Признак Альцгеймера
В жизни ему не приходилось сталкиваться с людьми, потерявшими память. Геннадий Данилыч был бы не прочь понаблюдать за ними. Не из праздности, а по профессиональным соображениям.
Геннадию Данилычу уже заехало за пятьдесят, но на селе никто точно не знал его отчества. Он был художником, профессия, считавшаяся на селе несерьезной. Чем-то вроде забавы. Да и его дом вместе с приусадебным участком, выпячивавший крестьянскому глазу слабые хозяйские способности владельца, тоже не добавлял ему уважения. Может быть от этого его и окликали просто «Гена», а заглаза звали «Генка-художник».
Когда-то давно он закончил художественное училище народных ремесел, нашел себе здесь работу и осел в селе. Работа его заключалась в том, чтобы малевать вывески. Село хоть и не город, но работа у Генки не переводилась. Он умел так подбирать состав красок, что когда заканчивал последнюю вывеску, первая уже ветшала, облупливалась и требовала обновления. Только два учреждения в селе не входили в сферу его обслуживания: поссовет и почта. На них блестели стандартные государственные таблички. Все остальные вывески: библиотеки, аптеки, молокозавода, магазина, двух складов, школы, детского сада, чайной и даже милиции принадлежали творению рук Генки.
И все-таки он был художником, а не равнодушным маляром. Это чувствовалось даже по вывескам. При их обновлении он никогда не повторялся. Он обязательно что-то менял: шрифт, цвет, композицию. Иногда даже размеры. Все зависело от его душевного состояния, от вдохновения. Кроме того, он рисовал портреты односельчан на заказ и получалось у него неплохо.
Изредка ему заказывали работы посложнее. Однажды председатель поссовета предложил нарисовать портрет Генерального секретаря для своего кабинета. Он выдал ему фотографию для копирования и аванс. Неделю Генка совсем не появлялся на улице, на второй его видели только дважды в магазине, покупавшим хлеб. Раз в три дня у его дома проездом останавливалась телега, направлявшаяся на молокозавод и дядька наливал ему трехлитровую банку молока из алюминиевой фляги. Тогда тоже видели Генку, выползавшим на свет Божий.
К концу второй недели Генка понес сдавать работу. Председатель взглянул на портрет и изумился.
- А почему он у тебя улыбается? Я тебе фото какое давал?
Но Генку замечание ничуть не смутило.
- Это фото неправильное.
- Тот есть как неправильное?- еще больше изумился председатель.
- А так. И их портреты, которые на демонстрациях, тоже неправильные. Что у генсека, что у всех членов политбюро, такие ро.., то-есть выражения, я хотел сказать, будто завтра – война, третья мировая. А на самом деле – завтра – светлое будущее! Так значит пусть народу улыбаются!
Председатель не нашелся чем возразить и портрет в кабинете повесил. Районное начальство отнеслось к Генкиной самодеятельности благосклонно и портрет оставался в кабинете до самой смерти генсека.
А не так давно директор чайной заказал ему копию картины Перова «Охотники на привале». И тоже без конфуза не обошлось. Копия получилась замечательной и директор повесил ее на самом видном месте.
Надо сказать, что со времени появления «Чайной», чай там водился только в меню комплексных обедов для рабочих молокозавода. Днем « Чайная» была столовой для всех желающих, а вечером нечто вроде ресторана с музыкой с выпивкой и официанткой. Поскольку село находилось в окружении лесов, озер и болот, кишевших всякой дичью, охотников здесь хватало и поэтому картина « Охотники на привале» в качестве украшения интерьера казалась директору очень уместной. Появившаяся копия до поры до времени не вызывала ничьих нареканий, пока однажды в « Чайную» случайно не зашел другой директор, директор школы. Жена у него уехала на пару дней в город и он пришел пообедать. Глянув на картину, он вдруг задержал на ней взгляд и затем обратился к директору « Чайной». Они были давними приятелями и разговор не требовал церемоний.
- Вань, это Генкина работа? – спросил директор школы, указывая на картину.
- Его. Неплохо, правда?
- А ты внимательно смотрел?
- Да, а что? – заволновался директор чайной.
- Посмотри на этого охотника, - директор школы ткнул на рассказчика-старика.
- Ничего такого не замечаю… Рука вроде чуть потолще... Ну и что. Генка же не Перов.
- Да не толще она, а шире, – не унимался директор школы.
- Ну и что? Никто кроме тебя и не заметил. Картина уж месяца два висит.
- Так у него же пять пальцев на руке!
- Пять. Ну пять. А сколько же их должно быть?
- Пять и должно быть, но вместе с большим. А у него пять без большого.
И тут директор «Чайной» вынужден был признать правоту коллеги. В срочном порядке был вызван для объяснений Генка, благо, что он был здесь и находился как раз в настроении, располагавшим к философским размышлениям. Выслушав претензии директора, он спокойно разъяснил.
- Видишь ли Егор Кузьмич, Василий Григорьевич ошибся...
- Это кто такой? – грозно спросил директор « Чайной».
- Это Перов, автор картины.
- У него тоже, что ли, шестипалый охотник?
- Да не в этом дело. Он технически ошибся. Видишь, - он указал на картину,- этот охотник взмахивает рукой?
- Ну вижу.
- Ну так вот. Смотри.
Он махнул рукой перед носом директора.
- Ты видел что сейчас?
- Ну руку.
- Неет. Ты видел след руки. Расплывчатый и широкий. Так вот этот след я изобразил, и теперь видно, что рука в движении. А у Василия Григорьевича она застыла. Понимаешь?
- Таак. Ты мне, Гена, голову не морочь! Переделай как нужно, понял? Ты меня перед людьми позоришь!
- Я тебе истину говорю, Егор Кузьмич.
- Все, разговор окончен. Два дня тебе на исправление безобразия.
Генка молча снял картину и отправился домой.
« Как груб мир», думал Геннадий Данилыч, « Я открыл нечто новое в живописи, совершил новаторский поступок, но это никого не интересует. Всем подавай известное, знакомое, такое как было всегда. Мозгами шевелить никому не хочется…». Ладно, он исправит.
Подойдя к дому, он заметил банку молока на крыльце. Значит, заезжал Прохор с фермы. Геннадий Данилыч вошел в дом, поставил картину на рабочее место и вдруг услышал робкое скуление. Он вышел в сени, открыл дверь во двор и недалеко от порога обнаружил собачонку. Небольшую, белую, гладкошерстную. Шерсть была настолько короткой, что собачка казалась голой. Она сидела и поскуливала. Сидела неспокойно, перебирала передними лапами, то и дело порываясь встать и тут же вновь опускаясь на задние. У нее были большие и выпуклые, похожие на две крупные черные маслины, глаза. Глаза ее больше всего поразили Геннадия Данилыча. Ему еще никогда не приходилось видеть, чтобы собачьи глаза выражали что-то человеческое. А эти смотрели на него с ужасом, беспомощностью и мольбой. Да-да, именно с мольбой. И в прочитываемой смеси не собачьих чувств мольбы было больше всего. Но вот о чем умоляли ее глаза Геннадий Данилыч не был в силах понять. Он вернулся в дом и вынес оттуда косточку от супа. На ней были остатки мяса и от такого деликатеса не отказался бы самый избалованный представитель собачьей знати. Но дворняжка даже не повела носом и не тронулась с места. Она продолжала переминаться умоляюще смотреть и жалобно поскуливать.
Пожав плечами Геннадий Данилыч положил кость перед ее носом, вернулся в дом и занялся исправлением картины. Пока он поправлял руку охотника, он не переставал думать о странной собачке. Ему казалось, что она ему знакома. Но где он ее видел раньше и когда, он вспомнить не мог, как ни старался. По окрасу она очень напоминала вот эту, охотничью, с картины. Только у охотничьей неизвестно какие глаза, на картине она прятала морду… И тут Геннадию Данилычу пришла в голову смелая мысль. Он запечатлеет поразившее его выражение собачьих глаз на этой картине. Повернуть голову собаке на картине - не раз плюнуть, но если постараться… Художник вдохновенно трудился всю ночь. Уже брезжило, когда Геннадий Данилыч вышел покурить. К его великому удивлению собачка продолжала сидеть на том же месте. Косточка лежала рядом нетронутой. Холодная августовская ночь не прошла для собачки даром: ее голое белое тельце била мелкая дрожь, глаза теперь еще источали и невыразимое страдание. Геннадий Данилыч поманил ее в дом, но та не двинулась с места.
- Тогда пойдем в лес. На бегу согреешься, - вслух сказал Геннадий Данилыч.
Собачка будто ждала этих слов. Она встала на четыре лапы и встряхнулась. Геннадий Данилыч взял лукошко и двинулся по направлению к лесу. Собачка бодро побежала за ним. Ее лапки перемещались так быстро, что напомнили ему мысль о том, что на картине, при изображении бегущей собаки нужно было бы рисовать восемь лап, а не четыре…
У самой границы леса собачка вдруг остановилась. Теперь в ее глазах появилось новое выражение: полная обреченность и смертельная тоска от безысходности. Будто она почувствовала, что бежит совсем не туда и совсем не за тем, кого всегда сопровождала, но кто был ее хозяином, как он пахнет и где его искать, ей уже никогда вспомнить. Как ни звал ее Геннадий Данилыч, собачка в лес не пошла.
Набрав лукошко грибов, Геннадий Данилыч вернулся домой. Собачка исчезла. Проспав весь день, вечером, Геннадий Данилыч отнес картину в « Чайную». Директор пересчитал пальцы у охотника и разрешил повесить картину на прежнее место. На появившуюся собачью морду с ворпосительным взглядом он не обратил внимания.
День спустя, утром у дома Геннадия Данилыча как всегда остановилась телега Прохора. Наливая молоко, он спросил.
- Ген, ты нашу Полю не встречал?
И только сейчас вспомнил Геннадий Данилыч, где прежде он видел эту собачонку.
- Встречал, - протянул он и добавил виновато, - А я думал, где я ее видел? Так и не вспомнил…
Он рассказал Прохору подробности. Тот вздохнул.
- Теперь уж не придет. Наверное лисы задрали… Она и раньше едет, едет со мной в телеге, потом, надоест ей, выскочит … и домой. В прошлый раз у твово дома выскочила. Ну я не стал звать. Тут до нас триста метров не будет... Всегда прибегала.. А тут.. старая стала, память потеряла… Ну бывай…
Геннадий Данилыч кивнул Прохору и, забыв убрать молоко, скорыми шагами направился в «Чайную». Войдя в зал он приблизился к картине. Из за спины охотника на него прямо смотрели умоляющие глаза Поли… Так вот о чем просила собачонка! Отвести ее домой! Она забыла дорогу к своему дому, который был совсем рядом, даже виден с его крыльца! И умоляла Геннадия Данилыча, надеялась на него…Значит все- таки этот проклятый «Альцгеймер» существует, раз бывает даже у собак!... Да ведь и он не мог впомнить, как ни старался, что Поля – собачка Прохора… Хотя там ее видел не однажды… Может так и начинается « Альцгеймер»?
.
Свидетельство о публикации №213093002028