О чем и как пишут мои любимые писатели Или эссе о

О чем и как пишут мои любимые писатели
Или эссе о вкусах и о предпочтениях.

Вместо предисловия

У каждого человека имеются свои предпочтения или, образно говоря, вкус ко всему, в том числе и к прозе, и к поэзии. Однако попробуйте без подготовки, спросить врасплох жителей планеты, кто их самый любимый писатель? Редко можно получить мгновенный ответ. Как правило, начинаются рассуждения, типа все по - своему хороши, их так много, что не перечислить или что-то вроде этого.

   Я понимаю, когда вопрос касается любимой песни, певца, композитора, киноартиста или режиссера, и наконец, любимого фильма очень трудно сразу ответить, назвать хотя бы пару или тройку любимых, о которых можно говорить без подготовки, они должны быть у каждого человека в запасе.
 
   Мне кажется, я знаю, почему так происходит. Очевидно, что ответ необходимо мотивировать, то есть ответить на вопрос:
 
– А почему именно они или именно это (произведение)?

Если я увлечен прозой, то в этой области я более подготовлен или наоборот…

Раз уж я взялся написать и рассуждать об этом, то, наверное, самому надо дать «мастер класс», мотивированно и четко (и, поверьте, быстро) ответить на поставленные вопросы.

При этом, совершая этот хитрый прозаический прием, я одновременно раскрываю суть моих предпочтений и, надеюсь, в финале дать исчерпывающий ответ и предложить в качестве примера рассуждения и мотивации о том, как и из чего исходить при выборе своего локального «кумира»?

Я себя могу (с некоторой долей юмора) обозначить, как любителя или ценителя потрясающих финалов произведений, которые потрясли мое воображение.

Надеюсь, в приведенных ниже примерах я буду настолько убедительным, что Вы сами, дорогие мои читатели, сможете оценить, насколько потеряло бы в ценности обсуждаемое произведение, выбери его автор другой финал.

Здесь мне кажется надо завершить предисловие.

   Насколько я справился с ним, можно будет судить количеством читателей, которые, доходя до этого момента, заинтригованно и с трепетом ждут, что будет дальше и как я справлюсь со своим «мастер классом»?

Тем не менее, я вынужден извиниться перед теми читателями, которые уже закрыли страницу (хотя я считаю совсем зря, так как самое интересное и содержательно впереди). Жаль, что я не смог быть для Вас настолько убедительным в своем предисловии.


Часть 1.
Вильям Сароян (1908-1981)

На вопрос огласить имя только одного своего локального кумира в прозе и поэзии соответственно, я без ненужных оговорок и глупых оправданий, быстро ответил бы:

– Вильям Сароян и не очень известный русскому читателю армянский поэт-классик Егише Чаренц…

При появлении возможности огласить двойку кумиров, я бы к сказанному добавил Эрнеста Хемингуэя и Сергея Есенина.
 
Попробую мотивировать свой выбор.

Конечно, если я при этом не буду краток и сдержан в своих признаниях, то произведение во много раз окажется объемнее, чем оно запланировано (обозначено) мною изначально.

Поэтому я буду приводить (в качестве мотивации) поражающие меня отдельные фразы и финалы отдельных произведений моих кумиров.

***
   В пьесе Вильяма Сарояна «Голодные» (октябрь 1939год) описывается диалог молодого и голодного писателя с такой же голодной девушкой.
 
ДЕВУШКА. Я всегда мечтала попасть когда-нибудь в Нью-Йорк, прежде чем умру.
ПИСАТЕЛЬ. В Нью-Йорке я был однажды. Я расскажу тебе о нем.
 
РАБОЧИЙ СЦЕНЫ. Послушать, что ли, музыку. (Ставит пластинку «Восточный экспресс».)
Свет постепенно меркнет. РАБОЧИЙ СЦЕНЫ умирает.

ПИСАТЕЛЬ. Нью-Йорк очень далеко, даже когда находишься в нем. Он огромен, он больше, чем что-либо на свете, даже когда вглядываешься в него. И, кроме того, это самое угрюмое, самое безжизненное место на свете.

На сцене полная темнота. Музыка затихает.
 
Зимой весь город покрыт снегом. И все умирают точно так же, как и летом.

Занавес.

   Сароян написал «Басни и притчи» для детей, где применил прием, при котором в названии басни практически полностью раскрывается ее содержание. Например, название одной из басен: «О том, как армянин-мясник в полной тишине что-то говорит армянину-парикмахеру в присутствии изумленного Короля и неизумлённого, но весьма подозрительного шпиона». Или притча «Об одном короле, который думал, что все слепые, проживающие в его стране, добрые и честные люди, однако ему с трудом удается забрать обратно свою золотую монету от слепого, который, хоть и имел внешность святого, но повел себя с королем как мошенник».

   Вся притягательность Сарояновского таланта в том, что даже при таком «содержательном» названии очередной притчи читатель трепетно рвется просмотреть дальше и, вопреки всему, в конце поражается изумительными переходами и философскими пассажами автора.

Прочитав предисловие Сарояна к книге Левона Завена Сурмеляна «Я к Вам обращаюсь, дамы и господа», я еще раз пережил непередаваемые ощущения радости «общения» с Великим мыслителем и человеком:

   «…В этой книге впервые представлена история детей, поведанная одним из них. Разрушен был их мир, но не жизнь… Многие из них сейчас живут в … А многие умерли на родине вместе с миром, который погиб. Их врагом не была конкретная нация или конкретный народ. Их враг – Зло, такое же отчетливое, как понятие Зла в притче… Дети были, конечно же, невиновны.
 
Если они и принадлежали к какой-либо нации, то это была нация детей. Они никому не причинили вреда. И все же людское Зло стремилось уничтожить их, но дети выживали, как если бы они жили в сказке, а не в реальности…».

Обратите внимание, Сароян ни разу не употребил слово «турки», что более усугубляет степень чудовищности содеянного ими, ибо Сароян здесь «обходится» аллегорией, отождествляя их (турков) с собирательным образом ЗЛА.
 
И эти гуманные мысли до нас доводит писатель, представитель народа, переживший ГЕНОЦИД в период 1915-1921 годы в Турции…
 
   Я постоянно нахожусь в состоянии поиска ключа для познания Сарояна. Однако он настолько многогранен и необъятен, что охватить его прозу двумя примерами – безумие.
 
Тем не менее именно в рамках настоящего произведения, посвященного его Светлой Памяти, мне бы хотелось сделать такую попытку (не скрою, очень боюсь беспощадной критики коллег – других кумиров Сарояна: – Как можно так?).

Я выбрал рассказы «Тот день» и «Три рассказа», отрывки из которых постараюсь привести для раскрытия феномена Сарояна.
 
Ниже приведен отрывок из рассказа «Тот день».
 
«…Я постоянно живу с мыслью: сегодня — тот день. А день все не тот, хотя иногда кажется — почти тот. Сегодня я буду писать по-настоящему, сегодня мне не нужно думать, как писать, сегодня он придет, и мне не в чем будет упрекнуть себя в этот великий день, день чистых
душой – мой день. И еще мне всю жизнь хотелось узнать: кто придумывает смешное?»

Обратите внимание на неординарность (оригинальность) автора. Последняя фраза совсем не связана с тем, о чем он рассуждает выше. Но Сарояну, именно в тот момент, когда он писал этот рассказ, вдруг стало интересно (непонятно почему, но…): а кто придумывает (сочиняет) смешное? И он именно так и написал.

Все писатели после первого «чтения» всегда корректируют текст или сюжет. Сароян смог бы при повторном чтении убрать эту несвязанную с сюжетом фразу. Но он оставляет фразу. А что такое сюжет для Сарояна?

   «…Сюжет? Кому нужен сюжет? Форма, композиция, стиль? Да кому они нужны? Дружище, когда жизнь обрела смысл, следующий день должен быть тем самым днем, а это и был следующий день, день, которому все время что-то мешало наступить, пятьдесят лет мешали ему наступить дождь, грипп, школа, работа, война, кино, события, большие события, малые события, но сегодня он наконец пришел, вот он здесь, как раз вовремя, как суждено, и ему уже ничего не помешает наступить сейчас, сию минуту, мгновенно, как растворяется кофе в моей четвертой чашке, он пришел и будет продолжаться вечно, и все это ради меня, невинного младенца, непрофессионального профессионала, бессистемного основателя единственной системы, ниспровергателя всех жанров: рассказа, романа, эссе, судебного очерка, завещания, бесплатной брошюры о счастливой старости с пенсией в сто долларов, прейскуранта, каталога, адресной книги, телефонного справочника…»
 
   Такая искренняя непосредственность отпугивает многих. Меня часто убеждали, что это какая-то муть, наивные сумбурные мысли. Другие говорили, что я весь охвачен Сарояном потому, что читал его в переводе, а они в оригинале. Поэтому, заверяли они, в оригинале просто бред…

Кажется, не надо возражать, ибо Сароян сам о себе говорит:
 
   «… Сам я очень плохой писатель. Это потому, что я никогда не читал произведений великих классиков и никогда не посещал колледжа, и это потому, что место для меня всегда важнее, чем личность: оно серьезнее и молчит, а писатели, которых печатают, говорят очень много и чаще всего чепуху. Я хотел бы выяснить вот что: есть ли на свете что-нибудь такое, о чем следовало бы говорить именно и только писателю? Я знаю, есть много такого, о чем писателю лучше молчать. И я знаю, что есть немало вещей, о которых я могу поговорить не как писатель, –  вот хотя бы погода: ах, чудно, чудесно, какое сегодня чудесное солнце!.. и дальше в том же духе…».
 
Такая искренность автора, возможно, кому-то покажется неуместной, но я в восторге. Не смогу объяснить почему. Это тоже самое, что я могу долго рассматривать очередной шедевр Кандинского и получать от этого неописуемое удовольствие, а в это же время рядом человек, который глядя на меня и на то, чем я восторгаюсь, крутит пальцем вокруг виска и посвистывает протяжно…

И пусть Сароян себя назовет плохим. Но это гениально, и я ни одного дня без него не смогу жить. Ни это ли есть истинная оценка творчества писателя: - любовь и поклонение читателя?
А вот какой финал в рассказе Сарояна «Тот день».
 
   «…Все прекрасно, и не потому, что завтра будет лучше, чем сегодня, вовсе не поэтому, в сущности, это и неверно, завтра просто не бывает, завтра — тот же самый день, но после пятидесяти пяти лет таких дней я утверждаю, что все прекрасно единственно потому, что вчера всегда с нами, еще не раскрытое, не понятое до конца, но разве оно не было прекрасно…».

Кому еще придет в голову просто так, когда взялся писать рассказ, да еще три в одном («Три рассказа»), задаться вопросом:
 
«… я хотел бы знать, есть ли такой город или городской квартал, где не живет хоть один - единственный писатель; и если найдется на свете маленькая деревушка с пятьюдесятью жителями, в которой нет своего писателя, я хотел бы увидеть эту деревушку. Я отправился бы туда и попытался бы дознаться, почему это один из пятидесяти не берется рассказать о людях, живущих на земле. Я хотел бы погулять по этой деревушке как-нибудь утром, исходить ее всю, пройтись спокойно по главной улице, глядя на дома и изучая походку и жесты жителей, потому что пятьдесят человек — это немалый народ и в жизни их немало интересных мгновений. Я хотел бы узнать о такой деревушке, но я уверен, что нет на свете подобного места, нет даже в Гренландии…».

– Если ты такой «знаток» Сарояна, расскажи нам, о чем пишет Сароян в «Три рассказа»,- спросят мои оппоненты, доказывающие, что проза Сарояна «мутная».
 
– Ни о чем, – без колебания ответил бы я.
 
Действительно ни о чем.

Например, здесь (смотри ниже) какая то «мальчишеская» бравада:
 
«И я вовсе не стараюсь написать рассказ. Рассказ и так всегда налицо. Уйти от него все равно невозможно. Он всегда тут, даже если вы пишете о производстве часов или электрических стиральных машин. Все, о чем я хотел рассказать здесь, это мой город, Сан-Франциско, это солнце, очень яркое, и это воздух, очень чистый, и это я, я сам — живой, и это земля, край, место; Гренландия — не дар, не мастерство, Америка — не разговоры.

Вот мой первый рассказ, и если вам не нравится его стиль, вы можете не читать его, потому что такой уж он, и в нем только и есть, что город и климат города. Но ведь то, что мы думаем, менее важно, чем то, что мы чувствуем, а в такую погоду мы чувствуем в себе жизнь, и это чувство — самая великая проза и выше всего на свете: Гренландия, Америка, мой город – Сан-Франциско, вы и я, и все мы дышим, чувствуем, что мы живы, пьем воду и вино, едим хлеб и мясо, ходим по земле, видим друг друга. И безымянные и безвестные писатели всего мира сказали бы то же, что говорю я: что все мы живы и что мы дышим, так что если вам не нравится мой стиль, вы можете читать вечернюю газету – и черт с вами.
 
   С такой же иронией он дописывает свой второй рассказ о русском пианисте Владимире Горовице, который гастролировал «в Сан-Франциско-Опера-Хауз, а богатые леди аплодировали ему, и потом было много разговоров об этом концерте.… Мне они даже нравятся, – пускай беседы их не очень-то умны, – ведь и богатые леди, в сущности, только живут и дышат. Но они богаты, а в высшем обществе считается неприличным говорить о погоде, и поэтому леди ходят на концерты, чтобы было у них что-нибудь свеженькое для разговоров, что-нибудь, кроме климата…».

«…потом он забрал свои деньги и уехал в Лос-Анджелес, а я сидел в моей комнате и улыбался. Надеюсь, Владимир получил в тот вечер кучу денег; пожалуй, это важнее остального...».

А вот потрясающий финал второго рассказа:

«…И на берегу есть карусель. Я пошел к карусели и стал слушать ее музыку. Это мой второй рассказ, и, может быть, он похуже первого, и вся соль его вот в чем: музыка карусели была непохожа на то, что играл Владимир, музыка карусели была механическая и очень плохая, и все-таки прекрасная, потому что это была музыка, которую слышат маленькие дети, катаясь на карусельных лошадях, и козах, и львах, и верблюдах, и это была музыка воспоминаний, до того плохая, что даже трудно говорить о ней, и все-таки она была прекрасна, и я сидел один, слушая этот концерт; в полночь музыка прервалась, и я встал, и громко зааплодировал, и сказал «браво» — вот вам второй рассказ: Владимир, я и богатые леди».
 
   Пусть назовут изысканные «знатоки» прозы Сарояна его прозу мутной и примитивной.
 
Но я в своей жизни еще никогда не получал такого удовольствия, которое я получил только что, прочитав финал второго рассказа.
 
Третий рассказ называется «Старуха дышит».
 
«Третий рассказ я не напишу, потому что этот рассказ написать невозможно: сегодня утром я увидел из окна старушку, сгорбленную, согнувшуюся чуть не до земли (динамическая атаксия, как говорят по-научному). … И суть опять-таки вот в чем: не мастерство – а место, Гренландия или Америка, не время – а мгновения нашего дыхания, сама жизнь, бытие, которое выше всего того, что пишут и говорят. Итак, Владимир, и богатые леди, и Опера-Хауз, и океан, и писатели, живущие во всех уголках земли, и тепло солнечных лучей, и чистый воздух, и старушка, сама жизнь, Гренландия или Америка, молодой русский за роялем, остановившаяся карусель, и вечно – Тихий океан и мой любимый город Сан-Франциско».
 
Как-то Сарояна спросили, не хочет ли он менять свою фамилию, взяв себе легко произносимый псевдоним, на что маэстро ответил:
 
– Назовите мне другую фамилию, более прекрасную, чем Сароян, я соглашусь…
 
Дорогие мои читатели и недоброжелатели и критики и просто равнодушные ко всему люди! Приведите пример или укажите фамилию другого писателя, который написав ни о чем, так трогает, волнует душу читателя и заставляет долго находиться под впечатлениями прочитанного, и месяцами переваривать, и не переставать удивляться талантом автора. Покажите мне такого, кроме Сарояна, и я скажу Вам спасибо.
 
У меня будет второй Сароян и я буду вдвойне счастлив…

Говорят, счастья много не бывает…

Часть 2.
 
Эрнест Хемингуэй (1899-1961)
 
В рассказе Хемингуэя «Десять индейцев» юноша Ник, возвращаясь на фургоне с пикника с семьей соседа, замечает пьяных индейцев, часть которых даже спали прямо на дороге, уткнувшись носом прямо в песок. Нику становится известно, что девушка индианка Пруденс Митчель, к которой он пытает нежные чувства, тоже гуляла с ними вместе.
 
«Ник вошел в свою комнату, разделся и лег в постель. Он слышал шаги отца в соседней комнате. Ник лежал в постели, уткнувшись лицом в подушку.
 
«Мое сердце разбито, – подумал он. – Я чувствую, что мое сердце разбито».
 
Через некоторое время он услышал, как отец потушил лампу и пошел к себе в комнату. Он слышал, как зашумел ветер по деревьям, и почувствовал холод, проникавший сквозь ставни. Он долго лежал, уткнувшись лицом в подушку, потом перестал думать о Прюди и, наконец, уснул. Когда он проснулся ночью, он услышал шум ветра в кустах болиголова около дома и прибой волн о берег озера и опять заснул. Утром, когда проснулся, дул сильный ветер, и волны высоко набегали на берег, и он долго лежал, прежде чем вспомнил, что сердце его разбито».
 
В рассказе «Старик и море» Хемингуэй описывает трудную жизнь кубинских рыбаков, которые ценой своей жизни вступают в неравную схватку с природой, со стихией и с хищниками, как в случае с Сантьяго – героем рассказа. Сюжет рассказа всем очень известен, и поэтому привожу только лишь его финал:
 
«В этот день на Террасу приехала группа туристов, и, глядя на то, как восточный ветер вздувает высокие валы у входа в бухту, одна из приезжих заметила среди пустых пивных жестянок и дохлых медуз длинный белый позвоночник с огромным хвостом на конце, который вздымался и раскачивался на волнах прибоя.
 
– Что это такое? – спросила она официанта, показывая на длинный позвоночник огромной рыбы, сейчас уже просто мусор, который скоро унесет отливом.
 
– Tiburon, – сказал официант. – Акулы. – Он хотел объяснить ей все, что произошло.
 
– Вот не знала, что у акул бывают такие красивые, изящно выгнутые хвосты!
 
– Да, и я не знал, – согласился ее спутник..

Наверху, в своей хижине, старик опять спал. Он снова спал лицом вниз, и его сторожил мальчик. Старику снились львы».

Хоть и читатель догадывается, что это предсмертный сон старика, но как мастерски автор передает эту ситуацию, не говоря ничего о смерти.
 
   Романтичному и сентиментальному читателю Хемингуэй дает шанс поверить, что старик завтра опять выйдет в море попытать в очередной раз свое счастье…

Часть 3.

Егише Чаренц (1897-1937)
 
Чаренц в 19 лет, описывая красоту девушки, сравнивает ее с абажуром, глазами Мадонны и хрупко-прозрачным телом его мечты.
 
Девушка, как абажур, голубая, с глазами мадонны,
Хрупко-прозрачная, точно мечты моей тело!
Девушка, словно агат притягательна, с взглядом бездонным,
Как абажур ты,- о только бы не улетела!..
Что же мне делать, о, что же мне делать, чтоб вдруг не угасла,
Чтоб не угасла душа моя в этих агатах?
Чтобы осталось трехцветная радуга ясной,
Чтобы души моей даль не исчезла куда-то....
   
   В другом стихотворении он называет свою возлюбленную доселе неизвестным Светилом. Он видит радугу трехцветной.

А чего стоит «скука, что впитал остывший чай»?..
Когда я вижу тени Ваших глаз,
Прозрачность пальцев, что стеклом застыла,
И отблеск света на щеках у Вас
Доселе неизвестного светила,
Я сердцем ощущаю гамму чувств,
Не высказанных Вашей легкой шалью,
И плавных складок платья слышу грусть,
И долгий вздох, разлитый по роялю,
И скуку, что впитал остывший чай,
В блистающем стакане задремавший,
И сердце изводящую печаль
От факельных огней в квартире Вашей.

В то же время этот влюблённый романтик и сентименталист, в 23-х летнем возрасте, имея за плечами русское образование, посвятил своей Родине – Армении стихотворение на родном – армянском языке, где употреблял (синтезировал) больше десяти новых, доселе неизвестных слов и словосочетаний не только в армянской речи. Это настолько поражает воображение, что даже самые маститые переводчики теряются в переводе.
 
Так, первую строку стихотворения с армянского дословно я перевел так:

(;; ;; ;;;;; ;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;;;* (;;;;) ;; ;;;;;; – Я со вкусом солнца плод (слово)* своей (моей) сладкой (вкусной) Армении люблю.
*(По разным источникам в оригинале Чаренц использовал или ;;; (;;;;;) – плод, некая продукция, добро, или ;;; (слово, слог, речь).
1. Я звук армянской речи, дух налитых солнцем слов люблю (Михаил Синельников);
2. Я привкус солнца в языке Армении родной люблю (М. Павлова);
3. Я солнцем, вскормленный язык моей Армении люблю (Ашот Саградян).
Таким образом, все переводчики предпочитают вариант (;;;; ;; ;;;;;;) – слово люблю.
Однако дальше идет фантастический фейерверк новых, неизвестных (до Чаренца) в армянской литературе и лексике слов.
В примерах я буду приводить образцы «сочиненных и синтезированных» Чаренцем слов и словосочетаний в виде собственного дословного перевода, далее, в скобках, переводы авторов (перечень переводчиков смотри выше), в той же хронологии.
* ;;;;;;;;, ;;;;;;;;;; ;;; – струна, издающая звуки плача и скорби (печали струнный зов; печальный строй; надрывный лад и горький плач).
* ;;;;;;;; ;;;;;;;;; - цветы цвета крови (кроваво-красных роз; также;  цветов горячий плеск).
* ;;;;;;; ;;;;;; ;;;;;; – жгучий аромат роз (И запах сладостный до слез, хмельных роз; роз огнеподобный аромат; пьяняще-тонкий запах роз).
* ;;;;;;;;; – покорный и гибкий (всплеск их голосов; колеблемый зурной; наирянок чуткий стан в обряде)
* ;;;;;;;;;; ;;;;; ;;;; – величавая буря со звуком дракона (и вьюги гул, ревущей, мощной, как дракон; и зимних бурь глухой многоголосый хор, буран; и буран, что гулом глухо с гор идет).
* ;;;;;;;; ;;;;;; – песни со звуками скорби (речи отчих стран; грусть напевов наших; песен скорбный глас).
* ;;;;;;;;; ;;;;; – письмена, написанные железом (книги; листы железописных …книг; древнего письма чекан).
* ;;;;;;; – яркая, как кров (Багряно-красный; ожог глубоко в грудь; …и в крови).
* ;;;;;;;;; ;;;;; – лоб, украшенный светлым венком (Светлей чела, что славой свято; умов светлей; так же).

   Из трех переводчиков, только А. Сагратян переводил душой и инстинктами, так как он понимал текст в оригинале и не пользовался дословным переводом. Однако, именно он чаще всего был очень далек от сути. И это понятно. Чаренц настолько многогранен и многолик, что переводчики в замешательстве. Нельзя одним словом передать смысл переводимого слова, использованного Чаренцем. А Сагратян старался понимать Чаренца, как армянин армянина, и невольно стал импровизировать, так как альтернативного синонима использованного Чаренцем слова не найти…
 
   Тот же фантастический Чаренц, предчувствуя запах окружающих его шакалов и приближение неизбежного (его расстреляли в 1937 году в 40-летнем возрасте), весь покинутый и загнанный, так выражает свое горе одиночества, от чего прямо сердце разрывается:
 
…Мне стало скучно на пирах среди бездушных и чужих,
И я ушел. «Ты горд и злой! Ты грубиян!» – сказали мне.
Чтоб успокоить в сердце боль, я осушил вина стакан, –
«Глядите ко, сдурел Чаренц! Опять он пьян!» –  сказали мне.
Зимою в стужу и метель я брел бездомный и босой,
– «Зато в душе твоей тепло в снег и буран!» – сказали мне.
Я крикнул: «Люди вы или нет? Вы ран не видели моих?»
– «Чаренца стойкая душа сильнее ран!» – сказали мне.
Все потешались надо мной, над тем, что беден я и гол, –
«Восторг веков тебе за то наградой дан!» – сказали мне…»

Часть 4.
 
Сергей Есенин (1995-1925)
 
   Чтобы ощущать все величие Есенина, как минимум один раз необходимо так напиться (в доску) и войти в состояние, описанное им в стихотворении «Клен ты мой опавший»:

…И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку….

Эти гениальные строки открывают столько тонкостей, что их трудно описать в целой книге. Обратите внимание, как в словах Есенина звучат и сарказм, и сочувствие, и трагедия: «и утратив скромность…». Однако самая большая человеческая трагедия глобального масштаба и ее простое признание Есениным кроются в последней строчке:
 
Как жену чужую, обнимал березку….

Кто находился в этом состоянии, тот поймет состояние одинокого человека, утратившего скромность. В этом состоянии сколь бесценно и желанно наличие надежной опоры, когда ты уже «одурел в доску». И гениальный Есенин этот комплекс чувств сравнивает с тем, который трезвый человек испытывает, обняв чужую жену!!! Не красивую, не аппетитную, не страстную, не изящную (видите, при таком богатстве выбора, что именно выбирает Есенин), а просто ЧУЖУЮ ЖЕНУ….

Автор «Черного Человека» неповторим в своих стихотворных виражах, аллегорических строфах, описывая себя:

… Этот человек
Проживал в стране
Самых отвратительных
Громил и шарлатанов.
 
В декабре в той стране
Снег до дьявола чист,
И метели заводят
Веселые прялки.
Был человек тот авантюрист,
Но самой высокой
И лучшей марки.

Был он изящен,
 К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
 Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
 Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою».

«Счастье, – говорил он,
 – Есть ловкость ума и рук.
 Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.
В грозы, в бури,
 В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым
– Самое высшее в мире искусств.

А вот как любит Есенин.
 
   «Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил.
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали...
 В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить…».

А за несколько дней до своей смерти Есенин, предчувствуя свою обреченность и неизбежность приближающей трагедии, не теряя силы духа, прощается с нами…

«До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставание
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
 Не грусти и не печаль бровей,
 – В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей».

Неужели, прочитав такое, еще найдется человек, который ностальгирует по тем временам, когда «людоедство» было приписано в должностных инструкциях чиновников и служащих всех рангов…

   Сергей Есенин в автобиографическом эссе «О себе» из сорока строк текста двадцать пять посвятил описанию детских воспоминаний. Эссе заканчивается фразой:
 
«Что касается остальных автобиографических сведений, они в моих стихах».

***
Вместо послесловия или заключения.
 
Как бы я хотел, чтобы на склоне лет я тоже смог бы себе позволить в автобиографии описать мои детские воспоминания и это все закончить фразой: «Все остальное в моих эссе и рассказах…».
 
31.августа 2013 года.

P.S. Светлой памяти моего кумира Вильяма Сарояна, кому сегодня исполнилось бы 105 лет…