Лишь смерть...

Сегодня день выдался ясным, безоблачным и не обычно солнечным. По небосводу пробегали, словно кусочки ваты маленькие, совсем не прикрывавшие голубизну и бездонность его, облака... На тле прекрасно нежно голубого неба благоухал лес с сочными листьями деревьев и нежными подснежниками, с трудом пробиравшимися сквозь еще не до конца растаявший снег.
 Такова была картина этого дня, знаменательная не только лишь ярким солнцем и прекрасным, как бирюза небом, таким приятным, что в него хотелось окунуться.
 Оставить его я не мог лишь себе, не хотелось иметь такое прекрасное воспоминания, но не иметь с кем его разделить в дни зимнего мрака, когда сердце согревает лишь добрый друг возле тебя и чашка ароматного, если повезет то с мятой, чая в руках.
 Дом к которому я направился возвышался на холме, глядевшим через свои окна-ставни на всю деревню, раскинувшуюся на пышных холмах и по небольшому спуску снисходившую к озеру, большому и глубокому зеркалу для чопорного неба. Все дышало свежестью и приходом лета.
 Дверь была приоткрыта и я без проблем вошел, пред этим постучав, просто так на всякий случай. Длинные коридоры с множеством дверей, тянулись от парадного входа вглубь дома, туда, где под мрачными портретами скрыта история семьи.
 Не знаю почему, но мне никогда не нравились подобные дома, столь большие, они были напрочь далеки от уюта, и хотя вся эта монументальность и внушала, некую эпичность и чувство трепета, но этого было не достаточно, для комфортной жизни, и даже наоборот превращало их в некое подобие музея, а согласитесь, что в музее жить не так уж приятно, все словно не принадлежит тебе, у него есть добрый хозяин- время.
 Что-то странное повлекло меня в глубь, предполагаю, врожденная тяга моей пятой точки к приключениям, во всяком случае я повиновался тяге и спокойным шагом, немного кратким как у вора, проходил все дальше вдоль одного из коридоров.
 И лишь повернув на право, пред мною предстала страшная картина, что так и стоит поныне пред глазами: обезумевший старец, отец моего друга над лужей крови и полу живым телом, ели дышащим, но все же еще живым. Что это? Убийство? Безумство, не пойму?
 Завидев меня друг и не подал виду и лишь характерны блеск в глазах, видал его мне. Отец так и продолжал глумиться над сыном, но вдруг рот его раскрылся, что на время приостановило безумца и из него вместе с струей, еще теплой крови вытекли слова, предназначении мне:
 -Беги к сестрам, беги... к сестрам...,- он был еще жив, но видимо сестры, еще, даже не  пострадали. 
 Проблема лишь в том, что слова обращенные ко мне, были, жаль, услышаны не одним мною и безумец обернулся. Видели бы Вы его глаза, красные, краснее крови, краснее летних закатом, краснее знамени Гитлера, обезумевшие, страшные глаза и до сих пор мой самый страшный кошмар.
 Почувствовав в себе внезапную силу я кинулся, что есть духу, куда глядел, пока не наткнулся на приоткрытую дверь и лишь на секунду обернувшись заметил, что за мной никого, но пройдя сквозь эту дубовую стену, я закрыл ее на цепочку.
 На ажурном столике, словно сплетенным самой природой стояла огромная, почти не имеющая ограничений, золотая клетка, а в ней на жердочке две совушки-сеструшки. Спокойные, безмятежные, они были такими как из картинок в детских книгах с самыми приятными сказками. Да, мне открылась правда, дивный метаморфоз, что с ими приключился, стал их собственной аллегорией, выражавшей их еще лучше, чем они бы сделали это сами.
 Что за дива творились в этой комнате, внезапно, в руках моих оказался меч, длинный острый, словно самым небесным кузнецом скованный. И снова мне открылось последующее действие, я лишь просуну меч сей, сквозь прутья, так что бы самая острая его часть торчала, как шип терновника.
 Все предзнаменование этого момента было решено, совушки подлетели своей нежной белой грудкой и напоролись на этот злосчастный шип. В мгновение которое последовало не было ничего необычного, лишь два пера тихо, подхваченные струей воздуха, упали к моим ногам, а еще минута и два тела припали к золотом поддону клетки, такие же спокойные на лицах их не было тревоги, лишь легкая улыбка, как у самой Моны Лизы, только настоящая. Тела их были окутаны легким голубыми атласными платьями, таким же легкими как их бездыханные тела, такими же простыми как их непорочность. А еще спустя мгновение, и последнее проявление материальности исчезло, словно его и не было никогда, без крови и стонов, без агоний, словно их пришла приспать, убаюкать, грозная старуха смерть, правда, в обличии нежной матери, любящей и всепрощающей.  И хотя многие моменты этой феерии меня так и мучают по-ночам, но все же я вынес многое.
 Лишь смерть открывает нам истинный порядок вещей, показывает все таким как оно есть...