Слеза стоит свеч

Единственная возможность выспаться для более-менее волевого в парочке аспектов художника-иллюстратора, давшего себе непреложный обет ежедневно покидать постель не позже семи утра и немедля браться за работу, от однообразия которой хочется выть волком, это воскресенье. На воскресенье Катин обет не распространялся и эти самым сей день недели приобретал чарующий и несколько мистический ореол, примагничивающий к себе все мысли на протяжении всех остальных рабочих дней и становящийся все ярче и привлекательнее по мере долгожданного приближения к нему. В ночь же на воскресенье томленье достигало желанного апогея, от которого вся обычная процедура укладывая спать накануне происходила с гораздо большей аккуратностью, медлительностью и торжественностью, нежели обычное падение мешком без анализа, почему простынь находится на краю ложа в скрюченном состоянии, одеяло важно занимает её место, а пододеяльник вообще куда-то пропал. Не было для Кати дня приятнее, когда все постельные принадлежности наконец были тщательно отклассифицированы, заняли свои законные места и приняли её в свои прохладные объятья. Однако сегодня что-то не сложилось.
Бум! Бум! Бум!
Эти фанерные стены. Поселить бы строителя в такой коробок, где все стены, потолки и полы были бы сделаны из этого потрясающего звукораспространяющего материала.
Бум!
Наглое вторжение в святыню воскресенья. Сегодня ведь можно спать, покуда тошно не станет.
Бум!
Видимо, нельзя.
Катя медленно, с гудящей от ударов о стену головой откинула одеяло и потопталась по нём так жестоко, будто это оно было зачинщиком сговора по уничтожению чар воскресенья. Отметив, что всё ещё темно, как в погребе, и покрытые чёрной пеленой силуэты предметов комнаты сами кажутся не проснувшимися, она с нарастающим раздражением вышла в узкий пустынный коридор, кажущийся в темноте прямоугольной водосточной трубой, и бесцеремонно пнула хлипкую полукартонную дверь, единственную в стенах трубы, концом которой была несуразная по размерам кухня, большая, нежели Катина мастерская, по совместительству гостиная и спальня. По и без того слабо проветриваемому коридору удушающими потоками распространялось характерное зловоние. Ужасно щипало ноздри и слезились глаза, так что запах был свежий. В голову Кати начали потихоньку закрадываться откровенно зверские мысли.
- Я просила, чтобы всегда были свечи. Кажется, это совсем не тяжело исполнить.
Низкий и глухой голос, едва ли прорывающий густой, наполненный темнотой воздух, донесся до ушей Кати с середины кажущейся бесконечной комнаты, в которую она распахнула дверь. Вполне можно было предположить, что границы её уходят куда-то за ближайшие привокзальные постройки, находившиеся аккурат в паре километров от их места жительства. Около слабо светящегося какими-то намёками на предрассветное время единственного окна спиной к нему стоял чёрный высокий силуэт. Точным и скоординированным движением Катя ударила рукой по стене чуть нижу своей головы и беспредельная комната вдруг жалко, словно напуганный загнанный зверь среди мириад окруживших его огней, съежилась  до размеров стандартной прямоугольной коробки, в которую можно поселить особо не искушённого  в размерах жилплощади человека. Уже не чёрная фигура резко дёрнулась и заслонила от себя неяркий противно-жёлтый рассеянный свет.
- Вера, - скучным голосом, подразумевающим уже многократное изложение ранее того, что последует далее, произнесла Катя, - я не могу отследить тенденции твоей активности и пассивности. Они могут лежать по полмесяца бесполезной грудой, а могут быть сожжены все в одну ночь. И как это называется?
- Это называется, - откинула закрученную прядь тёмно-каштановых волос с лица Вера, - вдохновение, по-вашему.
… - Вера, да за любую из твоих картин заплатят огромные деньги!
- Я просила не глазеть на них.
- Но Вера, - не унималась Катя, бегая вокруг  расставляющей банки с кистями на заляпанной разноцветными красками полке Веры, - подумай сама! Ни мне, ни Всеволоду не ниспосланы такие способности. Я посредственный иллюстратор (потом она была готова вырвать себе волосы за эти слова), Севу, кроме кошечек да собачек, ничего вообще не волнует. Для кого же ещё, кроме них, - она мотнула головой в сторону окна, - пишет художник?
- Я пишу не для них, - сверкнула сумрачными глазами Вера, - а  для неё.
Катя проследила за направлением Вериной руки и натолкнулась взглядом на потрясающе живой пейзаж с бескрайним зелёным полем, с которого будто драгоценные камни кое-где сверкали головками ромашки и васильки…
- А не до лампочки ли твоё вдохновение, - мрачно ответила Катя, медленно подходя к углу со сваленными в кучу холстами, - если все его продукты превращаются в прах в этом захолустном дрянном углу.
Прищуренная Вера раскрыла глаза быстро и широко, будто доселе она лишь притворялась, что свет приносит ей неудобства. Катя всегда считала глаза Веры чересчур тёмными, Вера же Катины – чересчур светлыми, ибо они имели оттенок разбавленного молоком неба, где пропорция молока была гораздо большей, нежели небесная. Верины казались же старым, угрюмым и непроходимым лесом, куда ни за какие коврижки не рискнёт сунуться даже самый отчаянный авантюрист. Очень редко, ознаменованные высокой эмоциональностью, Вере абсолютно не свойственной, из-за задубевших стволов хмурых деревьев, сплошной стеной покрывающую всю поверхность радужной оболочки, выскакивала какая-то ослепительно яркая искра, зарождение которой даже нельзя было себе вообразить в подобном месте, не то что лицезреть. Независимо от того, чем она была вызвана, искра всегда светилась одним и тем же светом и всегда делала один и тот же круг – вдоль стволов, резко вверх по веткам и, разбившись на сноп белого сияющего пепла, исчезала в кроне. Катя всегда безошибочно определяла появление этой искры и даже после исчезновения могла легко поручиться за то, что искра не исчезла, а лишь вновь скрылась за деревьями. Она не могла определить, что она ощущает во время появления искры. Это была смесь между непониманием, какой-то боязнью, может быть даже восхищением, но в то же время чувствовалось непреодолимое желание погасить выбившееся из будничного ряда явление лили же, по крайней мере, просто дождаться окончания. Уж точно никакой прелести и никакой красоты в искрошествии Катя не видела и принимала это за болезненную аномалию и без того, по её мнению, больной головы Веры. Момент встречи молочного неба и лесной искры негласно нарекся дуэлью. Это была пустая формальность, ибо иначе, чем одно сплошное поражение для Кати это не могло быть никак названо. Ни разу с момента первой дуэли и до сегодняшней, воскресной, хотя из было не так много, Катя не смогла потушить  пугающую и поражающую её искру. Вся прохлада небесного молока, выливающаяся густой плавучей массой из её глаз, около Веры приобретала убогий вид разбавленного водой кефира и лишь уныло билась хилыми волнами о Верины ноги, даже не чая подняться до уровня глаз. Сила Веры была непонятна и поэтому страшила и злила Катю. Её искра в очередной раз обратила все потоки Кати в ничтожество и рассыпалась в непроглядных кронах.
- Не твоя забота, - сухо проскрипела Вера, - учитывая то, что свою долю в общую корзину я вношу исправно.
Это было явственное преуменьшение. Доля Веры была первостепенной и фундаментальной, а на ней уже строились хлипкие сооружения доходов Кати и её брата.
… Катя носилась по комнате, будто ошпаренная. В мутное и поцарапанное стекло неровного окна ударялись крошечные дождинки, размывая в одну кашу и без того смутные очертания улицы. Янтарный огонёк толстой свечи в старинном, неясно откуда добытом Верой витом подсвечнике не тронутой чернотой бронзы угрожающе разрастался до исполинских размеров с каждым приближением вихря от Катиного платья, словно принимая боевую позицию, и, как свободно выдохнувший застоявшийся в лёгких воздух человек, опускался и продолжал гореть мерным, спокойно и плавно двигающимся светом. Вера стояла около мольберта закрыв глаза. Свет освещал не более четверти холста, но это, видимо, вовсе не было важно. Её веки слегка подрагивали, всегда сжатый в равнодушную гримасу рот мягко улыбался, хотя никто посторонний не заметил бы здесь никакой улыбки. В тонкой руке с закатанным до локтя рукавом двигалась дирижёрским движением кисть, напоминая ритм вальса. На холсте были наброски леса, несколько хаотичные, но почему-то даже на начальном этапе притягивающие взор. Катя с неприкрытой ненавистью воззрилась на начатый пейзаж и, пнув ни в чём не повинную тумбу с жалобно звякнувшими банками, безжизненно и жестоко изрекла:
- Неплохой вариант, полагаю, жить за чужой счёт. Так ещё нужно уметь устроиться. Ещё бы, да! – точно вспомнила что-то Катя, - работать на благо земли!
Она демонстративно постучала ногой о деревянный пол.
- И при этом абсолютно не тревожиться о том, чем будет поддерживать никчёмную презираемую жизнь гениальный организм! Браво! Мы с Всеволодом в умилении.
Вальсирующая кисть дрогнула в руке Веры и остановилась. Рот сжался до миниатюрных размеров и, казалось, вообще пропал.
Катя не имела права вплетать своего брата в эту чётко и хладнокровно продуманную ею театральную сцену, ибо он считал диаметрально иначе. Однако она знала, чем можно заставить дрогнуть утонувшее во мраке едва бьющееся сердце Веры.
Вера открыла глаза. В беспокойном трепете свечи они были совсем чёрными и пустыми. Внезапный порыв сильного ветра распахнул форточку на слабой задвижке и налетел на затрясшуюся в ознобе Катю.
- Передай этому своему, неотвязному, - раздался неожиданно громогласный и сильный голос со стороны Веры, сопровождаемый хлопаньем беспомощной форточки, - что я согласна продать ему свою картину.
Следующее за этим холодное дыхание ветра стало фатальным для пляшущей свой последний танец свечи. В один миг её слабый отблеск погас в агатовых глазах Веры. Ветер подхватил тонкую ленточку дыма с фитиля и беспощадно развеял её…
Лишь одно мгновение Катя была низвергнута этим ответом. Затем она моментально отряхнулась и язвительно молвила с оттенком горечи:
- Какое дело до общей корзины, если Всеволод наотрез отказывается ею пользоваться, хотя исправно приносит практически всё, что ему удалось заработать. За исключением взносов в эти чёртовы приюты для животных.
Вроде бы ничего не изменилось. Вера стояла всё так же, широко открытыми глазами с уже рассыпавшейся искрой глядя на Катю. Только сердце её, словно с трудом и огромным усилием вынырнувшее на поверхность из липкой и тягучей массы разлитой внутри её тьмы, пару раз отчаянно дрогнуло подобно уходящему в забвение больному, увидевшему за миг пред обмороком лицо самого дорогого и любимого человека. Под глазами и на щеках немного выделялись более тёмным оттенком на бледной коже тонкие, будто нарисованные акварелью путаные полосы. Это были раны из детства, сильнейшие ожоги, и самая главная загадка Веры. Её слёзы были прозрачным и густым раскалённым воском.
… Всеволод сидел на самом краю кресла и нервно теребил остатки бахромы на свисающем со спинки пледе, когда-то зелёном, а сейчас буро-болотном. Около нижней губы выделялся довольно свежий рубец. Это было накануне, в субботу, он должен был уходить на ночное дежурство в книгохранилище неподалёку.  Платили за работу смех, но весь этот смех до последнего гроша Всеволод  сразу по получению тащил своему другу, заведующему дряхлого и безнадёжно ветхого приюта для бездомных животных, который был единственным человеком, который и правда тратил жалкие гроши, полученные от Всеволода и за свою основную службу, только лишь на обустройство приюта. Но купленные кирпичи разворовывались за единую ночь, стеклопакеты обращались в пыль метко пущенным камнем, даже не будучи выгруженными из грузовика, а рубероид вообще оказался только лишь легендой, о которой заведующий много слыхал, но так и не увидел. В итоге так и не начавшиеся ремонтные работы было решено свернуть и бросить остатки тающих на глазах средств на покупку более-менее хороших кормов для двухсот обитателей приюта и на больничные издержки. Всеволод предпочитал не отобедать сам, но снести добытую пищу питомцам. О положенном человеку нормальном рационе питания он уже давно позабыл, и обычно питался лишь большой кружкой чая без сахара и бутербродом с тонким кусочком сыра, который он очень любил. Несмотря на то, что все хозяйственные работы брала на себя Катя, заваривала чай и делала бутерброд для Всеволода всегда только Вера. Завтракал он рано утром, около шести.
Вера стояла к нему боком около своего мольберта и задумчиво проводила рукой по некоторым незавершенным штрихам картины. Вот только думала она совершенно не о картине. Всеволода же последнюю неделю что-то тревожило, какой-то неотступный волнующий дух проник в него и подтачивал силы изнутри, как термит изгрызает такую стойкую и незыблемую извне деревянную статуэтку, ежедневно с завидной регулярностью нашептывающий прямо в уши какие-то странные зловещие слова. Заглушить его или избавиться было совершенно невозможно, он лишь расправлялся и становился уверенней и настойчивей день ото дня.
- Вера, Вера, Вера… - бормотал Всеволод, не моргая глядя на безмятежный свет большой свечи около мольберта. Что-то хотелось сказать, но суть постоянно ускользала подобно мокрому мылу в трясущихся руках, - представляете, Вера, к Михалычу вчера щеночек прибился, совсем малыш, лабрадор. А места нет. Михалыч же категорически против всякого рода уплотнения в комнатах… Да, Михалыч называет помещения для животных комнатами, а не клетками, - ответил он на вопросительный взгляд Веры, слегка повернувшей голову в его сторону, - у него они и правда не клетки. Он считает животных гораздо лучше людей, а посему и не видит смысла лишать их привилегии тех, кто этого вовсе не заслуживает.
Вера повернулась полностью и внимательно посмотрела на растерянно теребящего бахрому и смотрящего невидящими глазами на свечу Всеволода. В мягком свете свечи следы ожогов на её лице были почти не видны.
- А вот людей, большинство их, - лихорадочно бормотал Всеволод и накручивал бахрому на тонкие пальцы, - и правда нужно сажать в клетки и держать под надзором. Ведь как так можно, - внезапно сказал он с такой болью, что Веру покоробило, - пару дней назад… Никому ничего не сделавший пёс, просто прогуливающийся по тротуару, по самому краю… И эта гнида просто берёт и пинает его прямо на проезжую часть!
Лицо его мучительно перекосило непониманием и злобой. Он бросил бахрому и обхватил обеими руками голову. Вера стояла молча, только губы начали подрагивать, хотя, быть может, это была лишь игра света.
- И никто ничего не сказал, - глухо подытожил Всеволод, - будто всё происшедшее – это само собой разумеется и так и должно быть. Некоторые даже, я видел, одобрительно кивали, о чёрт! – он изо всей силы стукнул о ручку кресла, - и будто бы жалели, что в этот момент на дороге не оказалось  вовремя проезжающей машины, дабы уж окончательно завершить начатое!
Непонятно, почему в этот момент он посмотрел в её сторону. Это не было желание оценить реакцию, отметить произведённое впечатление, слишком мерзко всё это. Но он посмотрел, будто кто-то просто взял и повернул его голову. Вера держалась руками за виски и тщательно сжимала рот, который трясся уже совершенно явно. Она держала тёмные глаза, по которым шла ослепительная почти белая искра, широко раскрытыми и не моргала. В уголках уже скопилось что-то блестящее и прозрачное, от чего глаза казались ещё прекраснее. Всеволод мигом подорвался и со скоростью молнии подскочил к ней.
- Что Вы, Вера, - тревожно и умоляюще прошептал он, - что же я… Вам же нельзя, чёрт, каков болван… Вера!
Секунду она смотрела прямо ему в глаза, озаряя светом всю его душу, а затем молча опустила веки и слишком густая для обычной слезы прозрачная жидкость медленно поползла вниз по контуру носа. Багровый след уже горел около уголков глаз. Не думая, Всеволод быстро и осторожно начал вытирать раскалённые восковые слёзы тыльной стороной ладони, на которой тут же появлялись угрожающие красные пятна ожогов.
- Вы что, перестаньте, - прохрипела Вера, пытаясь отвести его руку от полившихся рекою, словно из прорванной плотины, страшных слёз. Но он только мягко отстранил её руку и продолжил жечь свою руку, не позволяя Вериным слезам опалить её лицо…
Он ушёл тогда, то есть вчера, только тогда, когда последняя слеза капнула на его красную и распухшую руку. Он не позволил Вере ни смазать лечебной мазью, ни забинтовать, бормотал только, что по ночи – излюбленное время работы живодёров и что у него есть прекрасная возможность воспрепятствовать чудовищному насилию над животными, что он уже это делал и ещё что-то совсем невнятное. Потом он ушёл и должен будет вернуться около полудня.
- Значит так, - рубанула Вера и подошла к выключателю почти вплотную к Кате. Самовнушением ли либо взаправду, но в тот момент Катя всем существом ощутила мертвенный холод, исходящий от Веры, - моё дело высказаться. Твоё хозяйственное. Чтоб к вечеру у меня были свечи.
Выключатель щёлкнул и жёлтый свет пропал.
Со своими так называемыми «иллюстрациями» к особо не востребованным газетам и журналам Катя обычно выплывала из квартиры сразу по возвращению Всеволода с ночного дежурства. Протосковав целое утро в своей мастерской над ненавистными рисунками и сделав вывод о бездарности всех писателишек и фельетонистов, к каракулям которых даже нельзя изобразить чего-нибудь путного, она уложила худую пачку своих изображений карандашом и чернилами в красивую твёрдую папку пастельного оттенка сгущённого молока с гофрированными полосами и шелковистыми белыми шнурками и скучающим взглядом посмотрела на часы, показывающие без четверти полдень. но и через пятнадцать минут, и через полчаса, и через час Всеволод не пришёл, из чего Катя сделала вывод о возможных проблемах на работе и отправилась в издательство, не дождавшись брата. И, конечно же, она не могла знать,  с какой надеждой вздрогнула напряжённая донельзя Вера в своей комнате, когда Катя захлопывала входную дверь.
Катя не вернулась ни в три, ни в четыре, хотя обычно задерживаться её было нечего. Ключ устало заворочался в замке только около семи вечера, и так долго копошился в нём, будто хозяин его позабыл устройство замка. Вера стояла на пороге своей комнаты, которую она покидала только чтоб приготовить Всеволоду его обычный завтрак, с прищуренными сухими глазами, внешне спокойная, но судорожно и прерывисто дышавшая. Разбитая и вымотанная Катя хилым движением сбросила туфли в угол и тот час о них споткнулась, пытаясь пройти в свою комнату. Вера безмолвно подняла их и поставила на обувную тумбу. Катя, опираясь о дверной косяк, прошла в комнату, совсем не замечая Веру, и тот час затихла, видимо, упав на диван, вечно заваленный бумагой. Раздалось какое-то шуршание, звуки сжамканной и рвущейся бумаги и вновь тишина. Все в грязи, мокрые туфли Кати с кокетливым бантиком на носу, превратившимся в бесформенную массу,  выглядели подавленно и жалко.
- Вера, - раздался вдруг слабый и точно прокуренный голос из комнаты, - пожалуйста… Что-то выпить.
Абсолютно всё происходящее категорически опровергало вариант простой воды, о ней Вера даже и не подумала. Наличие спиртного в их доме могло показаться абсурдным, но каждый из покупателей Вериных картин почему-то считал должным приволочь ей в надбавку и в знак «глубочайшего уважения к её творчеству» бутыль какой-нибудь «гадости», как о ней гадливо отзывалась Катя. Почему-то главенствовала коньячная тенденция, хотя пару раз компания бутылей пополнялась джином или виски. Вытащив из дальней полки коньяк и захватив кружку, ибо бокалов у них отродясь не было, Вера будто призрак вплыла в мастерскую Кати и положила рядом с ней на диван бутылку с надетой на горлышко чашкой. Смятые бумажки будто снег шелестели под ногами. Катя медленно наклонилась к бутылке и, вдруг резко подхватив её, глотнула прямо из горлышка и сразу чудовищно закашлялась. Коньяк грохнулся оземь и тёмная жидкость тонкой речушкой потекла промеж белеющих островков бумаги. Землистое лицо Кати на миг покраснело и тут же сравнялось цветом с белками её воспалённых влажных глаз. Она в упор посмотрела на Веру. Сердце Веры билось быстро-быстро, как никогда, яркая, сияющая искра вылетела из-за грозных деревьев её глаз. Губы пересохли, голосовые связки отказывались повиноваться.
- Где он? – выдавила из себя Вера последним усилием и прожгла Катю взглядом.
Ужасно замедленными движениями Катя приподняла руки и возвела указательные пальцы в сторону потолка. Лицо её дергалось мелкими конвульсиями, хотя все черты были совершенно неподвижны, из остановившихся глаз ручьями лились слёзы. Вера стояла ровно и спокойно.
- Застрелили, - ответила Катя, жутко растягивая гласные, - с живодёрами повздорил, хотел собак изловленных выпустить, началась драка, и один там, с ружьём… В спину.
Выговорив всё, Катя бессильно откинулась на спинку дивана и беззвучно затряслась в страшных рыданиях, словно раздирающих в клочья её грудную клетку. Искра в глазах Веры вспыхнула и погасла не так, как обычно, а постепенно, как угасает человек в агонии. Катя этого не видела, но если бы всё же увидела, то вполне могла бы торжествовать победу – более эта искра никогда не появится в тёмных древесных глазах. Откинув голову и посмотрев на свои ладони, Вера скрестила на груди руки и твёрдым неторопливым шагом отправилась в свою комнату.
Катя не помнила ничего до момента пробуждения. Ей смутно казалось, что ночью она рыдала и била руками о фанерные стены, оказавшиеся на прочность довольно стойкими. Едва сумев открыть опухшие глаза, Катя сейчас же почувствовала адскую боль в голове и щипающую в руках, которые ужасно саднили. Она неспешно встала и, не смотря на весь сумбур в мыслях, который, как ни странно, позволял ей кое-как держаться, отметила поразительную чистоту своей мастерской, которая вчера была, мягко говоря, не блещущей. Ни одной бумажки, ни следов от коньяка, ни самой бутылки, и, что самое пугающее, всегда беспорядочно валяющиеся, где попало рисунки, были аккуратно уложены в одну стопку и лежали на рабочем столе. Ничего не понимающая Катя прямой дорогой отправилась на кухню по трубообразному коридору, пройдя мимо полукартонной двери комнаты Веры. Что-то кольнуло её прямо в затылок, когда она проходила, но тот час хаос мыслей захватил необоснованное подозрение и утащил его чёрти куда на задворки сознания. На кухне её ожидал очередной подарок – заварочный чайничек дымился, распространяя волшебный аромат свежезаваренного чая, а на столе стояла большая кружка с овальной ручкой и изображением весёлого лающего пса. У Кати больно защемило сердце – это была кружка Всеволода, полная чая, а рядом с ней стояло блюдце, на котором лежал бутерброд с сыром.
… - А Катя не умеет заваривать чай!
Всеволод весело дразнился и показывал бегающей за ним по всей кухне Кате язык, не отдавая заварочного чайничка, зажатого в его руках, несмотря на кипяток. Единственное, что могла Катя, это достать до хулигана кончиком полотенца и браниться на него «дураком» и «дитём неразумным». В дверях появилась Вера и Всеволод тут же замер и отвесил ей настоящий, не шуточный и не насмешливый поклон. В этот момент нагнавшая его Катя наткнулась прямо на его спину и принялась колошматить полотенцем по голове, на что Всеволод ответил поднятием её в воздух за воротник платья одной рукой. Болтающаяся в воздухе Катя высказывалась относительно психического здоровья Всеволода, пока он протягивал Вере заварочный чайничек и мягко улыбался.
- Только Вы умеете заваривать настоящий чай, - сказал он, сияя глазами и глядя на Веру, - сестричка из самой лучшей заварки бурду сделает.
Это был единственный случай, когда Катя видела настоящую и искреннюю Верину улыбку. Она настолько озарила её мрачное лицо, что Катя готова была во всеуслышание заявить, что Вера, угрюмая, бледная и невзрачная Вера прекрасна. Она степенно кивнула Всеволоду и отправилась к плите, брат же поволок сестру прочь из кухни, шикая на неё и в шутливой форме угрожая применить силу в случае, если она будет мешать великому таинству заваривания чая. Катя же ясно первый и последний раз в жизни услышала звонкий и счастливый смех из кухни самого хмурого и нелюдимого человека из всех, которого она когда-либо встречала…
Катя пять минут стучала в запертую изнутри дверь комнаты Веры, прежде чем изо всей силы ударить плечом и, наконец, ввалиться внутрь. Восемь почти целых свечек стояли прилипшие восковой лужицей к тумбе, и одна в Верином подсвечнике в их центре. Почему-то они все были потухшие, хотя не было ни ветра, ни иной причины для них погашения. Бело-серый свет от пасмурного неба врывался в окно. Вера полулежала в кресле со старым пледом на спинке, глаза были закрыты, руки спокойно лежали на ручках. На щеках и подбородке алели тонкие и страшные полосы ожогов, но странные слёзы были здесь ни при чём. Просто не выдержало сердце.