Иду на таран, или Последний побег. Повесть

«ИДУ НА ТАРАН» ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ ПОБЕГ   
            

    Вместо предисловия...

     В жизни, как известно, всегда есть место подвигу. Десятилетний Колька тому не исключение.  Отец мальчика погиб на войне,  и малолетний пацан  мечтает удрать  на фронт.  О том, какие приключения ждут его на пути к достижению заветной цели, и рассказывается в этой повести.
    
***

     —  Да что же это такое делается,  —  причитала мать,  отмывая Кольку в только что истопленной  баньке. —   Когда же ты за ум возьмешься,  горе мое луковое!  Боже мой,  второй раз малец из дома сбегает!  Наказанье ты моё!  Вот как напишу отцу,  как нажалуюсь  –  будешь  знать тогда!
     Колька уныло молчал. Невезение  –  штука  кислая.  Как началась черная полоса,  так и сиди в ожидании, пока она кончится. Недаром говорят,  если неприятность должна случиться,  она обязательно случится.  Кольку неудачи преследуют уже третью неделю. За это время он уже дважды пытался дать деру из дома и отправиться на фронт, да все не получалось.  Вот и сегодня его вернули с сопровождающим.
     —  Худющий то какой стал!   Кожа да кости!  Ножки как спички…  На фронт ему,  видите ли,  приспичило!  Так там ведь и убить могут, —  не унималась мать, намыливая  Кольке голову. —  Учился бы как все дети,  матери помогал!  Ан,  нет…  На войну ему надо! 
     Едкое мыло попало Кольке в глаза.  Он взвыл:
    —  Я сам!   Иди, мам… Я сам помоюсь!  Маленький я, что ли…
    —  Я сам,  —   передразнила мать уже со слезой в голосе. —  Ты сам  из дома сбегать только и  горазд!  А если пропадешь где в дороге, а  если  вшей   разведешь в голове,  или  другую  заразу подхватишь да принесешь в дом!  Мало я тебя,  наверное,  отцовским ремнем учу!  Ой, мало…
    —  Помоюсь я сам, мам!  Иди уж… —  Колька промыл глаза чистой водой из ковша  и отобрал у матери мочалку и мыло.
     Мать на этот раз Кольку послушалась,  вытерла  распаренные  руки о фартук и вышла из бани.  А мальчуган  сел на полку и задумался.  Второй год  как идут ожесточенные бои с проклятыми фашистами. Враг стоит у ворот Сталинграда,  а он,  Колька,  с мамой и двумя младшими сестренками отсиживается в глубоком  южном тылу под  солнечным самаркандским небом, ходит в третий класс местной самаркандской школы, зубрит  азы грамоты и уже надоевшую таблицу умножения.
     Мальчишка торопливо ополоснул голову, обдался  теплой водой из таза  и потянулся за полотенцем.
     «Сбегу!  Все равно сбегу»,  —  думал он, натягивая на себя  свежее белье  уже в предбаннике.  Колька  никак не хотел понимать, почему мама на него сердится.  Папа воюет на фронте,  ему можно.  Да что там папа!  Даже Ванька Солнцев убежал на фронт и стал сыном полка!  Про него еще статья в газете «Пионерская правда» написана.  А почему ему,  Кольке Семенову,  фронт под запретом? Там,  на войне  и солдатская форма – ладная,  и харчи – сытные,  и винтовка – настоящая. Да и опять же, мамке легче, –  все на один рот в семье меньше.
     Ох, и разозлилась же на него сегодня мать!  Взяла старый отцовский  ремень и отходила  Кольку по мягкому месту! Да еще мытье это затеяла!
Мальчишка  сидел в предбаннике в горестных думах и ерзал от боли.  И даже не от боли,  к ней мальчишка был терпим, все-таки  мужиком растет, а от досады.  А ведь как все хорошо складывалось!  В первом случае Кольку просто сняли с поезда.  Не успел он отъехать от города и пяти километров, как на следующей же станции его прихватил бдительный милиционер. Поведение забившегося  в угол тамбура мальчонки показалось стражу порядка несколько подозрительным, и он отвел плачущего беглеца в привокзальный участок. Второй  Колькин побег оказался более удачным.  Мальчишка отъехал от дома на расстояние больше двухсот километров.  Удача  сопутствовала бы  ему и дальше,  но,  наевшись соленой овечьей брынзы, запасливо набранной им в дорогу, Кольке ужасно захотелось пить. На одном из разъездов он заприметил колонку.  Жадно подставил рот под упругую холодную струю и не заметил, как вокруг него собрались несколько человек.  Двое мужчин были одеты в военную форму, на рукавах белели  патрульные повязки. Третий – пожилой милиционер,  опершись на суковатую палку,  загадочно улыбался.  И опять побег был сорван!  Кольку посадили на товарняк, шедший порожняком в Самарканд,  и строго-настрого наказали машинисту сдать пацаненка в привокзальную милицию.
     —   Ты живой хоть там, Коль? —  встревоженный голос матери  заставил Кольку вернуться к действительности. — Давай, выходи уже!  Девчонки еще не мылись.
     —  Да иду я, иду! —  Колька натянул шаровары и вышел на залитую солнцем улицу. 
     Раньше Колька жил на Украине, в стольном граде Киеве. Отец его, бывший инженер завода «Арсенал», страдая сильной близорукостью, все же напросился на фронт.  Воевал  он  на ленинградском направлении, носил два кубика в петлицах и был ни кем-нибудь, а политруком роты.  Колькина мама работала медсестрой в киевском гарнизонном госпитале. Когда отец уходил на фронт, то наказывал матери уехать куда-нибудь, подальше от бомбежек: как-никак, а трое малолетних детей. В Киеве началась эвакуация населения и Наталья, так звали  Колькину маму, подалась с детьми в «дынный край».  Накануне  с тех мест пришло ей  письмо от подруги,  работавшей  врачом.  Она-то и сосватала тогда Наталку на перемену места жительства.
     От отца очень редко приходили солдатские треугольнички – письма. Как радовался Колька,  когда в их саманный домик на  окраине города стучался желанный почтальон!  Почту приносил  грузный пожилой узбек  Мумин. Лицо его,  изрезанное морщинами,  лучилось спокойствием и доброжелательностью.  Почтальон тяжело слезал с видавшего виды велосипеда и, размахивая над головой засаленной тюбетейкой,  широко,  во весь беззубый рот,  улыбался. Это был добрый знак. Значит,  пришло письмо с фронта.  От своих соседей по кварталу  Колька знал, если  Мумин  шапочку не снимает, стало быть,  дела скорбные. Черная  весть пришла в дом адресата…

***

     «Здравствуй, дорогой папа. —  Колька  склонился над столом и, пыхтя,  старательно выводил ученическим пером корявые буквы, опасаясь поставить кляксу…. —  Мы живем хорошо. Мама работает в госпитале, я хожу в школу,  девчонки не балуют». 
     Колька почесал перьевой ручкой в голове, подумал немного  и, обмакнув перо в чернильницу-невыливайку,  продолжил:  «В местной  школе  – скукотища.  В моем классе почти одни девчонки,  мальчишек  только трое:  я  да два узбека. С мальчишками  я не дружу, да они и сами не обращают на меня никакого внимания.  Классная руководительница у нас  – Фатима Султановна.  Она добрая, только почему-то всегда грустная.  Папа, а помнишь, как ты  учил  меня плавать, когда я  был совсем маленьким?»
     Мальчик  отложил  письмо в сторону,  подпер кулачком подбородок и стал вспоминать днепровский пляж,  на который однажды привел его отец.   Колька тогда извивался,  как мог,  брыкался изо всех сил,  пытался даже кусаться.   Отец  же специально завел его на небольшую глубину и отпустил.   Колька, естественно,  пошел ко дну.  Нахлебавшись воды, он  замахал обеими руками и ногами,  отыскивая глазами отца,  а тот стоял у него за спиной и протирал пальцами забрызганные водой стекла очков…
     «Папа, —  продолжал  свое письмо Колька, —  а почему Ваньке Солнцеву можно быть сыном полка, а мне нельзя? Я тоже хочу на фронт, хочу быть летчиком.  Я научился мастерить бумажные самолетики. Только Фатима Султановна ругается, когда я во время уроков пускаю их по классу.  Папа,   я по тебе скучаю.  Поскорее возвращайся домой».
     Колька встал со стула и побрел к комоду. Там на верхней полке лежали  письма с фронта. Мальчик  порылся в бумагах и вытащил небольшую фотокарточку.  На ней во весь рост красовался высокий армейский офицер в щеголеватой фуражке и с биноклем в руке. Что и говорить, Колька гордился своим отцом.  Благодаря ему,  он,  Колька,  в воде сейчас себя чувствует,  как рыба в родной стихии. Нынешнее лето в Узбекистане  было очень жаркое, столбик зашкаливал в тени за сорок градусов.  Мальчишка все лето не вылезал из водоема, где народа кишело не меньше чем селедок в бочке.
     Колька любил своего отца, он  помнил все свои довоенные дни рождения. Дни рождения  промелькнули в его голове калейдоскопом  счастливых событий.  Отец баловал мальчика и  всячески старался порадовать его.  В четыре года Колька хотел стать врачом. На день рождения  родители подарили  мальчику  белую докторскую шапочку и  детский набор  медицинских инструментов.  Когда Кольке исполнилось пять лет,  в подарок мальчуган получил  вожделенную матроску,  в шесть лет –  большой железный танк с крутящейся башней.   Кем только не мечтал быть Колька за свою жизнь!   В мыслях он был   пожарником и водолазом,  моряком и танкистом.  И только когда по радио объявили  о нападении Гитлера  на Советский Союз,  Колькина мечта устремилась в небо.  Он захотел стать летчиком.  С этой мечтой  мальчишка  и  жил весь этот последний год.
     Свободное от  школы  время Колька любил проводить на базаре.  Он болтался среди овощных рядов и  с жадностью впитывал в себя душистый аромат дынь, сушеного урюка, изюма,  аппетитных,   бархатистых на вид,  персиков.  Вдоль торговых рядов вальяжно фланировали выписанные из госпиталей офицеры в сопровождении молоденьких дам-хохотушек. Те с удовольствием   щелкали жареные семечки, на ходу выплевывая шелуху, которой  щедро была усыпана земля.  Кроме шелухи на земле было полно косточек от персиков.  А  они, как знал Колька,  были делом прибыльным:  если их промыть и просушить, можно не без выгоды сдать в аптеку и получить за косточки кое-какую сумму денег.
     После последней неудачи с побегом Колька решил больше не торопиться, а подготовиться к побегу более тщательно, чтобы не было  осечки.  На дворе стояла глубокая осень.  Впереди предстояла  теплая самаркандская зима. 
     —  Теперь я изменю свою тактику, —  решил мальчик, закрывая ящик комода, —   буду стараться учиться, закончу третий класс,  а летом, когда все забудут про мои предыдущие подвиги, опять убегу на фронт.
     Колька подошел к висевшему на стенке отрывному календарю и сорвал листок.  Это был первый  день ноября  одна тысяча девятьсот сорок второго года. Мальчик быстренько на пальцах  подсчитал, сколько времени остается до летних каникул,  и остался  доволен. Впереди было еще долгих семь месяцев.  Будущий боец прикинул примерный план мероприятий  на это время и зачесал вихор.  Летом на фронт бежать легче, не нужно брать с собой зимних вещей, только котомку с продуктами и деньги.  Неплохо бы побольше денег…  Колька вспомнил про  глиняную собаку-копилку с прорезью на спине,  которую  подарила ему мама в предвоенный Новый год, и побежал искать ее  в чулане,  где хранился всякий ненужный хлам.  В голове у мальчугана  забегали цифры. Настроение стало явно лучше.  Если поставлена цель,  надо настойчиво идти к ее достижению.
     Колька еще раз перечитал свое письмо папе,  подул на еще невысохшие чернила   и,  аккуратно промокнув лист бумаги  промокашкой, стал писать адрес.

***

     —  Готовимся все к обходу! —  В палату, где лежали раненые бойцы, заглянула озабоченная сестричка. —  Королев,  сколько раз вам можно повторять, что в палате курить не разрешается! Для этого есть специально отведенное место!  Пестряков, откройте окно и проветрите палату. Через десять минут придет врач.
     Сестричка исчезла. Ходячие больные торопливо навели порядок, проветрили, насколько успели,  палату и приготовились к обходу. Те, кто не мог ходить,  в ожидании врача  повернули головы к входным дверям.  Лишь на одной кровати не было никакого движения.
     Старший политрук стрелкового батальона Авдей Семенов,  с ног до головы перевязанный   посеревшими бинтами,  был похож на египетскую мумию.   Он уже неделю в бесчувственном состоянии лежал  в большой хирургической палате ленинградского госпиталя.  Глаза были застелены пеленой тумана,  Авдей тяжело и хрипло дышал,  нитевидный пульс еле прощупывался.  Семенов воевал уже второй год и по солдатским меркам считался обстрелянным воином. Вот только подводили глаза.  У бойца была прогрессирующая близорукость.  Опасаясь конфуза,  он однажды  доверительно попросил батальонного комиссара  привезти  ему из осажденного Ленинграда две пары очков.  Рецепт на очки Авдей Семенов бережно хранил в кармане гимнастерки. Так и ползал политрук от траншеи к траншее с окулярами на глазах,  да с двойным запасом за голенищем. Дабы не треснули стекла, каждая оправка была бережно переложена и упакована в мягкую тряпочку.  Ангел–хранитель  не  раз выручал офицера  из лап смерти.  Однажды снаряд угодил  в его блиндаж. Слава Богу, что там никого не было,  Авдей в это время находился в нескольких  десятках метров от него,  на командном пункте.  В другой раз снаряд разорвался буквально рядом. Авдея спасла воронка  –  взрывная волна пронеслась  прямо над головой. Тогда  политрук отделался легкой контузией.  Из последнего боя  вырвались немногие счастливчики,  немилостивой  оказалась судьба  и к Авдею…
    —  Так… Что тут у нас… —  над Семеновым наклонился майор медицинской службы Платонов.
     — Температура тела раненого постоянно держится на высоких цифрах, товарищ майор!  В сознание после операции Семенов так и не приходил. Бредит… —  доложила сестричка.
     —  Плохо.  Давайте его первым в перевязочную, там посмотрим.
     Когда в  перевязочном кабинете с офицера  сняли бинты,   госпитальный хирург  тщательно осмотрел  раны.  Бедра Семенова почернели,  в нос едко ударял зловонный запах гноя.   Если первая операция, проведенная  несколько дней назад,  вселяла некоторый оптимизм, то вот сегодня… Майор  Платонов явно занервничал: начиналась гангрена.  Хирург тревожно взглянул  на  стоящую рядом медицинскую сестру и деловито скомандовал:
    —  Срочно в операционную!
     Больше  четырех  часов боролись врачи за жизнь Авдея.  Ноги спасти не удалось. Быстро развившаяся гангрена не оставила шансов на успех. Поздно  вечером прооперированного офицера   перевезли в палату для тяжелых больных,  оставив рядом с ним дежурную сестру. Всю ночь Авдей  пролежал  в беспамятстве,  а под утро, то ли сердце не выдержало нагрузки, то ли еще по какой причине,  глаза боевого политрука  закрылись навечно.  Офицер так и  не успел осмыслить, какую  шутку сыграла с ним  злодейка¬-судьба. 
     Политрук уже лежал на койке,  накрытый с головой белой  простыней,  когда в палату принесли письмо из далекого южного тыла.   Это было запоздалое,  но такое долгожданное письмо от сынишки...

***

     Старый  Мумин прислонил свой велосипед к калитке и нерешительно заглянул во двор.  Наталья,  вышедшая на крыльцо с лейкой, так и остолбенела. Почтальон,  облокотившись  о  цементный столбик забора,    скорбно молчал.   Тюбетейка сползла на его лоб, чуть ли  не закрывая  глаза.  Мумин поправил ее и тут  же поймал тревожный взгляд хозяйки дома.  Наталья отбросила лейку в сторону и бросилась к старику.
     —  Что? —  выдохнула она.
     —  Ты, это…  Дочка, не казни себя. Держись.
     В руках Мумин держал не солдатский треугольник, а  обычный почтовый конверт,  весь зашлепанный казенными штампами.
     Наталья,  побледнев,  выхватила у него конверт. Неслышно шевеля бескровными губами, прочитала извещение. Ноги у нее подкосились. Женщина тяжело опустилась на землю.
     —  Трое детей у тебя,  Наталья.  Поднимать их надо.  А то, что письмо казенное,  так  это  еще ничего не значит.  Могли и перепутать чего. На, вот  тебе, – Мумин полез в карман куртки и вынул  кулек с изюмом, – отдай детишкам, пусть полакомятся.  А ежели чего надо, ты скажи,  я  помогу!  Да  и люди помогут,  детей  твоих не оставим…
     Колька встретил эту горестную весть,  как и подобает настоящему мужику – стоически. Он только что вернулся из школы, совсем недавно  отзвенели зимние каникулы.  Шел январь  одна тысяча девятьсот сорок третьего года.  Наталья собрала детей в горнице и, подавив слезы,  печально  произнесла:
     —   Нет больше нашего папы,  детки.  Погиб он  в боях за Ленинград.
     Младшие сестры  оцепенели, а Колька прижался к Наталье мокрой щекой и прошептал:
     —  Когда я стану постарше, я отомщу за папу. Мама, я обязательно за него отомщу!
     Парадокс,  но  трагическая смерть отца  повлияла на мальчишку в лучшую сторону.  В школе он стал прилежнее учиться, а дома старался не причинять матери больших хлопот.  Днем помогал по хозяйству, а вечерами забивался  в угол и читал книжки.  Глаза только у парня стали печальнее, молчаливым стал Колька…
     Наталья пропадала в госпитале без сна и отдыха. Уходила на дежурство рано утром, когда дети еще спали.  Приходила домой,  не чуя под собой ног, когда за стенкой было уже слышно  нестройное  детское сопение…
     А Колька времени  зря не терял.  На дворе  стоял март, в копилке у мальчика собрались какие-то деньжата,   по предварительным подсчетам не меньше ста рублей.  Деньги,  конечно же,  небольшие. Но,  если учесть, что до лета еще далеко,  к побегу на фронт он успеет хорошо подготовиться.    Сразу после  Нового года  Колька стал  готовить себя к побегу и физически.  В доме напротив жил русский мальчик Митяй,  его погодок.  Во дворе дома старшие ребятишки соорудили турник, и дети стали устраивать соревнования, кто больше раз подтянется. Колька был маленького роста,  и  подпрыгнуть до перекладины ему не удавалось, как он ни старался. Когда пытливый пацан стал подставлять табуретку,  дела пошли лучше. Однако Митяй все равно обгонял своего соперника и подтягивался уже восемь раз, в то время как Колька, кряхтя, с  натягом,  успевал подняться над перекладиной только пять…
     С фронта стали приходить утешительные сводки. Раньше из черной тарелки репродуктора часто звучал скорбный голос диктора: «После тяжелых и кровопролитных боев советские войска оставили города Брест, Минск, Могилев,  Киев…».  Немецкие войска наступали так стремительно, что Колька не успевал запоминать названия сданных врагу городов и населенных пунктов. А сейчас...  Вначале сильное впечатление на мальчика  произвела победа под Москвой, а уж совсем недавно и вновь радостная весть:  одержана победа в Сталинградской битве и не над кем-нибудь, а над самим фельдмаршалом Паулюсом!  Кольке почему-то казалось, что это самый главный фашистский генерал…
     Зимы, как известно, в Самарканде не бывает, или почти не бывает. Затянувшееся лето плавно переходит в осень и так тянется до поздней весны,  когда клумбы ярко  запестрят  разноцветными тюльпанами. Снег в этих краях – одно название, вот в горах – там другое дело, лыжное раздолье.  Колька очень хорошо помнил снежные киевские зимы. Это было чудесное время.  Как часто он вместе с родителями и сестрами ездил в лес, ходил на лыжах,  наперегонки  летел с лесных пригорков на  детских санках… Но это время было уже так далеко…

***

     …Близился конец учебного года.  Из двадцати человек в классе всего лишь пять девочек были круглыми отличницами. Друзья – узбеки слыли стабильными хорошистами,  лишь Колька учился с амплитудой набежавшей волны: то тройку получит, то пятерку.  В первом  и втором классах он  учился без троек,  в табеле были даже две пятерки по письму и физкультуре, а вот в третьем  классе он малость  развинтился, особенно в первом полугодии.  До летних каникул оставались еще две долгожданные недели, когда Колька понял:  причин для огорчения мамы особых нет. Арифметику он подтянул и имеет сейчас твердую четверку. Что касается письма, то он постарается и выйдет в хорошисты,  а по остальным предметам у него дела были  более или менее терпимыми. Хромало только чистописание.  Колька постоянно вылезал из разлинованных сеток, хотя и  выводил, как ему казалось, каждую буковку.  Часто подводили и  слетавшие с пера кляксы…  Мальчик постоянно носил в пенале перочистку и  терпеливо обтирал тряпочной подушечкой перо-уточку, обвиняя во всех своих грехах некачественные чернила…
     На двадцать пятое мая  Фатима  Султановна, классная руководительница,   назначила родительское собрание и наказала ребятам известить об этом родителей.
     Колька проснулся в то утро в хорошем расположении духа. Еще вчера вечером он разбил  свою глиняную копилку и,  собирая рассыпанную по полу мелочь и кредитные бумажки, открыто  радовался:  «Здорово! Я, похоже,   –  миллионер!»   Персиковые косточки и  в правду сослужили  мальчишке  добрую службу:  «улов» оказался тоже приличным – около трехсот рублей. На чердаке,  в ворохе старого тряпья,  Колька спрятал вещевой мешок,  куда сложил килограмма два сушеных сухарей, две банки тушенки, семь вареных картофелин и целую банку конфет «монпасье».  Это было огромное богатство.  Бежать на фронт Колька решил не ночью,  а днем. Во-первых,  мама не успеет спохватиться, а когда узнает, будет уже  поздно. Он успеет добраться до  Ташкента, а может быть  и дальше.  Во-вторых,  ехать в поезде ночью ребенку,  да еще одному, было делом ненадежным. Колька решил действовать так:  дневным поездом он попытается добраться до  ближайшего  узлового города.  Там  он попытается пристать к каким-нибудь беженцам и попросит их выдать себя за их ребенка.  Деньги у него есть, и он сможет таким образом отвертеться от возможных  сюрпризов.  Главное, добраться до центра России,  поближе к фронтовой полосе, а там держись, фашист!  Колька Семенов придет и поквитается с тобой за погибшего отца!
     Еле дождавшись последнего звонка в школе, Колька помчался домой.  Сестер,  к счастью,  дома не оказалось, они задержались в школе. Мальчик бросил ранец в угол и побежал на чердак за рюкзаком. Вернувшись в комнату,  он  еще раз огляделся,  бросил короткий взгляд на  фотографию отца –  еще довоенную, такую знакомую...   У порога  Колька в раздумье  притормозил:  писать записку маме или нет?  Решив про себя, что записка только убыстрит его поиски, мальчик решил не оставлять следов.
     — Пришлю маме письмо с фронта вместе с фотокарточкой в солдатской форме,  и, может быть, даже с боевой медалью, —  решил  Колька, напяливая на голову  панамку.  Озираясь по сторонам,  он огородами  выбежал за плетень и вдоль хлопкового поля  побежал в сторону городского вокзала…

                5.
    
     Фатима Султановна  сидела за  столом в опустевшем классе и готовилась к родительскому собранию.   До встречи с родителями учеников  еще  было свободное время и  Фатима,  вынув из лежащей рядом сумочки кругленькое зеркальце,  внимательно посмотрелась  в него.  Лицо у нее выглядело усталым и изможденным, под глазами залегли мелкие морщины.  Коротко стриженые волосы были  подернуты серебристым инеем.
     —  Да,  годы  идут.  Уже далеко не девочка, —  резюмировала Фатима.  Преподавание в начальных классах было для учительницы делом новым и непривычным. Она около  двадцати лет работала концертмейстером в  филармонии и только перед самой войной устроилась в школу преподавателем музыки.  Неожиданная война   перепутала все карты.  Фатиму Султановну неожиданно вызвали в городской отдел народного образования и предложили пройти кратковременное переобучение по программе учителя  начальной школы.  Город  и ближайшие пригороды были вскоре  объявлены одной из эвакуационных зон  Средней Азии. Предстояло принять  много детей из фронтовой полосы России и других  советских республик.
     Фатима откинулась  на спинку стула, и устало закрыла глаза. Вспомнилась молодость. Узбекистан только что получил независимость, окончилось феодальная власть баев, в край пришли комиссары в черных кожаных тужурках и стали наводить революционный порядок. В голове у девушки в то время был  полный сумбур. Воспитанная в узбекском кишлаке,  в строгой исламской семье, она безропотно носила паранджу и соблюдала местные обычаи. От природы у девушки был хороший музыкальный слух и красивый голос. Сколько помнит себя Фатима,  она всегда пела.  Родители не одобряли увлечения дочери. Отец мечтал лишь о том,  как бы быстрее  девочка подросла, чтобы выдать ее замуж и  получить при этом солидный калым. В  мусульманских семьях всегда радовались, когда рождались девочки, они способствовали  благосостоянию родителей в старости. Особенно ценились невесты — девушки,  искусно владеющие ковровым ремеслом. В этом случае калым за невесту запрашивался значительно выше.  Хуже было в семьях, где  рождались мальчики. С одной стороны – джигит, он же и защитник, и добытчик, и глава семьи, а с другой – сплошное отцу разорение. Да и где бедным семьям было взять калым за невесту? Фатима вспомнила, как отец еще до революции хотел насильно выдать ее замуж за противного и жирного байского сына.  От этих воспоминаний даже сейчас у учительницы  прошел озноб по коже,  и она вся съежилась.  Но тогда было не до шуток.  Слово отца всегда было последним. Девушка росла кроткой и послушной, однако бунтарское начало в душе взяло верх, и Фатима бросила вызов судьбе. Прихватив узелок с вещами, она тайком убежала в Ташкент. Добрые люди помогли, и девушка  оказалась в прислугах в богатой семье владельца ковровой мастерской.  Там  и научилась девушка азам игры на фортепиано.
     Женщина по своему природному назначению рождена для счастья. Если бы Фатима не ослушалась в молодости  отца и вышла  замуж за противного байского сына, то сегодня испытывала бы данную Богом радость материнства. Но нет,  видимо Всевышнему не захотелось ее с кем-нибудь  соединять.  Жизнь шла с  привычным, выработанным временем ритмом: работа, библиотека,  дом.  Изредка – посещение концертов и встречи с подругами.  Перед самой войной женщине улыбнулась надежда  перекроить свою судьбу. На нее обратил внимание приезжий инженер-строитель из Москвы. Несколько вечеров Фатима  провела в общении с интересным собеседником. Молодые были уже готовы пожениться,  если бы не война…  Перед уходом на фронт Андрей,  так звали инженера,  обнял свою  Фатиму и  наказал ждать его,  обещая  писать письма. Писем от него до сих пор не было…
     Внезапно Фатима Султановна встрепенулась. Нахлынувшие воспоминания сменились настороженностью.  Она услышала  шаги – в класс стали заходить родители учащихся.  Учительница  поправила упавшие   на лоб волосы,  открыла  портфель и выложила на стол ровной стопкой школьные табели…
     Вдруг дверь распахнулась и в класс влетела  заплаканная мама Коли Семенова – Наталья.
     Встретив встревоженный взгляд Колькиной мамы, Фатима Султановна приподнялась со стула:
     —  Что-нибудь случилось?
     —  Колька,  шельмец,  опять пропал!  Наверное,  снова на фронт сбежал, —  выдохнула Наталья.

                6.
    
      —   Семечки жареные!  Картошка вареная,  пирожки горячие! —  привокзальная торговка старалась переорать  толпу народа, собравшуюся у железнодорожного состава.
     —   Пропустите кормящую мать! —   верещала какая-то тётка.
     —   Ай, на мозоль наступили!
     —   Куда  ты лезешь, бабка? 
     —   Сам-то куда лезешь,  черт лысый!
     —   Товарищ  начальник,  помогите ветерану гражданской войны  с посадкой! —  тощенький  старичок-узбек  пытался взобраться на ступеньку вагона.
     —   Куда прешь, старый!  Предъяви  свой билет!
     —   Семечки жареные! Картошка вареная, пирожки горячие!
     Кольке здорово повезло.  На вокзале ему  долго мелькать  не пришлось.  На  перроне мальчишка вначале смешался с толпой женщин с детьми, затем незаметно для милицейских глаз пробрался на крышу вагона и удобно разместился у вытяжной трубы.  Рядом устроилась  толстая  тетка с красным, как у пьяницы, носом. На груди у нее был подвешен младенец, жадно сосущий молочко из бутылочки. Двое детишек  постарше,  прилепившиеся   к матери,  держались за полы ее засаленной юбки.  Поезд отходил в соседнюю Киргизию – в город Джамбул.  По правде говоря, Кольке было без разницы куда ехать,  лишь бы не  ссадили с вагона, как это уже дважды случалось.  Он сидел на крыше вагона  и наблюдал за посадкой. Несколько раз по вокзальному перрону  прошлись  военные патрули и милицейский наряд. Вся платформа была усеяна шелухой от семечек и сливовыми косточками.
     «Если продержусь до Джамбула, —  думал Колька, —  значит,  полдела будет сделано. Дальше прямиком до России, а там и фронт не за горами. Главное – запастись терпением».  Чего-чего,  а терпения, ему, битому беглецу, было не занимать. 
     Что сейчас делает его бедная мама? Наверняка поставила «на уши» местную милицию.  Мысли о матери заставили Кольку съежиться. Сколько горя  терпит она, бедная,  из-за него,  непутевого.  Но ничего. Скоро Колька попадет на настоящую войну,  где стреляют не понарошку   из деревянных пугачей, а поливают из винтовок тяжелыми,  свинцовыми пулями. 
     Вообще-то Колька мечтал  больше об авиации.  Под его кроватью в деревянном ящике,  где хранились детские игрушки,  был целый самолетный парк с аэропланами и  дирижаблями. Была даже деревянная модель планера с обклеенными калькой крыльями.  Колька с отцом  собрали  эту модель  перед  самой войной.
     Мальчишка взглянул в бирюзовую  синь безоблачного неба и мечтательно потянулся. Рядом с ним, небрежно бросив под ноги армейский  вещмешок,  уселся рыжий солдат с рукой на перевязи.
     —  Скоро отправляемся,  пострел? 
     Зычный голос фронтовика вернул Кольку из полета мечтаний в реальную жизнь.  Он внимательно осмотрел солдата.  На груди у дядьки висели две медали.  На одной из них была надпись: «За отвагу». Значения второй медали Колька никак не мог понять, но любопытство взяло верх, и он заинтересованно спросил у солдата:
     —  Дяденька, а что означает вот эта звездочка? Как называется ваша медалька?
     — Это, братишка,  не "медалька"!  Это орден.  И название ему –  «Красная звезда». А хочешь знать,  за что меня им наградили?
     Колька оживился.  Разговор  с  бойким фронтовиком вообще-то никак не входил в планы мальчишки. Его мысли были направлены на то, как бы найти повод и примазаться к той  красноносой тетке с тремя детьми.  Где трое ребят,  там и четвертый будет незаметен.  Просидеть бы так на крыше тихой мышкой в общей ватаге до самого Джамбула.  А там тетка, может быть, на его Колькино счастье, тоже на Россию направится.  Тогда вообще будет полный порядок.
     Мужественное лицо дядьки-фронтовика  располагало к доверию.  И Колька решился:
     —  Расскажи, дядя. О войне знать всегда интересно. У меня папа тоже воевал, погиб он под Ленинградом…
     Раздался протяжный паровозный гудок и железнодорожный состав, громыхая колесами, стал отдаляться от Самарканда, оставляя за собой привокзальные постройки.
     Антип, так назвался словоохотливый солдат, оказался хорошим рассказчиком.  На войну он попал в роту разведки. Воевал под Москвой. В одном из боев ему посчастливилось взять «языка». Это был грузный,  как жирный баран, немецкий фельдфебель. Под шквальным огнем разведчику удалось доставить связанного фрица в штаб дивизии. За эту удачную вылазку и был отмечен молодой солдат   медалью «За отвагу». А заветную «Красную звезду» Антип получил уже  у ворот Сталинграда. Тогда с группой разведчиков они напали  на немецкий «виллис» и захватили двух важных птиц – старших офицеров вермахта…
     Колька с интересом слушал рассказ бывалого солдата, но под  монотонный стук колес поезда его стало клонить ко сну. Видимо, сказались усталость и недосып.  В ночь перед побегом мальчик не спал, он все время ворочался в постели и думал.    А все  мысли  его были, конечно же,  о войне, о фронте.   И вот сейчас  во сне  он уже не трясся на крыше железнодорожного вагона, а,  крепко держа в руках штурвал,   парил высоко-высоко  в небе на настоящем военном самолете.
     Рыжий солдат развязал рюкзак, вынул из него  небольшой моток  крученой веревки и заботливо привязал Кольку  к трубе.
     —  Так-то оно надежней будет,  —  решил фронтовик, —  а то, не дай Бог, ненароком свалится малец,  горя  потом не оберешься.
     Солдат полез рукой в карман армейских штанов и вынул горсть семечек.
     Колька, склонив голову,  сидел верхом на своей торбе с вещами и  тихо сопел.  Сквозь сонную пелену он уловил любопытствующий вопрос Антипа:  "И куда же ты, братишка,  собрался?  Дорога,  вишь,  она длинная, а ты один, без мамки…" 
     И тут Колька расслабился.  То ли он бдительность свою  потерял, то ли забыл, что отвечает взрослому человеку, а не своему ровеснику… Колька вздохнул и  тихо сквозь сон пробубнил:  "На войну…".
     —  Бывает! —  в тон пацану  задумчиво откликнулся солдат, продолжая неспешно лузгать семечки...

                7.
    
      …Командир энского авиационного полка майор Курмашов только что провел обсуждение с офицерами план  предстоящей операции на завтра.  Сейчас он сидел на колченогом стуле в своем  прокуренном кабинете и размышлял.  После победы в Сталинградской битве боевой дух  воинов заметно окреп.  Остался позади  коварный и ошеломляющий удар  у западных границ Белоруссии в июне одна тысяча девятьсот сорок первого года ,  когда была практически уничтожена вся сосредоточенная на этих рубежах бомбардировочная и истребительная авиация. Осталась позади и некоторая растерянность перед мощным и хорошо организованным натиском немцев.  Не шутка, когда за какие-то три — четыре месяца фрицы оккупировали две трети страны.
     Шли бои на Курской дуге, и от успеха авиации зависело очень многое. Курмашов нервничал. В последних боях его полк понес потери. Опытных летчиков было маловато,  а «желторотиков»,  только что вышедших из училищ молодых летчиков,  выпускать в небо было боязно. Прямо с курсантской скамьи  молодняк сразу же попадал в пекло боев.  Вот и приходилось старикам шефствовать над  необстрелянным,  но зато довольно-таки  ершистым пополнением.
     На войне растут быстро.  Вот Ваня Куликов, например.  Он   восемнадцатилетним пареньком пришел из летного училища в конце сорок первого года.  Краткосрочный курс. Тогда летчиков "пекли" как блины.  Подумать только,  за полтора года парнишка из "желторотика" превратился в настоящего летчика, на счету которого было уже одиннадцать сбитых самолетов. Вот и отличай юнцов от стариков, когда порой у них и разницы в возрасте-то нет.
     А Колька Семенов!  Курмашов отлично помнил  тот дождливый день, когда на контрольно-пропускном пункте он встретил маленького продрогшего мальчика. Тот назвался сиротой и попросил оставить его в части.  Майор пожалел пацаненка,   приказал поставить мальчишку  на довольствие и пошить ему обмундирование.  Так Коля Семенов стал сыном полка…
    «Смешной паренек, но старательный,  —  думал тогда майор, приглядываясь  к  Кольке. —  Чувствуется его тяга к небу.  Удивительно, но ведь каждый день мальчишка выходит на аэродром провожать и встречать самолеты.  А любознательный какой!  Пристроен работать на пищеблоке, но летные приборы в кабине пилота наизусть знает.  Хорошая смена растет.  Война закончится,  пойдет учиться пацан… Отличный  профессиональный летчик из него выйдет!» 
     Майор задумчиво потянулся за папиросой.  В комнату вошел встревоженный  дежурный офицер капитан Ульянов и положил на стол свежий рапорт – сводку  о сегодняшнем бое. Сводка была неутешительной. Бомбардировщик,  которым управляли летчики Максимов и Онопко, во время боевого задания был сбит.   Пилоты погибли.
     —  Мать вашу, —  сквозь зубы выругался Курмашев. —  Такие ребята…
     —   Жаль парней, —  снял фуражку Ульянов. —  Но  это еще не все, товарищ майор!  Пропал воспитанник авиационного полка Колька Семенов!
    — Как пропал?
    —  На пищеблоке пацаненка нет, а радисты толкуют, что во время боя  он выходил с ними на связь по бортовой рации   из подбитого бомбардировщика.
     —  Да быть такого не может! Ошиблись, поди, радисты!  Связь плохая или еще что…
    —   Товарищ майор,  насколько  я знаю,  Колька постоянно крутился у самолетов.  Штурманы   не всегда  отгоняли его от себя.  Некоторые, наоборот,  показывали ручки управления самолетом,  объясняли  назначение приборов.  Может быть,  в этот раз мальчишка и упросил  экипаж  взять его с собой?  На подлете к цели снаряд попал в кабину,   пилот  принял решение не выбрасываться с парашютом,  а направить горящую машину в идущую на марше танковую колонну противника.
    —  Вот что, Ульянов!  Ты  бы разобрался  вначале,  что к чему,  а потом уже докладывал,  как положено –  по уставу.  Вызови ко мне с рапортом начальника штаба полка Карасева.
     —  Слушаюсь, товарищ майор! —  капитан Ульянов козырнул и вышел из кабинета.
     А дело было так….
     В то злополучное утро Колька был помощником дежурного по пищеблоку.  Услышав  рев моторов,  мальчуган побежал на летное поле и остановился около знакомого бомбардировщика. Там уже хлопотал штурман Онопко. С этим  летчиком Кольке удалось еще ранее быстро сдружиться.  Странно,  но они  нашли общий язык.  Штурман был  раза в три старше воспитанника полка. Бывший комсомольский работник, наскоро прошедший обучение в училище, он  стал новоявленным летчиком еще накануне войны. Тогда было почетно оказаться  в «стае» сталинских соколов.
     По инструкции брать мальчишку в бой категорически запрещалось. Лететь предстояло на  близкий объект, отбомбить вдоль линии фронта артиллерийские позиции  неприятеля.  И,  хотя самолет был военным, для провоза пассажиров  не приспособленный,  в этот раз штурман Онопко взял грех на душу  и поднял  мальчишку на борт…
      Фортуна часто переменчива к летчикам. Тридцать минут тихого и спокойного полета сменились суетой и беспокойством. В кабину попал зенитный снаряд. Пилот Максимов был сражен наповал, лицо штурмана  Онопко заливала кровь – он ничего не видел. Испуганный Колька пробрался на место пилота и,  с трудом отодвинув  его обмякшее тело,  взял управление машины  на себя.  Штурвал слушался плохо. Колька потянул самолет вверх,  выровнял горизонталь и почувствовал, что машина теряет высоту.  Земля неумолимо приближалась. Сквозь  сизую завесу дыма мальчишка разглядел колонну танков, на башнях которых красовались белые кресты. Колька потянул штурвал на себя и направил горящий самолет в самый центр танковой колонны.  Мальчишка судорожно  прокрутил ручку бортовой рации и,  прокричав в микрофон:  «Иду на таран!», врезался  в гудящий моторами металлический ромб…
      —  …Никогда бы не подумал, что такое может случиться… —   майор Курмашов только что выслушал донесение начальника штаба полка капитана Карасева и был крайне взволнован, — за сорванца перед командованием я отвечу.  Вот  только как  жалко парнишку!  Совсем еще ребенок!  Но что удивительно! Такой маленький,  а мужество, как у бывалого асса.
     Майор помолчал и добавил:
     —  Ты вот что, Карасев!  Пиши, давай,  на Семенова реляцию. По-моему,  тянет он на Героя.  Жаль, но по малолетству  не пропустят.  Пиши на орден «Боевого Красного знамени». На него он более, чем достоин…  Пиши, не робей, капитан!

                8.

     —  Эй,  красавэц,  прасыпайся! —  кто-то теребил спящего Кольку за вихор, —  прасыпайся, шельмец,  приехали!
     Колька приоткрыл слипшиеся веки – перед ним в линялой гимнастерке,  широко улыбаясь,  стоял молодой милиционер с раскосыми глазами.  Колька оглянулся. Сон о том, как он на горящем самолете таранит танковую колонну,  вмиг улетучился.  Колька  изо всей силы ущипнул себя за руку.  Вышло больно,  значит,  сказка о небе кончилась. Ни Антипа, ни тетки с ребячьим выводком видно не было. Скорей всего,  это была конечная станция.
     Милиционер вынул из кармана перочинный ножичек и, чикнув по веревке,  освободил Кольку от опоясавших его пут.
     —  Куда путь дэржишь, джигит?
     Раскосый милиционер коверкал русские слова, а  незадачливый беглец,  хлопая глазами,  быстро соображал,  как бы ему половчее соврать.
     —  Дяденька,  как называется эта станция? —   исподлобья глядя  на стража порядка,  спросил мальчик.
     –— А тэбэ какая лучше? —  вопросом на вопрос открестился мент. —  Ты приехал в славный город Джамбул. Нэ павэзло тэбе, арел. Поезд дальше не пайдет.  Что, из дома удрал?
     Улыбаясь, милиционер пытался расположить Кольку к себе, однако тот был начеку.  Мальчишка затаился и  молчал.
     —  Нэ хочэш говорить, твой дело, в мылыции всо расскажеш.
     Дядька  милиционер  крепко ухватил  Кольку за руку,  и по вагонной крыше они  направились к узкой металлической лестнице.   Внизу  по платформе  разгуливал второй милиционер. Был жаркий день, и милиционер постоянно обмахивал лицо свернутой вдвое газетой.
     —  Вот,  беглеца поймал, —   на киргизском языке сообщил напарнику коллега, – молчит, как партизан. Но ничего, в участке, как миленький,  заговорит…
     —   Вот и все. Закончился мой поход на фронт, —  горько заключил Колька, соскочив с лесенки вагона  на запыленный привокзальный  перрон.
     В милицейском участке, куда привел его раскосый дядька, запираться долго не пришлось. На столе у дежурного по отделу уже лежала  бумага с его,  Колькиной ориентировкой. Мальчишке ничего не оставалось делать, как рассказать всю правду о своем побеге.  Он честно назвал свою фамилию и домашний адрес в  городе Самарканде.  Дежурный офицер довольно потеребил усы  и стал накручивать ручку допотопного телефона. Услышав на другом конце провода голос,  капитан торжественно отрапортовал:
     —  Ваш самаркандский беглец с Вишневой улицы уже у нас —  в Джамбуле!  С ним все в порядке.  Вечером отправлю пацана  с оказией, пусть мать  успокоится.
     Капитан положил трубку на рычаг и недовольно бросил в сторону Кольки:
     —  Тут преступную шантрапу ловить некому, а ты все в войну играешь. Взрослеть нужно, парень. Уразумел?


            9.

     …Наталья никак не могла  придти в себя. Этот сорванец опять устроил ей спектакль с побегом. Женщина вся извелась в неизвестности, все ее мысли были о сыне.   Ни в привокзальной милиции, ни в приемнике-распределителе  ничего вразумительного ей не сказали. Лишь один хромоногий старшина участливо пробурчал:
     —  Каждый день пацаны валят  из дома в поисках военной романтики. Они, видишь ли, едри твою в корень, подвигов великих жаждут. Но ничего,  как  валят  валом весело,  так  мы их и  возвращаем под фанфары,  уже под белы рученьки.  Не твой первый, не он и последний.  Вот помяни меня, дочка, и двух дней не пройдет, как сыщем  мы твоего беглого. У нас на них нюх особенный…
     Вечером Наталья, уложив девочек спать, принялась за стирку. Налила в корыто ведро подогретой воды, всыпала наструганного хозяйственного мыла.  Только   начала было тереть грязное белье,  шурша им  по волнистой цинковой доске, как услышала настойчивый стук в дверь.  Вытерев наскоро мокрые руки о фартук, женщина вышла на крыльцо. Там ее ожидал щупленький мальчишка,  годами несколько старше ее  Кольки,  да и ростом тоже  повыше.  В руках он держал бумажку с казенным штампом.  Наталья судорожно выхватила ее из рук мальчишки и стала читать.  В глаза бросился  отпечатанный на машинке  текст:  «Беглец нашелся. Вернем  Самарканд командой формируемого санитарного поезда.  Начальник линейного отдела милиции майор Бакиев».
     У Натальи  просто гора с плеч свалилась.  Завтра она снова увидит свое чадо:  упрямое, хитрое, пытливое. Ну, что поделаешь, ребенок есть ребенок и мать всегда за  него  в ответе…
     Парнишка-курьер, переминаясь с ноги на ногу,  собрался  было уже  уходить, когда Наталья спохватилась:
     —  Ты, сынок,  принес мне радостную весть. Пойдем-ка,  в хату, я угощу тебя  персиковым вареньем.

              10.

     Железнодорожный состав,  стоявший натянутой струной,  гудел как встревоженный муравейник. Здесь формировался санитарный поезд. Все вагоны были  превращены в походные больничные палаты. Тяжелых больных не было. Их оставили в центральном госпитале. Основной контингент поезда состоял из команды выздоравливающих солдат. Начальник  санитарного поезда – майор медицинской службы  Голубев сновал между вагонами, отдавая персоналу короткие распоряжения. У штабного вагона он увидел  облокотившегося о поручень подножки грузного милиционера с погонами старшины.  За руку милиционер крепко держал щуплого десятилетнего мальчонку.  Поравнявшись с доктором,  блюститель порядка отдал офицеру честь:
     —  Вот,  вручаю беглеца под Ваш присмотр,  товарищ майор.  Велено  доставить в город Самарканд  к  матери. Линейная служба милиции  города уже оповещена,  будут встречать.
     Дядька-старшина потрепал ребенка по взмокшей шевелюре и на прощание бросил:
     —  Ты, хлопец,  слушайся доктора во всем! Он теперь на всем пути следования твой отец,  Бог и воинский начальник. Счастливой тебе дороги, путешественник!
     Милиционер молодцеватым шагом  зашагал вдоль платформы, теснимый группами  раненых солдат,  которые в  ожидании посадки,  галдя, дымили закрученными цигарками,  пуская вверх сизые кольца  ядреного самосада.
     …Доктор Голубев был воякой еще старой дореволюционной закваски. Медицинский институт он окончил в Санкт-Петербурге, в аккурат  накануне празднования трехсотлетнего юбилея  императорского дома  Романовых.  Даже повоевать пришлось на фронтах первой мировой. Начальник санитарного поезда гордился тем, что спас многие сотни жизней бойцам и командирам  армии генерала Брусилова.
     После падения империи доктор Голубев служил в петроградских госпиталях,  а когда отгремели последние залпы гражданской войны, осел в Москве и стал заниматься научной работой.
     Известие о начале войны  с  фашистской Германией  застало доктора в Ленинграде,  где он выступал на  Всесоюзной конференции кардиологов. Еще в сталинские,  страшные годы репрессий,  ему удалось защититься и получить ученую степень.
     В военкомате,  куда доцент Голубев пришел по собственной инициативе  проситься на фронт,  ему вежливо отказали, сославшись на то, что страна нуждается  в молодых кадрах медиков. Негоже, мол,  разбрасываться профессорами и доцентами.  Учите-ка лучше  студентов.
     Однако  в одна тысяча девятьсот сорок втором году  настойчивый доцент  дожал одного знакомого доктора, бывшего однокашника из Санитарного управления Кремля и тот ему помог.  И попал бывший императорский студент не куда-нибудь, а в самое, что ни на есть пекло – на Северный Кавказ…
     Майор даже поежился от этих минутных воспоминаний. Он вместе с Колькой  поднялся в головной вагон  и зашел в свое купе. Сразу же пахнуло неказистым солдатским бытом.  На столике – хаотическая стопка неподписанных бумаг,  рядом – неприбранная постель...
     Доктор быстренько скатал матрас с постелью и забросил его на верхнюю полку,  затем  с  трудом раскрыл окно.  Заколыхались полинялые занавески,   и в тихий закуток вагона ворвались струи свежего воздуха. Голубев выглянул в коридор и, увидев сквозь полуоткрытую дверь  хлопотавшую у титановой печки старшую медицинскую сестру,  вежливо попросил ее:
     —  Принесите–ка, голубушка, нам два стаканчика чайку,  да покрепче…

                11.

     Колька освоился в санитарном поезде на удивление быстро. День промчался в суетливых хлопотах. Формирование состава закончилось только  поздно вечером, и около полуночи эшелон тронулся в путь.  Дяденька  доктор оказался очень словоохотливым человеком.  И  хотя  его лицо было исчерчено глубокими морщинами, а тяжелые мешки под глазами отливали еле заметной желтизной,  взгляд медицинского начальника был очень добрым. После непродолжительного чаепития майор Голубев познакомил своего неожиданного пассажира со всем командным составом поезда.   Вскоре по всем вагонам разнеслась весть:  в команде едет мальчик,  который сбежал из дома на фронт.  Сбежать то сбежал, да вот закавыка –  до фронта он  не доехал, милиция  сцапала!   На Кольку приходили дивиться  раненые бойцы и командиры из соседних вагонов, каждый из них нес мальчишке то кусок сахара, то ржаной сухарь.  Один  летчик, припадающий на левую ногу,  вынул из кармана кителя большую плитку шоколада.  К ночи Колькина торба была загружена до самого верха.  Действительно,  жизнь полна неожиданностей!  Еще сегодня утром мальчишка  буквально  выл от  досады и горечи.  Он  никак не хотел примерять на себя клеймо неудачника,  а  к вечеру уже  ощущал себя  чуть ли не героем.  На глазах у нескольких сот человек  Колькина популярность росла с бешеной скоростью…
     Почти всю ночь Колька провел в плацкартном вагоне, где ехал раненый летчик.   Они  долго разговаривали,  а под утро Алексей Иванович, так  звали раненого, снял с вешалки свой обветшалый китель, отцепил от лацкана медаль и торжественно протянул её Кольке:
     —  Это тебе,  браток,  награда от меня за настойчивость и патриотизм.  А то,  что она «За отвагу» –  так это не беда!  Ты заслужил ее авансом.  Ведь ты же будущий защитник родины?  Правильно  я говорю?
     Колька,  еще   не  веря своему счастью,  как-то отстраненно смотрел на  старшего друга и от волнения не мог проронить ни слова…
      —  Ну, что замолчал, боец? —  Алексей Иванович щелкнул Кольку по носу. —  Скидывай свою куртенку, дырку для медали делать будем!
      —  Спасибо, дяденька,  —  пролепетал смущенный мальчишка, бережно  трогая  подарок летчика.
     Колька  сомкнул глаза  незадолго до подъезда к городу.  Эшелон уже плавно приближался  к платформе, как всеобщий любимец услышал знакомый голос Алексея Ивановича:
     —  Просыпайся, малец!  Приехали. Мамка, небось, вся извелась,  встречая.
     —  Уже приехали? —  Колька  нехотя протер глаза.
     — Приехали!  Давай, пошевеливайся!  И послушай мой тебе совет,  Колька! —  Алексей Иванович,  приподняв мальчугана над головой, назидательно  произнес: 
      —  Не ищи  ты больше приключений на свою ж…!  Станешь взрослым,  они сами тебя найдут…
     Колька  вышел на платформу города Самарканда  в сопровождении летчика. Из окон штабного вагона Кольке дружески  махали доктор Голубев и  знакомые уже медицинские сестры.  Вчерашний беглец поставил отяжелевшую торбу  на землю и обернулся. Сердце екнуло, по телу пробежали мурашки. Мальчишка увидел бежавшую по платформе маму.  Ее  волосы   выбились из-под косынки,  лицо раскраснелось.  Колька спешно поправил скособочившуюся медаль на кармане  своей курточки и бросился навстречу  матери.
     Наталья  крепко-накрепко прижала  сына к своей груди.  Она никак не могла поверить своим глазам,  теребила мальчишку,  как бы проверяя, все ли с ним в порядке.  Колька неуклюже уткнулся в материнскую грудь и виновато всхлипнул. 
     —  Мам, прости меня. Я не буду больше убегать. Честное слово…
     Наталья целовала сына в мокрые от слез щеки, гладила его по голове. 
     —  Слава тебе,  Господи!  Живой…. 
     —  Да живой я, мам, живой...
     Оглядев сына с ног до головы,  Наталка заприметила  на  его груди медаль «За отвагу».   
     —  Послушай меня,  сынок,  внимательно, —  взволновано произнесла она,  —   в городском военкомате  поговаривают, что для детей погибших фронтовиков скоро откроют специальные военные училища. Ты как, не против  был бы  пойти  учиться,  Колька?  Может, и  перестанешь тогда убегать…  А вообще, наверное,  военная форма тебе будет к лицу!
     Наталка еще долго прижимала   сына к себе,  теребила его непослушные вихры.
     —  Как же  я люблю тебя,  горе ты  мое луковое!
     Мама взяла Кольку  за руку и они,  не спеша,  пошли по платформе к выходу в город.  Прямо на ступенях привокзальной площади бойко торговала  с  лотка мороженым девчушка с рассыпанными по лицу веснушками.  Наталья замедлила шаг  и  полезла в сумочку.  Вытащив из нее кредитку,  она  протянула ее  девочке: 
     — Дай-ка, милая, нам  два  сливочных стаканчика…


 
г. Кельн,  2005 год