Испытание добротой

ИСПЫТАНИЕ  ДОБРОТОЙ         


- Николаевич, почто обижаешь старуху? – обратилась ко мне богатая  годами жительница села Давыдова. – новые счётчики поставил уже и Барановой, и Толковой, и Тычинам, и даже хвермеру Лёшке, а мою избу обходишь стороной, как холерный барак.         
- Побойтесь Бога, Мария Дмитриевна, - запричитал я в своё оправдание, - какой барак, какая холера? Новые электросчётчики я ставлю людям не в награду, а в наказание. Ведь кое-кто из односельчан ваших то дырку в корпусе провертел и суёт туда спичку для остановки прибора; кто нижнюю крышку разбил для перемены полюсов на электроклеммах счётного устройства; кто стекло у табло выдавил и тормозит вращение диска  простой школьной стирательной резинкой… А вы со своим счётчиком не шельмуете, деньги за свет на почту вовремя носите – зачем, спрашивается, менять неиспорченную вещь?      
А-а… Коли так, то не меняй, - успокоилась старуха. – Ну тогда просто так зашёл бы в мою избу, я чайком угощу, побеседуем. Ко мне эвон сколько людей заходит, никому не отказываю – ни в куске хлеба, ни в куреве, ни в деньгах взаймы!            
- Ох, не упоминайте вы при мне об этих гостях. Привечаете кого не след: то бомжей, то пьяниц, то бездельников… Совести мужики не имеют совсем, подкармливаются около немощной бабушки. Это не у вас в баньке недавно помер от пьянки  Васька из села Смоленского?             
- Да, такая я вот дурочка! – с явной гордостью отвечает мне собеседница.            
- При чём здесь слово «дурочка»? – растерялся я, - добрая вы в меру, Мария Дмитриевна, и не по адресу…         
- И-и-и, милок, вот мою маму, покойницу, не застал ты в здравии, вот  дался бы  диву от её доброты к людям, царство её небесное! А что до слов «дурочка» али «дурак», то так у нас в Поволжье  бескорыстных селян прозывали. Вот и меня, дочь «дурочки», с отроческих лет стали так нарекать…  Злобным человеком легко жить, зато добрым – сладкая мука, скажу я тебе, Николаевич.         
- Так вы с Украины? – обрадовался я. – У меня же мама, Акулина Митрофановна Глибоцкая, родилась в тех краях, в Хабибулинском районе, рудник Сибай, поскольку родители её цари давно выслали туда едва ли не вместе с Тарасом Шевченко.  Сколько годов живу, а всё время  вспоминаю её страшные рассказы про Голодный год! Неверующей в Бога она стала тогда.  А всё потому, что на Пасху 1921 года поехала  их семья со своего хутора до сельской церкви. А по обеим краям дороги покойники валяются, всё больше дети и бабы., которые с Поволжья сплошной рекой пешком шли в Ташкент, город хлебный. Вороны даже не взлетали с мёртвых тел человеческих, когда Глибоцкие  ехали мимо хищников. Посмотрел на эту адскую картину мамин старший брат Терентий, да как гаркнет: - «Заворачивай, Кылина, бричку назад до хаты! Хай вин сказыться, Бог цей безжалостный.   Да и нема ёго, мабуть, на нэби, нэма-а…  Хиба допустил бы вин такую долю малым дитям  та их матерям?»  - Мария Дмитриевна, чего вы горько заплакали? Не от того ли, что я разбалакався тут як Гоголь?                - Так як же мени не плакать, - ответила мне на хохлацком наречии жительница села Давыдово, - як  не горювати, колы я сама чуть не вмэрла с голоду в том годе… Та побиралась потом с мамою два года…      
- Та вы шо, хохлушка? – обрадовался звукам родного наречия, - А може мы землякы? А ну пишлы у хату, побалакаем. Тико перестаньте плакать. В чистой избе хозяюшка успокоилась после того, как ополоснула лицо холодной водой из рукомойника на кухне и медленно вытерлась простеньким рушничком.  Перекрестилась на иконы в Красном углу горницы и только тогда села на лавку супротив меня по другую сторону обеденного стола.            
- Давно я не вспоминала того лихолетья, - начала Мария Дмитриевна свою страшную повесть, которую я  излагаю на русском языке. – Даже в снах своих вот уже лет тридцать перестала видеть те Казни Египетские. В семье нашей в тот Голодный год были одни бабы: мама и нас трое сестёр. Я младшая 1913-го года рождения. Мама билась с нуждою одна ибо отец сгинул в гражданскую войну. Пока жива была наша кормилица, корова Зорька, нам голодная смерть не грозила. Мама порой и кусок хлеба давала бесчисленным побирушкам голодным. Доброй была не в меру, царство ей небесное. Над мамой соседка наша, тётка Настя, часто насмешничала: - Простота, Катерина, хуже воровства!   Да всё себя в пример ставила в том, что с заходом солнца она не только не привечает  христорадцев, а закрывает глухие ворота на запор  да двух кобелей с цепи спускает на ночь. Справно жили соседи, но скупости у них было больше, чем милосердия.  А однажды один их кобель перепрыгнул через забор да насмерть загрыз позднюю побирушку, царствие ей небесное. Так жестокосердная Настя не вышла даже за калитку, чтобы цыкнуть на людоеда…    
А напасти на людей с каждым днём с каждой неделей сыпались чёрным дождём. Мама старшим сёстрам моим шепотом сообщала вечерами порой то про одну умершую от голода семью, то про другую – от сыпного тифа, то от голода… А то просто крестилась на иконы да просила Бога простить тех неразумных односельчан, которые на кладбище покойников выкапывали себе для пропитания. Другие односельчане деток своих убивали для того же. Адово время было, не дай Бог!         
Заболела сыпняком старшая сестра Шура. А фелшар-то наш сельский  и сам помер от этой заразы за месяц до того. Пока Шура отдала Богу душу, мор перекинулся и на среднюю сестру и на маму… Меня тиф миловал потому, что больные свою пищу не доедали, а  меня подкармливали… Я с детства недужной была, все болячки за меня цеплялись как репей к собачьему хвосту. А пяти лет от роду, мама говорила, упала с печной лежанки да на всю жизнь осталась горбатенькой. Сам, Николаевич, видишь Фелшар покойный всё мне скорую кончину пророчил, а я, вот видишь, девятый десяток лет жизни разменяла. А всё через доброту, материнскую и свою, хи-хи-хи…      
Когда свалились с ног мои старшие домочадцы, я и корову доила, и похлёбку варила, по избе и в хлеву управлялась.  Глядишь, и выходила бы я недужных сама, так недобрую соседку, тётку Настю, принесла к нам в какой-то день нечистая сила.               
- Чево это Зорька мычит, Катерина? – спрашивает злодейка с порога насмешливо. – Э-э…  Ай-ай… Да тут не изба, а тифозный барак!  Знамо дело, что корова не только мычать будет, а сдохнет скоро, ей-пра, сдохнет…  Не совладать тебе, Маруська, с ней, не сдюжить… Уморишь ты, убогая, животину голодом… Надо зарезать Зорьку пока она в падаль не обратилась…               
- Не надо губить Зорьку! – заплакала, помню я. Кинулась за помощью к мамане, а та без памяти совсем.         
Так и сотворили соседи своё чёрное дело. Оставили нам от коровы голяшки, кишки, вымечко да голову без языка даже. Долго ли проживёшь с таким мясом?  Сестра Шура умерла, а вскоре за нею отдала Богу душу и средняя сестра Нюра, но не одну неделю они лежали мёртвые  вместе с нами в кровати. Мама, помню, всё  разговаривала с ними, а меня же узнавать перестала. И как не страдали мы  с нею от голода, но доброй моей матери даже в тифозном бреду в голову не приходила страшная мысль приготовить еду из тел дочерей. Доброты необыкновенной была «дурочка». Вскоре потеряла память и я. Не знаю как в тифозном лазарете соседнего села я оказалась. Пришла в себя  – про маму сразу же спросила.         
-Жива, твоя мамка! – ответила женщина-доктор.      
Радость такую я испытала помню, что не рассказать. Шутка ли дело, остаться круглой сиротой в восемь лет! Из лазарета мы с мамой вышли с бритыми головами обе, худые да бледные. Краше в гроб клали в прежние годы. Сунулись в своё село, к своей избе… А её и след простыл – злые соседи разобрали её по брёвнышку. Тётя Настя и калитку нам не открыла, милостыни не подала…  Заплакала мама горючими слезами, взяла меня за руку и подались мы с сумой по дворам хлеба просить «Христа ради!». Чай два года крестьянских собак дразнили, всего наслушались от таких как тётя Настя, чёрствый кусок слезами размачивали пока в одном селе один добросердечный вдовец не предложил моей маме выйти за него замуж. Баба так растерялась, что у меня, десятилетней побирушки, совет спрашивала. Хи-хи-хи…               
Так нас нашло жизненное счастье.         
Едва не десять лет прошло на новом месте жительства. Вотчим попался хорошего нрава, любил работу в поле и в хлеву, а хмельное зельё брал в рот лишь по большим праздникам. Ко мне относился, как  к родным двум дочерям, а маму едва ли не на руках носил. Расцвела она подобно яблоне у заботливого и умелого  садовника. Троих совместных детей народили, две девки и один сынок. Жили дружно и в достатке. В те годы мама прославилась в округе своей добротой к странникам да побирушкам, ведь на своей шкуре испытала когда-то их печальную участь. Вотчим не одобрял её безмерного попечительства, но и не запрещал строго. Поэтому не мудрено, что однажды глубокой ночью, когда мужа не было дома, она впустила в нашу баню на задах  одну беглую бабу из раскулаченных.         
Без лишних расспросов принесла из избы тёплой воды помыться в деревянной шайке, одела во что смогла, накормила да спать уложила на лавке в предбаннике. Пока я и мама прибирались в баньке-то, незваная гостья всё ворочалась на лавке с боку на бок, або нашептывала сама себе сказки на сон грядущий, або молилась…       
- Шо вы не спытэ, тётка? – спросила мама участливо, - чи постеля твёрдая?            
- Та ни, постеля не твёрдая, спасибо. А дивчина Маша - це дочка твоя, Катерина?         
- Та дочка и е.  Спите, ради всего святого, бо завтра рано уставать. Не дай Бог, хто побаче вас у нашем дворе, лиха не обберёшься. Пока будэтэ почивать, я соберу шо-небудь поисты в дорогу… Вы ныяк плачэтэ, тётка Настя?         
- Катерина, -  вдруг сквозь рыдания назвала беглянка мою маму по имени. – Ты шо прызнала меня?            
- Та як не признать я вас, тётя Настя, приызнала сразу. Стико годив в суседях булы?            
-И ты знаешь, шо я с тобою и твоими дитями зробыла?            
-Ой, не напоминайтэ  про ти  годы лыхие. Не можу вспоминать о тех страстях Господних… Очнусь, помню, от тифозной горячки  на хвылынку. Дывлюсь : одна дочка вмэрла; другая –сухие скотские кости грызэ, як собака приблудная. Зубки стёрлись у дитыни, из дёсен- кровь ручьём… А вона  ту кровь пье, пье, захлёбываясь… Хто на такэ может долго дивыться?  Вот я опять памороки теряю…            
           - Катерына, а с моими дитями ты такого зла не зробыла бы?  Ни, не зробыла бы…  - Простишь ли ты меня, злыдню бессердечную! Катерына, ты святая, ей-пра, колы меня, беглую, к себе в хату  пустила! – кубарем скатилась с лавки наша бывшая недобрая соседка, да на коленях подползла к моей маме, да давай ей ноги целовать!             
-Вы шо, сказылысь, тётя Настя? – смутилась мама. – А ну лягайте почивать, а то завтра мне надо с коровой Зорькой идти с табуном на восходе. В поле через балку тропка есть в соседнюю деревню. Мир не без добрых людей… Так с их помощью и дойдэтэ до свого дому…         
-Катерына… Катерынна… - пуще прежнего залилась слезами гостья. – Лучше бы ты меня кипятком ошпарила, мени не так больно було бы… Ты добрая баба, а я сатана! Усэ, пийду я с твого двора, бо колы поймають меня туточки, велыкэ горе тоби будэ за укрывательство сбежавших из ссылки. Прощевайте суседи… Це Бог меня наказав за мою злобу к людям в жизни до раскулачивания.  О-о-о, Катерына, як я житеь теперь буду? Та и на чёрта мени така жизнь. Вот тебе крест не брешу о том, что в ссылке на душе у меня не було так погано, як счас!               
Тётя Настя перекрестила нас с мамой и неожиданно выскочила в дверь бани в ночную темноту. Больше мы её живой не бачилы, бо утром бабы с коровами шли к выгону, так одна из баб нашла на ветке старой берёзы покойницу с петлё на шее. Це була наша гостья тётя Настя… Спасибо ей, лиходейке, что она наложила на себя руки не у нас во дворе, а то не обобрались мороки с милицией ни мама, ни отчим. Так веришь, Николаевич, но до самой своей земной кончины в 70 лет от роду она казнила себя за самовисельницу Настю. Только и утешилась тем, шо всем доказала: жизненное испытание злом – каждый человек сможет пройти, а вот испытание добротой – это ноша  для немногих!      
«Едва не слегла мама после того случая. – продолжала свою повесть Мария Дмитриевна. – Хорошо, что який-то знакомец вотчима, приехал к нам в гости из Ярославщины да рассказал про строительство  завода торфяных брикетов в Берендеевом цартсве. Думали – шутит, ан нет – есть такое место в России под названием Берендеево болото! Вот наша семья переехала с Поволжья сюда, в село Давыдово. Я выучилась в подмосковном городе Александрове на швею, но обшивать городских модниц не пришлось. Единоутробные сёстры и брат попросили меня пожить с родителями до самой их земной кончины. Ничего плохого не скажу в их адрес: они много мне помогали и в уходе за стариками, и в работе по большому огороду с садом. Помогают и сейчас. Вот жизнь семейная у меня не сложилась потому как  меня, горбатенькую, никто из хороших сельских парней замуж не взял, а пьяниц да тунеядцев – я сама отшивала. Так и прожила старой девой раньше, так живу и сейчас.         
И не ради красного слова, а ради правды скажу тебе, Николаевич вот что: нет большей радости в жизни человека чем делать людям добро!»         
- Да я и сам, Мария Дмитриевна, люблю милостыню подавать нищим в метро, когда бываю в Москве, честное слово. – неловко поспешил я  похвалиться собою пред этой удивительной женщиной…   
После служебного обхода села Давыдова  я, контролёр Переславского участка «Энергосбыта», шёл домой пешком в село Бектышево. Вскоре меня догнал рейсовый автобус из районного центра, стал тормозить около меня, но я махнул водителю рукой: - «Проезжай, мол, дойду на своих двоих!»  Уж очень мне хотелось разобраться с вопросом: а сам-то я выдержал бы в своей жизни такое испытание добротой?  Подобно матери Марии Дмитриевны постоянно дарить доброту окружающим людям, отвечать ею в ответ на зло? По зрелому разумению у меня, как оказалось, малодушного человека, выходил отрицательный ответ на поставленный вопрос. Перед собою не будешь ведь лукавить.            
А вы, дорогие читатели, что скажете про себя?