А город спал

Сколь веревочка не вьется,
Покажется ее конец,
И доказательство найдется,
Коль создает их Бог, творец

Погода здесь может меняться по несколько раз в день. Особенно непредвиденными были выкрутасы зимней погоды. Город привык к ветрам. Откуда бы не дул, а в Керчь он обязательно должен был заглянуть. Самым неприятным в зимнее время был не северный ветер, а норд-ост, дул он и сильно, и долго. Если уж он начинался, быстрой смены направления не жди, не менее трех дней будет дуть. Как правило, снега он не нес, только холод, продувающий насквозь одежду, да и квартиры тоже. В море он поднимал волны. Были они беспорядочны. Не было привычных валов, несущих белую пену на своих гребнях. Была зыбь, необычная, до 2 метров высотой. Из зелено-синей вода становилась грязно-серой. С яростью набрасываясь на берег, она перехлестывала через парапет набережной, обдавая неосторожных прохожих мелкой леденящей пылью. А сам парапет  становился белым, ледяным, с хаотичными наплывами, наподобие сталагмитов. На этот раз с норд-остом пришла и сама зима, Еще деревья не сбросили всей листвы, Многие сохраняли свежесть зелени. На клумбах приморского бульвара еще разными красками красовались цветы. Накануне термометр показывал плюс 16 в тени. Утром солнце уже не выглянуло, небо затянулось серым пологом, где-то на горизонте уже плачущим. Трое морских офицеров собрались во дворе маленького дома, расположенного на склоне горы Митридат. Они готовились выйти в море на алюминиевой лодке с короткими веслами-лопатками. Сейчас они внимательно осматривали ее. Старший из них и по возрасту, и по званию (капитан второго ранга) Михайлык говорил друзьям: « Выходим, как только смеркаться начнет! Ты, Сукачев, захвати бутылку, а ты, Степашин, не забудь сигнальные ракеты».
Стало темнеть, мужчины опять собрались. Теперь они были одеты так, что в них было трудно узнать военных. Все натянули на себя гражданскую одежду, невзрачную, повидавшую все виды атмосферных воздействий. На капитан-лейтенанте  Степашине красовалась старенькая шапка-ушанка, с побитым молью мехом. Капитан третьего ранга Сукачев  в какой-то шапочке с хохолком сверху. Не разговаривая, действуя согласованно, мужчины взвалили небольшие рюкзаки на плечи, поставили лодку на специальную тачку, и стали спускаться к морю. У самого основания Генуэзского мола, они свернули к двухэтажному зданию, зашли в складское помещение, взяли подвесной мотор, установили на лодке. Но его не заводили, пока шли в водах залива. Лодка, тяжко нагруженная, зарывалась в воду. Потом завели мотор и лодка лихо помчалась, высоко задрав нос. Сейчас все были настороже, не курили, и не разговаривали между собой. Как ни быстро шла лодка, хорошо чувствовалось течение Керченского пролива, тянущего судно к югу. По тому, как ловко мужчины управлялись с лодкой, надежность которой так была относительной, чувствовалось, что такие походы для моряков были не в диковинку. Поравнялись с мысом Ак-Бурун, повернули влево. Керченская крепость осталась справа, миновали  западную оконечность Средней Косы. Слева, метрах в 150  виднелись в темно-сером, пока еще не черном  воздухе ночи гунтеры, означавшие контуры невода- ставника. Теперь было ясно, что мужчины не рыбаки и, даже не браконьеры. Это были обыкновенные воры, решившие почистить рыбачьи сети. И в это время, словно по заказу, запел свою заунывную и долгую песнь норд-ост. Усиливался он с каждым мгновением, В звуках уже не чувствоывалось тоски,  это была торжествующая дикая, полная воплей, торжественная мелодия природы. Моряки поняли, что пришла беда. Им бы, развернуть лодку, и пуститься назад, спасая свои тела. Но вид серебряных  трепещущих плотных и жирных рыбин, стоящих у каждого перед взором, победил здравый смысл. Они уже находились в самом центре ставника, где находился кошель с рыбой. Михайлык потянул сеть к себе, и стал быстро, быстро выбирать ее. Накатившим холодным черным валом лодку подбросило высоко, она носом зацепила сеть, и, зачерпнув воды, затонула. Ревущий холодный воздух прорезали, полные чувства обреченности, человеческие крики.
Всю ночь разгуливал норд-ост по улицам города, поднимая вверх мусор, сметая его в кучи, и забрасывая туда, куда сам ветер забраться не мог. К утру он заметно ослабел, но все еще дул. Мне позвонил военный прокурор Керченского гарнизона, майор юстиции Цевочкин, и попросил выехать на место происшествия. За мною приехала машина, в которой я увидел знакомого мне военного следователя Толоконцева. На военном катере я с ним вышел в море. Катер большой, тяжелый, шел, зарываясь носом в воду, и его порядочно еще раскачивало. Я укрылся с той стороны, где  меньше всего страдал от холодных соленых брызг. Полчаса хода, и мы у цели Я увидел картину, которая крепко врезалась в мою память. К одной из гунтер брючным ремнем было привязано тело  мужчины, на нем был надет серый плотный шерстяной свитер, нижняя половина тела была обнажена, погружена в воду, волны то поднимали вверх, то вновь погружали бело-розовые таз и бедра. Похоже, волны  сорвали с него одежду и унесли. Это тело принадлежало Сукачеву. Ноги второго, это был Михайлык, были привязаны к гунтере рядом, довольно высоко, тело свисало вниз головой, волосы то рассыпались в воде, то прилипали к обнаженному лбу, словно море ласкало, поглаживало голову погибшего. Третьего моряка не было.
Забегая вперед, скажу, что разложившееся тело его было обнаружено полгода  спустя в бухте, в районе судостроительного завода «Залив». Лодка, большая часть которой была погружена в воду, находилась почти в вертикальном положении. Потом я понял, что в таком положении ее удерживал подвешенный к корме  мотор. Картина происшествия мне стала ясной, до мелочей.
Моряки пришли на лодке, чтобы украсть керченскую сельдь прямо из ставника. Волнение моря было слишком большим, лодка затонула. Шансов на спасение не было, Были бы сигнальные ракеты, можно было бы вызвать помощь. Но они затонули вместе с лодкой. Стали спасаться, кто как мог. Степашин, самый молодой из них, пытался вплавь добраться до берега, но в такой шторм, да в холодной, ледяной воде, долго не продержишься, и он утонул. Двое других привязали себя к гунтерам. Я представлял себе их муки, отчаяние, леденящий холод, уносящий частицы тепла, а с ними и надежды на спасение. Кому они молились? Кого проклинали?
Кому они несли хоть какие-то слова прощания?  С  моральной точки зрения картина была ужасной. Три советских морских офицера, не самые бедные люди в городе, дошли до такой степени душевного разложения, что занялись кражей рыбы, там, где рыбы в тот период времени была так много, и которая была самым дешевым продуктом. Мог ли бы такое совершить офицер царского периода времени?  Мог бы позволить себе это офицер во времена правления Сталина, когда ему, кроме портфеля в руках, нести иные предметы, не позволялось! Мне было жалко их детей и жен; самих их, признаться, было не жаль. Они знали, на что шли!
Потом я сидел в шлюпке, подплывавшей к трупам. Подойдя к ним вплотную, осматривал, видел их открытые тусклые глаза, касался холодных мокрых тел,- одним словом, выполнял свою работу!