По чужой воле

  Справка.

  Депортация (от латинского deportatio) – принудительная высылка лица или категории лиц в другое государство или в другую местность, обычно, под конвоем.
  Лишь 14 ноября 2009 года принята Декларация о признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению.
  В последние годы был снят гриф с секретности с архивных источников, прежде недоступных для исследователей.

  «Предвоенные депортации «дали» Красноярскому краю свыше 30 тыс. вынужденных переселенцев.
  Размещение прибывших контингентов проходило достаточно оперативно, что свидетельствовало о предварительной подготовке органов власти к переселению. Большую роль в организации приема и расселения депортированных играли органы НКВД. Большинство прибывших семей расселили в сельской местности. В результате в 1942 г. депортированные семьи были в каждом районе края». Из диссертации по теме «Спецпереселенцы в Красноярском крае (1940-1950-ые г.г.)» кандидата исторических наук Елены Леонидовны Зберовской.(Красноярск, 2006.- 247 с.: ил. РГБ ОД, 61 06-7/804). 

  На 1 октября 1941 года на учёте состояло 936547  переселенцев.
  Со Средней Волги в Красноярский край вывезли 23006 семей.         
   

                *     *     *
- Иван, постой-ка!- голос окликнувшего не спутаешь – это и сосед, и председатель колхоза Николай Егорович в едином лице.
- Чего тебе?- повернулся к нему лицом.- Никак не отстанешь? Не отдам Куки в общую конюшню! Тебе охота быстрее запрячь его в свой красивый тарантас? Без него дети мои жить не смогут. Всё, что требовалось – передал давно и сразу, когда вступал в колхоз. Ты должность себе хотел? Получил. Я и с финнами воевал, ранен был. И в Гражданскую в окопах вшей кормил. А ты? Нарочно уронил себе на ногу чурбак да охромел сразу, «нестроевым» стал. За пазухой у жены, в тепле схоронился...
- Спорим, что заберу я коня с твоего двора? У твоего отца, Артемия Ефимовича за полдня ничего не осталось: и дом пятистенок раскатали по брёвнам, в другом месте поставили и теперь в нём детишки учатся. Ито польза. Самого с женой на Урал сослали. Ты – сын кулака. Должен подчиняться власти.
- Нас у отца пятеро сыновей да две дочери. Наёмную силу не применяли. За что его под раскулачивание подвели? За то, что трудился день и ночь? За те двести тысяч кирпичей, которые мы всей семьёй и колотили, натаскав красную глину из нашего оврага. Так ведь сыновья отделялись, печки им нужно было складывать. Ты, небось, радовался втихомолку? Правду говорят: «От гуся не родится порося»... По натруженным рукам человека судить надо, а не выискивать по чужим сусекам припрятанное зерно. Ефимовых роду нету переводу! Понял?!
  Иван сдёрнул фуражку с головы начальника-соседа, одной левой приподнял сруб в шесть рядов, заготовленный для новой бани, и положил неизменный председательский картуз на землю и опустил сруб назад.
- Сможешь достать – спору конец. А нет...
  Иван открыл ворота и зашёл домой, даже не оглянулся. Он был малоразговорчив. Да и сосед по очень больному, кровоточащему сердцу безжалостно проехался.
                *     *     *
...Через неделю вызвали Ивана Ефимова в сельский Совет, дали сутки времени на сборы, сообщив, что глава семьи, его жена Анна Семёновна и четверо детей Абрам в возрасте шестнадцати с половиной, Зоя - четырнадцати, Виктор - двенадцати и Вера - десяти лет должны прибыть на станцию Помары, где будет стоять эшелон из сорока товарных вагонов с людьми со всей Марийской АССР. Поезд направляется в Красноярский край.
- Не расспрашивать – это приказ сверху, обсуждению не подлежит. К отправлению не опаздывать! Переселяем мы вас. Никому ничего не объяснять. На все расспросы скажите: «Завербовались».
  Было начало августа 1940 года...
...Ефимовы всю ночь собирались в дальний путь: Анна напекла несколько караваев ржаного хлеба, тщательно завернула их в холщовые полотенца; Иван зарезал двух овец, чисто вымытые толстые кишки туго набил кусками мяса, предварительно круто вываляв их в соли, под утро тихо вывел Куки через калитку и огородами увёл к своему другу-татарину Ильясу в соседнее село, что в шести километрах - Уразлы. Прощаясь, оставаясь в чужом, с незнакомыми запахами стойле, конь вздрагивал и плакал.
...Окна забивать не стали – зачем слепить и без того осиротевший недавно построенный дом, знавший и хорошие времена? Закрыли дверь на замок, ключи взяли с собой. Скарб сложили на три телеги. Картошка в огороде на двадцати сотках осталась не выкопанная. Деревенские дети шли пятнадцать километров до станции Помары, провожали семью Ефимовых. Соседи не скрывали слёз, шептались: «Чего им не хватает? Всё ведь есть. Поехали куда-то в Сибирь лучшей доли искать...»
                *     *     *
  У нас в семье об этом рассказывать не любили. Но я ловила каждое уроненное невзначай слово, или случайное воспоминание, услышанное ненароком. По крупицам «складывала» в своём сердце историю отъезда и возвращения семьи Ефимовых. Однажды не выдержала мама, и мы с ней проговорили всю ночь...
                *     *     *

                РАССКАЗ ЗОИ ИВАНОВНЫ ЕФИМОВОЙ

  «...Поезд ехал очень медленно. На каждой станции стоял то день, то два, а на иной и неделю. Народ вываливался на волю. Солдаты роты сопровождения хоронили умерших в пути. Между остановками трупы так и ехали вместе с живыми родственниками...
  А люди что? Сразу начинался своеобразный праздник. У представителей каждого района образовывался свой круг: моркинцы, волжане, звениговские, параньгинские, торъяльские...
  У всех своя мелодия. Кто на чём играл: были тут и гармони, балалайки, мандолины, даже кто-то свадебный барабан прихватил. Плясали, пели. Будто никакого горя и не было ни у кого. Кто-то что-нибудь да обменивал тут же на продукты или хлеб.
  Так мы ехали целый месяц. Прибыли на станцию города Красноярск. Всех повели на пристань. Там уже ждал пароход «Анастас Микоян». Долгий путь сопутствовал сближению, все перезнакомились. Парни завели себе подруг, старались уединяться парами. Весь имеющийся у людей багаж распределили и перетаскали на пять барж. Люди поместились на пароходе. На палубе продолжали веселиться. В том месте, где Ангара соединялась с Енисеем, находились пороги, шум воды был слышен километра за три, брызги поднимались высоко, их можно было разглядеть издали. Не дойдя до порогов, переселенцев с парохода заставили сойти на берег и велели ждать. На «Микояне» оставалась только команда. Пароход брал на буксир одну из барж, перевозил через опасный участок реки, затем возвращался, брал следующую баржу. Таким образом, сновал туда-сюда, пока все пять барж не перевёл. А нам ночь пришлось провести на берегу. За спиной стеной стояла тайга. Трава высоченная, ростом с человека и выше, густая. Непролазная. Жгли костры и грелись возле них, ночи оказались холодные, а днём было жарко. Люди даже ненадолго боялись отойти от костра, тайга вызывала ужас. Лишь влюблённые отходили в тень. Возле мамы спали Вера с Витей. Абрам набрал светлячков, нацеплял их на фуражку, посадил на грудь, плечи и ходил по наиболее тёмным местам, нарочно пугал людей, сам тихо смеялся. Время от времени под его ногами слышался треск сломанных сухих веток. Темень-то такая – действительно, ни зги не видать, а движущиеся, мятущиеся крохотные огоньки заставляли  всех думать, что там бродит нечто большое и страшное. «Медведь!»- вскрикивал который-нибудь из детей.
...Утром тайга показалась совсем нестрашной. Наоборот: мирной и спокойной. Она наполнилась голосами поющих птиц. Сверху сияло солнце. Дети кружились вокруг высоченного кедра, разглядывали висящие на самом верху дерева шишки. Ни у кого не хватало смелости залезть на такую высоту. Но так хотелось попробовать какие они на вкус. Шишки словно дразнились: «Попробуй, достань!» Пока шумели да рядились, наш Витька был уже у верхушки. Лёгкий вёрткий шустрый – он и дома всегда лазал по крышам да деревьям. Вот и сейчас он с криком «Ловите!» срывал и скидывал кедровые шишки, они падали и терялись в траве, все толкались и искали – кто первый найдёт. Хватило всем. Где ещё могли марийские дети увидеть такое чудо? Потом наелись, а может, объелись тех орехов. Перемазались кедровой смолой. Она не смывалась с рук, губ, одежды. Хохотали друг над другом, потешались. Те, кто на голодный желудок перестарался и съел лишнее, у них началась рвота. Все маялись животом.
  Снова за пароходом прицеплены пять барж с нашими вещами. Располагались люди на палубе, интересно было разглядывать незнакомые дикие места. Леса у нас в республике были светлые, какие-то добрые что ли, здесь же тёмные и суровые. Отец всё больше молчал, беспрестанно смолил махорку и угрюмо о чём-то думая, не отрывал глаз от поверхности реки. У него была с собой бумага, где говорилось, что семью Ефимовых следует оставить в селе Каменка. Между населёнными пунктами расстояние очень большое. В одном месте высаживают несколько семей, плывёт пароход дальше, и снова кто-то прощается, спускаясь по трапу. Никто не ведал – придётся встретиться в жизни ещё раз или нет.
  Вот показалась и Каменка, как нам сказали. Стали суматошно готовиться. Берег у этого села оказался таким высоким, что никакого причала пароходу и не надо: бросили матросы доски прямо с палубы и по ним сходили на землю. Местное население высыпало к реке, чтобы встречать переселенцев. Шесть семей оставили. Одинокий русский из села Кужеры тоже сошёл вместе с нами в Каменке. Забрали вещи с баржи, перетаскали, но узел с периной всё равно остался и уплыл дальше. Перину не так жалко было, завёрнутые внутри неё лежали все семейные фотографии. Никогда уже их не восстановить. История рода Ефимовых и Малининых (по линии матери) в фотографиях потерялась посреди Ангары...
  Прямо в середине улицы жители сбили из досок длинный-предлинный стол, натащили, кто, что мог из дома, что имел. Никогда не забыть, как впервые увидели жареные во всю длину и красу рыбины (да и ели рыбу мы «годом да родом» – в речушке одни пескари ловились).
  Копчёные рыбины – те вообще сводили одним видом с ума. До чего же вкусные! После месячного полуголодного  существования и долгой утомительной дороги, люди подумали, что попали в сказочное место, которое называется рай. 
 Показали пустующий дом, где мы должны были жить.  Он был большой, одних окон оказалось девять штук. Куда столько? (У нас три на улицу и два во двор). Передняя светлая просторная комната называлась горницей. От дома до Ангары насчитала я ровно сто своих шагов. Река имела очень быстрое течение, вода была ледяная, никому в такой воде купаться не хотелось.
  В Каменке мы занимались привычным крестьянским трудом. Нас здесь не обижали, и разговаривать на марийском языке разрешали (хотя раньше предупреждали, что нельзя). Папа с Абрамом работали на лошадях, мама жала рожь вместе с другими женщинами. Их увозили далеко на полевой стан, жили они там же, и еду варили и ночевали. Мы, дети оставались под присмотром старого Кавия, который был родом из деревни Карай (четыре километра от Отымбала). Он в гражданскую служил пекарем на фронте. Вот от него я и научилась заводить тесто и выпекать хлеб. Настряпала я пироги с картошкой, связав их в узелок платка, передала через оказию родителям и брату в поле. Те сначала не поверили, что я так смогла настряпать. Лишь прочитав мою записку (позже мама говорила), отец изменился в лице, подобрел, что ли как-то, и сказал: «Ну, Анна, выросла наша дочка". Отец всегда был скуп на похвалу. Меня он жалел, потому что раньше маму бил, и мама, забеременев второй раз, задумала избавиться от плода в животе и сильно тёрлась животом о ступеньки лестницы. Прыгала с высоты сеновала вниз уже с большим животом, но выкидыш не получился. Родилась я. Всё целое, вроде, кроме изуродованной головы (лобной кости не было, и он постоянно казался чёрным, так как под кожей была не кость, а кровь. Я ничего не могла делать, наклонившись, кровь приливала к глазам, лоб вздувался и чернел, на губах были «мешочки», наполненные кровью. Я стеснялась своего уродства. Училась хорошо, всегда всё схватывала на лету. Меня всегда ставили в пример, и премии из школы несла домой с гордостью.
               
                *     *     *

  Возле села Каменка стояла высокая гора. Из-под горы вытекала маленькая речка и втекала в Ангару. Через речку был мосток, мама шла с полевого стана домой, поскользнулась и упала. Плавать она не умела и едва не утонула. Её спасла длинная марийская одежда, сшитая на ватине. Полы раскрылись и удерживали маму на поверхности воды.
  Когда полевые работы завершились, люди стали ходить друг к другу на посиделки. Такие вечера казались очень полезными и интересными. В семье у нас мы все играли на разных инструментах, кроме отца. Я тоже играла на балалайке, и на мандолине на слух подбирала любую мелодию.
  Ходили ещё собирать клюкву. Она называлась там «журавинки». Грибов всяких тоже солили, запасали...
  Зима в Сибири с морозами, какие у нас на Средней Волге редкость. По замёрзшей Ангаре проложен был санный путь. Других дорог из Каменки не было: река летом, река зимой.
  В Каменке люди были добрые. С удивлением смотрели на нашу одежду, которая им казалась странной: всё ведь расшито цветными нитками, по подолу кружева. Язык к тому же непонятный. Начальство отсюда далеко и мы не опасались, что нас как-нибудь накажут. Жили и жили. Но отец сильно тосковал, стал чаще поговаривать о том, что он уедет пока один, весной посадит картошку к нашему приезду, что дом без присмотра сирота, могут растащить по брёвнышкам. Гуртом нам отсюда не выбраться. Я не хотела от него отставать, потихоньку сложила свои вещички. Но сильно распух палец, поэтому пришлось остаться. Отец дождался, что на санях из Каменки кто-то собирался в город и уехал. Мама рухнула без сознания...
  Еле её откачали, у неё всё валилось из рук. Абрам поступил учиться на бухгалтера в Богучаны. Потом от него пришло письмо, что забирают его в армию, посылают на границу с Кореей...

  (Богучаны (Красноярский край) - районный центр, образованый в 1642 году, в Красноярском крае, на берегу реки Ангары в 650 км. от Красноярска. В лето 1642 идет первое упоминание о Богучанах. В донесении царю Алексею Михайловичу среди деревень образованного Енисейского уезда упоминается деревня Богучаны. Название видимо, происходило от какого-то эвенкийского слва, которое означает остров).

...Пришла весна 1941 года. Кругом таяло и шумело. Открылась река. От отца не было никаких известий. Мама вся извелась. Договорилась она с мужчиной по фамилии Меркушев, и вскладчину купили лодку. В той лодке уселось нас девять человек. Лодке было тяжело, она глубоко оседала. Никто из нас толком плавать не умел. Но, ни страх, ни опасность просто уйти под воду и не вернуться на поверхность никого не пугали, все рвались домой на родину в Марий Эл. Родина звала. Мы смотрели на воду. А какая только рыба в ней не плавала, их было много. Наверху, на сопках, цвели незнакомые нам, впервые увиденные крупные цветы. Красота казалось неописуемой. Всё манило и звало. Когда уставшие грести взрослые приставали к берегу, мы лазили на скалы, рвали те самые цветы, но они моментально увядали. Взрослые ловили рыбу на примитивные удилища. Чтобы проплыть через самые опасные водовороты, наняли проводника. И как только мы не перевернулись? Не судьба была там погибнуть. Потом я уже не помню всего, мы пересели на маленький пароход, доплыли до пристани Красноярск. И там услышали о начале войны.
  Жили мы прямо на пристани, на улице. Каждую ночь проходили облавы, мужчин забирали на фронт. Мама прятала среди вороха тряпья и одежды Алёшу, парнишку из соседнего села, он и в эту сторону ехал с нами. Берегла как своего сына, но всё-таки не смогла его уберечь. Нашли парня и забрали. Как потом оказалось – навсегда. Мне он очень нравился. Такой был светлый и славный.
  Мама пошла на базар, чтобы прикупить еды. Её там ограбили или она сама потеряла, но вернулась без документов и денег. Что могли поделать? Хоть очень хотелось кушать. Плачь, не плачь, животу от слёз легче не становилось. В городе мы никого не знали.       
   Потом появился какой-то странный человек, бродил среди лежащих и сидящих переселенцев, а тут нас скапливалось немало, уговаривал поехать в Минусинский район и там работать. Мама поговорила с ним, поставила подпись под какой-то бумагой и мы снова оказались на пароходе, который плыл по Енисею до Минусинска. Оттуда нас везли на лошадях до села Шошино.

(Шошино — село в Минусинском районе Красноярского края. Административный центр Шошинского сельсовета. Основано в 1753 году как деревня Шошина).
Стоит село на реке Туба. («Река образуется от слияния трёх горных, стремительных рек: Казыра, Кизира и Амыла, берущих начало со склонов Саянских гор. Длина Тубы небольшая, всего 119 км., но река эта многоводна. Река Туба является «родной» для жителей четырёх районов края: Каратузского, Краснотуранского, Курагинского и Минусинского районов. При впадении Тубы в Енисей, водами Красноярского водохранилища образован Тубинский залив. Название «Туба» происходит от тувинского «Тубаш» - главный рукав.
Из Минусинского района Туба принимает три притока: Тесь, Инка и Жерлык»).

...Теперь мы уже жили в одном доме вместе с Наёк из Звениговского района, двумя её дочерьми Зиной и Олюк. Жили мы дружно и мирно, никаких разногласий не было, хоть ведь совсем чужие люди. Мама говорила: «Гербованные мы». Ну да, раз под гербовой печатью подписи понаставили, конечно, гербованные. Первую похоронку в своей жизни я увидела именно в руках у Наёк. Никогда не думала, что человек в одну минуту может так сильно измениться. Держа в руках небольшой листок, Наёк сразу почернела лицом и из красивой женщины превратилась в старуху. Потом, получив на своих девочек пособие, она купила нам гитару. 
...Витька наш пропадал на реке, ловил рыбу. На конец палки привязал старую столовую вилку. Поймает налима и бежит домой, а рыба трепыхается на вилке. Мама трудилась в двенадцати километрах от Шошино, на полевом стане. Я руководила звеном таких же, как я сверстниц, тринадцать девчонок было,и мы пропалывали пшеницу. Эх, как пели мы в поле! Я впервые видела, что пшеницу пропалывают от сорняков, так как у нас в Отымбале так никто не делал. Идём на работу – поём, возвращаемся – поём. Я научила девчат плести колечки из соломы, которые очень красиво смотрелись на пальцах, золотистым блеском радовали глаза...
  Или гонялись за сусликами. А суслик хитрющий зверёк: вынырнет из норки, свистнет и был таков – след его простыл. Помню название сорта той пшеницы «Мимтура». Из муки, намолотой из той пшеницы, получался особенно вкусный хлеб. Просеют через сито, из того, что на нём останется, ставят опару. Ставят в тёплое место, ждут, пока не забродит. Потом добавляют ещё муки и замешивают. Тесто такое, сколько его не мни, трогай, тяни – тянется до потолка. Нам варили галушки (тоже впервые пробовала в Сибири). Они казались очень вкусными, но по образу и подобию напоминали наши шарики ситного хлеба, но с ржаной муки.
  А о моём звене напечатали заметку в стенной газете. Хвалили.
  Нас было три подруги «не разлей вода»: я марийка, с белыми вьющимися волосами синеглазая Зоя Бузунова – русская, и кареглазая, с кудряшками-локонами на лбу татарочка Мария Саффа. 
...В Шошино до войны люди жили зажиточно. Колхоз был богатый, многие расходы брал на себя, и всё делалось, чтобы народу было хорошо. Например, если что-либо шили, так специально швею держали, трудоднями оплачивали. Придёшь к ней, сделает замеры и сошьёт. Колхоз имел своих пимокатов, валенки у них получались мягкие, аккуратные, шерсть от грязи очищали, чисто всё делали – себе ведь, не кому-нибудь. Были и мастера, которые делали бочки, кадки, деревянные лохани. Если держишь овец, отправляешь на всё лето вместе с колхозным стадом, отдельного пастуха деревня не нанимала, как у нас. Весной стадо уходит на дальние пастбища, и лишь поздней осенью овец пригоняют обратно. И с коровами в точности так же, но их надо было ходить и доить.
  Шошино, село с одной улицей длиною в два километра. Долго надо идти, если подруга на том конце улицы жила.
  Я как-то раз решила измерить расстояние до дна Тубы и едва не утонула. Допрыгалась – называется. Еле на береге выбралась.

...Осенью 1941 года мама стала работать дояркой на ферме. Ей было неимоверно тяжело. Там над ней издевалась одна из её товарок-доярок по имени Полина: обзывала всячески, кидала в молоко угли, воровала хлеб и указывала на маму. Но потом поймали её за руку и выгнали из фермы. Маму оправдали. Она великая труженица, безотказная. Надрывалась, и от тяжёлого непосильного труда у неё матка полностью выпала. Мама ведь ещё не старая, а у неё между ног болтается большое яйцевидное тело. Она стеснялась даже нас, когда мылись в бане, отворачивалась и плакала.
  Однажды маме трудодни выплатили маленькими сибирскими арбузами. Так наша Верка одна съела одиннадцать штук. Куда в неё только влезло? Мы вечером пришли все с работы, и давай хохотать над ней.

...Летом 1942 года Зоя, Маруся и я втроём сдали экзамены в Минусинское педучилище. С сентября начали жить в общежитии. От Шошино до Минусинска было километров пятьдесят. Каждый раз туда пешком не находишься, мама не могла мне ничем помочь всё равно. Я жила впроголодь. Кормили нас по талонам, но этого совсем не хватало, чтобы наесться. В училище я стала заниматься игрой на скрипке. Инструмент принадлежал училищу.
...Мне шёл семнадцатый год. Паспорта ещё не было. Для того чтобы его получить, нужна была справка из Шошинского сельского Совета. Пошла туда. Добралась до своих, побыла немного с Витей, Верой и мамой, сходила в сельсовет, где мне выписали справку с места жительства. Там на крылечке встретила двух знакомых девушек-мариек, которые собрались уехать на Волгу. Домой. У меня заныло в груди. Вавук с Феней совсем плохо говорили по-русски, без определённого пропуска по военному времени на Запад не пускали. Девушки стали уговаривать меня поехать с ними. Не могу объяснить, как и что творилось у меня в голове. Но учёбу было жалко оставлять.
  Вернувшись в Минусинск, сдала справки, взятые из колхозного правления и сельсовета в паспортный стол. В назначенный день пошла получать готовый документ, снова столкнулась с Вавук и Феней. Они как раз собирались зайти в Дом колхозника. Обрадовались обе, и давай снова канючить: «Зоя, ну поехали домой. Собирайся с нами!» Как быть? Паспорт есть, а вызова нет. Зашла с ними вместе в комнату, а там ещё одна знакомая обитала: вместе ещё в вагоне сюда ехали. Она услышала окончание нашего разговора и вдруг говорит: «Зой, у меня всё равно денег нет, я совершенно безграмотная. Мне не осилить дорогу, да ещё с двумя детьми. Я пока останусь. А ты езжай, если сможешь, по моему вызову».
  И ведь что я надумала? Взяла этот вызов и, глядя, на этот документ, на чистом листе бумаги полностью его скопировала на своё имя. Теперь дело было за печатью. И тут нашлась: посмотрела на чернильницу на столе, такого же вроде размера. Намазала её дно чернилами, шлёпнула на новоиспечённый фальшивый вызов. И получилось. Очень даже походило на настоящую печать, только немного размытую водой. Как бы слезами умытой.
  Отнесла эту бумагу вместе со своим паспортом туда, где выдавали пропуска на Запад. Стала ждать. Волновалась страшно. Могли и посадить за такое дело. На другой день выстояла огромную очередь и вдруг ушам не поверила: « Ефимова Зоя Ивановна! Ты что? Уснула?! И вручает мне женщина узкую, длинную, с красными дорожками бумагу. Ура! Моей справке поверили! Выбежала на улицу, запрыгала от радости. Господи, помилуй меня, грешную! Пропуск был на руках, но ведь надо отпрашиваться у директора педучилища. Усманов была его фамилия. Он категорически не хотел отпускать меня с учёбы в середине года. «Ты прекрасно учишься. У тебя талант скрипачки. Живи, пока не выучишься»,- уговаривал он меня. Я ни в какую. Упёрлась. Так сильно домой хотелось вернуться. Плакала, умоляла, чего-то там навыдумывала. Вавук с Феней дожидались меня. В конце концов, Усманов меня пожалел, выписал справку о моём переводе на учёбу в Казанское педучилище, и характеристику приложил. Попрощалась с ним и бегом оттуда. К маме уже было не успеть. Быстренько написала ей письмо, сообщила, что уезжаю в Отымбал. Девушки мои в лаптях и суконном кафтане, на мне старенькое пальтишко да подшитые валенки. В дорогу никакой еды не было, а у девчат килограмм двадцать сушёных ягод боярышника – боярки. Да ещё немного сухарей. Они готовились заранее, а я вон как – с бухты-барахты.
  Из Красноярска до станции Помары предстояло сделать пять пересадок. Всю дорогу старалась больше лежать, силы берегла, так как от боярки болел живот. Доехали мы до Новосибирска. Двухэтажное здание вокзала показалось нам огромным. Народу толклось – тьма-тьмущая! В зале, где билетные кассы, теснотища, духота: ни зайти, ни выйти. Говорили, что люди здесь жили и по три месяца – не могли уехать. И вдруг слышу (вот что значит музыкальный слух - пригодился) «Кто хочет без очереди закомпостировать билет, помогите разгрузить  вагоны с углём!»          
  Объяснила девушкам, что и как. Согласились. А куда денешься? Не вечно же на вокзале лежать. Вместе с другими желающими всю ночь разгружали эти злосчастные вагоны. К утру на нас страшно было смотреть, такие мы стали чумазые, пыльные. А на улице декабрь 1943 года. Руки голые не высунешь – мороз. Хорошо ещё – нас отвели в душ, где мы привели себя в порядок, помылись, потом нас накормили и вручили закомпостированные билеты на поезд до Свердловска. Еле-еле доехали. Там на вокзале творилось невообразимое, народу было ещё больше, чем в Новосибирске. Увезённые в сороковом году спецпереселенцы теперь пытались добраться обратно на родину. Многие с малыми детьми. А те плачут и просят есть. Одна буханка хлеба стоила двадцать пять рублей. В полночь из вокзала выгоняли всех на улицу – наступал час уборки помещений. Но проходило полтора-два часа, пока начинались снова пускать в тепло. Люди замерзали до костей. И мы с девушками три дня жили на вокзале, пока не нашлась работа: разгружать почтовые вагоны. До седьмого пота мы таскали посылки, и постом тоже помогли сесть в поезд, направляющийся в Казань. Я вышла в Васильево, оттуда восемнадцать километров шла по лесу. Мела метель, идти тяжело, дороги занесло. Не могла и подумать, что могли выйти волки. Страха не было – одно желание дойти, во что бы то ни стало. На пути показались очертания домов деревни Китунькино. Здесь жила отцова младшая сестра Анисья. Вся в снегу, полуживая, смертельно голодная, еле дождалась, пока откроют ворота. Меня втащили в дом, рассматривали и не узнавали. Два года с лишним ведь не виделись. Раздели, уложили на печи. Тётка Анисья сказала: «Спи. Утром поговорим. Иван на трудовом фронте. На сплаве, в Васильево».  Хоть согрелась. Утром не помню, как добрела до Отымбала...
...В нашем доме поместили эвакуированную женщину из Великих Лук. Освобождать дом она не хотела. Пришлось пока идти жить к дедушке с бабушкой, которые только-только вернулись из ссылки. Жили они совместно со снохой, женой ли вдовой, ушедшего и пропавшего на фронте младшего сына Петра. А тут я к ним вваливаюсь, как снег на голову. Дед отморозил пальцы ног в Нижнетагильских лесах, и теперь у него была гангрена. Артемий Ефимович Ефимов гнил заживо, умирал, но зато в Отымбале.
  А я не могла не заболеть. Меня колотило так, что постоянно мёрзла, лежала на печке, а она ходуном ходила, и дедушка боялся, что печь вообще развалится. Спускалась, чтобы сходить во двор, но падала там без сил. Тётке Анне приходилось затаскивать меня, если она оказывалась рядом.
  По вечерам разговаривали только о войне.
                *     *     *
  Воевал дедушкин младший брат майор Николай Артемьевич. В Отымбале о нём ничего не знали в течение пятнадцати лет. Увидели его в случайном кадре в художественном фильме «Капитан корабля», по нескольку раз просили киномеханика прокрутить эту ленту снова и снова. (Позже он уйдёт в звании подполковника в отставку, женится на киевлянке и останется там. Проработает до пенсии главным бухгалтером Министерства юстиции Украины).
  О дяде Петре сообщили в 2005 году поисковики отряда «Демос» из Республики Марий Эл. Вышли на меня как к представителю рода Ефимовых. И я узнала, что солдат 301-ого артиллерийского полка Пётр Артемьевич Ефимов попал в плен на территории Литвы, умер в ноябре 1941 года от ран и голода в Шталаге Х1-С (311), похоронен в местечке Оербка. Это Берген, Крайс Зелле, Земля Нижняя Саксония, ФРГ).
  Фёдор Артемьевич пришёл с фронта раненый и контуженый. Умер дома в Отымбале.
  Мой двоюродный брат Василий – сын Якова Артемьевича умер в плену...)

                *     *     *

...Умирать не хотелось, даже три таблетки обыкновенного аспирина пришлось купить за двести рублей, которых мне дал дедушка. Решила пойти за четыре километра в деревню Карай. Там жила бабушка Акулина – мамина мать. Падала, поднималась, снова падала, но дошла. Увидев меня в дверях, бабушка чуть с ума не сошла. Представляю – на кого я была тогда похожа. Она жила с Прасковьей, (вдовой погибшего на фронте моего дяди Василия Семёновича Малинина). Они принялись суетиться: хоть и неурочный час, но затопили печь (дело было к вечеру), притащили из бани камни и покидали их в огонь, потом зашуршали соломой – охапка появилась вслед за огромной деревянной бочкой. На дно бочки уложили слоем ржаную солому, поставили  на неё табуретку. Из горшка налили кипящую воду на солому. Осторожно усадили меня на табуретку. Укутали бочку большим старым ватным одеялом так, что наружу торчала только моя голова. Я почти теряла сознание, начала обильно потеть. В начавшую остывать воду щипцами доставали из печи и кидали раскалённые камни. После меня приняли в четыре руки в другую сухую ветошь и, уложив на кровать, сверху накидали ещё каких-то фуфаек и зипунов. Больше не помню ничего. Утром проснулась. Меня не колотит, не трясёт. И очень хочется есть. А тут подоспела и лапша из кислого теста со сметаной. Смогла съесть только четыре ложки и снова уснула. Так я выздоровела и избавилась от малярии. Пожила ещё несколько дней у бабушки. Не утерпела, спросила всё же, задала ей вопрос, который давно меня мучил: «Бабушка, а отчего у мамы такой страшный шрам на левой ноге?» 
- Анна ещё маленькой была. У неё на ноге образовался огромный чирей, никак не хотел нарывать. Я сама молодая, глупая, дочке помочь не могла. Попросила соседку-старушку. Та пришла и на ночь Аннушке на тот чиряк наложила намыленной овечьей шерсти, порох и соль. Перевязала и велела до завтра не убирать. Дочка всю ночь кричала от боли. А утром сняли всё и ахнули от ужаса: чирья не было, белела кость. Разъело так, что вместе с мясом. Вот шрам и остался...»
                *     *     *

...Я вернулась в Отымбал. А дед мой умер, пока меня не было. Отмучился, бедненький...

...Весной 1944 года та эвакуированная оставила наш дом, вручила мне на прощанье одну курицу и петуха в придачу. Прибралась за ней, да стала жить. Выпросила у соседей картофеля и, вскопав огород, посадила её. Всё ведь думала и надеялась, что наши приедут домой, а у меня будет хоть чем их кормить. Козу стельную отдала одна из жительниц нашей улицы. А я должна была кормить её, когда объягнится – вернуть козу обратно хозяйке, оставив себе козлёночка. Троих она принесла, но один только выжил. Из-за моей неопытности два новорожденных козлёночка умерли.
  Колхозом к тому времени руководил вернувшийся с фронта по ранению
мой крёстный отец – Николай Иванович Васильев. Так он предложил взять в наш двор пять коров с колхозного коровника и ухаживать за ними. Согласилась. Потом, правда, пожалела: кляузы были, что я не всё молоко и масло со сметаной сдаю, что я их... съедаю. А я не могла даже в рот взять то молоко – просто не ела ничего молочного и сладкого тоже. Людская зависть никогда не отпустит, будь ты трижды хорошим человеком. С проверкой приходили, отчётность проверяли, в подпол лазили – не спрятала ли я чего. В огороде посадила на грядках лук, помидоры и огурцы с репой. Мои же подруги, жившие через дом (их три полу глухих сестры было, глохли ещё с детства, когда мать в бане высасывала ртом из их ушей растаявшую в нём серу и выплёвывала, хотела, как лучше и обрекала дочерей на страдания и обзывания) воровали у меня. Сами ленились возиться с грядками. И самая обидная пора настала, когда колхозный племенной бык Мишка сломал калитку на задворках и выпустил коров. Они вшестером вытоптали все грядки. Утром выхожу и едва не падаю от горя. Взяла длинный дрын, и всласть избила быка по спине.
  Вечером коровы не вернулись со стада, я пошла их искать. Вижу – они снова вместе с Мишкой пасутся у края оврага. Я только в их сторону направилась, Мишка – навстречу. Запомнил боль, паразит, обиду затаил. У меня в груди стало холодно, на какую-то долю секунд просто встала, как вкопанная в землю. Но потом молнией пронеслось в голове: «Зой, беги! Убьёт!» и я рванула в сторону глубокого яра. Не раздумывая, спрыгнула и сползла юзом вниз, перешла вброд речку и успела подняться на тот берег. Слышу: Мишка ка-а-ак заревёт. Смотрю: стоит на крутом берегу и роет землю копытом. Достать меня не смог, так ещё пуще взбесился. Развернулся и побежал к гумну. Разнёс там все снопы, привезённые для сушки и отбивания цепами. Сторожку от его ударов рогами перекосило так, что нарочно захочешь - не сделаешь.
               
                *     *     *


...Шли месяцы... Из Сибири не было никаких известий. Отец был на трудовом фронте – стоя по пояс в воде, сплавлял лес на Волге в городе Васильево. Я ходила к нему изредка, носила хоть какую-нибудь да еду. Поддерживала. Но он всё равно заболел язвой желудка от тяжёлого труда и полуголодного существования. В бараке, где жили сплавщики, пахло сырыми портянками, постоянно топилась печь-буржуйка, но мокрые вещи до следующего утра не успевали высыхать. Попав в больницу, после, когда выписался, отец пришёл на один день домой. Вволю напарился в бане и снова ушёл.

  Пришла осень. Народ начал копать картошку. На моём огороде картошка уродилась такая, что душа радовалась. Встала рано, затопила печь, стояла и расчёсывала у окна свои длинные волосы и вдруг отшатнулась назад: к оконному стеклу прижалось чумазое, знакомое и родное, мальчишечье лицо. Витька! Братик! Я выбежала к нему навстречу. Хотела прижать его к себе, а он не устоял и упал мне на руки. Так и затащила домой, как маленького ребёнка. В нём вообще почти не было никакого веса. Положила на широкую лавку. Закатала в печь большой горшок, налила туда воды и стала греть.
- Пить дай,- прошептал братик. И замолчал. У него сил не было говорить.
В цинковое корыто налила тёплую воду и усадила в него братишку. Вода чернела на глазах. Что со мной творилось! Я плакала криком, отмывая худенькое тельце Вити. А он... был никакой: то ли уснул, то ли забылся.
Сменила воду, и уже в другой, чистой воде докупала его, обтёрла полотенцем и надела на него своё холщовое платье. Отнесла на кровать. Витя проспал более суток. На другой день я была в огороде. Смотрю – идёт, путается в подоле платья. Одежду его я сожгла, так как она никуда не годилась. Солнышко грело не по-осеннему. Было сухо и тепло. Витя мой хотел поднять ведро, наполовину заполненное клубнями, но не смог его поднять. Отошёл и сел на кучу старой соломы. Повалился и снова уснул...»
               
                *     *    *

                РАССКАЗ ВИКТОРА ИВАНОВИЧА ЕФИМОВА

  (Дядя Витя окончил Вильнюсское офицерское училище. В звании младшего лейтенанта служил на Камчатке. Приехал в отпуск. Краси-и-ивы-ы-ый! Я не отходила от него ни на шаг. Вечером, когда всей семьёй собрались вокруг самовара (дедушка с бабушкой, мама, дядя Витя и я), я полюбопытствовала:
- Дядя Витя, а как ты добирался из Сибири?
  Все вдруг замолкли. У дяди моего на лице заходили желваки, и он достал папиросу из кармана. Закурил. Дедушка сначала выпил залпом целый стакан самогонки и тоже закурил. Сняв офицерский китель, дядя Витя глянул своими серо-синими глазами, наполненными слезами, обнял меня, прижал к себе, и, может быть, неожиданно для всех, в первый и последний раз прилюдно начал вспоминать, а бабушка тихо плакала...)
  «...Меня цыгане забрали с улицы села Шошино зимой 1943 года и увезли далеко в тайгу. У этой семьи там стоял большой дом. Детей у них не было. Муж с женой и старушка. Кормили сытно, в каше масло буквально плавало. Но охраняли, чтобы я не убежал. Учили плясать по-цыгански. Потихоньку стал привыкать к их говору, понимать, о чём идёт речь. До самой весны помогал по дому, возился со скотиной, ухаживал за лошадью. Знал, что всего одна дорога и та вела в сторону Минусинска. В конце апреля, в начале мая где-то проснулся раньше всех, вышел во двор, из сарая занёс охапку дров, сложил у печки. Был босиком, валенки лежали на печке, а там спала старуха. Я её боялся. Сделав вид, что снова выхожу за дровами, перемахнул через забор и побежал. В лесу кое-где ещё лежал снег. Я бежал, не чувствуя холода, не хотел, чтобы догнали... В Минусинске пошёл на станцию, жил в угольном ящике, ноги согревал пилоткой, подаренной солдатом. Днём побирался. Подавали мало. А потом в ящике том нашла меня овчарка. Шла облава на беспризорников. Огромная, как показалось, собака схватила меня за руку и она по локоть оказалась в её пасти. Потащила по городу волоком, встать на ноги не мог. Дошла до здания, где была милиция, толкнула дверь и затащила в комнату. За столом сидел толстый человек в форме и что-то писал. Поднял голову, похвалил собаку и бросил ей кусок хлеба с сахаром. Спросил: «Ты кто такой? У тебя родители есть? На фронт хочешь бежать?» Объяснил, что со мной произошло. Он позвонил в Шошино. Сказал: «Мать там тебя потеряла, чуть с ума сошла. Иди! Без тебя забот полно». Отпустил. Я снова пошёл на станцию. Увидел, что трогается товарный поезд, вскочил в тамбур последнего вагона. Часовой закричал: «Слезай!!! Стрелять буду!» Я распахнул рубашку и крикнул в ответ: «Убей, дяденька!» Поезд отдалялся всё дальше и дальше. Часовой опустил ружьё. Остался. А я уехал. Три месяца добирался до Казани. А там меня поймали и поместили в детский приют. Сбежал оттуда и пошёл пешком по рельсам до станции Помары. Я ведь знал, что совсем близко Отымбал. Иногда удавалось найти в оставшейся от костра золе отыскать печёную картошку. От Больших Порат перепутал дорогу и попал в Иманайкино. Уснул на чьём-то крыльце. Открываю глаза – собака! Сидит и смотрит. Подумалось: «И тут отыскали! Мне конец!» Вышел хозяин, спросил, куда я иду, услышав, чей я сын, показал дорогу через овраг. Приплёлся домой, а тут Зоя...»