Негаданная встреча

               
                НЕГАДАННАЯ ВСТРЕЧА

Василий Петрович не был на родине семнадцать лет, с тех самых пор, как похоронил мать. Отец умер рано, и они с сестрой остались на полном ее попечении, уже тогда вполне понимая, что жизнь ее нелегка и им придется рассчитывать только на себя. Учился Василий хорошо, окончил школу с золотой медалью и в Москве поступил в институт. Вечерами подрабатывал грузчиком, чтобы не тянуть из матери последнее и дать выучиться сестре, младшей его на пять лет. Каждое лето наезжал к ним на каникулы, на накопленные деньги покупал городских лакомств и маленьких подарков и непременно ходил вместе с матерью на могилу к отцу, словно отчитывался перед ним за все, что делал.
Сестра Татьяна в отличие от него над учебой не корпела и, окончив школу, дальше учиться не захотела, устроилась работать продавщицей и вскоре вышла замуж за местного паренька. Василий поначалу ворчал на сестру, не одобряя ее раннего замужества, но потом, под напором матери смягчился, решив, что не вправе давать сестре какие-либо советы в этом деле. Жить молодых мать взяла к себе, и потихоньку новые заботы стали вытравливать в ее душе тоску по  мужу и сыну, заменяя новыми привязанностями к внукам.
Васька вышел парнем ладным и видным, и девчонки не обходили его своим вниманием. Он не обижал их, но и серьезных ухаживаний ни за кем не вел, отбиваясь от них шутками и по-прежнему налегая на учебу. Была и еще одна причина такого его поведения: осталась в его захолустье задорная заливистая девка Валька, непонятно чем зацепившая его за самое нутро так, что и здесь, в городе, никак не мог он забыть ее белозубую улыбку и звонкий голос, который, казалось, раздавался со всех сторон.
Была она  сестрина ровесница и частенько как бы ненароком забегала к ним в дом, выстреливала в сторону Василия быстрым серым глазом и хохотала, нашептывая Татьяне что-то на ухо. Василий краснел, смущался и молчал.  Было ясно, что разговор идет о нем, и от того становилось ему жарко и приятно. После ее ухода Татьяна непременно корила его.
- Нравишься ты ей, Васька, а ты словно слепой. Смотри, прозеваешь ее, потом жалеть будешь. Молчишь, как пень, а нет бы поухаживать… И в кого ты бирюк такой уродился? Или на городской жениться надумал?..
- Да иди ты, - Василий досадливо махал на сестру рукой, - сам знаю…
Как было объяснить ей, что при виде этой бедовой девчонки его словно связывают по рукам и ногам, и язык точно приклеивается к нёбу, а все существо его охватывает непонятная робость, которая делает его перед ней беззащитным, глупым и смешным, и все его неуклюжие попытки ухаживания заканчиваются ее усмешкой или откровенным хохотом.   Откуда тогда было знать ему, деревенскому пареньку, что все это обычные женские уловки, какими пользуются все женщины, чтобы скрыть свои истинные чувства, обнажив при этом то, что чувствует он. Был у Валентины и другой поклонник, ее одноклассник, которого она воспринимала скорее, как брата, нежели как ухажера, или как часть чего-то того, что было привычной необходимостью ее существования. Никто не воспринимал его всерьез. Но привычка делала свое дело.
Василий жениться не собирался, твердо решив, что до окончания института семью заводить не будет. Помощи ждать было не от кого, и становиться на ноги нужно было самому. Пустых обещаний Василий не любил, а потому считал неправильным обязывать Валентину ждать его, предоставив ей самой решать, что делать.
Валентина добросовестно ждала его все пять лет. Но когда узнала, что Василию предложили аспирантуру, точно сорвалась с цепи. Подруги одна за другой выходили замуж, а она, точно бобылка, ждала у моря погоды. В тот последний приезд Василия она так и заявила, глядя прямо ему в глаза:
- Все, Васенька, кончились наши жданки, либо… либо… Вон, уж все девки повыскакивали, одна я, как дура, чего-то дожидаюсь. Пять лет прождала, а ты не мычишь-не телишься… Решай, Вася, а не то…
- Что не то?.. – Василий понял, что сейчас оборвется в его жизни что-то очень важное и нужное ему и нужно что-то сделать, чтобы этого не случилось: соврать, успокоить ее, уговорить, наконец,  но вместо этого с языка слетела нелепая фраза, раз и навсегда изменившая его и ее судьбу. – Еще три года мне, сам не знаю, что будет, так что неволить не стану…
На том и расстались. Под Новый год из дома пришло письмо, что Валентине сыграли свадьбу, и теперь она мужняя жена, а он, дуралей, остался ни с чем, упустил свое счастье и теперь пусть не думает к ней соваться, не то обломает ему Валькин муж все ноги, как обещал. После такого сообщения Василий зарылся в учебу с головой, ища в ней забвения и утешения, с блеском окончил аспирантуру, защитился и распределился в Минторг, где быстро пошел по карьерной лестнице.
Женился он неожиданно и спонтанно. Шустрый молодой человек, весьма приятной наружности, скромный и приветливый, давно приглянулся начальнику их отдела и вскоре, как бы нечаянно, он пригласил его к себе домой, где и состоялось знакомство Василия с будущей  женой. Девушка была начитанная, модная и языкатая. Она сразу поняла, что здесь нужно действовать самой, и взяла инициативу в свои руки, что вскоре  принесло желаемые плоды. Василий точно попал в турбулентность, из которой выбрался уже мужем и зятем со всеми вытекающими последствиями. 
Свадьбу сыграли пышную и дорогую. Новые родственники не жалели денег, и Васькина мать с сестрой и зятем только испуганно таращили глаза, видя все это великолепие и по-деревенски подсчитывая в уме предполагаемые затраты. Чувствовали они себя здесь не в своей тарелке, сидели тихо и только поддакивали, боясь ударить сына лицом в грязь. Понимали, что для сына теперь открылись новые двери, в которые им путь заказан, и попали они сюда по чистой случайности, отчего и нужно вести себя незаметно, словно их и нет. Впрочем,  остальные гости мало обращали на них внимание, обсуждая какие-то свои, непонятные деревенским людям, вопросы.
- Хорошую жену взял, - только и успела сказать мать, - красивую, бойкую. Живите теперь ладно. Вон, какую красоту вам сделали. Нам-то с Танькой и не снилось такое. Счастливый ты у меня, сынок, не зря старался! Вот тебе за труды и награда.
Татьяна откровенно завидовала брату. Весь блеск городской жизни обрушился на нее водопадом, который прежде видела она разве что в кино, и теперь, глядя на нарядную счастливую невесту и богатый роскошный стол, она нервно покусывала губы, сожалея, что не послушала тогда брата и выскочила замуж рано, не дождавшись этого его триумфа, когда и ей могло перепасть через него такое же счастье.
- Ну, что ж, Вася, - сказала она при расставании, - добился ты своего. Высоко взлетел. Нами-то брезгать не будешь? Смотри, зазнаешься здесь среди них, глядишь, и сторониться начнешь… Вон, они все какие лощеные, не то что мы, сермяжные…
- Не говори глупости, - сердито оборвал ее Василий, - я и сам сермяжный, только что малость подлаченный… Мать береги. Привет там всем от меня. В отпуск ждите, приедем летом.
В отпуск Василий не приехал. Закрутили его командировки, домашние заботы и дела, новая квартира и новые друзья, которые требовали от него много сил и времени. Выбрался он к матери только через год и то всего на три дня. Приехал, урвав выходные, торопясь увидеть родные места, побыть с матерью на могиле отца, порасспросить про житье-бытье. Неловко сунул ей в кулак денег, виновато отвел глаза, словно просил прощения, что все так вышло, и издалека подступался к тому, что до сих пор щемило его за душу.
- А ты о нас не беспокойся, сынок, - тараторила мать, собирая на стол, - живем помаленьку. Жизнь наша здесь тихая, неторопкая, не то, что у вас в городе. Работаем, в огороде копошимся, ребят растим. Твои-то сверстники уж все с ребятишками. У кого двое, у кого и трое. У Валентины твоей, вона, уж двое ребятишек, сынок с дочкой. Хорошо с мужем живут, дружно. Он у нее справный оказался, даром что неказистый, а все в дом, все в  дом. Шоферит… Где подхалтурит, где как, весь в работе, как жук. Пятистенку новую ставить хотят. Да ты бы сходил к ней, проведал. Небось, товарищи были. Поговорите, посмотрите друг на друга. Она-то все про тебя спрашивает, как увидит. Любила, видать, тебя крепко, да не судьба… Ты-то счастлив со своей? Уж как бы отец порадовался и доволен был, что сын у него в люди вышел, сам всего добился, не дожил… А мне, вот, довелось порадоваться… - Она стыдливо вытерала глаза. – От радости это я, сынок, от радости.
- Что ж сказать, - уклончиво ответил Василий, - живем хорошо. Времени только нет совсем, мотаюсь по командировкам, как проклятый, то да сё… Ты уж, мать, не обижайся, что не частый я гость, я и сам бы рад, да не все получается, как хочется. – Он усмехнулся. – Проведать, говоришь, - не пойду, не обессудь. Нечего мне теперь к ней соваться, утекло наше с ней счастье, так и бередить ни к чему. Пусть живет спокойно, да и мне легче будет. Так-то, мама…
Ничего не ответила тогда ему мать, только покачала головой, словно хотела сказать: «Эх, сынок, сынок, сам тому ты виной! Упустил свое, теперь не догонишь. Что нашел, что потерял – все твое!». И при прощании, у самого поезда, обняв, тихо прошептала, будто просила о чем-то заветном:
- Ты не руби, сынок, с плеча. Береги жизнь свою, она, ох, какая ломкая, как ее не беречь, послушай мать…   
Годы полетели, как с горы. Работа. Командировки, докторская диссертация, рождение детей – все неслось каким-то вихрем, не дававшим опомниться и остановиться. Круг новых нужных людей все больше отдалял его от прежней жизни, оставляя в памяти отдельные воспоминания, похожие на рваные клочья чьей-то чужой, не его жизни. Свекор, умелый и опытный царедворец, желая единственной дочери добра, умело вел его вверх, лавируя, как опытный лоцман среди опасных отмелей. Он терпеливо обучал своего деревенского зятя премудростям и тонкостям светского обхождения, при которых многое не договаривалось, намекалось легкими почти не заметным жестами и читалось между строк, а то и вовсе замалчивалось, как будто ничего и не было. Василия поначалу это злило и раздражало, но потом, по выражению тестя, он «обтесался» и принял их правила игры, уже и сам преуспев многими победами. К матери он наезжал редко, отписываясь короткими открытками и деньгами, которые посылал регулярно. Времени не хватало даже на детей, и их воспитание целиком легло на жену и тещу, которая верховодила в доме, как заправский полководец. Когда же тесть скоропостижно и неожиданно умер, она и вовсе все свои силы направила на их семью, благоразумно оставив за собой все профессорские льготы и регалии, полагавшиеся вдове. Сына Василий так и не дождался. После рождения второй дочери жена категорически отказалась рожать еще, и теперь в его доме было настоящее женское царство. После рождения детей жене расхотелось  работать,  и она сидела с девочками и матерью, полагая, что кормилец семьи он, и ничуть не заботясь, каким образом ему достаются деньги и блага, к которым она привыкла с детства.
Все шло хорошо и, казалось, беспокоиться было не о чем. Карьера, квартира, дача, машина и прочие блага, к каким стремились в советское время, обеспечивали уважение и безбедное существование среди себе подобных. Но грянул девяносто первый год, и все покатилось под откос. То, что казалось незыблемым, рухнуло в одночасье, и под обломками старого мира оказались напрасными «нужные люди», льстивые «друзья», прежние лозунги и партбилеты и деньги, превратившиеся в пустое шуршание бумажек. На смену шли бравые, нахальные, умные молодые мальчики, уверенные в себе и в своей правоте, как никогда,  без сожаления сметавшие перед собой все, что считали старым и ненужным, расчищая пространство до «чистой крови».
Первыми почувствовали всю опасность его положения домашние, с ужасом смотревшие на то, как рушатся столпы всего того, на чем держалось их благостное положение. Привыкшие жить на широкую ногу и ни в чем себе не отказывать, они впервые почувствовали опасность безденежья, и почти истерически назидали Василия нравоучениями о жизни.
- Ты должен удержаться любой ценой, Васенька, - жужжала жена, - помни, у тебя дети, у тебя я и моя больная мама… Ты же должен  понять, мы не можем скатиться в нищету, это невозможно! Боже мой, кто бы мог подумать! Бедный папа, хорошо, что он не дожил до этого дня!..
- Держись, Василий! – Вторила теща. – Тебе нужно поставить на ноги девочек. Их нужно устроить, найти им подходящие партии… ну, ты понимаешь, о чем я… И потом Лялечка права, мы не можем, не должны, - теща сделала значительную паузу, - да, не должны жить плохо! Твой тесть сделал все, чтобы твоя и Лялечкина жизнь состоялась, так что теперь твоя очередь. Думай, голубчик, долг платежом красен!
Уроки тестя не прошли даром. Василий удержался. Даже некоторым образом преуспел еще, но передышки не было. Бурное время требовало новых скоростей, новых связей и новых отношений. Прежние знакомые выпадали целыми обоймами и оставались за бортом, а ему нужно было успеть попасть в струю, вскочить хотя бы в последний вагон, чтобы не оказаться в их числе на задворках жизни. И он, аккуратно положив свой партбилет с другими регалиями подальше, постарался забыть про него, внимательно анализируя происходящее вокруг, чтобы не промахнуться и не сделать неосторожных шагов.  Он стал еще более молчалив и даже угрюм и отвечал  на вопросы медленно и односложно даже своим домашним.
Политических баталий он избегал и всячески подчеркивал только свое профессиональное любопытство в том или ином вопросе, пользуясь старыми тестевскими приемами, болтая, не говорить ни о чем, что могло бы дать ключ к его мыслям.  Теперь его карьера успешно складывалась и в новое время. Коммерция давала хорошие деньги. Большие деньги – новые возможности, и он умело пользовался этим, по-прежнему внимательно присматриваясь к окружению и не раскрывая своих карт.
Женщины были довольны и увлеченно строили планы на будущее, а он чувствовал, что стал уставать, и все чаще ему хотелось побыть одному или с кем-то из тех, прежних и давно забытых им простых людей, среди которых не нужно было держать пауз и осторожничать в словах. Василий несколько раз порывался съездить к матери на родину, но дела задерживали, поездка откладывалась, пока, наконец, не забывалась за новым вихрем событий.
Телеграмма о смерти матери была громом среди ясного неба. Никогда не жаловавшаяся на здоровье и еще довольно молодая женщина, она умерла тихо и незаметно, присев от неожиданности с подносом, когда хлопотала возле стола вечером за ужином. Непонятная странная улыбка блуждала по ее лицу, когда дочь и зять бегали вокруг, пытаясь ей помочь, словно она говорила: «Не надо, пустое. Мне хорошо, хорошо…»
Первый раз тогда у Василия что-то оборвалось внутри. Он долго комкал в руках бумажку с роковыми словами, потом молча ушел в ванную и заперся там. Он плакал, как мальчишка, забыв о своем солидном положении и возрасте, о том, что домашние могут услышать, как он сдавленно хрипит, сдерживая рыдания, и сморкается, пустив громче струю воды. Он впервые за все время дал волю нервам, и все, накопившееся в нем напряжение, прорывалось в этом горе, по-детски чистом и искреннем, как бывает только у детей.
Уехал он стремительно. На похоронах почти ни с кем не говорил и никого не видел. Он пристально глядел на моложавое материно лицо, спокойное и кроткое, и никак не мог понять, как такое могло случиться, что она, ни разу не жалуясь ни на что, вдруг вот так, неожиданно для всех них, ушла, не дав им даже свыкнуться с той мыслью, что она уйдет, какая бывает, когда кто-то долго и тяжело болеет. Этот страшный тяжелый удар ошеломил его. Он помнил уход отца, но тогда была жива мать, и она была рядом с ним, а с ней ничего не было страшно. А теперь он почувствовал такой холод, словно вокруг него никого не было, и он остался один на один сам с собой. Жена, дочери – это было что-то другое, совсем не то, что мать. Они жили в другом  мире, отличном от того, который был близок ему, Василию, и в котором он теперь жил вместе с ними. И только мать была из того, близкого ему мира, который отдалился теперь от него с ее смертью.
Поминки он помнил смутно. Выпил полагающиеся три рюмки, и тут же вышел из-за стола. Долго курил один, стоя в стороне, и подошедшему зятю резко бросил в лицо страшное ругательство, будто он и никто другой был повинен в ее смерти.
- Сидите тут рядом и не видите ни хрена, - шипел он, - ломит мать и ломит. Всю жизнь, как ломовая лошадь, а вам с Танькой… сели на шею и едете…
- Разошелся, - зять зло сверкнул на Василия глазами, - от тебя проку больно много было! Напишешь писульку да денег малость вышлешь – вот и вся помощь! «Мы с Танькой…» … В отпуск приехать, и то тебе недосуг. Все времени нет. Зачал мне тут хрень читать, себе прочти лучше!
Подоспевшая Татьяна замахала на них руками.
- Уймитесь оба, дурачье, - с сердцем сказала она. – Нашли время лаяться. Все хороши:  и мы и ты, - она всхлипнула, - от людей бы постыдились. У матери еще ноги не остыли, а вы… Уезжай, Василий, с богом! Ежели что взять от матери – бери и уезжай! Только не орите при народе, стыдно ведь!
Василий не взял ничего. Все у него было, и то, что осталось от матери по праву принадлежало сестре. Он только повертел в руках материного слоника, стоявшего на комоде и, как она считала, приносящего в дом счастье, и поставил назад к ее фотографии, где она, еще совсем молодая, была вместе с отцом.
Уехал он рано утром, ни с кем не простившись. Еще раз постоял у родительских могилок  на погосте, низко поклонился им в пояс, и без оглядки пошел прочь. Тогда он еще не видел, сколько седины насыпала ему в голову эта  прошедшая ночь, зато впервые за все время почувствовал, как сосет у него за грудиной и отдает в левую руку ноющая тупая боль. 
Изменения, происшедшие с ним, сразу заметили и сослуживцы и домашние. На все вопросы Василий отмалчивался, упорно отвечая, что все нормально и беспокоиться не о чем. Он чаще обычного начал задерживаться на службе или закрываться в своем кабинете, избегая общения даже с женой. Жалобы жены заставили тещу насторожиться, и она первой ринулась в атаку на него.
- Василий, - издалека начала она, - что случилось? Ты переутомился или… - она сделала многозначительную паузу. – Я понимаю, ты находишься в таком возрасте, когда… Я сама пережила нечто подобное… но все-таки… - Теща подыскивала нужные слова. – Пойми, все эти увлечения…
- Нет никаких увлечений! – Грубо оборвал ее Василий. – Просто все надоело! Надоело суетиться и прыгать, как Бобику, за кусок сахара, надоело лебезить и поддакивать, бояться сказать лишнее слово… Впрочем, Вы не поймете меня. Не беспокойтесь, ваша жизнь останется прежней, изменилась только моя. Лучше успокойте жену и детей и оставьте в покое меня.
Василий был раздражен, и раздражение это росло день ото дня. Он резко чувствовал неудовлетворение в работе, в семье и в самом себе. И это неудовлетворение разъедало его изнутри, потихоньку разрушая и внешне. Он уже не чувствовал себя тем бодрячком, каким был прежде, и ему все чаще хотелось уйти от давившего на него окружения,  уйти туда, в прежний свой мир, откуда он когда-то так стремительно ворвался в этот.
Впервые за все время он задался вопросом, так ли он прожил большую часть своей жизни, не обманул ли сам себя в этой гонке, не пропустил ли чего-то главного и не потерял ли его безвозвратно. И чем чаще задавал он себе этот вопрос, тем страшнее боялся своего ответа, оправдывая себя во многом, как и других, которые жили точно так же и не испытывали никаких угрызений совести, а считали это нормальным и даже необходимым в теперешней жизни. Любил ли он жену? Он не знал. Она не была красавицей, но была из тех, кого называли интересными женщинами, умела себя подать, была умна и практична и вполне вписывалась в ту жизнь, которой жила. Они не были теми друзьями, когда муж посвящает жену во все свои дела и советуется с ней, но для него было вполне достаточно, что она умелая хозяйка и могла держать дом и воспитывать детей, на что у него просто не оставалось времени, и до последнего времени он считал, что так и надо. Дочек он любил, баловал, но обе они были ближе к матери, а у его мужского плеча так и не появилось того, о ком он так мечтал и которому так хотел передать все накопленное им самим в душе.
То, что теща доселе верховодила в их семье, он встречал довольно спокойно, молчаливо делая свои дела и не особенно вникая в подробности. Но сегодняшний разговор с ней оскорбил его, и он впервые резко и недипломатично оборвал ее, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на очевидную брань.
- Мне нужно побыть одному, - заявил он жене, - поживу пока в квартире твоих родителей. И, пожалуйста, ни о чем меня не спрашивай. Пусть даст ключи, поверь, это сейчас необходимо…
После недолгих переговоров теща благосклонно разрешила ему занять профессорский кабинет, взяв слово ничего не трогать и не водить посторонних людей. Василий понимающе усмехнулся ее намеку, но ответил с явным желанием ей досадить:
- Как получится…
Первое время жена, дочери и теща названивали ему каждый день, то ли проверяя, дома он или нет, то ли желая выказать ему свою заботу. Но со временем звонки становились все реже, семья привыкала жить отдельно от него, и сам он появлялся в своей квартире все реже, находя в своей новой «холостяцкой» жизни много давно забытых преимуществ. Женщин он не водил, друзья приходили тоже редко и потихоньку он привык к тому комфортному одиночеству, которое бывает необходимо людям  публичным, уставшим быть под постоянным пристальным вниманием.
Он не был монахом, но по молчаливому и обоюдосогласному решению с женой жил своей жизнью, предоставляя и ей полную свободу в отношении ее личной жизни. Их внешние официальные отношения были вполне приличны и не вызывали пересудов. Жена не предъявляла никаких претензий, руководствуясь тещиным заветом, «что перебесится и вернется», и только каждый раз при встрече напоминала, чтобы он следил за своим здоровьем, ибо на нем зиждется благополучие всей семьи.
Годы шли, дочери заневестились. И теща с женой старательно процеживали кандидатов в зятья, направляя дочерей, как им казалось, в нужное русло. Для окончательного утверждения кандидатуры жена приглашала его, но Василий только раздраженно отнекивался и говорил, что не вправе вмешиваться в судьбы уже взрослых детей, и только они должны решать, за кого им выходить замуж. Теща откровенно злилась, и всякий раз бросала ему вслед свою коронную фразу:
- Бирюк был бирюком и остался. Такое дело нельзя бросать на самотек, ты же все-таки отец… - Далее следовала тирада по обстоятельствам.
Василий не вступал с ней в перепалку. Очевидных ловеласов и альфонсов он в представляемых женихах не видел, а это, по его мнению, было основное. Дочерям такое отношение отца было по душе, и на давление бабки и матери они оказывали стойкое сопротивление, ссылаясь на мнение отца.
- Вот твое дурное влияние, - бухтели обе женщины, выказывая Василию свое возмущение. – Если бы не ты…
- Они взрослые, - огрызался он - пусть решают сами. Неужели вы думаете, что они до пенсии будут жить вашим умом? Смешно, ей-богу! Они не глупы, и, я думаю, сами разберутся, что к чему…
Почему ему захотелось спустя семнадцать лет вновь поехать в родные края, он не знал и сам. Потянуло… Наверное,  у каждого бывают такие моменты, когда что-то неясное заставляет его  совершать те или иные поступки, возвращаться к своим корням. Почему? Вряд ли кто даст вразумительный ответ. Семнадцать лет он ездил и отдыхал в чужих краях. Смерть матери точно межу проложила между ним и сестрой. Ни он, ни она не чувствовали потребности друг в друге, жили обособленно, а со временем и вовсе перестали ощущать хоть какое-то подобие кровной связи, и только могилы отца и матери служили Василию немым укором его жизни.
Международные вагоны, бизнес-класс давно приучили его к удобству и даже роскоши. Он давно не имел представления о том, как живут в глубинке, и теперь, трясясь, как все, в обычном поезде имел полную возможность «насладиться» отечественным сервисом и заглянуть в давно им забытое прошлое.
Две грудастые и бойкие проводницы шустро шныряли по вагону, деловито оглядывали новых пассажиров и ловко рассовывали билеты по кармашкам сумки. Одна из них долго и пристально всматривалась в Василия, разглядывая его с таким вниманием, что он смутился.
- На родину, стало быть, едете? – Спросила она, и голос ее показался Василию знакомым. – Давненько не бывали…
- На родину, - кивнул Василий, - и давненько не был, это вы верно подметили. Откуда прозорливость такая?- Он так же внимательно стал оглядывать проводницу.
- Работа такая, - ответила она, смутившись. – Всякого народу повидаешь в дороге, вот и видишь сразу. Вы, вон, какой холеный, так и видать, что не здешний. Кругом-то народ попроще, не то, что вы… Одеколон у вас один какой, на весь вагон запах! Да в нашу сторону шишкари за просто так и не поедут, и то, поди, не в поезде, а со свитой да с мигалками… Стало быть, наш, хоть и давнишний…
- Вам бы в сыскари, - засмеялся Василий, - чисто Шерлок Холмс. Семнадцать лет не был в родных местах. Мать, отец там померли. Все некогда было. Да и ехать особенно не к кому. Сестра там у меня, да мы с ней, что  чужие. Она сама по себе, я сам по себе. Еще примет ли? В прошлый раз расстались мы с ней не по-доброму. Уехал, даже не простившись. Вот и теперь, еду, а сам не знаю, как и что будет.
Проводница слушала молча и только кивала головой.  Вся ее полная фигура, такая добротная и крепкая, выдавала в ней женщину сильную и одновременно мягкую. Волосы с сильной проседью были коротко острижены и зачесаны на косой пробор, по румяному лицу блуждала удивительно теплая и лукавая улыбка. Было видно, что ей приятны комплименты Василия, и женское ее кокетство польщено его словами.
- Скажете тоже, - она торопливо поднялась и вскинула на Василия свои серые глаза, - Шерлок Холмс… Ни причем здесь Шерлок Холмс… Ладно, пойду я, чай еще вам всем готовить надо. Будете чай пить? С лимоном нынче…
- Буду, непременно буду, - торопливо ответил Василий, - особенно, если с лимоном…
Проводница снова стрельнула в него серыми глазами и почти бегом направилась к своему купе.
Поезд качало и трясло. За окном мелькали давно забытые Василием деревенские пейзажи. Он всматривался в них и ощущал то непонятное щемящее чувство, которое постепенно заполняло всего его. Пассажиры доставали снедь, и по всему вагону разнесся запах съестного. Вот так когда-то уезжал и он с видавшим виды чемоданчиком и корзинкой, набитой заботливой материнской рукой всякой деревенской всячиной.
- Чай, - просунулась к ним голова другой проводницы, в руках она держала четыре стакана. – Все будете?
- Все, - за всех ответил Василий. – А где же напарница ваша?
- Приглянулась что ли? – Задиристо спросила проводница. – Там она, чай вам готовит. Или позвать? – Она смотрела на Василия с явной хитрецой, готовая отпустить по его адресу соленую шуточку. – Девушка она у меня холостая, как раз Вам под стать…
Василий улыбнулся. Соседи по купе хмыкнули и тоже начали похохатывать.
- Стаканчики не задерживайте, - попросила проводница, - а то еще многие не пили, начнут сейчас гундеть.
Чай был жгучий и горячий. Василий отставил свой стакан и вышел в коридор. Он слышал, как соседи старательно размешивали сахар и галдели о чем-то своем. Проводница ловко бегала по проходу, держа в обеих руках громыхающие ложками стаканы. Она снова посмотрела на Василия и опять лукаво улыбнулась. Василий неторопливо прошел в конец вагона и в раскрытую дверь служебного купе увидел сероглазую проводницу, ловко хлопотавшую около столика с чаем.
- Лимон кончился, - не оборачиваясь сказала она, очевидно приняв Василия за напарницу, - ты там скажи, что лимонов больше нет. Так пусть пьют. А ежели орать будут, так вон, еще жопки остались.
Василий молчал. Он пристально вглядывался в крепкую фигуру женщины  и никак не мог понять, кого она ему напоминает.  Что-то неуловимо знакомое скользило в ее облике и никак не давалось ему в руки. От простодушного ее выражения «жопки» стало ему так смешно и тепло, что он не выдержал и расхохотался. Она оглянулась, смутилась и покраснела.
- Вы?.. – Сказала она растерянно. – А я думала напарница моя, Шурка. Лимоны вот закончились. Боюсь, пассажиры шуметь начнут, то и говорю… Народ всякий едет, иной раз из-за чепухи такой скандал учинят, до слез обидно. Стаканов не хватает – шумят, лимонов нет – тоже шумят…
- Пришел ухажер твой? – В дверь купе протиснулась напарница Шурка. – Все выспрашивал про тебя, - она толкнула подругу в бок, - видать, приглянулась ты ему, ишь стоит улыбается. А что? Мы девушки еще хоть куда! Баба в сорок пять – ягодка опять!
- Да ну тебя! – Сероглазая отмахнулась. – Скажешь тоже! И вечно ты, Шурка, взбаламутишь кого! Ты глянь на него…
По вагону, широко шагая и цепляясь за стены, шустро пробирался подвыпивший пассажир. Он ткнулся в плечо Василия, а затем просунул голову в служебное купе.
- Зубоскалите? – Недовольно спросил он. – А чай где? Ждать сколько еще?
- Вот стаканы освободят, тогда и будет, - ответила Шурка. – Только без лимона, кончились лимоны. Иди, голубчик, к себе, будет тебе чай. Пойду стаканы что ли соберу, - она вновь лукаво посмотрела на Василия.
- Почему кончились? – Не унимался пассажир. – Вы должны… на всех чтобы хватило! – Он поднял вверх указательный палец. – На всех!
- Ну, закончились лимоны, закончились, - серолазая показала на столик, - видишь, одни жопки остались. С жопками будешь?
- С краешками… - поправил Василий. – С краешками…
- С жопками буду, - пассажир согласно кивнул, - неси хоть с жопками. А то не хватает, знаю я вас… - Он снова погрозил проводнице пальцем и направился в свое купе.    
- Вот ведь, - окончательно смутилась сероглазая, - а я и не догадалась так сказать. Спроста все… Человеку грамотному чудно такое слышать, а мы по привычке… Идите уж, а то чай Ваш остынет, да и стаканы нужны… - Она отвернулась. – Сами видите, некогда разговоры вести.
Василий сделал несколько шагов, чтобы проводница не могла его видеть, и остановился. Навстречу ему, громыхая кучей стаканов, проворно бежала Шура. Он ловко схватил ее за руку и, наклонившись к самому уху, спросил:
- Зовут ее как?
- Кого? – Не поняла проводница. Василий кивнул в сторону служебного купе. – Ааа, ее?.. Ее Валюхой зовут. А что же ты, кавалер, сам не спросил, испугался что ли? – Она вновь захохотала. – Слышь, Валюха, кавалер твой робкий какой, и познакомиться боится.   Интеллигентный до ужасти! Стаканчик не забудь принесть, кавалер!
Василий пил уже чуть теплый чай с тоненьким ломтиком лимона, и в голове его звенело имя проводницы. «Валюха, Валюха, - стучало в висках под ритм колес, - Валюха». Он вдруг сразу понял, какая это Валюха, почему видилось в ней ему что-то близкое, и странно было, что он сам не догадался, не узнал ее. Конечно, это была она. Теперь он четко понимал и такое ее смущение, и неловкость перед ним и, наверное, обиду за то, что он не узнал ее. Какое-то давно забытое радостное чувство охватило его. Торопливо допив чай, он схватил подстаканник и почти бегом направился к служебному купе.   Женщины мыли использованные стаканы и вновь заваривали чай, докладывая в него оставшиеся краешки лимона. Он поставил на столик свой стакан и теперь уже сам, смущаясь и краснея, дрогнувшим голосом произнес:
- Так это ты, Валя, прости, что не узнал. Изменило нас время. Сколько же мы с тобой не виделись?
- Давно не виделись, - ответила она и посмотрела на него так, словно хотела высмотреть, что у него там внутри, в душе, - а я тебя сразу узнала. Ты и другой, и все такой же. А я, значит, изменилась… Постарела сильно, что не узнать?
- Да нет, что ты, - Василий торопливо начал успокаивать ее. – Разве что повзрослела да вширь раздалась самую малость.
- Значит, постарела, - спокойно ответила она. – Да ты не смущайся. Что же, мне ведь не семнадцать лет. Сколь воды с тех пор утекло. И ты уже не мальчишка тот. Сединой вон как обсыпало…
Напарница, быстро сообразив, в чем дело, выскользнула из купе.
- Мне, Валюха, тут надо… пойду я, - затараторила она, - ты уж доглядай сама…
- Догадливая твоя подруга, - похвалил Василий, - дает нам время поговорить с тобой. Ну, как живешь-можешь, Валентина? Сколько же все-таки мы с тобой не видались?
- Да уж, почитай, лет двадцать, а то и больше. С тех самых пор, как ты в аспирантуру свою поступил. На похоронах матери твоей разве что мельком увидала тогда тебя. Так ты и в сторону мою не посмотрел. А потом как в воду канул, ни слуху, ни духу. – Она бросила на него быстрый взгляд и опустила глаза. – Живу потихоньку, как все… Я тебя долго забыть не могла. Замуж, можно сказать, назло вышла. Мой-то Пашка при мне, сам знаешь, навроде сумки был. Привыкла к нему, так без него будто чего не хватало. Ты на то время ни то, ни сё был. А он всегда под рукой. Как там бы вышло, кто его знает… А Павлушка верный был…
- Хорошо, значит, с ним живешь? – Осторожно спросил Василий. – Это хорошо. Главное, чтобы не жалеть ни о чем. Мне после Татьяна говорила, двое ребятишек у вас…
- Двое, уже большие выросли, - тихо ответила она. – А Павлушки моего нет, умер Павлуша в позапрошлый год. И не жаловался никогда, все для дома хлопотал, для ребятишек. Меня жалел очень. Я с ним, Вася, прожила, как в куклы проиграла. И сама то поняла, только когда его не стало. Он и умер, меня не мучил. Вроде мамаши твоей… Так, пришел после работы, сел на диван, вроде устал,  и мне говорит: «Посиди со мной, Валя». Я было хлопотать на кухню, а он опять за руку и с собой усадил. Телевизор включил, к плечу прислонился и так тихо мне говорит: «А я ведь, Валюшка, умираю…» - и все, умер. Это у вас в городе чуть что – к врачу, с каждым прыщом бегут, а у нас… Инда не знаешь и где она, больница та… Полежат маленько, чего-ничего выпьют – да снова за работу. Не город, некогда по постелям валяться…
Валентина замолчала. Василий видел, как скорбно сжались ее губы и в глазах появились слезинки. Он осторожно взял ее за руку и погладил. Она не отстранилась, другой рукой смахнула скатившиеся слезинки и продолжала:
- Я тогда чуть с ума не сошла. Как хоронили, как что – ничего не помню. Точно темнота какая наплыла. Ребят насмерть перепугала. Они мне «мама, мама», а я как неживая… В какой угол ни посмотрю – его  вижу, и голос его слышу… Спать лягу – во сне приходит…  Местные наши старушки мне говорят, мол, сорок дён душа его возле дома летает, так потерпи чуток, после легче будет, в церковь сходи, беспокоится он, мол, о вас с ребятами. Потом к нему на могилку сходи, поговори с ним… Это ли помогло, время ли прошло – потихоньку отпустило. Только с тех пор, хоть и дети возле меня, а все равно пустота, не то всё… - Валентина глубоко вздохнула и посмотрела на Василия. – Ты-то как, а то я все про себя. Вон, какой туз сидишь, не нам чета…
- Живу, суечусь, кручусь, как все, - уклончиво ответил он. – Забот и у меня хватает. Девчонки уже совсем невесты. Теща. Да одни женщины кругом. Тесть умер, так я теперь среди них один. У тебя сын, я слыхал…
- И сын, и дочка, - ответила Валентина. – Дочка при мне пока, а сын в Москве. Как отец умер, так он за кормильца остался. Мне сразу заявил, что на моей шее сидеть не будет. Я и так и сяк, учись, говорю, проживем как-нибудь, так ни в какую… Работает там в мастерской какой-то, гайки крутит. А я вот проводницей устроилась, чтоб из вида его не терять. Ездакаю туда-сюда, дочка по дому за хозяйством смотрит. Только тоже, боюсь, не усидит… С работой сам знаешь как у нас… Твои девчонки, поди, в институтах обе?
- Учатся, - Василий утвердительно кивнул. – И твоим надо.  Время сейчас, Валентина, такое, что без образования не поднимешься никуда. Техника новая, прогресс бегом бежит. Это не в наше время – потихоньку да полегоньку. А уж парню и тем более. Кто хочет настоящим мужиком стать, который на ногах крепко держится, учиться должен. Ты своему скажи, упустит время, потом не нагонит. Что руки у него откуда надо растут, это хорошо. В голове бы пусто не было…
- Это я понимаю, - протянула Валентина. – Да где ему с вашими московскими тягаться? Забыл что ли? Ты у нас один такой изо всех, остальные все сермяжные как были, так и остались… А теперь и подавно…
Василий достал из кармана записную книжку, быстро написал на листке номер телефона и сунул в руку Валентине.
- Вот, передай сыну, - проговорил он, закрывая ее руку в кулак, - пусть позвонит, подумаю, чем ему помочь. Было бы желание, а добиться всего можно.
- А жена… - Валентина внимательно посмотрела на него. – Жена ругать тебя за это не будет?  Сама баба, понимаю…
- Не будет, - уверенно ответил Василий. – Да я теперь живу – один не один, женат не женат… Так что отчетов ей не даю.
Валюха вдруг смутилась и покраснела, выдернула свою руку из его руки и нервно одернула кофточку на груди, словно позволила с ним что-то неприличное, от чего стало теперь стыдно.
- Хворая что ли жена? – Не глядя ему в глаза, спросила она. – И бросить стыдно, и жить нельзя, так что ли? По чужим углам, стало быть, бегаешь? И давно ты так?
-  Давно. Не хворая моя жена, и я не монах, это правда, - спокойно заметил Василий, - только что-то треснуло в нашей с ней жизни, а склеить никак не получается. И по чужим углам я не бегаю. В тещиной квартире живу. Она там у нас всем заправляет в женском царстве. Денег или еще что в этом духе – это всегда, пожалуйста, а так каждый своей жизнью живет. А ты, значит, не одобряешь?
- Не одобряю, - твердо сказала Валентина. – И ты неприкаянный, и она тоже, по себе знаю. Как мой Павлушка умер, так я словно осиротела. А она при живом муже – сирота. Вот ты, Василий, вроде и ученый, и грамотный, и книжек, поди, целую гору прочитал, а житейского понять никак не можешь: мать или дети – то совсем другое, они мужского плеча заменить не могут… А она при тебе – одна.  Толстокожий ты, Вася… Вот и тогда ты меня не понял, и теперь  жену свою понять не хочешь. Красивая она у тебя?
Василию хотелось грубо оборвать ее, сказать, что не все она понимает в его жизни, и не ей судить о нем, но каким-то подспудным чувством  понял, что, как бы он ни злился и ни раздражался, во многом она права, и возразить ему нечего. Последние слова укололи его, и он сам не мог понять, почему ему вдруг стало обидно от этих слов. Никогда до этих пор не чувствовал он за собой никакой вины, и вдруг эта, по сути совсем ему чужая женщина, так откровенно и жестко сказала ему то, что думала и прочувствовала сама.
-  Красивая, - Василий невольно сравнил жену с сегодняшней Валентиной, растолстевшей и изменившейся так, что не сразу ее узнал. - Как ты меня… - усмехнулся он и, желая переменить тему, спросил, - ну, а Татьяна, сестра моя, как живет? Мы ведь с ней ни письмами, ни звонками… Еду, как снег на голову. Может, и на двор не пустит теперь. Что молчишь?..
Валентина смотрела в окно и не отвечала, будто и не слышала, о чем ее спросил Василий. В зажатом кулаке она все еще держала его записку и никак не хотела посмотреть в его сторону, точно не он, а она обиделась за эти слова и всем своим видом оказывала ему эту свою женскую обиду.
- Так как же там Татьяна живет? – Снова повторил свой вопрос Василий. – О чем замечталась? – Он легонько толкнул ее плечом, желая загладить то неловкое положение, в котором оба они оказались.
- Как живет? – Переспросила она. – Сам увидишь, как живет. Мы теперь с ней редко видимся, не то, что раньше. У меня своя семья и забота, у нее – свое. Мужик ее сильно зашибает. Напьется, так шуму от него много, а так ничего – смирный, руки не распускает. Ребята отучились,  где-то в районе. Копошатся помаленьку. Какая наша жизнь сельская – огород да скотина, так и кружимся… Да где это Шурка запропастилась?
Василий встал, понимая, что разговор закончен и ему пора к себе. За окошком уже смеркалось, ехать до места оставалось только ночь. Поезд прибывал ранним утром.
- Ступай уже, - сказала она, выпроваживая его из купе, - неудобно перед Шуркой. Придет, а мы все сидим, разговоры говорим. Итак уж она уступила. Завтра подниму рано. Небось, не привык рано вставать? Так что ложись пораньше. Не ёкает сердечко-то, сколь годов не был?..
- Волнуюсь, - признался Василий. – Ну, спасибо тебе за чай, за разговоры, за нагоняй. Давно меня не ругали женщины. И ты прости, если что лишнее или обидное сказал. А записочку не бросай, отдай сыну. Пусть сам решает.
Валентина согласно кивнула. Василий решительно вышел из купе, но пошел не к себе, а долго стоял в проходе и смотрел на мелькающие поля и кусты, пока совсем не стемнело. Соседи уже спали, когда он осторожно, чтобы никого не разбудить, лег на свое место. Поезд мерно покачивался, как будто убаюкивал своих пассажиров, но  Василию не спалось. В памяти всплывали картины детства, лица отца и матери, сестры и Валентины, той, которую он знал в молодости, юной, легкой и гибкой, как лоза. Что-то щемило и тревожило его. Он смотрел в потолок открытыми глазами и перебирал в себе весь их разговор, так внезапно растревоживший его. Мысль его металась от одной темы к другой и никак не хотела увязываться в одно целое, которое он хотел собрать, словно рассыпалась горохом по полу, рвалась по скрепляющим их нитям.
Пролежав так некоторое время, он опять встал, вышел в коридор и вновь прошел к служебному купе. Дверь его была приоткрыта, и в щель сочился неяркий свет. Разговоров не было слышно, только тихонько, как колокольчики, звенели ложечки в стоящих на столике рядком стаканах. Вагон умиротворенно спал. Василий осторожно тронул ручку двери и потянул ее в сторону. Дверь послушно подалась. Обе женщины спали. Он снова прикрыл ее и отошел в сторону, сел на откидное сиденье и прислонил голову к стенке вагона.
- Ты что, полуночный, - Валентина просунула голову в дверь, - не спится что ли? Сейчас выйду, погоди. Чудной ты, ей-богу…
Она села рядом и зябко поежилась. Лицо ее, заспанное и усталое, было помято и казалось еще старше, чем днем. Растрепанные волосы она наскоро зачесала гребенкой и подобрала заколкой, ловко прихватив их на затылке.
«Красивая она у тебя?» - вспомнился ему ее вопрос о жене. «Красивая, - ответил он сам себе, только вот непонятно, любил ли я ее или нет, а тебя любил…»
Некоторое время они сидели молча, слушая стук колес и думая каждый о своем. Наконец, она не выдержала, повернула к нему все еще заспанное лицо и спросила:
- Ну, и что тебе? Так и будем сидеть до утра? Сам не спишь, мне не даешь… Кажись, уж обо всем переговорили…
- А ты не жалеешь, - Василий смотрел на нее внимательно и любопытно, словно не доверял ее ответу и хотел разглядеть сам то, что таила она внутри.
- О чем? – Не поняла Валентина. – О чем я жалеть должна?
- О том, что всё так получилось, а не иначе… Что не дождалась тогда меня…
Валентина задумалась. Провела рукой по волосам, по кофточке на груди, будто собиралась с мыслями, потом глубоко вздохнула и отрицательно покачала головой.
- Нет, - сказала она. – Теперь уже нет. Раньше, может быть, и пожалела бы, а теперь нет. Я, Вася, земная, а тебе другая нужна. Видать, жизнь мудрее нас была, сама все решила. Нет, не жалею. Может, оно тебе и обидно, а только Павлушка мой не хуже тебя оказался, а, может, и лучше. Я у него всю жизнь лучше всех была, а при тебе, кто знает, как бы все было… К чему теперь старое ворошить да гадать, как и что…
- Ни к чему, правда, - задумчиво произнес Василий, -  и еще раз прости. Так, всколыхнулось что-то… Я, Валюха, как мальчишка, - он постучал себя по груди, - ёкает там и не пойму отчего.
- Сам к себе ты вернулся, оттого и ёкает, - просто объяснила Валентина, - эх, ты, ученая голова! – Она встала. – Пойду еще сколь полежу, теперь уж не уснуть, и ты иди, что же здесь сидеть… скоро приедем, чуток до дома осталось…
Ранним утром,  когда Валентина заглянула в их купе, он уже стоял умытый и чисто выбритый. Вагон крепко спал, на его маленькой станции никто кроме него не выходил. Он осторожно, чтобы не разбудить спящих, вытянул свой чемодан и надел висевший на плечиках пиджак. Одними глазами спросил, хорошо ли все на нем, и, получив молчаливое Валино одобрение, решительно направился к выходу.
Поезд стоял одну минуту. Из соседних вагонов торопливо выпрыгивали остальные пассажиры, и на перроне стоял обычный гвалт. Василий спрыгнул, поставил чемодан на землю и неловко обнял и поцеловал Валентину.
- Когда назад? – Тихо спросила она, не глядя на него.
- Скоро, - ответил он так же тихо, - больше недели не пробуду. Может, на обратном пути и встретимся еще. Но на всякий случай, попрощаемся здесь, тебе до конца еще?
- До конца, - еле донеслось до него. – Отдохнем малость – и снова в путь. Если хочешь, заходи там к нам, рады будем. Татьяне привет передавай… Ну, все!
Поезд тронулся. Валентина ловко вскочила в вагон и закрыла двери. Василий дождался, когда огни последнего вагона прощально помигают ему вслед, и неторопливо тронулся знакомой дорогой.
Несколько километров нужно было шагать до родительского дома, и шел он, не спеша, внимательно оглядываясь по сторонам, узнавая и не узнавая знакомые с детства места. Новые дома, новые улицы встречались ему на пути. Мимо жужжали мотоциклы и машины, предлагавшие подвезти не здешнего, вызывающего жгучее любопытство чужака, одетого по сравнению с ним парадно и притязательно. Чемодан был легкий, и Василий отнекивался, внимательно рассматривая встречные лица и желая найти среди них знакомые.
«Никого нет, - подумал он, - словно в первый раз я сюда приехал. А может, не узнаю, как не узнал Валентину… Да и меня могут не признать. Семнадцать лет – не шутка…»
Родительский дом он узнал сразу. Ничего не изменилось с тех пор, все оставалось, как и при них, только деревья у палисада разрослись и своими широкими густыми кронами давали  широкую прохладную тень до самого крыльца террасы. Все так же по двору ходили куры и кудахтали из сарая на гнездах. Василий отомкнул щеколду и вошел в калитку. Дверь терраски была открыта, значит, хозяева уже встали. Он вошел и зычно кашлянул. Ответа не последовало, тогда Василий решительно стукнулся в дверь избы.
- Гостей не ждете? – Громко спросил он и вошел внутрь. – А я вот без приглашения, не прогоните или как?
- Ты кто? – С кровати нехотя поднялся заспанный и опухший мужик. – Ребяты, кто это? – Снова спросил он, обращаясь к парню и девушке, лежавшим здесь же поодаль.- Мать где?..
- Свой, не бойтесь, - Василий поставил чемодан, - не узнаете? – Мужик свесил с кровати ноги и отрицательно покачал головой. – То ж я, Андрюха, Василий, Татьянин брат, признаешь теперь? А сеструха где?
- Тут где-то, где ж ей быть, - Андрей шустро натягивал брюки. – Подъем, ребяты! Танька, мать твою, где тебя носит, брательник приехал! Ну, здоров, родня, - Андрей обнял Василия и дыхнул на него таким перегаром, что Василий сморщился. – Не признал сперва, сколь годов не был. Ишь налим какой ты, гладкий… Видать, хорошо живешь, а мы тут по старинке… Ну, проходь, рассказывай… Танька! – Опять заорал он. – На огороде, должно. А ну, ребяты, живо за ней!..
Вбежавшая сестра всплеснула руками и повисла у Василия на шее. Теперь по прошествии многих лет она еще больше напоминала мать, и он умилился этому живому ее портрету, вытирая катящиеся по щекам сестры слезы и приговаривая, как в детстве, когда утешал ее еще маленькую.
- Ну, будет-будет, рёвушка-коровушка, сырость разводить, погоду испортишь!
- Запомнил, гля, мамкину присказку, - Татьяна еще раз прижалась к нему всем телом, - хорошо, что приехал. А мы и не ждали. – Она укоризненно посмотрела на него. – А то как уехал тогда, как вор, не простившись, так и ни слуху, ни духу. Проходи, раздевайся. Небось, домой приехал. Ужо к мамане с папаней сходим, посидим, как люди, оглядись чуток, что ли…С ребятами моими познакомься. Уезжал – пострелята были, а теперь, смотри, вымахали – выше батьки уже.
Весь страх, все опасения, что после долгого отсутствия будет он им чужим, пропали у Василия сами собой.  Этот особенный говорок, от которого за годы столичной жизни он давно отвык, лился ему в душу теплой волной, напоминающей ту далекую пору детства, которую он уже начал забывать за своей суетной городской жизнью, наполненной суетой, торопливостью и бесконечными заботами, которые он нес на своих плечах. Здесь время текло по-другому: неторопливо, даже степенно, никого не подгоняя и не перехлестывая одно другим. И сам он как будто остановился, чтобы влиться в эту плавную струю, которой оно текло здесь день за днем и год за годом.
- Дюже солидный стал, - сказала Татьяна, оглядывая его со всех сторон. – Так бы встретила на дороге – не узнала, барин прямо… А чего опять один? Лялька твоя где? Брезгает что ли? Племяшки как? Хоть бы их привез нам показать.
- Некогда им, сам еле вырвался, - поморщился Василий. – Да без них и свободнее, все свои, что ни что – всё так… А ты, Татьяна, стала вылитая мать. Все хлопочешь, как она… Я вот тут, - он открыл чемодан, - для встречи припас, - Василий выставил на стол две бутылки коньяка, - а закуска уж ваша. А насчет подарков, - он вынул пухлый бумажник, - за глаза как покупать, - решил деньгами, сами купите, что надо. Ты возьми Татьяна, там посмотришь, кому что, - он положил на стол пачку денег, - что себе, что ребятам. Хватит тут. Селить меня куда будете? – Татьяна растерянно заморгала. – Да я ненадолго… И церемониться со мной не нужно, свой же…
Располагая брата в горнице, Татьяна давала ему суровые наставления.
- Андрюха будет денег просить – не давай, на водку это он. Так он мужик справный, работящий, а как выпьет – то дурак дураком и чуру не знает. Ты и сейчас зря два пол-литра ему показал, одного бы хватило… Заведется теперь – не остановишь. Он еще со вчерашнего не очухался, так на старые дрожжи развезет… мне надо было…
- Не додумался, сплоховал я, сестренка, - виновато проговорил Василий, - предупреждали же меня, а я забыл…
- Предупреждали, это кто же, - Татьяна удивленно вскинула на брата глаза, - когда же успели? Вот люди, и на порог человеку зайти не дадут, а языками уже начешут! Еще что набрехали?
- Да ничего больше не набрехали, - успокоил Василий сестру. – Проводницей со мной Валюха ехала, она и сказала. Так, к слову пришлось. Сразу меня признала, а я вот ее нет…  То да сё, про тебя спросил, вот она и сказала, что мужик твой слабоват на горькую… А больше ничего…
- Ну, отдохни с дороги, потом поговорим, - примирительно сказала Татьяна, - я своим скажу, чтобы пока не тревожили.
Странное умиротворение наступило на душе Василия. Все здесь было ему знакомо и действовало на него покойно и ласково, будто кто-то гладил его теплой нежной рукой, как когда-то в детстве мать, и успокаивал его уставшую от вечной суеты душу. Горенка, которую он помнил еще с детства, по-прежнему пахла березовыми вениками, с которыми они с отцом ходили париться в баню, за маленьким окошком также зеленел огород, и с выросших яблонь свисали тяжелые глазастые красным оком яблоки. Стояла все та же деревянная кровать, прочная и крепкая, только потемневшая от времени, а на полу вместо памятных цветных деревенских дерюжек лежал кусок ковролина, положенный просто на деревянные доски, как ковер. Старый венский стул, на который он повесил пиджак, тоже был еще жив, но уже изрядно облез и поскрипывал под его тяжестью жалобно и тревожно, словно предупреждал, что в любой момент может не выдержать тяжести седока. И маленький треногий столик, на котором стояла банка с простыми луговыми цветочками тоже была из его далекого детства.
Василий разулся и прилег на кровать, закинув руки за голову. Он даже не успел ни о чем подумать, как уснул крепко и глубоко, без снов, ощутив только усталость и отпустившую его тревогу, которой он мучился всю ночь. Он еще спал, когда Татьяна тронула его за плечо и ласковым голосом принялась будить.
- Вставай, Васятка, - тормошила она его, - будет спать, не то ночь спать не будешь. Пойди умойся,  стол я собрала. Андрей уж не дождется никак, извелся весь. Как же, две бутылки до сих пор целехоньки стоят! – Она засмеялась. – Давай, братка…
За столом хороводил Андрюха. Племяши сидели рядком и помалкивали, внимательно разглядывая знаменитого дядьку. Татьяна сновала от стола в кухню, то и дело ставя на стол новые миски и тарелки со снедью.
- У нас все просто, - приговаривала она, не зная, как угодить гостю, - все свое, с огорода. Ты, Вася, не брезгай, ешь, тут все чисто. Оно, конечно, ты теперь к другому там в городе привык, а у нас все так же… Ты уж, поди, и забыл, как деревенские едят…
- У них там в городе одни нитраты да синтетика, - вмешался Андрей, - а здесь натуральное все… витамины. Сало свое, куря, яички… и мяса мать надысь купила, как знала, что ты приедешь… Положи-ка ему, мать, картошечки нашей и огурчиков малосольных… Да сама садись, уймись малость. – Он поднял налитые лафитники. – За встречу что ли выпьем, чтобы, как говорится, не забывать друг друга!
Все звонко чокнулись и выпили. Андрюха наливал одну за другой и все оглядывался на жену. Но она одобрительно молчала. Лицо ее зарделось, и от выпитого глаза заблестели и заискрились. Она прильнула к Васильеву плечу и неожиданно, как когда-то мать, погладила его по руке.
- Василечек ты мой, сколь годков-то пролетело мимо, - и опять Василию показалось, что это материнский голос откуда-то издалека доносится до него, и ее слова, такие родные и заветные, говорит сейчас ему сестра. – Не дожили родители порадоваться на тебя, одной мне довелось…Ведь какой орел получился, нечто кто думал… Спасибо, что  не погребал, приехал. Завтра сходи по порядку погуляй, посмотри на друзей-приятелей своих, кто еще остался, покажись народу… И к мамане с папаней сходим, виноват ты перед ними. Долго не был… Нехорошо это…
- Нехорошо, - согласился Василий. – А что наших много еще осталось, что помнят меня? Валюха вот, а еще…
- Есть еще, а которые в город подались, а которых уж и нет на этом свете… Старые помирают, молодые бегут, нашего с тобой поколения и то не так уж много осталось… Завод наш ремонтный сдох давно, колхозы распустили, вот народ и бежит куда может, кто где зацепится… А мужикам без работы одно – горькую пить…
- Твой Андрюха работает или нет?
- Шабашит потихоньку тут с одним, - она махнула рукой, - то густо, то пусто… Ненадежное дело, а куда его деть? Инда, как начнет гудеть, так хоть вешайся, неделями не просыхает… Это сегодня ему лафа, а так был бы ему от меня сухой закон после вчерашнего… Нам ведь, Вася, что – об них душа болит, - Татьяна кивнула в сторону детей, аппетитно уплетавших все, что стояло на столе, - их до ума довести хочется, чтобы, как у людей, не хуже… Смотрят на городских, на все – и им так хочется, а где взять? Вот и бегут в города, а там тоже их не больно ждут…
- Не больно, - согласился Василий. – Здесь нужно жизнь налаживать. А вы, небось, сразу и всего хотите, - обратился он к племянникам, - дай да выложь! Учились-то прилично? – Племянники молча переглянулись.
- Да так себе, - вздохнула Татьяна, - тройки больше, кое-где четверочка проскользнет, так себе… Говорила, зудела, куда там! Лодыри оба! Жрать да гулять ловкие, а учеба и в голову нейдет! И что делать с ними, ума не приложу… Ты бы сообразил что-нибудь, Вася… Твои-то девки учатся?
- Учатся, - Василий утвердительно кивнул, - хорошо учатся. В институт устроить, потянут ли? В платный – потянешь ли ты? Неучей с дипломами плодить себе дороже будет, - он нахмурился, - не хотят учиться – пусть работают, а сидеть на своей  шее не давай! Вон, лопают как, за ушами хрястит! Я подумаю, только теплых местечек не обещаю, так и знайте! Сам всю жизнь всего добивался, и вам не позволю на чужом горбу в рай въезжать!
- Так их, Васька! – Поддержал Андрей. – Разбаловала их мать жалостью своей, а ты не моги, ты ее не слушай! Я тож сколь раз ругал за баловство, а она – дети, мол, и все такое, заступница… вот и дозаступалась, что теперь не знает, что с ими делать… - Коньяк был выпит, и Андрей, с сожалением оглядывая пустые бутылки, законючил. – Еще бы, мать, пару беленькой… Неудобно, Васькину выпили, а свою не поставили…
- Тебе ужо хватит, - отрезала Татьяна, - хорош на вчерашние дрожжи. И Ваське хватит, чай, не пить сюда приехал. У него здесь своя программа… Так ты подумай все ж, Вася, - снова заискивающе попросила она, - не чужие же…
Ни отказывать, ни обещать Василию не хотелось. Он строго глянул на племянников и вышел из-за стола. «Вот ведь как бывает, - подумалось ему, - ехал на родину, к матери с отцом, к сестре, а про них и забыл совсем. А детишки-то выросли, и проблем с ними прибавилось. Мыкаются, кто как может, рассовывают, кто куда. И всем хочется получше, а где его получше взять-то,  на всех этого лучшего не хватает…»
Татьяна больше просьбами его не одолевала, только поджала губы и обидчиво сопела. Андрей все еще пытался выпросить у нее денег, но получив суровый отказ и тычок в спину, послушно поплелся к себе спать. И племянники не то остращенные его суровостью, не то из любопытства продолжали все еще сидеть за столом  и таращились то на него, то на мать, ожидая своего приговора.
- Чего расселись, - прикрикнула мать, - шли бы отсель! Поели – и сторона! Неча уши растопыривать, не отрастут более. Дел что ли в доме нету, огород, вон, стоит, за скотиной сходите… Хоть на реку с ребятами… И ты бы, Вася, сходил куда, пока я здесь…
Василий обрадовался. Он уже тяготился обществом сестры и племянников, недосказанным разговором и их ожиданием, и с удовольствием воспользовался ее предложением. Ему вдруг захотелось именно одному, без сестры, пойти к отцу и матери, посидеть рядом с их могилами и поговорить так откровенно, как можно было говорить только с ними, без посторонних глаз и ушей, без боязни сказать что-то не так, что могло их обидеть или стеснить.
Время шло к вечеру. Солнце светило мягко и нежарко. Ветра не было, и кроны деревьев не издавали не шепотка, тихо впитывая в себя последнее предвечернее тепло. Куры лениво слонялись по двору, уже готовясь сесть на насест, и откуда-то сбоку слышались невнятные крики соседских ребятишек, ссорящихся меж собой. И пахло полынью и еще чем-то знакомым, что он подзабыл и никак не мог вспомнить… И все несло в себе такую тишину, словно слушало самое себя, боясь спугнуть эту странную внутреннюю тишь не то, что звуком, а даже жестом, даже движением, могущим нарушить  эту дивную гармонию, так внезапно опустившуюся на все вокруг.
Знакомая дорожка, мимо домов, к краю села привела его к погосту, к широким почерневшим от дождей и непогоды воротам, за которыми  узкими струйками разбегались тропинки, ведущие к могилам. Погост сплошь был усеян крестами и новыми могилами, которых тогда еще не было. Семнадцать лет назад, когда хоронили они мать, здесь было еще поле, и соседские козы мирно паслись возле могил, где росла сочная зеленая трава. Теперь железные ограды тесно топорщились одна около другой, и он с трудом отыскал могилы отца и матери, затерявшиеся в этих железных зарослях с высокой травой, за которой прятались таблички с надписями фамилий усопших.
Два холмика друг возле друга были обделаны дерном, но кресты на них от времени облупились и проржавели и по серебрянке растеклись желтыми разводами. Ограда тоже местами желтела ржавчиной, и только доска из нержавейки по-прежнему чеканно смотрелась выпуклыми буквами. Калитка в ограде была приоткрыта, и Василий уселся прямо у входа, около холмиков. Грустные и смешные мысли плыли в его голове, возвращая его то к раннему беззаботному времени, когда он был еще мальчишкой, то к сегодняшнему дню, когда он сидел здесь уже почти  весь седой и чувствовал, как ёкает в его груди растревоженное сердце.
Он поглаживал рукой родные бугорки и едва слышно просил прощения за редкие свои встречи, за то, что далеко теперь улетел от родного гнезда и многое забыл, что медленно всплывало теперь в памяти немым укором его жизни. Его деревенское прошлое будто и само лежало теперь на этом погосте тихое, беззвучное, как высокая трава, заполонившая все кругом.
Откуда-то сверху с кроны стоявшего в стороне дерева гаркнула ворона  и слетела к нему, надеясь чем-нибудь поживиться. Она нахально скакала рядом и все норовила заглянуть Василию в глаза.
- Фу, ты, поганка! – Василий замахнулся на нее рукой. – Пошла прочь, отсюда! – Но ворона настойчиво крутилась возле него и никак не хотела улетать. – Ну, что ты привязалась ко мне, чернявая, - Василий нехотя приподнялся с земли, - пора бы уж угомониться тебе. Солнышко-то вон как низко… И мне пора…
Он еще немного постоял, прикрыл калитку, поклонился и пошел назад. Было ему печально и стыдно за себя, за Татьяну, за эту облупленную ограду.  И ворона теперь казалась ему тем укором, которым корила его эта неприкаянная тишина двух могильных холмиков, где лежали отец и мать. Взгляд его скользил по другим могилам, опрятным и не очень, с фамилиями, которые были ему знакомы с детства, и холодок бежал по его спине от того, что столько людей, которых знал он, ушло уже за эти годы, и теперь многим здесь он чужой посторонний человек.
На одной могилке, так же обделанной дёрном, лежали цветы, трава была выполота, и оградка сверкала свежей голубой эмалью. Возле холмика заботливой хозяйской рукой было посыпано желтым речным песком, и все говорило о том,  что бывают здесь часто и следят за порядком на совесть. Василий подошел ближе и прочитал: «Теляев Павел». От неожиданности он вздрогнул, тут же вспомнил Валентину, поезд и, немного подумав, так же, как отцу и матери, поклонился его моги- ле.      
- Повидался, - встретила его Татьяна, - долго ты ходил… Я уж беспокоиться начала, мало ли… Человек ты приезжий, а у нас тут тоже всякое случается. Вот в прошлом годе один утоп…
- Чего ограда с крестами не крашены? – Сурово перебил ее Василий. – От людей бы постыдились. Мать с отцом все-таки, не кто-то… Не частые вы там гости, Татьяна. Только не ври, что времени нет. Все равно не поверю. Не ожидал я того увидеть, не ожидал… У  Павла-то все прибрано и сверкает, Валюха, значит, все успевает, хоть и без мужика, а вам все недосуг… Паскудство это!..
- Дык, Анюрюхи то нет, то пьяный, - попыталась оправдаться Татьяна, - а этих и не допросишься, - она неопределенно повела головой, намекая на детей, - сам что ли молодой не был. Не до могил им… А сама… вот кручусь, как белка в колесе…
- Не скули, - опять оборвал ее Василий, - сам покрашу. Кисти, краску где сейчас здесь купить можно? – Он вынул из бумажника тысячу. – Скажи ребятам, пусть купят. Завтра я сам…
На завтра Татьяна увязалась за ним. Она старательно выпалывала траву, оглаживала и прихорашивала холмики и тайком поглядывала на брата, всем существом своим показывая ему желание загладить свою вину. Василий в старых Андрюхиных штанах и рубахе, в надвинутой на затылок видавшей виды кепке, повернутой козырьком назад, совсем не выглядел теперь лощеным московским барином, которым приехал пару дней тому. Он молча и споро помахивал кисточкой, не пропуская ни одной мелочи и терпеливо ждал, когда первый слой краски высохнет, чтобы покрыть вторым. Отойдя немного в сторону, он придирчиво оглядывал собственную работу, не пропустил ли чего, и спрашивал сестру:
- Глянь-ка свежим глазом, нет ли прогалков? – И, получив отрицательный ответ, довольно улыбался.
- А ты сейчас вовсе на городского не похож, чисто наш, деревенский, - сказала Татьяна, - никто и не подумает, что начальник большой и доктор наук.
- А я и есть деревенский, - просто ответил Василий, - думаешь, все забыл? Не всё… Время, конечно, выветрило многое, а середка осталась крестьянская, деревенская. В больших городах, знаешь, сколько таких, как я, деревенских? Ууу! Не счесть! Все города с деревни пошли…
- А чего тогда городские нас не больно жалуют? – Осмелела Татьяна. – Чуть что – деревня!
- Кто по своей дури, а кто по вашей: иные с деревни приедут - и ну из себя корежить, будто таких, как они, в городе не видали. Завидно, что городские  лучше живут, обидно, а потому чваниться начинают. Где образованием не возьмут – там наглостью пытаются, вот и не любят за это…  А надо бы не в чужом доме, а в своем жизнь хорошую делать, не гуртом в город бежать… Свято место, Таня, пусто не бывает. Свои уедут – чужаки придут. Понимать нужно!
- Ой, правда твоя, братка, - затараторила Татьяна, - у нас, кажись, какое место глухое, а и то всяких понаехало… Инда идешь, как не по своей деревне, лопочут на своем, задираются, зыркают… Мелкие все, как блохи, и полным-полно… До рукопашной не доходило, но острастку им мужики давали. Мой Андрюха говорил, лезут везде, как вши… А чуть что – в щели и не видать…
- Повсюду такая проблема, - проговорил Василий, - в Москве, в Питере, во всех больших городах… Власти о том знают, делают мало. Говорильни больше… Народ злится, раздражается, того и гляди за топоры примется… И толстосумы наши берут кого ни попадя, лишь бы лишнюю копейку прижить, а там – хоть трава не расти… До поры до времени то…
- Ты бы, Вася, с мужиками нашими потолковал, - попросила Татьяна, - у Андрюхи уж спрашивали. Рассказал бы все, как там у вас, посоветовал… А то не нынче-завтра уедешь – и поминай, как звали, опять надолго. И им всем приятно: в ученые люди вышел, а не брезгаешь простым человеком, значит, свой, - не обманешь!
- Можно. Только что я им нового скажу, все тоже самое… За свою землю нужно держаться и работать – вот и вся премудрость!
На другой день у крыльца собрались несколько мужиков, предводимые одним рослым и горластым здоровяком, которого Василий не знал. После краткого знакомства, он рубанул ребром ладони воздух и громогласно заявил:
- Ты только нам здесь политграмоту не читай. Телевизоры смотрим. Ты нам про жизнь растолкуй, что да как будет, чего ждать нам впереди. Мы, вот, телевизоры смотрим – там все гладко, а в нашенской жизни инда и не так. И где сикось-накось пошло, что так скривилось, не понять…
Мужики смотрели на Василия горящими глазами, а он не знал, что сказать им, чтобы снова не было это пустословьем, которым сыты они уже по горло, чтобы не стать в их глазах тем вралем, которым они уже не верили, видя, как пустеет и вымирает их деревня, как наглеют понаехавшие  сюда чужаки и как отмахиваются от них сытые власти, присосавшиеся к жирному корыту, у которого тепло и сытно.
- Врать не хочу, а и правды многой не знаю, - признался Василий. – Сами-то что думаете, мужики?
- А то и думаем, - загалдели они наперебой. – Москва не Россия, а тама собрались кучкой и живут, как сыр в масле. До бога высоко, до царя далеко, а ты живи, как хошь! Пока жареный петух не клюнет, так и дела нету. Уж коли у вас тама порядка нету, что про нас говорить! У нас здесь кажный прыщ – власть и на нас напасть! Нечто докричишься до кого…
Расшумелись мужики не на шутку, смачным матом крыли, не стесняясь, всех, кого считали виноватыми в нескладной своей жизни и наступали на Василия, словно это он один был во всем виноват. На шум стали собираться бабы, и крики усилились их высокими срывающимися от негодования голосами.
- Ты начальник большой, - шумели они, - вот и скажи там, в Москве, что увидел и услышал. Не боись правду говорить, пусть не затыкают уши! А то сидят там в Кремлях и за стенкой своей видеть ничего не хотят! Почаще бы по России ездили да не на мигалках своих, а пешком, чтобы увидать все, как есть…
Василий взмок от их напора, будто и впрямь он был виноват во всех их бедах. Он не оправдывался и не прерывал их, а как боец, принимал на грудь все удары и обиды, накопившиеся у этих усталых трудовых людей.
- Ну, дали мне землячки, - говорил он сестре, снимая мокрую от пота рубаху. – Точно в бане побывал. Накипело у народа…
Ужинать он отказался. Все припоминались ему разгоряченные лица и крики баб, в которых так отчетливо слышались ему и горечь, и обида, и страх за будущее своих детей и страны. И как такое могли допустить, как разрослось это безобразие по всей стране, как не просчитали заранее последствия своих непродуманных действий власть придержащие и, казалось бы, не глупые люди, что до крайности, до последней точки довели терпение народа и у себя под носом и даже здесь, в дальнем захолустье. И что же будет делать теперь власть, когда многие потеряли к ней реальное доверие и с насмешкой смотрят и слушают, что говорят им по телевизору и радио улыбающиеся и довольные комментаторы и шоумены. Здесь, на земле, по которой они ходят, все не так гладко и красиво, как на картинке, не так сытно и светло, а порой и вовсе темно и беспросветно, как в долгом, затяжном, пьяном угаре. И кто, какая сила должна разорвать эту тьму, если не слышат, не хотят слышать голос своего народа его слуги, всякий раз на выборах сотрясая воздух обещаниями и красочными лозунгами.
- Ехать надо, - сказал Василий назавтра сестре. – Все, что хотел увидеть и услышать -  увидел и услышал, а болтаться без дела нечего. Да и вам, чтобы не успеть надоесть. Хоть я и один человек, и свой, а все равно привычный порядок нарушил. Поеду…
Татьяна не удерживала, не уговаривала побыть еще, не отнекивалась, как бывает в таких  случаях, из вежливости. Прав был Василий, так что же возражать, да и не поверил бы он ее елейным словам.
- Гостинца-то какого же послать… - растерянно проговорила она. – Нечто вас там в Москве чем удивишь? А с пустыми руками не по-людски… Хотя бы с огородины чего возьми… Соберу что ли корзинку?
- Собери, - согласился Василий, не желая обижать сестру. – Только не расстарайся там чересчур, много не возьму. Привезу своим на пробу, пусть лопают.
- С билетом-то как же… - спохватилась Татьяна, - или есть у тебя?
- О том не беспокойся, - Василий постучал себя по нагрудному карману, - я не пропаду, найдут мне билет. И ехать тут: ночь перекантуюсь, а наутро – дома. Может, повезет, что опять Валентина будет, так и вовсе хорошо.
- Отходную бы, - загудел Андрей, глядя на сборы Василия, - все ж ки кто тебя знает, когда теперь пожалуешь. Ты гость редкий… Танюха, давай что ли…
Татьяна не возражала. Проводы были тихие и грустные. Племянники, наскоро простившись, убежали по своим делам, простились  вежливо, но сухо, словно с чужим. Разговор не клеился, и только Андрей, глядя осоловевшими глазами, буробил обычные прощальные слова, не забывая подливать себе в лафитник.
- Мало ты, Васька, побыл, - гундел он, - знамо, что тебе здесь делать… Только ты смотри, нас не забывай, не гребай. Хоша не каждый год, а приезжай попроведать, к мамане, папане… Може, и мы к тебе соберемся, а как же…
- Молчи уж, - оборвала его Татьяна, - соберется он. Ты, Вася, не слушай его. Буробит по пьянке незнамо что… Куда со свиным рылом в калашный ряд… Ты там насчет ребят лучше…
- Обещать попусту не буду, - серьезно сказал Василий, - а приезжать – отчего же, приезжайте, места найдем. Посмотрите столицу – не узнаете, совсем европейский город теперь, не то, что при Советах… А то сидите здесь бирюками.
- Так не на что разъезжать нам, - обиделась Татьяна, - и некогда. Хозяйство, дом на кого оставишь? Вот разве ребята приедут, а мы уж тут как-нибудь…
От дальних проводов Василий отказался. Простились у калитки, и Татьяна еще долго махала ему платком, пока он не скрылся за поворотом. Прошло всего несколько дней, а ему казалось, что гостит он уже давно, и время тянется непривычно долго. И никак не мог он понять своего теперешнего состояния раздвоенности, когда, казалось, время бежит то по часовой, то против часовой стрелки.  Странная мешанина творилась в его душе, и нужно было разобраться в этом, успокоиться, расставить все по своим местам и жить дальше, но как, он не знал еще и сам…