Бабуся

Ленинград… Вряд ли впечатления от этого сказочного города сохранились именно с того времени, когда мы жили в нем. Скорее всего, это более поздние наслоения. Слишком уж хорошо видятся набережная, Эрмитаж, мосты, Адмиралтейство, Петергоф с его дворцами и фонтанами. Думаю, четырехлетнему ребенку не под силу запомнить эту сложную и изысканную мелодию: еще недостаточно развито эмоциональное восприятие и художественный вкус. Но что-то все-таки было… Что-то отложилось в детской головке, потому что много позже, когда мы уже жили в Энгельсе, при упоминании о Ленинграде руки сами тянулись к карандашам и краскам, и ужасно хотелось нарисовать что-нибудь ленинградское. И это при том, что я совершенно бесталанна в живописи. Мало того, сроду не могла даже по линейке провести две параллельные линии так, чтобы они действительно были параллельными и нигде не пересекались: они у меня пересекались, даже не достигнув конца тетрадного листа в клеточку.

В Ленинграде мы жили в хорошей и просторной служебной квартире на пятом или четвертом этаже большого дома. Там была красивая мебель – не наша, конечно. У нас еще лет 7-8 вся мебель состояла из кровати с большими блестящими шарами на спинках да шифоньера с резными дубовыми листьями. И еще – из сундука, чемоданов, коробок и ящиков. Когда наше семейство приезжало в очередной пункт папиного назначения, из чемоданов быстренько составлялся мамин туалетный столик, сундук (он все еще был с нами) становился бабушкиной софой, мне раскладывалась кроватка с плетеными сетками по обеим сторонам, а ящики первое время служили табуретками. Потом они заменялись настоящими деревянными табуретками, сделанными солдатами или матросами, появлялся деревянный обеденный (он же письменный) стол, тоже самодельный. А коробки были понарошку книжным шкафом.

Да, как же я забыла? В Ленинграде у нас появилась настоящая этажерка, где стояли мои книжки. Правда, на нижней полке лежало несколько бабушкиных – “божественных”. Я любила рассматривать в них картинки, но читать не могла – там были непонятные для меня буквы и цифры. И слушать, как их читает бабушка, не любила, так как читала она чуть ли не по слогам, очень медленно, водя пальцем по строчкам (закончила всего четыре класса: зачем девке из многодетной мещанской семьи образование? умеет подпись поставить – и хватит, ее дело детей рожать да мужу угождать). Но пересказывала она – заслушаешься!.Сказок знала мало – тех, что в книжках, но свои сочиняла на ходу. И еще рассказывала – много и с удовольствием – о прошлой жизни: об императоре, которого она видела в раннем детстве, о нарядах и прическах дам и «кавалеров», окружавших его. Или о Дарье Михайловой, легендарной Даше Севастопольской, героине Крымской кампании, чьё изображение есть в Панораме обороны Севастополя (темноволосая молодка с ведрами на коромысле). По словам бабуси, они были дальними родственницами, и Дарья приходилась ей, кажется, двоюродной бабушкой. Они и жили почти рядом – на Корабельной стороне.

Слушать бабушку я могла часами. Она никогда ничего не повторяла слово в слово, всегда появлялись какие-то новые детали, имена, события.
Эти рассказы я любила так же сильно, как и картинки в «божественных» книгах. Там был Бог, Дева Мария, ангелы с крыльями. Я знала, что они есть, только никак не могла понять, где они живут и почему это Бог видит все, что я делаю, и слышит все, что я говорю. А других он, что же, не слышит и не видит? Это несправедливо, думала я тогда. Значит, другие дети все время “отдыхают”, могут баловаться, озорничать, шалить, а я не могу, потому что Он меня видит и слышит. А если Он и других тоже видит и слышит, то как же тогда и меня? Вот я же не могу слышать одновременно маму, папу, бабусю и своих тетушек, когда они к нам приезжают (а их было четверо, да еще у каждой по двое-трое детей). Я могу только троих, да и то, если не занята своими “делами”. Значит, Он очень высоко, раз видит всех. Очень-очень высоко. Но как же тогда оттуда, с высоты, слышит? Вот так я размышляла о Боге в свои 4 года.

А Дева Мария в бабушкиной книге была такой красавицей. Бабуся говорила: “Она сияет неземной красотой”. Ах, как я Ее любила тогда! Я рассказывала Ей все, что происходило в моей детской жизни, просила, чтобы Ее Сыночек сделал моих маму, папу и бабусю здоровыми и чтобы они всегда были молодыми, чтобы мне купили наконец велосипед и такие же белые туфельки, как у подружки Маринки. Могла подолгу сидеть и смотреть на одну только картинку, где Дева Мария сидит в красивом царском наряде и держит на руках Своего Сына. С этой картинки мой взгляд как-то сам собой переходил на бабусины иконы, на которых повторялись точь-в-точь те же изображения. Эти иконы – чуть ли не единственное, что бабушка смогла вынести из разбомбленного в Севастополе дома. Теперь они у меня - икона Казанской Божией Матери и Вседержителя. Уйду я – они перейдут к сыну.

Бабуся долго молилась перед ними. Чаще стоя, иногда на коленях. Потом с большим трудом, грузно (хотя была маленькой и худой) поднималась, ухватившись одной рукой за край сундука или кровати, а другой держась за поясницу. Потом она усаживалась на постель и, сидя, еще долго что-то шептала, но так тихо, что я не могла расслышать ни слова, лишь вздохи достигали моих любопытных ушек.
Но вот, наконец, она подходила ко мне, чтобы перекрестить и поцеловать на ночь, и я то ли еще наяву, то ли уже в полусне чувствовала, как ее сухие губы едва касались моей щеки где-то возле уха, вдыхала запах ее любимого мыла “Красная Москва” (чуть ли не единственная бабушкина слабость!). Ее руки, такие родные и заботливые, поправляли на подушке мои косы, которые она же слабо заплетала на ночь, чтобы у ребенка не болела головушка. И тут меня, словно бабушкин пуховый платок, накрывал сон. Спокойной ночи, бабуся!

А утро начиналась с того, что она учила меня говорить: “Спаси, Господи и помилуй маму, папу ……” и всех, кого я знала и любила. При этом я вставляла свои реплики:
- Бабусь! Можно я сегодня не буду “спасать” Маринку: она мне мои карандаши не отдала еще, а они мне нужны сейчас же?
- Нет, внученька, нельзя, она же отдаст. А тебе жалко карандашей? Да я пойду днем и куплю тебе новые, а тебе перед Боженькой стыдно будет.
Ладно уж, Господи, спаси и помилуй и Маринку, она, наверное, просто забыла. А может, ей еще нужны карандаши.
- Да, а за Вовку тоже молиться? Он жадина и меня вчера за косы дергал.
- И за Вову нужно. Не оторвал же он твои косы. Ты ему тихонько скажи, чтобы он больше не дергал, только не кричи, а тихонько скажи.
- А я не кричу, я просто так выражевываюсь.
- Ну, вот и выражевывайся потише.
Что ж, придется, видимо, и за Вовку. И так еще 5-6 вопросов-просьб, за кого молиться, а за кого нет. Наконец:
- Бабуся, миленькая, а можно за маму, папу и тебя два раза помолиться?
Бабуся улыбается так, будто получила подарок, которого давно ждала.
- Ах ты, мое солнышко родное! Господь и один раз тебя услышит.
После этого она берет мою руку в свою, складывает три пальчика вместе и проводит ими ото лба до пупка и от правого плеча до левого. Я знаю, что это называется “перекреститься” и что этим надо заканчивать мою просьбу к Богу, но всегда путаю очередность: сперва - сверху вниз или сперва - справа налево?
Но вот “самое главное утреннее дело”, как говорит бабуся, закончено, можно начинать новый день.

Ах, бабуся, бабуся, и десяти лет не пройдет, как я напрочь забуду все это на долгий срок.
Но ее-то я не забывала. Никогда. И чем старше становилась, чем больше жизнь преподносила «сюрпризы», тем сильнее удивлялась – откуда в этой маленькой, хрупкой женщине, согбенной уже к 60 годам войной, гибелью сына, переживаниями о старшей дочери, угнанной с сыном-подростком в неметчину, болезнями мужа и детей (их у нее было семеро), а потом и внуков, всю войну по 14 часов в сутки шившей в сырых севастопольских штольнях матросские бушлаты, - откуда у нее столько жизненной силы, добра, жалости, любви ко всему живому? Где тот непересыхаемый источник, из которого она брала свои ласковые улыбки и добрые слова для всех, где она черпала силы, чтобы до последнего своего дня помогать тем, кому трудно, и никогда никому не жаловаться на свои трудности? Вот уж у кого была говорящая фамилия – Душкина ... с ударением на первом слоге ...