Ростов - Энгельс. Переходный возраст

Пора, наверное, распрощаться с холодной Балтикой, а заодно и с ранним детством. Теперь на “волнах моей памяти” перенесусь на Волгу, в Энгельс. Правда до него наша семья успела пожить в Ростове-на-Дону, Уфе, Москве, Севастополе, Клайпеде, Николаеве и снова в Ростове, откуда мне очень не хотелось уезжать, так как там оставался мой Большой Друг – дядя Оник, сказочно задаривавший меня куклами и лакомствами.

С ним и его женой Фаиной мои родители познакомились в поезде Москва-Ростов. Слово за слово – и вот уже новые знакомцы приглашают нашу семью пожить у них, пока мы не найдём квартиру. А когда нашли, они не отпустили «к чужим людям». Так и прожили мы в их доме, большом и уютном, почти полтора года.
Дядя Оник (он же Ованес Никитич - для чужих), армянин-шашлычник, добрейший человек огромного роста и необъятной толщины, был другом всей соседской детворы. Мы с его приемным сыном, который старше меня на четыре года, очень любили встречать дядю Оника с работы. Вначале из-за угла показывался огромный дядионикин живот-барабан, по которому мне разрешалось лупить, как по настоящему, а потом легкой, на удивление изящной и какой-то скользящей походкой выплывал сам дядя Оник. Мы минуту смотрели на него, пробегая глазами по его многочисленным оттопыренным карманам и стараясь угадать, в каком из них спрятано самое интересное, самое вкусное, и мчались ему навстречу. Дядя Оник раскидывал во всю ширину свои длинные сильные руки, и – Шурик сразу же каким-то неясным образом повисал на отце, а я вначале стукалась головешкой в его упругий, как мячик, живот, а потом взлетала, подхваченная его рукой, и уютно усаживалась на ней. И так, обвешанный с двух сторон, он входил в дом под аккомпанемент нашего визга и притворно-возмущенных голосов его жены и моей мамы. Тетя Фая стаскивала с него обувь, он, не отпуская нас, входил в зал – и начиналась раздача подарков: мне доставались кукла, персик (или другой какой фрукт) и конфета, а Шурику - стодевяностопятая по счету машинка, яблоко и шоколадка. Потом, выпив перед едой обязательные ежедневные полстакана водки (больше он никогда не пил), дядя Оник садился обедать, и ел он так артистично и красиво, что мы, хотя и были накормлены, завороженные его “священнодейством”, просили и нам чего-нибудь дать поесть. А мамам только того и надо было, им всегда казалось, что у детей плохой аппетит. Помню, как бабушка советовала, когда мы капризничали и не хотели есть:
- Да не заталкивайте вы в них. Оник придет – они сами все, как галчата, похватают.

Летом по воскресеньям мы все ездили на Дон, там наш Друг усаживал нас на спину и, изображая пони, “возил” по берегу, смешно разбрасывая песок огромными лапищами.
Помню, как он подбрасывал меня, уже далеко не кроху, кверху и делал вид, что не хочет ловить. Я знала, что это шутка, но все равно глаза от страха делались круглыми. Однако молчала, издавая лишь тоненький полувздох-полувзвизг, но не громко, чтобы не испугать маму и бабусю - иначе эти “полеты наяву” были бы строжайше запрещены. Шурика он уже не подбрасывал, и тот завистливыми глазами провожал каждый мой “взлет”, но при этом делал безразличный вид, показывая, что уже вырос из этого “ребячества”: отец всегда внушал ему, что девятилетний мальчик в Армении – уже мужчина.

Шурик - второй мой ростовский друг после дяди Оника, расставание с которым также было грустным, с детскими слезами и клятвами. Он и сейчас мой друг, мой брат, “моя тайная шкатулка”, в которую, когда мы видимся, я складываю свои беды, обиды, неприятности, радости и проч. Только видимся мы теперь редко – то некогда нам, то нашим половинам; то болеет кто-то из нас или из них, и т.д. И первая фраза, которую мы почти хором произносим – не “здравствуй”, не “как дела”, а “Шурык! Айда детей купать!” – так я встречала его из школы, вытащив во двор или в кухню своих многочисленных пупсов-голышей.
Еще приходилось расставаться с любимой подругой Лорой, о которой вспоминала в «Украденной книге». И тоже были слезы и клятвы не забывать друг друга, и одаривание своими любимыми игрушками, и фото «на добрую долгую память».
И…. «прощай, любимый город». Поезд умчал нас к Волге на целых 10 лет.

За окнами поезда (не этого - другого, который называется жизнь) проносились годы, разные пейзажи сменяли друг друга, разные времена года приходили и уходили в свой срок, разные люди, разные дома, разные школы… И на каждой «станции» оставались друзья, оставалась частичка жизни.

Пока мы ехали в Энгельс, я перезнакомилась чуть ли не со всем вагоном и всем говорила, что мы едем на войну. Слова “немецкое Поволжье”, произносимые иногда взрослыми, сами собой выстроились в моей голове в цепочку “логических” выводов: немецкое – значит, фашистское, но раз Поволжье в СССР и там живут немцы (т.е.фашисты), значит, там война, и значит, мы едем на войну. Бедный папа, он, наверное, не раз вздрагивал, когда я произносила это жуткое слово “война.
Наконец – переправа на пароходике через Волгу от Саратова до Энгельса (мост тогда еще не начинали строить), и мы почти дома. Только дома как такового у нас как раз и не было. Ну, это дело привычное. Пока строились новые дома в военном городке, мы жили в служебной квартире, на этот раз - “в частном секторе” по улице Революционной.

Название ли улицы тому виной, или у меня начался “переходный” возраст, но я постоянно бунтовала. Не хотела гулять, не хотела знакомиться с соседской ребятней, не желала заплетать косы, не слушала маму. Лишь бабуся и папа могли “призвать меня к порядку”. Поэтому житие на Революционной запомнилось частым сидением на сундуке (он и здесь с нами!) или стоянием в углу. Причем стояние в углу не воспринималось как наказание, оно было недолгим, и за это время я успевала заплести в мелкие косички красивую бахрому на бархатной скатерке с маминого туалетного столика. А вот сидение на сундуке – это была мука. Во-первых, почти полная неподвижность для моторного ребенка сама по себе тяжела. Во-вторых, нельзя было даже читать – сиди и думай над своим поведением. Да только я делала вид, что думаю. На самом же деле сочиняла сказки и пьески, главным действующим лицом и главным исполнителем в которых была, конечно, сама. Потом я рассказывала их в лицах ребятне, приходившей к нам в гости со своими родителями.

А еще я очень любила бродить по лужам, которых осенью и весной на нашей Революционной была тьма-тьмущая. Вернее, была одна огромная лужища, которая распадалась на несколько “заливов”, “проливов”, “рукавов” и проч. Однажды, меряя глубину любимой лужи, я набрала полные резиновые сапожки грязной воды, а сапоги-то были новые! Вот была трёпка дома! Меня целых три дня не выпускали за ворота, разрешая в одиночестве “дышать свежим воздухом” во дворе. Ну и что? Я тут же полезла на дерево доставать кота Марсика и, зацепившись за сухую ветку, порвала пальтишко. Хорошо, что оно было старенькое и коротенькое, а то не избежать бы новой трёпки. А так мама только тяжело вздохнула и вечером пожаловалась бабусе и папе:
- Не знаю, что это с ней творится? Уже большая, а стала хуже маленькой. Все огнем на ней горит.
На это бабуся мудро отвечала:
- Растет внученька. Себя пробует.
- А то, что оговаривается – тоже себя пробует. Кукол вон разбросала по всему двору. Дерзит. Косы не хочет заплетать, бегает как беспризорница – нечесаная, незаплетенная (еще бы - волосы мама мне отрастила ниже пятой точки, как тут устоять смирно полчаса, пока она их заплетает)! Челку выстригла. Это тоже пробует себя?
- И это тоже. Ты ее очень-то не ругай, – это уже папа вмешался.
- Как не ругай? Она же девочка, должна аккуратной быть, вежливой. А ей что ни скажи, первое слово в ответ – нет!
- Все равно, не надо, не обращай внимания. Или делай вид, что не обращаешь. Она и успокоится, – слышится бабусин мягкий голос. - Возраст у нее такой.
- Какой возраст, что это еще за возраст? Скажите еще – переходный!
- Ну, не знаю, как там по-вашему, по-ученому. Скоро в школу, вот ей и страшно.
Милая бабуся! Как ты все понимала! А ведь действительно было страшно. Я никогда не ходила в детский сад, никогда не общалась сразу с большим количеством детей. А тут, когда мы пошли “записываться” в первый класс, такая масса девочек. Как я с ними со всеми подружусь? О чем буду разговаривать? Во что играть? А вдруг им не понравятся мои игры? А вдруг они не примут меня в свой круг? Там ведь многие друг друга давно знают, а я в этом городе – новенькая, еще друзей не успела завести.

Но вот перед первым сентября я иду с мамой на “сбор”, знакомлюсь с девочками, легко нахожу с ними общий язык и сразу же влюбляюсь в нашу учительницу – Капитолину Захаровну. До чего же она казалась мне красивой! Высокая, стройная, смуглая, с карими глазами и короной из толстых кос. Дома я заявила, что хочу носить косы, как Капитолина Захаровна. Мама резонно заметила, что так причесываются только взрослые женщины, и мне надо еще вырасти.
- А когда вырасту, разрешишь? – торгуюсь я.
- Разрешу, если косы не обрежешь, – смеется мама (как в воду глядела!). И мы договариваемся, что я буду носить их “корзиночкой”, т.е. несколько раз особым образом переплетенными друг с другом на затылке. Теперь проблем с причесыванием не было. Я стоически претерпевала эту нудную, а иногда и болезненную процедуру, лишь изредка морщилась.

Весной мы наконец-то переезжаем в новый дом в военном городке. Но я заканчиваю первый класс в своей 3-ей женской школе. Ходить приходится далеко. Утром меня отводит (или отвозит) мама, а днем забирает бабушка или папа. Но бабушка уже старенькая, ей тяжело, а папа частенько бывает занят или вовсе на полигоне, и я выторговываю право самой возвращаться из школы через железнодорожный переезд и немецкое кладбище. На кладбище была масса красивых мраморных памятников. Некоторые, правда, валялись на земле, возле них росло много ромашек и незабудок, так что я частенько останавливалась посмотреть на цветы, потрогать их и поговорить с ними. Но однажды мне показалось, что кто-то стоит за памятником. Эх, как я бросилась бежать. Мне чудилось, что за мной гонится кто-то страшный. Не иначе как мертвец. Конечно, это все воображение испуганного собственной фантазией ребенка, ведь догнать меня для взрослого не представило бы никакого труда. Но это я сейчас знаю, а тогда в страхе пулей вылетела с кладбища прямо к воротам папиного училища и, не снижая скорости, промчалась через проходную прямо к его кабинету. И уже там, увидев папу, поняв, что я в безопасности, разревелась, размазывая слезы грязными руками по щекам, и стала, давясь и захлебываясь, рассказывать папе:
- А я смотрюуууу…
- А там кто-то как звворочалсяаааа….
- Я как побегу…..
- А тот за мной, папа, что это было такоооое…..
Папа, конечно, понял все – и страхи, и фантазии. Он отвел меня домой, а дома выяснилось, что я потеряла новую шляпку, которую сама так долго просила мне купить. Пошли втроем ее искать, да куда там, ее нигде не было. В общем, была еще одна трепка, еще одна “политбеседа”, еще одно “партвнушение” но уже без наказания. Собственно, больше мама меня не наказывала, так как убедилась в полной бесполезности этой воспитательной меры. Меня просто-напросто лишали книг – только учебники. Гулять – можно, к подружкам поиграть – можно, а читать – нельзя.

Потом мама призналась, что боялась, как бы я не потеряла зрение из-за чрезмерного увлечения чтением, и хоть так старалась дать передышку моим глазам.
Но я и из этого положения нашла выход….