Лия Ахеджакова. А это кто? 3 октябрь 1993 г

    В тот день я вернулся домой очень поздно. Жил я один. Все в комнате с одним большим окном казалось мерзостью запустения. Чтобы подавить тоску одиночества,  я сел на пол, прислонившись спиной к жестким ребрам отопительной батареи, и нажал  на кнопку телепульта. Екран засветился. Комната наполнилась голубым светом. И только. На экране одна серая рябь. Не туда попал, подумал я с досадой. Стал нажимать на другие кнопки. И снова ничего. В лучшем случае на экране разноцветная сетка. И тут до меня дошло. Какие там телепередачи, когда  столько народа прямо под башней у телецентра наваляли. А бэтээры там и сейчас все еще разъезжают, постреливая, вдоль улицы Королева. А озверелая шпана в солдатской форме все еще садит изо всех стволов по деревьям и кустам Дубовой рощи.

   Но вот когда я нажал очередную кнопку, то вдруг увидел неожиданно вменяемое изображение. За низеньким столом сидело несколько человек. У всех в лицах было выражение тревоги и похоронной тоски. Такое ощущение, что все смотрели мне прямо в глаза.  Говорил один. Остальные внимательно слушали. По всему было видно, что всех их сейчас солидарно объединяла одна мысль, одни чувства, одна тревога. Тревога за судьбу отечества. То, что я видел в эту минуту, совсем не было похоже  на крикливые, базарные ток-шоу, которые легко вписывались в общий попсовый ряд телевизионной сетки, и которые уже давно стали нашим общим потребительским продуктом, поданным прямо к вечернему столу из телеящика.

    Нет, тут никто не спорил и не блистал остроумием. Не было и столь привлекательной борьбы, поединка двух соперников, напоминающей скорее  двух, гоняющихся друг за другом в загоне бойцовых петухов посреди возбужденной, орущей толпы. Бывали, конечно, поединки и покруче, когда в круг выпускали двух злобных, нетерпеливых барбосов, жаждущих публичной драки. Псы-петухи дрались, летели перья, лай, рыки, визги, а никому не страшно. Было только  захватывающе интересно и весело.

  Сейчас всех сидящих перед полуночными телезрителями со скорбным видом псов и петухов объединяла сплоченность перед единым врагом. Общий враг - это зараза, угнездившаяся в Белом доме, и уже повсюду пускающая метастазы. По выражению лиц людей, взирающих с экрана, чувствовалось, что сейчас наступил пиковый накал противостояния. Они все как один и пришли сюда, чтобы пересилить ситуацию. Чтобы у всей страны сложилось четкое представление, кто у нас друг народа, а кто есть враг народа. Враг хитрый и безжалостный. Фашист – одно слово.

     За столик подсаживались поочередно только друзья народа. Все люди интеллигентные, передовые, образованные, свободолюбивые, бесстрашные, в могучем напряге сорвавшие со страны оковы одиозного режима. Каждый в свою очередь они подсаживались к низенькому столику, чтобы призвать всю страну сплотиться перед общей бедой. Каждый старался в меру своего речевого дарования и обаяния. Это были люди пусть и разного общественного калибра, но из одной известной обоймы. С озабоченными, тревожными, если не скорбными лицами, в позе праведников и мучеников они сидели перед камерой. Каждый в ожидании произнести свое призывное слово и выразить свой гнев, возмущение и ненависть к  тварям, пытающимся растоптать прорастающие цветы свободы и демократии на скудной почве почти вечной российской мерзлоты.

    Бедные, несчастные люди, - подумал я тогда в горькой тоске. - Не ведают в злобе, что творят. Не ведают, как смело они здесь один за другим впечатывают себя в нетленный теперь список подписантов, который однажды им выставят, как неопровержимый документ-компромат – свидетельство их глупости, а то и подлости. 

    Я смотрел на  длинную череду присаживающихся за столик людей, и думал со злобной иронией в душе, кто ж среди них явился по зову сердца, а кто в амбиционном желании засветиться лишний раз на миллионах экранах страны. Подписанты. Ох, смелые или глупые, или самонадеянные, или уж очень романтичные натуры. И ничего то их не учит. Ведь припечатал уже один раз Галич с бесчисленных магнитофонных лент совсем недавно всех, кто так неосторожно «поднял руку» с угрозой «поименно вспомнить всех». А здесь  даже и не рука и не почти безликая подпись, а куда уж ярче и убедительней –  в живой речи во всей живописной палитре чувств. Куда уж больше.

    И это ни где-нибудь, а в стране, которая пережила несколько головокружительных исторических спиралей. И на каждом очередном ее витке все «подписанты», кто хоть сколько-нибудь засветился, каждый раз оказывались в полном дерьме. Получалось так, что сами себя с упоением ставили, не будучи сильно искушенными в этих запутанных спиралях, к позорному столбу. А они то думают сейчас, что вот на них только жизнь и кончается. И вот только им сейчас принадлежит в обвинительном запале непререкаемая истина. И нет предела гордости и самодовольству. Они чисты и пушисты. И  жизнь готовы положить на жертвенный алтарь святой свободы.

   А как часто на этот алтарь они кладут не свои, а чужие жизни. Эти гагары только буревестников посылаю на заклание. А река жизни течет. А повороты ее так непредсказуемы. И приходит такой момент, когда вдруг плюсы меняются так предательски на минусы. А для всех этих ребят, что в праведном гневе зовут нас сейчас на демократические баррикады, час истины может пробить очень даже скоро. И самим же станет стыдно, за что и за кого зовут они нас на борьбу и жертвы.

     И тут вот как раз один из них и появился на экране. Пухленький и какой-то скучный в эту тревожную ночь. Он совершенно убежден, что сын за отца, тем более за деда не отвечает. Хотя и носит, что совсем уж странно, его литературное имя-бренд. Настоящий Гайдар, может быть, и шагает впереди. А вот куда пошел дорогой внук!? В эту минуту он сообщает всей стране тихим, скучным, вялым голосом, видимо для того, чтобы подчеркнуть весь трагизм положения, что город во власти бандитов.

- У Останкино идет бой. Противоположная сторона, бандиты, - уточняет он для полной ясности, - применяет автоматы, гранатометы, тяжелые пулеметы».
   
 Ужас!!! Не удивляйтесь, ребята, если совсем скоро вы увидите на экране фашиста Баркашева, или, не приведи Господи,  отвратительную рожу Ампилова, который в исступление будет орать что-то про диктатуру пролетариата. Словом, к оружию братья демократы. День славы настает. Давай Свободу на баррикады. Иначе всем завоеваниям кирдык. Наверное, в эту минуту в недалеком прошлом сотрудник журнала «Коммунист», но уж очень, как бы в насмешку, похожий на повзрослевшего мальчиша-плохиша, мнил себя мужественным благородным мальчиком Тимуром, объявляющим общий сбор своей команды деревенской ребятни против обнаглевшего и зарвавшегося хулигана Мишки Квакина.

     Я  смотрел на него и спрашивал себя, да что он несет. Какой там бой? Какие гранатометы? Какие «тяжелые пулеметы»?  Ведь я же только что оттуда. Там все уже кончено. Одни трупы валяются на площади между двумя студийными комплексами и среди вековых дубов. И кто же всё это напел ему про тяжелые пулеметы. 

     А потом я увидел на экране Юрия Черниченко.  Гайдар, тот, что внук,  пусть в незнании что-то лепит про ужасы у Останкино. Но то, что он воспитан и выдержан – это бесспорно. А вот сделавший себе имя на Манежной площади аграрий-журналист и любимец митинговой публики, совсем уж невоспитанный и совсем невыдержанный. В своем истеричном упоении он орет на всю страну: «Раздавите гадину! Сейчас это слово нельзя забывать по отношению к тем, кто ворвался в наш город, как бешеная собака. Ребята, хотите жить, - раздавите гадину!»

      И как всегда слово его наполнено яростной энергетикой, так  запомнившейся всем по ярким спичам на московских площадях. Образованный аграрий умственного труда  цитирует в исступлении Вольтера, положившего огромадный камень в основание Великой Французской Революции. Это так великий просветитель призывал  ecraser l’infame, то есть церковь со всеми ее попами. Только почему-то запомнилось еще и другое его философское изречение про Бога, которого, даже если его и не было, то непременно следовало бы выдумать. Невольно спросишь у философа, давить или выдумывать. Ох уж эти философы. Не знаешь, как к ним и подойти. У них что ни фраза – то и изречение. Вот одну из них с пользой дела и употребил сейчас манежный трибун, так снисходительно-отечески хлопнув по плечу всех «ребят» демократов, дав им добрый совет. Давите! Да чего орать то. Уже раздавили. Теми самыми тяжелыми пулеметами с БТРов.

               
    Я не мог больше слушать. Снова нажал на кнопку. Экраньчик погас. Я встал, подошел к окну и открыл его узкую створку. Холодный воздух осени ударил в лицо. И опять по барабанным перепонкам вдруг с отчетливой силой вновь ударил звонкий грохот разорвавшейся гранаты, и ослепительная вспышка вновь полыхнула в глаза у здания телецентра АСК 3. И снова я услышал дружный грохот из десятков стволов. И увидел трассеры пуль, роем летящие в толпу. И крики, и брань, и вопли раненых, и падение тел вокруг, и разбегающаяся в ужасе в разные стороны толпа людей, спасавших свои жизни.
 
    Потом обернулся назад и снова сел на пол перед телевизором. Машинально снова нажал на кнопку пульта, лежащего на полу у  правой руки, и увидел снова ту же  комнату и за столиком очередной ряд «подписантов». Говорил один из них, тот, что был в центре. Это был здоровенный дядька, с утрированно мощной мужской харизмой. Где-то я его уже видел. Не то бард-певец, не то актер. Да это же Джигурда, вспомнил я.

   Он говорил, делая широкие решительные жесты, про то, как сидельцы-депутаты торговались с ельцинской властью. В голосе его звучала убежденность человека, знающего правду, хотя и известную пока только ему одному. Говорил так, как если бы сам присутствовал при бессовестном торге между прижимистыми сидельцами и ельцинскими порученцами. Оказывается, что сидельцы столь упорны в своем протесте только потому, что запросили все как один откупное. Даже и сумму назвал.

 - Они борются за ваши блага? - вопрошал с сарказмом обворожительный мужик, как о вещи совершенно очевидной. - За свои блага они борются! Они затребовали по миллиону долларов. Получим миллион долларов – и уйдем, - решительно рубанул он, подчеркивая всю алчность и продажность народных избранников. Я смотрел на дядьку со знакомым лицом и думал: Эх, тебя бы туда, мудак, под эти тяжелые пулемёты. Про что бы ты нам сейчас пел!

     И тут же мне вспомнился Починок. Сам недавний народный избранник, кинув собратьев по борьбе, тихо перебежал во вражью президентскую рать, и прилюдно убеждал сидельцев оставить их ночные бдения при свечках и хоровую самодеятельность в огромном зале заседаний. Починок убеждал, и по всему было видно, как ему там на той стороне очень хорошо. Но он добрый. Он хочет, чтобы и бывшим товарищам было бы так же хорошо. Весь тон его говорил: «Ну ладно, подурили и будет. Опомнитесь. А за это вам ну целый дождь благодарственных даров. И квартиры, и оклады неслыханные, ну и места соответствующие в госструктурах».

      И вот тут из всего ряда суровых мужчин, сидевших за столиком, мне  бросалась в глаза одна мелкая женская фигура, сидящая даже не за столом, а слева сбоку от него. Ну надо же, и она здесь. Ее невозможно не узнать. Лия Ахеджакова, она же секретарша Верочка. Ты-то, как здесь оказалась. И о чем же ты нам сейчас поведаешь? Про походку от бедра?

    Я уж и не помнил, когда увидел впервые эту чудаковатую, смешную, трогательную, обворожительную в своей слабости и детской наивности тетеньку. Весь ее шарм, собственно, и состоял в слабости, которая так притягивает мужскую природу с первейшим желанием защитить и не дать обидеть беззащитное существо.

     Первое ее явление на экране было поразительным. Фильм «Ищу человека». Нет, таких актрис я еще не видел. Мне даже показалось, что и не актриса она вовсе. Особенно, когда я видел ее глаза, взятые крупным планом, в которых было столько мольбы, надежды,  веры и неверия. Всё вместе. Нет, так играть невозможно. Так можно только жить. Это не кино. Это что-то снятое невидимой камерой. Даже и ребенок со всей своей непосредственностью так сыграть не мог бы. Глядя в такие глаза, можно увериться, что душа, божье творение, живет именно в них.  Ну а если это все-таки актриса, то игра ее где-то за пределом возможного. То, что можно смело назвать гениальностью.

     А потом я видел ее еще много раз. Но никогда уже после игра её так потрясающе на меня не действовала. Нет, все было вроде то же самое. И даже в редких эпизодах те же самые глаза. Но первая картина, потрясшая меня, незаметно превратилось от своего частого повторения в то, что так обидно называют штампом. Штамп очаровательный, привлекательный, трогательный. И уже даже и не штамп, а сценическая маска.

   Наверное, в этом и нет ничего плохого. Сколько актерских масок мы знаем. Талантливых, бесподобных, потрясающих. Первая маска, что приходит на ум, Чарли Чаплин. Но ведь никто же и не требовал от великого актера, чтобы и в реальной жизни он ходил, переваливаясь с боку на бок, широко в сторону расставляя носки огромных ботинок. А вот от Лии безотчетно хотелось, чтобы и в жизни она была секретаршей Верочкой.  Маска – вещь  жестокая. Она держит, не отпускает и не позволяет снять ее. 

     И вот тут я вдруг увидел, как маска свалилась с ее лица. И это, наверное, повергло в полное недоумение многих и многих в этот поздний час. Как если бы вдруг шаловливый добрый котенок вдруг на глазах превратился бы в злобного хорька. Милая Лия сидела вся зажатая и вся на нервах. Готовилась к выступлению. Она не смотрела в камеру. Кажется, и сама понимала, что ее явление здесь совершенно и необычно, и вряд ли кстати.   
               
   Но вот подошла и ее очередь произнести гневное слово. Начало выступление обозначило и тональность и смысл всего, что она собиралась сказать стране. Лии совсем «не хочется быть объективной». Так, понятно. Тонкая артистическая натура и ранимая душа воспринимает все в мире не холодным рассудком, а горячим сердцем. Но ведь сказал же один знаменитый летчик и философ, что истина открывается именно сердцем. А вдруг и в самом деле так оно и есть.

    Следующая её фраза еще больше прояснило движение ее мысли. Она не хочет ругать своего президента. СВОЕГО! Замечательно! Сразу вспомнилась другая знаменитая фраза: «Дювалье, конечно, сукин сын. Но он НАШ сукин сын». Странно. Очень странно. С какой же стати у нашей не то левой, не то правой интеллигенции с апломбом и непоколебимой претензией на причастность к духовной элите нации, деревенский неграмотный мужик, с корявой речью, недавний партийный босс, навравший всей стране не единожды, да к тому же еще и пьяница, не раз опозоривший великую страну самым пошлым образом, стал столь дорогим и любимым НАШИМ сукиным сыном.

      А дальше шло замечательное пояснение и оправдание. Он, президент,  оказывается, «ждал до последнего», чтобы не пролилась кровь «дорогих россиян». Ждал терпеливо и смиренно. А кто же, тут же спросил я себя,  ранее довел всю страну, потерявшую все ориентиры, до истерии, развалил все, что было можно, раздавил миллионы судеб, нравственно и физически разорвал все наше великое пространство, и, наконец, попрал Основной Закон, на который возлагал свою длань, клятвенно обещая быть его первейшим гарантом.

    Всё простим «сукину сыну». Потому как он «наш». А почему же наш-то? Потому что есть  и «не наши». И видится в богатом воображении Лии, без которого, конечно, нет большой актрисы, как эти «не наши» с "оскаленными, озверевшими мордами" в ностальгии по советской колбасе неистово штурмуют главную фабрику демократических грез в стране. Ужас! Ужас! Что же это за придурки такие. И расстреливали их за опоздание на работу, и в Сучан, и на Соловки их, а они все те же. Ну что поделаешь, вздыхает горестно с безнадежностью и трогательной нотой в голосе секретарша Верочка. Такие вот «всегда есть и будут».

    А что сейчас то делается!  Ужас, да еще какой! «Третий день журналистов убивают». При этих словах в моих ушах снова отчетливо прозвучал металлический звон разбившейся видеокамеры, которую держал в руках несчастный парень, сраженной демократической пулей у дверей в телецентр. Да и не только он один.

    «Так кто же убил» снова пронеслась в моем мозгу известная фраза.  Но это еще не всё. Какие там журналисты! Милая дамочка в сердцах и ярости, с состраданием в голосе утверждает, что там, на телевидении, убили «теток, которые за какие то копейки стерегли чужие пальто в гардеробе». Теток, которым просто некуда было спрятаться. Ну совсем некуда. Тут грузовиком в дверь, целятся гранатометом, а они все стоят и пальто выдают. Ну надо же, какая самоотверженность и верность своему профессиональному долгу. И жизни положили эти мифические «тетки» прямо у своих вешалок. Несчастные - разнесчастные. И как же их  жалко, этих  божьих одуванчиков. Ну и это ведь тоже еще не все. Ведь были еще и «мальчики». Были мальчики. Это Лия так о тренированных, крепких ребятах из «Витязя», полосующих из тяжелых пулеметов толпу у АСК-3. Оказывается, «они просто стояли и пропускали». А в них, невинных,  сволочи коммуняки из гранатометов.

    И при этом я подумал о том, сколько там, на проспекте Королёва осталось лежать людей, которых прицельно из темноты жестоко расстреляли из автоматов и крупнокалиберных пулеметов. И уже сегодня в терзании тоски и гаснущей надежды их будут разыскивать по больницам и моргам их родственники. Да и найдут ли еще. Да ведает ли эта Верочка о том, что она несет. Ну ладно, я там был. Я видел. А те, кто не видел, а это вся страна, прильнувшая к телевизорам и с возмущением, с трепетом внимающая словам любимой актрисы о растерзанных гранатометами тетках-гардеробщицах и мальчиках-херувимах. Какие сейчас чувства должны переполнять их сердца? Особенно когда они слышали про «оскаленные звериные морды». А из-за чего у нас убивают этих «теток»? А все из-за этой «проклятой Конституции».

   - И сейчас за эту Конституции, – два кулачка Верочки в ярости взметнулись вверх, – в которую уже воткнули их привилегии, - и один кулачек энергично тычет в стол несколько раз, как бы вбивая в него эти самые депутатские привилегии. В голосе нет предела возмущению.

    - Они убивают ни в чем не повинных людей. - В последней фразе чувствуется растерянность и ужас смерти.

   – Я не знаю, что сейчас будет, если там сто тысяч людей. - И  мне так глупо пришло на ум фраза про тридцать пять тысяч курьеров. И при чем здесь курьеры? Наверное, при том, что в обоих случаях хотелось поразить воображение слушающих. А еще непременно хотелось бы, может и подсознательно, чтобы этих с «оскаленными и озверелыми мордами» было бы сто тысяч. И никак не меньше. Это только еще больше усиливало масштаб нависшей беды над «НАШИМ»  президентом. Что же это такое она несет. Какие сто! И трех то не было. А если и было на всех пара десятков автоматов, да ведь ещё какие там бойцы. Шуты гороховые! А против них бэтээры и сотни, сотни стволов.
      
   - А где же наша армия? – Теперь так мастерски меняется вся тональность голоса знаменитой актрисы. Это мастерство, должно быть, оттачивалось долгие годы, с тех пор, как она играла поросят и осликов в Театре Юного Зрителя. Сейчас в нем слышится обида Мальвины на Буратино, так коварно оставившего ее в минуту грозной опасности.

   - Почему она нас не защищает от этой проклятой Конституции? – вопрошает обиженным тоном Мальвина.
 
     Да понимает ли она, что говорит? Наивная Верочка в жалобном стоне вопрошает, почему же это вся  «наша» армия не нарушает присягу. А еще, что уж совсем плохо, с какой же стати эта «наша» армия должна ее защищать. Это и вовсе вне ее понимания. Эту армию, как только не измордовали, унизили и оплевали, лишили боевого духа, да и понятия Родины тоже. Этой армии самой непонятно, что же она должна защищать. И кого она должна защищать? И от кого? И кто же это «наши»?

   Защищать эту самую власть, которая довела офицерство до нищего состояния, этого президента, который сам же нарушил свою присягу, эту всю его «семью», оторвавшую самые большие и жирные куски от общественного пирога, эту тихо и громко диссиденствующую интеллигенцию, которая вдруг в самозабвении легла под власть? От кого ей нужно защищать эту новоявленную элиту страны? От всех униженных и обворованных, от утративших чувство веры в достоинство своей страны и величие ее истории.

     Когда-то тихий и интеллигентный художник Серов написал в отчаянном протесте картину - злой и беспощадный шарж на армию, подавлявшую рабочее выступление. Казачий эскадрон с шашками наголо летит на демонстрацию рабочих. Еще миг – и отточенные лезвия с ловкостью и казацкой удалью с оттяжкой опустятся на головы несчастных безоружных людей. Не воинов. То есть людей не способных не только что как-то ответить, но и защититься. Беспощадное убийство. Страшно. Серов – художник и интеллигент – попытался вступиться за них. Как умел. Написал  картину и назвал ее «Солдатушки – браво ребятушки, где же ваша слава» А к чему холуйски призвали нынешние 42  интеллигента-подписанта своего частенько прилюдно в подпитии гаранта Конституции и демократии? К убийству? Из бэтээров и танков. Прямой наводкой. Такие хорошие, добрые, душевные интеллигенты.   
      
   И вдруг голос актрисы вновь изменился, Теперь он, казалось, взывал к самым сокровенным душевным струнам. И было бы просто преступление не снизойти к ее сердечной мольбе.

   -Друзья мои! Проснитесь! Не спите! Сегодня ночью решается судьба несчастной России, нашей несчастной Родины. Наша несчастная Родина в опасности. – И все чуть ли не шепотом, как в доме умирающего, если уже не покойника. А камера в этот момент наезжает, чтобы ближе показать ее лицо и ее глаза. Те самые, что однажды поразили меня. Она всем своим существом проникновенно устремлена в глазок камеры, в котором ей сейчас видится вся «несчастная Россия» И она еще раз повторяет на этот раз голосом капризно-назидательно-повелительным:

    - Не спите. Нам грозят страшные вещи. Опять придут коммунисты.

 О, ужас, ужас! Как страшно! Это какие же ей в эту бессонную ночь привиделись, померещились кошмарные комиссары в пыльных шлемах, какие ворошиловские стрелки, какие сталинские наркомы, которые еще пока там за дверью, но вот-вот войдут. И почему при этом совсем не страшно? Наверное, потому, что в ее голосе и видится, и слышится голосок сказочного персонажа, который тычет пальчиком со сцены в детскую и потому особенно восприимчивую аудиторию и стращает: да, да, детки, вот сейчас придет Баба-Яга.

    Все! Самое яркое выступление за это ночное бдение, тусовки-посиделки. закончилось. Превзойти такое уже просто невозможно. Захватывающий дух спектакль одной актрисы завершился. Потрясенные зрители могут расходиться и укладываться в постель. Очередная роль Лии Ахеджаковой вписалась в ряд других достойных ее творческих удач. И эта роль, как и все прочие, была исполненная на пределе души и сердца. И искренности.

   И я ей верю, вдруг подумал я. Да, конечно, верю. Верю безоговорочно.  Даже и не смотря на все чудовищные глупости и несуразности, которые она наговорила. Пусть. Но это был душой исполненный полет. Ну откуда было ей знать, что не было там никаких мальчиков и загубленных гардеробщиц. Бог ей судья. Надо простить. Дело то даже и не в ней. А дело в том, что она выразила, насколько ей позволил немалый талант актрисы, чаяния, настроения, ожидания, которые еще не так давно властно владели и мной тоже. То время прошло. И наступило безвременье и безверие. А вот в сознании глупой Верочки все ещё осталась романтика манежной революции.  Да если бы только в ней одной. 


     P. S  Статья написана сегодня, 3 октября 2013 года. То есть ровно 20 лет спустя после потрясших страну событий. Я не изменил ни одной буквы из выступления Лии Ахеджаковой в ту памятную ночь. Желающие его легко найдут в Интернете с тем, чтобы вживую насладиться пламенным сумбурным спичем героини статьи. Оставляет неизгладимые впечатления.  Вы думаете, что–то с тех  пор поменялось в голове милой секретарши? И пролилась покаянная слеза по сотням убиенным "тупых негодяев". Да нисколько! Как вы думаете, на чьей стороне выступила она при обсуждении закона Димы Яковлева? А на чьей стороне были её симпатии, когда судили троих безнравственных дур, сплясавших бесовский танец у алтаря храма Христа Спасителя? Угадаем с трех раз.  Всё.
 
   P.S. Нет, оказывается не всё. Сегодня 18 августа 2014 г. Как вы думаете по ком льет горючую слезу в эти дни милейшая Лия? Ей жалко убиенных бандераснёй детей в Новороссии? Да и не только детей. И их бабушек и дедушек, с папами их и мамами тоже. А может быть она искренне порадовалась возвращению Крыма и крымчан в лоно русского мира. Да ничуть не бывало. Какой была такой и осталась. Она на той стороне. То есть с врагами России. 
 
   Вот что она говорит сама: "Я боюсь обсуждать украинский кризис с друзьями, чтобы не поссориться и не "остаться на всю жизнь врагами". И тем не менее тут же отважно заявляет:
 
"Пусть оскорбляют, пусть кидают в меня камни, но я лично Украину не предам! Ни под каким видом, даже если меня будут так жестоко оскорблять и унижать". Хорошо! Но позволительно спросить, какую Украину лично Лия не предаст. По всей видимости ту самую, что шествует под красно-черными прапорами бандерасни, а ещё и скачет, обещая повесить на гиляку москоляку с коммунякой.

   И тут же с известной ханжеской миной на лице Лия сокрушается:
"Сделать ничего нельзя. Заработала страшная машина. Впереди идет пропаганда, за ней идет корысть и алчность. За ними – властолюбие и холуйство".

   Ну и ещё одно P.S. Такой стишок замечательный нашел в Литературке сегодня.
       Всегда играла одинаково
       Своих простушек Ахеджакова.
       А ныне плоско и с нажимом
       Играет роль борца с режимом.
                10 марта 2016 г.