Глафира и время

                Глава 1. Корни.

– Ильич, глянь-ко, ульяновский-то мужик  отрез у тебя спер –  вон побег, по сугробу скачет. Догнать, хозяин?
Матвей Ильич отрицательно качнул окладистой бородой:
– Не надо. Господь судья!
Виновато глянул на икону, знакомо обжегся взглядом милостивой Заступницы и проговорил себе под нос:
– Мне бы надо его догнать, сто рублей дать.
       Состоятельный купец, владелец сельского магазина Матвей Ильич  Якунин  мучился совестью, что скуп на милостыню. «Слаб я, батюшка, – не раз плакался он священнику,- не могу все раздать, видно, вовсе не  люблю Бога,  только мню о себе – как тот юноша в Евангелии. «Ну, десятину-то ведь даешь», – успокаивал батюшка.
     Не десятину, а четвертину своего дохода отдавал ради Бога Матвей. Вменил себе в обязанность. Помогал монастырям, приютам, богадельням. Но – вишь! Опять украли попущением Божиим. Значит, мало дает Матвей, а Господь-то как отец вразумляет, Сам из кармана забирает. Как и сказал: всякая гора да понизится, всякий холм да смирится.
          В детстве Матвейка часто богомольцам самовар подносил, от них и мудрости набрался. Батя странников привечал – баню истопит, за трапезу пригласит, сыновей прислуживать поставит.  Сам  радостный,  с гостями усядется, в беседы окунется. А Матвейка с Никиткой самовар медный, начищенный, в нем смешными рожами отражались их лица, приволокут, пироги ароматные , да соленья  искусные,  мамонькой щедро в миски наложенные, притащат и, уши развеся, слушают. Очень нравилось, когда про столицу рассказывали. Новые слова мудрено звучали. Електричество, елеграф!
   – Вы от как, родимые, думаете, от Бога все эти еле-графы? – спрашивает батя, -  али от того, окаянного?
– От лукавого, – авторитетно рассуждает худенький богомолец,  лицом на апостола похожий, – но Бог-то попущает, испытывает нас, видно.


          Зимний уральский лес красотой своей вопиет: Мир создан Богом! Разве по красотище эдакой  не видно? Где они, атеисты-безбожники? По городам сидят? Машинам радуются? Везите их сюда! Белое поле – нетронутое, пушистое. Зайцы наследят, а поземка терпеливо  загладит. Кто ж этот порядок хранит? Может быть, сосны высокие да ели гордые? О, нет, они даже комару не скомандуют, хоть и боярами глядят.
            Дольний мир – отражение горнего. Там у Господа царит гармония, и здесь на земле она  являет себя, до тех пор дает счастье, пока человек не вмешается.
       Муслим не глядел по сторонам. До природы ему не было дела. Пересек поле. Подпрыгивая от холода, вбежал в свою деревеньку. Бок приятно согревала украденная суконка. Старенький зипун давно уже тепла не давал. Муслим был патологически ленив. Отец его татарин Ягофар спьяну избил жену до смерти, мачехой взял русскую, со светлой косой и грустными глазами, через год сломил голову в дальнем овраге, возвращаясь с праздника сабантуя. Жена его Луша тянула пасынка сколько могла – торговала в городе яйцами да сливками, огород справный держала, а потом слегла. Корову продали, деньги прожили. Сейчас Лукерья печь истопить еще могла, а залезать на нее боялась – в глазах темнело, ночь с днем путала. Муслимка вошел в облаке холода, отдал суконку мачехе, чтоб к стене обледеневшей прислонила, поел картохи, попил отвар чабреца, потребовал от мачехи, чтоб его осенила крестным знамением (он, хоть не был крещенным, верил, что мановение ее руки сохранит ему жизнь) и подался в город. Зачем? Раздувать искры большевизма. Он знал теперь, где бедному достойно брать деньги и вещи – отбирать у богатого.  Через 12 лет он придет в  дом Матвея Ильича с государственной миссией  раскулачивания.
– Где золото прячешь, хозяин?
Матвей Ильич, больной, исхудавший, поднимет голову от подушки:
– Под кроватью ищи.
Муслим полезет под кровать и вытащит судно, покрытое фанеркой. Но это будет в 1929-ом. А сейчас пока 1917-ый разгуливается,посвистывает соловьем-разбойником. Но еще звонят колокола на доживающих последние деньки колокольнях,еще озаряются соборными молитвами города и веси.


   …Матвей Ильич отказался ужинать – спешил повидать  Аннушку.  Совсем плоха, сказывали. Попрощаться следует.  Семь верст туда, семь обратно. До ночи обернусь.  Жена его  Аполлинария – русая, зеленоглазая,  статная, еще красивая в 50 лет, но уже не улыбчивая, какой была в юности, подала мужу что-то, укутанное в клетчатый платок.Сверток был теплый.
– Что это? – спросил  Матвей.
– Пирог рыбный, Аннушке.
– Так она ведь не ест такое.
– Вези, вези. Наше дело угостить, а там уж как Господь управит.

         Ехал Матвей через то самое поле, где сосны, как столпники, Богу присягают. Следы Муслима уже замело, солнце неторопливо скользило вслед за телегой.  Вот и домишко вдовы Аглаи . Всех она схоронила – мужа, двоих сыновей, только младшую Господь ей оставил – необыкновенную молитвенницу Анну. А теперь и она умирала.  За этим окошком – знает Матвей – множество икон, а на столике с Евангелием – человеческий череп и – необычная, божья  тишина.
         Аннушку почитала вся округа за духовные подвиги.  Пост она держала круглый год. Ела только хлеб с водой да овсянку. На Пасху, правда, разговлялась яичком, Христа славила. Анна приняла постриг в 15 лет. Мать не противилась. С детства видно было, что это Божие дитя. В воскресенье мать встает корову доить, а девчонка уже в нарядном платье на лавке сидит, дожидается света, чтоб в церковь лететь. Кукол своих раздаривала. В хороводы ни-ни. Двенадцати лет от роду выпросилась она с богомольцами в Киев. Там в пещерах трепетала чистая душа девицы  у мощей угодников. И загорелось маленькое сердечко желанием святой жизни…
           Матвей нагнал ее через год по дороге из Екатеринбурга.
– Садись, милая, – притормозил он телегу, – а что ж ты в слезах? Обидел кто?
– Спасибо, дяденька Матвей. Никто не обидел. За все слава Богу!
А в голубых глазах печаль.
Платок черный сняла, светлые косы по плечам скользнули.
После уж, по-родственному сказали Матвею, что Аннушка в Киеве просилась в монастыри, но ее не брали, почему, непонятно. А в Екатеринбурге матушка-игумения сказала: «Дома спасайся, дома тебе будет монастырь». И прочитала из книжки … батюшка Иоанн Кронштадтский так говорит.
Изба Мезиных очень скоро стала похожа на женский монастырь. Отца Аннушка застала на смертном одре, утешила его, а он благоговейно именовав ее невестой Христовой, с тем и отошел.
                Невеста Христова умела читать Библию. Не просто грамоту знала, а сердцем понимала.
К ней приходили за советом.
– Любите скорби, – говорила она, – это наше лечение.
И открывала Новый Завет на словах Павла: от скорбей терпение, от терпения надежда, а надежда не постыжает.
     Потом вставала на молитву. И уходил от нее человек утешенным, а порой и болезни отступали.
 Сено косила наравне со всеми, а отдыхала в сторонке, чтобы не празднословить.

         Некоторые вздыхали, что красивая дочь Мезиных не пошла замуж. Но почти все понимали: она выбрала лучшую долю, оттого и светится таинственным счастьем спокойное лицо.
       В сенях Аглая, впустив гостя, припала к плечу, коротко всхлипнула, но снова притихла, кивнув на старенькую занавеску в келью дочери.
 

          Анна лежала на кровати,  лицо строгое, в правой руке четки.
      
  Увидев пирог, слабо ахнула:
– Матерь Божия, благодарю тебя.
Любящий взгляд на иконы устремила. Потом на Матвея тоже с теплом взглянула.
– А я сегодня что-то совсем сил не наскребла с постели встать, думаю, вот бы рыбки поесть, да и говорю Матушке: если просит это моя болезнь, то пошли мне, а если прихоть – то не надо.
 Матвей понял, что не о матери-старушке речь, а о Богородице и с пониманием перекрестился, для чего встал со стула и замер на миг перед божницей. От резкого движения его рослой фигуры воздух колыхнулся, огонек лампады склонился и снова выпрямился.
      Больная съела пирога не больше спичечного коробка. Бессильно уронила руку. Подошла мать, ласково, как ребенку, отерла губы Анне, снова растворилась где-то в полумраке избы. Анна смотрела, как думал Матвей,  на иконы – большие, от пола почти до потолка изображения Спасителя и Божией матери. Никита, сын Матвея Ильича их привез, когда ехал с японский войны и завернул по дороге на  Белую гору.  Но нет, взгляд умирающей был прикован к портрету умного молодого человека со спокойным богатым внутренним содержанием лицом.
– Царю нашему на небе приготовлен венец, – сказала  тихо и твердо.

– Мамушку мою не оставь, – произнесла больная, – она  не скоро за мной. Ей еще надо пожить, поплакать.