Лючиоли

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых.
(И. Бродский)

Где-то на коротком переходе между отрочеством и юностью (уже не ребенок, но еще не девушка) я безнадежно влюбилась. Это было не впервые. Натура влюбчивая, я почти постоянно пребывала в этом состоянии лет с 5. Причем предметом моего обожания далеко не всегда были личности противоположного пола. Это мог быть котёнок, щенок, цыпленок, песня, стих, скамейка в саду, цветок, музыкальная пьеса, учительница и даже слово. И я грезила ими наяву. И ходила переполненная этими грёзами, этим обожанием, сочиняла о них сказки, придумывала разные сценки, которые должны были бы исполняться двумя "артистами" - мной и тем, в кого или во что я была влюблена в тот момент.

Но новая влюбленность была особенной, заведомо безответной, а потому безнадежной. Котенок, щенок и даже учительница могли ответить мне взаимностью. Стих можно было выучить, и он всегда был бы со мной. Скамейку в саду погладить рукой и потом постоянно ощущать ее теплую шероховатую поверхность. Песню - спеть, музыкальную пьеску - сыграть. Все было близко, досягаемо.
А тот, кто поселился в моих мечтах, был недосягаем. Собственно, этого от него и не требовалось. Он был, скорее, образом, далеким прекрасным образом. Я его не видела и даже не знала, красив ли он, умен ли. И я любила не столько его самого, сколько его чарующий голос - голос Робертино Лоретти.

Умолив родителей купить мне в подарок на ДР не юбочку или блузочку, и даже не модные туфельки или книгу, а пластинки с песнями Роберто (так я его мысленно называла) и получив просимое, полгода, до самых летних каникул, каждый день крутила эти пластинки, распевая ЕГО песни в унисон с НИМ: суль маре люция, лястро гаргенто, плачиде лёнда, просперо ль венто, суль маре люциа, лястро гаргенто плачиде лёнда просперо ль венто, вените лэгиле барчета миа саантаа люучия санта лючия .
Совсем как Анджела Хонникер из воннегутовской "Колыбели для кошки", которая заводила пластинку и играла в унисон на кларнете.
Мыла посуду – пела торма сурьенто фаммэ кампа, вытирала пыль – пела Авэ Мариа вээргин дель сель, даже когда ходила по поручению мамы в магазин, и то мурлыкала себе под нос - джамаааайка.

Представляете, да? Пацанка, со сбитыми коленками, с расцарапанными до локтей руками (потому что вечно возилась с кошечками и собачками, лазила по деревьям и через заборы и играла в футбол) - и « бесамэ, бесамэ мучо, комо си фуэра эста ноче ля ультима вэ». Какое там бесамэ мучо, когда поцелуи с мальчишками на повестке дня еще не стояли! По крайней мере, серьезно не стояли – разве можно назвать поцелуем торопливый клевок в щеку!

Песни песнями, но мне ужасно хотелось в Италию. Она мне снилась, и там, в снах, пел Робертино Лоретти… Однако в Италию меня никто не повез, а вот в Крым, к тетушкам, как обычно, на летние каникулы отправили. А после летних каникул от этой влюбленности не осталось и следа. Почти не осталось. Потому что, гостя у одной из своих крымских тетушек, я заболела новой влюбленностью, реальной, земной, девчачьей. Вот тогда и бесамэ в ход пошло, и мучо, да и прочие нежности. Но это уже совсем другая история. Однако песни Робертино не забывала и продолжала их петь, но уже без пластинок.

А при чем тут лючиоли, спросите вы??
А вот при чем.
Пару лет тому назад, читая рассказ И.А. Бунина "Ночлег", наткнулась на удивительно нежное слово - лючиоли. Ах, как же оно мне понравилось! Сам рассказ о том, как марокканец, остановившийся на постоялом дворе в каком-то заброшенном городке на юге Испании, пытался купить "любовь" пятнадцатилетней племянницы хозяйки и как любимая девочкина собака, чуткая и преданная Негра, спасла сироту от бесчестья, - сам рассказ особого эмоционального всплеска не вызвал. Есть у меня в "Темных аллеях" любимые рассказы, лучше которых, я думаю, никто никогда не написал и написать не сможет. "Ночлег" не из их числа. Но лючиоли... Кажется, что в нем особенного? Слово как слово. А для меня оно звучало так нежно, так надмирно...
Догадались, да? Я влюбилась в это слово. И долго была очарована им. Повторяя его то нараспев - люу-чии-оолии, то по слогам - лю-чи-о-ли, то просто прекатывая языком по нёбу..
Казалось, что оно пытается напомнить мне о чем-то, что я когда-то хорошо знала, но потом забыла.
И в один из таких "распевов" вдруг вспыхнуло: "саантаалюучия, санталючия". Ну да, конечно, лючиоли-лючия... Ухо, чуткое ко всякому звуку, сохранило то, что память никак не могла вытолкнуть из глубин.
И больше это слово меня не мучило. Я его не забыла, но уже и не распевала.
А недавно, читая дневники И.А. Бунина, снова наткнулась на него:

9.06.1940
"Зацвели лилии, лючиоли летают уже давно..."

21.06.1941
"Туманный вечер, еще не совсем стемнело, множество лючиолей: плывут вверх, вниз, вспыхивают желто-зеленовато, гаснут и опять вспыхивают: от них в деревьях, в тени темнее, таинственнее".

И я вспомнила о Робертино Лоретти, и даже послушала несколько песен. Конечно же, "Санта Лючия" была в их числе.

Пожалуй, стоит объяснить, почему я взяла такой эпиграф к рассказке.
Во-первых, "Письмо римскому другу" - одно из не очень большого количества стихов Бродского, которые я люблю.
Во-вторых, лючиоли - это средиземноморские светлячки. А светлячки - это насекомые из отряда жуков.

А теперь еще раз взгляните на эпиграф.

Вот так все просто, и ни-ка-кой таинственности.