Рассказ Бойся крыс, собак и мужчину среднего возра

                ***
Рассказ:
-Венечка, бросай компьютер,  поиграй на улице, глазки заболят!
-Ой, ой! Бабушка! Погляди, что это? Я просканировал останки мозга, что нашли в усыпальнице наших царей в Петербурге. Не могут понять чьи!  Как сюда попали?  А, чья то рука пишет на экране: «Бойся крыс, собак, и мужчину среднего возраста»
-Вот! Вот, - гляди бабушка, силуэт женщины в белом, это её рука!
Я была поражена, видя это.
 - Вениамин, а просканируй всю ситуацию. Можешь?
-Могу! - И, он надвинул снятые очки.
-Только сначала погуляй, скоро в школу, не хватало заболеть от переутомления, ведь не выгнать тебя из-за компьютера
-А, ты дашь мне денег на ролики! Давно обещаешь?
-А, мы как с тобой договорились? Ты за компьютером часик, а два на огороде со мной.
-Я так не могу! Чтобы учиться хорошо, я должен много знать. Я ж не в играх, а там, где знания? Да, ты, молодец, я очень люблю тебя, но надо же и о здоровье думать!
-Хорошо! Хорошо! Немного погуляю!
  Вечером, я уже читала, что он просканировал.   

«Перед Католическим Рождеством, любовница пана Чернецкого,   вместе с красавцем Данилой, сыном ключника, освобождённого от службы милостью пана, сбежала из замка, где проживала.
Молодые прихватили с собой лучшую упряжку Котовицкого воеводства.
 Вечером следующего дня,  пан разметал по дому ключника всю утварь в звериной ярости. Под визг детей, босого старика протащили по двору два дюжих молодца. На глазах собранной челяди, остягали розгами до крови, забрызгав свежий снег.  Задумчиво мрачный пан - вдовец, покуривал  вишнёвый чубук в сторонке. Посланная паном погоня застряла в сугробах. Возвратилась ни с чем.
К весне Анастасия и Данила добрались до Петербурга. В дороге останавливались на ночёвки. Радость свободы,  страхи погони,  любимый рядом;  покорялись бешеному напору чувств - бросались друг другу в объятья. Ночевали по хатам или на постоялом дворе. Добрались до Петербурга, минуя заставы, и здесь пришлось продавать английский шарабан - кончились припасенные Анастасией деньги.
 На базаре, цыган прицениваясь,  ходил,  заломив шляпу, кнутовищем  почухивал кудри под ней.
-Джавалы!  На-На-На! - цокал  он языком, видя редкую по стати породу текинцев  и качая головой. Сожалея,  что так загнаны. День был солнечный, морозный. Цыган пробовал нагой шарабан на рессорах и видимо хоть здесь был доволен. Долго сбивал цену. Цыганки, заломив цветные подолы, в  шитых цветами кожухах и свисающих до ног разноцветных шалях смеялись в стороне, пыхая паром, гаркали на детей, нетерпеливо снующих под ногами и замотанных по глаза платках.
Подстегиваемый мыслью, не продешевить, Данила бегал глазами по сторонам. Анастасии сидела на узлах с глазами полными слёз, постукивала туфельками в надетом на ноги холщёвом мешке. Растирала мёрзнущие руки. Подошёл седобородый купец, заломив шапку на голове по рязински;  катал в глазах озорные шарики, перебил цыгану цену. Цыганки, как волчицы набросились  на него, тесня в сторону. Ото всюду вился запах мочи, сена, лошадиного пота. Утоптанный снег тускло отливал золотистой коркой. Пересчитав деньги, Данила помутневшим взглядом смотрел, как цыган сорвал с места коней и,  накручивая кольца кнутом над головой и гикая, покатил, тесня торговцев и покупателей.
Седобородый тронул Данилу рукой, - Приезжий? Обмыть бы надо, такую тройку сдал - вздохнул он. Это ещё цыган загорелся, цену дал, повезло тебе! Куда теперь?
- Да, кто его знает? -  вздохнул в свою очередь Данила, морща лоб. Работа нужна, не знаешь?
- А, что можешь?
-Да, всё!
- А, грамоте разумеешь, - покосился купец на Анастасию, видимо тая какую - то думку
в сердце.
- Конечно!
-Грузите! - кивнул он,  не давая раздумывать на свой возок. И, Данила подхватывает в радости вещи. Анастасия неохотно бредёт за санями.
Купцы во все Века были великими проходимцами, и  во все времена стяжателями,  и зачастую просто негодяями, выросшими  из разбойников или воров. Но делать было нечего, где искать гостевой двор?
- Эх-ма! - хлестнул возница лошадь, впрыгивая на облучок рядом с купцом.
- Дома и обмоем! - гудит тот, оглядывая забившихся под задок саней.
 Любопытно глазея на красивые дома, дворцы, широкие улицы, заполненные снующими санями,  фаэтонами, людьми и яркими вывесками.   Попутно, отвечали на вопросы купца, рдея от блаженной муки вранья.
Уже  за столом, подвыпив, купец говорил:
- А, вы то, не нашенские, чудно говорите, и тройка не ваша я так думаю? Данила безответно прикрыл глаза. Думая, что еще в детстве мечтал о таком богатстве, как у этого купца, разглядывая его покои и вспоминая покои пана Станислава. Припомнилась встреча с паном на утреннем базаре.  Тирольский наряд,   клетчатые  панталоны на пуговках  ниже колен. В шитом золотом, сером сюртуке, при сплющенной к верху шляпе с пером, с чубуком во рту, пыхающим дымом.
Впереди его скользила статной ножкой, одетая, как цыганка в длиннополую юбку, подчёркивающую тонкий стан и тугие бёдра красавицы, юная девица.  Данила зажурился от картинной красоты загорелого лица. Снял на ходу картуз, поклонился, приветствуя пана и краснея, шагнул за спину идущего с женой под руку, в синем жупане гетманца. Свернул в ворота постоялого двора. И выйдя на соседнюю улицу,  долго нёс яркий образ встреченной с паном красавицы, с которой через два дня столкнулся у входа во дворец пана.
Заломив картуз с головы,  поприветствовал и опустил глаза, чувствуя, как приливает краска к лицу. Заливистый смех панночки жёг его щёки весь вечер, смуглое, смеющееся лицо стояло в глазах.
Удерживая  видение,  утром выскочил из хаты. Взобрался на кручу ставка,  направился к вербам у дамбы. В пруду они купались с девками, и теперь у воды плескались утки и гуси. Из тростника  у воды торчал  подмытый и заваленный в воду однобокий тополь. Данила ступил на него и,  балансируя руками на качающемся и хлюпающем о воду стволе, пригнув до воды, сел в развилку. Достал босыми ногами воды и засмотрелся.
Тут тополь качнуло, ноги ушли по колено в воду, он схватился за сук и обернулся.
-Ха - ха - хи! - как шёлк окутал его звонкий смех, - Испугался? А у дома храбро глазел!
Данила посунулся по стволу,  нащупывая опору, встал на качающемся под их телами дереве. Весёлое чувство скользило из её глаз, лицо подрагивало в смехе.  Блеском смазанные глаза перевернули всё в нём.
-Я, - только и вымолвил он и прыгнул в воду в одежде, взметнув над собой букет брызг. Её смех догнал его:
- Ну, крикни хоть что? Аль не парубок? Спрыгнула со ствола, перескочила узкий язык ручья, нырнула за тростник.- Али пана испужался - молчишь?
Плывущий Данила осадил прыть, сплюнул в воду:
-А, что зря  дразниться! И,  в рывке взмахов выплыл у тростника. Уцепился за него, выбрался на берег. Вода полилась с него, мокрая одежда облепила его ладное тело. Вольные движения разметали каштановые кудри осыпью брызг.
- Фу, ты? - отскочила она, делая недовольное лицо и обтирая щёки и встряхивая капли с сарафана.- Ну, у! Аккуратней можно! Может всё-таки, назовёшься?
- Да-нь-ка! - заикнулся он.
- А. меня - Настя! Смеясь, подала ладонь. Данила потерял дар речи. - Пошли! Дома сушиться будешь. Почувствовав её мягкую ладонь. Шагал молча, вслушиваясь в учащённый бой сердца и разлившуюся по телу горячую ртуть соприкосновения. На сеновале он разделся, она отжала его одежду, разложила по пахучей траве,  скрутила  волосы в тугой жгут, наклонившись,  выбрала веточку и заколола волосы.  Приблизясь к нему со спины - запустила руки в кудри. Данила вздрогнул, по коже  от её пальцев пошли волны расслабления. Глаза сами закрылись  и он послушно затих. Прикосновение её губ к шее взметнуло его пружиной и он, разворачиваясь,  услышал её тихий колокольчик смеха - осел в сено, поймал влажный   вкус её губ, сполз с ней на бок. Слыша, как больно вонзилась в бедро травинка и волна нежности соприкоснула их руки. Она затрепетала, красные пятна пошли по щекам, губы налились, ждущие  подрагивали. Она отпрянула, сдерживая сжатое дыхание и дрожь.
Но, Данила внутренним барометром услышал желанное состояние. Состояние ожидания, когда тебя так же ждут и хотят, и вновь взял её ладошку. Пальцы вибрировали, он услышал,  как постукивают  её зубы.  Уловил волну каждой клеточки в предчувствии  чего-то, томяще сладкого. И запах сена, волос и дыхания - поглотил их, растворил его девственный огонь запрета и он подавил в себе благовейную боязнь неведомого, взбил в теле колеблющийся желток похоти, сдерживаемый в едином водовороте чувств, что бы стеная кипеть  неудержимыми вздохами, вибрируя телами. И, вдруг достать таинственный клад, запрятанный так, что в силах найти только вместе. И, черное, мерцающее в глубине, жгучее пятно бушующего напора чувств, сорвало сладкое, - А. А!  - в крик. И он внезапно очнулся.
-Ты, что? - замолчал купец, с удивлением уставясь на Данилу, - Замечтался?
 И поняв, что его не слушали, предложил отдыхать.-   Даст Бог день  - будет и пища,- вздохнул, провожая Анастасию потеплевшим взглядом. Встряхнувший наваждение Данила пошёл следом».
- Дед! Ты глянь, что твой внук насочинял? Это же надо знать, в двенадцать то лет!
- А, зачем ему знать, он,  поди,  и сам не читал, что ему компьютер выдал. А, что там?
- Да, эротика сплошная!
- Ну-ну, давай почитаю! -  Крякнув старчески, придвинул стул, - А,  где  Артём?
- Опять, пьяндолыга, попросил  погулять, ну я и разрешила. Вижу, ведь, как любит отца!
- Ох, страдалицы, испортит он парня!
- Ну, а как тут быть?
- Почухивая лысину в раздумье, - В наше время! Да, ладно, читаем!
«В утро, купец Афанасий разбудил  Данилу,  тряся за плечо:
- Вставай друже, время деньги, нарочный прибыл из Томска. Выезжаем, поспешать надо. И оглядев Анастасию, недовольно заворачивающуюся в одеяло, отброшенное Данилой, добавил,- А, ты можешь спать, к завтраку поднимут и в дела введут. А, наше дело купеческое, прощайся с любимым месяца на три. Зато заработаем, вот тогда и гульнём.
Уже в пути Данила почувствовал боль расставания, сжал до хруста челюсти. Ещё не зная, что навсегда теряет любимую. А, прибыв в Томск, тут же ушли с караваном в Китай.
После отъезда Данилы в Томск, Анастасия затосковала. Купеческие хоромы, Петербургская жизнь, показались ей скучными. Афанасий приказал не занимать её делами. Отсутствие купца Афанасия, приютившего их, не нарушало ритма купеческого дома. Кто торговал, кто работал по дому.
- Выспалась, наконец, свет мой ясный,- оборачивалась от печи кухарка Вита, привезённая купцом из Прибалтики. Вытирая руки о фартук, - Ноне, день то базарный! Хошь со мной, прогуляешься, с обеда и подешевле будет.
Анастасия согласно закивала. На кухне стаял чад от приготовляемой пищи. Анастасия выхватила из стоящей кадки соленый огурец, помакав его рукой в ведро с водой. Сея капли, надкусила.
- Вот и на солёненькое потянуло! - передвигая  кастрюли,  засмеялась Вита.
Рябая девка,  быстро шкрындая,  накрывала в столовой стол. Здесь тоже стоял лёгкий сизый дымок.
 Завтракая, ложка замирала у рта. От воспоминаний двоились мысли. Она припомнила прогулку, остановившийся  возок. Богато убранного господина.  Глянувшего, с подкожанного верха навстречу.
- Не прикажете прокатить до дому? Чья,  будете? - рокотал он.
- Езжайте барин - вскрикнула девка, квочкой заслоняя. Анастасию. Но, сухой, холодный взгляд, полуприкрытых набухшими веками глаз, без душевного движения в лице, приличный возраст седеющего господина,  внешне сдержанного,  корректного.  Ещё раз ожёг с головы до пят, как  бы запоминая.
- Трогай! - подал он голос вознице. И их вновь обдал терпкий запах лошадей.
- Узнай, кто такие, - приказал господин и глянул с улыбкой в ледяной сумрак неба, перекрестился.
- Кто это!- выдохнула парок облегчения Анастасия.
- Известно, кто! Господин Победоносцев, что в совете, прокурор синоду. Всё водит дружбу с князем Сумароковым, да сын его Феликс, всё к нам наведывается. И, Афанасий Ильич бывают у них в селе, по разным их ним делам. Но, Афанасий Ильич, - бойко тараторила девка, играя семечками в руке, плюхая шелухой на губах, побаиваются их.
-А, чего?
С опаской, оглядываясь, девка молвила:
- Даже когда пропала наша костюмерша - крестится она - А, мы с  Ильичём видели, как Феликс затолкал её в карету и вывез - смолчал. А, красоты она была жгучей. Да и по городу о нём,  всякое говорят, будто девок молодых, да красивых воруют! Вздохнула она, косясь на Анастасию. А, потом ищи свищи!
- Ох! Доля наша,- косясь на соседку, вздыхает она, будто бы и ей грозило тоже. А, была она некрасива, широкоскула, ряба. И лишь всё ниже пояса - достойно взгляда.
И тут из сквозного тупика, путь им преградила цыганка. Анастасия узнала в ней одну из присутствующих,  при купле шарабана. В сторонке застыла напарница, теребя концы цветной шали. Посыпались снежинки, Анастасия подставила ладошку, засмеялась.
- Зря смеёшься красивая. Судьбу расскажу, заплачешь! - резко обернулась цыганка.
- Позолоти ручку! А, то одна останешься!
Девка,  орлицей, упредила руку цыганки - оттеснила телом.
- Знаем мы вас, брешете всё!
Цыганка,  сметя  юбкой,  снег за дорожкой, проскользнула между витым кованым забором на другую сторону к Насте.
- Не пара она тебе! Ты выше! - схватила она Настину руку, - Друг твой скучает в дальней дороге, плохие люди с ним! Дай вот серёжку, на ней увижу всё! И она сдернула дорогую клипсу с уха. Прохожие с любопытством обходили их. Оглядывались. Настя онемела. Девка тянула её за собой.
- Идём, врёт она! Вторая цыганка, тесня девку, стала браниться.
Оторвав руку от горящего уха, Настя  чувствовала опасность,  исходящую от цыганки, о чём была наслышана. Но, задетая за живое « Останешься одна» краешком сознания пыталась верить, что это не так, что узнает,  что-то  о Даниле важное. О себе она не думала, как зачарованная отстегнула другую серёжку. Рука цыганки выхватила её на весу.
- Берегись мужчины средних лет! - зашептала она, отводя с дорожки в снег. Ты под сердце, взгляни, там тебе подарок от друга, и она коснулась живота девушки. Анастасия вздрогнула своему предчувствию и догадки цыганки, радостно сглотнув слюну и одинокую слезинку.
- Три дня не выходи из дома, или будет горькая дорога и короткая жизнь! Беги от крыс и собак! Бойся мужчины среднего возраста!
Но, налетела девка, схватила её за руку, вырвала из рук цыганки, потянула за собой, бегом к дому.
- Ха! Ха! Ха! - смеялись цыганки вслед.
Но, Анастасия обернулась на ходу,- А, что с ним, скажешь?
- Без тебя богатым станет, - долетели её слова.
Она очнулась от воспоминаний.
- Ходи со мной! - встала в дверях нарядная Вита, теребя сумки,- прогуляемся!
- Нет! Нет! - вспомнила наказ цыганки она, - Нездоровится, что-то! И понесла страдальческую маску себе в горницу.
На масленицу заснежило,  Анастасия,  утомлённая затворничеством решила прогуляться. Вышли они гурьбой. Вита, ещё толще от напяленной одежды, выпустив ручку дочери,  с натоптанной дорожки кинулась  к  снегу, лежащему намётанными сугробами и рукавицами, неуклюже, как лепят пирожки, сгребла и прихлопнула ком и,  разгибаясь, со смехом кинула:
- А, девки! В Настю. Тут же отъехав на каблуках, осыпала рябую кухарку снежной стружкой с каблуков. 
- Сани спросить бы, - гахнула кухарка, уклоняясь от снежка брошенного Витаной дочкой, завязанной платком до самых глаз.
- Красотища! - дохнула Настя сизым паром,- За эти дни угорела в хате! Вот глупая, боялась!
 - А, давайте попросимся в сани? - воскликнула она, заглядываясь на скользящие мимо в пушистом снегу вейки. Расписные дуги, узорчатые возки набиты катающимися; сновали, поскрипывая полозьями. Небо в голубовато - зеленых разводах, зацепилось за колокольни церквей. Дворцы, белоснежные крыши, прямые столбы дыма, толпы людей. В воротах  соседнего дома галдёж детей. Парень в кушаке, смеющиеся девицы, забрасывают друг-друга снегом.  Масленица, бодрая, жизнелюбивая, захватила Настю с подругами.
Никто не заметил, как подкатила вейка и два дюжих хлопца, со смехом завалили в сани, выскочившую к бровке Анастасию. Оттолкнув в сугроб дочку Виты. Смех Анастасии захлебнулся за углом.
Ещё смеялась Вита, отряхивая снег с поддёвы дочери, как гахнул крик рябой:
- Держи! Лови! Воры! А, улица,  ничего не заметив,  галдела, кружила возками, заливалась смехом и только рябая доказывала Вите:
- Да, украли её, бежим, пристава надо! - И, размазав слёзы, - Сумар-ков-ские! Оне! Знамо!
- Ох, напасть, ну и люди! - в одышке шлёпала следом утицей Вита.
Поиски пристава, опрос людей Сумарокова, ни к чему не привели. Дикая, беспощадная сила вторглась в жизнь Анастасии, ещё не ведающей как противостоять злу.
- Мать! Да, тут какие то страхи,  нам!  Вот тебе и компьютер? 
- Читай дальше, потом поговорим, интересно, что эта железка напридумывает?
«Осёдланный сумерками день угасал. Обер-прокурор святейшего синода Победоносцев, устало прикрыл глаза. Он принадлежал к самым влиятельным лицам России. Его задумчивая  фигура восседала в полном сумраке. Шторы высоченной залы были наглухо задёрнуты.
Петр Константинович в прокурорском мундире,  с голубым погоном и стоячим воротничком был орошен золотистым сумраком стен. Кисти тонких рук сплели пальцы под четвёртой пуговицей мундира. Красные обшлага,  шитые золотом подчёркивал,  белея манжет. Нагруженное мыслями лицо, супило брови. Огромная залысина сзади словно обёрнута в косынку притёртых к голове пегих волос, как завязки косынки опускались бакенбарды. Не большой, плотно сжатый тонкими губами рот, был низко посажен от длинного слегка сгорбленного носа. Выбритая полоска губы, впалые скулы, хранили запах дорогих духов.
Из-за дверей приблизился разговор. Сухие, чуждые улыбки губы, напряглись:
- Что там?
Тяжёлую, открывшуюся дверь пронзил холодный взгляд полуприкрытых век. Свет из приёмной потёк полупросеянной дымкой.
-Ваше  сиятельство! Граф Сумароков, - застыл в дверях камергер-секретарь.
- Впусти!
- Прибыли Скобелев!
- Пусть ждут! Кто с ним?
- Кауфман!
- Хорошо! - Оживился прокурор.
 Вошёл молодой человек с холёным, розовощёким лицом, яркими губами, аккуратно причёсанный, без душевной озарённости в спокойном, равнодушно холодном взгляде.
Небрежно уселся, заломив ногу на ногу в массивном  кресле. Сладкий винный дух принесло к столу. Прокурор поморщился.
- Опять набрался, - приподнял он глаза, осматривая новый костюм сидящего.
Оливковый костюм, сшитый на  английский манер, сидел безукоризненно. Широкий воротник охватывал горло, был подвязан шёлковым бантом, концы которого свисали на грудь. На выжидательный взгляд прокурора Феликс неохотно разжал зубы.
- Ваше сият…тельство! Готово! Птичка в клетке!
- Где она?
- Пока у меня, там же, в «Детском»!
- Да, ты что, там же приехал Сумароков!
- Отец даже не видел её! Ему и показывать нельзя, писаная красавица. А, он у нас не промах!
- Так как же там?
- Я её в свой флигель упрятал, там подвалы тёплые, сухие!
- А, чего не сюда, сразу? Петр Константинович негодуя, сдвинул чернильницу на столе, - А, то бы, как  бы не обидеть бабу. Того ли она заслуживает, коль красавица? Я же просил тебя всё так устроить не для того, чтобы в подвале её держать! - повысил он голос.
- Констан…тиныч! - вдруг, охрипло,  попросил Феликс, освежая охмелевший взгляд,- Оставь её мне. Ну, ты понимаешь,  баба молодая,- и он снял медленно дрогнувшую ногу с колена.
Странная улыбка перекосила губы прокурора.
- Скажу тебе честно, когда её, там увидел, сам потерял покой! - перешёл он вдруг на доверительный тон и поддел длинным пальцем чистый лист бумаги,  приподнял, заглянул, будто хотел  прочесть что-то.
- Вначале я посчитал, вот та, что можно передать Какандскому хану, деньги нам от него и подарки царю пришли на неделе с посыльным. И он встал, и, подойдя к окну, отдёрнул штору, впустил вечерний блеск с улицы.
- Но, вот беда, нейдёт она из головы. Ты её раз и видел, а я каждый вечер выглядывал её, покоя не имел, бывает же так? Да и себе я отказывать не умею. И он,  усаживаясь в кресло, отвёл взгляд, прихлопнул  ладонью вспученный от движения воздуха лист. На подсвечнике загорелись золотые блики. Феликс посерел лицом. Он то знал прокурора, как одного из страшных людей, убеждённого реакционера, душителя любых ростков свободы, настоящего мракобеса, любителя женских забав. Не однажды поставлял он,  ему красавиц, понимая, что их потом ждёт. Он знал, что этот человек давно лишён  естественных человеческих чувств, но ничего поделать не мог. Ошибка,  допущенная им по пьянке,  поставила его в вечную зависимость. Боясь этого человека, беспощадного и опустошённого на добрые дела, делал то, что он говорил.
- Мне кажется тебе пора, поезжай за ней, - встал Петр Константинович,- Я прикажу тебе прислать карету!
Не, арестантскую ж! - зло пошутил Феликс.
- Будет тебе! Всё как обычно! И смотри мне, без хитростей! - поставил он точку.
Феликс,  стремительно рванул  к двери. Передёрнутые под ним ноги слегка заплелись, чтобы не упасть он скользнул рукой о  косяк. Обернулся. Покрасневшие глаза наполнились злой обидой. Но, он махнул рукой и толкнул дверь. Вылетел стрелой.
Застывший под дверью камергер даже не шелохнулся.
Скобелев и Кауфан, устав в ожидании,  встали.
Уже  на ступеньках Феликс столкнулся с  Рюриком  и,  пожимая руку,  увёл покрасневшие глаза в сторону.
- Ты, что сопишь? - всхохатнул Герман. Так звали Рюрика,  и пригнул голову,  глядя в глаза.
Феликс поднял брови, губы дрожали:
- Разве с этим бесом можно говорить?
- Во! Дошло! Раньше надо было думать, когда купчиху, - и он осёкся, и чтобы замять слово, всхохатнул, и потрепал Феликса за шею. Зашагал по ступенькам вверх.
Усаживаясь в вейку, Феликс,  подставил спину, под накинутую форейтором доху и завернулся в неё с головой.
- Что-то вы барин не в духе?
- Духа на меня не хватило, - огрызнулся он, - Гони!
Золотые галуны форейтора поплыли к козлам, возок вздрогнул, и вейка понеслась. Хладный воздух освежил голову, но принятое накануне вино, угретый в дохе воздух, убаюкали, вытеснив мысль, как незаметно вывезти девицу, чтобы не увидел отец…
Граф  Сумароков был женат восемь  раз. В 1887 году родился от простой швеи Феликс. Его мать была статью в графиню, но семья, где она жила и росла, отец и мать изрядно попивали.
Дочь, подрастая, сначала противилась этому, но потом махнула рукой, связалась с такими же подружками и загуляла.
В одной из компаний, под ресторанный дым она и познакомилась с Сумороковым старшим. Поженились. Через девять месяцев  родился сын. В честь отца назвали Феликсом. Спустя  пол года, по делам дипломатической службы Сумароков отбыл за границу с заданием государя.
Жена чуждая дворянской жизни, поссорилась с гляделкой, возвратилась домой. Дома её встретили в объятья. На радостях устроили праздник.
- Ну, как боярская жизнь? - наливая трясущейся рукой рюмку, заглянул отец в лицо.
- Всё бы ничего! Да, их дворня, зашикала.
И она рассказала, что сам Сумароков подтрунивает над ней, а дворню не трогает и та всячески отвергает новую хозяйку.  А, возвратясь домой, думала по приезду мужа вернуться. Но, запой у родителей и ухарь из дружков, что был у неё первым, затуманили материнский долг, и закрутилась любовь.
- Ты доченька шла бы назад! - шептала, сморкаясь в фартук мать. - А, то, как бы чего?
Оглядывая, пустую комнату, всё, что можно давно пропили, как и деньги, что с собой принесла она, Неонила, фыркнула,- Фи!
Приехавший через некоторое время супруг  обнаружил пропажу а, узнав, ужаснулся.
Спившаяся жена, чёрная от любви и пьянки, не могла толком объяснить, где ребёнок.
- Не-зна-ю! - отрезала она.
- Если сейчас не покажешь Феликса - убью!
Неонила, пырхая слюной и слезами в сальный подол, пятилась к двери. Отец и мать сунулись за единственный комод,  на котором ели и пили.
Шумели, - Не тронь, не тронь! Будя тебе!
В испуге, Неонила, в раз, протрезвела:
-  Ха-ха-ль! - выдавила она.
-Как!
- Снёс, и продал кому-то?
Раскидав бросившуюся на него родню, Сумароков кинулся вон и в дверях столкнулся с хахалем. Впился тому в ворот, накрутил на кулак, тискал по стене.
- Ах, ты тварь, мерзкая душа! Где сын?- рычал он и стукал того головой о стену так, что в сенцах попадали кастрюли, и кот взметнул хвост крючком в крике так, что его детский плач отрезвил хахаля:
- Прости отец! Прости барин! - пьяно облился слезой он, и поддатый пинком новой ярости, побежал впереди показывать, кому продал дитя.
Выкупил дитя, опять пристроил  гляделке, а сам вновь уехал по делам службы, поручив не пускать  жену на порог и беречь дитя, как зеницу ока.
Отойдя от пьянки и любви, Неонила вспомнила о сыне. Зная все входы и выходы, выкрала ребёнка и уехала с  ухарем в Иркутск.
Челядь с трепетом ждала хозяина. Гадали промеж собой, что будет с охраной и нянькой?
Возвратившись из-за границы,  Сумароков велел кликнуть няньку. Та упала в ноги, вереща с порога:
- Недоглядела, родимец! Ох, виновата! Дорогой ковёр лёг за ней фалдами.
- Кто?- взревел Сумароков, - кто посмел? - И осел в кресло, стиснув глаза от боли. Опустив брови чуть ли не на нос. Хватал ртом недостающий воздух, а рукой сердце.
 Несколько дней спустя,  придя в себя, вызнал всё-таки у семьи, за ведро водки, где находится сын, кинулся в Иркутск. Нашёл жену в тюрьме, а сына в приюте. За деньги вызволил обоих и возвратясь в деревню ( Детское село) - повёз к бабке отливать воском жену от пьянки, а сына от испуга. После лечения жизнь в семье наладилась. Неонила стала проявлять нежность к мужу и внимание к ребёнку.
Но, тут вновь государь отправил Сумарокова с поручением. Прощаясь с женой и сыном, старший Феликс не мог сдержать слёз и опасений. Стоявшая в дверях дворня молчала. Долго давал наставления:
- Сына мне, сына смотри, да пиши чаще? И долго, сев в карету, оглядывался на плачущую жену и ревущего сына.
Получив первое письмо, успокоился, затем письма стали приходить реже и,  наконец, перестали приходить совсем.
Свернув дела, попросился в отставку и возвратясь домой не нашёл ни жены ни сына, упал в горячке.
- Боже, за что?
Теперь уже его лечила бабка. В третий раз он нашёл жену в доме умалишённых.
Ты! - только и прошептала она и отвернулась к окну.
- Где сын? - подступил он. Повернул её лицо к себе и ужаснулся, на него глядели пустые глаза старухи. Впалые щёки, коричневое от черноты лицо, изъеденные язвами губы.
- Где сын? - затряс он ее.
Криво усмехнувшись, она закуталась в одеяло и закатила глаза вверх, - Там!
Тут его окликнула сестра по уходу, подслушав разговор.
-Вы, кто ей? - с опаской оглянулась она на дверь.
- Какая разница! Уже  никто!
- Муж значит? Вы наверно ребёнка?...
- Да!  Да! Поскорей! Вы знаете, где он?
- Знаю!- шёпотом ответила она. И показав на Неонилу, добавила:
- Она продала его за бутыль вина и каравай хлеба, чего её и определили сюда.
- Я отблагодарю! - схватил её руку Феликс, - Где он? С ужасом, оглядывая скудность приюта
Вечером этого же дня он увозил в Петербург маленького Феликса, укутав его в свою накидку.
Проезжая мимо приюта он взглянул в окно. Неонила заметалась с пеной у рта, повисла на решётке, сотрясая её. Сумароков равнодушно отвернулся. Воспитывал сын, как мог. Владеющий многими языками, учил сына писать и говорить, но вскоре женился в девятый раз. Старшие дети относились к Феликсу равнодушно. Сын вырос своевольным, завистливо- злобным, рано стал выпивать. Взял от матери женственность и коварство души. Что уготовила ему судьба, он тогда ещё не знал. Не знал, что, женившись на Юсуповой, войдёт в историю, как убийца Распутина.

Изнасилованная, избитая  до крови Анастасия, оказавшая яростное сопротивление Константину Петровичу, была брошена из кабинета Победоносцева, двумя, страшного вида ублюдками; видимо из числа прислуги, выбранной из арестантов, по каменным ступенькам вниз в просторный подвал. Единственное, узкое, как лезвие окно под самым потолком, зияло зарешёченной темнотой.  На подоконники его нищи, плавилась, потрескивая, огромная, церковная свеча, умывая стержень витиеватыми потёками. В стекле окошечка, плясал  жёлтый отблеск. По заросшему, серыми прядями потолку, колебались хлопковые бороды паутины, обвисшие вниз. Из оббитой штукатурки потолка, из выглядывающей, червлёной дранки, откуда-то сверху, сквозь щель в полу, сочился белым карандашиком свет. Посреди стены, на циновке, сбоку от двери, через которую ее втолкнули в подвал, стоял огромный, оббитый коричневым бархатом гроб. В притвор - крышка с белым крестом. Вокруг гроба белели куски нафталина и ещё какой-то отравы: стоял горький запах,  отгонявший  стаю крыс. 
В ужасе, превозмогая боль, Анастасия,  растирая кровоподтёки на руках, поискала заплаканными глазами укрытие. У окна стаял деревянный стеллаж, забрызганный известью, в наплывах застывшей штукатурки. Крест накрест сколоченные плахи, держали узкий пролёт досок, напоминающий стол. В подвале остро пахло  мышами и прелью. Она шатнулась к конструкции и, взметнув подол, уселась,  кряхтя, подхватив длинные ноги коленями к груди, обхватила их дрожащими руками.  Ужас видимости,  стиснул её мокрые в слезах веки. Подол разорванной рубахи, выпятил розовый угол коленки. Она икнула, икала не переставая. Крысы пошли навстречу, шевеля  усатыми носиками. Спрыгнув на ледяной пол босыми ногами, бросилась в противоположный угол. Всюду крысы, хватают за ноги. Взвизгивают, от удара босой  ногой. Их тёмные тени снуют то сзади, то спереди, растягиваясь или сжимаясь в комок. И тут на глаза попал гроб. Она шатнулась к нему в прозрении, повалила его  по стене на пол, отпрянув от грохота и взвившейся пыли. Крысы сыпанули к норам. Она подтащила тяжёлую крышку, надвинув половину на гроб, и приподняв её, вступила на него, ложась внутрь и надвигая на себя. Почувствовала смолистый и нафталиновый удушающий запах темноты, кусочки в ногах, изогнувшись, громыхнула крышкой, пошарила рукой, выбросила, оставила щель. Озноб бил её тело так. Что гроб колыхало, но вскоре она расслабилась, свернулась  калачиком, согрелась, а сон не шёл. Ужас ситуации месил мысли,  пульсирующие боли кололи тело. Под утро забилась в сон: «Закутанная в цветное цыганка, что-то шептала ей, до боли вцепилась в ухо, сдирая клипсу»  Анастасия вскочила, гулко свалив крышку и метнув от себя крыс. Рука нащупала кровь на ухе, отдающую болью и догадалась, что во  сне сдвинула крышку и в ухо впилась крыса, откусив мочку. Давясь слезами, в нервной дрожи испуга, искала спасения. На окне чадил потухший фитилёк. В связке заплетённых потёками восковых корневищ, застывшие пряди по стене к полу. В окно сочился сиреневый свет. Запах горелого воска, чадящего фитилька, бодрящей сырости - кинул её  к окну. Она впрыгнула коленями  на стеллаж у окна, прильнула к решётке. В сизой хмари утреннего двора, виднелась белая, оснеженная крыща бойни, обледенелая наледь кроны деревьев, угол колбасного цеха.  От мусорного ларя, вереницей сизых комков к дому Победоносцева, семенили, скользя по сверкающему насту, нахохлившиеся крысы. Вот они исчезли из глаз и спустя несколько минут их остренькие мордочки появились из дыры между перекрытием и стеной. Анастасия спрыгнула на пол и сразу в ногу впилась одна из крыс, отбросив её, бросилась к гробу. Но, там уже грызли бархат две длиннохвостые твари.
Гроб уже лежал за отравой, впустив  их. Подброшенная вторым укусом, поняла, текущая из ступни кровь, и метящая за ней пол, это её конец. Крысы обступили тучей. « Надо кончать! - мелькнуло в голове,- Всё равно конец»! 
И чувствуя, как по ногам сзади, по спине скачут твари, с омерзением встряхнулась решимостью. Кинулась к окну, переступив несколько отброшенных тварей и, оборачиваясь, оттолкнулась, как для полёта, бросилась головой в противоположную стену. Страшная боль пронзила её с головы до пят, раскрутив черноту. И она достала, из глубины этой боли, перекатывающиеся по телу удары, будто бы она, стукалась о какие-то выступы и, грохнулась, во что-то, деревянно бухнувшее. Очнулась она от свого стона, застрявшего новой болью в спине. Приходила в себя, тесня эту боль  из глаз слезами, шевельнулась. Отворивший глаза свет, подставил каменную лестницу, в подножии которой она лежала на боку. Деревенея от боли, она привстала на руках. Сбоку, перед глазами была дверь. За ней, где-то в глубине двора лаял пес, донесло голоса.
«Господи помоги»?- и она догадалась, что, бросившись головой на стену, она выбила потайную дверь. Поднимаясь, стеная и держась за неё. Вверху лестницы, на пороге выбитой двери показались крысиные мордочки. Вот одна перетекла по ступенькам вниз к ней. Анастасия, забыв о боли, рванула ржавый засов на себя, нажав плечом. Боль в спине и шее выкинула её на снег. Страх протащил по слежавшемуся, хрусткому насту снега к деревянному, обрызганному осыпавшейся известью забору. Из глубины двора, рыча и заливаясь злобой, ринулись два огромных пса. Она вжалась спиной в забор, в бессилии, стиснула сухие глаза в темноту нового страха:
«Бойся крыс, собак, и пожилого человека»,- Вспомнила она слова цыганки, и опустилась на снег.
Осклизав лохматящийся в разбросе лап снег, псы подпрыгивали на месте, распахивая в захлёб, красные пасти; колеблющиеся их языки, кидали пар.
Замёрзшую на снегу Анастасию колотила дрожь. На снегу, по её следам легли пятна крови. Набежавшие верзилы заломили ей руки. один схватил её сзади, приподнял, она подхватила колени к груди и от боли, поникла ими.
Он внёс её в кабинет Победоносцева без сознания. Бросил охапкой на ковёр. Запахивая халат, прокурор встал в дверях. Жалкий вид полуобнажённой девушки, остановил его.
- Что с ней?
- Двери выбила, крысы покусали!- и верзила показал на кровь на щеке и пятке.
Анастасия,  приходя в себя, вновь зашлась в икоте. Прокурор тонул в сомнениях. Но, брошенный взгляд на прокушенную руку, прижатую к животу и прикрытую ладонью другой, налили в глазах новую злость.
- В подвал!- крикнул он верзиле, и его тонкие губы, закушенные злостью, исказили лицо ненавистью. В углах ледяных глаз, конвульсивно дрогнула жилка.
- И в гроб, забить! Пусть сдохнет, как собака! - рычал он и кидал сухоньким кулачком в её сторону, прижимая к груди прокушенную до крови.
Анастасию протащили за ноги, по лестнице чёрного хода со второго этажа в подвал. Она безжизненно стукалась головой о ступеньки. Не давая прийти в себя,  с рук,  в гроб. Набросили крышку. Через некоторое время из подвала донеслись глухие стуки молотка.  «Похороненную»  заживо, держали до вечера в гробу. Очнувшись от удушья, она кричала. Но, через час хрипы смолкли.
Ночью, черная, арестантская карета вывезла её в церковь на   краю Петербурга, где её опустили в склеп рядом с гробами царских особ и священнослужителей.
В один из дней, при советской власти, в склепе обнаружили гроб, не значащийся в списке. Спустя годы, зарубежные врачи, исследовавшие останки при помощи компьютера и других приборов, по информации сохранившейся в клетках мозга, прочли последние мысли усопшей. Останки мозга этого гроба излучали на экран непонятные им слова:
«Бойся крыс, собак и человека пожилого возраста»!
-Вот тебе мать и детектив? - Отвалил лицо от компьютера дед,- Не уж то такое могло быть? Я только вздохнула, пряча покрасневшие глаза.
-Что будем делать, Артём скоро вернётся, не дай Бог прочтёт?
- Стирай! Самим бы не рехнуться!