Не зная предельного края

Не зная предельного края
Из цикла «Люди и судьбы»

1.
      Иногда задаёшься вопросом: почему поэты в России долго не живут? Быть может, самой природой они несколько иначе устроены, чем другие люди? Создается впечатление, что они просто не умеют адаптироваться под некий условный и нивелирующий человеческую личность социальный стандарт, в который вгоняет нас общество, заставляя подчиняться тем или иным обстоятельствам, неизвестно кем принятым правилам поведения и т.д.
       Поэт, пожалуй, существо не столько земное, сколько небесное, ангелоподобное. Он похож на странствующего посланника Творца на этой грешной земле. Поэт – изделие штучное. С лучистым взором, отважным сердцем, любящей душой и легкоранимой кожей. Поэт – натура нежная и незащищенная от всевозможных подлостей и мерзостей людских. Он не только не хочет, но и не может жить по установленным законам и правилам. Он живёт по тем законам и правилам, которые созданы для него Творцом, а не какой-то пресловутой идеологией, моралью и т.д. Поэтому, по-видимому, он обречён вступать в конфликты (иногда непримиримые) с обществом, с носителями его права, религии, традиций, нравственных устоев, быта и т.д.
      Как правило, опалив свои белоснежные крылья над беспощадным пламенем бытия, поэт – источник света, любви, добра и красоты – неминуемо гибнет в мучительной схватке с несовершенным, мстительным и жестоким миром. Он гибнет за казалось бы естественное право оставаться самим собой и рефлексировать творчеством на происходящее так как только он один умеет. И за непозволительную роскошь быть самим собой,  поэты  (как и другие настоящие художники) платят по самому высокому счёту – жизнью. Поэтому, наверное, их силы истончаются быстрее, чем у других людей. Поэтому их мятежная и страдающая душа раньше других покидает свое бренное тело, освобождается от земных мук и спешит на встречу к  Создателю  - отчитаться за содеянное.
      А что оставляет после себя на этой грешной земле поэт? Свои стихи…


2.
       Евгений Глазков умер 30 мая 1998 года, когда ему было всего 52 года.  Мне кажется, что он не относился серьёзно к своему поэтическому дару. Хотя поэтом он был, как говорится, «божьей милостью». Быть может, здесь как-то сказались и гены. Отец Жени, Николай Глазков - очень даровитый, импульсивный поэт, который, кажется, только в перестроечное время стал издаваться и не был в должной мере оценён отечественной критикой. Впрочем, с отцом, имеющим другую семью, Евгений практически не знался и не афишировал этого родства. Он воспитывался мамой, Тамарой Павловной, которая души не чаяла в единственном сыне. Жили они в Ногинске. Женя учился в средней школе № 14.
       Уже в школе у Глазкова проявился вкус к истории и религии, к живописи и музыке. И стихи он писал, кажется, также естественно, как и дышал. Хотя здесь я, быть может, заблуждаюсь. Поэтические образы, сравнения и строфы, конечно, могут рождаться и экспромтом, но чаще за этим стоит, по выражению классика, переработка «тысячи тонн словесной руды» единого слова ради. Тем не менее, Евгений не всегда утруждал себя записью поэтических строк и образов, которые вихрем появлялись в его видении и в воображении. К своему поэтическому дару, как мне кажется, он относился  иронично – с небрежностью молодого и жизнерадостного человека. Быть может, даже как к некой забаве, которую ему  подарила природа, а что делать ему с этим подарком толком так и не объяснила.
     После окончания средней школы №14 он поступил в МГУ -  на факультет искусствоведения  Он по-настоящему увлекся иконописью, церковным зодчеством, живописью блистательных мастеров эпохи Возрождения, импрессионистами. Казалось, перед ним открывается блестящая карьера искусствоведа. Впереди маячила возможность продолжения учёбы в аспирантуре,  защита кандидатской диссертации…
       Но все шатко в этом мире. Уже заканчивалась хрущёвская оттепель. Разгневанный Генсек Никита Хрущев на выставке в Манеже учинил разнос авангардистам. Под огнём твердолобой и агрессивной критики оказались Эрнст Неизвестный, Михаил Шемякин, Евгений Евтушенко. Начались судебные процессы над Юлием Даниэлем и Андреем Синявским. За тунеядство были осуждены Иосиф Бродский и Владимир Батшев. В опале оказался Александр Солженицын и многие другие представители художественной интеллигенции. Снова над ними сгущались свинцовые сумерки зловещего режима, при котором истинные художники всегда заикались, задыхались, метались и медленно угасали. Как можно жить и творить в обществе,  в котором попираются свобода и разум?
         Леденящим душем оказался для Евгения Глазкова, как и многих других людей, ввод советских войск в августе 1968 года в Чехословакию. Под гусеницами советских танков была погребена не только лучезарная «Пражская весна», но и нечто большее. Жить становилось стыдно. Душило собственное бессилие. Закипала праведная злость. Мучили проклятые вопросы. И за ответами на них Евгений Глазков поехал в Рязань, к опальному титану Александру Солженицыну.
        Визит к «литературному власовцу и отщепенцу», как клеймила тогда Солженицына официальная пропаганда и науськанные СМИ, не остался незаметным для недреманного ока КГБ. Последовало донесение рязанских сотрудников «щита и меча» в ректорат МГУ. Евгения Глазкова из Университета исключили. Он был призван для срочной службы в ряды Советской армии. Начались для него другие университеты…

3.
       В 1972 году после службы в рядах ВВС Евгений возвратился в родной Ногинск. В 70-80-е годы он работал инспектором-искусствоведом в ногинских художественно-производственных мастерских, научным сотрудником Ногинского краеведческого музея, сторожем в музыкальной школе, директором Ногинского парка культуры и отдыха, корреспондентом Ногинской районной газеты «Знамя коммунизма». Работа в местной газете дала Глазкову возможность проявить себя в качестве журналиста. В 1981 году он вступил в Союз журналистов СССР. В 1989 году Евгений Глазков стал одним из лауреатов конкурса Союза журналистов СССР за серию публикаций о земляках-жертвах сталинского террора. В партийной газете «Знамя коммунизма» Евгений Глазков впервые написал большой очерк о нашем земляке, Патриархе Московском и всея Руси Пимене. Очерки, статьи, рецензии Глазкова появлялись на страницах журналов «Художник», «Театральная жизнь», «Знание – сила» и в других изданиях.
           Мне вспоминается случай в апреле 1981 года, когда мы, группа ногинских газетчиков вступали в Союз журналистов СССР. Приём проводился в редакции областной газеты «Ленинское знамя», которая размещалась на Улице 1905 года. После завершения вступительных мероприятий, Женя Глазков потащил нас на Ваганьковское кладбище, на могилу к Владимиру Высоцкому. Там он читал посвященные «советскому Гамлету» стихи, которые большинству из нас ещё не были известны. Это были стихи Андрея Вознесенского, Валентина Гафта, Леонида Филатова, Владимира Солоухина. На меня тогда большее впечатление произвели стихи на смерть Высоцкого, написанные Солоухиным. Там были  такие строчки:

Почему, россияне, так у нас повелось?
Только явится парень неуёмной души
И сгорит, как Гагарин, и умрёт, как Шукшин,
Как Есенин повиснет, как Вампилов нырнет,
Словно кто поразмыслит и стреляет их в лёт…

       Евгений Глазков стал инициатором и составителем поэтического сборника «Взлётная полоса», который появился в 1990 году при содействии ТОО «Шерна» с прекрасными рисунками ногинского художника Александра Хопкина. В этом сборнике были опубликованы стихи местных поэтов (у многих впервые), которые входили в Ногинское литературное объединение «Огонёк». В нём были напечатаны стихи Андрея Аинцева, Татьяны Глеклер, Маргариты Сургучевой, Игоря Сенцова, Татьяны Ромбаум и других поэтов. Вошла в него и большая подборка стихов Евгения Глазкова. Он очень радовался выходу в свет этого сборника, называл его «первой ласточкой». К сожалению, «второй ласточки» так и не появилось…

4.
Евгений умер ночью 30 мая 1998 года на даче у одного из своих друзей-художников. В саду чадила буйным ароматом персидская сирень. В ивняке, у Клязьмы, соловьи выдавали мелодичные трели. Влажный туман клубился возле реки и с пугливой зыбкостью расползался по прибрежным низинам и лугам. Благоухала предпоследняя весенняя ночь, а у Глазкова в это время остановилось сердце…
           К своему 50-летию в 1996 году Евгений Глазков намеревался издать сборник своих поэтических произведений под названием «Заповедник» (он позаимствовал это название у Сергея Довлатова). Но тогда ему так и не удалось найти необходимые средства для издания задуманной книги. И только в 2010 году сын поэта Максим и вдова поэта Галина Глазкова подготовили и издали прекрасную книгу «Заповедник» с иллюстрациями ногинского художника Константина Полетаева. Редактором этой книги стала коллега и соратница Глазкова по журналистскому цеху Наталья Боброва. В этой книге не только опубликованы лучшие стихотворения Евгения Глазкова, написанные им в разные годы, но и вспоминания о нём его друзей и знакомых. Глазков в Ногинске всюду был «в доску» своим человеком – среди художников, артистов, музыкантов, поэтов, писателей, духовенства… Он обладал феноменальной памятью и энциклопедическими знаниями. Мог вдохновенно наизусть читать стихи Бориса Пастернака, Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Александра Галича, Арсения Тарковского и других поэтов. И память о Евгении Глазкове до сих пор жива. Недаром говорится, что «поэты не гибнут, а гаснут, как солнца. Лучи их бегут сквозь столетья и дали. Полночной порой нам свет их несётся, который при жизни они расплескали».   
Публикуемые сегодня два стихотворения Глазкова должны были войти в эту, увы, так и несостоявшуюся книгу. И у меня создаётся впечатление, что эти стихи Женя написал, предчувствуя свою скорую гибель…

Считайте меня виноватым

Был ветер наполнен запахом трав,
Крепких дубрав ароматом,
Если и был я в чем-то не прав,
Считайте меня виноватым.

Я делал сначала, а думал потом,
не думал, а делал сначала,
и жизнь представлялась сказочным сном,
покуда не измельчала.

А, может, бездумно себя растерял,
Не зная предельного края?
Житейского моря бушующий вал
Меня с головой накрывает.

Был вечер проникнут призывом цветов,
Безумным их ароматом.
Вершите свой суд – я давно уж готов,
Считайте меня виноватым.


И жизнь моя сгорает, как свеча

Смиренно принимаю бытие
как всепрощенье высшего начала,
что даст мне хлеб и горькое питье
и место для последнего причала.

Я не ропщу и не гневлю судьбу –
Пусть такова, иной уже не будет,
да и к чему людскую голытьбу
прельщать примером легендарных судеб?

Но лишь одно тревожит скудный ум,
Одна лишь мысль мне не дает покоя:
Виновны ль мы, что попадая в трюм,
Пиратам мы способствуем в разбое?

Цепями мы прикованы к веслам.
Надежды нет, свобода – как потонем.
Но я шепчу молитву по слогам,
не рая я прошу, а лишь покоя.

Галерный раб, я знаю боль бича,
мы с голодом и жаждой побратимы.
Вся жизнь моя сгорает, как свеча,
поставленная вдалеке от Рима.

«Яблоко Подмосковья», 3.10.1998