Деревенщина

     Как говорил мой дядя Боб: "В любой истории есть мудак, которому не повезло".

    Вы видели, как кончает женщина? Ха, готов поставить сто баксов и квинту ирландского на то, что нет. Все эти ваши жеманные городские сучки – ссохшиеся мешки, набитые силиконом с натянутой на жопу кожей, – что они могут?! Разве что изобразить подобие эпилептического припадка, страшась сломать свои птичьи кости под телом настоящего мужика.

     Другое дело малышка Марла Берроуз, дочь пастыря из местного прихода. Марла кончает так, что кажется, будто на твоём члене мечется бешеная самка грёбаного гризли, изливая ниагарские водопады. Она вырывает волосы из своей головы и поминает бедного Иисуса такими словами, что у самих небес сжимается анус. Каждое утро Марла расставляла свечи в церквушки и возносила молитвы с невинным лицом девы Марии. И ровно каждый вечер она призывала Сатану под хрип старого радио в сарае моего папаши. От её волос всегда пахло чем-то летним и церковными благовониями. До конца жизни запах ладана будет ассоциироваться у меня с тем, как кончает Марла.

     Теперь я смотрю в пустые глаза малышки Марлы сквозь оптический прицел своего семисотого ремингтона, заряженного свинцовыми пилюлями калибра 8,6. Её волосы больше не пахнут церковной непорочностью и кровью Христа.

     Я целюсь прямо между глаз так, чтобы металлическая капля последнего довода насквозь прошила мозг, оставив на выходе требуху из костей и больного мозга малышки Марлы.
Она бредёт вдоль  улицы, отбрасывая неровную тень на дрожащий от жары асфальт. Щека, откушенная от лица, сейчас, наверное, греется в желудке какой-нибудь твари. Теперь её религия – мясо, пастырь – жёлтые пеньки, оставшиеся от зубов, храм – эта поганая планета, забитая под завязку такими же сатанинскими отродьями, как и Марла. Да, сынок, это грёбаный зомби-апокалипсис. Выхода нет. Врежь горючего, возьми добротную пушку, сядь в свою колымагу, заряди рока и остаток своей жизни вали грёбаных чумоходов.

     Я задерживаю дыхание перед выстрелом. Мой верный друг ещё ни разу не подводил меня. Теперь я дам ему добычу нового сорта, что, в принципе, для него значения не имеет.
Вся эта херня застала меня на толчке с каталогом женских купальников в руках. Что я с ним делал? Это нихера не твое дело сынок. Не знаю, как всё началось. Возможно так же, как и в тысячах фильмах: солнечное утро, белая простынь, чашка кофе, а дальше только сизые кишки на подстриженных кустах пастыря и вездесущий крик рвущегося человеческого мяса, застревающего в зубах этих тварей.
На курок жму плавно, успеваю заметить, как из дула ремингтона вылетает моё хирургическое вмешательство в жизнь.

    Девятнадцатая страница. Лёгкий комплект пляжной симфонии орального секса за четыреста восемьдесят долларов. Калифорнийский загар родом из электрического гроба со встроенным радио. Правильный прикус – геометрии больше не зачем существовать. Маникюр за двести долларов. Взгляд рычит. Синди Андерсон. Наверное, сейчас её силиконовую грудь с разочарованием мусолит какой-нибудь подгнивший лопух. Я уединился с сучкой, быстро прокрутил в голове все любезности и уже решил, что пора перейти к основной части нашей с ней фиесты. Мать твою, я уже видел шедевр интимной стрижки на её ухоженном лобке...
Голова Марлы взрывается вместе с моим сердцем так, как взрываются звёзды. Её мозги расплескиваются на пыльном асфальте, шипят и пузырятся на сковороде Техаса. Тем временем мои глаза выжигаются до самого мозга солёными слезами. Ну, как говаривал мой дядя Боб: "Больше поплачешь – меньше поссышь". Моя малышка Марла обрела, наконец, обещанное её отцом царство Божье. Ха... Готов поспорить, что сам мистер Христос уже положил глаз на её щелку.

    И вот мы с леди "Проведи мне меж булок платиновой карточкой" уже были готовы к самому феерическому в её жизни сексу – жаль, что она это пропускает, – как в дверь толчка что-то тихонечко так заскреблось. Бросил журнал, натянул портки, с проклятьями открыл дверь. Я, конечно, на некоторое время задумался, чем таким мог нажраться мой папаша, чтобы выглядеть, словно его высрали. К сожалению, долго шуршать мозгами он мне не позволил. В общем, дальше все было как во сне. С самого детства я представлял, как пробиваю голову этому козлу... Но всё равно пробивать голову этому козлу баллоном освежителя воздуха с каменным таким стояком никогда не приходило мне в голову... Ма гордилась бы мной.
Дальше всё пошло, словно по накатанной схеме...

    Бросаю последний взгляд на тело Марлы, последний выдох и... первый   вдох без неё. Откидываюсь на плетёном кресле, подставляю свою щетину гневному солнцу, зажмуриваю глаза так, что они забиваются в заднюю стенку черепной коробки. Внизу, под моими ногами, ходячие трупы вяло облизывают голодными взглядами окна магазина, в котором я схоронился вместе с парочкой студентиков из Сиэтла и жопастой негритянкой с самыми огромными губищами из всех, что мне приходилось видеть. Клянусь, они больше похожи на двух новорождённых фиолетовых бегемотов, примостившихся у неё на лице.

    Открываю глаза. Синхронно с ними открываю бутылку тёмного пива : для крепкого ещё рановато. Чем не курорт?!

– Ты её знал? – до меня доносится какой-то задроченный голосок. Оборачиваюсь – Хэнк. Неплохой паренек.

– Да... Местная шлюшка.

    Он постоянно натирает свою щёку оттянутым рукавом толстовки – это просто ****ец, как раздражает. В его слезливых глазёнках вижу вопрос.

– Ну, чего тебе?
 
Смотрю, как он собирается с силами.
 
– Какие у нас планы?

– Чёрт, сынок, какие, мать твою, планы? – я глотнул ещё. Поганая жара. – Мой план – сидеть здесь, попивать эту мочу и молиться любому богу, чтобы не сломался холодильник! Блять, без холодильника нам здесь делать нечего, сынок.

    Я встаю с кресла, подхожу к краю крыши и подзываю Хэнка.

-Хэнк, братишка, видишь вон то японское корыто? – указываю пальцем на припаркованный кусок дерьма. – Мой план состоит вот в чём...

    Глотну-ка я ещё. Ледяное пиво приятно прошло в желудок, на мгновение превратив мои кишки в Арктику. Господи, упаси холодильник от поломки!

– Как только один из этих олухов подходит к этому "приусу", я посылаю ему в череп одну из моих свинцовых подружек и выпиваю рюмашку "Горючего" и так, мальчик мой, пока не нажрусь, ясно? Затем я подхожу к этому креслу и засыпаю в надежде не обоссаться. Возможно... возможно, я всё- таки изнасилую ту черномазую, но это пока только неряшливый набросок плана.

– Чарли, но мы ведь не можем сидеть вечно в этом магазине.

– Мы, конечно, блять, не можем, а вот я вполне способен на это. Так что если вас не устраивает такой план действий, можете катиться ко всем чертям.
Хэнки смотрит так, словно я только что обоссал ему лицо.

– Чарли, но ведь должна быть национальная гвардия, полиция. Нас должны искать. Спасти.

– Сынок, а ты часом не сын грёбаного Билла Гейтса? Или, может, ты – охуенно важный учёный? А, может, та толстожопая чёрная сучка Мишель Обама собственной, ****ь её, персоной? Нет, бля. Ты, наверное, просто тупой мудак. Кому мы нахер нужны?! Ты серьёзно думаешь, что дядя Сэм поднимет свою жирную жопу и метнётся спасать нас?! Если к тебе хоть на минуту пришла эта мысль, то ты просто тупой мудак.

– Чарли, мы здесь умрём, понимаешь? Мы подохнем в этом долбаном засранном магазине!

– Хэнки, я тебя не держу. И... да, мы здесь подохнем. Так что иди, нажрись, как следует, и попробуй уломать свою подружку на минет.
Парень ещё с минуту просто пялится на меня. Чувствую, как солнце сверлит мне темечко. Ещё глоток.

    Хэнк уходит, не дождавшись от меня помощи. Пусть валит. Никто не рисовал мне на спине красный крест. Не помню, чтобы я нанимался нянькой.
Кидаю задницу на кресло и вбиваю взгляд в поганый "приус". Ей-богу, надеюсь, я уже снёс голову придурку, купившему это дерьмо.

    Мой дядя Боб был вредным старым хреном. Над его диваном висел флаг конфедерации, в колонках сипел старина Лемми, а на кровати лежала жирная жена. Он не пил воду, говорил, что в ней микробы или типа того, он сам не мог определиться – гнал пургу про радиацию, туберкулёзные палочки, свиной грипп, раковые клетки. Он пил только самогон, который сам же и гнал. Старина Боб откинулся за неделю до конца света. Перед смертью он долго кричал, что переживёт нас всех и клялся, что как только сможет встать, отдерёт в задницу медсестру, что ежедневно драила мокрой губкой его болт. От него мне в наследство достался старый "бьюик" и двести не пропитых долларов. Получив бабки, я  первый раз купил букет цветов для Марлы. Нередко я думал о том, что взял бы её в жены, если бы не знал, что она отсосала у половины города. Она даже на коней посматривала как-то странно... День смерти дяди Боба был самым романтичным в моей жизни.

    Я восседаю на вершине мира в своеобразной позе лотоса, уже пьян, что не может меня не радовать, чувствую, что я просветлён, словно узкоглазый лысый монах... Только ему, наверное, не так жарко. Это солнце испепелит нас всех...

    А вот и мой первый клиент. Шикарный выстрел – наливаю ирландского на два пальца, опрокидываю, становится дурно. Можно поблевать на чумоходов, можно отрубиться на часок, можно продолжить пить, пока не станет легче, можно помолиться: я живу в мире возможностей, просто дрожь берёт от того, сколько всего я могу сделать.

    Уже три часа "приус" не востребован, соответственно, всё это время мне приходится проводить в недопьянстве. Встаю с кресла и начинаю вышагивать по крыше. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. В моей голове лишь Марла, её ноги, неровные зубки, запах её пота.

    А солнце так и пожирает любой намёк на прохладу.

    Ещё два часа, и траектория моего движения проходит неровным рядом заострённых зубов. Во всём этом мире есть только два живых существа – я и этот поганый серый "приус". Даже мёртвые понимают, что к этому дерьму не стоит подходить. А у меня блок, мне нужно, чтобы подошли именно к нему, такая игра: сменив основной объект, я потеряю последний флажок.

– Мы собираемся уходить.

    Я оборачиваюсь на голос. Она стоит в пяти метрах. Клянусь, я способен добраться до этой монументальной шоколадной жопы. Возможно, прыгну, как тигр в бесконечных роликах «Дискавери», и вцеплюсь когтями в её задницу.

– Да, пожалуйста, только не смейте трогать холодильник.

– Зачем нам холодильник?

– Тяжёлые времена, детка. Мрачные и неспокойные, доверять людям очень сложно. Не суди меня строго, малышка, но мы не настолько близки. Холодильник – это всё, что у меня осталось.

– Мы пойдём к военной базе. Чарли, идём с нами, ты здесь пропадёшь.

– Я уже большой мальчик.

– Что тебя здесь держит?

– Ты тупая сука, я же уже говорил – ****ый холодильник. Это сатанинское солнце – просто атомная бомба, растёкшаяся по нашим головам. Все эти поганые коммунисты, клянусь богом, все... Все это поганые краснорылые... они...

    Голова – хер. Вялый, потный, вонючий хер. Я уже не в силах прыгать, словно лев или тигр, или кто там ещё, на жопу этой губастой сучки. Голову на отсечение, что двумя литрами ранее, я бы разъебал её. Мне пришлось присесть. Ей пришлось подойти.

– Ты пьян и несчастен. Хэнк рассказал про ту девушку. – Она гладит меня по плечу. – Ты её любил?

– Давай определимся. Ты дашь мне, если мы проведём эту печальную беседу?
Поворот, она уходит, вбивая мои веки в череп своими необъятными полужопиями.

– Вот, блин.

    Мы находимся на краю земли, нас четверо и, возможно, мы последние из людей, а я не могу найти общий язык с ними. У меня всегда были проблемы с этой… как её? Коммуникабельностью, во! Встаю с кресла, последний раз бросаю взгляд на «приус» – пошёл ты, ублюдок.

    Мечусь по крыше, как чокнутый, ощущение, будто это единственное место, в котором я способен существовать, будто дороги дальше нет. Прихватило живот. Мать вашу, мне страшно. В конце концов, я должен поставить хоть какую-то точку. Не придумал ничего умнее, чем поссать на разросшийся внизу эпицентр жажды человеческой плоти.

– Так-то, суки.

    Ссать пришлось долго.

    У дяди Боба был конь – мерзкий и вредный сукин сын, который являлся единственным другом старикана. Он подпустил меня к себе всего один раз и то только для того, чтобы как следует захерачить мне копытом. Тогда я понял, что съем ублюдка. У коней нет нервов в зубах, нет совести и чувства юмора. Поганые, поганые лошади. Персонаж одного из мультфильмов говорил, что кони – плохие люди, и был чертовски прав.
Разворачиваюсь на пятках…

    Какое прекрасное и бесконечное небо, какое величие… Всё это досталось не нам… Да и само понимание о его красоте уйдёт с нами, уйдёт в ту же вонючую кровавую кашу, что и мы. Без нас оно не будет… не будет таким…

    Чувствую, как голова тяжелеет, протягиваю руки, чтобы зацепиться ни за что, издевательски скользящее между моих пальцев…

    Марла видела в облаках целые истории, видела, как облака любят, видела, как облака страдают и ненавидят… Марла давала этому миру шанс быть удивительным…

    Лечу, падаю, низвергаюсь в то, что рычит…

    Марла пыталась допрыгнуть до облаков, тянулась к ним всей своей глупой огромной душой…

    Приземляюсь в голодные руки, небо смотрит по-матерински. Прощай… Вижу «приус» – доволен, сука.

    Зубы. Зубы! Зубы…

    Тьма...

                *******

    Рюмка с грохотом ударяется о стол,разбивая звоном стекла страшный… ужасный сон.

– Вот так, друг мой, ни тебе приключений, никакой любовной истории, интриг, не нужно было долго бегать, пересекать моря, вытаскивать поганых детей из горящих домов, искать убийцу героиновой проститутки. Тебе нужно было сидеть и стрелять, иногда бухать, а затем быть сожранным. Но… но ты даже этого сделать не смог. Я превзошёл самого себя – придумал самого посредственного персонажа. Ты вот хуже… да хуже кого угодно. Налей себе, выпей и пошёл на ***.

    Нечто напротив меня – серое одеяло, окутавшее худое тело. Нечто сидит на корточках, оно огромно, из его чрева с криками лезут люди – черные, белые, не люди. У него нет глаз, огромный рот, усеянный железной стружкой, пережёвывает слезящуюся массу.

– Ты-то кто? – от него воняет спермой и дешёвым одеколоном.

– Я – посредственность.

– Чего?

– Ну, я отвечаю за то, что бы ты был непродуманным и бессмысленным. У тебя роль даже не второго плана, правда, здорово?

    Идиотизм, не бывает так.

– Ну да. Сегодня тебя сожрали, завтра задавит машина, затем придумаем тебе ещё что-нибудь такое. – Оно колышется над моей головой, продолжая пожирать визжащее месиво. – Вы все думаете, что у вас роль первого плана. Не бывает так. У нас не хватит фантазии на то, чтобы дать каждому из вас главную роль в жизни. И вот тут сижу я и высираю мерзких ублюдков для массовки.

– А Марла?

– А её вообще и не было никогда, это так, заливка.

    Я вскакиваю со стула, бешенство… бешенство! Кровь в ушах чёрная кипит, нет! Марла, облака!

– Не бывает так!

Оно хватает меня, поднимает, воняет мерзостью, смертью, концом всего. Сжимает так, что кишки рвутся.

– Пора на следующий круг: переработка, сам понимаешь, люди ресурс не бесконечный.

    Мой последний шанс оставить в вас воспоминание обо мне, срочно… Люди – безымянное месиво, два холодильника, три телевизора, свежие носки, глаженая рубашка, японская еда с огромной переплатой, воняющая эмаль, злобный онанизм, удушье во время ебли, затёкшие ноги и бесконечные крики.

    Кожа кипит под его дыханием, вспучивается, лопается!

    Запомните меня, я… Я – это я… Я – тот, кого вы возненавидели за мгновение до того, как вспомнить, что забыли купить соль и прокладки. Я – это тот, кто не приводится в пример, тот, чьи нерождённые дети текут в канализационных трубах мимо ваших квартир, пока вы смотрите семейные фильмы. Тот, кто не имеет мнения о нём – это я. Я проливаю предпоследнюю каплю вашего терпения.

    Глотаю вырванные зубы, захлёбываюсь кровью – оно наматывает мой язык на палец и вырывает с хрустом последние зачатки разумности…

    Пока ещё есть силы, нужно имя, мне нужно имя! Моё имя – не число 3.14, не Гитлер, не Юпитер, не великолепный ****ый рассвет…

    Господи, сколько ещё можно терпеть это, сколько сознание может вливать в меня боль!

    Я – пустое место… Я – ничто. Хотя даже у ничего есть имя и значение.