Ночной пассажир. Рассказ

 

     Вместо предисловия:
    
    В основу сюжета этого рассказа легла подлинная история, случившаяся  в наши дни в Германии. Поздним вечером в  пригородной электричке встретились двое мужчин.  Пожилой немец рассказал ночному собеседнику о своей судьбе.  Поделился мыслями о  нелегком времени, которое ему, солдату вермахта, пришлось пережить в сталинском плену после поражения немцев на  Курской дуге.  Бывший  немецкий солдат откровенно дает собственную оценку прошедшим  событиям…
    
     Был обычный летний вечер.  Косой дождь лупил по рельсам железнодорожного полотна,  потемневшее  небо вздрагивало от громовых раскатов.  Насыщенный озоном воздух источал приятную прохладу.  Я стоял  на платформе Биллефельдского вокзала и ждал электричку на Кельн.  Электричка пришла точно по расписанию.  Время было позднее,  поэтому в  ее вагонах  было малолюдно.  Усевшись в свое кресло,  я  по привычке уткнулся в газету,  не обращая   внимания на сидящего напротив меня пассажира.  Тот сидел в задумчивости  с закрытыми глазами,  видимо прикорнул от усталости. В вагоне электрички  было чисто и тепло.  Гроза еще не прошла, небо прорезали редкие всполохи молний,   и дождь продолжал струиться  по стеклам.  Из чуть приоткрытого окна в узкую щель врывался свежий воздух.  Вагон мерно раскачивался,  и на меня уже стала  нападать приятная  дрема,  как вдруг абсолютную тишину помещения нарушили  шаги контролера.  Я кинулся искать свой билет выходного дня.   Запамятав,  куда я его положил,  стал рыться по карманам,  и в сердцах негромко выругался  вслух по-русски.  Наконец запропастившийся билет все же был найден в верхнем нагрудном кармане куртки.  Контролер,  проверив его,  продолжил свой обход  по другим вагонам.
     — А ты, мил человек, часом не из России будешь? — окликнул меня мужской,  с заметным акцентом, осипший голос.
     Я отложил газету в сторону.   На  меня с пристальным любопытством смотрел тот самый пассажир,  которого я вначале  принял за  спящего.  У мужчины были  цепкие,  колючие,   глубоко посаженные глаза;  его невысокий лоб  был исчерчен глубокими морщинами. Под приоткрытой верхней губой я  углядел ровный ряд металлических зубов.
    — Из России,  отец, из нее родимой. — Мне стало приятно, что в чужой стране,  в почти пустом ночном вагоне на меня обратила внимание живая душа.
     — В гости приехал или на жительство?
     Вопрос деда показался мне не совсем корректным.  Поэтому,  во избежание  тупиковой ситуации:  врать не хотелось,  но и правды говорить тоже,  я решился малость схитрить:
     — Да, я в  гости к другу из Санкт-Петербурга приехал. Он здесь в Германии  с семьей живет.
     — Надолго в наши края? —  осведомился словоохотливый дед.
     — Примерно на месяц.  Я уже почти неделю здесь нахожусь, — продолжал врать я.
     — Ну и как, нравится тебе Германия? —  старик буквально сверлил меня своим острым взглядом.
     — Красивая страна:   много зелени,  чудесные памятники архитектуры         —  один только Кельнский собор чего стоит. Особенно мне нравится   относительный порядок  и  чистота на немецких улицах.  С нашим Питером не сравнить…
     — О, да!  Германия — чистое,  уютное и спокойное местечко.   
     Я внимательно посмотрел на своего собеседника.  Ночной попутчик больше   не казался мне таким подозрительным.  Слово за слово,  и  я  как-то  не заметил,  как мы перешли на мирный  и  дружелюбный разговор.  Вскоре я  поймал себя на мысли, что нехорошо поступил,  начав разговор с  вранья.
     — Вы,  отец,  хорошо говорите по-русски.  Наверное, недавно  здесь живете? — Мой вопрос был явно глупым, но дед этого не заметил.
     — Я, сынок, немец — местный бюргер.  Мне уже восемьдесят второй год пошел,  а я   еще «гоголем» хожу.  Просто в форме себя держу.  Вес  имею небольшой,  всего  65 килограммов,  да  и ростом я  не обижен.  А то,  что сухощавый,  так это не беда.   Мне под венец уже не идти. Я вот смотрю на тебя…  Лицо у тебя шибко доброе.  К душевной беседе располагает.  А я   ведь,  милый,  не только двух своих старух похоронил,  но и старшего сына.  М-да…  Другие дети разбежались, кто куда.  Один бобылем и кукую. Ты-то далече едешь, сынок?
      — До Кельна.
      — А я —  до Дюссельдорфа.  Пораньше тебя выхожу.
      Путь  нам предстоял длиною в три часа,  поэтому  я с удовольствием, как мог, поддерживал   беседу со своим невольным попутчиком.
     — Я, сынок,  местный,  — повторился дед. — Родился  я в Баварии. Отец у меня был мастеровым, а мать, сколько помню, трудилась по пошивочной части.
      Тембр голоса у  старика  был ровным  и убаюкивающим.  Со стороны могло показаться,  что дед  читает внуку  интересную сказку,  так он был увлечен  пересказом истории  своей жизни.
     — В школу я ходил восемь зим, затем пошел работать.  Взял меня майстер на обучение строительному ремеслу.  В тридцать девятом,  сам знаешь,  начался поход на Восток.  Я служить не хотел,  но что было мне делать?  Призыв нации.   Вот так я и стал  солдатом вермахта. Сначала служил здесь,  в Германии.  На шофера выучился, был приставлен к интендантскому складу, а осенью сорок первого отправили меня под Москву.
     — Значит, пришлось побывать на нашей земле-матушке…— Я сложил газету пополам,  убрав ее в сумку,  и внутренне насторожился…
     — Да,  родимый, пришлось.  Возил   я одного пехотного майора  —    шишку из штаба полка, —  продолжил свой рассказ  старик, — ну,  и жаднющий  он был, собака...  Бывало,  остановимся где-то за перелеском,   я колеса подкачиваю,  а он,  стервец,  с отвисшим пузом,   все  пожрать любил.  И куда все это в него лезло —  не знаю!   Однажды,   в один прекрасный день,  застряли мы в пути.  Дороги  после дождя  превратились в кашу. Часа три,  поди,  мы из нее выбирались.  Вымотался я  тогда вконец, открываю дверь «хорьха»,  а майор,  буйвол,  сидит себе и курочку грызет.  Вонзил зубы в  куриный бок и  жадно разрывает его на части.  Обо мне вспомнил, когда от курицы остались одни лохмотья.  Протянул  мне уже полуощипанную ножку:  «На, мол, Иоганн, подкрепись!  Видишь, старший товарищ думает о тебе…».
     Я внимательно наблюдал за стариком,  следил за  меняющейся  интонацией  его голоса.  А попутчик,  похоже,  уже мысленно  был на той разбитой  ненастьем дороге…
     —  И такое,  скажу я тебе, меня зло взяло!  Я этот ошметок курицы бросил толстопузому майору  прямо  в морду!  —  Старик сделал движение, показывая,  как он бросал ошметок курицы.  —  А он за пистолет схватился, кричать начал.  Потом притих,  но злобу,  гад,  на меня все же затаил...  И через несколько дней меня,  значицца,  как неблагонадежного  отправили служить в  стрелковый  батальон.  М-да...   В пехоте я воевал недолго.  Был ранен в ногу,   и получил контузию.  Начальство мне  тогда звание ефрейтора присвоило…
     Старик,  когда заговорил о войне,  стал заметно нервничать.  В его речи появились оправдательные нотки.  Из его  отрывистых слов,  порой,  можно было предположить,  что именно   он  виновен в злодеяниях фюрера…
     — Ты меня слушаешь, сынок? —  старик улыбнулся.  — Я тебя случаем еще не замучил?
     — Продолжайте,  дедушка, — ответил я. — Мне интересна ваша история.
     Из  дальнейшего тоскливого  рассказа старика я понял,  что тот с избытком хватил солдатского лиха.  На шинельке спал,  ею же  и укрывался поздней московской  осенью одна тысяча девятьсот сорок первого года.
   — Единственная отрада на войне,  —  старый солдат щелкнул пальцем по кадыку, —  магарыч нам регулярно подносили,  да и кормили сытно. Тушенка, галеты и шоколад  в  немецких  окопах  не переводились…
     «Чего не было у русских солдат»,  — подумал я,  но промолчал.
     — В сорок третьем году  был  я уже на Курской дуге.  Будь она неладна.  Сколько солдат там полегло — не сосчитать!  Ладно, мы   были вооружены  автоматами с хорошим запасом патронов,  а русские ведь воевали на голом энтузиазме!  С винтовкой Мосина, со штыками еще царского образца,  да связкой гранат через одного бойца — много ли навоюешь!   Наши немецкие  командиры своих солдат жалели,  в зряшные атаки не посылали.  Если и шли мы в бой,  так только  после мощной артподготовки  и под танковым прикрытием.  Чего и говорить,  больших бед наделала эта война…
     В какой-то момент мне показалось, что дед пустил слезу.  В вагоне был приглушен свет — не разглядеть…  Но потом я понял,  что это мне просто показалось. Старик рассуждал о своем наболевшем, а я вспомнил Белоруссию  — родину  моих  родителей,  давно уже ушедших на тот свет.  Перед моими глазами,   как наяву,  нарисовалась такая картина:
     …Июль одна тысяча девятьсот сорок первого года. Первые дни войны….  В дом к моему деду — еврею нагрянули   немцы-эсэсовцы.  Впереди  фашистов  горделиво шел полицай с белой повязкой на рукаве.
     — Отгулял ты свое, старая жидовская морда!  —  ухмыльнулся этот белорусский прихвостень.   —  Давай, собирайся живо!
     Дед в недоумении потянулся за фуфайкой.
     — Господин гауптштурмфюрер,   —  услужливо обратился  полицай  к немецкому   офицеру,  —   жинка  этого старика  со своими невестками да  внуками  успела  в эвакуацию смотаться!    А двое его  сыновей воюют офицерами в советской армии.  Оба  коммунисты!
     — Кто ты по профессии,  мужик?  —  Немецкий офицер исподлобья рассматривал  деда.
     — Всю жизнь я к медицине был приставлен,  — гордо отвечал мой дед.  — Работал  фельдшером в районной больнице,  людей лечил.
     — Ну, что же,  это прекрасно! —  воскликнул  эсэсовец.  — Если  ты,  старик,   будешь работать  в  нашем военном госпитале,  то  получишь удостоверение ценного жида.  А это спасет тебе жизнь!   Помни,  мужик,  германская армия не только сильна,  она еще и  великодушна.  Мы даем тебе хороший  шанс проявить себя в деле!  Ты  принимаешь  мое предложение?
     Мой набожный семидесятилетний дед очень хорошо помнил первое нашествие немцев-пруссаков  на его белорусский край  еще в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году.  В то время немцы вели  себя учтиво:   не озоровали,  хаты не грабили.  Даже с девушками  они вели себя галантно.  Дед  вспомнил,  как   он вылечил от загноившихся ран двух немецких кавалерийских офицеров.  Один из них подарил за это своему лекарю саблю на память.  Сабля  долго висела в горнице  деда на стенке  —  поверх ковра.  Но многие соседи-земляки  тогда осуждали старика:
     —  Как же ты,  Берка,   врагов своих  мог лечить?  Ведь они, супостаты,  на твою землю ступили!  Нет у нас больше к тебе ни доверия,  ни любви!
     Трудно было тогда  деду-лекарю  отвечать перед  земляками, однако нашел он в себе силы и изрек:
     —  Все мы — Божьи сыновья!  А они не делятся на врагов и друзей.  Вот я и помогаю людям, не делю их на «наших и «ваших». Такая  уж у меня профессия…
    Немцы-пруссаки  ушли в те годы  восвояси,  и дед продолжал заниматься любимым делом.  Люди же  скоро забыли про свои обвинения... Да и чего им делить было?   В одном месте живут,  одним воздухом дышат. 
     Сейчас же  старик стоял перед грозным немецким начальством  и мудро размышлял:  «Если я приму предложение офицера,  как  же я  буду в глаза соседям смотреть?»  Дед  очень хорошо запомнил картину первой немецкой оккупации.  Но если  он откажется от предложения немецкого офицера, — ждет  его неминуемая смерть.   А так ли она страшна?   Жена с невестками и внуками  —  в далекой  Сибири.  Сыновья — на фронте. Поэтому  умудренный жизнью фельдшер принял решение...
     —  Стар я уже к медицине приставляться, господин офицер, да и болячки меня замучили.  Как хотите, так и поступайте со мной, но прислуживать врагам я не буду.
     —  Подумай хорошенько, старик!  Неужели тебе жить не хочется!
     —  Смерти я не боюсь,  а на миру — и она красна…
     —  Ну,  что же. Ты сам подписал себе смертный приговор.  Взять этого старого иуду! —  Офицер-эсэсовец изо всей силы хлестнул по лицу деда тростью.   Из  носа старика потекла кровь. 
      Деда  пинками  выгнали на большак,  и  в толпе с другими жителями  города погнали к вырытому за Гомелем рву.   Там  его вместе с другими евреями,  среди которых были женщины и малые дети,  живьем  сбросили в приготовленный ров.   Тех,  кто  сопротивлялся,  били прикладом винтовки по голове.   Рядом стоящий  бульдозер  в считанные минуты  завалил грунтом  огромную могилу,  наполненную живыми людскими телами.  Еще несколько дней шевелилась земля-матушка,    приглушенные человеческие стоны погребенных заживо раздавались из-под нее…   
     После войны об этих злодеяниях узнала моя мама,  именно от нее я  и услышал этот правдивый рассказ.  Кстати, имя свое я получил в память о погибшем деде.
     Мои  горестные раздумья прервал неожиданный вопрос попутчика:
     — Не найдется ли у тебя, сынок, подымить?               
     — К сожалению,  нет! — я смутился.
     — Сам не куришь, али как?
     — Бросил я это дело еще пять лет назад!  Но вы не беспокойтесь, сейчас организую!    
      С готовностью уважить старого фронтовика я побежал в другой вагон и  там выклянчил парочку сигарет. Старик поблагодарил меня  за сигареты и вышел в тамбур.  Поглотав пару минут  табачный дым, он вернулся на  место и  неспешно продолжил свой монолог:
     —  Осенью одна тысяча девятьсот сорок третьего года попал я в русский плен. Опять получил ранение, на сей раз в бедро. Об этом и вспоминать не хочется. Словом,  оказался я  под Саратовом.  Там был организован  специальный лагерь для немецких военнопленных.  Начальником лагеря  был лютый зверь по фамилии  Корнюхин.  Кормили  нас в лагере  отвратительно.  На завтрак,  обед и ужин —  хлеб   да  пустая похлебка.   Кашу  и брюкву мы получали редко.  Правда,  после войны в нашем рационе появилась картошка и ржавая селедка.  О!  Мы  тогда это считали настоящим лакомством! —  От этих воспоминаний глаза старика заблестели.
      —  Условия у советских военнопленных, попавших  в немецкий плен,  были намного хуже,   — я невольно встрял в монолог попутчика.
      — Да! Конечно! Советским военнопленным в  немецком плену   было в несколько  раз  тяжелее!  Жесточайшее отношение  к  узникам лагерей   было позором  для нашей нации!   Если  нам,  пленным немцам,  в  советских лагерях  предоставлялось медобслуживание,  и  мы как-то могли надеяться на свою дальнейшую жизнь, то ваши военнопленные  просто дохли  от голода и болезней    Я  уже не говорю  про  советских  военнослужащих-женщин.  Тех вообще в плен не брали,   казнили и расстреливали  на месте.
     — Попасть в плен к фашистам  для советских девчонок, носивших военную форму —  было намного  хуже смерти, — согласился я,  вспомнив  пронзительную  книгу писательницы  Светланы  Алексиевич,  многие годы собиравшей  свидетельства женщин, прошедших страшные военные испытания.  Заныло сердце,  я невольно посмотрел на часы.      
      —  А что  ждало советских военнопленных  после окончания войны? —  Старик, похоже, не слышал меня. —   Ваш  великий вождь,  ваш  великий Сталин  причислил своих  соотечественников,  попавших в немецкий плен,  к предателям Родины…
     —  Это  был приказ Ставки еще в самом начале войны.  Согласно  ему  все советские солдаты,  попавшие в немецкий плен, объявлялись трусами и предателями.   А вот в отношении  ваших немецких солдат  в то время действовал приказ по сохранению их жизни.
     — Приказ то действовал. Но знал бы ты, сколько немецких военнопленных осталось навсегда в советских лагерях.  В нашем лагере было отделение для дистрофиков.   Это были уже  не люди, а  скелеты…
     Дед замолчал,  вытер ладонью слезящиеся глаза,  и  стал  вглядываться  в  запотевшее окно вагона. Что он мог видеть там —  в темноте…
     —  Я помню лютую зиму одна тысяча девятьсот сорок пятого года, — попутчик  вновь повернулся ко мне.  — Эта зима была особенно тяжелой для немецких военнопленных.   Мы думали, что она  будет длиться бесконечно.  Стояли такие трескучие  морозы,  что  птицы замерзали  на лету,  что  уж там  говорить о людях.   Ох, и померзли мы тогда.   Ох, и  померзли!   Чтобы как-то вынести эту жуткую  стужу,  мы   перевязывались  женскими платками,   а  сапоги набивали  ватой и тряпками.  Одно хорошо,  когда мороз был ниже  двадцати пяти  градусов,  немецким военнопленным разрешалось  не выходить на работу и оставаться  в бараках.  —  Старик  внезапно закашлялся.
     Пока он кашлял и шумно сморкался  в носовой платок,  я  терпеливо  ждал продолжения его истории.
      —  В ту жуткую  зиму приходили  к воротам  нашего лагеря местные женщины.  Они тайком от надзирателей бросали нам  куски хлеба и вареную картошку.  А  наши часовые специально делали вид,  что они этого  не замечают.   И это было  знаком милосердия  с их стороны, гуманностью…     Ведь мы,  немецкие военнопленные,  хорошо понимали,  чем они  тогда рисковали.  Страшный  режим был в то время в советской стране, страшный… 
     —   А русский язык  тоже в лагере  выучили? —  Я попытался отвлечь старика от тяжелых дум.
      —  Понимаете ли, молодой человек,  я всегда стремился к образованию.   Была у нас в лагере небольшая библиотечка.    Удивительно, но на ее полках можно было  найти то, что русские особо ценили в немецкой литературе.    Это были  работы  Гейне и  Шиллера.  Именно в этой библиотечке   я и обнаружил два учебника  русской словесности и  немецко-русский словарь. Много ли мне было надо?  Только  благодаря упорству и старанию  русский язык стал для меня более доступным и понятным.
     —  Что же было дальше?   Долго ли вы находились в плену?
     —   Как ты, наверное,  знаешь, в одна тысяча девятьсот сорок девятом году  Германия разделилась на две части,  вот тогда Сталин  и  вспомнил о нас,  пленных.  Нас освободили.
     —    И вы сразу  же вернулись в Германию?
     —  Нет.  Назад,  в Германию,   после амнистии я  вернулся не сразу.  Остался работать в совхозе.  Полюбилась мне местная жительница Каринушка .  Она тоже была из немок. Поженились мы с ней.  Жили дружно.  Супруга  работала медсестрой,  а я шоферил на совхозной полуторке. Так и прожили мы с женой цельных тридцать лет.  Сына нажили. Уже взрослый  он был,  работал,  на хорошем счету в бригаде числился. Не уберегли мы  его, утонул сынок  по рыбачьему делу. Через неделю только труп  и нашли. Милиция говорила, что следов насилия не обнаружили.  Так что похоронили мы нашего Рудольфа.   Пусть земля ему будет пухом... —  Старик уронил слезу,  набожно перекрестился и продолжил свои невеселые  воспоминания:
    — А за ним и Каринушка сгинула —  сердце от горя не выдержало.
Пять годков я пожил бобылем, а потом женился вторично —  взял вдову с двумя взрослыми детьми. Тоже немку.  Везло мне на немок, — улыбнулся дед.
     — Ну,  в России немцы еще с Петровских времен живут, —  показал я свою осведомленность,  но старик   пропустил  мои слова мимо ушей.
    —  А со второй женой я в мире и согласии прожил десять годков. Померла  супруга уже здесь — в Германии.  Померла  шесть лет назад. Мы уже как десять лет возвратились на родину.  Жаловаться мне грех.  Живу себе — поживаю,  государство хорошую ренту  выплачивает.  Дети второй жены иногда внуков да правнуков привозят. —  Старик  вновь полез за носовым платком и громко в него высморкался.   — Ты прости меня,  сынок,  уж шибко я разговорчивый.  Живу дома  один  как перст!   Домик у меня небольшой,  стоит на отшибе, на  хуторе.   Со своими  соседями  я всегда лажу.  Все у меня хорошо.  А здесь и русский язык решил вспомнить,  с тобой  вот поговорить. У тебя как с немецким-то…   Небось,  проблемы?
    — Угадал,  отец.  Я всю жизнь английский  язык учил,  да и то через пень —  колоду.  А немецкий только недавно стал осваивать.  Хорошо,  если знаю тысчонку слов.
     — Гут, —  одобрил старик, —  освоишь…
     — Нэхстэ хальт:  Дюссельдорф хауптбанхофф, — объявил  по громкой связи голос машиниста.
     — Ну,  мне, сынок, пора!  Выхожу сейчас. Завтра племянница поведет по врачам.  Здоровье что-то стало сдавать...
     Дед встал во весь рост.  Выглядел он  молодцевато.  Я  тепло попрощался со стариком.     Повесив свою сумку на плечо,  мой собеседник  вышел.  Поезд тронулся.   Я с улыбкой глянул  вслед  бывшему попутчику и подумал:  "Как можно этого милого старикана называть хоть и бывшим,  но врагом?  Честное слово, —  язык не поворачивается".
     Да, это действительно была война,  но не война народов,  а  война двух тиранов-шизофреников,  возомнивших себя властителями мира.  Великая Отечественная война  искалечила многие миллионы немецких и советских судеб.  И сколько  сможет еще искалечить,  если, не дай  Господь, снова придется взяться за оружие…
       От усталости мои глаза стали слипаться,  и  я  погрузился в легкую дремоту.  А между тем  приближался  город Кельн,  до него было не более десяти километров…


г. Кельн,  2000 год