Горячие пирожочки

     - Как вы жили лет 20 – 30 тому назад? – спросил меня сын, листая старый альбом чёрно-белых фотографий.
     - Так и жили…
     Он внимательно рассматривал фотографии, поглаживая некоторые из них, а на его лице играли зайчики фотографического глянца, будто отблески ушедшего времени напоминали о себе.
     - Знаешь, мне думается, что сейчас у нас самые лучшие времена, - рассуждал он, а я сказал ему:
     - Так думали во все времена, и мы с тобой думали бы точно так же, если бы жили в другой эпохе.
     - Но почему на фото все такие суровые, неулыбчивые, в костюмах и при галстуках? Что, разве тогда у вас не было расслабухи?
     - Расслабуха была, хотя и не было джинсов. Как же без нее? И шутить умели не хуже, чем сегодня, и отдыхали неплохо, - ответил я, разглядывая вместе с сыном фото полного лысого мужчины в роговых очках с сильно выпуклыми линзами, из-за чего глаза запечатленного на фото казались больше его лица. Мужчина был одет в темный костюм, светлую сорочку, воротник которой перехватывал галстук с громадным узлом.
     - Солидный дядечка. Наверное, важная персона. Кто это такой? Твой начальник? Я угадал?
     Слова сына заставили меня улыбнуться. Я потрепал его густые жесткие волосы, взял в руки альбом и внимательно всмотрелся в черно-белую фотографию тучного господина с двойным подбородком, наплывшим, как густой кисель, на галстучный узел, и со щеками, повисшими на воротнике сорочки, как уши спаниеля. Вспомнились позабытые истории прошлого, связанные с коллегами по тогдашней работе и этим тучным проектировщиком, который смотрел на нас со старого снимка сквозь большие очки. Я вспомнил его короткую и странную фамилию – Ус, а еще прозвище - Мавр.
     - Вовсе не начальник. Знаешь, сынок, даже с этим неулыбчивым толстуном случалось немало забавных приключений, веселивших меня. И я поведал три истории, всплывшие в моей памяти.

     Сказать, что этот человек был огромен, значит не сказать ничего. Для меня по сей день остается секретом, как и где Ус доставал или шил свои исполинские костюмы, о которых и мечтать не могли цирковые клоуны.
     Я познакомился с ним, когда он был уже толстяком и потому не мог представить его худым и стройным. Свое рабочее время он просиживал за высоким столом, пряча под ним необъятный живот. Он не вставал, не выходил курить и даже, как это было ни странно, не пользовался туалетом. На службу Ус приходил раньше всех, имея собственный ключ от мастерской. Он отпирал двери и открывал окна – проветривал зал, а уходил самым последним, гася свет и запирая мастерскую. Сначала мне думалось, что ему, имевшему тучные телеса, тяжело перемещаться и потому он только и делает, что сидит. Но потом я случайно увидел его бегущим на остановку и понял, что ошибался в своих предположениях. Бежал он грузно, но уверенно. Казалось, что от его бега сотрясалась земля, но темпа он не сбавлял и энергично запрыгнул на железную подножку трамвая, рассчитанную, очевидно, на поездку слонов и потому не подломившуюся. После долгих раздумий я понял, что Ус не встает из-за стола и не перемещается на глазах у сослуживцев по причине стеснения своей нелепости, боязни оказаться предметом всеобщего внимания и насмешек и оказался прав. Хохотушка, она же молодая специалистка Ленка Туркина, подтрунивала над толстяком:
     - Гер Палыч (а Уса звали Германом Павловичем), что-то как-то душно у нас. Откройте окошко… Ну, пожалуйста, ну откройте...
     Ус никак не реагировал на просьбу, сидел тихо на своем месте, будто ничего не слышал, продолжая тупо смотреть в бумаги, беспорядочно разложенные на его столе. А Ленка не унималась, повторяя одно и тоже вновь и вновь, пока он не ответил ей:
     - Если я встану, то ты вылетишь в окошко.
Ленка подходила к окошку, смотрела на улицу, находившуюся ровно на четыре этажа ниже и замолкала.
     В те годы профком, а точнее отдельные профсоюзные активисты, силились развлекать народ, исполняя ответственные поручения, данные им по партийной линии. Они организовали культурный досуг сослуживцев, дабы в наши головы не приходили дурные непотребные мысли, - придумали конкурс стенных газет и редкую для того времени награду – жареного гуся. Гусей тогда не продавали, а, быть может, и не выращивали, и потому профсоюзные активисты незаметно подменили его крупной замороженной пожилой уткой. Но не в этом суть.
     Проектировщики, не подозревая о подмене, воодушевились, у них возник интерес и очередная жизненная цель – помимо строительства коммунизма вкусить еще и жареного гуся. Отделы и мастерские, как минимум на две недели, приостановили свою бурную проектную  деятельность и стали продумывать идеи стенных газет. В страшной тайне от конкурентов из смежных отделов сочиняли и рисовали, не считаясь с личным временем, задерживаясь по вечерам, надеясь на победу и вожделенного жаренного гуся. Толстый Ус в выпуске стенгазет не участвовал, не подавал никаких идей, а продолжал сидеть сиднем за своим столом, загадочно молчать, важно надувать щеки, равнодушно поглядывая сквозь огромные увеличительные линзы очков то на бумаги, то на собравшихся вместе сослуживцев - шушукающихся и хохочущих газетчиков.
     В нашей мастерской выпуском стенгазеты взялся руководить опытный архитектор Травников, знающий толк в рисовании и смешных капустниках. Он предложил идею - взять за основу стенгазеты картину Ильи Репина «Крестный ход в Курской губернии», только слегка переиначить полотно, пририсовав репинским героям лица наших сослуживцев. По замыслу Травникова, сослуживцы, идущие крестным ходом, должны высказываться, затрагивая животрепещущие проблемы проектировщиков и текущего момента. Цитаты будут изображаться в виде облачков с надписями на них.
     Других идей никто не высказал. А если бы у кого-то и были таковые, то все равно бы промолчали, потому что Травников имел непререкаемый авторитет и владел мастерством шаржа не хуже Кукрыниксов.
     Мастер сделал несколько эскизов, которые тотчас же безоговорочно были одобрены коллективом - люди согласно закивали, доверительно и преданно заглядывая в глаза автору. Потом скрепили вместе два кульмана, образовав единую протяженную поверхность, развернули чертежные приборы тыльной стороной к входной двери, дабы вражеские лазутчики из других отделов и мастерских не смогли подсмотреть и украсть идею. Отмотали, отмерили и отрезали полосу рулонного ватмана требуемого размера, заданного условиями конкурса, прикрепили его к сдвоенным кульманам и приступили к работе, отложив в сторону все другие дела. Антураж рисовали архитекторы-подмастерья, а лица участников крестного хода изображал только мастер, не доверяя сие таинство никому другому, при этом удивляя всех невероятной схожестью с натурой и подмеченными особенностями характеров. Все с нетерпением ожидали новых рисунков мастера - каждый из нас хотел видеть себя в роли позитивного героя. Травников распределял роли самостоятельно, непредсказуемо и беспощадно, и спорить с ним не решался никто. Первым делом он изобразил себя, избрав для собственной персоны не лучший образ инвалида-горбуна с костылем под мышкой, ковыляющего рядом с колонной, нарушающего стройные ряды верующих. Нарисовав себя сирым и нищим, художник тем самым обеспечил себе индульгенцию вольного и безнаказанного распределения остальных образов – попов, матушек, важных наездников, оборванцев и другой челяди. Но никто не мог предположить, что самый невероятный сюрприз ожидал молчаливого Уса, продолжавшего хранить безразличие к происходящему. Все забыли о его существовании, кроме Травникова. Вместо гигантского фонаря, который у Репина несут на носилках крепкие бородатые мужики, художник нарисовал стул с восседающим на нем толстяком Усом, похожим на паука или на амебу, и даже на Будду. Мало сказать, что это было изображение полного человека. Формы восседающего на троне божества расплывались и распирали его одежды, трещащие по швам. Лицо хранило степенность и невозмутимость, а правая рука осеняла толпу крестным знамением. Он оглашал метафору, начертанную на облачке, исходившую из его уст: «Под знаменем партии, под чутким руководством товарища Онуфриенко вперед – к типизации и унификации!»
     Образ Уса, изображенного вместо церковного фонаря, потряс сослуживцев и сделался изюминкой стенгазеты. Сам же толстяк не поднимался из-за стола, изображая на лице невозмутимое спокойствие, оставаясь в полном неведении.
     Через две недели рисование завершили. Некоторое время авторы молчаливо любовались результатами своего труда, сдувая пылинки с ватмана, щуря глаза, отходя в сторону и щелкая языками. Газету сняли с доски и отнесли членам жюри, которые склеили поступившие на конкурс произведения в одну длинную ленту и вывесили ее на стене вестибюля для обозрения. Полотнище провисело день, собирая сотрудников отделов и мастерских, рассматривавших исключительно «Крестный ход в Курской губернии» и его апофеоз – Уса на троне, провозглашающего кредо, а ночью чудо-газета таинственным образом бесследно исчезла. Утка-гусь, зажаренная главным поваром нашей столовой, осталась не врученной, а впоследствии съеденной с аппетитом членами профкома.
     За расследование пропажи взялся влиятельный член партбюро, зам. секретаря по идеологии товарищ Дудкин. Он вызывал к себе сотрудников, попавших под подозрение, но дознание затянулось и ничего не прояснило. Дудкин уходил с работы в подпитии, заливая водкой детективные неудачи, катастрофически теряемую репутацию всемогущего партийца, а потом и вовсе уехал в длительную служебную командировку, и дело о пропаже тихо замяли.
     Примерно год спустя на одном из субботников, во время очередной расчистки завалов мусора в подвале был найден толстый рулон ватмана, стянутый синим матерчатым пояском от халата. Рулон развязали и к величайшему изумлению присутствующих обнаружили, что ватман являлся ни чем иным, как исчезнувшей стенгазетой, склеенной из отдельных творений. Вот только главного газетного листа с «Крестным ходом в Курской губернии» не оказалось. Задумка архитектора Травникова была безжалостно вырезана ножницами, грубые следы от которых просматривались на кромках толстой бумаги. Стенгазету очистили от пыли и паутины и вывесили снова на прежнее место. Правда фурора она уже не производила – отсутствовала ее самая привлекательная часть, да и время, прошедшее с момента создания стенгазеты, сгладило остроту воспоминаний.
     Со временем я, осмысливая события, сопутствовшие таинственному исчезновению, вспомнил, как вскоре после пропажи газеты пожаловалась наша уборщица на утерю пояска от ее рабочего халата, а Ленка Туркина искала повсюду свои ножницы, но так и не нашла их. Сам по себе напросился вывод, что стенгазету сорвал толстый Ус, изображенный на ней в нелицеприятном виде и боявшийся, как черт ладана, публичности и насмешек. Мою версию подтверждали и наблюдения - Ус просиживал в мастерской дольше других, покидая место службы последним и незамеченным.
     Но вещественные доказательства моих подозрений не находились. Версия так и осталась предположением, которое я привожу впервые и только теперь.

     Припоминаю, что супругу Уса звали Марусей. Он не любил распространяться о семейной жизни и даму своего сердца никому не показывал. Поговаривали, что она была приятной и общительной женщиной не в пример своему тучному угрюмому супругу-буке. Правда, Марусю никто толком не видел и потому рассказы о ней могли быть плодом богатых воображений словоохотливых сотрудниц. Сослуживцы верили этим байкам и почему-то жалели Марусю, называя её «бедной».
     С именем усовской жены был связан его вечный конфуз - конфуз человека, не терпящего внимания к своей солидной персоне, но волей-неволей оказывающегося в эпицентре насмешек. Дело в том, что Ус обращался к своей жене, называя ее уменьшительным именем Руся. Ничего в этом странного и предосудительного не было. Называют же люди любя, отбросив несколько букв, уменьшительными именами своих близких. Ну, например, мальчиков Эммануилов - Эммами….
     Запомнились ежедневные попытки Уса дозваниваться до своей Маруси… Вот как это происходило.
     Черный эбонитовый телефон с разболтанным диском и расколотой трубкой, перевязанной синей изоляционной лентой, был тогда единственным аппаратом в мастерской, связывающим ее с внешним миром. Аппарат стоял на старой обшарпанной тумбочке в самом центре нашего зала. Сделано это было специально, дабы сотрудники, рискуя быть подслушанными или уличенными в длинных разговорах, не тратили драгоценное рабочее время на пустопорожнюю болтовню, а больше работали.
     Место тучного Уса – его необъятный письменный стол, находился неподалеку от телефона. Не вставая со стула, он мог развернуться, дотянуться рукой до старого аппарата и позвонить Марусе. Ус прижимал черную трубку к толстому уху, наклонялся под стол, полагая, что в таком положении его никто не увидит и не услышит, прикрывал трубку ладонью и тихо просил позвать Марусю, произнося при этом скороговоркой два слова – фамилию и уменьшительное имя любимой жены:
     - Ус Русю…
     На другом конце линии хорошо знали голос Уса и потому сразу узнавали его, ибо звонил он туда ежедневно. Но, желая повеселить коллег из нашей мастерской, делали вид, что не расслышали сказанное, и просили повторить еще раз. Ус потел, багровел и снова звал жену, говоря уже громче, а два слова, произнесенные скороговоркой, воспринимались одним, не очень благозвучным выражением:
     - Усруся!
     На противоположном конце провода снова и снова требовали говорить громче, объясняя просьбу плохой слышимостью или помехами на линии.
     - Усруся!!
     - Усруся!!!!
     Ус звал все громче и громче, а сослуживцы, с трудом сдерживая смех, старались сохранять тишину, в которой голос говорящего был отчетливо слышен в самых дальних уголках нашего зала. На пятой или шестой попытке терпение Уса иссякало. Он багровел, как помидор, издавал звериный рык и в сердцах, что есть силы, бросал трубку на рычаг, громко сопя от обиды. Сослуживцы, борясь со смехом и слезами рыдания, выбегали в вестибюль, где выпускали наружу свои эмоции - вдоволь хохотали, пытаясь передразнивать толстяка.
     Попытки Уса дозвониться любимой жене были ежедневными. Звонки превратились в своеобразную разрядку-релаксацию для сослуживцев, после чего настроение сотрудников улучшалось, а градус их работоспособности неуклонно повышался на радость начальству.

     Профком нашего заведения не дремал. Вслед за конкурсом стенной печати был объявлен конкурс художественной самодеятельности. Подготовкой мероприятия занялся все тот же Травников. Должен сказать, что архитекторы являются не просто придумщиками и рисовальщиками будущих зданий, а публикой, обладающей многими другими талантами, проявлявшимися в нашем заведении в результате настойчивых воздействий профкома.
     Травников принадлежал к их числу. Он быстро вдохновился и написал короткий гротескный сценарий, используя шекспировского «Отелло». По его идее пьеса должна была восприниматься весьма серьезно, без тени иронии и гротеска. Перед началом представления он задумал раздать публике программки, предварительно отпечатанные на ксероксе, с именами исполнителей – сотрудников нашей мастерской. По сценарию Травникова пьесу откроет режиссер и расскажет о новом прочтении шекспировского шедевра. Режиссер должен быть косноязычным, а речь его непонятна, что, собственно, и разогреет зрителей и доведет их до веселья, а потом, с ссылкой на неподготовленность смеющейся публики к восприятию бессмертной трагедии, будет показан только финал – удушение Дездемоны мавром-ревнивцем.
     Для исполнения финального акта Травников наметил двух актеров, имевших эффектные фактуры. Роль мавра должен исполнить Ус, а его несчастную супругу предстояло сыграть долговязому, узкоплечему и худосочному, похожему на скелет, сметчику Кацперовскому. Сметчика не пришлось долго упрашивать – он согласился, взял текст и углубился в работу над образом. Но Ус, презиравший публичность, не поддавался ни на какие уговоры. Он мотал головой и отвечал Травникову отказом:
     - Да пошел ты, сам знаешь куда!!!!
     Травников, не сумевший склонить Уса к театральной игре, пошел к товарищу Онуфриенко, руководителю мастерской, и высказал свой ультиматум:
     - Мне нужна фактура и если не Ус, тогда и я отказываюсь от участия в конкурсе.
     Эти слова не на шутку встревожили товарища Онуфриенко – неучастие его мастерской в профкомовском мероприятии грозило ему выговором по партийной линии, депремированием, а то и увольнением. Онуфриенко, проклиная себя и свою ответственную должность, начал вести долгие изматывающие переговоры с Усом. Толстун с упрямством барана держал оборону, молча насупившись, но иногда, будто расслышав начальника, отнекивался, ссылаясь на некую справку из психдиспансера, удостоверявшую расстройство его нервной системы и запрещавшую участие в публичных мероприятиях. Товарищ Онуфриенко продолжал проявлять настойчивость, пуская в ход, как депутат на выборах, авантюрные обещания. Он сулил Усу ежегодные летние отпуска, прибавку к должностному жалованию и даже загранкомандировку. Товарищу Онуфриенко удалось-таки сломить упорство толстокожего упрямца – Ус клюнул на обещание начальника установить персональный телефонный аппарат на его собственном столе и высказал условие: на репетициях не должно быть посторонних людей, кроме непосредственных участников предстоящего шоу – Травникова, как режиссера, и Кацперовского, как Дездемоны. Сказано – сделано. Начались репетиции, продолжившиеся ровно месяц. Когда в отведенное время в актовый зал приходила троица наших участников, входные двери тотчас же запирались на ключ. А подле них дежурили сотрудники, выставленные по указанию товарища Онуфриенко, дабы отгонять любопытных, желающих подслушать происходящее на сцене и подсмотреть его в замочную скважину. 
     Все с нетерпением и трепетом ожидали начала конкурса, который наконец-то состоялся в один из прекрасных осенних пятничных дней, начавшись после обеденного перерыва и завершившись поздним вечером.
     На первом ряду за специальными столами разместилось жюри, состоявшее из весьма уважаемых людей, правда, не замеченных в любви к искусству, – заместителя гендиректора по хозяйственной части, зама секретаря партбюро по идеологии Дудкина, председателя профкома, начальника отдела кадров и заведующей столовой. Моей мастерской выпал счастливый жребий – выступать последней и завершать конкурс.
     В актовом зале, заполненном до отказа сослуживцами, начались выступления отделов, мастерских и подразделений. Конкурсные номера оказались малоинтересными. Они представляли собой заезженные «КВНовские» и «кабачковские» шуточки, подсмотренные по телевизору, анекдоты с бородой или инсценировки советских песен. Вначале публика прислушивалась к лицедейству, но потом постепенно стала терять интерес к происходящему. В зале возник шумок, усиливавшийся от выступления к выступлению. Обсуждали костюмы исполнителей, неумелую игру самодеятельных актеров, помехи звукового сопровождения и полное отсутствие музыкального слуха у новоявленных певцов. Стало скучно и душно, но покидать зал было нельзя – заметят, запишут и пошлют, чего доброго, в отпуск зимой. Наконец, руководитель культмассовой работы профкома, выступавший в роли конферансье, объявил наш номер – трагедию Шекспира «Отелло». По залу пронесся неодобрительный ропот подуставших зрителей (рабочее время давно истекло, а пьеса Шекспира могла продлиться до ночи). Перед бархатным занавесом ярко-красного цвета возник архитектор Травников, одетый в черный мешковатый фрак, лакированные туфли и помятый цилиндр. Разговаривая, он ужасно шепелявил. Позже я узнал, что для создания и усиления дефекта речи режиссер прикусил зубами и держал во рту дубовую щепку, имевшую высоту примерно в один сантиметр. Свою речь Травников перемежал частыми обращениями в зал: «Уважаемые зрители и высокочтимое жюри…». Первый раз эта фраза была произнесена более-менее членораздельно и понятно, но потом, при последующих повторениях она произносилась уже скороговоркой и превратилась в невнятное шипение, вызывавшее смех. Режиссер зачитал длинный шекспировский перечень действующих лиц и исполнителей, называя известные фамилии сослуживцев, о которых никто никогда и не подумал, что увидит их в качестве актеров известной трагедии. Из-за дефекта речи выступавшего фамилии актеров понимали не сразу. Публика, выкрикивая с мест, переспрашивала режиссера, но, услышав известное имя, издавала возглас удивления и аплодировала названным исполнителям. Потом режиссер стал объяснять свою сверхидею, малопонятную из-за дефекта речи и оттого показавшуюся очень смешной. Публика смеялась, потому что смеялись все, заражая друг друга беспричинным весельем. С трудом смогли разобрать, что всего спектакля не будет, а будет показан лишь один акт – собственно, сцена удушения несчастной Дездемоны, и с одобрением настроились на короткое и страшное зрелище.
     Стали открывать занавес, но в это время что-то случилось с механизмом – приоткрылась только средняя часть сцены, примерно с четверть её ширины. Через просвет между створками занавеса показалась большая кровать с пышными подушками, покрытая кружевными простынями. Занавес открывали и закрывали несколько раз, включая и выключая механизм, но он открывался не более, чем на первоначальную щель. Через  эту щель стало видно, как с кровати поднялась высокая худая, нескладная некрасивая женщина с распущенными рыжими волосами, одетая в ночную сорочку до пят. Женщина взялась дергать занавес, пытаясь помочь его раскрыть. Занавес не поддавался, а после нескольких резких движений с головы женщины свалился рыжий парик и упал в жюри, обнажив блестящую лысину. Все узнали сметчика Кацперовского, засмеялись, зааплодировали и закричали: «Браво!», приняв случившееся за продуманный и поставленный трюк. Под бурные аплодисменты сметчик поклонился залу, надел рыжий парик, поданный ему членом жюри, приподнял подол ночной сорочки, обнажив худые бледные ноги, и прыгнул в кровать, укрывшись простынями. На сцену вбежал сам товарищ Онуфриенко и вместе с режиссером Травниковым они руками оттянули половинки занавеса в стороны, оставшись стоять по краям сцены и поддерживать занавес за бархатные фалды. Зал продолжал хохотать, заглушив звук звонка в спальню и вопрос Дездемоны:
     - Это ты, Отелло?
     За аплодисментами не услышали ответа мавра, стоявшего за кулисами, и звонившего оттуда:
     - Да, это я!!!
     Медленной поступью хористок ансамбля «Березка» на сцену выплыл бочком непомерно толстый лысый человек невысокого роста, укутанный в просторные белые простыни с вышитым золотым меандром по кромке ткани. Человек оказался похожим на певца Демиса Руссоса. Лицо, лысина, руки и его голые ноги были обмазаны темной краской, имитирующей некоторое подобие темнокожего римлянина. Мавр остановился на авансцене лицом к публике.
     - Ты не ляжешь спать? – пробасила Дездемона, откинув простыню, приподнявшись на подушках и приглашая мавра к себе.
     Публика рассмотрела Отелло, узнала в нем Уса и по залу пробежала волна удивленного ропота:
     - Ус… Ус… Ус…
     Тем временем мавр, как священник, воздел руки к колосникам, обратил свой взор наверх и приготовился озадачить возлежащую на простынях жену известным вопросом: «Ты перед сном молилась, Дездемона?»
     В зале воцарилась гробовая тишина в ожидании сакраментальной фразы. Но мавр продолжал стоять в позе молящегося архиерея и хранить гробовое молчание. Пауза затянулась. Похоже, из-за волнений в голове Уса-Отелло что-то замкнуло и он перезабыл все на свете. В зале вскрикнула какая-то слабонервная женщина, а все зааплодировали, принимая паузу за режиссерскую находку. Вскоре аплодисменты смолкли, но мизансцена оставалась прежней.
     - Ты перед сном молилась, Дездемона?– стал подсказывать Травников, прикрываясь ладонью от зала и полагая, что его подсказку никто не слышит кроме Уса. Слышно было всем, но Ус молчал.
     - Ты перед сном молилась, Дездемона? – подсказал Онуфриенко уже во весь голос. Но Ус таращил глаза и продолжал безмолвствовать.
     - Ты перед сном молилась, Дездемона? – подхватил зал, скандируя многократно эту фразу под аплодисменты.
     И вдруг случилось непредвиденное. Сценический пол старого подиума, давно требующий капитального ремонта, подломился под весом мавра, превосходящим расчетную нагрузку на деревянные конструкции. Отелло, оставаясь в позе молящегося епископа с воздетыми руками, провалился в сценическое подполье.
     Не беспокойтесь, несчастья не случилось – толстуна спасли простыни, зацепившиеся за доски и гвозди, спружинившие и смягчившие удар о бетонное днище подвала. Случившееся было принято залом за чистую монету. Все встали и зааплодировали, а занавес закрыли. На поклоны пришлось выходить Травникову, Онуфриенко и Кацперовскому. Ус выйти не смог. Его подняли на поверхность уже после завершения конкурса и подведения итогов. Первое место было единогласно отдано нашей мастерской, а за Усом навсегда закрепилось прозвище Мавр. Фотографию товарища Онуфриенко, как руководителя мастерской-победителя, поместили на доску почета. А подлинного замысла режиссера Травникова так никто и не узнал.

     Самыми напряженными событиями и, как это ни странно, самыми запоминающимися были дни выпуска проектов. Срыв срока грозил пресловутым депремированием или строгим выговором начальнику, не сумевшему организовать работу коллектива. Сроки устанавливались графиками. За два-три дня до отправки документации начинались настоящие ажиотаж и невотрепка, доводившие некоторых проектировщиков до безумия. Готовый проект, выполненный на кальках, размножали на огромной машине размером с жилую комнату - светокопировальном аппарате. Размноженный проект представлял собой  бумажные рулоны сиреневого цвета, именуемые синьками. Рулоны разрезали ножницами на отдельные листы нужного размера и складывали в толстые папки с завязками. Как обычно, для полного завершения работы не хватало одного дня, а то и одной ночи. Процесс светокопирования был достаточно долгим, ускорить его было невозможно – скорость размножения никак не регулировалась. Зато процесс разрезания и складывания, как полагали проектировщики, срывающие сроки, можно было ускорить, подключив всю мастерскую.
     Припоминаю, как  однажды сектор Уса, которому не хватило одного дня, чтобы уложиться в график, боясь остаться без премии, упросил светокопировщиц принести им рулоны для самостоятельного разрезания и складывания в папки. Проектировщики, оставшись в мастерской без обеда, освободили от лишних бумаг столы, заготовили ножницы и сидели в напряжении и наготове, ожидая доставки рулонов с синьками, как хирурги в операционной ожидают доставки своего пациента.  Ус притаился, не ел, не звонил свой Русе, а только вытирал носовым платком пот, предательски выступавший на лысине, что выдавало его нервное состояние. В те времена в каждом проектном институте, уважающем себя, имелась какая-никакая столовая. Была такая и у нас. Повара нашего пищеблока знали напересчет своих  клиентов и, если те не являлись на обед, начинали беспокоиться – приготовленные блюда оставались невостребованными, выручка не пополнялась, а списание продуктов в отходы не приветствовалось. Работники общепита, не дождавшись постоянных едоков, начинали ходить по мастерским и отделам, предлагая поесть «на дому».
     Сидят, значит, наши проголодавшиеся люди во главе со своим Мавром, напрягшись в томительном молчании и ждут, не дождутся долгожданных синек. Как вдруг без скрипа открывается дверь мастерской, входят две поварихи в белых поварских халатах и высоких поварских колпаках на головах, вносят в помещение огромную алюминиевую кастрюлю, держа её за ручки, и останавливаются. А одна из поварих, голосистая Люся со вставными золотыми зубами, что в те времена было признаком привлекательности и благополучия, вдруг истошным тонким петушиным голосом выкрикивает на весь зал:
     - Горячие пирожочки!!!!
     Неожиданный выкрик в повисшей тишине действует на людей, находящихся в нервном оцепенении, как разорвавшаяся бомба. Кто-то вздрагивает, кто-то роняет ножницы на пол, кто-то падает со стула, пребывая до того в неудобной позе, а кто-то, страдающий энурезом, теряет самообладание и расслабляется. Ус вскакивает со своего места и выкрикивает громким голосом, силе которого мог бы позавидовать любой армейский офицер, командующий парадом:
     - Где-е-е-е !!!!
     В ответ на усовский рык вздрагивают кульманы, звенят оконные стекла, самопроизвольно с грохотом открываются фрамуги и возникает сквозняк, поднимающий в воздух, как смерч, многолетнюю пыль и бумаги, недавно убранные со столов и уложенные в аккуратные высокие стопки. Поварихи не на шутку пугаются, будто Мавр собирается удушить их, роняют свою огромную кастрюлю на пол, та опрокидывается набок и румяные пирожки высыпаются из кастрюли, заполняя мастерскую манящим ароматом аппетитных свежеприготовленных теста, капусты, мяса и лука и ещё чего-то очень приятного…

     - Прикольно, - ответил сын, выслушав мои воспоминания, - и   весело…
     - Да, были времена забавные, незабываемые….
     - Но и тоскливые тоже. Заметь: никакой тебе политики, борьбы и свободомыслия… Тотальный конформизм. Узкий коридор возможностей. Шаг в сторону за пределами мечтаний. Дальше стенных газет с пошленькими беззубыми комиксами, дальше бездарных капустников на бытовые темы и насмешек над бабами с горячими пирожками вы так и не поднялись. Застой, батенька!  Зато теперь как интересно!
     Я не стал спорить, а только похлопал по плечу молодого человека и сказал, подбадривая его: «Ну-ну…».
     С годами я стал понимать, что каждая эпоха неповторима и по-своему прекрасна. Кто-то и в 37 году был безумно счастлив, любил, рожал детей, пил водку, пел песни советских композиторов под баян и мечтал. Но людям, хотим мы того или нет, предопределено жить только в свое, отведенное им время - забавляться поварихами с горячими пирожками или безудержно хохотать над чужими неприятностями, а потом, вспоминая прошлое, впадать в мучительную ностальгию. 
     - Поживешь – сам разберешься.