Мчись же скорее, летучее время

(Монолог М.Ю. Лермонтова)


Сегодня ночевать пришлось в сакле, но еще до рассвета я был в пути. День обещает быть ясным, звезды бледнеют и одна за другой гаснут, и, как бы предупреждая восход солнца, с востока веет легкий ветерок. Быки тащат наши повозки, я со своими спутниками иду пешком - подъем на гору очень крут. Кажется, что дорога между синими зубцами гор идет прямо на небо.  Меня опять посетило предчувствие близкой смерти, которое в последнее время я испытывал в Петербурге, - право же, приближение к небу в горах выглядит очень убедительным  и  наводит на определенные мысли. Но я встряхнулся, вслушался в разговор своих спутников, и все прошло.

С тех пор, как я выехал из России, я нахожусь в беспрерывном странствовании то на перекладной, то верхом. Моя жизнь здесь - это война и время от времени подлечивание на водах, где  превращаюсь в настоящую утку: пью и купаюсь. Много горжусь тем, что вино - сколько бы ни пил - на меня не действует. (Другая природная особенность мне меньше нравится: волосы у меня темные, а спереди одна прядь белая - ну, зачем это? В Петербурге закрашивал, здесь не до того). Так что если не военные действия со штыковыми боями, то - чудачества, шалости всякого рода и поэзия, залитая шампанским. Люблю рассказывать малороссийские анекдоты,  - слушатели умирают от смеха.

Хотя, надо признаться, в последнее время я упал духом. Ужасно не хотелось уезжать из Петербурга, из Москвы. Мысли возвращаются к одному:  выйти в отставку, издавать журнал... Но пока я не свободен - служба. Часто вспоминаю  опытного Дорохова (участвовал в двадцати дуэлях!). Говорил: "Ты славный малый, честная, прямая душа, - не сносить тебе головы!" Мы подружились и расстались со слезами на глазах. Вот сейчас из Ставрополя, куда я еду, буду сразу отправлен  в действующий отряд.

Странно вспоминать о петербургских удовольствиях, когда вокруг тебя - горы, на них  сверкающий  на солнце снег, внизу из ущелья с шумом  вырывается речка. Странно вспоминать поездки верхом с Софьей Николаевной и ее компанией - было ли это? Будет ли еще? Недавнее прошлое сейчас мне кажется сном...

...Кругом, в золотом тумане утра, теснятся вершины гор. И уже бродят  тонкие волнистые облачка, набегающие с востока.

У Карамзиных всегда весело, многолюдно, интересно. Гости обычно съезжаются к десяти часам. Дом, в котором не играют в карты, где говорят по-русски...  Я - увы - тщеславен и честолюбив и с середины  38-го  года кинулся в большой свет. На меня была мода, меня буквально разрывали на части. Но скоро я отыскал эту жемчужину - дом  Карамзиных.
Гостиная с красной, далеко не новой мебелью. После балов и театров сюда съезжаются нарядные дамы, придворные, литераторы, лучшие представители гвардии (приятели молодых Карамзиных).
Екатерина Андреевна разливает душистый чай, Софья Николаевна намазывает тонкие тартинки божественно свежим маслом - все очень вкусно. Как-то Софи (так я ее называю только мысленно) жаловалась, что сидела у самовара и за вечер ей пришлось налить 180 чашек чая - шутка?
Что касается до разговоров и общей атмосферы, мне у них всегда вспоминается гостиная Татьяны из  8-ой главы "Онегина", я думаю, Пушкин "срисовал" ее с гостиной Карамзиных.
Меня привел к ним Жуковский. (Вообще, Жуковский и Александр Иванович Тургенев очень ко мне расположены, всегда готовы за меня вступиться и хлопотать. И я не сомневаюсь: они были  настоящими, подлинными друзьями Пушкина). Так вот, привел Жуковский  по приглашению самой Екатерины Андреевны. (Она оказалась точно такой, какой я ее воображал).

Когда я впервые шел к ним, я представлял себе Пушкина: вот  он проходит через прихожую, вот в гостиной садится в эти кресла. Вот заливается своим веселым ребяческим смехом - это все вспоминают, как и фейерверк его блистательных острот и шуток...  А в последние месяцы (всего полтора года тому назад!) он мрачный, страдающий, с истерзанным сердцем...
Ведь даже такие близкие  люди, как Карамзины, не вполне были на его стороне. Софи призналась: она  смотрела на преддуэльную историю, как на банальный треугольник (муж, жена и ее поклонник). Понадобилась его гибель, чтобы люди прозрели. А ведь Пушкин постоянно бывал здесь, подобного дома у него в Петербурге не было.      
Вот этот упрек им  всем (исключая Екатерину Андреевну) живет  в моем сердце, соседствуя с удовольствиями от общения с ними. Я  глупо  создан: ничего не забываю, ничего.

Когда распространился слух о его смертельном ранении, я мучился, написал стихи и был в таком состоянии, что бабушка пригласила Арендта. Добрейший Николай Федорович приехал, лечить меня не стал, а просто рассказал все, что происходило с Пушкиным эти два с половиной дня. Все рассказал, час за часом, минута за минутой.

... Местами дорога невозможна, приходится останавливаться и отдыхать. Признаюсь, я порядком устал от своих путешествий.

Уж не жду от жизни ничего я,
И  не жаль мне прошлого ничуть.
Я б хотел свободы и покоя...

И чтоб не убили. Вернуться туда, откуда уехал...

В их доме много молодежи - образованной, интересной, веселой. Это люди моего поколения. Мы больше веселимся, чем беседуем, но я им читал "Демона", отрывки из "Героя нашего времени", много стихов. 
Люди, близкие мне по духу, свободны от патриархальности и авторитетов и испытывают презрение к привычным условиям - ко всяческой рутине.
Андрей и Александр Карамзины окончили Дерптский университет, потом служили в гвардии. Оба они скептики и отрицатели, оба  разделяют те мысли, которые я высказал стихотворением "Смерть поэта", - мне это дорого.

С интересом я вглядывался в состав гостей (в праздники их бывает до сорока человек). Основное ядро - давние посетители: Жуковский, Вяземские (княгиня мне очень симпатична, и, в частности, вот почему: 26-го января она узнала, что завтра состоится дуэль, и поздно не ложилась, ждала мужа из гостей: надеялась предотвратить дуэль! Князь отказался вмешиваться).
Так вот: Жуковский, Мещерские, Вяземские, Валуевы, Александр Иванович Тургенев, Виельгорский, Смирнова и ее братья Россеты, Растопчина - чуть ли не все. Это, так сказать, аристократия, почти все из пушкинского окружения.
О Смирновой вспомнил: как-то приехал - ее нет дома. Я взошел наверх, знал, где лежит ее альбом, и вписал то, что привез с собой:

Без Вас хочу сказать Вам много,
При Вас я слушать Вас хочу,
Но, молча, Вы глядите строго,
И я в смущении молчу.               
               
И так далее. Она была очень довольна.
Разумеется, у Карамзиных не бывает журналистов типа Булгарина (поэтому сам воздух в доме чист), но не вхожи к ним и представители демократического направления, типа Белинского (правда, он москвич). Последнее существенно.

Еще о молодых Карамзиных. Все они мне очень нравятся, но я не скрываю от себя: они симпатизировали Дантесу. Этой великосветской близорукости не прощу им никогда. Просто не могу не вспоминать об этом время от времени. Что относится и к Софье Николаевне, с которой я в самых приятельских отношениях. (Надо будет, как доберусь  до Ставрополя, сразу ей написать).
Она - душа и организатор всевозможных праздников, увеселений, спектаклей, даже конно-спортивных игр. (Пушкин дразнил ее цитатой из Шекспира: "Коня, коня! Полцарства за коня!").
Едва я появился у них, тут же был вовлечен в эту радостную кутерьму и получил главные роли в двух спектаклях. Репетиции шли прекрасно, и - бац! - угодил под арест!  Дурак, надел на ученье детскую сабельку, просто на глаза попалась. Ну, и прощай, спектакли, отсидел три недели.

Александр Карамзин мне ближе. Он говорит: "Я жестоко наказан угрызениями совести. Пушкин должен был страдать, когда при нем я дружески жал руку Дантесу, -  значит, я тоже помогал разрывать его благородное сердце, которое так страдало, когда он видел, что его враг встал совсем чист из грязи, куда он его бросил". За эти слова Александру многое простится.

Что меня бесит, так это слухи,  которые до меня иногда  доходят. Некоторые господа (среди них первый - князь Вяземский) считают, что я действую в подражание  Пушкину, даже "гонюсь за известностью в роли Пушкина, и тем смешон". Из всего, мной написанного, они снисходительны  лишь к нескольким стихотворениям. Что тут делать? Надо бы пренебречь, да - досадно!

Эти три месяца  в Петербурге  были самыми счастливыми в моей жизни. Я был отлично принят в свете, в кругу близких - то есть в доме Карамзиных - я, смею сказать, был любим. Бывал я у них постоянно. Утром сочинял что-нибудь, вечером приходил и читал им. Бывали интересные беседы и много веселья. Но этот отпуск был омрачен тем, что бабушка  из-за половодья  не смогла выбраться из Тархан и приехать  в Петербург. И мы с ней так и не увиделись.

Уезжать мне не хотелось, были  дурные предчувствия. Боюсь, я несколько омрачил наш прощальный вечер  12-го  апреля у Карамзиных: позволил себе говорить вслух об ожидающей  меня скорой смерти. Такое уж было настроение, что поделаешь.

Мчись же скорее, летучее время,
Тяжко под новой бронею мне стало.
Смерть, как приедем, подержит мне стремя,
Слезу и сдерну с лица я забрало -

вот вспомнилось, пришло в голову, хотя дорога и горный воздух  обычно прогоняют грустные мысли.

...Сейчас дорога идет, извиваясь между кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные ручьи. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысли, здесь все скоро рассеивается,  на душе становится легко.   
А в тот вечер мне было ужасно грустно: казалось, навсегда покидаю дом, ставший  родным,  в последний раз вижу дорогие лица. Помню, я стоял перед окном,  над Невой и Летним садом ползли тучи. Софи и еще несколько человек просили прочесть что-нибудь, и я прочел:

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, словно как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную. 

Накануне я побывал у известной гадалки Кирхгоф (она предсказала Пушкину смерть от "белого человека", Дантес - блондин). Я спросил, получу ли отставку, - собираюсь просить начальство. В ответ услышал: "В Петербурге тебе больше не бывать. Тебя ожидает отставка, после нее уж ни о чем просить не станешь"...
В тот вечер несколько раз порывался сказать Екатерине Андреевне: "Перекрестите меня", как просил ее умирающий Пушкин. Но не решился - это было бы явным подражанием, не стоит так делать. К тому же, у этой женщины такой взгляд - кажется, она читает Ваши мысли. Когда мы прощались, я поцеловал ей руку.

Волнение того прощального  вечера проявилось еще в одном:  я впервые подошел к жене Пушкина - Наталье Николаевне. Почти всякий вечер я ее видел, но с ней заговорить - и в мыслях не было. Помню, как увидел  ее первый раз: входит дама высокая, стройная, в черном до горла шелковом платье, и - настоящая, неоспоримая красавица. Всегда смотрел на нее с мыслью: "Из-за нее мы лишились Пушкина". (Что, кстати сказать, противоречит моим стихам "На смерть поэта". Она была только поводом. Так что - не из-за нее мы лишились Пушкина).
А в тот вечер я подумал: он же ее любил, мимо этого нельзя пройти, с этим надо считаться. Я был в таком состоянии, недалеко от слез, и это развязало мне язык. Стал рассказывать о себе, конечно, о своих недостатках. О том, что молодость прошла в борьбе с собой и светом, что лучшие чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца, - они там и умерли. Одним словом, это была исповедь. Наталья Николаевна ее не  ожидала, но очень хорошо, со всей деликатностью ее приняла. Я видел это по ее глазам и слышал ее слова: она меня утешала и ободряла. Окружающие молча дивились нашему затянувшемуся разговору. Если мне суждено в будущем посещать этот дом и встречать ее - очень надеюсь, мы станем друзьями.
Я не смел заговорить с нею о Пушкине, другой раз, может быть, отважусь.
Смешно: у меня столько знакомых, близко его знавших, и - не с кем о нем поговорить. То есть у Карамзиных разговор часто его касается, но как-то мне неловко рассказывать, что в юности я написал 23 главы романа, в котором затронута пугачевщина. И что сюжет моего "Вадима" поразительно совпадает с недописанным  романом Пушкина  "Дубровский" (нашли черновик). И  вот - меня это почему-то страшно волнует! - источник моего "Вадима" и  "Дубровского" - один и тот же.
Это истинное происшествие, Пушкин узнал о нем от Нащокина, я - от бабушки. Богатый помещик несправедливо отсудил у бедного помещика, своего бывшего друга, имение. Между тем, к их губернии приближается Пугачев. Сын потерпевшего собирает отряд крепостных, ну и так далее. У бабушки есть знакомые, - родственники участников процесса. А Пушкин - мне рассказали в Москве - просто вшил писарскую копию с  судебного дела в рукопись "Дубровского".
Вот это мне хотелось рассказать у Карамзиных, но - не решился. И так говорят, что  "гонюсь за Пушкиным", стоит ли подтверждать это?

И еще одно. О Барклае-де-Толли. Говорят, во время  Бородинского сражения он искал смерти. Всегда вспоминаю это, едва услышу его  имя. Мне кажется, в его положении он именно так и должен был поступать: искать смерти. Пушкин  прекрасно  изобразил это в своем  "Полководце".  Гнусный Булгарин  выступил со статейкой... И я посчитал своим долгом защитить Барклая-де-Толли и написал свое "Великий муж! Здесь нет награды..."  То есть, позволил себе немножко присоединиться к Пушкину в защите  памяти великого человека. Тоже, когда сидел у Карамзиных, не раз на языке висело, - но чтоб  об этом заговорить - нет!
Словом, даже у Карамзиных мне иной раз выпадает  "минута жизни трудная". Кстати, о "Молитве" Смирнова сказала: "Дивные стихи".

В минуту жизни трудную,
Стеснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть...

Она говорит, я вовсе не дерзкий человек (как раз в этом меня постоянно обвиняют!), но свою природную застенчивость  маскирую притворной дерзостью. Конечно, такое тонкое понимание мне льстит.
Вообще в большом свете часто попадаются очень умные дамы. Мне передали: графиня Растопчина недавно кому-то очень четко и резко объясняла: моя дуэль с Барантом  была не из-за дамы. Это был спор о смерти Пушкина. Молодец  Eudoxie, спасибо ей, впрочем, она мой давний друг.

Вот что еще приятно вспомнить.  Сидел я - очередной раз - под арестом, и вдруг пришел Белинский. По прежним нашим встречам я был не слишком ему рад, но тут мы оба разговорились. В заключение он сказал, что у меня взгляд на все "чисто онегинский", что мой Печорин - это я сам. И что в моем  охлажденном и даже озлобленном взгляде на все он видит семена глубокой веры в жизнь и человечество. Вот так и сказал. Я ему ответил: "Дай бог".  Уж этот эпизод я пересказал у Карамзиных во всех подробностях.

...Серые тучи закрыли горы до самой подошвы, а я так задумался, что и не заметил. Который раз проезжаю Койшаурскую долину и все не могу оставаться равнодушным - ею невольно любуешься. Я вставил ее описание в свой роман  - этим начинается "Бэла". Как быстро меняется погода в горах: загудел ветер, начинается дождь - надо ожидать снега. Накидываю бурку. Все это досадно: густой туман, ползущий из ущелий, не позволяет в последний раз взглянуть с горы на долину, а я люблю всегда  это делать.