Балалайка - милая подружка

       Когда меня  спрашивали о предпочтении  музыкальных инструментов, я обычно называл фортепьяно, скрипку и флейту. Говорил я так, пока не услышал виртуоза-балалаечника Павла Ивановича Нечипоренко Он приехал в 60-х годах с концертной программой в Самарканд, где я тогда жил.  Скажу, впечатление он произвел потрясающее – я долго не мог прийти в себя. В программе была и русские народная музыка,  и зарубежная классика. Помню,  что меня удивило, так это  исполнение  Листа, Сен-Санса, Сарасата.  До тех пор не мог представить, что  из  деревенской балалайки можно исторгнуть музыкальную классику. Да и слово «балалаечник» носило характер человека пустого, болтливого, вобщем имело оттенок пренебрежительный. И как это оказалось несправедливым.
       На следующее утро мне позвонил в редакцию директор музыкальной школы  и спросил: какие у меня  впечатления от Нечипоренко. Ответил ему, что потрясен, и в газете непременно дадим самый добрый отзыв. «Прихо - дите, Раф Саныч, в два часа к нам в музыкальную школу  - мы пригласили Павла Ивановича выступить перед учащимися и преподавателями. Обещаю – не пожалеете, Он у нас покажет такой класс, что задохнетесь от радости и удивления.  Одним словом приглашаю». И верно – выступление прошло как бы на одном вздохе.  Это был наш русский Паганини,  только играл не на скрипке, а на балалайке.  Потом я нашел его биографию, где его ставили рядом с Давидом Ойстрахом и  Эмилем Гилельсом, ничуть не преувеличение.
И теперь к перечню своим любимых музыкальных инструментов всегда непременно добавляю – и балалайка.               
       P.S. Нашел я случайно в своих литературных розысках  статью братьев ТУР, когда-то еще до войны популярных фельетонистов и драматургов и решил –дай-ка познакомлю моих читателям с этой поэмой о замечательном инструменте с русской душой. Где вы еще про это прочтете!


                ПАРАДОКС О ТРЕХ СТРУНАХ

       - Анфиса, - говаривал он, - хороша, но своенравна: У ней, доложу вам, приятный голос, тонкая шея и какая душа! Пожалуй, Доротее Карловне перед ней не устоять. Ей-ей не устоять ... Анфисой звалась балалайка. Доротея Карловна была немецкая гармонь. Говорившего же звали Изот Сомов, он был наш знакомый - из смоленских цеховых, маркер из бильярдной. Это был мужчина светлого ума и темной жизни, всегда суетливый, как шафер на провинциальной свадьбе, в длинном пиджаке, всегда запачканном мелом, - человек, лишенный зубов и страстей. Впрочем, у него была страсть. Он до смерти, до самозабвения, до греха любил балалайку, был он апостолом балалайки. Игра его славилась в наших местах, потому что была замечательной и доходчивой до сердца, особенно, когда Сомов игра пьяным. У него дома по стенке, на газете, на гвоздиках, были аккуратно развешены балалайки, - множество балалаек разных тонов и многих звучаний.
Всех их он называл женскими именами – Соня, Анфиса, Нюрочка, Афродита, но любил больше чем женщин. Дивное пристрастие свое он объяснял следующей коллизией обстоятельств. Мать родила его в дороге, на глухом полустанке какой-то степной ветки, черт знает где; роды произошли согласно расписанию - между товарным и пассажирским. Тем часом на вокзале, под первым снежком, пьяный казак в маньчжурской папахе играл на балалайке «По-над Доном сад цветет»...
       - С того, - объяснял Изот Сомов, - и полюбил я балалайку, а главное - понял ее душу. Она ж, как живая - эта Анфиса ...
И впрямь замечательна душа у балалайки. И хоть не всех мать родила под ее унывное бренчанье, все же инструмент этот близок и  сочувственен нашему сердцу.
Сапожники и редактора, огородники и пожарные, бухгалтера и дворники, пионеры и мастера, -       у всех у них, выступающих на конкурсе, есть своя милая «Анфиса» или «Нюра», или «Галина», с тонкой шеей и головой, перевязанной розовым или голубым бантом.
Балалайку подчас хочется толковать как живое существо. И живой под хорошими руками понимаешь ее. Ее струны сделаны из жил. Это - сухие жилы. Когда-то в них бежала кровь, толкаемая сердцем какого-то животного, она давно высохла, и сейчас по ним струится музыка, также толкаемая человеческим сердцем. Вот так же гармонь похожа на большое, раздувающееся сердце со стальными - будто сердечными - клапанами.
Разные сердца бывают на конкурсах, по-разному бьются они, и по-разному льется густая звонкая кровь в жилах струн.
       Старик-художник, с особенной русской бородой, каких, вероятно, осталось не более дюжины во всем мире, прожурчал на басовом венке о ясном соколе, вернувшемся на родимую сторонушку. Бухгалтер в лаковых башмаках с замшей, прострекотал Шопена с щелканьем, с присвистом, с придыханием, с придурью, выстукивая на деке вятской балалайки как на счетах. Высокий, как протодиакон, рабочий играл на «черепашке» какую-то чудовищную, немыслимую мазурку. Маленький человек, неясного вида, разливался на саратовке осенним мелким дождичком, слезами и небывалой грустью: Под разными пальцами песня приобретала разные выражения. Разные пальцы трогали струны. Жесткие пальцы, сучащие всю жизнь дратву, пальцы в чернилах, пальцы в бородавках, детские пальцы, сухие, жилистые, волнистые. И под всеми этими пальцами – из-за вальсов Дюрана, Доброхотовского трепака и марша Буденного - постепенно вставало лицо гармони и балалайки. 
       Это обычное веснушчатое русское лицо привлекательное и могуществен - ное именно в силу своей обычности и национальности. Пусть спецы нам говорят, что это Московская Русь, занесенная в век Эйнштейна, конструктивизма, «Фигаро» и психоанализа. Да, это - парадокс. Это такой же русский парадокс, как кино или радио в запущенной деревне, но это живучий и нужный парадокс. Балалайка и гармонь - это такие же непременные покладистые демократические спутники русского человека, как сапоги, как квас, как семечки. И потому с таким пафосом, с такой надеждой поворачиваемся мы лицом к балалайке. Балалайка и гармонь - в кругу ли друзей, в клубе ли, на окраине, в желтом пару чухонской зимы - это одно из вернейших, из практичнейших средств против всяческих Чубаровых переулков. Кто-то как-то предложил, - дабы приблизить классическую музыку к массам - переложить на балалайку Баха, Листа и Шумана. Девятая симфония на балалайке - это ведь опять парадокс. Да ведь сама балалайка - это тоже ольховый парадокс о трех струнах.
       Други, влюбляйтесь в этих деревянных девушек с высокой тонкой шеей, с маленькой головой, повязанной ленточкой, и огромной душой блуждающей в бедном ольховом теле. И пусть каждый тронет душу своей «Анфисы» или «Нюрочки», она - как захочет - засмеется или заплачет ему в ответ.
                "Бомбы и бонбоньерки", 1929