Наследники

Глава 1.

...Не было всего этого,  но... время отановилось. И не только в воображении, а наяву. Невероятным образом почти целое столетие сгустилось, сжалось и вместилось в два-три дня, именно в канун юбилея великого и ужасного Аполлинария Бас-Басова...
      Кинематограф только что вошел в повседневную жизнь, он еще не стал искусством, а наш герой – назовем его Василием Кусиковым – пристроен был в некую кинофабрику-киностудию, в отдел «сценарного самотека»... Понятно, что по протекции... дяди-писателя или кинорежиссера. Например, Берадора Зах-Сенюшкина  - был такой корифей...
     Василий Кусиков, малый лет этак 16 – 18 отроду,утомленный  безуспешными наскоками непризнанных, но липучих сценаристов, из которых каждый второй почитал себя гением, и начитавшись безграмотных сценариев, как до одури накурившись человеческим ничтожеством, в обеденное время  вывалился он за пределы своей тесной, узкой каморки, заваленной рукописями этих самых, непризнанных... Вдохнул несколько порций свежего воздуха и почувствовал себя то ли на Марсовом поле в Санкт-Петербурге, то ли на Елисейских полях в Париже. Во всяком случае, братья Люмьер доподлинно рукоплескали ему.
   Васька со значительной улыбкой раскланялся с мэтрами, и обратил взоры округ себя – Вавилон, светопредставление! Шли съемки последних батальных сцен. Бестолково бегали и кричали, зверея и потея,как рядовые служители муз, так и генералы от синема. «Матюгальники» захлебывались лаем, гудели моторы, весело прыгала камера – страдали актеры... «Страдали» мелко, в  предвкушении обеда, всем хотелось поскорее прорваться в столовую,  во вкусные запахи щей и борщей...Пока же массы на последнем издыхании, под взрывы петард, штурмовали Перекопы и Сиваши, представляя из себя нечто отдаленно напоминающее буденовцев и махновцев.
  Кусиков втянул, всосал  в себя летнее солнце, кожей впитал утреннее тепло, насладился свободой и шмыгнул в кафе-столовую, чтобы успеть раньше артистической братии оценить вкусовые качества украинского борща. Прохладная нежность березовых стен и камышового потолка действовали облагораживающе на весь процесс пищеварения...
 Но и тут он слегка ошибся – в кафе было полным-полно народу, обголодавшихся работников «невидимого фронта» (кто никогда не засветится в кадре!)... «Они были первыми», да, первые весело жевали почти съедобные бутерброды, пили жидкое пролетарское пиво,  хлебали щи и поносили всяких чемберленов-черчиллей...  А снаружи уже напирали освободившиеся от съемок... Ломились, оттесняя зазевавшихся от вожделенного прилавка, где работницы общепита принимали от посетителей талоны и нанизывали их на две ржавые спицы, как шашлыки на шампуры... Талоны делились на две категории: №1 – спецпаек с первым и вторым – для наиболе заслуженных,  и №2 – так себе, вроде бутербродия и чайства!
      А плакат под потолком, казалось, голосил:
    - Конечно прав Глава Старейшин, когда изрек: а-а, все гавно!
Из всех искусств для нас важнейшим является кино!
    Вокруг нещадно курили. Из дыма и шума до чуткого слуха Василия дошел по-гамлетовски трагично-истеричный вопрос:
    - И для чего тут шляются всякие посторонние?
    Василий настороженно повел шеей, но никто конкретно на него не смотрел.
    - А может это новый главреж? Или завлит?
    - Нет, не похож.Скорее, новоявленный провинциальный автор, с драмой Шекспировой под мышкой.
    - А я вам скажу, гнать надо таких не токма что из литературы,
но даже из театра и кино. Нет, нет, господа, я согласен, что театр и
кино вторичны от литературы, но не до такой же степени... Извините, но я не допущу, не могу  допустить, как бы меня не просили, чтобы всякие Кусякины лапали грязными руками
нашего Цукермана. Тем более – кусали!
    Василий занервничал, спиной почуял злые взгляды.Крадучись,стал озираться, но никто, кажется, на него не обращал внимания. Все  были заняты собой и своими собеседниками, а ему просто мерещились «критические стрелы», летящие в незащищенную спину. И когда он успокоился, перестал обращать внимания на чудные реплики и насмешки, и когда почти дотянулся до буфетчицы тети Зои, кто-то сзади схватил его за рукав футболки 
и настойчиво потащил прочь от тети Зои и ее буфета...
    Нервно обернулся, не зная еще, как отреагировать на столь наглую аргессию: перед ним стояла, жеманясь, пожилая дама с диким веером в одной руке и собачонкой в другой. Обида застряла в горле, и Васька как-то сразу понял, что дама была добра к нему и к тому же изысканно мила. Не давая опомниться ему, она заговорила, защебетала нежно и страстно, картавя и кривляясь:
    - Извините, молодой человек, но вчера этот несносный Цукерман укусил мою собачку прямо за ее очаровательный носик.Вы только вдумайтесь, Базиль, каков мовитон! Я не говорю о Париже, но он все-таки помреж «Меж-раб-пром-бум-дум-гов...»То есть Трам-бам-кино-фабрики. Извините, никак не могу произнести кликуху этого странного «Говкино». Хотя лично я работаю здесь со дня основания фирмы. Я не очень хотела, но меня лично упросил сам Апполинарий Бас-Басов. Два часа стоял передо мной на коленях... Вы  не верите?! Да как вы посмели обвинять меня во лжи!- Дама ужасно рассердилась, и тут же заплакала взаправдашними слезами, умоляя Василия поверить ей на слово.
    - Я верю, верю вам, я ни минуты не сомневался, - пролепетал наш герой, плохо соображая в этой белиберде – его совершенно оттеснили от вожделенной стойки бара.
    А дама с собачкой сменила гнев на милость. И заговорила сладко, просительно:
    - Вы уж  будьте так добры, молодой человек, не знаю вашего имени-отчества, вы уж позаботьтесь, пожалуйста, чтобы никакой больше Кусякин не смел прикасаться к моей Софочке. Она,  моя бедная девочка, Софочка, редкая прелесть, настоящая кинодива, таких в Европе две-три и обчелся! Вы меня понимаете, не правда ли? – И дама на прощание ласково потрепала Василия ладонью по щеке – увесистой оплеухой.
    Не успел он отойти от первой «оплеухи», как на него свалилась вторая, не оплеуха, а так, просто очередная неприятность:
    - Ну чего рот раззявил, деревня! – Это налетела на Василия то ли официантка, то ли судомойка, шустро шныряющая меж столиками. Неожиданно все-таки. И грубо. Толкнула его в бок, и он потерял равновесие. Падая, успел разглядеть миловидное юное личико своей обидчицы и даже прочитать в густо заресниченных глазах радостное выражение – буйство озорного голубоглазья! Василию показалось, что он успел на вкус попробовать две-три смешинки в ее глазах, все равно что яркие снежинки в жаркий полднеь.
    Нет, он, конечно, не упал, чуть не упал, шарахнувшись в сторону от прекрасной незнакомки с подносом, загруженным посудой с остатками еды, но умудрился наскочить на кого-то другого... Который отвесил ему крепкого тумака в бок. К вящему стыду соему Василий уразумел, что влез все-таки своим поношенным, растоптанным «танком» в зону отдыха новейших кремовых штиблет, и что эти густопсовые штиблеты принадлежат ярко выраженному «герою-любовнику». Как бы ни был Василий Кусиков далек от устоявшихся традиций киноискусства, все же прекрасно понимал, что задирать героев-любовников не рекомендуется.
    - Стойте, куда вы, молодой наглец! Я проучу вас... К барьеру!-
Театрально распахнув дырявый мушкетерский плащ, а может быть – таинственный хитон разбойника, - черноокий и черноусый красавец обнажил настоящую шпагу, а может быть рапиру? Кто их к черту разберет... Клинок был очень, ну очень длинный, и гневно сверкал узким лезвием в лучах солнца, которое неизвестным образом пробилось все-таки сквозь камыш и березовый дым в этот райский уголок общепита.
    - Извините, я не хотел, - попытался оправдаться бедный и бледный Василий, и залепетал перед гордым и отважным кавалером де Грие, самому себе опротивив до колик в животе.
    - Понимаете, меня толкнули... Вон та молодая особа...
    - Ваше имя? - еще более грозно рявкнул шевалье-разбойник-мушкетер де Грие, догадавшись, с кем он имеет дело – его боятся!
А это добовляло куражу задире! Он с удовольствием вошел в роль, распоясался в прямом и переносном смысле! – Тэк-с, я обязан вас проучить, молодой наглец! Базиль Кусякин? Знакомое имя! Ходите по ночам к замужним дамам, кусаете за нос их собачек, а потом делаете вид, что ничего не ведаете, ни в чем не виноваты! Я правильно вас понял? Или понЯл? Отвечайте!
    - Что отвечать?.. Простите, я не знаю...
    - Ага, он ничего не знает! Он не выучил урок! Что ж, сэр, защищайтесь, иначе я проткну вашу... ээ, эту, как там ее... селезенку! Во!
    - Не заводитесь, Ашот! Вас ждут в павильоне, у Поли в рояле,
более важные дела, пробы у самого Бас-Басова!
    - Бас-Басова не будет, его молодая жена не отпустила сегодня на студию – у него завтра юбилей. Вся Москва будет в гостях. И весь Париж...- Наперебой заговорили сотоварищи Ашота, окружившие его плотной стайкой.
    - Пробы сегодня проводит помреж пан Жупанчиков...
    - Все равно, все гавно, отпустите его, милый наш Ашот-Атос, живого на покояние...
    - Да, на покояние, - проблеял непроизвольно Кусиков.
    - Ладно! – И Атос-Ашот смилостивился, спрятал в дырявом черном плаще свое обоюдоострое оружие – ржавый шампур.
     Веселый смех актеров-приятелей  проводил Василия прочь из киношного кафе-шантана. Униженный и обиженный юноша успел выскочить за порог, но и тут его достали! И снова та же нахальная. крикливая официантка, на этот раз – без подноса, без посуды.
    - Юноша, не путайтесь под ногами, скоко можно говорить?
Не видите чи шо? Повылазило вам? – Оценив состояние Базиля Кусякина,  проникшись сочувствием  к горестям новичка, девушка срдцем все поняла. И ей понравилась детская незащищенность и беспомощность нового друга, а что он станет ее другом -  она
 не сомневалась! И заговорила с ним ласково, и придержала за руку. – Не обижайтесь... Вас как кличут? Василием? Вася, значит!
Вот что, Вася, здесь шляться без оружия небезопасно... Шутка, конечно, здесь все и вся играют, выпендриваются, пристают, но беззлобно, так, веселья ради... Ты же будешь у нас на студии работать? В сценарном отделе, значит у Шуб-бабы-Любы?  Она прекрасная бабка, накричит, наломает дров, но тут же простит и наградит. Все актеры пользуются ее защитой перед помрежем Жупанчиковым и даже передсамим Апполинарием Бас-Басовым! Заступничество Шуб-бабы-Любы не знает границ. Тебя она не обидит, вот попомни мое слово...
    Не солоно хлебавши, смущенный и несколько расстроенный,  поплелся Василий восвояси – в «правительственный офис» кинофирмы Бас-Басова. Потащился в тишину, в одиночество – в свою излюбленную среду- «туда, где вековая пыль архивов похоронила культовых кумиров»...
    Но и тут, в тиши, в прохладе  святилища, что-то случилось – оборвалась тонкая нить  света и покоя. «Начальство» в лице писклявого, невыдержанного на слова помрежа пана Жупанчикова буйствовало, разносило в пух и прах неизвестно кого и неизвестно за что. А пан Жупанчиков был правой рукой самого Бас-Басова!..
     К нему устремились и величественная, восхитительная мадам Шуб-баба-Люба, и юная секретарша Бамбасова, и два начинающих режиссера, и десяток начинающих актеров... А ему – Жупану – всего было мало. Он гневно требовал какую-то девчонку!
    - Где твоя девчонка?.. Черт тебя подери, показывай! Пока нет Апполинария...             
     Наконец отыскался в дебрях офиса некто маленький, лысенький, злобный и несчастный, по виду. За собой за руку он тащил упиравшуюся девочку лет двенадцати, нескладного гадкого утенка....Наверное, все-таки, не утенка, а гусенка, - подумал про себя Василий и отчего-то вмиг развеселился.
    Старичок приблизился к пану, метавшему громы и молнии, подпрыгнул к его уху и залепетал нежные слова. Как бы тихо не шепилявил старикашка, Василий слышал почти каждое его слово:
    - Сю-сю, я тоже, как Вы и уважаемый Апполинарий, трудился в
мастерской Фореггера, а мамаша моей внучки – вот этого славного гусенка! – блистала в театре «Мастфор». И в «Синей блузе», и в «Нептуне»...Снимала лично у Мачерета такие великие фильмы, как «Беломор-канал», «Волго-Дон» и ще многое, фамилию забыл... Ах, да, вот это: «Родина зовет» в 36 году по сценарию самого Валюши Катаева или Катаняна, опять фамилию забыл...А в 1938 году моя дочь Шуб-баба-Люба снимала великий фильм «Болотные солдаты» по сценарию самого Юрия Олеши! Вам, молодой человек, об чем-нибудь говорит эта фамилия?
     Присутствующая тут Шуб-баба-Люба, начальница Васи Кусикова, весело рассмеялась – не выдержал и пан Жупан, тоже расхохотался...А старичок невозмутимо продолжал петь свои песни, про фарингейтов и кино, про до и си, и домино...
    - Так чего ж вы хотите, папочка! -  И пан Жупанчиков, и Шуб-баба-Люба сказали в один голос, знать – спелись!
    - А еще моя дочь, мамаша вот этого прелестного гусенка, то бишь ребенка, скоро будет снимать великую фильму Бас-Басова
«Наши ошибки и достижения за  100 лет»! Вы представляете всю грандиозность замысла? За весь двадцатый век, такая ответственность...А вы мне голову морочаете своим «Чего вы хотите»! Ребенку ясно-понятно, чего я хочу, чтобы вы, милейший пан Жупанчиков, прослушали мою внучку и немедленно утвердили на главную роль!
    - На какую главную роль? - опешил наглый пан Жупан.
    - На любую! Наипервейшую. Сегодня же. А я подожду в кусточках, где сам Цукерман меня будет угощать житомирскими новостями... У них там знаете, что творится – словами не передать... Почище, чем в Одессе! Это я вам говорю, Беня Кисель-
Штофф из Житомира...
     - Ладно. Давайте посмотрим, что может делать ваш тощий куренок! Вот ты какая, трогательная особа...  А что она умеет?
     - Петь, танцевать и... плакать по заказу, - весело призналась девчонка, гусенок этот, на каждое слово отвешивая книксен.
     - Гм, широкие возможности! Плакать! А смеяться?
     И девчонка захихикала легко и приятно. Ну чистый гусенок!
     - Будешь продавать фиалки Монмартра. Повесить ей на шею туесок, то бишь лоток...Свободна! Изыди...
    - А я еще стихи читаю, - хлопая синими глазами, сказала «гусенок».
    Пан Жупан недовольно поморщился:
    - Чьи стихи? Поэта Трепловского?
    - Нет, некого Ива... Ивана Нова!
    - Иван Нов? - взревел пан Жупанчиков, возмущенный. - Гнать в шею Ивана Нова! Пусть идет к Мейерхольду... А у нас традиции МХАТа, у нас Чехов и Островский, Максим Горький и Достоевский...
    - А свои можно?- не отставала глупая «гусенок». - Я другие пишу... Нежные, про птичек и пчелок...
   - Позже прочтешь, сейчас мне не до стихов! С твоей бабой Любой смету надо проверить, денег нет! А за стихи не платят, ясно?  Как тебя кличут?- Девчонка важно отрапортовала...
   - Дарья Сергеевна Хмельницкая?! Вот как!  Ступайте к  басовому племяннику Александру, он с вами порепетирует. Согласны? Ну вот и ладненько.
    Пан Жупанчиков освободился, но Кусиков все равно не успел подобраться к нему со своим делом. Его опередил некто громадный и надменный, как памятник.
    -  Милейший, вы бегаете от меня, как бакренок от глокой куздры... Боитесь?- нагло остановил он пыхтящего «злым» бессилием помрежа Жупанчикова. – Не зашибу, коль не раздразните! Известно ли вам, милейший, что у меня за плечами такой фильм, как  «Погоня за славой»- 13-ый год, еще - «Барышня и хулиган», кинофабрики «Нептун». В фильме по моему сценарию «Не для денег родившийся»...
   - А для чего родившийся?- съязвил Жупан.
   - Минуточку, уважаемый, выслушайте меня до конца.- Нисколько не смутившись, продолжал уверенным басом Иван Нов, зажав пана в клещи ручищами! - По моим сценариям в фильмах «Не для денег родившийся» и «Закованная фильмой», я снялся в главных ролях в паре с величайшей актрисой нашей советской эпохи  - Лиличкой Брик. Вы Осю Брика знаете? Так она его жена. И моя тоже!.. Это я так, для информации. А было это аж в 18-ом году, когда вы, милейший, под стол пешком ходили, а может даже не родились. Ни для денег, ни для мамкиной цыцки. Так-то!
   - Ну и что? – пискнул пан Жупанчиков, якобы защищая весь киношный мир от нахального поэта.
   - А то, что я вам принес новый сценарий, совершенно в новом стиле, «декабристы и октябрята». Только что испек, еще горяченькие. Кто и когда готов выслушать?
    Жупанчиков тоскливо обвел затравленным взором густые ряды своих «воинов» и выхватил из их рядов самого безобидного и неприкаянного «служителя Мельпомены» - худосочного Ваську Кусикова...
   - Вот, Иван Новович, этот мОлодец вас и выслушает. Он из сценарного отдела, правая рука Шуб-бабы-Любы и левая... Моя левая рука... Василий, возьмите с собой великого поэта нашей социалистической эпохи и внимательно выслушайте его сценарий «Декабрюхов и Октябрюхов». 
 
Глава 2.    

   Итак, Вася Кусиков водворился в свой «кабинет» - косоглазую конторку (окна были на разной высоте)... С тоской оглядел бумажные завалы – убойно пухлые рукописи «самотека»... Непризнанные гении, покрытые густой пылью двадцатого века, вопиют и стонут со всех книжных полок: прочтите нас, узколобые потомки!.. Уже два месяца Кусиков разгребал интеллектуальные завалы, в которых до его появления даже конь не валялся. Как ни старался юный служитель Мельпомены, разобрать и перелопатить все тексты физически не мог, не сподобился. Отвлекали все, кому не лень...
    Вот и сейчас, следом за ним в каморку ввалился великий пролетарский поэт Иван Нов. Василий знал – недавно прочитал,  что в «Алмазном моем венце» этот Нов будет самим Командором! Единственный друг Катаича, которого он предпочел называть с большой буквы – остальные, хоть и не менее великие, пойдут толпой со строчной буквы: королевич, мулат, синеглазый и тд...Василий знал это, а вот бедный Иван Нов этого не знал и не мог знать, потому что не дожил до середины своего века... Понимая свое преимущество во времени, Василий застыдился себя, своего снобизма перед безвременно почившим классиком... И смиренно приготовился почтительно выслушать «усопшего»...
    Великий, словно разгадав душевные терзания скромного совслужащего,  мягко повел наступление:
    - Вот вам мой сценарий, голубчик, а вы внимательно прочитайте. Прежде чем вынести свой вердикт, да еще от имени самой Шуб... Э-э, как там ее – Эсфирь Любовна? Да-с, поэзия – баба капризная, синема тем более... привередливая старуха! А вы не откладывайте рукопись, вон их скоко у вас – тонны словесной руды... И ни грамма сала! Эх, Вася Кусякин, милый мой мальчик, ты еще глупый зеленый пасан! А мы видали виды, согласен? Не бойся, я тебя не задеру, понимаю всю твою ничтожность... Да, вот еще что, я тут, понимаешь ли, поиздержался, поистратился на разных-всяких дам, которые делятся на дам и «недам». И хочу у тебя, лопушок, взять в долг рубликов эдак двадцать. Червонцы водятся в запасниках истории, то бишь в твоих карманах, а Василий? Чтобы спасти гиганта мысли и отца русской демократии, мне вообще-то необходимо пять штук. Но у тебя стока нет, ведь нету, факт?
    Василий вытянулся перед грозной Тенью Командора, руки по швам, носки врозь, и уняв дрожь в коленках, зычно отрапортовал:
    - Так точно, у меня никаких денег нет. Уважаемый Иван Нович. Извините, ни шиша у меня нету. В канцелярии Бас-Басова никому не платят наличными. Выдают зарплату двумя-тремя метрами испорченной киноленты. Чесс слово, не вру.
    - Скряга ты, парень, однако! Ты пойми, этого тебе история великой русской литературы не простит!.. Мне, Командору, не дать взаймы каких-то пять-шесть рубликов – сие есть нонсенс... Не стыдно, а Васька, черт бы тебя задрал?.. Никогда не поверю, чтобы сам великий и ужасный Бас-Басов ни разу за весь ХХ-ый век не выплатил вам зарплату.
    - Да я всего лишь недельку-вторую работаю у него,- еще более униженно пролепетал Василий Кусиков.
    - Ладно, усохни молча. Мне деньги не нужны... Я прсто так, на вшивость тебя проверил, пасан! Лопух ты, Вася, а еще сценарным отделом заведуешь. Ладно, не всем отделом, самотеком лишь, знаю, не ерепень! Ты-то сам небось из Житомира? Племяш Басова?
    - Никак нет, я из Риги, рижанин я в третьем поколении. Устроен на кинофабрику «Трамбамговкино» по протекции своего дяди Берадора Зах-Сенюшкина. Чесс слово!
    - Какого еще Берадора ?  Рыжего ?
    - Не-е, черного... То есть, бывшего черного, а теперь – совершенно лысого... Но он хороший писатель, роман пишет...
    - И про что он там в Житомире пишет?
    - Не в  Житомире, в Риге... На Иерусалимской  улице...дом номер, кажется,  пять.
     - А-а, твой дядя хитрых правил, живет в Ершалаиме, а племяша держит на всякий случай в советском госучреждении?
     - Позвольте, господин товарищ Иван Новович, кинофирма Бас-Басова – частная лавочка, то есть, приватизированное предприятие.
Личная собственнсоть семьи Бас-Басова. Ну есть еще акции у пана Жупанчикова, у Шуб-бабы-Любы и, кажется, совсем немного у моего, как вы выразились, хитрого Берадора Рыжего, то есть Лысого. Дяди моего... А сам я есть сир и наг,  яки  ослица Валаамова!
    

    Жаркий полдень, казалось, никогда не кончится. Глянув на часы, Василий понял, что он глубоко ошибается! Полдень кончился, был тихий, теплый, скромный вечер.Солнце мягко свалилось за верхушки старых пыльных тополей. На зеленых мутных водах Больших ставков запели свои рулады проснувшиеся лягушки. Из павильонов кинофабрики разошлись все актеры и совслужащие. На охрану частной собственности весело и дружно выходили псы-волкодавы. Следовательно, и Кусикову пора было убираться из офиса домой... А дом у него был недалече, в этом же районе, в соседнем с кинофабрикой дворе... Квартировал он у родной тетки  Шангиреихи. В одной хатынке с ее сыном – и следовательно, своим кузеном – многоопытным старожилом сих дивных мест Кузей.
Собственно, Кузя и пристроил Ваську на кинофабрику и в меру своих сил опекал. Ибо был хорошо знаком и с Бас-Басовым, и с его молодой супругой...Да кто не знал веселого, свободолюбивого Кузю Шан-Гирея? Прямого потомка их общего деда – по материнской линии – великого потомственного кузнеца Никиты Никифоровича Шан-Гирея! На спуске к Большим ставкам,  за частоколом старых тополей, когда-то давно, лет сорок-пятьдесят тому назад, дымилась и светилась раскаленным металлом громадная кузня деда Никиты.
    Когда после многих лет разлуки, школьных лет, Кусиков вернулся к родному пепелищу, Кузя прежде всего повел своего кузена на развалины этой дедовской кузни, настоящей «метрополии» всех и всяческих Шан-Гиреев... В лабиринте сараев и сарайчиков, за глинобитными стенами постаревших и осевших на все четыре лапы хатынок-домиков, открывался чудный вид новостроек Бас-Басова – кинофабрики, павильонов и зеленых полей-стадионов, но главное – его дачи, вычурно красивой, в восточном стиле, с минаретами и куполами – все как в сказке!..
    И стыдно, даже больно стало Василию за щемящую бедность дедовского наследия. И Кузя разделял их общую грусть...
    Кузина мать, тетка Мария, первая встретила племянника на пороге дома, пригласила к столу: пора, давно пора пришла и отужинать, и задним  числом отобедать. Вытерев о фартук, подала крепкую мозолистую руку, просто и без показной радости. Пришел, ну и слава богу...Садись жрать щи! И не пищи...
    На столе уже дымилась большая кастрюля, округ нее толпились миски и ложки, благоухал на подносе свежевыпеченный домашний хлеб.
   - Ты садись, наливай супа, ешь. Сейчас подойдут все наши шлендры. И Кузя, и Женька... А Фроська, кажется, умотала со своим ухажером к морю, в Гурзуф чи Коктебель...
   Тут же из спаньни вышел, позевывая, кузен Кузя, в халате, распахнутом на волосатой груди. Был он коренаст и низкоросл, как впрочем и Василий, но довольно крепкий в хребте, с длинными руками, крючковатыми и когтистыми пальцами, и в общем-то – красив и великолепен, как скифский бог. Облапил он Василия за плечи, потрепал по загривку и легко подтолкнул к низкому, старому креслу:
   - Давай, брат, садись, похлебаем домашней лапшищи да еще с куренком! Уважаешь куренка? То-то, брат! Мамахен не разучилась готовить, насладимся украинской кухней...
   Не дожидаясь, пока Василий зачерпнет половником супа с лапшой, Кузя пальцами выудил из кастрюли полкуренка и, весело урча, нарочито-жадно-плотоядно порвал зубами нежное мясо.
   К обеду пришла Женька, младшая сестра Кузи, девчушка лет пятнадцати, некрасивая, конопатая, рыжая. Расцеловала Кузю и Ваську, плюхнулась в кресло и навалилась на еду...
   - Вижу, Кузя тебя просвящает по части «говкино». Он у великого Басова – свой человек, попкой работает на даче...
   - Как то есть «попкой»? – захлебнулся супом Василий.
   - Сам увидишь. Это подарок к юбилею Апполинера, чтоб он сдох!
Ну, а ты, Васюнчик, какой подарок приговил к юбилею великого Бас-Басова?
   - Да уж мой «подарок» - не приведи господь! Наворочил я дел, Басов не простит никогда...
   - Что же случилось? – Женька даже перестала есть.
   - Доверил он мне одно дело... Секретарша отпросилась с работы, так он передал мне папку для некого Сапсанова. Я еще подумал, великий актер, из Орловых. Прошло пару часиков, заявляется ко мне в кабинет величественный мужик с усами до пупа, и говорит : «Ну-ка, пасан, где тут моя роль?» А кто вы такой, говорю я строго. Он в ответ:- Сипов! Ну, я думаю, сип – порода орлов, а сапсана забыл напрочь. Передал все документы этому вшивому Сипову. Не прошло и пяти минут, как заявляется ко мне еще один претендент на главную роль в кинобоевике Басова. Сам Сапсанов! А я ему говорю, что роль отдана Орлову номер один, а вы, товарищ Орлов номер два, пошли бы на... Старик возмутился, побежал к Шуб-бабе-Любе, нажаловался на меня... А баба пожурила меня и сказала, что Аполлинэр этого мне никогда не простит. Вот, Кузя, какой подарок я приготовил к юбилею Бас-Басова! Выгонят меня нафиг из «говкино» без выходного пособия. Так что, ребята, ставьте крест на моей карьере...
   Кузя весело расхохотался. Отдышавшись, сказал, что не все потеряно, он лично попросит жену Басова заступиться за лохонувшегося Кусикова... Отобедав, братья удалились на покой. Кузя перед сном завел с кузеном давний разговор:
   - Вот так, все наше фамильное наследие в руках Бас-Басова. А вся эта земля и все строения от улицы «Спера-34» и до «Больших ставков» во все века была собственностью нашего деда Шан-Гирея. Надо бы проверить в архивах, может сохранились документы?.. Ты вот грамотный, образованный,  займись этим делом. Распутай все концы, авось сохранилась купчая? Жалко ведь, пропадает наше наследство в чужих руках. А получилось бы у тебя, турнули бы мы под зад ногой все это «говкино». Секешь, брат?.. Впрочем, Бас-Басова можно оставить в качестве мопса или сторожевого пса... А его юную женушку Долли трогать не позволю, она ни в чем не виноватая... Ладно, спи, и не переживай о разных там Орловых и Сапсановых, пусть падалью питаются, как вороны.
 
 
Глава 3.

   И вышел наш герой из дому как на последний бой – прекрасным летним ранним утром. Без завтрака, ибо никого дома не было, ни  «гиганта» кузена Кузи, ни тетки Марии, ни сестренки Женьки...
    Утреннее солнце ненавязчиво и ласково сопровождало его по солнечному спуску к Большим ставкам, туда,  где акварельной ясностью и чистотой рисовались таинственные контуры басовской дачи...
    Путаясь в зарослях крутой тропинки, Василий выбрел на руины старинного глинобитного дувала – стены то есть, испепеленной солнцем. Нашел пролом в дувале и, ускоряя бег, неожиданно для себя открыл «мир детства»  - каким-то чудом сохранившуюся в памяти кузницу деда Никиты! И все зримо вспомнилось, налетело,
 закружило его, понесло в далекие сороковые годы, к сим почти заповедным местам, где прошло его босоногое детство... Секунду длился волнующий обман, действительность победила: не было на месте старой кузни, ни намека. Только запах раскаленного железа, казалось, все еще витал в старых седых тополях... Но и это исчезло, когда перед ним открылся чудесный вид на не менее чудесную дачу – белокаменный дом, почти дворец, и ажурная вязь длинной, во весь горизонт веранды. А на веранде – цветы, цветы в вазонах и газонах, столы с шампанским и бургундским, и цетера, и цетера...
    Как по заказу, без секунды промедления, на веранде появились
Хозяева дачи – молодая женщина в прозрачном дивном платье – не пеньюар ли? – и большой, гривастый лев, «светский лев», жирный и старый, но решпектабельный донельзя! Льву было много лет, весь-то он обрюзг, обвис, но все же был необъяснимо красив и всевластен. Лев еще ничего не сказал, только тяжело сполз со ступенек веранды в сад, но уже успел покорить Василия своей величавой монументальностью... «Почти как Иван Нов, который не для денег родившийся»,- успел подумать Василий. И тут же, неизвестно как, четко и ясно прочел тяжелые мысли в смурной голове великого Бас-Басова – и немудренно, ибо мысли Бас-Басова
давным-давно прочитаны и записаны словами в «Восковой персоне»: « Еще вчера было пито. И как пито было! А теперь он кричал день и ночь и осип, он умирал... Каналы не были доделаны, бичевник невский разорен, неисполнение приказа. И неужели так, посреди трудов недоделанных, приходилось взаправду умирать?..» Позже  и Василий, и Бас-Басов убедились, что не зря  память  отпечатала в мозгу именно эти строки. И пришла мысль, как откровение: ошибочно считать, что прошлое кануло в небытие!
    Прошлое осталось позади, как пройденный этап. Но оно не могло, не может исчезнуть навсегда, оно реально существует,   
утаенное от нас за ближним горизонтом нашего понимания...
    Не так уж далеко отстоят века друг от друга. Не так уж разнятся характеры и деяния живых существ. Ладно, животные застыли в своем развитии, но человек! Который всечастно идет куда-то – может быть в горы, как Алитет!  -  идет и развивается, познает непознанное, открывает неоткрытое, но нравственно не становится лучше предков, наоборот, зачастую мельчает, становится хуже и подлее,  попирает мораль, плюет на самое важное завоевание человечества -  интеллигентность, которая утверждает сострадание и «милость к падшим»!
    ... Да, было утро, были хозяин и хозяйка дачи, был обильно и со вкусом накрыт  празднчный стол – сегодня же юбилей Апполинера Бас-Басова!..  И  был неприкаянный, малозначимый здесь, никем неожидаемый, приблудный что ли, совсем еще новичок  на кинофабрике – Вася Кусиков... Да таких кусиковых в огороде Бас-Басова пруд пруди! Без помощи кузена Кузи Василию никак не выбраться из затруднительного, в некотором роде даже щекотливого положения.
    И ретироваться нет никакой возможности :  на него уже обратили внимание! Если не хозяйка, то уж во всяком случае наметанный, зоркий глаз стареющего хозяина...
    - Нам бы позавтракать сейчас, а-а, молодой человек?
    Конечно, Василий с удовольствием бы перекусил кой-чего, и отобедал бы, и отужинал заодно! Но молодая хозяйка в корне пресекла благие поползновения своего жирного мужа:
    - До утреннего моциона – ни грамма сала, ничего! Врачи что твердят тебе, старче?
    - Но стакан сока-то можно или как ?
    - Именно «или как»! Ничего. Прогулка натощак!
    Василий расстроился не меньше хозяина. И основательно застыдился своего мерзкого аппетита.
    - Ах, утро, и какое утро! – между тем пропела лирически настроенная молодая леди. Грациозно сбежала с веранды в сад, схватила Басова за шиворот, как сраного кота и со страшной силой потащила  мужа  от стола. «Страшная сила» и «за шиворот»  -  клеветническая выдумка Василия, защитная реакция на собственное вожделение какой-нибудь вкуснятины...
    А леди продолжала нежно ворковать:
    - Все в сад! К реке, по утрянке, по росе, вдохнуть свежего воздуха всех и всяческих революций!
     Хозяйка подтолкнула обоих жаждущих пищи мужиков...               
      - Дружненько, взявшись за руки, потопали, дети мои... Дуй,
Басов, великий и ужасный Басов, расскажи мне светлым утром про прошедшую и  будущую ночь! Ну-с, высоким штилем русского романса...
    - Сегодня ночью я умирал. Да-с, мотор отказывается гонять гнилую кровь... Я чуть не умер.
    Жалкий хриплый  стон Басова нарушила некая птица: с веранды прохрипела нечто несуразное. Кажется, а не пора ли тебе на погост, старый женолюб! Васька ахнул от страха и удивления: и кто это посмел каркать про смерть самому главрежу Басову?!
    - Не смешно, дурак, заткнись, пока я не заткнул твою попугайскую глотку старым рваным шлепанцем! – И Басов снял с босой ноги свою адидасовскую тапочку.
    « Где-то здесь в саду говорящий попугай? – обрадовался Василий. – Ну, слава богу, с птицы какой спрос!..» От сердца отлегло...
    - Распоясался Кузя, треплет языком что ни попадя!..- Басов по-стариковски запыхтел, заклокотал. - А ты кто такой? – вдруг злобно устаился на Василия.
    - А я – Вася Кусиков, ваш племяш, то есть племянник известного рижского писателя Берадора Зах-Сенюшкина.
    - И ты набрался наглости явиться ко мне в день моего славного юбилея? Мало мне крови попортил с этими бездарными соколообразными... Как там их кличут, Сиповы-Сапсановы?
    - Так точно, перепутал. И приглашение на главную роль в вашем кинобоевике отдал не тому, кому надо...- Кусиков готов был сквозь землю провалиться, но не мог, как ни старался.
    - С сегоднешнего дня считай себя уволенным с работы!
    - Ну что ты раскипятился, Аполлинер! Подумаешь, перепутал мальчик соколовых-орловых! Да мало ли их крыльями машут над нашей дачей? Вон кузен Кузя хрипит и просит ему отдать роль Сипова и Сапсанова, он их обоих за пояс заткнет.- Супруга Басова
мгновенно понравилась Василию, он готов был стать перед ней на колени и просить ее руки! Вот до чего вовремя пришла эта леди ему на помощь!
    Басов молча согласился с женой, и они двинулись в глубину сада на утреннюю прогулку. Но пред этим Басов успел распорядиться:
    - Даша, повесь-ка на тощую шею своего протеже лукошко с кормом для птиц. Ему это будет очень с руки! Настоящий сеятель и кормилец моих птиц.
    - Апполинер, - воззразила Дарья Сергеевна или Михайловна, юная супруга великого Бас-Басова, - раньше ты никому не доверял роль сеятеля. Сам лично кормил дачных птах.
     Но хозяин настоял. И Дарья с нежной ловкостью нацепила на бренные плечи Кусикова лукошко с зерном – корм для птиц. Бедного Ваську она тут же утешила своим милым щебетом:
    - Не расстраивайся, Василий. У меня в молодости похуже были дела. Представляешь, в двенадцать лет мой дедушка определил меня в басовскую студию на проходную эпизодическую роль, а я не справилась... Меня еще тогда помощник Апполинера нарек «гусенком». Обидно было... Но я стерпела... И тот же пан Жупан, как-то куда-то торопясь, перепоручил мне провести профсобрание с работниками третьего звена – подсобными работниками кинофабрики. На полном серьезе сказал, чтобы я «пропесочила» некого Цыпленкина... Я, как послушная девочка, пошла на профсобрание, заранее ознакомившись с повесткой дня... Ну, расселись передо мной, «гусенком», взрослые дяди и тети и стали слушать. А я, в лучших традициях комсомолии, с пафосом начала «разборку» этого неведомого мне нарушителя трудовой дисциплины, некого Цыпленкина! Думала, пацан какой-нибудь, недоросль... И старалась вовсю! От Цыпленкина остались рожки да ножки!.. Чихвостю его в хвост и гриву, и представляю себе: сидит в задних рядах несчастный Цыпленкин, ковыряет в носу пальцем и льет слезы раскаянья и умиления! Выпустив весь заряд пролетарского гнева, я торжественно провозгласила: «А кто тут этот паршивый цыпленок, встать, когда про вас с благородным гневом говорят все ваши товарищи!» И представьте мое состояние, когда я увидела вставшего из гущи пролетариата этого самого Цыпленкина! Василий, вы не представляете, как я напугалась! Передо мной стоял громадный детина, лет этак под пятьдесят, весь обросший щетиной, грязный и смурной с похмелья. Я что-то пролепетала, потребовала ответа. И мужик со слезой в голосе сказал, что больше не будет! Чего не будет? - спросили его сознательные товарищи. «Пить чернила больше не буду!» Я ужаснулась. Как это – он пьет какие-то чернила?! Да «червивку», бормотуху то есть, - подсказали мне из президиума собрания. Вот такие, брат Василий, дела! Меня тоже уволили в один день, но не надолго, справедливость все же восторжествовала, и через несколько лет я стала женой вот этого старого обжоры... Как справедливо заметил ваш кузен Кузя!.. Сидя на золотом крыльце, в серебряном кольце «бесовской дачи»!
    Долли рассмеялась, а вслед за ней и Васька разразился бесшабашным смехом... Но, как говорится, не долго фраер веселился: из кустов вывалилась свора разнокалиберных цепных псов, и все эти «меньшие братья» с осуждением уставились на Василия. Понятно стало, хозяев псы не тронут, а вот пришлого чужака, да еще имевшего наглось заявиться во владения Бас-Басова без приглашения, эти милые собачки раздерут на части.
    - Ну, Василий, готов сеять разумное, доброе, вечное? – между тем вступил в разговор сам хозяин.
    - Вечное... Да-да...- пролепетал Василий, ожидая нападения, ибо милые собачки обложили его со всех сторон: был тут настоящий волкодав, и настоящая немецкая овчарка, и некто безхвостый азиатской породы,  и наглый комнатный пудель... Чуть ли не с десяток псов ему примерещилось!
    - Не пугайтесь, Василий, собаки вас не тронут,- пришла на помощь хозяйка. – Хотите я вам расскажу о наших собачках? Всю подноготную...О них можно роман писать. Такие вот бестии.
    И Долли поведала историю своих собачек. Немецкую овчарку звали Рексом, бесхвостый азиат – был почему-то Патриком, волкодав – дворняга Арон, а пудель, причем королевский, - Алонсо Кихана, или попросту Лонька. Первые трое были охранниками, а пудель, естественно, комнатным украшением. Так вот, эти трое охранников зачастую объединялись против королевского пуделя, который вел себя довольно заносчиво в отношении молодых, недавно приобретенных,  Рекса и Патрика. А своего ровесника Арона побаивался, хотя, наверное, молча презирал... Вот и возникла мысль у дворовой стражи: « А не всыпать ли нам горячих этому Алонсо Великолепному?» Подумали на досуге и исполнили... Вышел как-то красавец Алонсо на крыльцо, зевнул и, пренебрегая окружавшей его троицей, неторопливо потрусил к дальнему забору. «Отлить пошел наш Кихана!» - на собачьем языке передал свою мысль Патрик Рексу. Рекс ничего не передал в ответ, сходу помчался во след Алонсе, настиг его и со всего маху врезался всеми четырьмя в надушенный и причесанный зад пуделя. Королевский не ожидал подвоха и зарылся носом в собачьи экскрименты. Тут же подоспели другие два разбойника. Мужественный, тяжеловесный недоросль Патрик и не менее громадный дворняга Арон!.. Удвоенной массой придавили пуделя к земле, плотно и надолго.
    Ну и Рекс сделал свое грязное дело: поднял ногу и с юношеским задором пописал на прекрасную гриву Алонсо. Оплеванный пудель очень обиделся и две недели не вылазил из хозяйской спальни во двор дачи, где без него скучала бедная троица...
    Потом они, конечно, пмирились, и вчетвером носились вдоль заборов, пугая проезжих и прохожих...
    - Давай, двигай ножками Апполинер, держись за подол молодой жены, не пропадешь... Вот так, дружненько, по солнечному склону, к руинам замка «Монплезир»...
    - Да уж,  мое удовольствие, мадам, но это не руины, а прах и пепел некогда знатной кузницы великого кузнеца Никиты Шан-Гирея. Родом он, кажется, из Карасубазара. Да вот Васька и Кузя лучше знают своего деда. Расскажи-ка, потомок, судьбу свого деда!
    - Да что ж, Карасубазар, известно, рынок рабов. Татары торговали полоненными славянами, а вот предка нашего оставили в Крыму. Ибо кузнец был «милостью божьей»!- Василий споткнулся о корневище чинары, и чуть не высыпал весь корм из своего плетенного лукошка...
    - Братцы, помогите, давайте присядем на скамеечку в этой вот беседке, - задыхаясь, прохрипел Басов.
    - Моцион не окончен. Ходи, ходи еще. Сарынь, на кичку! Сам же утверждал всем своим творчеством – время, вперед! Через «не могу»... Слабо?
    Идти вперед – далекая перспектива. А рядом, в уютном трепете зеленой листвы, пристроилась старенькая беседка. Ну, как тут было не загореться мечтой об отдыхе? Вокруг благоухало все, что должно было благоухать в утренний час нежаркого летнего дня в ближнем предгорье – на горах-то снег, наверное?.. И Басов, и Васька Кусиков  с просительной нежностью уставились на молодую хозяйку – как она решит их участь?
    - Ладно уж, отдохнем, -  смилостивилась Долли, и первая вошла в беседку, опустилась, грациозно естественно, на шаткую ажурную      
скамью, расправила складки юбки – пеньюара? – и дозволила кавалерам усесться у ее ног.
   Хорошо было в беседке, сиди в тени и любуйся красотами старого, запущенного сада. Солнечный склон, пыльные тополя вокруг больших ставков, травянистые тропки и вдали – горы, неотличимые от облаков. Хорошо жить на задворках Великой Империи, когда обладаешь такой собственностью, как нетленная крымская земля, где каждый камень, каждая гроздь винограда радуют тебя будущими винными погребами. Сидели втроем наши герои, молчали и мечтали... А к покосившемуся старому забору, обычному плетню, на хворостинах которого когда-то сушился кизяк, то есть коровьи и овечьи лепешки, в квелых кизиловых кустах пристроился некий бомж, широкий в хребте и узкий в помыслах, справлял малую естественную нужду, должно быть, также с наслаждением впитывая в свое естество окружающий мир, широкий и бесконечный, данный всему живому в радость...            
    Этот большой, нечесанный бомж, в принципе, уже не мочился в пределах частной собственности, он первый увидел хозяев сих мест, и смущенно-торопливо застегивал ширинку своих необъятных штанов. Горьковский босяк, Барон или Актер, или кавалер де Грие?..
    Наконец, и Долли разглядела «нарушителя конвенции», и тут же вскочила, заторопилась:
    - Ну все, пошли к реке, засиделись. Не то мухи нас съедят...
    - Не съедят, пока вон тот босяк опыляет кусты моего сада, - злобно прохрипел грозный Бас-Басов, стащил с ноги фирменный тапочек, намереваясь отшлепать наглеца.
    - Не надо, милый, успокойся, - удержала его Долли. – Нам надо торопиться. Через пару часов вся Москва будет здесь, у ног великого Басова. Все кинодивы пожалуют, от Мерлин Мурло до Василисы Блонд. Идем, Апполинер, не обращай внимания на мелочи жизни. Дыши глубже. И ты, Василий, не падай духом, тебе тоже полезен свежий воздух революции...
    Басов уперся , однако, и вознамерился отучить наглеца справлять естественные надобности в священных местах частной собственности. Бомж как будто ждал, что на него обратят внимание, обрадовался приближению Басова и заговорил патетически вежливо и весело:
    - Дивное утро, «Вишневый сад» и прекрасная компания хозяев, сами понимаете, утомленные солнцем, опаленные счастьем. И нате вам, извиняюсь за вторжение, русский мужик-богоносец оскверняет мочой пределы «бесовской дачи». Я понимаю ваше возмущение, сэр, но ведь поймите и вы меня: приспичило. Ничего дурного против вас не замышлял, шилишперов не ловил и гаек не откручивал. Чист яки агнец...
    «Мужик-богоносец» красиво разыграл свою партию, ничего не скажешь. Василий сходу догадался – ряженный актер. Не то Сипов, не то Сапсанов, кто их к черту разберет. Искусственные космы на голове, во всю рожу – издевательская улыбка. Наконец, и Басов понял, что имеет дело с очередным розыгрышем по случаю его же, Басовского юбилея. А вот узнать ряженного не мог...
    - Не богоносец, а хреноносец! Шею накостылять не мешает. Ну-ка, Василий, лукошко опустело? Вмажь ему по наглой роже.
    Василий без особого энтузиазма пошел выполнять задание партии и правительства, но приблизившись на дистанцию залпа, взглянул в глаза бомжа и узнал в нем героя-любовника Ашота... Который давеча грозился пощекотать Ваське селезенку. Агрессии как не бывало, стушевался Василий и промямлил:
    - С добрым утром, проходите к столу... Там для вас огурчики да водочка... Из Парижа – каперсы, из Москвы – навоз, то есть овес... для вашего Россенанта... Вы же не пешком пришли, дон...э-э...!?
    - Благодарю вас, мой юный друг! – Ашот раскланялся, вытащил из-под рваного плаща шпагу, на кончике которой корчилась в муках творчества главная роль то ли Сипова, то ли Сапсанова...
    Басов понял, что главную роль в его кинобоевике жаждет заполучить этот непричесанный бомж.


 Глава 4.

   Итак,  Долли, жена Басова, весело смотрела округ себя. Ее не смущал ряженный актер-бомж. А Басов не на шутку вознегодовал и яростно замахнулся туфлей, чтобы вмазать грубияну по шее.
    Ашот легко перехватил домашний тапочек мэтра и аккуратно запихнул трофей в свою необъятную мотню.
    - Простите, мадам, я чтой-то замечтался, поддался чувству радости и благодарности к создателю сих дивных мест! – Он изящно поклонился Долли, и снова обратил свой лик к Басову. – А вы, господин хороший, не знаю вашего имени-отчества, спрячьте ваш гнев куды поглыбже, как я вашу фирменную туфлю. Я ведь никакого зла никому не содеял... Понимаете, замечтался – запахи сирени, скрип уключин, утренний моцион, молодая жена на даче и две любовницы в кино. И, как результат – инфаркт печени!
    Басов с любопытством уставился на мужика-хреноносца, пытаясь угадать – кто же это? Штирлиц или Петька, или Чапай...
    - Дорогой товарищ или господин, как вам угодно, не ревнуйте меня к своей супруге, я с ней лично не знаком. Вот познакомлюсь, тады да-а, тады можно и ревновать, ибо до баб-с я бо-ольшо-ой охотник! Туфлю свою не жалейте, ей здесь тепло и уютно будет... Тапочке или дамочке, все  одно – место подходящее! Итак, об чем мы здеся базарим? Дискутируем, так сказать. Ага, о том, что бога нет, покой нам только снится, и что остается? Свет? Света – тьма, то есть много! Но что это нам дает? Прозрение: никогда не разговаривайте с посторонним! Булгакова, надеюсь, читали?
    Долли, конечно же, распознала маску раньше Басова, да и раньше  наивного лопуха Кусикова – и весело, с детской непосредственностью, вступила в «базар»:
    - Каков нахал, «Булгакова читали»? А сам-то знаешь, с кем дискутируешь в «Вишневом саду» под скрип уключин больной России! С юбиляром – великим и ужасным Апполинером! И с его супругой. Дважды народной и трижды заслужОнной. – И призвала в свидетили скромного «сеятеля» - Василия, который потерянно топтался между Басовым и ряженным актером. – Вот полюбуйтесь, господин кинокритик, каков образина. Всю ночь мне спать не давал, бронепоездом по даче раскатывал, хозяев поносил...
    В это время  нарисовался перед беседкой еще один гость – широко известный в узких кругах  киностудии племяш Бас-Басова Александр. Фамилии у него то ли не было, то ли он ее скрывал. Во всяком случае не только Кусикову, но и всему коллективу кинофабрики неизвестна была его фамилия. Все звали его запросто Шурик-Мурик.
    Так вот, Шурик-Мурик явился во всем блеске беззаботной молодости, веселый и энергичный, и сходу вступил в разговор. С Долли и своим дядей:
    - Отпустите живым на покояние этого бомжа, ему еще надо приготовиться к застольной речи. Сие есть тварь дрожащая, невысокого полета птица, не то, что Сапсанов или Сипов!.. Ашот никаких «Броненосцев» не писал и к съемке не допускал...
    Но и у бомжа, то есть Ашота де Грие, проснулось чувство собственного достоинства. Ему не понравилось вмешательство Александра, дескать молод и зелен решать за него, что ему делать.
    - Каюсь, с Петькой по бабам хаживал, Ивану Пырьеву служил-с, великому Лукову корму заносил, а вот этого облезлого кота Пантелеймона вижу первый раз. Он что, Булгакова ставил? И режиссером был, и в мантию Мастера рядился? Или Мефистофелем выступал?.. Ужас! Место ему в клозете Клошмерля, ежели вы, Шурик-Мурик, помните фильму «Скандал в Клошмерле». – И поддернув поношенные портки, кавалер де Грие гордо удалился туда, откуда явился – к забору. А там его уже поджидала свора псов. Патрик тявкнул, Рекс разбойно свистнул и отважная четверка – еще Арон и Алонсо Кихана -  своим появлением придали Ашоту космическое ускорение: он рванул стометровку за пару секунд и шустро перемахнул высокий забор...
    - Шурик, поднимите оброненную кавалером туфлю и отдайте ее своему дяде. Знаете ведь, что врачи велят ему ноги в тепле держать.
    - А как же «босиком бы пробежаться по росе»?
    Басов и на эту реплику племянника никак не отреагировал... Василий  почуял в этом нечто тревожное, злое... И касалось оно юбиляра... Басов не пыхтел, не ныл, а как-то неестественно подобрался весь, вроде даже меньше ростом стал, и объемом...
«Не к добру это. Сердце прихватило? Или обиделся на всех?..»
    Долли потащила мужа к старой пристани, контуры которой выступали перед Большим ставком – загадочно романтично, по-киношному нарочито, как бутафория, безвкусно, но с притензиями на высокое искусство...
    В движении Басов немного отошел, запыхтел привычно, ожил одним словом, и румянец появился на бледных щеках. «Неужели Долли ничего не поняла, не разглядела, что маэстро был почти в обмороке?..» - подумал Василий. Лукошко никак не хотело освобождаться от птичьего корма, и жутко мешало ему – но бросить к чертям собачьим свою «сбрую» не смел, добросовестно тянул лямку. Александр поддерживал дядю с одной стороны, Долли – с другой, а Васька плелся сзади, хотя ему очень хотелось идти рядом с Басовым и разговаривать с ним о высоких материях, о синема...Или послушать умные мысли великого режиссера...
    Басов в это время что-то говорил о писателе Василии Гроссмане, о его последнем романе «Жизнь и судьба»:
     - В пору моей институтской молодости Вася Гроссман напечатал роман «За правое дело». Это было событие! О Симонове такого никто никогда не говорил... А Васю с Львом Толстым сравнивали, да-с, находили, что его роман – словно первая ласточка. Ждали продолжения... А вторая книга так и не вышла при жизни автора.
Годы прошли, прежде чем появилась вторая книга «Война и мир», то бишь «Жизнь и судьба»...Он и первую книгу о войне хотел назвать так, но ему подрезали крылья...
    - Так уж и «Война и мир», и Лев Толстой! Пересаливаете, дядюшка, ой перегибаете...- Басовский племяш Александр насмешливо осадил Басова.
    - Что б ты понимал, Сашок! - Хозяин взвизгнул тонко и разгневанно, и Василий даже испугался за жизнь незадачливого Шурика-Мурика – настолько испепелящим был взгляд старого льва, мэтра советского кино.
    - А че, устарел ваш Гроссман, никто не ставит его ни в кино, ни на сцене... Устарел...
    - Сам ты, кисельняк, устарел!- Глаза Басова из-под густых черных бровей горели рубиновыми плошками, ну вылитый Мефистофель! – «Устарел»! Тогда и я устарел, и мой учитель Иван Пырьев, и вся великая русская литература...
    - Советская литература, Апполинер, это еще не вся великая русская литература, - вмешалась Долли. Наверное,  попыталась смягчить бестактность Шурика и гневный запал мужа. Особливо, конечно же, умаслить нервно рвущийся на части, скрежещущий мотор бедного старого Мастера. Ей-то лучше всех знать было характер и физическое здоровье мужа.
    - Ты не читала Гроссмана! Ты не знаешь Тынянова и Булгакова, просто мелешь чепуху с чужих слов! – Теперь гнев мэтра переключился на жену, как у сторожевого пса – объект вякнул, куси его! - От тебя я только и слышу: говорят, говорят... Чепуху мелят твои липовые авторитеты...
    - Зато мне многое говорят сестры Блонд! Ты бросил старшую, неплохую актрису, чтобы завести бурный роман с младшей, Софочкой Блонд, очередную дутую величину, бездарь!.. Что, не нравится? А потом, потом из шкурных интересов переметнулся к их пыльной, звездной мамаше Василисе Блонд. Не постыдился людей и детей! Что, не так?.. Старый пакостник, конъюктурщик и лакировщик советской действительности, великий и ужасный Бас-Басов-Кисельштоф! – Вся эта тирада из уст молодой, прекрасной женщины повергла Василия Кусикова в ступор, он потерял дар мысли и языка! Неужели такое небесное,  юное создание способно на такие гадости?!    
    Долли, наверное, и сама поняла, что переборщила, поэтому тут же, не сходя с тропинки, мягко пошла на попятную:
    - Что скажешь, милый, в свое оправдание?.. Не слишком ли я выдала тебе?.. Утешься, дорогой, истинного гения оценят лишь потомки... А мы,  твои современники, никогда не приблизимся к тебе ни на шаг, не дано нам, пойми и прости!
    Остановилась вся компания перед пристанью, не решившись ступить на шаткие деревянные мостки... Панорама вырисовывалась неправдоподобно прекрасная: впереди гладкое озеро – застойные, позелененные водорослью ставки, затем – стройные ряды ветеранов-тополей – все в серебряной пыли, как в солнечном одеянии. А еще дальше – снежные, а может и бесснежные горы. Во
всяком случае виден был хребет самого Чатырдага, то есть Палат-горы. К чему тут слова, глупые речи и споры, как говаривала некогда великая русская литература – конкретного автора забыл! – простите. Но факт остается фактом: время не стояло на месте, жарким жирным полднем растекалось по мелкому прибрежному гравию...Пора было не то что завтракать, но и обедать! Вот этого никак не мог забыть Василий Кусиков.
    Басов застыл над открывшейся ему вечностью, а его племяш, Шурик-Мурик, воспользовался ситуацией, нахально облапил Долли за плечи, защекотал ее ушко насмешливо и с апломбом:
    -  В лучших своих лентах дядюшка снимал только сестер Блонд, а когда его задвинули в черный ящик умолчания, он со старческой слезой схватился за тебя, глупого юного «гусенка»... Как же!.. Наивная девочка из глубинки! И ты своим талантом спасла все его последующие фильмы. А теперь хвост задрал, Апполинарий Кисельштоф из Житомира, неблагодарный, самовлюбленный, как дитя. И меня затирает, к помрежу пану Жупану приставил – сопли утирать всякой бездари! А я бы такой фильм закатил, самый что ни на есть культовый, ширли-мырли трах-тарарах, как наша Шуб-баба
Люба! И Оскара получил бы, и Венецианского Льва. И Золотую пальмовую ветвь в Каннах!
     - Загнул ты, Шурик-Мурик! Даже «броненосца» не смог поставить...А уж чего проще, бери Эйзенштейна и переводи на современный киноязык. Отстань, охальник, дядя все если не зрит, то чует! На мякине его не проведешь...
     Про «броненосца» за время утренней прогулки Василий Кусиков слышал уже не первый раз. Он и сам совсем недавно открыл этот шедевр в пыльных залежах кинотеки благодаря бабе Любе, и давно жаждал высказаться по этому поводу... Да и как не вмешаться в пустую болтовню Шурика-Мурика, когда он липнет, как муха, к молодой жене мэтра! Жена мэтра, Долли то есть – святыня!.. Святыня в понимании любого здравомыслящего человека. Тем боле новичка в мире Синема!
   Между «Броненосцем Потемкиным» Сергея Эйзенштейна и новой лентой «Возвращение броненосца» расстояние в 70 лет –
1925 – 1996 г.г. Василий Кусиков на одном дыхании проглотил новый фильм про «Потемкина»... Где-то по большому счету он сам себя видел в образе главного героя фильма... Революционный солдат Иоган Герц приезжает в Одессу – ему поручен в управление «культурный сектор», актерская биржа «Посредрабис». Как Ваське – непонятный «самотек» Межрабпромговкина... Похоже...И вот, железный Иоган вступает в управление безработными актерами, а в это время из Москвы приезжает съемочная группа Эйзенштейна – завершают работу над «Потемкиным»..Приезжие вторгаются в круг обязанностей Иогана, мутят воду, мешают бывшему конноармейцу в борьбе за права актеров-пролетариев, высокомерно плюют на его старую «буденовку», покрытую славой Гражданской войны и трудовым потом высокой сознательности...
    И этот наивный солдат Иоган Герц, словно Васька Кусиков, буквально потерялся в беспутном южном городе, в мерзком
борделе полубуржуазной распущенности! Мечется бедный Иоган, как Васька между Басовым и его молодой супругой, между разными кавалерами де Грие и распущенными Шуриками-Муриками... И трагичный финал закономерен: заросший щетиной, как мхом и паутиной, весь износившийся, постаревший, бедный Иоган Герц каждое воскресное утро приходит в одесский кинотеатр на бесплатный детский сеанс, чтобы еще и еще раз посмотреть фильм «Броненосец Потемкин». Но не из любви к создателю этого шедевра, а ради прекрасных черных глаз молодой еврейки, которая когда-то встала на пути железного Иогана, а он оттолкнул ее. Не понял  призыва собственного сердца! А теперь мучился, жил воспоминаниями, и счастье находил в мучениях больной души... Это было ужасно. Это было здорово – настоящее искусство!
    И вот тут, на мостках Басовской пристани, какой-то Шурик-Мурик квакал нечто издевательское и высокомерное по поводу великого фильма – «Возвращение броненосца»! И Ваське так захотелось вмазать Шурику-Мурику по физиономии, что он не удержался, сорвал с себя лукошко, размахнулся и... под общий хохот сковырнулся с бережка в воду. Мелко было у бережка, и Кусиков тем и спасся... Вылез, как шелудивый пес. Отряхнулся, и никто не посочувствовал ему. Даже мэтр с презрением обронил:
    - Заставь дурака богу молиться... Эх, Василий, не годишься ты во солдаты, тем более в кавалеры-рыцари для моей Долли. Так-то, друг, и не обессудь, придется упразднить роль «сеятеля», не готов ты... Будешь работать при кузене своем, при Кузе то есть. Понял, лопушок?
    Видать, оклемался мэтр Кисельштоф из Житомира, закрутил гайки круто, по-командирски, по-хозяйски... « Буржуй ты недорезанный!», – с обидой кричал Кусиков молча, себе же в душу. Незаслуженно оплеванную и униженную...
    Тем временем прогулка завершилась, Долли разрешила Басову поворачивать колеса в сторону дачного стола, где давным-давно дымились и искрились всякие чебуреки, шашлыки и прочие ширли-мырли. А уж как рад был повороту Василий, слов не найти!

 Глава 5.
 
  Гости прибывали, но большинство прибыло давно, за час, за два до возвращения юбиляра с утренней прогулки, свиньи, а не гости, - еще успел подумать Кусиков, выискивая нежным, затравленным взором «место под солнцем», то есть – где сесть. Куда прислонить свою изголодавшуюся душу?! Ишь, поналезло, расселось по всем самым злачным местам околокиношное общество, голодная свора. Мерзопакостные Шурики-Мурики... И даже пан Жупан уже жевал что-то вкусное. Утирая подлую личность свою фенечкиной салфеткой...И Ашот размахивал шпагой, высосав несколько бокалов вина, и «дама с собачкой», с которой имел Кусиков щепетильно-ласковый разговорчик, тоже выступала в своей давешней роли, хоть и была за столом без собачки, и крикливо напористая официантка,  имени которой Васька не удосужился узнать,  вовсю веселилась и приглашала всех остальных гостей отведать то, либо иное кушанье... «Фирменное блюдо  моей бабушки», - казалось, извергали ее нецелованные уста.
    Итак, гости прибывали, кучно и в одиночку. Утреннего простора за столом веранды – как не бывало! Шум, гам, смех и слезы... Черт-те что! Наконец,  Васька приткнулся к краешку стола, ухватил зубами край жирного солнечного пирога, жадно заурчал, засосал внутрь слипшегося живота... Хорошо, слава Богу, прошло, перетекло в сердце и печенку. Порадовало душу застолье, да еще с кофейком, и с неким искристым бокалом! Все было мало известным ему,  но вкусным, а главное – своевременым! Как ложка к обеду, как теща к свадьбе!..
    Из всех опоздавших к столу недовольство проявил один лишь Басов, Хозяин здешних заповедных мест, он же – Юбиляр! Он с женой, видите ли, только что вернулся с прогулки, с утреннего моциона, а гости, званные и незванные, бессовестным образом чревоугодничали, не дождавшись его высокого позволения! Ну как тут быть довольным,  как не послать всех куда подальше,  хотя бы мысленно! Басов не замедлил воспользоваться своим правом:
     - Ну вот, едят и пьют, халтурщики, а мне, понимаете ли, нельзя!
Доктор не велит, жена следит в оба, Шурики-Мурики липнут, как мухи... Черт бы побрал мои годы, мои потроха, которые вот сейчас готовы слопать прожорливые гости... - Начал ныть Басов заранее, еще на подступах к своей великодержавной веранде, а вблизи совсем распоясался, завыл-заревел по-детски жалобно, тоскливо, где-то даже страшно... - Эй, пан Жупан, какого хрена открыл дискуссию раньше времени? Ты спросил меня? –И обернулся к Долли, чуть не со слезой: - Вот, видишь. А ты мне высокие идеалы проповедуешь с ранья! Рюмки коньячку не дала выпить... Где справедливость, мадам?
    И тут со «златого крыльца» Басовской дачи веще прокричал-пропел попугай: «Кр-р-рас-сота спасет мир-р-р, только крр-расота Долли! Обжоры!»
    Гости враз перестали жрать, тишина повисла тревожная, предгрозовая. Васька высоко задрал голову: точно, в серебряном кольце, почти под самым коньком дачного домика-дворца восседала нарядная птица, всем обликом своим повторяя дорогого, милого сердцу кузена Кузю! Прекрасный «попка», крючковатый нос, когтистые лапы, умнейшее и хитрейшее лицо. А рост-то, рост неимовернный: метра полтора с кепкой! Вот так Кузя,  действительно царский подарок! Лучшего сюрприза не могло быть!
Все присутствующие уставились на заморскую птаху. На такого громадного и шикарно оперенного попугая! Зависти и догадкам ни конца, ни предела: и где этот старый хрыч добыл такого попугая для своей юной женушки? Знать никаких денег не жалеет , чтобы потешить свою царицу!.. Нам бы ее место, почти дармовое и такое ценное... Да мало ли чего могло прийти в разгоряченные алкоголем головы самых дорогих и долгожданных гостей, будь они неладны!
    Но из всех жрущих-жующих только Ваське Кусикову стало стыдно, и он перестал хватать все подряд загребущими руками. Готов был провалиться на месте, но слава Богу, этого ему не дано было, и он уселся поудобнее. А тут еще давишняя официнтка приклеилась, о каком-то сеновале заговорила... Чуть позже и «дама с собачкой» пришвартовалась к другому боку Кусикова. Сначала она была без своей Софочки, но когда подсела к Ваське, Софочка тут же появилась из ниоткуда и по-приятельски лизнула Ваську прямо в губы...
    Басова, юбиляра-то, усадили таки во главе стола, поднесли фужер с виноградным соком, впрыснув в содержимое малую толику коньяка, и тамада – им оказался опять же помреж пан Жупанчиков – встал из-за стола...Пока он сидел-восседал за столом, казался крупным, видным мужчиной, а  встал и стал мал и плюгав, ибо коротконог был весьма.
    Публика притихла. Все взяли в руки рюмки и фужеры, а тамада громко откашлялся...
    - Не томи народ, пан Жупан, говори свой тост кратко и побыстрее... А то уж и так лучшие представители народа по одному сползают под стол... А вообще, кто еще вчера клялся-божился, что ноги его не будет на моих... похоронах!
    - Побойся Бога, Апполинер, какие «похорона»? Юбилейный стол – далеко не тризна. – Жупанчиков расправил крылышки. – Итак, что мы имеем на сегодняшний день?
    - Корр-роче, Спиноза! Не томи Хозяина и Хозяйку, не то счас слечу со своей серебряной спицы и клюну тебя, Пан, в темечко! Тогда уж запоешь по-другому! – Кузен Кузя в образе попугая был неподражаем. Публика взорвалась смехом и аплодисментом. Кажется, присутствующие привыкли к грубым эскападам «якобы попугая», раскусили тайну «бесовской дачи»...
    - Простите, Хозяюшка, радость наша Долли, что без вашго всемилостивейшего разрешения мы, ваши почитатели, приступили к торжествам... По случаю юбилея вот этого мерзопакостного старика, моего шефа и лучшего друга! Достал, понимаете ли! Но гений и злодейство – две вещи несовместные, и мы не завидуем всемирной славе нашего мэтра. Ей-ей, нисколечко. Да-с, не завидую я, но преклоняюсь! Преклоняюсь, и всех присутствующих приглашаю пасть ниц пред великим Бас-Басовым, известного в узких кругах под кликухой Оська Циммер-Кисельштоф из Житомира... И вы, уважаемый юбиляр, не пыхтите, не мешайте мне прославлять вас... Итак, дорогие хозяева, вас приветствуют ваши гости и приглашают вас к столу. Не стесняйтесь, выпьем, покушаем, а потом решим, что нам делать с юбиляром. Посадить или повесить его... его портрет! И главное, в каком ряду?  В том, где Иван Пырьев, Сергей Бондарчук, или чуть повыше, в ту заоблачную высь, которая вполне соответствует полету нашего великого Хозяина! Ура, господа товарищи, братья и сестры...
    - Пустомеля, затарахтел, слова никому сказать не даст, - мягко возмутился Хозяин, однако на губах его играла улыбка добрая – лестно все же!
    - Ах, какой прекрасный день, какой шикарный вид отсюда, с веранды... Большие ставки, как озера, а дальше – горы, небо и море.  Ну, чистый монплезир, не правда ли, Василий? – «Дама с собачкой» адресовалась только к нему. На всякий случай Василий попытался отъехать от нее в своем дачно-плетенном кресле. Подальше из зоны повышенной опасности.
    - А во всем виноваты Тарабукины. От них все пошло, все безобразия. Зловонной лужей растекашеся по городам и весям.
    Гости почему-то вмиг насторожились, услышав сей скромный голосок – опять попугай выступал, что ли! Но Василий  нутром почуял, что это не кузен Кузя. Голос принадлежал некому лысеющему господину неопределенного возраста, который странную «блузу художника» распахнул на груди и являл собой зрелище непривлекательное.
    - Какие Тарабукины? -  Басов перестал пить, насупился, недовольный тем, что не мог уловить смысла сказанного. – Черт, мухи так и липнут, на лицо садятся, словно я – покойник...
    - Они в кине ничего не понимают, а всюду суются, Тарабукины. Как же, руководящие и напрвляющие. Плодят всяких панчижупиков и полубасовых, выдумали несуществующего Цукермана и теперь льют помои на его светлую голову. Раньше они делали кроваво-красные революции, а ныне – поносно-оранжевые. Развалили дружную семью народов, и на развалинах великой державы махровым цветом расцвел национализм. Разных стран наплодили, яки тараканов... Прибалтийских и туркистанских, например, которых отродясь не водилось. Казахов изобрели, сочинили на голом месте, и отвалили им семь российских областей. Да что далеко ходить, нашу родную крымскую землю, на которой сидим и хорошо сидим, подарили черт знает кому и за что... А нас, тарабукиных, проживающих здесь почитай двадцать поколений, с Екатерининских времен здесь, да-с!.. Вот вкратце те деяния Тарабукиных, на которые я обращаю ваше внимание, коллеги, не проходите мимо! Так выпьем же за Тарабукиных, чтоб они сдохли!
    И самозванный «коллега» в художественной распашонке смачно выпил жбан кваса. Обстановку недоумения и растерянности за праздничным столом разрядил бодрый голос попугая – читай кузена Кузи:
    - Какая же гадость эта ваша, коллега, заливная речь про тарабукиных!
    Общество повеселело, услышав глас попки, как глас Божий. С удвоенной энергией загалдело, зачавкало и запило. А потом и запело... Но Басов занервничал, сказать, что Тарабукины ему не понравились, значит ничего не сказать. Его охватило странное, тверожное предчувствие чего-то нехорошего, какой-то непонятной, большой беды. Казалось, что сердце на минуту замерло... Из гостей, однако, кроме Васи Кусикова, никто не обратил внимания на испортившееся самочувствие юбиляра...
    - Так что ж это получается, - в веслом, светском полубрехе взвился звонкий, самоуверенный голос Шурика, басовского племянника. – Скрытый факт из биографии нашего досточтимого юбиляра?! Великий Басов, он же Кисельштоф, а подпольная кличка «Тарабукин»?
    - Да-с, поэтому имею право утверждать, что во всех наших бедах, в катаклизмах и в экономическом кризисе, морально-нравственном распаде и гниении советского искусства, виноват-с, бывшего то есть, повинны всякие и всяческие тарабукины. От них все пошло...
    - Хор-роша, пр-роклятая! – каркнул с веранды Кузя, закусывая ломтем сыра рюмашку водки.
    - Птица, а водку пьет. Не хорошо, работа Тарабукиных...
    На этот раз никто не обратил внимания и на попугая, и на плаксивую реплику адепта Тарабукиных – не до мелочей было, надо было успеть закусить и налить по новой...
    - Режиссеров много, а хорошего кина нету!
    Юбиляр как-то вдруг по-детски обиженно хрюкнул, захлебнувшись виноградным соком. Васька тоже вскинулся недоуменно, попытался глазами отыскать «критика».
    - Впрочем, и стихи нынче не пишет только ленивый, а поэзии вовсе нет! – «Неужели Иван Нов?» - подумал Васька, но ошибся, автор тирады сидел недалеко от него – неряшливый, длинноволосый юноша. – Да-с! Прямо поветрие, все взялись за перья! Всех гусей на Диканьке пообдирали, как справедливо указывал Николай Афанасьевич, то есть Михаил Васильевич... Впрочем, я опять перепутал имена, да вы сами знаете.
    - Это Иван Бездомный, - шепнула на ушко Василию «дама с собачкой», - тот самый – из романа Михаила Афанасьевича, ба-альшущий поэт будет, с большой буквы! Ему принадлежит знаменитая строка из Цукермана «По вашей, мадам, извиняюсь жо-пЭ (ударение на 2-ом слоге) буксует «Пэжо» моего вдохновенья!»
    - Не Бездомный, а Бездумный, мадам! – поправил даму Поэт.   «Надо же, моложе меня или такой же лопух, как я, но уже знаменитый!» - с завистью подумал Василий, и ничего не ответив «даме с собачкой», попытался еще дальше отъехать от ее собачки Софочки, которая изъявляла готовнось укусить его за палец, ибо до носа малышке никак дотянуться невозможно было – нос Василия блаженствовал в тарелке с пахучими разносолами... С носа, с него, завистливого,  начиналось чревоугодие, что ж тут осуждать жрущих и жующих гостей...
    - Сейчас, в эпоху постмодернизма и снобизма, надо писать крутые детективы, а не стихи, – настоятельно и насмешливо рекомендовал Бездумному неугомонный в ерничестве Шурик-Мурик. – В кино надо ставить триллеры, боевики, всякую мистику и вообще – фэнтэзи. То есть дерьмо. И побольше сдабривать это невсукное варево смертями героев. Чем больше смертей, тем круче.
    - Совершенно правильно заметили, уважаемый племяш Апполинера, дикорастущий киномэтр или мэтроном. ЖопЭ, одним словом, – отвечал ему Бездумный.
    Постепенно дискуссия на киношные темы захватила всех гостей.
    - Романтическое кино и авантюрный жанр в хорошем, советском понимании – вымер или вымирает, а жаль...
    - Ибо не в моде. Даешь культовое, элитарное кино!
    - А вспомните ленты советских мэтров: «Неуловимые мстители», «Васька Чапаев», Штирлиц и Павка Корчагин, «Три мушкетера» и Оська Цукерман, то бишь Остап Бендер. У нас авантюрный жанр – это нечто светлое, по-детски наивное и доброе! Без крови и секса, без гадостей, как «Дети капитана Гранта» и...
    - «Дети лейтенанта Шмидта»! – ерничал неугомонный Шурик.
    - А вот Апполинер стоял у истоков авантюрного жанра. Не так ли? – напрямую обратился к юбиляру Жупанчиков. – Ты же был в команде Ивана Перестиани, создателя «Красных дьяволят». Это и есть начало советского или русского приключенческого кино.
    - А что, Жупан не всегда чушь мелет. – Басов говорил тихо и хрипло. Был он заметно уставший, бледный и задумчивый. – Наш авантюрный жанр, как явление того же помрежа Жупанчикова в красных кальсонах на европейских пляжах. Ну, испугал барышень, ну рассмешил господ, пусть рассердил гордых дам, так ведь без злобы, мягко, без кровавых разборок. И никто не умер, не лишился своей мелкой чести, ибо смерть сама по себе отвратительна, невозможна! Человек знает, что он никогда не умрет. И не надо совать под нос зрителю мерзости патологического характера.
    - Смерть – неизбежнность, и все мы когда-то умрем. Родился – намучился, накувыркался, нагадил – и умер. Отошел от дел в сторону, в заоблочную высь. И что мы имеем: родился – умер. И все, две даты. А между ними – краткая жизнь, которую можно начинить, нашпиговать чем угодно, и доблестями, и подлостями, а можно и вовсе выкинуть, с корнем выдернуть эту середину между двумя реальными датами.
    «Что ж, а этот длинноволосый, неряшливый тип – Ванька Бездумный, не так уж глуп!» - отреагировал про себя Василий.
    - Молод ты, понимаешь, поэт Карасубазарский, чтобы нас поучать. Счас Апполинер врежет тебе туфлей по шее – и вся твоя «филизофия» полетит кувырком на городскую свалку.
    Назревший конфликт между Шуриком-Муриком и Ваней Бездумным в корне пресек великолепный крик попугая Кузи: «Внимание, господа! Великого Басова прибыл величать сам цыганский барон и соколовский хор «У яра». Встречаем!»
    Василий в «цыганском бароне» сходу вычислил Ашота. Сопровождали его около десятка второсортных актрис.
    - Что мы имеем на сегодняшний день? – «Барон», как баран боднул в сторону юбиляра и яростно продолжал: - Воскресное утро – это раз, прекрасная жена – это два, хозяин не пьяный и не веселый, что безобразие, - но это три. Есть водка и шампанское – это хорошо, и это главное. Гости – тоже есть, сытые и пьяные, это хорошо, но не главное. Всякая пьянь и дребедень, вроде модных кутерье и шевалье, и прочих пиитов-портье – в наличии много, и это плохо, но терпимо. А чего нету? – Наглый Ашот, он же кавалер де Грие, он же Атос и Портос, и пес Барбос, выдержал эффектную «мхатовскую» паузу, потряс над головой гитарой, как шпагой, и продолжил свой монолог: - Нету Сталинских премий – и это хорошо или плохо, не знаю. «Живой труп» Толстого – тоже нету. «Бесприданницы» - нету, «Богатой невесты» - нету, Бога – нету. Чего не коснись, ничего у нас на «говкино» нет, как говаривал Воланд на Патриарших прудах. Я свидетелем не был, но наш юбиляр учавствовал в этом споре с Мессиром. Хороший юбиляр – смирно сиди! Хорошему жить можно, плохому – нет, нет и нет!
    - А что у тебя есть, липовый барон? – съязвил Шурик.
    - У меня все есть, а главное есть песня... «Шумел камыш»... Великая песня, затасканная всякой бездарью вроде Шурика-Мурика. Но сначала – «Величальная»! Ну-ка, румалы, врежем!
    И Ашот включил на всю мощь свою гитару – струны зазвенели, зарыдали. Цыганки взвили волшебно-цветастые юбки до голубых небес, пустились в пляс, а соколовский хор исполнил «Пей до дна, пей до дна!»... Басов, естественно, выпил поднесенный ему бокал сорокоградусной одним залпом, так что Долли и ахнуть не успела. Хрустальный бокал брошен юбиляром об пол и... к ужасу присутствующих не разбился, не разлетелся мелкими брызгами, а лишь тихонько звякнул-всхлипнул, и покатился по хрустальной дорожке... В мир иной? – вряд ли, не захотел покидать этот бренный, краткосрочный мир. И был не прав. Потому что нарушил вековые традиции – бокал обязан был разбиться!
    Долгую минуту мучительной тишины тактично нарушил «цыганский барон», провозгласив «Шумел камыш» и хор запел, и страсти улеглись, всеобщий испуг испарился, растаял в безоблачном, прекрасном крымском небе. А хор пел с надрывом, в традициях русской печали, широкой, всеохватывающей, непобедимой тоски... Даже такие великие исполнительницы этой напрасно заплеванной песни, как Изабель Юрьева и Елена Камборова, не постыдились бы уронить слезу благодарности...
    Тосковать не пришлось слишком долго... Со «златого крыльца», из серебряной спицы доносся трубный глас попугая:
    - Гр-ром ср-реди ясного неба! Новая делегация! Василиса Блонд, прямиком из Парижа, с Монмартра, или с Монпарнаса! Мерси, мадам! Салю Пари! Же ву при!
    Умел Кузя потрясти воображение публики. Потряс крыльями – посыпались на гостей перлы и перья. Все  вокруг закружилось, заискрилось, веселье продолжалось с новой силой...
    Великая актриса Василиса Блонд предстала во всем блеске парижских нарядов. Была мамаша Серафимы и Софочки, самых востребованных актрис Бас-Басова, далеко в годах, постарше самого Басова, но все еще изумительно артистична, красива... Василий Кусиков тут же позабыл про «даму с собачкой», и про официантку Фросю, даже про Долли! Вот каков был эффект появления мадам из Парижа! Ашот забросил и гитару, и шпагу, расстелил под ноги Василисе свой дырявый плащ и, встав на одно колено, элегантно поцеловал руку стареющей кинодиве.
    - Закрой рот, вьюноша! – толкнула в бок восхищенного и унесенного ветрами несбыточной мечты Василия «дама с собачкой», весьма недовольная его восхищением.
    - Апполинер, ах Апполинер! Ты помнишь наши встречи и вечер голубой? – Мамашу Блонд осыпали цветами и аплодисментами, но она никого кроме Басова не замечала – все ее существо, от тапочек до шляпы тянулось к нему, к их общей юности. – Ты был прекрасен, как Бог! Аполло, Погубитель, рыцарь дамских сердец и генерал Грант! А я была твоей Манон Леско и мопассановской Пышкой, Дездемоной и Клеопатрой... Ах, как мы тогда были молоды и как умели любить! Вспомни, Апполинер, ты снимал меня в своих первых, не совсем удачных фильмах, в «Майских ночах», в «Степях Украйны». А вспомни «Полтаву»! Ты – Мазепа, а я – Мария Кочубей... И сама Клипер-Смехова стояла перед тобой на коленях, умоляя не губить меня... Ах, как она страстно говорила: «Бесстыдник, старец нечестивый! Возможно ль?.. Нет, пока мы живы, нет, он греха не совершит. Он, должный быть отцом и другом невинной крестницы своей... Безумец, на закате дней он вздумал быть ее супругом!» - Пушкинская строфа спустилась молнией с небес, лишила языка болтливых кавалеров, даже птичье пенье застыло, замерло на самой высокой ноте. Да уж, мамаша Блонд умела вовремя сказать нечто самое важное, как предсмертный крик еретика, как последний зов Ангела, сзывающего смертных на Божий суд... И как легко, грациозно склонилась она перед больным и пьяным Басовым... Василию показалось, что она самостоятельно встать не сможет, и он ретиво бросился поднимать упавшую старушку... Но нечестивый Ашот подставил ему ножку. И Васька красиво шмякнулся  всем телом, переполненным душевным подъемом, упал на воспоминания прекрасной Василисы. Но эти воспоминания принадлежали также юбиляру, и  Юбиляр не мог допустить  примитивного хамства какого-то Кусикова. Как бы он ни был пьян и болен, но нашел в себе силы, чтобы взреветь басом:
    - Такой реверанс не уместен, молодой человек! Вон из-за стола!
    Василия оттащили с места его позора на ступеньки веранды. Кто-то заботливо и нежно погладил его по лбу опохалом. Василий открыл глаза, и увидел хвост попугая... Кузен Кузя сидел над ним и утешал: «Все пройдет, и любовь, и радость!»
   А мадам из Парижа, сидя почти на руках юбиляра, продолжала гениально щебетать:
    - Ты дарил мне альпийские фиалки по утрам... В степях Украйны милой – из Монмартра! Впрочем, я повторяюсь, простите меня.
    - Здравствуй, Вася... Я рад, очень рад тебя видеть... Но как ты узнала, где я, что со мной?.. Ведь, годы и столетия прошли, пролегли между нами... Ты действительно из Парижа? – Тяжело, с заметным усилием ворочал Басов ледяным языком. – Да, фиалки, конечно из Монмартра... Жаль, что я там никогда не был...
    - И ты не знаешь, как я оказалась во Франции?.. Странно... Софочка, младшенькая моя дочурка, сумела вывезти меня отсюда в заоблачный Париж!.. А почему ты не спрашиваешь про Софочку? Она по-прежнему молода, как твоя Долли. Вышла замуж за миллионера. Теперь она не Софья Блонд, а миссис Попандопуло! Муженек ее греческого происхождения, но всю жизнь  провел в Париже... - И совсем тихо, почти на ушко Басову: - Жалею лишь о Серафиме. Бедная Симочка, ты ее погубил, не смог или не захотел протянуть ей руку, замолвить за нее слово, когда она с сыном, с твоим сыном, Апполинер, с маленьким Басовым, замерзала и голодала в снегах страшной безмолвной Сибири! Ты не мог не
 знать, когда и за что ее арестовали! Десять лет в Колымских лагерях, столько же на поселении в Иркутске... Ты не поехал к ней, к ним, а мог бы! Видит Бог, ты бы, если бы захотел, добился права свидания с женой и малолетним сыном! Ты ушел от проблем, зарылся в свое кино, и тем спасся... Но душу свою ты сберег?
    - Прости, Вася, ты сама знаешь, какая была обстановка, как тяжко мне было... Виноват. Конечно, мог бы, струсил. Не решился. Ушел в искусство, как страус в песок! Бей меня, добивай, готов на всяческие оскорбления... Для того и юбилей устроил – пир на весь мир! Пусть едут и лезут сюда все кому не лень, пусть обливают меня грязью – готов принять все муки ада!


 Глава 6.

   Неожиданно, как в снежную метель, вся застолица попала в кружение и суматоху телевизионных камер и софитов, штурмующих Басовскую дачу со всех сторон, и даже с небес. Поднялась вокруг испуганных гостей такая кутерьма, что не только малоопытный Васька Кусиков, но даже всевидящий и всезнающий кузен Кузя потерял голову... Да и юбиляр пялился округлившимися глазами на происходящее, туго соображая, что же такое происходит вокруг него... Не на шутку разыгралась снежная вьюга, захватила в плен яркое летнее солнце и вмиг охладило разгоряченных весельем гостей... Тарахтели моторы, визжали сирены и синим огнем горели софиты... «Снежной поступью надвьюжной, в белом венчике из роз...» - тяжело билась, пульсировала блоковская строка, которую не только Басов, но и все его окружение не могли связать воедино с ускользающей реальностью...
    - А глянь, Апполинер, это же ТВ из Москвы! Ох, налетели, закружили, замордовали – перед потомками не отмоешся! – Пан Жупанчиков, отбиваясь от юпитеров, как от назойливых мух, полез под стол с диким воем. И оттуда, из-под стола: - В шеренгу стройся! Гляди, все киногерои нашего юбиляра стройными рядами идут-грядут со всех сторон. Прячься, кто может, а кто не может – сдавайся! Ни грамма сала врагу...
    - Мой любовный «Пэжо», словно лодка любви, разбивается, тонет в болоте!» - Длинноволосый, неряшливый Пиит, наступив на согбенную спину Жупанчикова, по ходу дела сочинял экспромт.
    - Господа, господа, стыдно говорить всю правду, мовитон. Что скажет про нас княгиня Марья Алексевна... То есть, мадам из Парижа, нестареющяя бабушка Великого Немого! Стыдно, господа, - рыдала на плече Васьки Кусикова «дама с собачкой», а ее собачка – громадный, лохматый пес (Кусиков понял, что это Арон, а может быть Алонсо Кихана?!) – смотрел на нее большими, умными глазами и спокойно поедал большой российский бутерброд с сосиской, что по нынешним временам зовется хот-догом.
    - Мысли, высказанные вслух, не говоря уже о чувствах, не могут передать всю правду жизни, не сподобились. Слова нуждаются в огранке, чтобы засиять алмазами... – Трудно было определить, кому принадлежит пророческий глас. То ли Жупанчикову, то ли Лже- «тарабукину», о котором все забыли, кроме юбиляра и Васьки Кусикова – почему-то только их двоих поразило предыдущее выступление неизвестного «коллеги» в распашонке...
    - Совершенно согласен с вами, тарабукинский посланник, или как там вас кличут, коллега! Ибо мысли рождаются голенькими, склизкими, с большими ртами и маленькими глазами. Кричат, аукают, ищут приюта, мысли-то эти, но ничего вокруг себя не видят, не зрят...
    - Ну вот, опять ты философствуешь, Пиита! Возникаешь, высовываешься не по делу и не по чину. Любые истины, даже самые простые и очевидные, находятся на границе света и тьмы.
    - А Шурик-Мурик прав. Образность мышления подменяет логику. И в этом случае надо привлечь диалектику...
    - Засунь в задницу свою «диалектику», - Шурик злобно отмашнулся от Ашота.- Свои заблуждения каждый с легкостью навязывает другим. Падая во тьму, яростно кричит о свете. Дескать, я один, только я знаю – куда идти!
    Подогреваемая телевизионщиками, их беззастенчивой навязчивостью и чрезмерным высокомерием, застолица гудела, бурлила, смеялась и корчилась, как леший в болоте. Говорили все или почти все, горланили, и никто никого не слушал и не слышал. Со стороны могло показаться, что все эти люди, по какому-то высшему праву захватившие пределы «бесовской дачи», творят свой скорый суд, являя свое могущество. Весь мир принадлежит им, их речь – умна, их слово – закон... И уже трудно было понять, кто у кого в плену, кому принадлежит истина в последней инстанции.
    - «Где, укажите нам, Отечества отцы», которым мы должны... Что мы вам должны, великие мира сего? Ладно, вы, господин Жупан, всю жизнь ходили в подмастерьях у Басова... А юбиляр? Сам себе голова, мэтр, учитель подрастающего поколения... 
    - Все по «Богатым невестам» шастал наш юбиляр. По колхозным дояркам мучился творческими муками... А в наши дни на самого Михаила Афанасьевича замахнулся, в тогу Мефистофеля рядился, Мастера из себя корчил... Николая Васильевича кромсал! Мясник ты, Бас-Басов, а не киношник! Одно слово, Кисельштоф, ха-ха!
     - Позвольте вам занести корму? Так было, так будет... Басов тоже у великих был на побегушках, у Пырьева и Лукова, у Ромма и Роома, а те в свою очередь заносили корму Эйзенштейну и Мейерхольду, Протозанову и...
     - Да не каркайте вы, завистливые бездари...
     - И главное, сам себя на главные роли утверждал. А жен – тем паче! Мейерхольд – бездарную Зиночку Райх, Ромм – даровитую Кузьмину, Герасимов – тоже даровитую супругу свою, Макарову,
естественно талантливую, но нельзя же так неприкрыто нагло! А этот, как его, двубровый орел, да не Леонид, а господин Мормоненко, Гриша-то наш распрекрасный, Александров – без Любочки Орловой шагу ступить не мог...
    - Зависть – подлая штука! Орлова и Александров – завидная пара, благородная, выше всяческих сплетен!
    - Да уж, всю жизнь едины в постели и в кино... Под старость создали на смех коллегам «шедевр» - «Скворец и Лира»! Знаете, как остряки переиначили название этой закатной для двух гениев ленты?! «Склероз и климакс»! Ох-хо, ха-ха!
    - Замолчите, бесы! Как вы смеете, на юбилее Басова такие речи вслух говорить?! В Париже вам за такие речи шею накостыляют...
    - А я не вслух, я только про себя подумал, а язык мой без разрешения тут же озвучил мысли...
    - Тогда пейте, и ни о чем не думайте!
    - Не могу не думать – чем большей благодарностью переполняется мое чревоугодие, тем злее и подлее становятся мысли, ну а язык тут как тут: все опошлит, все предаст огласке.
    - Льва Толстого играл, не имея актерского дара. Своя рука – владыка, режиссером был. «Мазепу» поставил и сам главную роль исполнил. Жирную купчиху ему играть, а не Акакия Акакьевича.
    - Все они такие, кто вышел из «Шинели»!
    - «Азефа» ему ставить, а не «Мазепу». Роль Азефа – по мерке Басова, в самый раз, а его Дашке – роль старухи Изергиль.
    - Долли не трожь, сам ты соколообразный пингвин.
    - Да замолчите вы, молодые люди! Прикусите языки...
    - Я говорил вам, мадам, что дело не в языке, а в мыслях. Голова не может не мыслить. Чем больше пью, тем больше мыслю...
    - Имейте уважение к возрасту юбиляра, к его прошлым заслугам.
    - В искусстве возраст ничего не значит, творцы на равных, что младенец, что старец. Лишь бы товар был, кисть даешь!
    - Не имеешь права судить о том, чего не знаешь, не ведаешь.
    - А вы-то в правах что-нибудь смыслите, сударь? А может, «Извольте вам выйти вон»?
    - Я тебе выйду, костей не соберешь...
    - Наше поколение (молодь) – обладает правом наследования всех интеллектуальных ценностей, произведенных любым «говкино».
    - Ценности «говняного» кина – пожалуйста, ваши. Но все материальные приобретения юбиляра, весь этот многоступенчатый космический комплекс и молодая жена впридачу – принадлежать будут только «тарабукиным»!
    - «Сарынь на кичку, ядреный лапоть пошел шататься по головам!»
    - «Руби их в песи, круши в хазары!»
    - Валить в кучу разинские и гусарские потроха – было всегдашней потребностью незадачливых актеров.
    - Сама такая, глупая гусыня!
    - Господа, не смешно ведь, глупо! Посмотрите вокруг себя, «Вишневый сад», «Дворянское гнездо», фиалки на грядках и на столе ,  и все они из Монмартра...
    - А Василиса Блонд – мудрая все-таки старуха. Пытается остановить бесовский шабаш нашего подсознания.
    - Не лезь грязными руками в дядину душу, в его печень – она чиста и невинна! – Шурик-Мурик, ерничая, втихоря дергал за патлы Пиита.
   Телевизионщики резвились вовсю: фиксировали камерами «Последние дни Помпеи», по негласному укзанию режиссера
ТВ, понимая, что это будут послендние документальные кадры «Жития святого Апполинария»! Интервьюер бабочкой порхал над головами застолицы, записывая всю болтовню гостей и хозяев.
А те мысленно распоясались, не подозревая, что высказанные вслух мысли записываются с протокольной точностью...
    - Господа! Вон сколько киногероев нашего юбиляра!.. Откуда они взялись? Кто их так тщательно наряжал? И красные, и белые, и зеленые – тьма тьмущая! Наштамповал, ох наклепал и надергал, как сорной травы, гоголевских держиморд и горьковских босяков великий Басов-Кисельштоф!..
    - Авантюристы чистых кровей, невинные дети всех и всячесих революций, войн и катаклизмов – железные мальчики в серых облатках...
    - Чапаев, Корчагин, и ФЭД, и КВ... РВС и ИС... И все это наше родное «Трам-бам-гов-кино»!
    - И Штирлиц, и поручик Ржевский... А в белых кальсонах – дженераль Чернота...
    - Да не ЧернОта, а ЧернотА и новоиспеченный ПустотА!
    - Одних только Сталинских премий у Басова, как у Симонова и у Пырьева вместе взятых! Святой человек!
    - Премии премиями, но паче – творчество Апполинера, да и мой скромный труд,- ввинтился в общий шум и гвалт писклявый голосок пана Жупанчикова – неискренний, подхалимский, – отмечены не властью, а народом нашим! Отмечены и приняты, ибо нетленка еси! Да, были броневики и бронепоезда, Каховка и винтовка, но какого полета! Самого чистого и высокого! Не то, что нынешние... «Культовые», «Элитные»! Далеко вам до стариков, молодь тощая и безграмотная, не имеющая ни корней, ни ветвей.
Одне, понимаете ли, амбиции...
    - Что, достали вас новомодные ребятки? Свирбит, покоя не дает «светлая» зависть?
    - Формальными изысками занимаются лишь те деятели искусства, которым нечего сказать по существу! Показуха, внешняя красота, не имеющая глубинной мысли, пиротехнические эффекты, мазня – все эти «элитные» ленты годятся лишь для слабоумных и сопливых модернистов-авангардистов! Нормальному человеку нужны нормальные плоды, зрелые и взаправдашние... «Правда жизни», голая правда – вот главное мерило настоящего искусства!
    - «Голая правда»? Где вы находите ее у лакировщиков советской эпохи? Настоящая правда жизни – в элитарном кино, у Тарковского и Тодоровского, Сокурова и... Но только не у вас, господа зажравшиеся Басовы-Жупаны!
    Наконец-то потайные мысли-слова достигли слуха юбиляра,  старчески погруженного в свое величие, в приятный дым и звон торжества, в давнее – дорогое и близкое. «Гривастый лев», раненый в сердце, тихо взревел, подобрался всем своим жирным и слабым телом в один сгусток энергии... Вмиг преобразился, стал тем красивым, властным и ужасным Бас-Басовым, перед которым дрожали коленками актеры и падали в обморок дамы! Давным-давно он уже не бывал таким, не мог – болезнь испепелила и суть, и тело старика... И вот он свирепо закричал, защищаясь:
    - Я – плох? Я – сдох? Не дождетесь, господа завистники и подлые клеветники!..Мое поколение, и Пырьев, и Бондарчук, и я, да – и я, ваш покорный слуга, сделали больше, чем вы все вместе сможете когда-нибудь сделать! Вы способны лишь на то, чтобы травить нас в прессе и в кулуарах, кусать из-за угла, исподтишка, сплетничать... Оплевывать поверженные таланты – вот ваше искусство, господа завистники!
    - Маэстро прав, - вскинулся Жупанчиков, мгновенно выходя на волну Хозяина. – Большие мастера мы были... Но до нас, наши учителя, еще выше нас! И безвременно убиенные клеветниками создатели великих лент! Нетленных. Мастер вправе снова и снова возвращаться к мировым шедеврам литературы и бросать перчатку вызова своим предшественникам, учителям... И современные гении – если это действительно талантливо – вправе, конечно же вправе теснить нас, но не вычеркивать, не замещать наши места... Я не отрицаю способностей и разумного задора нонешних мальчиков. Дерзайте, переплевывайте великих отцов, но не плюйте  им
в лицо!
    - В конце концов, «Они сражались за Родину»! Тот же «Броненосец Потемкин», «Чапаев» и многие-многие другие шедевры соцреализма. Что, и это вам не нравится, снобы завистливые! – Басов выдохся, осел... Его тело тяжело оползало, оттекало, как догорающяя свеча... И Василию показалось, что только он один видит, как плохо Маэстро, что Бас-Басов умирает...


Глава 7.

    Василий Кусиков с тоской обнаружил отсутствие попугая на веранде. Ему очень хотелось, чтобы кузен Кузя вмешался в дискуссию на тему «Что хорошо и что плохо»... Попкин обруч на златом крыльце сиротливо раскачивался... Ушел с боевого поста паршивец Кузя, дезертировал...
    - Я – эпоха, я был, есть и буду! – Нашел-таки в себе силы «поверженный лев». Голос Бас-Басова был высок и дик, с надрывом... Еще Василий успел подумать о нем : «Как Петр Первый в Полтавской баталии – лик его ужасен, но он все-таки прекрасен!»
    А Басов завелся и приковал к себе внимание присутствующих.
    - А кто вы такие? Вы, жалкою толпой стоящие у трона... Статисты, неучи и бездари! Вам великих оплевать – наслаждение.
Да, мы всю свою сознательную жизнь кланялись власть предержащим, унижались, но изворачивались и находили пути к сердцам зрителей! Мастерски обходили барьеры, глаголили эзоповым языком. Отсюда все наши муки, творческие страдания – не для себя старались, во имя народа терпели... И сеяли прекрасное, вечное, доброе... «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю!» В Пушкинских словах нахожу я утешение. И в прошлом, и сейчас я не устану повторять эти слова... «И лент презренных не смываю!» Да, мне стыдно за многие мои «шедевры», но они есть, они вышли в свет и живут своей жизнью, без меня, своего создателя. И я их все равно люблю, как слабых и несчастных детей своих. Родители не могут не любить жалких, калечных детй... Поэтому и строк печальных, строк стыдных, позорных я никогда не сожгу, не смою со своей души... Таков мой путь, такова сульба... Стыд мой – индульгенция на отпущение грехов моих...
    - Не кайся, Апполинер, они не достойны твоих слез! – На этот раз Жупанчиков говорил искренне, без обычной своей иронии и ерничества. Видно было, что пан помреж не на шутку испугался за жизнь мэтра. – Холодным рассудком нас не понять, здесь необходимо горячее сердце. У нас, стариков, каждое слово на разрыв аорты! «Я вас любил в приделах Иоанна!..» Или: «Тень Грозного меня усыновила!» Им этого не понять, ибо испорчены техницизмом и цинизмом, голливудским шиком и криком, мелкотравчатой, надуманой значительностью... Наши Сталинские премии сегоднешним гениям спать не дают...Вот и травят нас за наше честное служение отечеству и народу. Обвиняют, судят! Жалкие и нчтожные завистники!..
     - Это мы-то завистники? Чему нам завидовать? Вам, «фальшивым львам»?! – Хамство «новомодных» патлатых юношей, считающих себя гениями, опять прорвалось в открытую злобно и яростно... Василий мало кого знал из них, разве  что Пиита этого, который вроде бы Иван Бездумный, актера Ашота и басовского племянника Шурика-Мурика, который почему-то оказался на их баррикадах!.. Втихоря продавал дядю? Или всегда был таким? –
Вот вы тут, старичье, плачете: оклеветали, затравили таких панов, как Пырьев, Бондарчук, Бас-Басов, панчижупиков и прочие Васьки Кусякины-Цукерманы! А сами вы в свое время мало ли кого задушили, затравили, загнали в подполье или вообще выгнали из искусства на задворки Великой империи?! Ах, ах, вы – великие, заслужОнные!..Как мы посмели рот раззявить, указать на ваше подлинное место – у параши!
    - Да вот хотя бы Рустам Хамдамов, режиссер и художник!
    - Да, такие надежды подавал, не слабее Тарковского. А что от него, как режиссера, осталось? Тридцатиминутная курсовая работа во ВГИКе – «В горах мое сердце»... И все! Другие ленты зарезали, бросили пылиться на архивные полки, походя обворовали...
     Самое неожиданное и странное было, что эти вопли «рассерженного» молодого поколения вдруг величаво и со знанием дела поддержала «дама из Парижа», то есть сама Василиса Блонд, которая за минуту до этого пела дифирамбы Апполинэру!
     Голос ее был услышан живыми и мертвыми, и Василиса солировала долго и красиво, непререкаемая:
    - Ах, ах, разве можно забыть наши далекие 60-ые годы1 Подвал на Грибоедове, то бишь на улице Герцена! В этом подвале мы собирались... Здесь жил и бедствовал этот юный, гордый и красивый мальчик! Рустам... Фамилию забыла, но это неважно, главное – он был велик как художник и будущий режиссер! Да, он был прекрасен, как один маленький и гордый птичка! Я не ерничаю, я повторяю слова великих! К нему ходили, как к источнику вдохновения! Здесь бывали Тарковский и Параджанов, Рената Литвинова и Алла Демидова... Братья Михалковы и Кончаловские...У него в фильме была первая роль Елены Соловей! Сам он, Хамдамов, переписывался с Антониони и Феллини. В его подвале мы, гордые дамы, мыли полы! И я, и моя Софочка, и сама Беата Тышкевич! Эта гордая полячка, графиня, не стыдилась любви к юному узбечонку! А позже Рустама полюбила великия парижанка Жанна Моро. Она старше была своего любовника на 20 лет! И он ее снял в фильме «Анна Карамазофф».
   Но эту ленту никто из нас не видел, и уже никогда не увидит! Пропала на веки вечные в сейфах поклонниц-фанаток!.. Ибо кто-то за большие деньги выкупил этот фильм у продюсера Зильбермана – за двести тысяч долларов! Да-с, а мадам Моро не постыдилась публично оскорбить режиссера – вмазала любовнику по мордасам, извините за грубость, но так говорили в Париже...А как красиво начиналось наше творческое содружество с Апполинэром: в степях Украйны милой, на съемках «Майских ночей»! Я была юной Марией, а ты, Апполинэр, был Мазепой... О, простите, я об этом, кажется, уже говорила... И про младшенькую дочь свою Софочку, и про несчастную старшенькую, Серафиму Блонд...
    - Уймись, Вася!- нашел в себе силы прервать болтовню «дамы из Парижа» совсем ослабевший, вялый и кислый Бас-Басов. Ему было неловко, неуютно сидеть под пристальным взглядом юной жены своей, Долли... И речь Василисы смущала юбиляра... Он сидел как на судилище, между двух огней... И ему неприятно было, что Василису, его Васю, дружно поддержали юноши из оппозиции:
    - Именно так! Да что говорить, ежели сам маэстро в свое время буквально вырвал из рук своего учителя Ивана Пырьева право на экранизацию «Войны и мира»! Переступил через порядочность... и
совесть художника!
    - Не было такого, простите, это клевета! Да, госзаказ был сделан Пырьеву, но когда учитель узнал, что его великий ученик Бас-Басов... Простите, маэстро Бондарчук, уже отснял несколько кадров, добровольно уступил право экранизации... Тем более Иван тогда погружен был в Достоевского, взялся за постановку, как вы знаете, «Братьев Карамазовых»! - осадил зарвавшихся критиканов честный пан Жупанчиков...
    - Да уж и сам Пырьев был хорош гусь! Молодую актрису Людмилу Марченко «съел», запретил ее снимать в кино! И за что?
За отказ быть в постели со старым женолюбом, а ведь он ради нее оставил свою жену – тоже великую актрису, Марину Ладынину!
Вон какие выкрутасы выделывали наши великие и заслуженные.
Топить их в речке надо, в реке времени. А не петь дифирамбы!
    - Молодь зеленая, уймитесь!- Долли властно вмешалась в затянувшуюся игру-«перебранку», закричала так, словно разом влепила звонкую пощечину всем клеветникам, в том числе и «даме из Парижа». - Постыдились бы вы, в годах да еще из Парижа! Шурик, черт вас побери, дяде вашему плохо, он умирает, а вы резвитесь, как попугай Кузя! И даже хуже, через край! Позовите сюда доктора! Немедленно! Кузя, где ты, сволочь, впоймаю – выдеру к бениной матери! И вы Шурик, и вы, Ашот, немедленно приведите доктора! Он спит в гостиной, нажрался с ранья по случаю юбилея Хозяина!
    Переполох вспыхнул с новой силой, да и повод был позначительней, чем пустой фанфаронский мятеж юношей бледных со взором горящим...
    - Шурик, гоните в шею вашего придурка Вениамина! Сюда, к нам на растерзание. Хозяину плохо, а он спит в спальне Хозяйки праведным сном. Ах, плешивый эскулап, пьянь подзаборная... Я счас пощикачу его плюшевую плешь острой рапирой!
    - Заткнись, шевалье де Грие. Сам знаю! – И Шурик резво помчался во внутренние аппартаменты хозяев дачи.
     Но Ашот не унимался, витийствовал:
     - Ну Док, ну плюшевый заяц! По ночам шастает по Дашкиным шкафам, пьет литрами водку, роется в нижнем белье своих хозяев, а лечить ему некогда! Днем оне изволят отсыпаться.
     Потом и он сорвался во след Шурику-Мурику, хоть и был пьян, но резво помчался в бой за правое дело...
    Застолица пристыженно притихла... Но пить и жевать не перестала, только  делала это прилично, манерно...
    Все ждали скорого окончания миссии посланных хозяйкой за доктором... А то, что Хозяин корчился в муках творчества и, возможно, медленно, но верно «отходил» - мало кого заботило...
Не прерывать же столь обильный званный ужин?! Да и телевизионщики еще не напились, не вкусили плодов со стола Бас-Басова... А за такую работу, какую они делали весь этот долгий летний день, сам Бог велит поить и кормить до отвала!
    Когда на веранде наконец появилась долгожданная троица, застолица даже повеселела – от души отлегло!.. Что «отлегло», за всех сказать трудно, но гостям полегчало зримо и явственно, зазвенели бокалы, запорхали прекрасные слова «мерси боку»,
«данке шон», «сэнкью» и «плиз»...Пить можно стало со вкусом,
с шутками и прибаутками... Несчастье, которое могло случиться,
Слава Богу устранено само собой, отчего же не порезвиться, не почревоугодничать? А перед лицом смерти гости вдруг открыли в душах своих родственную теплоту...И сплоченными, дружными
рядами набросились на еду и питие.
    А тем временем на веранде разыгралась очередная драма, то есть буффонада... Посланцы Долли вынесли на руках эскулапа, небольшого, крючконосого молодого человека с непомерно длинными, мускулистыми руками... Долли и Васька Кусиков, конечно же, без труда узнали кузена Кузю. Но большинство гостей решило, что это всамделишный доктор, потому что Кузя освободился от попугайского обличья-оперенья задолго до того, как его выловили в гостиной Ашот и Шурик. Хоть Кузя был без попугайской тоги, но хвост свой все же распушил сердито и откровенно нагло:
    - Спокойно, господа! Счас я обоИх шуриков-муриков размажу по стенке! - Хорошо поставленный попугайский голос привел всю застолицу в серьезное замешательство... А Кузя, ничтоже сумняшеся, очень ласковым, но молниеносным приемом то ли ушу, то ли кунг-фу отправил «обоИх» своих спутников-носильщиков в открытый люк подвала! Ребята сгинули хорошо-красиво, изящно и без задержки, сверкнув на солнце галантными штиблетами...
    Василий впервые за весь день разразился радостными, бурными аплодисментами. «Ай да Кузя!» - пело и кричало все его обиженное и униженное существо...
    - Неприлично так вести себя, Кузя!- чуть не плача, выговаривала попугаю Долли. – Эти молодые люди посланы были мною за доктором. Ты в гостиной разве не видел Вениамина, доктора Ферапонтовича-то? Беги скорее за ним...
   Кузя стушевался, сдуру запрыгнул в свое попугайское кольцо или обруч, но вовремя понял, что он без оперенья, что выдал себя всем непосвященным в их с Долли и Бас-Басовым тайну, сорвался с обруча и пулей влетел вовнутрь дачи – за доктором.
    И Василий, растерянный и красный, неловко поспешил скрыться с глаз глубокоуважаемой им Хозяйки, Долли то есть, и ничего лучшего не придумал, как отправиться в подвал, помочь поверженным Шурикам-Мурикам, протянуть, так сказать, руку помощи, хотя ему этого делать очень не хотелось... Но долг перед Хозяйкой обязывал! Но успел лишь подойти к подвальному люку и без страха заглянуть в пугающую темноту глубокого колодца...
    Но это, конечно же, был не колодец, обычный подпол, и Шурики-Мурики ожидали увидеть своего обидчика, посему и приготовились к встрече! Четыре руки утащили Ваську в подвал, накостыляли шею, и уложили под ноги Шурикам-Мурикам вместо трамплина для торжественно-бравурного возвращения из тьмы к свету, к гостям, которых они давно покинули и по которым страшно соскучились – ибо во рту пересохло, в желудках опустело...Надо было срочно пополнить духовный капитал!
    Ну и Кузя недолго пропадал в доме в поисках доктора, вынес на руках старенького тщедушного эскулапа, без всякого грима стопроцентно похожего на книжного Айболита. Поднес свою драгоценную ношу к ногам Долли, бережно поставил и ткнул пальцем в бесчувственное тело Бас-Басова – действуй, твори, Ферапонтыч! Док долго ощупывал пульс мертвеца, чмокал губами и вслух приговаривал:
    - Хорошо, мило, пульс не прослушивается, в горле хрипы, печень оттягщена винными парами... Но жить можно... Умирать рано...
    И чудо свершилось: Басов потянулся, как спящий барбос, всхлипнул, слабо улыбнулся жене, погладил ее неприкаянную головушку... И слезы потекли из глаз обоих супругов, смешиваясь в обоюдной радости и печали.
    - Не дай Бог никому такого юбилея, - прошептала Долли.
    - Нас водила партия в сабельный поход, нас бросала партия на Кронштадский лед! – весело и раскрепощенно пропел-проблеял пан Жупанчиков, оценив упростившуюся ситуацию...
    - Господа, выпьем за здоровье нашего юбиляра...
    - За упокой, милейший, - слабым, но четким голосом возвестил сам юбиляр, приподнимая тяжелую голову с колен жены.
    - Нет, нет, все будет хорошо, дикси! – перебил хозяина Ферапонтыч, все еще продолжая выискивать недуги хозяина.
    - Извиняюсь, но во всем виноваты Тарабукины!
    Гости давно не слыхали «тарабукина», а услышав его значительный глашатайский глас, разом повернулись к нему, как бы устрашенные, с открытыми ртами. Так явление Ангела или Дьявола способно повергнуть в шок любую компанию... И только Бас-Басов смог противостоять «тарабукиным»:
    - Пшел вон, Тарабукин... Налетели, понимаешь, как мухи на покойника... И ты, Ферапонтыч, сворачивай свои щупальцы... Не нужен мне док.... Поздно! Пора звать священника... Исповедаться хочу... – и еще что-то невнятно бормотал он...
    «Дама из Парижа», Василиса Блонд то есть, первая нырнула со своим щебетом в образовавшуюся паузу:
    - Отца Аввакума из Покровского пригласи, Долли. Его здесь все должны знать, хоть он и недавно приехал из Сибири. Апполинэр, - манерно обратилась она к уснувшему или потерявшему сознание Бас-Басову. – Я скажу, почему Аввакума... На ушко... Ты должен знать, но до сих пор не знаешь, кем он тебе приходится... Это сын твой, в миру Сашка, Сашок... Твой сын и почившей Серафимы... Таким образом, мой внучок... Я была у него на приеме в лавре, до того, как приехать на твой юбилей... Говорили о многом... О Колыме, о его матери – моей дочке Серафиме. Она умерла с твоим именем на устах, там же, на Колыме... В жутких лагерях... Но Аввакум зла не помнит, он простил все тебе, Апполинер! Так Симочка наставляла его... Так что, зови на исповедь сына своего – отца Аввакума из Покровского, не медля ни минуты.
    Бас-Басов услышал Василису, открыл глаза:
    - Да, да, я понимаю тебя... Долли, исполни... «И мальчики кровавые в глазах!» Кровавые мальчики красной России...
    - О чем бормочет он? Какой еще сын Басова? Поп Аввакум? Его же сожгли еще во времена Петра Первого... Заговаривается, значит и взаправду умирает, отходит...
    Зашушукались, заговорили вразнобой пьющие и жрущие гости, возводя очи долу, притворно вздыхая и крестясь, словно почуяв запах ладана...

Глава  8.
   
   Как-то вдруг и густо потемнело. Оставшиеся за столом постно поджали губы, машинально докушивая салаты. Солнце скатилось за горизонт в одно мгновенье. Его поглотили, казалось, ставшие великанами старые тополя. На Больших ставках зачали свой бравурный концерт неприменные в этих местах лягушки. Телевизионщики сматали провода, загасили сафиты и унесли все свои причиндалы.
    За столом еще много гостей, но разговоров нет – тишина стоит гнетущая. Кузя возится на веранде. Неспешно снимает с петель свой обруч, складывает в мешок попугайское оперенье, тихо поскуливая. Глядя на него, четверка псов плачет по умирающему Хозяину. Васька Кусиков сочувствует им, гладит каждого по холке, и понимает, что сказать ему нечего...
    - Хороша была хозяйка нынче ночью до утра, - бормочет про себя Ашот де Грие, уронив под стол и гитару, и рапиру. Цыганская свита его куда-то скрылась, рассосалась. Из действующих лиц на басовской даче оставались немногие, то есть те, кто считал себя близким к покойнику или причастным к делу...
    Вот тут-то и объявился вновь «тарабукин», заговорил не громко, но четко и явственно, не успокаивая присутствующих, наоборот, нагнетая тревожное чувство вины перед Хозяином...
    - Впрочем, есть вещи, о которых не принято говорить за праздничным столом... Хозяину плохо... А что я говорил? Тарабукины виноваты, все они, мерзопакостные личности... Беречь надо было главрежа Басова, не давать пить водочку с раннего утра. А вы, Дарьюшка, давали, ой как давали... а Тарабукины поощряли вас... Они завсегда так действуют – чужими руками жар загребают.
    И тут на ступенях дачи, после продолжительного пребывания во
внутренних покоях, где поп Аввакум исповедовал Хозяина, наконец-то появился племянничек Басова, триумфально трезвый, красивый, торжественно сдерживающий некие чувства, то ли скорби, то ли радости... Прежде всего бросался в глаза наряд Шурика – распахнутый на зогорелой груди великолепный пурпурный халат Хозяина... «Спер, зараза!»- подумал Ашот.  «Нет, получил в наследство, как единственный родственник усопшего...»-
подумал Василий Кусиков. «Вырядился, чтобы обидеть Долли...      
Ну, зараза, я тебе покажу наследство!»- сказал себе кузен Кузя. Сама  Долли ничего не подумала и не сказала, но все поняла, вскрикнула и побежала к мужу, заливаясь слезами...
    - Мой дядя, который, сами понимаете, «самых честных правил», великий и ужасный кинорежиссер Бас-Басов Кисельштоф из Житомира, многократный лауреат и заслуженный-переслуженный, и тд, и тп... только что благополучно скончались. Приставились, отошли, как говорится, в мир иной...Самое времечко приспело делить наследие усопшего, пока его отпевает отец Аввакум... Что я могу сказать вам, дорогие мои друзья и всякие «тарабукины»?! Я, как вы сами понимаете, единственный его прямой наследник, родной племяш... И поэтому объявляю собрание закрытым! Позвольте сказать вам на прощание слова великого Антона Павловича: «Извольте вам выйти вон!» Всем, к чертовой матери, а не то – всех забодаю, по кочкам разнесу...
    - Дико извиняюсь, Шурик!- Ашот стоял перед главным наследником в позе, не менее величественной. При нем была шпага, прекрасный выходной плащ Бас-Басова и семиструнная гитара, которая, естественно, под полой плаща.- Вы забыли назвать еще более прямую родственную душу –  Долли из Карасубазара! Это вам ни какой-нибудь Житомир. Короче, пижон общипанный, у вас есть более достойный соперник по части дележа имущества Басова. Супруга есть лицо номер один! Полста процентов – ей лично по закону. Вторые полсотни процентов делятся между всеми родственниками и содержателями акций. Пан Жупан имеет процентов на десять, двадцать... Актерский коллектив, в котором я прописан с детства, а вас, Шурик, не принимали в наш союз, так вот, актерский ансамбль имеет тоже десять процентов акций. Следственно, и мне перепадает какая-то доля от кинофабрики!
А вам с  Дарьюшкой делить придется дачу, два-три автомобиля, крупные заграничные счета главрежа, его халат и комнатные шлепанцы к этому вот, пурпурному халату из Стамбула...
    - Нате-ка, выкуси!.. Все достояние дяди – мое личное дело! Тебя, паршивый кот Атос-Ашот, я вышвырну за шиворот за пределы нашей великой Родины! Место твое под забором дядиной дачи,поливать старые дувалы нечестивой мочой... Хотя и этого тебе не позволят мои верные друзья Арон, Патрик, Рекс и, сами понимаете, королевский пудель Алонсо Кихана
    - Ах ты, Шурик-Мурик, свистни, сам знаешь куда! В тюбик! Я тебя по дувалу размажу, разотру в порошок!- Ашот де Грие поднес к жирному носу Шурика увесистый кулак, потряс в воздухе шпагой и сыграл на гитаре первые два-три аккорда группы «Красное дерево». – Кроме того, публично заявляю для прессы, что лично и в скором времени женюсь на всеми нами уважаемой Долли! И как ейный законный супруг, начну с вами, племяш паршивый и плешивый, судиться по всем правилам суровой Фемиды! Оттяпаю у вас не токма что пурпурный халат и розу Каира, но и последние подштаники...
    Благостное и печальное покрывало черной южной ночи вмиг сорвано с небес, разодрано на мелкия лохмотья, растоптано завистливыми, алчущими и мелкими душами...Шурик и Ашот высекли из потухающего костра новую мощную искру противоборства, стяжательства и разнузданного веселья...Страсти-мордасти за пиршественно-поминальным столом вскипели заново со страшной силой... Теперь никого ничто не сдерживало, истинные порывы души освободтлись для полета, словесная драка набрала поистине космическкие масштабы, в бой решительно
ринулись все ухищрения человеческой подлости и низости, злости и зависти... Даже те, кому делить было ничего из богатств покойника, с удовольствием помогали разделить все и вся между истинными наследниками... Опять пошла черная пьянка, и вой, и пенье, и сумасшедшая вакханалия...
    И больше века длится день...Да, эта библейская фраза не могла ни прийти в голову каждому, кто засиделся, заврался и утомился на нескончаемом юбилее Бас-Басова. Да, время остановилось...
    - Простите, молодые люди, но во всем виноваты Тарабукины! –
Наконец-то прорвался голос подзабытого человека в детской распашонке. – Я об этом твержу битый час, но никто меня не слушает... Не доверяете, коллеги? А я, между прочим, киноман по призванию, душой и телом болею за всякое «Говкино»...Поэтому и предостерегаю! Вопию, выслушайте меня! Дело в том, что Тарабукин-младший,  известный вам глава фирмы «Титан», две недели тому назад скупил все земли нашего полуострова! Все природные богатства и все искусственные строения сих прекрасных Палестин – его личное имущество. Достояние, так сказать, всех и всяческих Тарабукиных! Оне вас уму-разуму научат, как беречь народную копейку и складывать ее,  копейку, в глубокий, почти бездонный карман Хозяина!
    - Как так, как так! Что за ерунда? – посыпались «ха-ха, три раза»,
И, естественно, недоумевающее – «Молчи, паУза!»
    - А Тарабукин-старший вообще сократит всех вас под самый корешок! Теперь-то, вы понимате, что вас ждет со смертью Басова, а ? ага,наследнички? Ни шиша не получите, и весь вам «монплезир»!..
    - Голословные заявления, коллега! Не верю, как говаривал великий Бас-Басов! Где доказательства ваших слов? Не выдумка ли новых завистников и власть предержащих нуворишей?
    - А вот докУмент. Здесь ясно сказано, что управлять «говкином» Тарабукин-младший передоверяет своему папаше, то есть Тарабукину-старшему.- И неизвестный киношному миру, казалось бы никчемный мужичонка, случайный гость на тризне Бас-Басова, демонстративно и эффектно потряс перед носами жирными и тощими, короткими и длинными,  увесистой гербовой бумагой,
«докУментом», надо пологать.
    – Предупреждаю, в руках у меня ксерокопия, а подлинник хранится в сейфе старика Тарабукина. Так что, дорогие мои бароны и бараны, Атосы-Портосы и Шурики-Мурики, ваша карта бита, будте ласковы, подвиньтесь. А  Дарью, супругу бывшего хозяина, Тарабукины не обидят, ибо страх как любют баб-с, а вас, племянники, оставят без штанов. Я предупреждал, я всегда говорил, на дружеских попойках и профсоюзных собраниях, что все зло в мире проистекает от всех и всяческих «цыпленкиных»! То бишь – Тарабукиных.
    - Изыди, сатано! – Ашот и Шурик одновременно, словно вздернутые марионетки, сделали безуспешную попытку вырвать из рук «тарабукина» докУмент.
    В короткой, интеллигентно неумелой схватке «тарабукин» устоял, проявив недюжинную силу логики:
    - Наследство, друзья мои, это дар Божий, как сама Смерть! Они – смерть и наследство – идут рядом, обруку так сказать... Раньше говорили: барин нас рассудит, а теперь мы говорим: смерть нас руссудит, всех и все расставит по своим местам.
    Удрученные неудачей соискатели наследства вынуждены были
сесть за стол переговоров....
    - Но по какому праву, коллега, ваши Тарабукины присвоили наследие великого Бас-Басова?
    - Объясняю. Тарабукин-младший спонсировал вашего главрежа.
По договору уже полгода тому назад Басов должен был выпустить в прокат фильм «В Африку не летят воробьи». Но до сей поры даже не снял ни одного кадра! А спонсорские миллионы изволили выкушать, промотать на Канарах с разными «гусенками» и
 «цыпленкинами»... Может, на фиалки Монмартра... Не в этом суть, главное – денег вовремя вернуть не смог, кина не сделал... вывод ясен, надеюсь?
    - Ийес,- согласился Шурик, - но обидно, понимаете ли! Такие надежды возлагал я на дядины миллионы...Коль скоро все земли окрест, в том числе и «Говкино», и дача «бесовская», со всеми потрохами отходят к новым владельцам – мы, законные наследники, дружненько идем ко дну...
    - Да-с, вот тебе, бабушка, и Юрьев день, - печально вздохнул пан Жупанчиков, подозрительно весело и хитро переглянувшись с длинноволосым Пиитой, который, как ни странно, совсем отрезвел или был все время трезвым, и только прикидывался пьяным баламутом... Василий заметил этот факт, пока не зная, как ему отнестись к этому, но на всякий случай «завязал узелок»...
    По молчаливому сигналу Пана Жупана, Пиита тоже вмешался в сердечный разговор наследников:
    - Что ж, деловые люди знают, как распорядться нашим наследием... В скобках отмечу, что четверть акций кинофабрики
принадлежит моему отчиму – господину Жупанчикову! Надеюсь, это не новость для уважаемых соискателей наследства Басова?
    - Какой еще отчим?- туго соображая, отмахнулся от Пииты помятой рапирой уставший и поникший кавалер де Грие.
    - Ваня, поэт Иван Бездомный – мой приемный сын, ребятушки-бравы солдатушки!- потирая руки по-ленински, довольный собой,коротко хохотнул пан Жупанчиков.
    - Да, Тарабукины зрят в корень!- закончил свое выступление патлатый поэт, Ваня Бездомный, и патетически громогласно, демонстративно что ли, напоказ поднял большой бокал вина, выпил смачно, с удовольствием... И по-прежнему был трезв, аки стеклышко!
    - Именно так, в корень зрят,- радостно согласился адепт тарабукиных. – И я рад, что вы, молодые люди, разделяете мою точку зрения. Воробьи не могут, не сподобились вдруг да стать перелетными птицами, а наша трезвая действительность требует от  всех нас невозможного. Вон, и кальмары не могут плыть прямо,и танки ходют, понимаешь ли, только ромбом, и пингвины не снимают фраки ни днем, ни ночью. И рожденный ползать – летать не станет, как правильно заметил один великий пролетарский поэт Иван Новых, крестный отец вот этого пиита – Ваньки Бездумова!
   А фирма «Титан» не подведет. Проценты на ваши акции поднимутся на невиданную высоту. Будем летать к Солнцу и даже выше! У Тарабукиных заправляют делами, кроме них, еще принц датский Хамлет и греко-римская бульба по упоминаемой сдесь всуе великой фамилии, да-с, по фамилии... Попандопуло! Нестареющая дама из Парижа, изволили говорить о том, что ее дочь Софочка вышла замуж за этого магната, ежели вы, господа, изволили слушать и слышать...
    - Кто ж не знает Попандопуло?! Мировая глыба!
    - Ну да, ну да. У них – имидж и мессидж,  карма и страта...         
    - Ихая страта – поносом чревата!
    - У них все на высшем уровне, даже унитаз на потолке. Лучших хозяев для нашего отощявшего на отечественных хлебах «Говкино» и желать не надо. Так что, господа актеры, мы только выиграем от перестановки мест собственников.
    Мамаша Софочки Блонд, новоявленной Попандопулихи, то есть великая Василиса Блонд, скромно сидела рядом с «тарабукиным» и прятала язвительную улыбку в раскрытом веере. А веер, как не странно, был сделан из перьев попугая, тех самых перьев, которые сорвал с себя кузен Кузя, когда сидел на ступеньках веранды и горько плаках по убиенному болярину Аполлинарию...
    Услышав еще раз о Софочке Блонд, ставшей мадам Попандопуло, все гости, кто еще держался на ногах, повскакивали из-за стола и дружно потянулись к Василисе Блонд на поклоны и представления... Все де они заслуженные, трижды-четырежды орденоносные, давно разуверившиеся в отечественном кинематографе, и готовые, как пионеры на любые голливудские роли... Даже Ашот не удержался, встал на колени и поднес даме свою взаправдашнею рапиру, а на гитаре сыграл «Величальную»:
    - Бей, милая, бей, мстящяяя. Вмажь майонезом лысому в подтяжках! И пей, конечно же, до дна!
    ...Нехорошо поступил юбиляр, подвел компанию, взял да помер.
А что делать за столом без него?.. Жупанчиков долго ерзал на скамье, вздыхал и охал, не выдержал и пошел в покои Хозяина. В гостиной было тихо и темно, под ногами поскрипывал паркет... Пан Жупан еще раз вздохнул и охнул погромче, и тут вышла ему навстречу внове испеченная вдова... Как выразить ей свое сочувствие и собалезнование? Жена Басова давно нравилась ему, он завидовал своему шефу, но понимал, что страсть его безнадежна и глупа... Тайно влюбленных в нее, подозревал пан Жупан, было предостаточно и без него. Но теперь – черт попутал – решил основательно объясниться. Придержав ее в пустом зале, решительно высказался, не глядя ей в лицо:
    - Простите меня, Дарьюшка, но сейчас самое время поговорить о главном... Мертвые сраму не имут, жизнь продолжается, живым надо думать о живых. Поговорим о Вас, о вашей судьбе, милая моя Дарьюшка...
    - Почему обо мне?.. Кто я теперь без него... Бесправная вдова...
    - Именно поэтому, Дарьюшка! Со смертью Аполлинера, Вы остаетесь без средств к существованию... Ваш муж не успел даже составить завещание. Простая и широкая русская натура, не то что иностранцы. У них там на каждом шагу контракты, обязательства, договоры и прочая билиберда... А у нас – безответственность, безолаберность, разгильдяйство... Как будто расчитываем жить вечно. А ничего вечного не бывает. А тут еще объявляется фирма «Титан», какие-то Тарабукины, спонсоры и продюссеры, короче,
«денежные мешки»... Съели всю собственность Вашу. Тарабукины паршивые. Короче, Дарьюшка, я предлагаю вам руку и сердце. Простите меня, но я всегда завидовал Апполинеру. Нет, не его творческим успехам, а тому, что у него такая жена, как вы... Я, кажется, повторяюсь. Я вас люблю, Дарьюшка... – И маленький, толстенький блондин, как только что испеченный колобок, пан Жупан упал перед вдовой на колени, ткнулся горячим лбом в ее колению. – Будьте моей женой.
    - Что-то я вас не пойму. У вас же семья, любящяя и любимая жена... Насколько я знаю, творческая личность... Так что, уважаемый мной... Имени-отчества не помню... Уважаемый пан Жупан, а не извольте ли вы выйти вон?! Как вы могли! В доме смерть, а вы!.. Бестактно, подло, омерзительно...
    - Я разведусь с женой, прямо сейчас. Клянусь вам!.. Долли, черт тебя побери! Я же люблю тебя, разве этого мало?! Я упаду на дно морское, я улечу на небеса...
    - Любезнейший, поскорее летите! Или проваливайтесь сквозь землю, надоели! – Молодая женщина пнула «розоволетнего» блондина ногой под зад. – Пшел вон, пожалуйста!
    - Но, Долли, я же – на разрыв аорты, с кошачьей головой в зубах! Три черта было, ты – чтвертый. Последний, чудный черт в цветах.
    - Прочь с дороги, мерзкий старик. Вы мне противны.
    Жупанчиков, смущенный и несколько помятый, встает с колен, закрывает лицо руками, всхлипывает:
    - У вас расстроены нервы, я вас понимаю. Я не тороплю с ответом... Но «мерзкий старик» - это уж слишком. Да я младше твоего Басова на десять лет! Но Аполлинэр тебе не был физически противен?! Так оцени меня, я жду, припав к груди твоей...
    - Я так тебе припаду к груди ее, что ты костей не соберешь! – грубо, но справедливо изрек некто попугайским голосом...
    Жупанчиков испуганно замер... Зыркнул вправо-влево – никого вокруг не было... И все-таки кто-то подслушивал, хамски дышал ему в спину, похохатывал...  Пот струился по жирному лицу, по шее – за воротник совсем еще новой, ни разу ненадеванной , заморской рубахи...Судорожно рвет Жупан галстук-бабочку -  не
получается, руки трясутся...
    - Однако, однако..- несвязно бормочет он, задыхаясь...- Вот это отлуп, так отлуп! Стыдно, братец, ой как стыдно! Ведь я же хороший, добрый малый, и такую чушь сморозил... Перед девчонкой ломался, унижался... И это я, помреж Жупанчиков-Панчижупиков, достойный представитель всех и всяческих Тарабукиных, агент империализма и личный посланник Попандопуло! Будущий наследник всех его капиталов и будущий законный супруг самой Софочки Блонд!  Мамаша-то Софочкина, Василиса Блонд – не подведет, не обманет! Ее слово – кремень!
    Озирается по сторонам, что-то ищет и находит: берет со столика некую золотую безделушку, прячет во внутреннем кармане, находит за стеклом буфета чайное серебро – тоже вытаскивает и засовывает в карманы брюк, озирается, мысленно стыдясь себя, краснея и извиняясь...
    - Ох, старость – не радость... И вот, я – считаюсь, и не зря, совестливым и робким человеком, настоящим чеховским интеллигентом, а так опростоволосился, уронил и честь, и совесть...
   А был-то, был я лихим и дерзким юношей, скакал на аргамаке по степям Украйны!.. Девки любили меня, в ладошки хлопали, когда я на скаку целовал их розовые щеки! Да я же, черт возьми, «ночной разбойник, дуэлист, в Камчатку сослан был, вернулся алеутом, и крепко на руку не чист, да умный человек не может быть не плутом.» - Хорошо декламировал  пан...
    - Ага, вот где «ночной разбойник» пан Жупан! Ну, старче, держись, счас я тебе по-одесски всыплю персу! -  Ашот-Атос или как там его по-батюшке – кавалер де Грие, возник пред струсившим паном внезапно, как снег на голову, как гром средь ясного неба!
    Должно быть, Ашот все это время прятался за тяжелой портьерой  перед входом в спальню, все слышал... Если подслушивал! Или только что ворвался в зал? Негодяй! Сейчас начнет размахивать шпагой, глядишь, и проткнет селезенку-печенку... Надо рвать когти, пока не рассвело...
    - Сперва, милейший Жупан, то есть сначала – я возьму Долли в жены, а потом уж передам вам, когда состарюсь...Но дотянете ли вы, дорогой, до моей старости?  Судя по всему, вам, господин помреж, печенка-селезенка не позволит дотянуть до пенсии...- Жупанчиков со страха по-боксерски закрыл лицо руками, пританцовывая, стал отступать... В белесо-блондинистой голове зрели, наливаясь кровью, джебы, хуки и аперкоты...
     - Опустите руки, уважаемый, бить вас не буду! Разные весовые категории. Ступайте, старче, к даме из Парижа – Васе Блонд. Ей Вы подходите по всем статьям... Не все ли равно, Вася или Софа, главное – Монпарнас и Монмартр, Лувр и Нотр-дам де Пари...
    Счастливый пан Жупан убирается с глаз долой, сохраняя подпорченное молью достоинство... Ашот глядит ему вслед,
утирая  пыльной портьерой набежавшую скупую мужскую слезу.
Глядь, а тут еще один претендент на руку и сердце Долли! Пиита!
   Патлатый гений весело спрыгнул в зал с подоконника, зачесал-забросил обеими руками длинноволосую, тяжелую гриву свою за спину, и тут же, словно давно готовясь к бою, схватился за гриф ашотовской семиструнки... Атака шустрая, но неловкая...
    - Отдай, – сказал Иван Бездумный Ашоту. Подумал, и добавил:
    - Догоню, не узнаешь что такое пенсия!
    «Цыганский барон» однако проявил несговорчивость, гитару из рук не выпустил, шпагу поднял высоко и опустил низко – на голову Пиита. Пиит упал, ударился головой об пол и жалобно прошептал: -Убивают!..- После минутного перерыва уточнил: - Убили, зарезали.
Вусмерть!


    Глава  9.

   ...Сейчас, когда я выбиваю из клавиатуры на экран компьютера эти слова, за окном и дождь, и ветер. Может, пляжный сезон кончился, так и не начавшись? Небо низкое и злое. Непогода. Почти осенняя непогодь. И на душе не погодится... Представляю, как хорошо сейчас на юге, в крымских моих палестинах, куда я надолго, наверное навсегда определил героя своего романа. Радоваться бы Ваське Кусикову, что автор так добр к нему, нет же, он мечется, страдает, чего-то боится... «Повсюду страсти роковые и от судеб защиты нет!»
    Как бы я хотел поменяться с ним местами, Ваську сюда, а меня – на «бесовскую» дачу, к заповедным местам нашего древнего рода Шан-Гиреев. Если кузену Кузе и Василию Кусикову Никита Шан-Гирей доводится родным дедом, то мне не меньше, как пра-пра-дедом. Или с одним «пра»?.. Трудно разобраться, все так запутано, история гениологического древа нашего не проста...
    Что мешает мне, автору этой книги, встретиться со своим героем? Вот возьму сейчас и одной клавишей устрою нам с Василием виртуальную встречу!
    ...Что изменилось на «бесовской» даче с той поры, как умер Хозяин, Бас-Басов? Прошло-то всего два или три часа, как черная южная ночь, романтическим, теплым бархатом, накрыла сухую, горячую степь, и невысокие горы, и море... Жизнь за юбилейным столом не прекратилась, не могла просто так, без таинственных загадок, отойти в прошлое. Отходящее всегда долго и нудно цепляется за реальность, виснет тяжелыми гирями на ногах времени. Гости, конечно же, пировали, веселились, большая часть отправилась к пристани на Больших ставках, меньшая – осталась за столом. Остались новые лица – опоздавшие или вовсе незванные. А те, что досыту накушались, конечно же, развеселой толпой потащились на лоно природы, покататься на лодке...
    Василий Кусиков с кузеном Кузей, естетсвенно, примкнули к той части общества, что отправилась на ставки, то есть озера... Мне надо было (по законам жанра) дождаться, пока Василий останется один, чтобы поговорить с ним. Никто не должен услышать нас... Я расспрошу его... О чем я буду спрашивать его? Не знаю... Он сам расскажет мне то главное, и самое необходимое, чтобы я мог продолжать свою писанину... а кто боле , чем он, заинтересован в продолжении? Кончится текст, закончится жизнь дорогого моего двойника Василия! Автор будет горько плакать, но ничем не сможет помочь – ни себе, ни своему герою...
    Кузен Кузя всегда быд догадливым, тактичным и шибко сообразительным: он поднялся и пошел прочь. Пошел недалеко,два-три шага к воде и со всего маху бросился в озеро, грузно хлопнулся о зеркальную гладь лягушачьего царстава и поплыл. Поплыл мощно, размашисто и красиво. Цель его мне была ясна с самого начала: он плыл наперерез лодке, перегруженной пьяной компанией... И я тут же подошел к Василию, сел рядом с ним на сухую корягу...Помолчали... Я нехотя представился:
    -  Вот что Вася, я Автор...
    - Давно пора нам с тобой познакомиться. Что привело тебя ко мне, на этот берег?- как буд-то ответил мне мой герой.
    - Мне кажется, я зашел в тупик. Не знаю, что с тобой делать! Ты же – это я... То есть, я пытался подменить тебя собой. Вместо тебя углубился в начало ХХ века, надоело болтаться в незнаемом мире, и вернул тебя и себя сразу в наше время... В 2013 год. Но по праву ли? Не поэтому ли ты оторвался от меня, ушел так далеко, что я не могу понять тебя! А без понимания невозможно Автору управлять своим Героем...
    - Прозрел? И очень хорошо... Да, надо знать своего героя, да и всех персонажей, любую проходную фигуру...Но сначала – познай себя! Изучишь себя, сможешь понять меня... А вообще-то, брат, настоящий автор никогда не управляет своими героями, не может управлять...Хоть ты и автор, но не все в твоей власти... Я стал живым человеком, реальным и неуправляемым. Усек, пацан?.. Нас сближает то, что мы с тобой задуманы как одно лицо. Хорошо это или плохо, не знаю, все зависит от исполнения... Так получается, что жизненные пути наши разошлись, и теперь мы не можем идти в одной упряжке. Твои мысли, твой образ жизни – не моя судьба... И
 наоборот, понимаешь?
    - Скажи, а ты знаешь судьбу свою до конца, до последней точки?
    - Что ты, дружище , дорогой мой , конечно же не знаю. Никто не знает своей судьбы... И чаще всего судьба расходится по многим параметрам с реальной жизнью.
    - Как это так? Судьба предопределена, и жизнь течет по ее указке...
     - Если бы так! Судьба, правильно, предопределена, записана на Небесах, но ведь жизнь реальная неуправляема, складывается как попало, глупо и безолаберно или, наоборот, тонко, обдуманно и точно...Но все равно не в полном соответствии с заранее предначертанным... Отсюда и муки, и непонимание, и одиночество.
Но вот что еще я хочу сказать тебе: время не властно над нами, главное, время не властно над душой человека. Душа во времени не меняется... Человек меняется, конечно, и внутренне, и внешне... Но эти изменения касаются разума, взглядов, натуры и всего внешнего, не касаясь одной лишь вечной и неизменной Души.
    - Да, Вася, я это предполагал...Но мысли у нас все-таки разные.И мечты, и желания... Чего ты хочешь от жизни, от будущего?
    - Мое будущее – в прошлом. И я знаю до мелочей всю канву своей реальной жизни. А тебе, как автору, предстоит угадать мой жизненный путь, не ошибиться, выбирая вехи и вешки... Трудно, брат, очень, но возможно! Когда Автор угадывает это, книга у него получается правдивой, интересной, «нетленной»... Если нет, если он создает образ по своему хотению, грубо попирая законы творчества – жди беды... Ничего хорошего не получится...
    - Так помоги мне, Василий! Я хочу знать, чего ты хочешь от жизни, зачем торчишь здесь, на «бесовской даче», среди чужих тебе людей... Чего добиваешься или просто дожидаешься? Наследства? Какого и от кого?
    - Вот этого я тебе сказать не могу...Я только думаю, сопоставляю, изучаю мир, придуманный тобой, но не нахожу себе места... Ты зря связался со мной. Я не твой двойник... Мы разные...
А ты все время пытаешься рядить меня в свои одежды...
    - Василий, ты не прав! Я давно упустил тебя из-под контроля. Выпустил, как птаху из клетки на волю! Я не властен над тобой и твоими поступками, я сам попал в зависимость от тебя. Ты тянешь меня в неизведанное, может даже, в ненужное и опасное ... Что там ждет нас, за горизонтом? Кроме смерти, конечно...
    - А вот это хорошо, это обещает успех! Я за тебя больше не волнуюсь, не переживаю, не боюсь...Ты на правильном пути! Иди, пиши, думай и живи...
    - А что у тебя впереди, что будет с тобой?
    - Да вот, сижу и жду, когда Кузя доплывет до поющей и орущей лодки, переполненной массовкой, уцепится за правый борт своими мощными руками-клещами (а лодка имеет ба-альшо-ой крен на правый борт!)... и перевернет «Ноев ковчег» вверх дном. Оверкиль, понимаешь ли, мой дорогой боратец! И все пойдут ко дну.
    - Все? А разве кузен Кузя не спасет кого-нибудь?... Ну хотя бы вон ту девчушку в белом банте,  в красном платье. Которая стоит во весь рост на корме!
    - Может, и спасет...
    - А что творится там, за нашей спиной, на даче Басова? Все разошлись и финальная сцена не состаится?
    - Да там все хорошо, вполне пристойно и благостно, если можно так сказать о тех, кто сидит за праздничным столом покойника...
    - А здесь тем временем разыграется драма на воде? Нет уж, Василий, уйдем-ка отседова поскорей, пока Кузя не натворил бед...
Без нас – драма не разыграется! Действие на водах остановится, а мы покедова посидим, пообедаем за празднично-поминальным столом, поговрим о жизни и смерти, а потом, вооруженные знаниями, вернемся к Большим ставкам и попытаемся предотвратить драму на воде! Без нас, повторяю, ничего не случится...
    - Как пожелаешь! Да, тебе надо поесть, братец дорогой! Пошли к столу, Долли ждет нас. Она – хорошая. Да все люди хорошие. Как там говорил Иешуа Га-Ноцри: добрые люди! Пошли весело и дружно к добрым людям...
     И мы с Василием, как закадычные друзья, пошли бок о бок по
тому же маршруту, по которому он уже совершал утреннею прогулку – надысь, пять-шесть часов тому назад – в одной связке с Басовым, его женой  Долли, в сопровождении «братьев наших меньших», а потом еще с Ашотом и Шуриком-Муриком...
     Обычно южной черной ночью  да еще под сенью густой листвы
расстояния как бы увеличиваются, знакомая дорога – простая до примитива, становится таинствено сложной, запутанной и как бы опасной... Со всех сторон обступают тебя таинственные шорохи и звуки, в душе звучит музыка – иногда успокаивающая и манящая. Но чаще возбужающая и пугающая своим неземным (небесным или подземным, то есть адским) происхождением!..
     Сейчас же, в эту необычную ночь, и Автору, и Кусикову было легко и приятно идти по горячей крымской земле, в старом запущенном саду, под черным пологом звездного неба... Да, после прибалтийского скучного неба, где и звезды мельче, тусклее, южные звезды горели громадными золотыми плошками! Так казалось, или так было на самом деле?.. И с сожалением они обнаружили, что уже пришли, что так быстро закончился маршрут, который во время утреннего моциона был долог и труден...
    Но дача Басова, конечно же, блистала и благоухала яркими огнями, которые, опять же, поражали воображение всякого, кто выползал из пыльных кустов на «Златое крыльцо» самой прекрасной и богатой дачи, какую когда-нибудь приходилось видеть бедным внукам-правнукам великого кузнеца Шан-Гирея!
Что ж, правнуки-внуки скромно, но со вкусом устроились с краешка стола... Как незванные гости... Кусиков, на правах «старожила» Басовской дачи, пододвинул своему спутнику два-три деликатесных салата, графин искрящегося сидра, вазу с пирожными и  чуть ли не полпуда самых дорогих шоколадных конфет... Автор еле сдержал смех  и незаметно толкнул ногой  распоясавшегося Ваську Кусикова:
    - Налей шартрезу два стакана, или рюмочку «конины»!   
    - Ну ты, правнук, даешь! Мал, понимаешь, чтобы распивать коньяки и вина!
    - Василий, уволю без выходного пособия! Я тебя породил, я тебя и убью, помнишь такую фразу из Николая Васильевича?! Вот!..
Ты что же, внук Шан-Гиреев, намного старше меня?.. Слушай, а сколько тебе годов? Стыдно, понимаешь, я твой автор, а не знаю возраста своего Героя!..
    - Я сам запутался. Когда впервые попал на киностудию, ну тогда, в конце двадцатых годов, мне было лет шестнадцать... Помню, поэт Иван Нов обозвал меня сопляком или щенком, забыл... Короче, он просил у меня одолжить ему пару червонцев... Да ты, наверное, сам знаешь! Да? Потом я смутно помню движение твоего романа к нашим дням... А вообще-то, такого «движения» и не было вовсе! Нарушил ты, брат мой, течение времени и ход мысли... Взял да сходу-сразу бросил меня, сиротинушку, в самонадееный и жалкий двадцать первый век! И получается, что мне, пожалуй, всего лет восемьнадцать-двадцать... Вишь, как получается, ты мой создатель, родитель мой. А моложе меня! Намного... Так что, пить тебе, братишка, зельтерскую воду!..
    Кусиков, конечно, сразу заметил, что здесь, на даче Басова, что-то радикально изменилось. Он пригляделся, и увидел новое лицо за столом, вокруг которого происходило некое загадочное действо... Это лицо было сокрыто монашеской мантией, и принадлежал некой юной особе. Она говорила тихо, но все присутствующие почему-то трепетно внимали ей. Голос был ангельский и сам по себе, почти зримо, светился волшебным лунным светом. И сами собой Автору и его Герою пришли знеменитые блоковские строки: «И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, - плакал ребенок о том, что никто не придет назад.» Эти строчки, словно кто-то высек на черном пологе ночного неба. Ночь пришла из степей, звенящей, легкой походкой, накрыла южные горы и отражалась вспядь, удваивая темноту над Басовской дачей. Встряхнув наваждение, и Автор, и его Герой прислушались к ангельскому голосу...
    Юная попадья, в чем невозможно было ошибиться, говорила тихо и исключительно для Долли, но ее слушали все, случившиеся здесь в сей поздний час, и не могли не слушать, ибо такова была магическая сила – нет, не слов ея! – а ее голоса! Голос юной попадьи не только очаровывал и завораживал, он буквально пронзал сердца слушателей сладостой истомой и болью...
    - Прости нас, Долли... Но отец Аввакум нынче слаб, очень слаб, тяжело болен последние два месяца. У него что-то нехорошее случилось с легкими, кашляет кровью... Почти не поднимался с постели, но на ваш зов не мог не откликнуться. Врачи предписали постельный режим, но он не может отказать, и на любую просьбу тут же откликается – едет в любую Тмутаракань, невзирая на непогодь... А к вашему мужу, режиссеру Аполлинарию Басову, он давно хотел наведаться с частным визитом... У него какая-то тайная тяга была посетить вас... Все собирался, и никак не получалось. Поездки к страждущим и церковная служба отнимали все его время. И совсем недавно приезжала к нам из Парижа Василиса Абрамовна Блонд, и открыла мне тайну рождения отца Аввакума, моего мужа. Она его родная бабка. Мать моего мужа, Серафима Блонд, оказывается ее старшая дочь. Отцом же моего мужа она назвала... Простите, Долли... Она назвала имя Бас-Басова...
    И тут вмешался в тихую, плавную речь попадьи вездесущий пан Жупан:
    - А правда, мадам... извините, не знаю как к вам обращаться...
    - Зовите меня «матушкой», - просто и скромно ответила попадья.
    - Ага, матушка! Скажите, матушка, правда ли, что отец Аввакум – сын Басова? Ну, прямо фантасмагория какая-то, одним словом – кино! И умирая, великий Бас-Басов умудился поставить кино!   
    - Что ж, еще один наследник басовских капиталов объявился!
К тому ж, единственно прямой, самый законный из всех. Сын родной, не фунт изюма! А что же мать его, Серафима Блонд, жива аль как?- Опять высунулся адепт «тарабукиных», и откуда он берется! – совсем недавно вроде бы удалился в сторону моря и вот явился, как черт из табакерки!
    Ваську Кусякина, наконец-то, прорвало: он возмутился злой, бесстыжей реплике гражданина в детской распашонке, и впервые за многие часы молчания подал голос:
    - Что вы такое говорите чистой ангельской душе? Что вы всюду суетесь, «тарабукин» мерзкий и наглый притом!..
    - Правильно, молодой человек, пора заткнуть рот мерзавцу!- Пан Жупанчиков весело потирал руки. – Лезут тут всякие грязными лапами в чистую душу!
    - «А раны сердца все ж неизлечимы...»,- смиренно сказала юная попадья, мило улыбаясь, и ангельский голосок ее подействовал отрезвляюще: вся застлица притихла, замерла, теперь был слышен даже тихий шелест листвы и далекий скрип уключин, плеск разбуженной, взбаломученной воды у пристани... Там, кажется, кто-то весело шел ко дну, увлекая за собой весь лодочный хоровод.
       А здесь, за столом, все внимали юной попадье, не отрывая глаз от ея чистых и свежих уст.
     - Нет, нет, господа, вы меня не обидели. Меня нельзя обидеть, отец Аввакум научил меня терпению и смирению... Вы хотите знать про мамашу моего мужа? Пожалуйста, в этом ничего зазорного нет... Серафима Ильинишна умерла двадцать лет тому назад, на Колыме... Мой муж говорил мне, что перед смертью она простила своего бывшего мужа, Апполинария Басова, и благославила его на добрую и долгую жизнь... Вот и все!
И отец Аввакум зла на родного отца своего не держит...
К тому же он доподлинно знает, что все земли киностудии, а также имения и дачи Басова по законам нашего времени целиком и полностью принадлежат потомкам рода Шангиреев... Да вам любой крымский старожил скажет, что весь квартал бывшей Карасубазарной балки числится за Шангиреевыми... Долли, вы, кажется, говорили мне, что у вас на кинофабрике работает прямой потомок кузнеца Шан-Гирея – Некто Кузьма Шан-Гирей? Да?..
Вот он и есть наследник... А нам с отцом Аввакумом ничего лишнего не надо, богатство души превыше любых земных благ!
     « Ах, ты божья душа, наивная девчонка, совсем ведь еще юная и глупая!»- восликнул про себя пораженный Василий...
     - Есть еще один прямой потомок Никиты Шан-Гирея, - вмешалась Долли, до этого слушавшая разговор в полуха, отрешенно и грустно. – Вот Василий! Он тоже родной внук, по материнской линии... Поэтому и фамилия у него другая, Кусиков.
    Василий оторвал зад от скамьи, изобразил поклон... Кланялся он не Долли, а попадье... И та обратила на него чистые взоры свои, ободряюще улыбнулась... «Вот тебе и девчонка!.. Как королева посмотрела на меня, подбадривая...Как будто в два-три раза старше и опытнее меня!» Кусиков вспотел, засмущавшись...
    - Сдается мне, что род Шангиреев имеет отношение к нашему великому поэту Михаилу Юрьевичу Лермонтову,- неожиданно проявила свою эрудицию юная попадья. – Кузен его Аким Павлович Шан-Гирей , вы знаете наверняка это имя, не доводится ли родственником вашему роду Шангиреев? – Вопрос направлялся по адресу Кусикова, но его перехватил пан Жупанчиков:
    - А якже! Несомненно! Отец кузена и друга Поэта, Павел Петрович Шаг-Гирей, отделился от крымских Шан-Гиреев и положил начало кавказской линии столь знатной фамилии. Его же родной брат, Иан Петрович Шан-Гирей – далекий предок и Кузьмы Шан-Гирея, и Василия Кусикова...
    И Кусиков вспомнил подробности из биографии Лермонтова...
Павел Петрович Шан-Гирей был женат на Марии Акимовне, урожденной Хастатовой, которая являлась дочерью Екатерины Алексеевны Столыпиной. А последния – родная сестра бабушки Поэта, Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, урожденной Столыпиной... У дочери Елизаветы Алексеевны родился сын Михаил Лермонтов, а у дочери Екатерины Алексеевны, четыре года спустя, родился сын Аким Шан-Гирей... Разница в летах не мешала троюродным братьям с раннего детства и до самой смерти Поэта
быть друзьями-единомышленниками... И многие годы жить под одной крышей, и в Тарханах, и в Москве, и в Петербурге, и на Кавказе... Все эти христоматийные подробности, наверное, известны любому школяру...
     - Ах, матушка, простите нас, простите меня и моего мужа, Аполлинария,- вдруг по-бабьи навзрыд заголосила-запричитала бедная Долли – из внутренних покоев дачи выходил священник, ничем особо не примечательный, весь в черном, немолодой, но подтянутый, даже молодцеватый, и с аккуратной, небольшой бородкой... Красив и строен был отец Аввакум, впрочем, как и его папаша, то есть Бас-Басов... И показалось, что именно явление священника, словно мессии, вызвало столь бурную реакцию вдовы
Бас-Басова...Но Долли все-таки обращалась не к отцу Аввакуму, а к его молодой попадье – схватила руку «матушки» и стала исступленно целовать руки девушки, которая наверняка была моложе самой вдовы лет на десять-пятнадцать! Но никого это не смутило... Понятно было без слов...
    - Вас, матушка, зовут Агнией, я правильно запомнила ваше имя? – продолжала горестно лепетать Долли. – Агния! Какое чистое, непорочное имя!
    - Да уж в переводе с греческого, мадам, действительно «чистая, непорочная»! -  И тут вмешался словоохотливый пан Жупанчиков!
Подошедшему к столу отцу Аввакуму он тут же, довольно развязно, по-свойски предложил: - Ну что, батенька, хряпнем по маленькой за упокой раба божьего Аполлинера!
    Священник не ответил ему, как будто не слышал вопроса-предложения. Он взял Долли за руку и, болезненно покашливая, прикрывая рот платочком, на котором явно были видны следы крови, тихо сказал ей:
    - Будьте спокойны за мужа, душа его с миром отправилась в мир иной... Отпевание закончено, грехи отпушены, все в руках Божьих... А нам с матушкой пора откланяться, завтра ранняя воскресная служба, я не могу пропустить ее. – И потом уже он обратил свой взор на попадью. – Идемте, матушка, восвояси.
    Долли всполошилась, поискала глазами кого-то, не нашла, легко и быстро вскочила на ноги и преградила дорогу «священной чете».
    - Погодите, отец Аввакум, я на дорогу собиру вам угощенье... Куда все подевались? Ни Кузи, ни Шурика, и Клаша пропала... Василий, уж будте так добры, последуйте с отцом Аввакумом в Покровское, помогите уложить в машине все эти вещи, - она указала на два-три ящика со снедью, узелки с церковной утварью, и еще какие-то тяжелые упаковки.
    У парадных ворот уже пофыркивал мотором старый автомобиль, совершенно немыслимой и неизвестной никому породы, и церковный шофер, словно кучер на облучке, восседал за рулем, выставив густую рыжую бороду над лобовым стеклом. Картинка при всей серьезности момента была смехотворной, и Василий не выдержал, прыснул смехом...
    Наконец утряслись, уложили вещи в багажнике и в ногах, отец Аввакум сел рядом с шофером, Василий с его женой – сзади, и допотопный «кадиллак», по-стариковски скрипя и покряхтывая, тронулся в путь. Только выехали за Карасубазарную балку, «кадиллак» вдруг заупрямился, закашлялся и встал... Рыжая борода со вздохом вылез из салона авто, полез в мотор и безуспешно пытался найти причину поломки...
    Отец Аввакум предложил жене и Василию прогуляться, размять ноги. Не спеша, сам вышел из машины, посмотрел, как трудится шофер и примкнул к парочке молодых людей, то есть жене своей и к Василию. А «парочка», действительно, смотрелось, уж очень оба были красивы и молоды, даже похожи лицами друг на друга.
    - А вы, как брат и сестра, хорошая пара! – сказал спокойно и весело отец Аввакум, тут же закашлялся, вытер платочком губы.
И снова платок окрасился кровью...
    - До Покровского недалече, верст пятнадцать. Надо было бы ехать рейсовым автобусом, - сказала Агния Кусикову. – А вы знаете, что Покровское недалеко от села Партизанского, это бывшие Саблы. Я родом оттуда... Ах Саблы, Саблы – историческое место. Там у сенатора Бороздина, в его имении, бывали декабристы, Грибоедов, Мицкевич, семейства Раевских и Давыдовых... Вроде бы заезжал в Саблы Пушкин... Когда я училась в школе, многие наши ученики пытались найти доказательства пребывания здесь Пушкина... Но следов не нашлось...
    - А если молодой человек пожелает, свози его, Агния, в свои романтические Саблы, - светло и мягко, с доброй улыбкой, сказал отец Аввакум, и опять раскашлялся...
    - Врачи опасаются за его жизнь. Ему не надо было ехать на дачу Бас-Басова, - сказала Василию Агния, когда Аввакум вернулся в автомобиль, а они остались на дороге одни. – Но здесь особый случай, Бас-Басов оказался родным отцом моему мужу...

Глава 10.
   
   ... Потихоньку, полегоньку «кадиллак» потрусил дальше, и путники погрузились в  задумчивость... Выехали  из трущоб Города, медленно уходили «взад» пригороды – Грэсовская, Аэрофлотская, Элеваторная...Пришла, обступила со всех сторон прекрасная деревенско-сельская идиллия: плантации виноградника, лаванды, фруктовые сады...И раздолье для тополей, чинары. Липы.
Деревья вековые, мощные, тенистые – красота неописуемая!
    - Пейзаж навевает добрые чувства и спокойные мысли..
    Кусиков непроизвольно произнес вслух то, о чем думали все путники, во всяком случае Агния. В ясных глазах ея читалось: как я люблю родные просторы, как я счастлива, несмотря ни на что!
   
       Проехали поселки Доброе и Заветное, и с высокого холма увидели четкие серебряные купола маленькой церквушки...
    - Это Покровское,- сказала Кусикову Агния.
    На спуске к церкви «кадиллак» развил жеребьячую прыть, чуть ли не заржал... Почуял близость своего дома?
    - Василий, мне интересно, как это – ваш дед Никита, свет Никифорович из дворянского рода. И вдруг стал кузнецом?
    - Из поколения в поколение дворянский род худел, вырождался... Может, наоборот! Семья Шангиреев разорилась к концу девятнадцатого века. Никита воспитывался у бабушки своей, полуслепой старухи. И больше никого рядом не было... И дед мой пацаном пристрастился к одному цыгану-кузнецу, и днем и ночью, как говорится, торчал в его кузне. Смотрел как раскаленное до бела железо меняет форму и внутреннее существо свое в руках Мастера! И решил стать таким же Мастером из всех Мастеров. В восемнадцать лет женился, собрал кое-какие крохи наследства и купил в Городе известную вам Курасубазарную балку, сначала кузнечил в самодельной хилой кузне, потом отстроил комплекс мастерских... Кузнечные мастерские, которые стали известны на весь Крым.О, сколько сделано бричек, мажар и «бедарок»! Целую плеяду мастеров подготовил... От учеников отбоя не было... Мало-помалу разбогател, сыновьям и дочерям жилье построил тут же, в городе, когда у них свои семьи образовались... В советские времена ему «крылышки» подрезали, но почему-то не раскулачили. Видимо, нужен был Городу и людям...    
    Тем временем Рыжая борода вырулил на церковное подворье – здесь был дом священника. Дом непритязательный, недорогой, но какой-то очень уж веселый, чистый, располагающий к себе. Манящий, что ли!
    - Вы, матушка, прогуляйтесь с нашим гостем, покажите церковь изнутри, там есть что посмотреть, а я прилягу. Устал с дороги, как никогда... Стар стал...- И отец Аввакум пошел в дом, а Василий остался с Агнией у входа в церковь.
    - Вот что, Василий, я давно не была в родных Саблах.С рассветом подымемся и пойдем в Саблы пешком. Покажу вам имение сенатора Бороздина... От него кое-что еще сохранилось.
Представляете, как это интересно, почувствовать себя в далеком прошлом!? НУ, например, в начале  19-го века! Накануне хорошо вам известного выступления декабристов... 25-ый год 19 века!
Правда, здорово? «Все перепуталось, и некому сказать, что постепенно холодея, все перепуталось и сладко повторять: Россия, Лета, Лореллея...»
     - Вы прекрасны, мадам! Даже Мандельштама наизусть шпарите,- восхитился Кусиков, припадая на колено перед дамой.
     - Встаньте немедленно, что вы! И будьте добры называть меня «матушкой»! Не сердитесь, Василий, так надо...
     И вот они двое, почти сверсники, заговорили, заспорили о событиях почти двухсотлетней давности... Агния подлила в костер Васькиного любопытства новые мысли, некоторые неизвестные ему факты из эпохи «декабризма»... Еще не побывав в Саблах, он уже видел особняк Бороздиных, дом с колоннами, двухэтажный, из нарядного белого и желтого ракушечника... В окнах большой залы – яркий свет свечей, в медленном танце кружатся очаровательные пары – офицеры и дамы в воздушных платьях...Хозяин имения даже не догадывается, что все эти молодые офицеры – члены Южного тайного общества, так сказать, «орлы Пестелевой дружины»! Горячие, умные, дворянские головы, влюбленные в мадам Революцию! Готовые жизнью пожертвовать ради этой «дамы», замышляющие черт знает что: даже смертоубийство Императора! И это – Александра Первого, победителя Бонапарта, любимца всей дворянской Европы! Но убеждения для них – превыше всего! Они жертвовали не только своими юными, незрелыми сердцами и головами, но благополучием своих родных, своих юных любимых жен! В салоне Бороздиных танцуют  молодые князья и графы-графинчики, из знатных родов России, Волконские и Раевские, Давыдовы и Муравьевы, Барятинские и
Шереметевы... Лет им всем не более двадцати- двадцати пяти, есть и постарше, как отставной полковник Базиль Давыдов – хозяин знаменитой Каменки, богатейший человек Россиии. Из рода Рюриковичей – юный князь Барятинский, из знатного, но обедневшего рода Бестужевых – Михаил Бестужев-Рюмин, который недвусмысленно сватался к младшей дочери сенатора.Но опоздал, младшая Катенька полюбила квартирмейстера-подпоручика Владимера Лихарева, и накануне восстания на Сенатской площади, выскочила за него замуж... Здесь же отплясывают братья Поджио, «итальяшки», которых не очень жалует хозяин Саблов. Но 33-летний Иосиф Поджио покоряет  сердчишко старшей дочери сенатора Бороздина – Марии и увозит ее с собой в захудалое именьице свое – Яновку близ Чигирина...
Впрочем, не так уж далеко от Саблов. Младший брат Иосифа, Александр Поджио, в свои 27 лет уже «отставной» подполковник, и также как брат, состоит в тайном обществе...
    Прошли-пролетели танцевальные дни и ночи в Саблах, пришла жестокая пора расплаты за юношеское легкомыслие! Канун нового 1826-го года южане-декабристы встречали, мягко говоря, невесело. Страх и дурное предчувствие поселилось тогда во многие дворянские усадьбы... Так было и в Сабалах, и в Яновке... Родные братьев Поджио, также как сенатор Бороздин, еще не нают, что оба Поджио и второй зять Бороздина – Владимир Лихарев, муж Катеньки,  «причастны» к делу «14 декабря»...
    Скрыть тревогу не в состоянии юные заговорщики... Обе молодые жены-дочери Бороздины, и Машенька и Катенька, беременны... Как можно им во всем признаться? И мечутся по дому, ждут ареста. Как избавления от мук!.. А тут, как снег на голову, заявляется из крымских Саблов вторая дочь Бороздина, с мужем естественно, квартирмейстером-подпоручиком Лихаревым...
   «Орлы Пестелева дружины» в крайней расстерянности. Весь день 28 декабря 25 года трое «южан» заперлись в кабинете бабушки Поджио и жгут бумаги – все письма, записки, стихи... В первую очередь стихи Пушкина, за них царь Николай не помилует!
     Им уже известно, что в Тульчине, задолго до 14 декабря, арестован сам Пестель, а Сергей Муравьв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин поднимают на выступление противу властей Черниговский полк. Артамон Муравьев и еще некоторые полковники увиливают, не решаются поддержать черниговцев.
    На следующее утро, 29 декабря, врывается в мирную жизнь Саблов и Яновки звонкий голосок фельдъегерского колокольчика, неожиданный и долгожданный – карающая длань Императора!
В насмерть перепуганных сердцах один вопрос: за кем? Трое заговорщиков в Яновке на грани обморока, бледны и молчаливы.
Оказалось, за Лихаревым! Братья Поджио облегченно вздыхают, но не надолго! «Признаться должен,- писал Александр Поджио, - что при виде исступления жены его ( Лихарева), воплей матери моей, сестры... и ужаса, всех нас одолевшего, малодушие отступило, и я сказал брату: Друг мой, простись со мной, я тут же мертв паду, я преступления не переживу...» «Преступления» не случилось, но впервые Новогодняя ночь проходит траурно тоскливо. Потянулись дни и часы ужасного ожидания... И вот третьего января . вздох облегчения: к усадьбе Поджио подъезжают сани генерал-майора Нагеля в сопровождении десятка казаков... Предъявляется ордер на арест Александра Поджио... И 14 января – третий колокольчик: взят молодожен, 33-летний красавец Иосф Поджио... Мышеловка захлопнулась. Беременные дочки сенатора возвращаются в Саблы.
Трагедия семьи неописуема. Гнев сенатора – непереносим. Он делает все, чтобы супруга старшей дочери  - Иосифа Поджио упекли навсегда в такие края, похуже Сибири, чтобы дочь его никогда уже не услышала имени преступника-мужа! И добился своего, Иосифа упекли на восемь лет в крепость без права переписки. Лихарева сначала отправили в Читинскую каторгу, потом на кавказскую войну, где он и погиб...

    Утренней экскурсии в Саблы не случилось. Этот бесконечно долгий юбилейный день (дача Бас-Басова, прогулка к пристани на больших ставках, поездка на церковном дрындулете в Покровское, предчувствие радости от пешего перехода в имение Бороздиных) – на рассвете следующего дня завершился печально. Отцу Аввакуму стало хуже, он не мог встать, чтобы совершить заутреню в своем приходе. Горлом пошла у него кровь, и Агния не отходила от постели больного ни на шаг...
    Василию ничего не оставалось, как по-добру, по-здорову убираться из гостеприимного дома священника. Даже не попрощавшись с Агнией, лишь объяснившись с Рыжей бородой, он пошел к указанной ему автобусной остановке. Первый рейсовый автобус отправлялся в Город через час. Ждать было долго, и Василий решил пехком пройти до следующей остановки, до Каштановки, где собственно и находилось имение Бороздиных.
    В считанные минуты поднялся он на те высокие холмы, с которых вчера впервые увидел церквушку в покровском...
    Поднялся наверх, и словно оказался на «крыше мира». Внизу, окрест холмов, расстилались бескрайние просторы степного Крыма, видны были в легкой дымке далекие минареты Бахчисарая. И много-много зелени вокруг, мощные дубы и липы, седые тополя, разноцветные крыши сельских домиков... и тишина! Чарующяя селькая тишина, не нарушаемая ласковым посвистом птиц... Скворцы, наверное, а может и соловьи, - подумал Кусиков, и вспомнил строчку Игоря Северянина «Соловьи монастырского сада...» А дальше ничего вспомнить не мог...
    Солнце уже поднялось высоко, волнами накатывалась благодатная крымская жара... Но пока, ранним утром, весело и хорошо было идти сельской тропой, заросшей чернобылом, татарником и мелким, ароматным разнотравьем... Выжженная солнцем степь располагала к отдыху, манила прилечь и всей грудью прижаться к родной земле. И он опустился на теплую, увядающюю траву, лицом коснулся земли, вдохнул ее запахи, словно получил дополнительный заряд душевных сил... Мать-земля и Антей, сын ее... Сидел и вглядывался в даль, и чему-то радовался, замирая от счастья... Все несбывшееся в прошлом обещало скоро сбыться, очень скоро, вон за тем поворотом, за тем лесочком, где проживала чистая ангельская душа – Агния. И ему почудилось, что где-то рядом звенел ее голос, и голос был добр, весел... Значит с отцом Аввакумом ничего плохого не случится, он обязательно поднимется на ноги, выздоровит и с новыми силами продолжит повседневное благодарно служение Богу, людяи и земле родной.
    В траве, на камешках тропы покойно текла своя жизнь – шуршали и стрекотали мураши, цикады, кузнечики... Прожужжала мимо пчела, а может быть полевой жук... Неназойливо звенела мошкара и мухи... Потом еще какие-то звуки, полеты-перелеты, тихое жужжанье... Хорошо-то как было! Закрыть глаза и слушать!..
Слушать музыку русской степи...
     Вспомнилось, между прочим, что сегодня воскресное утро, Воскресенье Господне... Нет, не пасхальное воскресение, обычное, еженедельное...Напоминающее о вечном движении, не вспядь, а конечно же вперед и только вперед... К далекой старости... Выходит, что старость – вовсе не увядание, а своеобразный рассвет, вершина понимания мира и вселенной. Кузен Кузя рассказывал Василию, как наш дед Никита Никифорович, когда ему было лет 12 – 14, и он еще не ушел к цыгану-кузнецу, а прилежно учился в гимназии и читал своей полуслепой бабушке Пушкина, Толстого, и бабка Шангиреиха умудрялась многое из прочитанного запоминать наизусть. Как-то Никита прислушался, а бабка шпарит вслух большие куски из текста Толстого... Внук был поражен памятью «выживающей из ума» старухи! Такова старость... И потом стало семейной традицией у потомков рода Шан-Гиреев заучивать тексты русских классиков... Василий попытался вспомнить текст из «Воскресения» Толстого, кое-что получилось...
     «Всю жизнь эта заутреня для Нехлюдова осталась одним из самых светлых и сильных воспоминаний.  ( ... )
    ... Все было празднично, торжественно, весело и прекрасно: и священники в светлых серебряных с золотыми ерестами ризах, и дьякон, и дьячки в праздничных серебряных и золотых стихарях, и нарядные добровольцы-певчие с маслеными волосами, и веселые плясовые напевы праздничных песен, и непристанное благословение народа священниками тройными, убранными цветами свечами, с все повторяемыми возгласами: «Христос воскресе! Христос Воскресе!» Все было прекрасно, но лучше всего была Катюша в белом платье и голубом поясе, с красным бантиком на черной голове и с сияющими восторгом глазами. (...)
    В любви между мужчиной и женщиной бывает всегда одна минута, когда любовь эта доходит до своего зенита, когда нет в ней ничего сознательного, рассудочного и нет ничего чувственного. Такой минутой была для Нехлюдова эта ночь светло Христова воскресения. ( ... )»
    С пропусками, кое-что не понимая, путаясь, Василий сумел-таки произнести вслух по памяти несколько строк из романа Толстого!
А прочитав этот отрывок, внутренним взором увидел, словно на полотне киноэкрана, стародавнюю жизнь своих далеких предков.
Устных рассказов-пересказов было много, детали забывались. Но суть минувшего сохранялась в первозданной чистоте...
    Все дороги ведут нас из прошлого в будущее через настоящее, и только время течет вспять. Время обитает где-то впереди, в неком резервуаре Будущего. И вытекает оно, Время, из будущего в прошлое. А дорога во времени – жизнь! И она течет в прошлое...
То есть, уходит? И мы стареем, и падаем в прошлое, в небытие?.. Но смерть приходит к нам  из будущего!  Почему же считается, что со смертью человек проваливается в прошлое?!
    ... Дорога была каменистой, накатанной... Извиваясь, она скользила через выжженную солнцем степь.Вплоть до начала Долгоруковской яйлы – плоскогорье, а ближе к Белогорску  (бывшему Карасубазару) – кончалось однообразие степи, шли по обеим сторонам дороги холмы, балки, густые ядренные леса...
И никаких следов босых ног, протопавших по этим пыльным горячим дорогам за прошлые медлительные столетия, - славянских
ног, подгоняемых батогами на работорговые рынки Карасубазара, Кафы, Бахчисарая...
    Лето 1893 года от Р.Х. На исходе лета, когда солнце палило жарче, чем в начале лета... Пара прекрасных гнедых легко несла рессорную одноколку, которую называли «бедой» или «бедаркой».
Мещанин из обедневшего дворянского рода, Никифор Шан-Гирей возвращался из Симферополя в свою деревню, в Бештерек... Перед
Зуями пошел крутой спуск, с уклоном в правую сторону... Никифор на самом спуске, решив изменить маршрут следования, дернул коней влево, на Бешарань... Худо кованные копыта скользнули по каменистой обочине, пристяжная грохнулась со всех четырех, и легкая бедарка покатилась кувырком в обрыв. Катки подмяли под себя лихого седока, и жизнь оборвалась... Земля стала пухом...
    Старуха Елизавета Шангиреиха весть о смерти сына приняла без малейшего движения... Гордая, прямая, некогда очень красивая, она долго молчала, будто вовсе безразличная к смерти сына... Резко встала из кресла, перекрестилась и, слепо глядя прямо перед собой, жестко приказала тому, кто привез ей скорбную весть: «Везите меня к нему!» В этот час она разучилась плакать. И ослепла...
    Мужик, посланец снохи, бестолково тузил коней, гнал из Белогорска в Бештерек, словно испугавшись черта... Старуха Шангиеиха злобно прикрикнула на него:
    - Чего репенишься, байстрюк, кони чай не свои, Никифора!
Ишь натура холопская! – И тумака отвесила в бок недотепе.
    ...Сразу по окончанию похорон сына, Елизавета Шангиреиха,
Не выйдя за кладбищенскую ограду, твердо и непререкаемо, как дело давно решенное, сказала снохе:
    - Внука Никиту заберу себе. Со мной будет кончать гимназию,
а ты, невестушка, выходи замуж, нарожаешь еще себе детишек.
    - Шо вы такое говорите, мамо!- Невестка смотрела на свекровь испуганными васильковыми глазками, часто-часто моргая мохнатыми ресницами – вся из себя красавица-раскрасавица.
    - Тьфу ты, пропасть. –  совсем уж непонятно за что обиделась или разозлилась свекровь на сноху. – Неуж-то с такой красотой во вдовах усидишь? Не реви, дуреха, вон с тебя глаз-то не сводит добрый молодец! Чей он, Коптенковых чай? Знамо, дождался смерти мово сына, вурдулак! Хорош будет жених, успокойся, мертвые сраму не имут. А Никитку заберу.
    Сноха, заломав руки, обливалась слезами, а Елизавета Шангиреиха молча и сердито укутывала внучка в дорогу. Никите тогда не исполнилось и семи годков. Мольбы вдовы-снохи никак не действовали на бабку Елизавету...
    Но храбрилась старуха зря. После смерти сына сдала, стала слепнуть, заговариваться...Внука вскоре отдала в гимназию. А чтобы Никита был усидчив и прилежен к учению, привязывала олуха к себе – один конец веревки на запястье внука, другой всюду волочила за собой... Никита изловчился, снимал с запястья веревку, привязывал к ножке письменного стола, а сам – через окно в сад, из сада в кузню цыгана-кузнеца. Кузня манила Никиту больше, чем игры во дворе с мальчишками, тем более учеба!
    Так и стал он подмастерьем у Мастера. Научился толково перековывать лошадей, выстукивал на наковальне молотом и молоточком рессоры и фигурные крылья для бедарок и любых других повозок... А молодая вдова, мать Никиты, через год вышла замуж за Матвея Коптенкова. Всплакнув,  переехала жить к новому мужу в деревню Органчук. Там было родовое гнездовище братьев Коптенковых, богатых селян, занимавшихся торговлей сельхоз-продуктами в городах всего Причерноморья... В своем селе они построили богатую церковь, в которой заранее определили место для захронения всех своих родных и ближних. Усыпальница стала самым главным чудом архитектурного ансамбля, на которое приезжали посмотреть знающие люди со всего Крыма... Даже для пасынк Никиты не забыли отвести подобающее рангу место!
    Но Никита не торопился к месту вечного успокоения, и в Органчук наведывался редко... Пока не приглянулась ему соседская 
девчонка Настя Хавриенкова. Они были сверсники. Но если Никита в свои восемнадцать лет был мал ростом, узок в плечах, молчун, то
Анастасия блистала красой и ростом, говорунья была отменная и певунья, каких поискать. На нее заглядывались солидные люди...
Даже приезжие заморские купцы!..Но отчим Матвей Коптенков и его братья встали стеной на защиту интересов пасынка, отвоевали девку для Никиты. Им было всего по 18 годков, когда повели их к венцу...Высокая стройная красавица стояла обруку с тщедушным подростком, и крупные слезы со звоном разбивались о поповскую рясу. Молодой поп-красавец ерзал, будто на сковороде, краснел и путался в молитвах, сознавая, что теряет такую прелестную попадью... Ах, сколько бы нарожала ему детей эта щирая девка!
   
    Но опомнился служитель культа, благославил молодую – чуть ли не кадилом по лбу: «Чур тебя, блудница-искусительница, изыди!»
    Так и стали мужем и женой дед и бабка Шангиреи, в самых первых годах 20 века. Сначала поселились в деревне Бешарань, построили на деньги Коптенковых большой дом – для потомства, которое не замедлило народиться... Пошли сыновья и дочки, общим числом восемь душ! И все – до Первой мировой войны.Никита Никифорович отстроил богатую кузницу в селе, погнал хозяйство в гору. О молодом Мастере вскоре узнали многие, заказы сыпались один за другим, только поспевай раздувать горн и стучать молотом в наковальню! Вот и отстроил молодой кузнец Шан-Гирей комплекс мастерских по Карасубазарной балке в Городе – кузнечное ремесло процветало!.. Сыновья женились, дочки выходили замуж, и новые семьи обзаводились новыми домами – на деньги кузнеца Никиты Шан-Гирея. Появилась в Городе своя, Шангиреевская «империя».
    А к концу 20 века, с распадом Великой Советской империи, все наследственные земли и строения Шангиреев перекупили «новые люди», нувориши... Приватизировали, разграбили чужое достояние, а на развалинах «дворянского гнезда» разместили некое подобие киностудии – «говкино»... Настоящие хозяева всех этих приобретений прятались за спиной главного режиссера Бас-Басова, продюсировали кинопродукцию не только пресловутые «Тарабукины», но кое-кто покруче, имен которых не называли...
То ли не знали, то ли боялись за собственное благополучие, за собственную жизнь... Меньше знаешь, лучше спишь.


    Глава 11.

   И где Васька Кусякин?.. Все еще в Покровском, должно быть, с попадьей шуры-муры разводит... Придется Автору взвалить на свои плечи обязанности главного персонажа всего этого действа, развивающегося вопреки замыслу и всем мало-мальски приличным канонам романного жанра...
    И кузен Кузя застрял на пристани Больших ставков, все еще топит и никак не закончит топить распоясавшихся гостей... Угораздило же их перегрузить дырявую лодку! Разве мыслимо управиться до рассвета с таким тяжелым, но благодарным делом -  потопление нечестивых? То одна голова вынырнет, то другая, буйствуя, истошно горланя и призывая к милосердию. И хором вся эта мерзкая компания поет реквием «Гибель Титаника»...
    А ночь уже отошла в область предания, был чудный летний рассвет. Благоухали все создания Божьи... и добрые, и злые. Всем благоприятствовало нарождающееся утро. Степи крымского предгорья оглашались тихими и звонкими голосами певчих и   непевчих птах. Ярко куковали кукушки ( или удоды?), отсчитывая последние мгновения для утопающих... Великую тягу к земной жизни усердно проявляли Ашот и Шурик-Мурик. Мощным кролем уходя из цепких когтей Проведения... Но не на того нарвались, и клюв, и крылья, и когтистые лапы Попугая работали слаженно, в лучших традициях киношного триллера... «Сарынь, на кичку!»... Этот прекрасный  возглас крестьянских бунтарей, заученный Кузей с детства, всегда срабатывал, помогал ему в опасных предприятиях.
Жаль только, что «тарабукина» не оказалось в лодке, ушел, мерзавец, от заслуженной расплаты...
    А на веранде «бесовской дачи» праздничные столы никак не отпускали любителей поесть и попить, запасы горячих мясных и творожных пирогов не иссякали. Как, впрочем, и других деликатесов...Не иссякала, не скудела рука дающего. Как не может оскудеть широкая славянская натура!..
    Василия не было, вот и привязались к Автору всякие-разные дамы из парижев, с собачками и без, официантки с подносами и, естественно, без подносов...За актрисами и актеры потянулись с вилками и ножами по душу Автора! И пришлось Автору объяснять всей этой разношерстной публике, что он совсем из другого пласта времени и вовсе не причастен к безобразиям вчерашнего и сегоднешнего дней...
    А Василиса Блонд успокаивала молодую вдову Долли:
    - Дитя мое, не плачьте, не ревите так! Что сделано, то уже неисправимо. Жизнь прошла, что уж теперь кяться, рвать на себе волосы, пеплом посыпать раны сердца, кои как известно – неизлечимы! Вы-то, Долли, еще молоды, у вас все впереди... Как и у Агнии, супруги моего бедного внука, отца Аввакума...Все повторяется, и у Аполлинэра, и у его сына – очень уж юные жены... Хорошо это или плохо, не знаю, и никто не должен бросать камни в их огород... Мужики есть мужики, неисправимы, невыносимы, черт бы их побрал! За молодостью гонятся, тем хотят юность свою продлить...
    - Не чертыхайся, мадам из Парижа! Пролезла в тещи Бас-Басова, а теперь в тещи магната Попандопуло, и тем счастлива! У каждого из нас совесть не чиста, есть ржавчина на сердце...Вот ведь мадама какая, сама грешила противу дочерей своих, путаясь с Аполлинэром. Старая вешалка...
    Ну это было уже чересчур! Мерзко и недостойно человека высказываться так грубо, грязно... Но кто озвучил эти грязные мысли? Неуж-то опять Тарабукины? Гости обернулись к «коллеге» в детской распашонке, спросили: «Это вы шлепаете языком, как помелом?»
    - А что, – ответил тот ласково, - этот юный девичий голосок был не так уж и неправ! Заявилась мадама с фиалками на сахарных устах, и поносит покойника почем зря. Строила куры живому, и плюет в лицо мертвому. А еще из Парижа, фу ты, страм-то какой! Именно страм, а не срам, страмота!
    И тут-то как раз заявился на дачу сам Кузя, Кузьма Шан-Гирей! Исполнил свои обязанности на Больших ставках, и явился – мокрый, грязный, весь с ног до головы облепленный тиной и водорослью. Отряхнулся от дел мирских на глазах удивленной публики, обрызгал-окропил водой присутствующих дам, и полез пятерней в хозяйские салаты... Ел жадно и долго, а все вокруг смотрели на него и с беспокойством ожидали продолжения...
    Освободив блюдо от содержимого, Кузя подсел к Автору:
    -Ну, праправнук, говори внуку Шангтреевому, куда подевал убиенного тобой Ваську Кусякина?
    - Дорогой дядя Кузя, не убивал я главного героя моего романа, даже в мыслях такого не было... Но действие стало развиваться вопреки моему замыслу, вышел Василий из повиновения, зажил своей собственной, выдуманной жизнью...
    - Что ж, тогда пошли-ка мы с тобой на пристань. Пора, понимаешь? Труба зовет...
    - Ты, дядя Кузя, чего хошь? И меня потопить в пруду? А вообще-то ты прав, за все надо отвечать! И я не снимаю с себя вины, иду легко и весело ко дну! Ибо, хоть писанина моя не закончена, но...
Нет больше никаких мыслей, не знаю, что делать дальше...
    - Не трусь, братан, топить тебя – у меня нет права! Не уполномочен вышестоящими органами власти... Показать тебе кое-что хочу, рассказать... Василию я много говорил обо всем, о наших предках, о несбывшихся замыслах, о прошлом и будущем... Будущее всегда и у всех есть, не бывает так, чтобы одно прошлое значилось в биографии человека... Коль было прошлое, есть настоящее, значит будет, всегда будет будущее... Не может жизнь взять да кончиться, иначе зачем вообще жить?.. Ты думал над этми вечными загадками мироздания? Нет, конечно, так давай вместе подумаем над проблемами жизни и смерти...
    И они, полуобнявшись, пошли  к пристани, а люди за столом на веранде сидели с открытыми ртами неподвижно, окаменело, безжизненно... Для них время остановилось.
    За частоколом тополей открылся вид на глинистые берега ставков. Тихо ворочалась желтая вода. В годы далекого детства эти озера или запруды, по-местному «ставки», пугали и восхищали мальчишек своим величием и нечесанной дремучестью, а теперь, с высоты двадцати лет, они представляли собой жалкое зрелище – потрескавшаяся, сухая глина, гнилые корневища облысевших тополей, зеленая, грязноватая ряска в стоячей воде, мелководье, безлюдье... Впрочем, недалече от пристани, по колено в воде стояла многочисленная, плотная группа людей, разряженных вовсе не для купанья, и слаженным многоголосьем исполняли гимн Гименею:
«...и он благославляет невесту с женихом! Слава и хвала Фризе и Нерону!» Непотопляемый Ашот озверело рвал струны гитары – играл боем. Его гитара могла поспорить с крупным симфоническим оркестром. Нечестивый Шурик-Мурик руками и ногами выбивал из африканских тамтамов такие ритмы, что ему могли позавидовать все виды обезьян. Женскими голосами управляла неподражаемая Василиса Блонд, мужскими тенорами заведовала «Собачка с дамой», а басами – обросший тиной и водорослью великий и ужасный Тарабукин-младший. Старшего Тарабукина парфенонскими колоннами вознесли над хором утопших все случившиеся здесь нимфы, ундины и нереиды... А бог Гименей факелом итожил успехи  своих сограждан...
    Автор восторженно захлопал в ладошки, обнял и расцеловал дядю Кузьму:
    - Как я рад, что твоя работа, дядя, завершилась столь благополучно! История великой русской литературы тебя оценит по достоинству. И я, как автор, признателен тебе, что ты не опустился до уровня пошлого триллера или ужасника...

   
    Вопреки всем гадостям обыденной жизни, попирая вселенское зло предполагаемым душевным  милосердием, неким добром, о котором веками твердит религия и вторит коммунистический гуманизм, над замутненной илом и водорослью желтой водой
воочию, осязаемо и зримо, торжествовали идеалы веры, надежды и любви... Жизнь – бурьянная, а все-таки прекрасная! В толпе обезумевших от жадности и зависти гостей житомирского гения сами собой, проведеньем Божьим, родились чувства ответственности, понимания и сострадания... Голливудский киношный финал состоялся: добро победило. «Мы сделали это!» - вопиют уважаемые нами актеры Голливуда, но по существу вопроса они ничего не решают. Тонкий флер, вуаль, завеса... Но так ли должно быть?.. Дорога к счастью трудна и почти непроходима, но ведь кто-то доходит до искомого? Беда в том, что достижение цели не приносит радости и удовлетворения. Самые лучшие ощущения – ожидание счастья, то есть дорога к вершине, а познание, достижение и окончание поиска приносит разочарование. Хорошо ждать праздника, хуже, когда он пришел и ушел...

    ...Хор во славу Гименея исполнил свою миссию, артисты устало выбрались из мелководья и побрели в разные стороны, кто опять на дачу к нескудеющему столу, кто восвояси, по своим квартирам и домам, а кто-то и вовсе за рыхлые, нереальные рамки романа... Над мостками старой пристани остались потомки Шангиреевы... Молча сидели на сухой коряге и поджидали Василия Кусикова...
    Время как бы остановилось, природа замерла, и даже птичий хор или приглушил голоса, или умолк вовсе. Пустынно было вокруг, все было выжжено щедрым южным солнцем, отменено и вычеркнуто из реальности до будущей весны – дряхлый, пыльный занавес опустился, актеры разошлись по другим театрам...
    - Скучно тебе здесь и грязно, - сказал Кузя, прикуривая дедовскую трубку искрой, выбитой кресалом.
    - О чем задумался, детина?
    Автор и Кузя одновременно вскочили с коряги, услышав бодрый голос еще одного потомка Шан-Гирея. Василий явился нежданно-негаданно, как снег на голову. Встреча была радостной, бурной, как будто они не виделись сто лет!
    - Где тебя носит, Васька?! Мы тут такого натворили, за тысячу лет не расхлебать... Автор совсем запутался в тексте своего романа, уже и не поймет, кто жив, кто помер, а кого здесь и вовсе «не стояло»!
    - Дядя Кузя слегка перегнул палку – утопил почти всех гостей Басова. Но я рад, что все хорошо кончается. – Автор обнял своего героя – Василия Кусикова, похлопал по плечу и передал в объятья Кузе.
    А Кузя так хватил лапами кузена Васю, что у того кости затрещали:
    - Ну лапы, как у кузнеца – орехи давить... Настоящий попугай, попугай кея, тот самый, из Новой Гвинеи, который способен поднять в воздух годовалого ягненка!
    - Ты чего обзываешь меня поносными словами? Какая еще «кея»? Меня интересует только Долли, а тебя, если я правильно понимаю ситуацию, юная попадья?!
    - Братья и Сестры! А не махнуть ли нам на южный берег, в Ялту чи в Коктебель? – Тычтынбеков остановил возню родственников.
    - А почему бы нет? Сейчас возьму взаймы у Басова его «Роллс-Ройс» (вдова не откажет), и лихо покатим по маршруту Алушта – Ялта – Мисхор – Севастополь. Или: Феодосия – Коктебель – Гурзуф и опять же Ялта... – Кузя замолк, застыдился что ли своих слишком жизнерадостных слов...
    - А, может, и Долли пригласим? Ей-то надо развеяться, прийти в себя, хотя бы на пару часов отвлечься... Похороны Басова не сегодня же будут? – Василий посмотрел на кузена Кузю.
    - Давно мечтал побывать у Волошина в Коктебеле, у Чехова в Ялте, в Гурзуфе у Пушкина... - Автор настроен был романтически, и решительно взялся за дело. – Да, еще надо посетить Бахчисарай, принести в дар «фонтану слез» две Пушкинские розы... А в Старом Крыму постоять хоть минуту над могилой Александра Грина...
    - Ишь, губу раскатал! – Васька ткнул Автора кулаком в бок. – Ты говоришь о Волошине, Чехове, Пушкине, как будто они твои друзья-приятели, до сих пор живут и здравствуют, и ждут нас в гости, чтобы попотчевать бокалом южнобережного вина...
    - А так оно и есть,- спокойно и грустно промямлил Кузя, о чем-то надолго задумавшись...
    Герой романа и Автор почтительно ждали, что он еще скажет.
    - Не ждут нас в гости, конечно...Много нынче желающих влезть в душу классиков, не скидывая сапог! И каждый думает, что вправе это делать...Да, они всегда «живее всех живых», как правильно подметил поэт Иван Нов. Впрочем, он говорил о другом чело... челдобреке на букву «м»...Вот что, братан, пока что ты видел вокруг себя на «бесовской даче» лишь мертвые души...
    - Как «Мертвые души»? Новый фильм Бас-Басова?
    - Причем тут фильм Басова! Всамделишные мертвецы. Давно уж на даче Басова бесы поселились... «Мчатся бесы, вьтся бесы...»
    - Нет уж, скорее здесь в силе роман Достоевского «Бесы»,- поправил кузена Кузю Василий Кусиков.
    - Постойте, ребята! – нетерпеливо заерзал  автор. – Не пойму, об чем у вас «базар»?
    - Мертвые души поселились в нашем наследственном «замке».
Сразу после смерти деда Никиты Шан-Гирея...Они-то и создали свое никчемное «Трамбамговкино». Потом явились Тарабукины и съели киношников, подавились – несъедобные оказались актеры,разные-всякие Сиповы-Сапсановы – потому и отошли в мир иной
все и всяческие «тарабукины»...
    - А как же тогда смерть Басова в день его 90-летнего юбилея?
 Что ж он, вторично умер?
    - Да умер-то он в первый раз...Просто его смерть каждый год повторяется, как кино на экране... Действует некое проклятие, либо нечистая сила никак не хочет отпустить душу Басова на Небеса!
    - А  Долли что ж, тоже покой... обрела?
    - Покончила с собой, брат...Десять лет тому... Я умолял ее не подымать руки на себя... Плевать на старого женолюба этого, Аполлинэра, а она посчитала себя опозоренной... И гордо ушла...
Ради нее одной я покорно служу «попкой» на даче Басова каждую годовщину со дня его смерти... К этому меня обязывает память о Любимой. Да и христианская мораль призывает к милосердию...
    Автор смущенно молчал... Да и что он мог сказать, если сюжет романа вышел не таким, как он предполагал... Завели Автора в тупик проклятые «Бесы»-Тарабукины! Житья от них нет ни живым, ни мертвым...Мертвые, конечно, сраму не имут, а вот живые – мучаются, страдают, пытаются вырваться из липких, грязных лап мерзопакостных бесов. Но не всегда получается...
 
    - Так, может, где-то есть могилы... Дарьи, Басова, отца Аввакума и других?...- Хлипкая надежда теплилась у Автора.
    - Поискать можно, да вряд ли найдешь – могилы их безымянные, крестами и памятниками непомеченные... Простые холмики из сырой земли... А сырая земля давным-давно высохла, пылью развеялась по Голодной степи. Ветер ту пыль развеял по белу свету. Печально, брат, но не властен человек над смертью... Да и жизнью он не всегда может управлять по своему хотению...
    - Ну ты, Кузя, филозо-оф!..- Кусиков не впервой поражается мудростью кузена...
               
               
     ЭПИЛОГ

    - Это здеся! Точно говорю, мой нос покойника чует за версту.
    - А на вывеске сказано: «Межрабгоскино». Госучреждение, значит. А у государства покойников не бывает...
    - Много ты понимаешь, Иван! Все госмужи – покойники. Только вид делают, что живые. И ничто человеческое им не чуждо...
    Четверо бомжей, словно дрожащие тени, осторожно крадутся к басовской даче.
     Тишина стоит окрест ветхая, вся в прорехах, сумрачно-тревожная. Кажется, ни души вокруг, ни живой, ни мертвой... Финал, что ли?.. И что же, вот так просто и быстро пришел конец всему, и кончились, не разгоревшись, мучения некогда такой веселой и нарядной, такой богатой и щедрой басовской дачи? Кончились мучения сих заповедных мест, семьи и дома... Не может такого быть, потому что все и вся тогда бессмысленно, непонятно для чего и зачем...
    Под забором не дремлют четыре стражника – дворняга Арон, овчарка Рекс, бесхвостый азиат Патрик и королевский пудель Алонсо Кихана. Собаки чуют, что с той, наружной стороны забора кто-то крадется на их территорию... Они понимают, что много есть на свете желающих на дурницу проникнуть на поминки... Вон, четверо бродяг уже покушаются на священную частную собственность! Ни молвы не надо, ни обьявлений не требуется, они все и всегда знают наперед: где, кто, когда и как помер, но главное – где и как накрыт поминальный стол. А юбилейный стол Бас-Басова и накрывать заново не надо, он стоит на веранде в саду нетленно и широкодушно, благоухая дарами кухни и огорода! Да разве могли «аристократы духа» съесть и вылакать все прелести праздничного стола, который ныне превратился в тризну...
    Четверо калитку открывают уверенно, идут дружно и смело, достойно несут свою бедность. Понимают, где стол был яств, там гроб стоит, и что приготовлено с любовью хозяйскими руками, должно быть с благодарностью съедено и выпито. А особых приглашений на поминки не требуется. Тут все сами знают, как устроиться и сколько выпить. Главное, не лезть на глаза родственникам усопшего. А тут, в «Межрабгоскино», кажется, никаких родственников нет. Из всех посторонних – родственники нежелательны в больших количествах. Хорошо, когда нет заплаканных и постных физиономий. Без них веселей...
    - Здеся это, я что говорил! Вон, столы какие!
    - Теперь и я вижу, что здесь...
    Четверка дружных псов оторопело смотрит на четверых бомжей, и не решается предпринять против них активные действия... То ли жалостью прониклись сердца охранников, то ли убогий вид пришельцев поверг их в смущение...
    - Вано, глякось, какие псы ждут нас! – Единственная женищина среди бомжей, истощенная, с испитым лицом дама, в возрасте, с курительной трубкой в желтых зубах, поправила на талии широченнейший армейский ремень, на котором гордо пучил живот довольно дорогой кошелек, в котором, между тем хранилось всего три металлических рубля.
    Муж ее, Иван или Вано, как они его называли меж собой, мужичок был маленький, неказистый, лет этак под 70... Бритая голова его болталась на тощей шее, словно бурдюк с вином. И вот этот бритоголовый карлик без тени робости подошел к залегшим, словно перед прыжком, собакам и нежно сказал им:
    - Милые друзья! Простите нас, что без приглашения, но христианская мораль предписывает нам выполнить наш долг, помянуть усопших отца и сына, то есть вашего Хозяина и его родного сыночка Аввакума. Аввакума вы, конечно, не знали, он тихо и мирно жил в Покровком. Священник он, поп... Ну, и как, разрешаете нам помянуть усопших?
   Азиат Патрик первый поднялся, обнюхал ласкового карлика и лизнул ему руку. Следом подошли трое других... Знакомство состоялось. Псы приняли карлика в свою компанию...
    - Вано, замолвь за нас словечко! Не покусают?
    - Что-то ты, Жора, сдаешь позиции лидера...
    Тот, кого назвали Жорой, мужик наиболее из себя видный, с внушительным облысевшим черепом и густой черной бородой, засмеялся довольный, полуобнял за плечи супругу Вано,  и весело пропел густым басом:
    - Лидер – не диктатор, я всегда слушаю общество. Твой Иван сегодня проявил чудеса находчивости, и я рад его инициативе.
Ты не подавляй, Хавронюшка, муженька своим авторитетом,
он будет настоящим твоим защитником! Как, Жека?
    Рыжий Жека, он же – Евгений Неонегин, пожалуй  самый молодой из четверки – лет ему было не больше сорока, габаритами не уступающий Георгию, но менее вальяжный, какой-то серый, неприметный и рыхлый телом... На вопрос товарища ответить сразу не смог, хотя и предпринял некоторые усилия раскрыть рот. Молчун, должно быть, этот Неонегин...
    Решив проблему с охраной полюбовно, четверка бомжей решительно двинулась к столу...
    - Это – дача большого человека, как минимум генерала...
    - Точно, Вано, героя Кавказской войны. У него еще супруга была очен-но молодая. Знаменитая актрисочка...
    - Давай, Хавронюшка, наливай по стаканам водочку. Вон ее скоко – графины, бутылки, ящики! Стой, братцы, «конина» есть. Наверняка из Парижа – «Мартель»!
    - Не зря приезжала дама из Парижа, первая жена Хозяина! Богатая баба, слышали, мужики, что о ней люди гутарили: «Дочь ее, Софочка, за Попандопуло замужем!» А он, как известно, компаньюн наших толстосумов Тарабукиных... – Хавронья, просвещая товарищей, ловко разлила по стаканам коньяк, расставила перед каждым по тарелочке с салатами, копченостями и пирогами. Подняла высоко свой бокал...
    - Вином, Хавронья, поминаешь генерала? Не положено! – бритоголовый карлик Вано, муж-то Хавроньи, почувствовал тягу к лидерству, говорил с женой без обычного уничижения...
    - Правильно, Иван! – Георгий весело хохотнул, хлопнув приятля по спине, и провозгласил: - Помянем, братцы, отца и сына Басовых! Пусть земля будет пухом... Не чокайся, Жека, балда, на поминках не чокаются. Пей молча, а то разговорился – два раза сказал «у-у», а сейчас чуть ли не длинную фразу, состоящую из двух букв – и это слово «ну!»... А дальше-то что? «Ну, вздрогнем?»
    - Что к нему привязался? Жека молчуном был, молчуном и помрет. Такая его планида... – Хавронья тяжко вздохнула: -
А закусочка – пальчики оближешь. Зелени всякой навалом, печеностей не сосчитать, а уж мяса – никогда в жизни не доводилось видеть таких количеств...- Отпила из рюмочки глоток.
   - Все ж помолиться сперва не мешало, потом закусывать. А то ведь и по шее накостылять могут всякие «Тарабукины». Они не спят, все видят, мерзопакостные, зрят в оба... И старший, и младший, и их Попандопуло не дремлет...
    - Не боись, Хавронюшка! Теперь твой Иван тебя защитит от всякой нечисти. Вон как мужик преобразился!.. Гля-кось, свора собачья лежит у его ног, и выполняет всякое его желание...
    - Так что же, Жора, конец твоей карьере лидера?
    - Выходит так. Но я не в обиде, пора отдохнуть от забот...
    - Так кого мы помянули, отца Аввакума или Аполлинария Басова?
    - Вот как бывает, мужики, на смертом одре встретились после долгой разлуки отец и сын... Поп-то из Покровского оказался родным сыном Бас-Басова, генерала-то нашего... Люди бают, успел отец Аввакум причастить отца своего родного перед смертью. Очистил душу старого желонюба от грехов его, взял на себя груз его ошибок и заблуждений... Ан сердце не выдержало, и отдал Богу душу молодой еще отец Аввакум... У него еще попадья – очен-но молоденькая девочка... Впрочем, как и у самого Басова, Долли-то было совсем мало годочков, когда отправилась на погост...
    - Отравилась, бедная! Знать, любила старого мужа... Как Мария Кочубей любила старого, мерзкого гетьмана Мазепу!
    - Да уж, мужики, чего не бывает на свете. Ну-ка, Жека, раскажи анекдот про Володимира Ильича! Что перед смертью завешал наш вождь и учитель?
    - Гм, - прочистил горло Евгений Неонегин. - Да-а...
    - Его не дождешся, лучше я расскажу, - Хавронья перехватила инициативу. – Итак, братцы, умирает наш Ильич, весь при смерти. Иосиф его спрашивает: чего завещаешь, отец родной? Какова последняя твоя воля, дескать. Ильч на полном сурьезе, с хитрым прищуром глаз отвечает: как умру, отрежьте мне этот, как его,  некий орган, как бы покультурней выразиться... Короче, Иосиф и еще один член Партии, Калиныч, кажись, искренне удивлены: Как так, как так, дорогой наш Леонид Ильич...
    - Причем здесь Леонид? – Иван легонько отшлепал жену.
    - Виноватая я, Володимир то был. Шибко умен мужик! На вопрос друзей хитро отвечает: А вот придет на мою могилку Иудушка Тгоцкий и скажет – «Ленин умер, ну и хрен с ним!» И опять будет не пгав! Не прав будет, то есть, ха-ха.
    - И я говорю ха-ха три раза!
    - Хватит смеяться, здесь поминки все-таки. Нишкни!
    - Cмеяться разрешено лишь на собственных похоронах!   
    - Д-д...руги! Раньше бывало как?- спотыкаясь, заговорил Рыжий Жека, и все друзья его мигом умолкли. – Раньше бывало так: идешь утром на работу и думаешь...
    - Ну-ну, побыстрей думай, мыслитель!
    - Д-думаешь: кружку пива купить или пачку «беломора»? Всю рабочую смену стоишь и мучаешься... Вот задача, так задача...Закончил смену и бегом к пивному ларьку. Пивка хлебнул, папирос нету! Папиросы купил – пива нету! Вот проблемы, так проблемы... Не то, что у Ленина...Отрезать язык ему надо...
     - Что ж, нынче проще – держи нос по ветру! Как тока где-то гроб несут или криком кричат по усрпшему, значит поминки будут. И тут, други мои, не зевай! Вот как счас, повезло аль нет? То-то, что повезло. И водочка, и «конина», а вон еще и сигареты, пачка «Мальборо»... Забыл какой-то хмырь...
    - Хорошо-то как! Идиллия: соловьи поют, лягушки квакают, солнышко светит ясное, сад благоухает, собаки охраняют... А почему? А потому, что мы – люди, у нас понятие имеется... Мозги то есть... Человек – царь природы, венец Господнего творения...
    - Я вот все думаю, Иван... Возьми человека, любого...Жил-был, ума и добра наживал, страдал, мучался земными муками, и вдруг :
бац и приставился... Ну и кому?..
    - Что кому, Хаврошенька?
    - Да богатство-то это. Деньги, дача, труды тяжкие и великие, ум и статус почившего, опыт его и знания! Куда девать? С собой никто ничего не унесет... И ведь у каждого из нас своя железобетонная система взглядов на сущий мир, на баб-с и прочее...
    - Мысли гуляют, чувства бродят...
    - Мысли пущай гуляют, а чувствам неча бродить... Беда может грянуть...- Наверное впервые за свою жизнь произнес цельную фразу молчун-тугодум Рыжий Жека.
    На него удивленно уставились не только друзья-соратники, но даже веселые псы-охранники... 
   И тут из внутренних покоев «бесовской дачи» вышли четверо молодых, спортивно сложенных ребят... Двое «шуриков-муриков», один  Атос де Грие и полтлора «тарабукиных»... Не зря племянника Аполлинария Бас-Басова, Александра-то, прозвали Шуриком-Муриком – у него был двойник, некто Мурик – телохранитель или киллер, неприметный для постороннего взгляда, но неизменный спутник и верный слуга своего Господина.
    Не говоря ни слова, внове явившиеся господа  набросились на тихих, мирных сотрапезников и, под ярый лай протестующих собак, стали жестко и профессионально бить-избивать «нечесанных бомжей»... Пьяные, сытые бродяги безропотно принимали «дары Господни», а Хавронья даже пыталась мило, как бы наивно и виновато улыбаться разбитым в кровь ртом...
  ... А удары сыпались жестокие, со всех сторон, и ногами, и мощными, молодыми, натренированными кулаками...Первым вырубили мужественного бородатого Георгия, понимая, что вожак может взбунтоваться и в конце концов дать такие сдачи, что мало не покажется... С Иваном и его женой Хавроньей разобрались в считанные секунды, а вот молчун Неонегин под ударами гнулся, скрипел, но  держался на ногах... Стоял крепко, как молодой дуб... Странно, но он только защищался, сам ударов по врагу не наносил... И тут своре стражей не понравились изуверские выходки «хозяев» и трое «охранников» от лая перешли к более действенным мерам... Азиат Патрик мертвой хваткой взял Шурика за лодыжку и почти прокусил кость... Шурик от боли и страха потерял сознание... Арон хитро подкрался к Атосу и цапнул его за отвисший зад. Бедный кавалер де Грие рванул стометровку в неизвестном направлении... А вот лидеру охраны, красавцу-овчарке Рексу пришлось повозиться с мерзкой Тенью Шурика – с самим гориллоподобным Муриком! Уж как ни пытался Рекс завалить гориллу, не получалось... И все же, поминутно меняя тактику нападения, «немец» все-таки завалил киллера...   Освободившиеся от занятий Патрик и Арон помогли ему сорвать с Мурика всю его шикарную сбрую... Убегал горилла в чем мать родила, потешил всю киношную тусовку, которая в эти утренние часы нежилась на «Елисейских  полях»  кинофабрики... Оператор успел включить кинокамеру, и  последний кадр фильма великого и ужасного Бас-Басова был снят...    
    А несчастные «поминальщики»-бомжи с трудом пролезли через дыру в заборе, чтобы навсегда покинуть священные места частной собственности... Этот лаз давно был проделан собаками, и Хавронья первая приметила спасительный выход из положения, в которое нежданно-негаданно вляпалась их дружная семейка...
    И собачки пошли за ними «в самоволку», не все... Пудель не решился воспользоваться грязным подкопом, покрутился  перед дырой в заборе, обнюхал «райские врата» - что-то ему не понравилось и, помахав приятелям ручкой, то бишь хвостом,  потрусил во внутренние апартаменты. Потому как он был комнатный и к тому же королевский! 
    Хавронья, избитая не хуже и не лучше других сотоварищей, первая пришла в себя и помогла подняться мужу Ивану. Все еще улыбаясь кровавыми, опухшими губами ( улыбку будто приморозило!), она игриво-весело прошамкала беззубым ртом:
    - Вано, не падай духом. Глякось, что у меня е! - И она вытащила из-за пазухи бутылку водки.  – Будя чем опохмелиться после ентой баньки...
    - Ну, баба и есть баба, - в ответ ласково и признательно прохрипел Иван, сплевывая на грудь и подбородок комки спекшейся крови. – Молодец, женка! Ты настоящий парень, Хаврошечка... Дай я тебя расцелую...
     К ним присоединился Неонегин, здорово побитый и помятый, но не теряющий силы духа. Молча одобрил поступок Хавроньи высоко поднятым больщим пальцем – дескать, отлично!
    А чернобородый богатырь Георгий лежал без скрипа и стона, и почему-то не смеялся, не похвалил Хавронью. А когда к нему наклонились друзья-приятели, он чуть слышно сказал:
    - Помираю, братцы... Не обессудьте, помолитесь за раба Божьего Георгия... Простите, не потянул... выпал в осадок..
    На него навалились трое живых, трясли за грудки, словно врага, и кричали злым криком:
    - Жора, не уходи! Не уходи, слышишь, ты не раб, ты – царь Бомжеский!
                К о н е ц