. Тогда точно: не была бы дана жизнь их детям, а, значит – и ей, Светке. От таких мыслей охватывал ужас – темнело  в глазах, пересыхало в горле.
 
И тут же задавала вопрос: «А как теперь бедному папе жить с чувством вины   пред своим отцом, близкими?» Ответа тоже – не было.
Слезы жалости к отцу и деду ручьями текли из Светкиных глаз. И чтобы никто не видел,  тайком кулаками смахивала со щек, но они  предательски – лились и лились…
Вдруг пронеслось в голове: «Может, в самом деле, другая причина ареста деда и дяди Миши? Может, тетя Нюра ошиблась?» – подумала так и окончательно запуталась.

 Доведенная до отчаяния – вдруг решила: «Вот вырасту и обязательно узнаю: кто во всей трагедии нашей семьи виноват»…


Между тем Василий Евсеич начал успокаиваться, но заговорил еще вздрагивающим голосом:
– Бедный тятенька!
Как я перед им виноват. За што мне все ето?.. – Потом схватился как утопающий за соломинку – за слова сестры и будто бы прочел мысленные сомнения дочери:
– А может верно, ты Нюра сказала, моя писанина – ни при чем?.. Конешно лекше не станет: ведь где тятенька, мы – не знам, и Михаил – на чужбине. Но зато хоть меньше буду чуствовать себя виноватым…
  И вновь надолго замолчал.
 Видно себя уговаривал, и, наверное, даже не осознавая, хотел спрятаться – за ту мысль и больше не думать.
 Все равно уже ничем отцу не поможет, а самому надо жить для своей оравы детей, которые так сейчас ему сочувствуют: вон Нина шмыгает носом, Светка молча – обливается слезами…
Еще раз, окинув всех взглядом, обратился с вопросом в никуда:

– Но… товда за што все-таки… взяли отца?.. Наверно… никовда так… и не узнам…
 
– Нет, нет, папа, узнаем!.. Я так – решила…. Вот вырасту, выучусь и разыщу тех, кто загубил нашего деда. Вот – увидишь!… – выступила Светка, как всегда даже сама от себя не ожидая такого вмешательства в разговор взрослых – и от замешательства покраснела как рак. 
Отец ласково взглянул на нее, проговорил:
– Сердобольна ты моя Торопыжка! Во все-то тебе надо вникнуть, все узнать! Я бы, конешно, хотел етово – но, наверно и тебе не удасца до истины добратца…. Но – чем черт не шутит!..

 Может тавда будет и в самом деле  прошше?.. Ну что ж, поживем – увидим, – в раздумье закончил.

– Все! Прекращам. Хотя бы надо постаратца… – проговорил и окончательно переменил тему, попросил сестру:
– Нюра! А ты щас все же поведай нам про свою жись.




30
Сестра тоже почти успокоилась. Видела, как ее сообщение придавило и обрушилось душевным страданием на любимого брата, и чтобы хоть чуточку отвлечь,  сразу согласилась:
– В таком разе начну с самава начала. Замуж за Александра вышла по большой любови. Но тому гулянки и выпивки с друззями оказались – дороже всево. Несмотря на то, что у нас росло уже двое деток – кажный вечер запрягал лошадь и мчался в соседню деревню кутить к знакомой вдовушке.
 
Единожды во время попойки один из друзей в порыве ревности всадил Александру вилку в сердце, положил на сани, а лошадь сама убитова довезла до крыльца. Утром вышла доить корову, увидела мертвого мужа…. Похоронила…   
Вскоре собралась и переехала с детьми в Яново. Стала робить на разных работах. Жилось трудно. К тому же мужиков в селе не больно-то было. Приходилось женшинам заниматься погрузкой, разгрузкой мешков с зерном, картошкой, комбикормами. Трудились – на полях, на скотном дворе, на зернохранилишше, на лесозаготовках. Да мало ли дел в колхозном хозястве?..
Но я в то время была молода! – остановилась. Лицо от воспоминаний – порозовело, помолодело. Озорно взглянула на невестку и брата:

– Вы же помните, кака баска я была! И в возрасте двадцати пяти лет – привлекательнось не утратила. Имела хорошу фигуру, красивы – светло-русы косы. А енисейска голубизна глаз, а нежный цвет лица, а малиновы припухлы губки? Нешто тако – молоды мужики и парни пропустят?.. – похвасталась и вдруг выдала. – Светочка будет знать-то така. Токо цвет глаз у нас с ей разный. Ее-то – зелень несусветна. Верно братец баил – словно мамины в молодости.   
 
Елена Ивановна тут же отозвалась:
– Ты Нюра и сейчас хоть куда! Правда волосы чуть подкрасила седина – но улыбку, стать не отнимешь. А наша дочь и впрямь – вылитая ты в молодости…

Тетка слегка подмигнула Светке и тут обратила внимание на старшую племянницу, надувшую толстоватые губки. Узенькие щелки глаз на скуластом лице почт