Лелька и бес. Рассказ

Лёлька и БЕС

     Вместо пролога.
     Он – юный военный корреспондент, она – выпускница курсов медицинских сестер. В "семнадцать мальчишеских лет" молодые люди ушли  защищать свою Родину, так и не познав настоящей любви.  Оба погибли в победном 1945 году,  не увидев салюта долгожданной Победы.

***
     —   Чего ревешь, малая? —  загорелый  мальчишка лет восьми соскочил с велосипеда, бросив его на обочине дороги,   и сбежал с пригорка.
     На голой  мокрой земле,  еще  не полностью покрытой травой,   сидела девчонка лет пяти.  Она   хлюпала носом,  размазывая по грязным щекам слезы.  Тощая   косичка рыжим  хвостиком  торчала из-под  клетчатого  платка,  повязанного по-старушечьи.
     —   Обидел кто? —  продолжил спрашивать мальчишка. Ты скажи, не бойся.
     —   Нееет..  —   проскулила девочка. —  Шаровары я порвала. Воот…  Мамка узнает,  побьет.
     Девочка   вытянула ногу в грязном ботинке. На колене через рваную дыру серых штанин проглядывался здоровенный синяк.
     —  Ух ты, —  изумленно присвистнул  мальчишка. Как это тебя угораздило, рыжая?
     —   Я нечаянно, —  продолжала реветь девчонка.  —  Как   я теперь домой пойдуууу… Штаны еще совсем новые, два раза только и одеванные…
     —   Ладно, хватит тут разводить сопли.  Утрись вот,  —  мальчик протянул девочке чистый  носовой платок.  Как зовут то тебя, рыжая?
     —  Лёлькаааа —  всхлипнула малышка.
     —  Лёлька?  —  удивился пацан. —  Это еще что за имя такое?  Ты что,  кукла? Кукол только так и называют…
     —    Нее... —  мотнула головой девочка.  Меня мама с папой так зовут –  Лёля или Лёлька.  А так я – Олька.  Оля Белых.
     —   Ну,  пошли,  т.е. поехали Оля Белых! В смысле – Лёлька!
     —    Куда? —  испугалась малышка.
     —   На кудыкину гору! —  засмеялся парнишка. —  Да не трясись ты как осиновый лист!  К бабуле моей.  Зашьет она тебе эту дырку, или заплатку поставит. Не разбираюсь я в ваших бабьих тонкостях.   Да, забыл сказать.  Борисом меня зовут.  Можно – Бориска.
     —    А я знаю тебя, —   призналась малышка.  —  Тебя  бесом кличут.  Ты, правда, бес?
     —    Много будешь знать,  быстро состаришься,  —   хмыкнул паренек.  —   Садись,  давай,  малявка!
     Бережно усадив Лёльку  на раму  велосипеда   и,  наказав ей держаться покрепче,  Борис   на велосипеде погнал    в сторону города.

***
     —    Лёлька! —  кричал Борис.  —    Давай скорее   сюда!  Смотри, как здесь здорово!  Высоко!  А запах!   Ммммм…  Какой здесь запах!
     Пряный запах сухой травы  приятно щекотал ноздри.  Бориска,  чихнув пару раз, рассмеялся  и выглянул с чердака сарая.  Над ним простиралось  бездонное  мирное небо.  Облака невесомыми редкими перышками покрывали его синеву.  Вокруг стояла такая  тишина,  что было слышно жужжание мухи,  запутавшейся   в паутине.
     Раскрасневшаяся Лёлька,    жмурясь от яркого солнца,  сдула  со лба светло-рыжую челку,   и улыбнулась.
     —  Какой хитренький!  Пауками,  наверно,  опять  меня  напугать хочешь?  Или целоваться… —  она смущенно зарделась.  —   Ты же знаешь,  Бориска,  я тебя и так люблю.
     —   Ну, Лёлька, —  умоляюще протянул парень.  —  Какие пауки!  Ты что! Всего  на несколько минут.  Мне сказать тебе что-то надо.  Важное.
     —   Говори, я не глухая, —   продолжала кокетничать девчонка, обрывая лепестки белой ромашки.  —    Любит,  не любит.   Плюнет,  поцелует. К сердцу прижмет,  к черту…
     —   На фронт меня забирают,  Лёлька.  Повестка еще вчера пришла.  Не хотел я тебе заранее говорить, да и бабуле своей пока ничего не сказал.
     —   Как?  —  выдохнула Лёлька, вмиг оказавшись на верхней ступеньке лестницы.  Как на фронт?   Тебе ведь только семнадцать,  ты только что школу закончил.  А учеба?  Бориска, ты же собирался  поступать, учиться дальше…
     —   Лёлька, какая учеба,   когда  война   идет!   Второй год идет….  Ты же видишь, сколько похоронок каждый день приходит в город.   Наша соседка тетка Матрена вчера всю ночь проголосила.  Муж у нее погиб,  а кто теперь  мальцов поднимать будет?  Четверо их у нее…
     Девушка не сводила глаз с парня.  Лицо ее побледнело и как бы осунулось.     А Борис продолжал:
     —    Вот вернусь с фронта, и поступлю тогда на журналиста. И  выучусь, и свадьбу с тобой сыграем. Правда, Лёлька?  —    парень притянул девушку к себе, ласково обнимая ее  за плечи.
     Рыжеволосая  девчонка,  уткнувшись  Борису в грудь,  молчала.  Но он почувствовал, как его рубаха  пропитывается девичьими слезами.
     —   Не плачь, Лёлька.  Я и так еле решился, не  знал,  как тебе об этом сказать.  Я ведь и в военкомат окружным путем бегал…   Сам на фронт напросился.  Еле  комиссию уговорил.  Повестка, вон,   в кармане, и вещмешок уже собран.  Ты не…
     —   Когда? —   перебила его девушка. Она подняла к верху голову и  заглянула в глаза своему любимому. 
     —    Завтра… —  прошептал Борис.
     —  Пойдем! —  Девушка решительно  схватила парня за руку и потянула вглубь чердака.
     На сеновале,  путаясь в одежде,  она быстро скинула с себя цветастую кофточку,  опустила юбку,    расплела косу.  Такой  и запомнилась Лёлька Борису:   хрупкой и беспомощной,    словно тоненький стебелек на ветру.
     Они лежали на душистом сене чердака. Солнце заглядывало через щели досок. Муха в паутине перестала жужжать,  как бы прислушиваясь к прерывистому дыханию влюбленных.
     —   Возьми меня, родной!   —   вдруг шепнула Лёлька.  Возьми…  Кто знает, как дальше все сложится.  Кто знает,  может быть такого случая у нас уже никогда и не будет…
     Девушка осеклась.  Она хотела сказать совсем другие слова, вселяющие оптимизм, но от волнения ничего другого не шло в голову.  Лёлька  робко дотронулась до выпирающего и пульсирующего бугорка  Борискиных трусов, и повторила: «А вдруг….»
     —  Что ты несешь, дура!  C ума, что ли,   сошла!  Малолетка! —  Бориса словно холодной водой окатило. Он вскочил на ноги, торопливо натянул брюки.  Парня  тянуло к девушке, тянуло неодержимо.  Плоть его была натянута как пружина, но  Борис,  скрипнув зубами,  пересилил себя.
     —  Любовью, Лёлька, настоящей любовью после победы займемся.  Распишемся,  свадьбу сыграем.  Как все люди.  А там – все у нас будет. И любовь,  и дети. Ты только дождись меня,  Лёлька. Милая моя ...  Дождись… — Борис  целовал мокрое лицо девушки, боясь прикоснуться к ее белому телу.
     Лёлька означала для Бориски все.  Они были дружны с ней с детства,  жили  по соседству на параллельных улицах. Ходили в одну и ту же школу, с той лишь разницей, что Борис учился на два класса старше. Парень гордился своим старшинством и опекал Лёльку,  как родную сестренку.  Детская дружба со временем переросла в любовь: чистую и светлую.  И все у них было впереди, но война…  Война объявила свои законы.  Законы жестокие и страшные.
***
     —    Разрешите обратиться!  —  перед майором Буршаковым,  редактором дивизионной многотиражки «За Родину»,  стоял юный безусый солдатик с двумя лычками на погонах.
     — Младший сержант Саватеев!  Прибыл после госпиталя для продолжения службы,  —  продолжил он после кивка майора.
     —   Откуда будешь, боец? —  Буршаков поднялся из-за стола.
     —    Город Канск. Сибирь,   —  отрапортовал Саватеев.  —   Ранее служил в разведывательной роте.
     —  Сибирь, говоришь?  Наслышан, брат,  наслышан о  вашем крае.  По Красноярскому тракту уголовников и политкаторжан когда-то гоняли. Суровая,   северная земля.  И люди,  выросшие на ней,    сильные,  закаленные,  проверенные временем.  Проходи, сынок.   Будь как дома.
     —   Да  вольно, тебе говорю! —   улыбнулся майор. —    Курсы какие заканчивал,  или соответствующее  образование  имеешь? Чего к нам-то послали?   Журналистикой увлекаешься?   
     —  Да как сказать,   —  смутился солдатик.  Хотел поступать на журналистское отделение университета после школы. Да вот,  не успел.  Cразу   на фронт призвали.  Еще только год прослужил. Вот,  возьмите…
     Вместе с предписанием солдатик передал   майору залитый сургучной печатью пакет.
     —   Так,   так,  так… –  Буршаков пробежался глазами по тексту. —   Сам начальник политотдела дивизии полковник Сокольников  рекомендует.  Чего же ты за такое геройское  совершил, разведчик?
    —   Да  вроде ничего,   —    начал  как бы оправдываться Саватеев. —  Заметку написал во фронтовую газету. Товарищу полковнику понравилась, стал разыскивать  меня.  А я в госпитале  в это время лежал.
     —  Эх!  Молодо-зелено! —  майор потрепал сержанта по плечу.  Ну, что же, принимай дополнительное боевое оружие.   Буршаков кивнул на старую машинку «Ундервуд» –  единственную пишущую машинку редакции.
     В дверь постучали.   Редактор еще не успел ответить, как  в кабинет заглянул пожилой с одутловатым красным лицом старшина. 
     —  Можно, товарищ майор?
     — Заходи, Митрич, заходи.  Знакомься,  боец,  —  майор обратился к Саватееву. —  Прошу любить и жаловать:  бригадир наборщиков,  уважаемый человек в нашем коллективе.   Самый главный по выпуску газеты,  так сказать… 
     —   А это наше «молодо-зелено», –  с улыбкой продолжил Буршаков, кивая уже на сержанта. Располагайся, боец. Знакомься с коллективом, с бумагами.  Осваивайся. А я к начальству. Скоро буду.
     Эта  кличка:  «молодо-зелено»  так и   пристала с тех пор к Бориске, а  он на нее  и не обижался.
     Под хорошее настроение майор Буршаков, наливая себе в алюминиевую кружку разведенный спирт и,  занюхивая его самокруткой,  как заезженная пластинка повторял:
     —   Молодость, братцы,   — это самая лучшая сберегательная книжка.    Эффектнее средства для обеспечения  своей старости я не знаю.
     С головой окунувшись в журналистский омут, дело до того абсолютно незнакомое, Борис с утра до позднего вечера проводил время непосредственно в войсках. Ему было интересно все:  и как реагирует на  вопросы собеседник, и как он молчит. Не так уж он легок, хлеб газетчика.  Мало получить информацию, нужно  ее проанализировать и выстроить свою систему выводов. Одно дело  написать пару заметок из окопной жизни глазами разведчика, другое дело подать это взглядом профессионала. 

***
     … Утро выдалось на редкость тихое и мирное. Сквозь давно не мытые и заклеенные крест-накрест полосками  бумаги  оконные стекла,  пробивались  игривые солнечные лучи. Борис Саватеев, сладко потянувшись, вскочил с койки и растворил окно. Свежая прохлада ворвалась в комнату, приятно остужая  еще заспанное лицо парня.
     Два года как Борис на фронте. С начальством ему повезло.  При мысли о шефе глаза офицера потеплели. Везло Борису  на людей. Чего греха таить, хоть и прожил молодой журналист Саватеев почти девятнадцать лет, а вот  шкурников,  настоящих шкурников, от которых просто тошнило, Борису пришлось встретить в госпитале.
     Шел   жаркий июль сорок четвертого.  Советские  войска освобождали Белоруссию. Взрывом солдата отбросило за окопы. Повезло тогда парню.  Услышала его стоны  сестричка –  совсем молоденькая,  в конопушках,  девчонка.   
     —   Потерпи, родимый,  —  умоляла она,  раздирая ворот его гимнастерки. —   Перевязать надо тебя, чтобы остановить  кровотечение.  А то изойдешь весь кровью.
     Сестричка  ловко, едва касаясь руками  тела солдата,  наложила смоченный дезинфицирующим средством, тампон.  Перебинтовала грудь…
     —   Ну, а теперь, помоги мне,  —  девушка  постелила на землю плащ-палатку,  с  трудом перевалила на нее раненого сержанта и,   потихоньку,  делая  многочисленные остановки, чтобы передохнуть и отдышаться,  стала тащить его в сторону тыла.
     Вокруг них падали снаряды, содрогалась земля,  небо  черным пятном то приближалось, то уходило в сторону.  На каждом бугре, на каждом камне,  попавшем под спину,  Борис стонал от боли, скрипел зубами и, в конце концов, потерял сознание.   Очнулся он уже в госпитале.
     —  Удачно ты выкарабкался,  брат, —  сказал военный врач Корнеев, делая больничный обход.¬  —  Пуля прошила левую лопатку и вышла насквозь возле предплечья, повредив лишь мягкие ткани. Пройди она двумя-тремя сантиметрами ниже, был бы полный...
     Врач вздохнул и отвел глаза.
     —   Ну, и  сестричку Наталью благодарить   надо. Не вытащила бы она тебя вовремя, умер бы ты от потери крови.  Как  она еще дотащила тебя на себе, откуда и силы берутся у девки.  Вон, великан  какой,   Лежи теперь,   набирайся сил.  Ты –  сибиряк, парень здоровый. Выдюжишь.
     Соседом Бориса  по больничной палате оказался деревенский парень по имени Матвей.  Тот  тоже был  из новобранцев,  угодил под пули в первом же бою.  Раненый в живот, Матвей больше суток пролежал без помощи. Когда же  попал на операционный стол,  у парня  начинался перитонит. Военный хирург сотворил чудо, вытащил его  прямо с того света. За  несколько дней до выписки Бориски,  уже после отбоя, Матвей вывел его на откровенный разговор:
     —   Давно я  наблюдаю за тобой, земеля.  Ведь мы с тобой, похоже, одногодки,  —  голос парня  звучал приглушенно и между тем взволнованно.
—   Вот скажи правду:  тебе  хочется жить?  Только честно. Умирать в восемнадцать лет, согласись, западло.
     Борису не хотелось вступать в дискуссию, однако он лениво перевернулся на другой бок и в тон соседу ответил:
     —   Любая  Божья тварь жить хочет, а человек тем паче.
      —   Вот я и говорю. Жизнь ведь  –  она одна. Через месяц меня выпишут. А дальше что? Опять окопы?  Сколько еще продлится  война?  Может год, а если дольше?
.     Вчерашний разведчик с большим вниманием слушал соседа, не понимая, к чему тот клонит.
     —  Чего мы  в жизни успели  с тобой?   И девок-то толком не щупали. —  Матвей хохотнул.
     —   Щупают только  кур,  —  отозвался Борис. И хмыкнул:   —  деревня!
     Однако его глаза  встретились с доверительным взглядом Матвея и тот, наконец,  выдавил из себя фразу, остро резанувшую ухо:
     —   Не знаю, как ты, Борис,  а я воевать больше ни за какие коврижки не пойду.   Пусть дураки под пули лезут. Отлежусь пока  в госпитале,  приду в себя.  А там что-нибудь придумаю. Может проглотить чего-нибудь эдакое,  острое?   Или выпить  отраву какую. Так ведь и язву желудка запросто можно заработать. А там глядишь, и комиссуют. Ты ничего о таком не слышал?
      Борис ущипнул себя за щеку,  не сон ли это?  Сержант резко  спустил ноги с койки и схватил парня за шею поверх одеяла:
     —  Повтори, сучонок, что ты сказал?
     Матвей, не ожидая такого поворота событий, прикрылся одеялом и забился в угол. У него пропал дар  речи, на лбу выступила испарина. Парень что-то пробурчал  нечленораздельное и затих.
     Молчание первым нарушил Бориска. Он снова плюхнулся на койку и в пол оборота бросил соседу:
     —  Слышь, ты…,  паскуда. Запомни. Ты мне  ничего этого не говорил, а я, естественно, не слышал. Не бойся, я не стукач.   Жизнь тебе ломать не буду,  она сама тебя обломает. 
     Саватеев   уже закрывал глаза, когда услышал умиротворенно тихое:
     — Спасибо тебе, браток....
     — Да не брат я тебе! —   уже заорал Борис. —  И не земляк!  Знать тебя не знаю,  —   сержант отвернулся к стенке.
     Рана, полученная им во время боя, оказалась не тяжелой, разведчик быстро шел на поправку. Часто прибегала медицинская сестра Наталья,  приносила полевые цветы,  долго просиживала у кровати Бориса. Они   говорили о довоенной жизни,  о школе, каждый вспоминал своих учителей.  Смеялись над смешными случаями, мечтали о жизни после войны.  Борису с Натальей было весело и легко.
     —  Бориска, а у тебя девушка есть? —  однажды робко спросила Наталья.  Спросила и зарделась как маков цвет, даже конопушки на лице стали не так заметны.
     —   А как же!  Есть… Лёлька…. —  мечтательно произнес Борис,  —  школу она у меня уже  заканчивает.  Знаешь, Наталка, как люблю я ее!  Вот все бы отдал за нее, честное слово. Как только закончится проклятая война,  мы с ней обязательно свадьбу сыграем. Всех боевых друзей  позову! Тебя,   Наталья, тоже.  Приедешь ко мне на свадьбу?
     Борис, вспоминая о Лёльке,  даже и не заметил,  как погрустнела Наталья. Девушка  посидела еще немного у кровати,   и ушла, сославшись на срочные  сестринские дела.
     А Борис мыслями был уже в прошлом. От воспоминаний о последней встрече на чердаке сарая  парня бросило в жар.  Несколько месяцев не было никаких вестей от его любимой…
***
     А рыжеволосой девчонке Лёльке к тому времени исполнилось шестнадцать лет. Пришла пора получать паспорт.
     Заполнив нужные документы, и вписав вместо имени Ольга – Лёля, она передала их  паспортистке.
     —   Милочка! —  развела руками тетка, —  я никак не могу записать тебя Лёлей. Ведь во всех домовых документах ты числишься Ольгой.
     —   Нет, я – Лёлька,  —  продолжала настаивать девушка,  —  именно  с этим именем я живу с самого детства.
     —   Ну и живи себе, деточка. А паспорт –  это важный документ!  Дома же пусть называют тебя так, как кому вздумается.
      Тетка  предложила придти за паспортом на следующий день и закрыла смотровое окно.
      Каково же было удивление Лёльки, когда  на следующий день, при получении документа, она обнаружила ошибку в дате рождения. Там стоял не одна тысяча девятьсот двадцать восьмой,  а одна тысяча девятьсот двадцать седьмой год. Лёлька  схитрила и написала в карточке  не только другое имя,  но и дату рождения – на год старше.  Подслеповатая инспекторша, сделав акцент на правильном имени, видимо,  невнимательно сравнила заполненный бланк со свидетельством о рождении, вписав  неверную дату в паспорт.
     «Ура! —  в мыслях ликовала девушка. —  Получилось!   Так тебе и надо, старая дура!».
     Лёлька повернулась  в сторону паспортного стола и махнула инспекторше  рукой:
     —   Адью, мадам, и мерси! Вы меня здорово выручили!
      Теперь, пока подлог не выявлен, нужно срочно что-то делать.  «Завтра же пойду в военкомат и запишусь на курсы медсестер», —  приняла решение Лёлька, на ходу запахивая полы старенького демисезонного пальто…
     …Ничегошеньки об этом не знал безмятежно спавший и сквозь сон улыбающийся Бориска. Он видел свой родной дом,  бабулю, постоянно хлопочущую у печи,  вертлявую в несколько излучин речку за косогором.   Видел  школу, которую  окончил с хорошим аттестатом,  и хохотушку, певунью и рукодельницу Лёльку, склонившуюся над пяльцами…

 
***
    Стрелковая дивизия, в которой располагалась редакция  дивизионной  многотиражки «За родину»,  с боями вошла  в Берлин еще в середине апреля.  С помещением редакции повезло.  Еще недавно обитателями этого внешне неказистого немецкого особняка были  титулованные особы голубых кровей.  По мере приближения к Берлину советских  и союзнических войск они ретиво засобирались и, бросив насиженные места, устремились подальше от бомбежек в поисках тихого пристанища. Весь второй этаж отдали под штаб дивизии и другие службы, а под редакцию отвели две большущие  смежные комнаты внизу. Вот уж действительно царский подарок: высокий сводчатый потолок, украшенный позолоченной лепниной, изумлял своим великолепием,  качающаяся массивная хрустальная люстра придавала комнате некую торжественность.
     —   Такое новоселье необходимо отметить, —  заявил майор Буршаков, удобно устраиваясь в кожаном кресле за массивным двухтумбовым столом.
     Пространство, условно называемое его кабинетом, с трех сторон было  огорожено фанерными загородками.  За спиной у редактора монотонно стрекотала машинка «Ундервуд».  Это младший лейтенант Саватеев, склонившись над клавишами,  что-то азартно отстукивал.  Редактор тепло улыбнулся. Не иначе, как Бориска  разродился очередным очерком…
     …Борис уже заканчивал материал, когда  за фанерной стенкой услышал зычный голос шефа.
      —   Эй, "молодо-зелено"!  Зайди ко мне. Разговор есть. И Митрича с собой захвати!  —   Митрич!!! —  позвал майор.
    —   Иду уже!  —  отозвался перепачканный типографской краской Митрич, оторвавшись от допотопного,  видавшего   виды,  типографского станка.    Умолкло и стрекотание «Унтервуда». 
     Майор Буршаков держал в руках свежеотпечатанный  оттиск газетной полосы.  Номер готовился в печать в состоянии деловой суеты и неопределенности.  Да-да, именно неопределенности.   Все: от рядового солдата до генерала находились в сладостном ожидании еще не провозглашенной Победы.
     —  Я вот зачем вас позвал,  —  начал беседу редактор, —   из компетентных источников стало известно, что на завтра, то есть на восьмое мая, назначен день подписания Акта о безоговорочной капитуляции Германии.  Здесь,   в Германии,   соберутся  представители ставки,  генералитет со всех фронтов, союзническая миссия,  дипломаты.  А освещать это событие будут известные  журналисты…
     Майор, довольный вступительной частью своего монолога, вытер носовым платком пот со лба,   и  загадочно продолжил:
     —   Есть у меня тут одна задумка бесхитростная. А  не послать ли на  торжество наше «молодо-зелено»  в качестве  дивизионного представителя?
     Борис как стоял навытяжку перед майором, так и остался стоять, но уже с открытым ртом.    Буршаков сощурил глаза, и как бы оправдываясь, понизил тон:
     —  Я уже заказал для тебя  карточку аккредитации. Ты уж не серчай, брат.  Ты  –  наша молодая поросль,  росток нового времени.  Гордость наша. Может быть, по этому поводу махнем на троих по несколько капель? Заодно и новоселье отметим.
     И,  не дожидаясь ответа от ошарашенного известием корреспондента  Саватеева, майор приказал:
     —    Чего стоишь, Митрич!  Тащи мензурки!

***
     Было уже за полночь, когда Бориска,  после долгих приготовлений,  развесил на стуле тщательно выглаженные китель и галифе.  Парадные сапоги,  практически новые, стояли рядом с кроватью и  лоснились от нанесенного крема.  На  мундире  кителя красовалась медаль «За отвагу». 
     —   Вот отпразднуем победу,  —  мечтательно потянулся на койке младший лейтенант,  – а там придет и  долгожданный дембель. Возвратится он в свой сибирский городок,  устроится работать в местную районную газету.  И учиться поступит, обязательно поступит. И свадьбу с Лёлькой сыграет.
     Борис вынул из тумбочки любовно хранимый им кисет,  присланный  Лёлькой. Бережно провел по бисеру.   Вместе с  расшитым бисером  кисетом Лёлька  прислала в последний раз и короткую записочку.  Жива, мол,  она,  и здорова.  Окончила курсы медицинских сестер.  Ждет не дождется отправки на фронт и обязательной встречи   с ним,  любимым и единственным.  В конце письма  девушка просила беречь себя и даже фантазировала, как встретятся они с Борисом у стен поверженного  рейхстага.  Прямо так и написала:  у развалин рейхстага.   Глупая, где же она слова такие выискала?
     Сладкая истома  разлилась по телу Бориса от мыслей о любимой.  Лёлька, милая Лёлька…   Именно с ней были связаны  странички его короткой жизни.  Борис вспомнил самую первую их встречу: зареванную малышку, порванные шаровары, синяк на коленке.  Бабуля в тот раз загадочно улыбалась, накладывая латку на штаны. Ничего она не сказала Бориске.  Ничего не спросила. Мудрая у него бабуля.
     Так,  за приятными мыслями и ожиданиями и пролетела незаметно еще одна майская ночь сорок пятого года. Утром, быстро одевшись и наскоро  перекусив,  молодой лейтенант вышел на улицу Берлина.  В руке он непривычно держал кожаный портфельчик,  доставшийся  «по наследству» от бывшего фотокорреспондента.
     Младший лейтенант раньше никогда не был в Берлине. В Германии в это время стояла сухая весна,  воздух был наполнен цветущими липами и каштанами. На клумбах пробивались первые весенние цветы.   Правда, вокруг города горели леса, подожженные при отступлении нацистами, и ветер бросал в лица прохожих запах гари.   Рыжая кирпичная пыль оседала на свежие клейкие листочки деревьев. Дымились полуразрушенные дома. Первые этажи  их были забиты досками, или заложены мешками с песком.  Не работали ни учреждения, ни магазины...  На улицах практически не было мирного населения.  Город затаился в ожидании перемен.  По Берлину шли советские танки. Немецкие жители были растеряны, даже  подавлены итогом военных действий.
     Бориска взглянул на часы, еще не было и девяти утра. До начала торжественного мероприятия  оставалось достаточно времени.
     —   Послушай, отец,  —  обратился он к встречному пожилому солдату-пехотинцу,  —  есть ли тут где ювелирные магазины?
     —  Какие магазины, лейтенант!  —  ответил   солдат. —   Видишь, что вокруг делается!  Полная капитуляция.  Разве хороший хозяин выставит  свое добро на показ? Мародерство кругом, полный грабеж. 
     Пехотинец, прихрамывая, сделал несколько шагов вперед,  но вдруг остановился и резко обернулся.  Оглядев с ног до головы  юного фотокорреспондента,  добавил,   хитро прищурившись:
     —  Небось,  милке своей хочешь какой-нибудь  подарочек из Германии привезти?  Тогда пойдем со мною.
     Борис пошел следом за пехотинцем.
     —  Далеко ли идти? —  поинтересовался он. —  Мероприятие у меня сегодня  очень важное. Никак нельзя опаздывать!
     —  Да недалече, на постое мы с приятелем  тут стоим у одной фрау. Хорошая женщина.  Добрая. На днях девчонку  ее пятилетнюю вытащили из-под бомбежки. Вот, немцы… Знают ведь, что времена неспокойные,  как же можно малое дитятко на улицу одного  выпускать?  —  сокрушался солдат. —   Да вот уже и пришли почти.
     Борис с пожилым солдатом  остановились у небольшого особняка. Тот лишь   наполовину был жилым.  Во второй половине  дома были выбиты стекла,  из стен торчали куски арматуры. В одном из уцелевших окон горел фитилек лампы.
    —   Встречай гостей,   Марта! —  пехотинец добросовестно вытер ноги о половичок при входе в  дом. —  Да проходи, лейтенант, не стесняйся. 
     Навстречу Борису вышла высокая худощавая женщина. За подол ее юбки держалась белобрысая девочка.  В руках малышка держала нарядную куклу в длинном платье.   Глазки-звездочки девочки с любопытством  смотрели на  вошедших.
    —   Guten tag, Herr der Offizier*  —  поздоровалась женщина.  —   Gehen, bitte**…
    —   Die mutti, der Offizier bei uns wird leben?***  —    спросила малышка.
     —   St;re mir, Эльза nicht.****   —   Марта усадила девочку за стол. —  Dass Herr der Offizier trinken wird?*****  Den tee oder der kaffee?******
     Солдат-пехотинец  отвел женщину в сторону и   что-то стал объяснять ей на ломаном немецком языке.  Марта  внимательно посмотрела на Бориса,  улыбнулась и ушла в другую комнату.
     Борис огляделся. Чистота и уют в комнате, белая накрахмаленная скатерть, тщательно выглаженные занавески на окнах,  вышитые  гладью думочки на плюшевом диване, – все  говорило о  добросовестной, рачительной  хозяйке.  Лейтенант поймал на себе взгляд малышки и подмигнул ей.  Девочка доверчиво протянула ему свою куклу:
     —  Die puppe»******* —   сказала она.
     —  Катя,   —  поправил ее Борис,  —  кукла Катя.
     —   Каааятя… —  изумилась девчушка. —  Каааятя… —  Девочка  запрыгала на одной ножке,  прижимая к себе куклу. —  Каааятя… руссиш Каааятя.
     В это время в комнату вошла немка. В руках у нее была шкатулка из красного дерева.  Немка  открыла ее и протянула Борису: 
     —  Bitte…********
     Взору Бориса предстала женская бижутерия:  парочка золотых цепочек, два скромных перстенька, витиеватый  кулон с  таким же витиеватым браслетом  и изящные серебряные сережки с отливающим лазурной синевой камушком.
     Заметив, что Борис не сводит глаз с серебряных сережек, немка достала их из шкатулки,  положила в велюровую коробочку,  и протянула коробочку парню:
     —   Bitte,  herr der Offizier. Bitte!*********
     Да, это был достойный подарок для Лёльки!  В марте девушке  исполнилось  семнадцать лет, а он в текучке дел даже письмо не успел написать, не то,  что поздравить.
     С благодарностью Борис принял из рук немецкой женщины  щедрый подарок.
     —   А может, на посошок?  —   шепнул пожилой солдат. —  За нашу Победу, за будущую мирную жизнь!  А, лейтенант?  Давай, отметим это дело!
     —   Потом, отец, потом,  —  встрепенулся Борис. —  Времени в обрез!  Спешу я. —  Мы еще обязательно встретимся,  —  прокричал он уже у выхода. —    Спасибо!
     На улице весеннее солнце ослепило глаза, заставило зажмуриться. Щебетали птички, синело высокое небо и,  казалось,  не было  войны,  не было горя и смерти.     Душа у Бориса пела и  ликовала.  Скоро, совсем скоро он увидит  свою Лёльку!
      Народу на  улице с каждым часом  прибывало.  Водопровод в городе работал с длительными перебоями,  вдоль домов  то и дело сновали старики и старухи с наполненными до краев ведрами. У придорожных колонок стояли молчаливые очереди.
     Свернув к главной берлинской магистрали, Борис  увидел цветочную клумбу.  Его поразила палитра цветов. Тонкие и нежные,  с едва распустившимися бутонами,  на солнце капельками крови горели и переливались весенние тюльпаны.
     Бориске захотелось сорвать хоть один цветочек и он, было, потянулся за ним, но вдруг неведомая сила толкнула его в грудь.  Почувствовав острое жжение, офицер интуитивно поднял глаза и в проеме чердака дома увидел человеческую тень. Портфель выпал из рук лейтенанта и упал на землю. Борис  схватился за грудь и,  уже качаясь, еще раз повернулся в сторону злополучного окна.  Раздался еще один выстрел…
     Небо и земля завертелись и поменялись местами. Последним движением руки Борис  нашарил в кармане брюк  заветную коробочку,  глаза его заволок туман и парень  рухнул на цветущую клумбу.
     Все так же светило солнце, так же зеленела молодая трава,  пели и щебетали  птички.  Но рядом с алой  цветочной клумбой по  брусчатке  растекалось другое алое пятно – кровь советского воина.
     Вокруг упавшего лейтенанта стала собираться толпа. Из-за поворота на  перекресток выскочил патрульный наряд.
     —  Кажется, свежак, —  проговорил патрульный офицер, —  вроде  еще и живой.  Проверьте пульс,  прощупывается ли?   В госпиталь  его  надо срочно. А, товарищ капитан?
     Старший наряда капитан Анисимов взял обмякшую руку младшего лейтенанта,  – пульс не прощупывался.
     —   Врач уже не поможет, —  вздохнул он. —  Эх, жаль бедолагу!   В такой день с жизнью проститься.  Как это глупо и бессмысленно.
     Капитан  снял фуражку. Но тут же распорядился:
     —  Лебедев, Корнев, Можжухин,  прочесать квадрат!  Возможно, стреляли из этой трехэтажки.  Проверьте заодно  и эти два флигеля с закрытыми ставнями.
     Не прошло и десяти минут, как с черного хода подъезда дома волоком вытащили упирающегося мальчишку – подростка с распущенными, грязными патлами и обезумевшими, словно остекленевшими глазами. Парень, пытаясь вырваться,  что-то хрипел на немецком.
     —   Не иначе, как из «Гитлерюгенда» пацан,  —  заметил один из зевак – старик с толстой тростью.  Он   задумчиво потрогал свои поседевшие усы.
     —   Да,  отчаянный парнишка, —  мрачно согласился со стариком  капитан,  —  только то, что он сделал,  даже безумием не назовешь. Такая вот она  – диалектика…

***
     Редактор дивизионной газеты «За Родину» майор Буршаков мирно посапывал в кресле после напряженного трудового дня.  Репродукторы уже объявили о конце Великой Отечественной, о подписании Акта капитуляции фашистской Германии. Оставалось только получить материал от младшего лейтенанта Саватеева и вставить его в газету.
     В дверь постучали.  В кабинет вошел офицер-порученец из  центральной комендатуры.    Молча, офицер   выложил на стол  Буршакова редакционное  удостоверение, комсомольский билет,  плюшевую коробочку,  пустой кисет и  недописанное письмо Бориса.
     Майор ничего не понимал.  Он ошарашено смотрел на разложенные  вещи. И, только выслушав невеселый рассказ офицера,  редактор  взял в руки расшитый кисет.  На лицевой стороне его  он прочитал надпись: «БЕСу от Лёльки».
     Буршаков встрепенулся:  «Что за чертовщина, какой, к дьяволу,  бес»?  Он еще раз внимательно прочел надпись, и молниеносная догадка оживила его глаза.       Это была только аббревиатура и «бес» – был никто другой,  а его подчиненный  – Борис Евстратович Саватеев.
     —   Эх, ты,  чёрт… —   скудная  слеза стекла с глаз майора, —  «молодо-зелено»…
     Буршаков  открыл тумбу стола, вынул оттуда бутыль со спиртом. В комнату вошел заместитель начальника политотдела дивизии подполковник Захаров,  с ним Буршаков воевал  с начала войны.
     —   Беда у нас,  Андрей Савельевич, —  и  крупные слезы брызнули из глаз редактора.  Он не помнил, когда последний раз плакал.  Вот так. Открыто.  При людях.  По-настоящему, по-мужски.
     Буршаков вытер мокрое лицо рукавом гимнастерки и медленно продолжил:
     —  Мать твою…  Как же ты так, Саватеев?  Совсем мальчишка!  Не уберегли мы парня…  Давайте же выпьем за его светлую душу!  —  редактор разлил спирт по кружкам,  разрезал  на дольки  вялый  соленый огурец и, немного успокоившись,  закончил фразу:
     —   У Бориса осталась одна привилегия. Он никогда не станет стариком.
      Шеф  многотиражки придвинулся ближе к подполковнику,  добавив при этом:
     —   Вот только не надо ему завидовать.
     Буршаков вынул из кармана маленькое зеркальце и, увидев в отражении стекла белый  снег своих  редких волос, заключил:
     —   Мы с тобой, Андрей Савельевич,  задубелый антиквариат, такие вот, брат, пироги…    А ты,  —   обратился редактор к порученцу из комендатуры, —   Борискино хозяйство принес не совсем по адресу.  Видишь, у него  письмо недописанное в адрес девчонки.  Лёлькой его деваху кличут.  Адрес на треугольнике есть.  Вот и пошли эти цацки в коробочке вместе с письмом к ней домой  в  Канск. Лады?
     —   Помянем хорошего  человека.  Пусть земля тебе будет пухом,  «молодо-зелено»!  —  майор Буршаков  приподнял  зеленую бутыль со спиртом и сосредоточенно стал отсчитывать "бульки": 
     —  Буль. Буль. Буль. Еще раз,  буль…


     Вместо эпилога:
    
     Лёлька не получила ни письма, ни бандерольки. Почтальон, приносивший пакет, увидел  заколоченную досками дверь.  В ноябре сорок четвертого года Лёлька, после окончания краткосрочных курсов медсестер, ушла добровольно на фронт.  В   январе одна тысяча девятьсот  сорок пятого года в одной из боевых операций она  погибла. Было тогда Лёльке не полных семнадцать лет…


Кельн,  2005 год.


* Здравствуйте господин офицер!
** Проходите, пожалуйста!
*** Мама, господин офицер будет здесь жить?
****  Не мешай, Эльза!
*****  Какой напиток предпочитает господин офицер?
******  Кофе или чай?
******* Кукла
******** Пожалуйста!
********* Пожалуйста, господин офицер, пожалуйста!