Цикл Уральские камни Рассказ1. Наклонная жизнь Вио

 Уральские камни
                Вместо эпиграфа, из разговора:
                «Нуу... камни, камни и есть!
                У нас такой народ! 
                Упрутся на своем- не сдвинешь!
                Камни! Черт бы их драл!»
               

                Рассказ 1

               
                Наклонная жизнь    Виолетта.


                «Сколько злых и сколько добрых
                ангел за руки водил»
                Н. Григорьев.

Виолетт, кабриолет, фиолет. Виолетт, почему-то кажется фиолетовым как абажур. Почему ко мне привязалось это - фиолетовый абажур? Фиолетовые у него только губы и ногти, остальное - цвета спитого чая, выплеснутого в корни комнатной фиалки. А абажур?( Вообще не при чем).
Как можно было назвать человека таким именем? Ну еще понятно было бы, если б таким именем наградили человека  ипохондричные родители, безвылазно прожившие в коммуналке на Крестовском острове в Ленинграде - любители оперетты.
Но дать имя Виолетт  уральскому парню, в уральской станице, даже если это и узловая железнодорожная станция?
Может это несоответствие метафизическим образом и погубило Виолетта? Даже страшно представить, как он окончил школу с таким именем.
А может его даже дразнили Виолетта? Допускаю.
 Потому что он имел нежную внешность. И сущность его кажется тоже была нежной, но уже с годами покрылась сверху горькой коростой от пьянства.
Виолетт работал в школе учителем русского языка и литературы, было даже странно, как в его голове могли быть вообще какие-то мысли о литературе, и что он этими мыслями мог с кем-то ещё поделиться - с учениками.
Значит мои рассуждения имели какую-то внутри ошибку.
 А может в самом Виолете была внутри ошибка, поломка. Он может застрял между женским и мужским, и не знал к какому берегу прибиться, поэтому и запил? Может быть родители ждали девочку.
Наверное, когда тётя Нина была беременна, соседские кумушки ей внушили, что раз у неё живот «лежит» вокруг талии, а не торчит - огурцом, то должна появиться на свет девочка. Потому что всем известно, что только если у беременной женщины живот торчит острым огурцом - появляется мальчик.
 И, наверное, тётя Нина привыкла мысленно разговаривать со своей будущей дочерью, и будущий отец - дядя Вася, наверное тоже, поглаживая живот жены, лаская его, думал что внутри милая девочка , и подобрали красивое, как заморский цветок, имя - Виолетта.
 А тут выполз на свет парень, а имя, к которому уже привыкли? Которое уже срослось с младенцем еще внутриутробно? Может сам дядя Вася  и додумался отчикрыжить от имени букву А. И получилось это экзотическое - Виолетт.
В этом решении даже чувствуется такая уральская рачительность: если уж появилось что в хозяйстве, то не выбрасывать же?
 А вообще, может быть именно это, как нельзя более точно характеризовало особенность уральского характера:  вот как вдоль железнодорожного полотна у Вязовой, высятся скалы - скала и скала, и вдруг откуда-то из неё выпрет чудный  сиреневый цветочек, с махровыми лепестками.
 Так и все эти уральские, как их скалы: то не сдвинешь, то вдруг такой кульбит выкинут, что хоть стой - хоть падай.
Как вот эти Батурины со своим Виолеттом - будто опились дурману, не корову же называли - сына!
 Ну, во всяком случае, была какая-то его жизнь до того, как я его увидела впервые.
 Я выспросила у родственников и, оказывается, он с блеском закончил школу, то есть с золотой медалью и потом отучился в Уфимском пединституте- тоже в лучших, и его родители им очень гордились.
Но чего-то ему не хватило, какого-то напора, какого-то запаса сил, чтобы двинуться дальше вверх, и он вернулся в Вязовую и пошел работать учителем в школу. И его родители расценили это как его поражение перед жизнью, как будто он сдал какие-то позиции.
Я узнала Виолетта в то время, когда его еще не выперли из школы, но он уже был безнадежным, в своем пьянстве.
 Некоторые пьют расхристанно, как бы с презрением к обществу, как бы возвышаясь над ним, гордясь тем, что вот имеют такую возможность наплевать на общество, обрести свободу.
Виолетт пил нехорошо, жалко, с виной.
Виолетт был унижен своим пьянством, и это было во всей его внешности, он и не пытался скрыть своей презренности и даже разговаривая с людьми, как бы сморщивался, гнулся вбок, прятал трясущиеся руки в рукава пиджака, и в интонациях была такая робковатая приниженность, и любую фразу заканчивал смешком.
Народу не нравилось такое его пьянство. Даже бабы отворачивали глаза при виде Виолетта, когда он был «на парах».
 Но вот дети его любили, может они любили его, как любят безродную дворняжку - жалеючи: когда говорят что дети жестоки, то все же, мне кажется, преувеличивают. Дети способны на жалость.
 В отношении Виолетта они ее проявляли.  Даже вопреки воле своих родителей, потому что взрослые-то Виолетта никак не уважали.
 Одно дело, когда пьет горькую столяр Валера, а другое - учитель литературы и русского языка.
 Вообще нет горше участи, чем участь спившегося интеллигента на селе. Его все презирают: потому что наукам обучался, Канта с Гегелем и марксистко- ленинскую теорию превзошел,  а   по жизни скатился  общаться с матершинниками, пьянью...






Когда же произошел этот наклон в жизни Виолетта, то есть когда его жизнь накренилась и у него не хватило сил её выпрямить?
Может когда он писал свои первые робкие стишки.
 Он хотел стать поэтом, не то, чтобы он вот так осознанно говорил себе - я буду поэтом, но люди, которые писали стихи и вообще, которые что-то писали, завлекали его в свой мир, манили  со страниц книг, к ним хотелось прибиться, оказаться среди таких — особых, инопланетных людей. Ему казалось, что он имеет с ними кровное родство.
Это в нём было с детства, вот что-то сидело внутри, какой-то зов, какой-то шёпот. Он не играл в войнушку, не задирался в драках - проулок на проулок, не рыбачил с пацанами на реке, не терпел грибных загулов с отцом.
Ему казалось бессмысленным это шатание по лесу, по грибницам, деловое хождение, он не понимал страсть отца, его даже какое-то религиозное чувство к грибам, его схроны, путанье следов - чтобы никто не проследил за его «батуринским груздовым местом» -  азарт и соревновательность.
 Отец должен был вернуться в станицу непременно с двумя полными корзинами чёрных груздей, прикрытых сверху земляничным листом, чтобы шляпки не подсохли, а сохранили свою нежную сопливую влажность. Чтобы пройти по станице и получить заслуженное - Ну Василий, ты первейший грибник на всю Юрюзань!- Чтобы народ восхитился и позавидовал.
Ему, Виолетту, вот нравилось сидеть на берегу и слушать реку, слушать траву; ему казалось, что он слышит какое-то тайное движение жизни, которое открывается только в тишине, только если замереть, даже задержать дыхание, стать будто частью приречного луга. Он ложился лицом в в траву и замирал и ему казалось что его тело будто пропадает. Тогда по нему начинали сновать серые мелкие муравьи, и на щеку прилетала стрекоза -  из тех, что черкают над водой, та маленькая приречная, с тонким трепещущим хвостом, и радужным веером крыльев. Стрекоза цеплялась за щеку, перебирала лапками, потом замирала и снявшись со щеки, висла в воздухе, на радуге крыльев. Он сквозь прикрытые ресницы, боясь моргнуть в слёзной влаге, наблюдал стрекозу, её выпуклые огромные глаза. Так и смотрели друг на друга- стрекоза и он. Тогда рождались какие-то слова, откуда они появлялись он не знал, но откуда-то изнутри, нанизанные на рифму...
 - Ну, заблажил опять... - вырывал из грёзы недовольный голос отца: тот не понимал этих пустопорожних валяний на земле, глазения в небо и этого пустого выражения сыновьего  лица, как будто у дурачка какого.
Виолетт отца любил, но как-то с опаской, не ластился к нему.
Отец всё кому-то что-то пытался доказать по жизни, всё с кем-то воевал: то в собесе, то с соседом, то «выкамаривал коленца». Шебутной был человек, неудобный, но весёлый. Он служил во флоте, и так и остался по жизни ходить в тельняшке.
Лицом был красив, с горбатым носом, живым озорным блеском глаз, резким рисунком губ.
До армии девок станционных «пощипал как следоваит», да и сейчас, уже под старость, всё косил лукавым глазом, если встречал молодую, налитую деваху. Уральские девицы крепкой кости, крепки волосом и грудью. Настоящая уралочка, отменной стати, высокая, несёт себя павой, за словом в карман не лезет, чуть что, и шурануть в бок кулаком может. Вот на таких косил своим хулиганским глазом отец.
А в жёны выбрал, привез из армии такую, что у них в краях не видали.
 Нина. Образованная. Поговаривали, что неполадок какой-то сильный с роднёй этой Нины произошел. Сгибли будто, а причин узнать никто не решился, только вот карьерой флотской вроде бы расплатился за свою женитьбу  отец.
А Нина, нежная хрупкая, роста детского, ребячьего, но черты лица будто с иконы подобраны. Такое вот запретное лицо, с затаённой нежной грустью,  как взглянет кто  в это лицо, так в груди слеза вздымается, кажется что упустил в жизни - что-то важное ценное; всё хотелось смотреть и смотреть в это лицо, понять его красоту. А уж «волос» у Нины был такой, что на него после бани сбегались соседи посмотреть. Специально на баню напрашивались, врали, что у самих мол, что-то  чадит, а то каменку надо перебрать - пару не дает. Это каменка-то - пару? Вот только, чтобы этим чудом полюбоваться. Потому как распустит Нина после бани свои волны светлые - как песня по плечам прольётся - и самой из-под них не видать.
Только вот последние годы стала жаловаться, что голова уже волос не держит, и спину гнет. Болит голова от волос, состричь бы их, да Василий не позволял. Не мог жену без её волос воспринять.
А как было хорошо Виолетту в этих волосах зарыться: будто в душистый стог сена упасть.
Мать Виолетт любил по-другому чем отца: остро, с грустью, с томлением.
 Старшие дети пошли в дядю Васю -  резвые работящие, быстро улетучились из родного гнезда, в городах завоевали себе место, и достаток и хозяйство городское: в  крупные  инженеры старший сын добился, дочь замуж за  прокурора свердловского вышла.
 А Виолетт, последыш, весь в Нину: книжками шуршит, задумывается, плачет...


А может его жизнь накренилась после того написанного рассказа, который он принес в редакцию, когда уже в институте учился - одно детское воспоминание всё не давало покоя.
 Рассказ был простой. Он написал о своём  родственнике, дяде Жене, который был начальником ДЕПО, а потом на сенокосе его укусила змея, гадюка, и он умер прямо на стоге смётанного им же сена — разрыв сердца от внезапного сильного испуга. Написал про  похороны, про молчаливое горе вдовы.
 Но рассказ не приняли, сказали, что это он что-то очень странное и непотребное написал, и что собственно он хотел сказать этим рассказом, почему змея укусила начальника, а не простого служащего, например, машиниста.
Хотя, машиниста - тоже никуда не годится: машинист ведёт локомотив, видит вперед, его змея уж точно не может покусать.
Виолетт сказал было, что он не имел в виду такой смысл, а думал про смерть, которая может так внезапно оборвать жизнь сильного человека.  Про горе, которое может быть  странно красивым.
 Но его тут же обрезали,- а раз не имел, значит вообще не понимает о чем пишет, тогда и нечего в литературу соваться - научись вначале понимать.
Как-то стыдно получилось с этим рассказом. Образовалась в душе, то ли пустотка, то ли ранка. Что-то саднило и тянуло.
Он никак не мог понять, почему прицепились к этой гадюке.
Ему казалось что он ухватил в рассказе главное -  про внезапность смерти. Вот ведь даже не от самого укуса умер, а от испуга. Здоровый молодой сильный мужик, а умер от испуга, и не на войне, - на сенокосе, как это понять, осмыслить;  еще про то, как горе может быть странно красивым, как смерть может тоже иметь свою красоту и жизнь, и сколько вокруг неё происходит разных событий, и что сама она - событие - и порождение событий.
 Потому что когда он стоял возле гроба дяди Жени, его поразила именно эта торжественная молчаливая красота лежащего в цветах бледного и прекрасного лица с чёрными жгучими бровями,  строгим ртом, выпуклыми мраморными веками. Ничего особенно мёртвого, он тогда в дяде Жене не заметил,  и, однако, жену его, тетю Мусю, покачивало от горя. И тётки в чёрных платках, взвывали  стонущим перебором: « И-ох, и  на кого ж ты нас покину-ул».
 И да. Было странно, как это вот ещё  третьего дня, они с дядей Женей опростали улей, и ели куски сотового меда, запивая прохладным - из погреба- молоком.
 И дядя  и в мыслях не держал укладываться в гроб...
 Но рассказ не приняли, отшутились свысока. И потом он уже не ходил в редакции, хоть рассказы свои продолжал записывать в тетрадку. Там было много разных историй про людей, которые жили в Вязовой, про реку Юрюзань, про висячий мост через эту реку: мост всегда начинал поскрипывать, когда по нему кто-нибудь проходил,  так что издалека было слышно - что вот кто-то по мосту перешёл - всегда было слышно мост, когда он вздыхал сам по себе, а когда,  при плохой погоде, под ветром, уже стонал, раскачивался, скрежетал вовсю;  про  узкие проулки, по которым временами скатываются злые визжащие собачьи клубки. Почему он все эта писал, он бы и сам не сказал, слова сами собой складывались в художественный узор, повинуясь какому-то току, который шел из глубины души.
Когда он был еще маленьким, то любил наблюдать жизнь, которая была на уровне его детских глаз, а когда уже подрос, то стал интересоваться людьми.
 Каждая чужая жизнь ему казалась какой-то удивительной, чудесной, истории вскользь рассказанные старухами на завалинке, поражали простотой и глубиной. И чудно казалось, что это все проживается один раз и навсегда, и уже больше никогда, ни в ком,  и нигде не повторится.
 Но вот ещё что произошло - чем больше он узнавал и понимал людей, тем меньше люди понимали его. И чем лучше он приникался к ним по отдельности, тем хуже переносил  целиком, когда люди собирались вместе: будь то на рыбалке, на сенокосе, в школе, в очередях...


                ***



Но самая драма случилась, когда он упал в канаву, и там, в канаве, заснул.
Канава эта, хорошо заросшая лопухом и крапивой, длилась вдоль центральной станционной улицы; по этой улице ходило все население станции, на этой улице располагались все центральные здания — клуб-кинотеатр, аптека, новый стеклянный промтоварный магазин, почта, пекарня, школа-восьмилетка.
 С этой же улицы, по ступенькам, можно было спуститься к вокзалу.
Мордобойка, знаменитый вино-водочный магазин, также располагался на этой улице, прямо напротив клуб-кинотеатра. Это было одноэтажное сооружение темного теса, разделенное на две части. В правой половине торговали хлебом и бакалеей, а в левой- вином и водкой, и разными еще лимонадами. Название же родилось в недрах народной жизни, потому что и мордой - народ бойкий, и морду набить бойко — не заржавеет, что нередко и происходило возле магазина.
 Возле мордобойки было всегда людно и голосисто.
С утра пригромыхивал зелёный хлебный фургон, который волокла сонная оцепенелая лошадь:  вся её работа заключалась в том, чтобы два раза в день протащить по улице фургон от пекарни до мордобойки и обратно, всё остальное время она спала стоя, видимо от такой неприхотливой жизни - когда ждать особенно нечего - и оцепенела.
Хлеб же был особенный, выпекался вручную, поэтому буханка получалась высокой пышной, а надавив пальцем, продавливалась от припёка до основания. И дух был такой сильный, что когда фургон ехал, то  по улице тянуло горячим дрожжевым шлейфом.
 За этим хлебом приезжали специально из других поселков и даже из Челябинска.  Вязовские этим своим хлебом гордились, и почётом, который ему
оказывали приезжие граждане.
Мордобойка была метафизическим центром станции, её сердцем.
Возле нее жены встречались с мужьями,  обсуждались все новости и слухи,  разгорались склоки, вспучивались застарелые дрязги, рассуждали, влюблялись, били морду, философствовали, травили анекдоты.
 А Виолетт только с этой хлебной лошадью и разговаривал. Других собеседников возле мордобойки у него не было.
А лошадь ему казалась другом, даже не другом, а личностью, со схожей судьбой. Поэтому он думал о ней как о родственнице, как  о близкой душе, которая хоть и спрятана за грубой животной внешностью, но способна к страданию и сочувствию. То есть, со-чувствию, чувству совместному, общему.
Он покупал ей конфеты- подушечки. Раз попробовав, лошадь пристрастилась к этим конфетам. С удовольствием хрустела липкой обсыпной карамелью,  потом задремывала. Возле нее было тихо и уютно.
Виолетт покупал себе  шкалик, а лошади -двести граммов подушечек. Присаживался в тени кобылы, раскупоривал бутылку, отхлебывал  горькую, и мысленно  беседовал. Даже не беседовал, а думал тихонько разное про жизнь, про людей. Но вроде не один думал, а с лошадью.
Лошадь стояла,  изредка прядала ушами, ждала возницу, чумазого, с бахромкой лузги на сквозной бороденке, да с вечной мотней у колен( так что бабы плевались) старикашку Ляпишева, который имел обыкновение призадержаться в недрах мордобойки после разгрузки- у него было там много приятелей. Потом тот выходил, хлопал ее по крупу, или совал в бок тычок.
- Ну, чего застряла, пошла, пошла...
И лошадь медленно трогалась в обратный путь к пекарне, а возница, когда влезал на козлы, а когда и  возвращался обратно в мордобойку.
 Но с некоторых пор стал привязывался к Виолетту:
Ты, Валет Василич, чего к моей кобыле жмешься? Баба она тебе, что ли?
Страм один. Ушибленный ты мужик, ей-богу!
А народ возле мордобойки собирался зловредный, остроглазый - быстро эту тему подхватил.
Слышь, дядь Вась, а поговаривают что твой сынок младшой, в хлебную лошадь влюбился, вы ему что, девку подобрать не смогли? Как молодую в дом-то принимать будете, ой умора...- ржали бабы с мужиками, когда дядя Вася Батурин появлялся в бакалейке.
Раз-другой дядя Вася скрипя зубами стерпел.
 А потом, не выдержал унижения, и подошел с этим к сыну.
 -Ты, вот что, прелюбезный... чтоб духу твоего возле этой коняки больше не было. Я это тебе сурьезно говорю. А то пристрелю кобылу и всего делов. На пять лет уеду, за порчу казенного имущества.
 Вот после этого разговора Виолетт и упал в канаву.
 Пил и пил, и ему казалось что он  слышит, как лошадь, на другой стороне магазина вздыхает, ждет, когда он ей подушечек принесет.

 А он не подошел, предал свою дружбу  с лошадью, и запился совсем, до падения в канаву.
Никому и в голову не пришло его оттуда вынуть. Только  кто-то из учеников сбегал в Лугу, за дядей Васей и сообщил эту новость.
Пролежал он довольно долго, так что все могли налюбоваться этим срамным обстоятельством. Все жители кто ходил в бакалейку, на почту, все приезжие за вязовским хлебом, все привокзальные туристы, ученики и их родители.
На следующий день Виолетта вызвал к себе директор школы. Был он мужик толковый, понятливый, но уж тут случай получился антипедагогический, если не антисоветский.
Вот что, Виолетт Васильевич, человек ты неплохой, ребятишки к тебе тянутся, и предмет свой знаешь, но сам посуди, такое вытворил, что даже в классической литературе схожего примера не найдешь, хоть обчитайся - чтобы учитель словесности по канавам валялся. Так что увольнение тебе причитается, не обессудь, а то как бы хуже не вышло. Может и на нас вина имеется. Надо было твою беду раньше углядеть, да вот все суета сьедает, так что если помощь какая понадобится , или на лечение отправить , ты обращайся, поможем.
 Вот и весь сказ. Рассчитали Виолетта.
Что было после этого делать Виолетту- он уже совсем, без перерывов, впал в окончательное питие. Это было уже какое-то заливание души, чтобы она, видимо, насовсем умерла.
Никак он не мог примириться с собой, что вот запросто, безо всяких причин,  а только от слабости духа, предал лошадь. Скажи он кому, что переживает из-за лошади, его бы насмех подняли.
И с этого момента жизнь его как-то очень убыстрилась.
Именно в этот, последний период, мне хорошо запомнился Виолетт, вот такой сбоченный, задаваленный, с кистями рук, которые все время пытался пропихнуть в карманы тощего пиджачка; шел по  проулку всегда у самого забора, будто по ширине проулка ему заказано ходить.
Теперь он не стеснялся - уже пропилось стеснение- зайти в чей-нибудь дом, примоститься на край табурета, и ждать, когда сердобольная хозяйка - а то просто, чтобы отвязаться -  прокатит ему через стол, стопарик самогона. Да для проформы, как больного, спросит- Может сальца, аль огурчика?
Но уж он нет, не закусывал, разве можно было испортить закуской вот это мгновение, первого глотка!
 Теперь его часто можно было видеть среди самых забубенных личностей, что роились возле мордобойки днями, выискивая на бутылку, цеплялись к бабам, искали знакомцев, сватов да золовок, объяснялись, рассказывали «слёзную историю», в которую и сами не верили, да и никто не верил: и получив в ладонь копеек пятнадцать, постепенно добирали до рубля.
С ними вошел в дружбу,  так что даже когда его просили- Слышь, Виолета, а сбацай нам из Пушкина, подхихикивал и ... бацал.
 В раж входил, духарился, топорщился, порывался рассказать что-то, да его быстро одергивали- да, ладно, ладно, не долдонь!
И толкся все на этой стороне мордобойки, и уж не вспоминал про лошадь, которая все шагала каждый день туда-сюда, своим тягучим маршрутом.
 И тетрадка его валялась где-то в сенцах, уж давно не писал туда- руки тряслись так, что букву не выведешь, да и мыслей поубавилось, и интереса не стало.
 О ком писать, к чему, кому?
Умер Виолетт в один день, сразу: просто душа вышла с легким вздохом, не удержалась больше.
И гроб у него получился не хуже, чем у дяди Жени. Такого же типа был гроб. Тогда гробы были на всех одинаковы.
Такой же красивый,  красный с черной траурной каймой; так же в него положили Виотетта и вокруг головы его вскипела корона цветов. И тетки взвыли «И на кого ж ты нас покинул».
Красивые получились похороны...