Крепость. лотар-гюнтер буххайм перевод с немецкого

Продолжение:


     Переборка к носовому отсеку открыта. Везде на плитках настила коридора плотно лежат, прижавшись друг к другу, тела, напоминая кривоположенные трупы. Каждый желающий пройти мимо них, должен двигаться как канатоходец: Ставить одну ногу перед другой. Раньше, здесь впереди, можно было широко сидеть на настиле по-турецки, скрестив ноги. Время от времени это даже поднимало настроение. На U-96 у нас был большой аккордеон и вахтенный центрального поста Эде виртуозно управлялся с ним.
   А здесь теперь не приходится думать ни о том, чтобы сидеть по-турецки, ни о музыке аккордеона…

   Большинство лежащих плотно, как сардины в масле, прижавшись друг к другу, укрыли лица в согнутых руках – они лежат на животах. У некоторых лица накрыты полотенцами, как у мертвецов. Я не могу переворачивать каждое тело или снимать полотенце с лиц – это напоминало бы мне движение на поле боя, в полутьме, когда ищут определенного погибшего...
    Сфотографировать эту кошмарную сцену? Как? С помощью нескольких фонариков? Есть ли в этом смысл? Здесь нужна лампа с длинным кабелем. Но такая лампа, в свою очередь, изменила бы все. Эта полутьма, мрак этой вонючей пещеры, должны быть видимы на фотоснимке. Мне пришлось бы долго освещать все помещение. Хотя уже на второй секунде экспозиции все было бы потеряно...
     Чертовы эти мои прагматические соображения! Но только так могу справиться со своим подвешенным состоянием...
     Без прожектора я этого менестреля не найду.

    Пока двигаюсь в обратном направлении к централе, картина того, что увидел в носовом отсеке стоит перед глазами. Поскольку сейчас рядом со мной стоит оберштурман, произношу:
- Словно в гостях у троглодитов.
- Что это за ***ня? – вопрошает тот удивленно.
- Пещерные люди – по-гречески.
- С сиськами? - спрашивает оберштурман с надеждой в голосе. Не хочу его разочаровывать и потому лишь киваю. По мне, пусть он думает, что хочет. Также и то, что у меня в голове нет никаких мыслей, кроме сисек и кисок...
- Надо смотреть за этими парнями с верфи, чтобы не подставляли спины друг другу, - произносит он так громко, что некоторые серебрянопогонники наверняка могут это услышать.
      Ненависть людей к серебряникам велика. Обербаурат  Кляйне, находящийся тоже на бор-ту, должно быть особенно отличился на верфи.
- Лучше бы их за борт свесить вместо кранцев. Крупнейшие трепачи – сейчас ничего собой не представляют кроме трясущихся от страха задниц! Повезло нам...
     Уже перед последним предложением я отмахиваюсь от оберштурмана как от мухи и присаживаюсь на свой ящик.
- Ладно, теперь они ведут себя более-менее нормально. Валяются там как подкошенные пулеметной очередью, - слышу снова.
     Выуживаю из кармана ручку и бумагу, чтобы сделать несколько заметок.

     Инжмех недовольно хрюкает на человека, который хочет пройти из кормы вперед. Когда плыли под РДП, то инженер получал тщательные доклады от проходящих через центральный пост. Управление ходом лодки под РДП – довольно сложное занятие. Нельзя допускать того, чтобы перископ заливался волной. В темноте, там, наверху, и без того не так много можно чего увидеть, а когда еще и перископ постоянно заливается водой, совсем горе...
     Знание того, что мы почти вслепую топаем через море, может быть смешно уже само по себе. А если еще представить себе, что мы других не видим и, конечно, не можем услышать, но нас и видно и слышно – то полный абсурд! Правда для нас, каждый момент этой шутки может закончиться смертельным исходом.
    Каждый раз, когда звучит команда: «Дизель стоп! Слушать в отсеках!», она пугает меня очередной болью в ушах – и, тем не менее, воспринимаю команду как спасение, потому что могу своими, страдающими от изменения давления, болящими ушами, долго, по крайней мере пока дизель снова не включится, вслушиваться в звуки за бортом.
     Если бы меня кто-то спросил, как мне нравится плавать таким образом, я бы ответил «у меня на душе кошки скребут!». Раньше мне было действительно плохо. В любой момент на нас могли напасть. Но когда наверху вахту на мостике несут ответственные и знающие свое дело люди, то на долгие часы забываешь о грозящей опасности.
      
      Идем на дизеле левого борта. Правый дизель полностью готов для зарядки. Если бы оба ди-зеля работали на винт и при этом работали на зарядку, то процесс зарядки слишком бы затянулся. При быстрой загрузке – как сейчас, - разряженным батареям требуется около шести часов на полную зарядку.
    Дизель гребного винта производит медленное движение. Это дает нам скорость всего семь миль в час. Быстрее идти не рекомендуется, в любом случае, потому что тогда не будет возможности идти под выдвинутым перископом из-за его резких колебаний. Перископ – чертовски длинная штуковина: от киля до головки с оптикой около пятнадцати метров. А его длина над мостиком составляет, в разложенном состоянии, еще 4,7 метра!

    К счастью, я все же достаточно интенсивно вслушивался в происходящее вокруг, чтобы достаточно узнать и о нежелательных, угрожающих человеку побочных эффектах от движения под шноркелем.
    Так я узнал, что в верхней части шахты перископа, при нашем положении подводного плавания, возникает сильное напряжение на продольный изгиб. При большой скорости, кроме того, поплавковый клапан шноркеля подвергается сильной нагрузке, и опасности связанные с рассеканием волны становятся еще больше: Не только такая, что дизель вдруг высосет весь воздух из лодки, но и та, когда при внезапном зарытии шноркеля лодки в волну давление воды в выхлопных газопроводах станет таким сильным, что вода хлынет через них. В шахте шноркеля спрятан не только воздухоподводящий канал, но и выхлопной газопровод. Выпускное отверстие расположено примерно на полтора метра ниже впускного отверстия приточного воздуха, с тем, чтобы под-водники в лодке не расходовали воздух для дыхания и воздух для двигателей; Но при резком погружении в волну полтора метра это не играет никакой роли, а блевать хочется...
    На самом полном ходу такого не возникает. При таком способе передвижения требуется действовать с максимальной осторожностью и не слишком рисковать. «Лодка пройдет как по яйцам, ни одного не раздавит» рассказывал мне в Бресте какой-то инжмех, знавший это.
      Если бы только не этот проклятый шум! Сколько миль мы собственно должны его слушать, двигаясь под РДП? Это нужно выяснить у инжмеха. Но судя по его виду, у него сейчас не то настроение, чтобы болтать со мной. Ладно, спрошу при случае – позже, когда у него  будет не такое озабоченное лицо.
     Я, лично, в любом случае не хотел бы часами стоять у манометров рулей глубины. Никогда в жизни я так не замирал, с тревогой вглядываясь в  приборы, как в этот манометр сжатого воздуха между двумя рулевыми горизонтальных рулей. Индикатор не является линейным, расстояние между делениями, по мере приближения к отметке в двадцать метров становится все меньше и меньше: В этом измерительном приборе воздушная подушка сжимается давлением воды. При этом вот что хорошо: Еще прежде, чем столбик воды в патрубке поднимется или упадет, показывает кривизна мениска уровня воды, «желание» подлодки выскочить на поверхность или нырнуть в глубину. Можно, таким образом, противодействовать процессу Взлета или Падения лодки прежде, чем она реализует свое «желание». Как часто приходится этому противодействовать, может научить только опыт. Инженер, начинающий службу на подлодке, говорят, ведет лодку по глади моря, будто мчится по американским горкам.
      Повезло еще, что наш инжмех не новичок. У него совсем не вид старого морского волка, опытного ветерана моря: Я могу ясно видеть, как он напрягается всем телом, от концентрации усилий. Не удивительно, что он выглядит, как страдающий Христос – почти так же, как и командир. Но к нашему общему счастью, он, по-видимому, протянет больше.
    
     В этот момент в центральном посту появляется командир. Ему, вероятно, легче всех протиснуться через образовавшуюся тесноту тел и вещей, благодаря своей узкой и легкой фигуре. Ни груди в куртке, ни задницы в штанах. Запас сил – в этом я уверен – у мужика тоже на исходе.
      Рядом с измерительными инструментами находится указатель дифферента. Его нулевая от-метка шкалы находится на той же высоте, что и шкала прибора перископной глубины. Разумно. Вахтенный инженер может одним взглядом узнать и глубину, и дифферент судна. Нам нужно, чтобы перископ не зарывался в волну, а указатель дифферента стоял как можно ближе к нулю градусов.
       Идем так, чуть ниже поверхности с этим чудовищем, протянувшем хобот воздухозаборника к морю – кто при этом чувствует себя в безопасности, у того воистину крепкие нервы!
      Юла, что еще вращается из последних сил, имеет по моим ощущениям более стабильное равновесие, чем эти перегруженные сани, приукрашенные большим количеством примитивных дополнений, превративших нормальную подлодку в посудину для погружения. И, тем не менее: Без РДП, у нас не было бы никаких шансов.

      Погода ухудшается: Головка РДП снова и снова заливается волнами, и каждый раз дизель засасывает необходимый ему приточный воздух непосредственно из отсеков. Неужели это испытание еще ухудшится?
      Раньше в лодке такие резкие колебания давления бывали только при сильном шторме, или когда давался торпедный залп веером и сжатый воздух из трех торпедных аппаратов одновременно уходил в лодку – но такое было крайне редко.
     Выхлопные газы приносят дополнительные страдания: Они больше не могут постоянно вы-водиться наверх, и снова и снова проникают в лодку.
      И зыбь увеличивается: Головка РДП теперь все чаще заливается волнами.
      
      Мой скальп напряжен, как воздушный шар, который скоро лопнет: Это происходит из-за проклятой смены давлений. Едва ли смогу долго вытерпеть.
     Спрашиваю централмаата:
- Сколько миллибар низкого давления?
- Почти четыреста, господин лейтенант.
- Думаю, что уже при двухстах дизель должен остановиться?
- Теоретически да – но мы идем ниже четырехсот, потому что в противном случае слишком много электроэнергии пропадет.
- Ясно!
- Так точно, господин лейтенант!
Уже поворачиваюсь, чтобы уйти, как централмаат добавляет:
- Это не хорошо для клапанов.
- Клапанов?
- Да, господин лейтенант, один клапан из-за пониженного давления постоянно стучит. Что-то не проверено.
- Разве ничего нельзя сделать?
- Нет, мы не можем, господин лейтенант, - произносит грустно парень и делает при этом глубоко обеспокоенное лицо. - Но мы будем держаться!
    Интересно, неужели он на самом деле прав? Перепады давления должны, в конце концов, плохо влиять и на здоровье. Может быть, мы отупеем после этого, как боксеры, которым слишком часто лупили по кумполу. Эксплозия – Имплозия! Когда у меня, в конце концов, кости черепа разлетятся, виной этому будет не взрыв, а пониженное давление.
       Один из серебряников, человек далеко за пятьдесят, с тремя полосами на рукавах, страдает от расстройства сердечно-сосудистой системы – и, кажется, довольно сильно. Поэтому ему раз-решают присесть в офицерской кают-компании на кожаный диван, служащий в то же время кроватью первому помощнику. Там он бросает испуганные взоры: Несколько минут выглядит так, словно уже оказался на том свете. Вскоре присоединяется еще один – тоже плохо выглядит.
- Клаустрофобия, - говорит командир, и, кажется, серебряники его не слышат. Но с диагнозом он не прав. Для такого диагноза второй выглядит слишком несчастным.
     Командир подвиг меня на тяжелые размышления: Клаустрофобия…
     Если у человека, ну на самом деле, имеется такая форма этого заболевания – что с ним тогда происходит? Как можно диагностировать клаустрофобию? Где предел этого страха? Есть ли клаустрофобия у шахтеров? Может ли так случиться, что некий шахтер не захочет спускаться в шахту – даже под страхом смерти? А как обстоит дело с танкистами? У которых в танке, вероятно, еще теснее, чем у нас. В самолете по-другому: Там просторное воздушное пространство и из самолета можно хотя бы выбраться, если его подбили…

   Теперь я вынужден, даже если я и недостаточно рано явился в кают-компанию, даже когда помощники командира не находятся там, сидеть не на торце стола напротив командира, а почти у выхода в проход. Тем не менее, испытываю удовлетворение: Здесь, по крайней мере, не рыгают и не пердят, как, например, в столовой рядового состава. И, кроме того, происходит чудо и в том, что это маленькое, узкое «пространство» с каждым часом мысленно становится больше. Не то, чтобы теперь между моим животом и краем стола стало больше пяти сантиметров свободного пространства хотя бы, но все же, каждый раз видимое пространство как бы расширяется. Следовательно, объяснением этого феномена, а не своими обычными глупостями должны заняться истинные психологи. «Феномен расширения пространства видения при нахождении в неизменяемом пространстве» - чем не превосходная тема для докторской диссертации?
      
      Правый двигатель остановлен. Шум дизеля стихает.
      Прислушиваюсь некоторое время, а затем меня охватывает желание пробраться в корму. Хочу узнать, что происходит с правым двигателем.
    У меня теперь хорошо выходит балансировать на одной ноге, пока другая ищет свободное пятно, куда можно поставить ногу. Можно подумать, что я, в этой тесной узости, стал великаном.
     Уже в камбузе, навстречу мне тянет дымом и вонью. На лице кока густые капли пота. Увидев меня, он закатывает глаза, словно в немом отчаянии, вверх. Мне очень жаль кока. Камбуз – одно из самых грязных мест на борту.
      
    В дизельном отсеке царит суета. Несколько плиток пола сняты. Взгляд свободно проникает вниз. Вид такой, будто видны внутренности лодки. Выглядит противно. Инжмех светит туда фонариком. Один из унтер-офицеров-дизелистов стоит на коленях, словно молится. Рядом с ним алюминиевый таз с черными болтами и черными, смазанными маслом гайками. И целый набор гаечных ключей: Хирургические инструменты наготове.
- Муфта сместилась – болт расшатался! - выкрикивает мне в лицо инженер. Я автоматически киваю, будто чего-то понимаю в этом.
     Унтер-офицеру приходится теперь снять еще несколько стальных листов-заслонок прикрывающих нижние части дизеля, чтобы инжмех мог осветить новые темные полости.
    Стою в проходе, пытаясь стать у;же и меньше ростом, чтобы не мешать. Лучше исчезнуть обратно в центральный пост – он волнует меня сейчас не меньше, чем раньше.
      
     Когда оба двигателя снова заработали, инжмех сообщает командиру:
- Компрессор левого двигателя не дает достаточно оборотов.
      Значит дизель левого борта тоже «устал»! Мне требуется какое-то время, пока до меня до-ходит: Дизелю левого борта не хватает воздуха! А без воздуха он не может работать правильно. Что толку в том, что воздух поступает через РПД, а компрессор не может его нагнетать  должным образом?
     Из разговора между лейтенантом-инженером и командиром, улавливаю, что против этой «болезни» не так уж много чего можно сделать. Не «в этих сложившихся обстоятельствах...».
      Движение полным ходом нам теперь тоже не светит. Дизелю левого борта поступающего воздуха хватает только на то, чтобы лодка могла медленно плестись, словно усталый путник.
     Командир так холодно смотрит инжмеху в лицо, как если бы этот дизель он сломал умышленно. Когда, наконец, командир, хрипя, выдыхает: «Дерьмо проклятое!» - что-то облегченное слышится в этом возгласе. Он только скрипит  зубами, словно мучаясь от нестерпимой боли в животе.
- И что Вы намерены теперь делать? - произносит командир странным, подчеркнуто вежливым, низким голосом и добавляет еще, почти не шевеля губами: - ... Разрешите Вас спросить?
    Лейтенанта-инженера пронзает дрожь. К этому тону, он наверняка, был не готов. Что можно предпринять? Судя по всему, такой тон ему совсем не по вкусу.
    Не хочу слушать, как командир злыми фразами долбет инжмеха за поломку, в которой тот не виноват. Поэтому исчезаю в офицерскую кают-компанию. Только там позволяю себе мысленно ссориться, возражая, с командиром:
     Что может поделать наш инженер с тем, что на верфи работники не достаточно тщательно выполнили свою работу?
     В голове гвоздем сидят, словно причитания, слова инжмеха сказанные им еще в Бресте: Дизелям нужны новые поршни. Но это было далеко не все: «Очень давно не проводилась проверка цистерн погружения! Балластные цистерны не испытывались давлением; Системы рулевых тяг тоже должны были быть проверены. Капитальный ремонт давно требуется антеннам и вооружению, а перископ должен быть полностью заменен» - стоят в ушах его стенания.
     Командиру хорошо ворчать и возмущаться.
     В этом случае я принимаю сторону вахтенного инженера.
     Словно желая выразить свою солидарность и поддержку двигателям, разворачиваюсь на каблуках и направляюсь в корму.
     Пролезая через дверцу переборки к отсеку, невольно удивляюсь: Стол команды вдруг снова на своем месте – с откинутыми бортиками, правда, но все-таки...
    Куда исчезли ящики и тюки, еле-еле располагавшиеся между койками, не хочу понимать, как и то, куда делись два серебрянопогонника, тоже.

     Кок улыбается мне, вероятно, потому, что снова видит меня протискивающимся через от-крытую переборку камбуза.
     Уже в камбузе вижу, как из индикаторного крана дизеля правого борта бьет огонь: аккуратный, горизонтальный луч. Унтер-офицер-дизелист проверяет, работает ли зажигание. Когда я в первый раз увидел такую огненную струю, то здорово испугался. Сейчас же она действует на меня как
успокоительное: Зажигание в этом цилиндре работает безупречно. И судя по звуку, в других тоже. Парень кивает довольно: Он, вероятно, уже проверил и другие цилиндры.
      Во мне поднимается чувство расположения к дизелю. Я даже хочу погладить его, как гладят лошадей: Умница! Делает все возможное...
     Когда снова продвигаюсь вперед, унтер-офицер кивает мне. Это должно означать: Не бойтесь! Мы укачаем нашего малыша!
    Плитки покрытия уже на своих местах.
   
    Забираюсь на свою койку и пытаюсь вздремнуть, несмотря на шум, хотя знаю, что из этого ничего не выйдет: В отсеках подлодки в это время едва ли выдается тихая минута. Много шума доносится от стола, где питаются. Раньше было так, что новая вахта перед сменой просто не могла есть. Как это сейчас делается – для меня загадка.
     Пробую сделать свои собственные подсчеты времени, чтобы, наконец, упорядочить мысли в голове: Когда объявляли завтрак мы еще шли на электродвигателях. Знаю точно, что сейчас в водах Бискайского залива темно. А когда выдвинули штангу шноркеля, начался трудовой день.
    В сущности, все довольно просто. Мы превращаем день в ночь и ночь в день. Шиворот-навыворот. Прихожу в замешательство от того, когда представляю себе как сейчас уже темно в Бискайском заливе.

     Когда закрываю глаза, и хочу представить себе отдельных членов экипажа лодки, понимаю, как мало их знаю.
   Рядом с командиром, прежде всего, вахтенный инженер: этот белобрысый парень, подчеркнуто бодрый, неутомимый в работе. Его неприветливое лицо не является следствием общей раздражительности на борту, он уже в Бресте носил эту маску. И показал себя тихим и спокойным человеком. Сейчас, за исключением команд и служебных замечаний, едва ли полслова сорвется с его губ, в общем, человек стоического типа.
     Во время движения под РДП инжмех большую часть времени несет вахту, как старшина рулевых горизонтальных рулей в центральном посту. До этого он семенил по лодке мелкими шажками и садился только при входе лодки в пролив и в случае тревоги за спинами рулевых. На плечи инжмеха давит сейчас гораздо больший груз, чем раньше, и при этом нести ходовую вахту старшего инженера-механика всегда было тяжелой штукой. Если не ошибаюсь, наш инженер не всегда неукоснительно выполняет приказы командира, но изменяет их по своему разумению. Он напоминает мне первую скрипку оркестра, который продолжает играть правильно, даже если дирижер беспорядочно машет руками, а он все равно в состоянии держать ноту даже без дирижера.
    Ну а остальные?
    Оба помощника командира остаются смутно видимыми в моем воображении: они принадле-жат к разряду продувных бестий, обычный итог образования нашего ВМФ Кригсмарине – изделия массового производства.
     Более ясно возникает перед глазами образ централмаата: Немного коренастый, очень бди-тельный франконец , которого, судя по всему, трудно поколебать и одновременно перво-классный профессионал – очень благоразумный человек. Его прозвище «Кочегар». Сначала я думал при этом о штивке угля, но оказалось его так прозвали за то, что он – или его подчинен-ный, трюмный центрального поста – должны часто включать дифферентовочный насос, так сказать «кочегарить по полной». В этом экипаже, кажется, довольно мало бесчувственных людей, но больше людей с душой нараспашку. В централмаате сочетаются обе эти  крайности. Уже когда я в первый раз поднялся на борт этого корабля, то понял, что он пользуется особым уважением.
    Вот еще боцман. Боцман имеет в моих глазах определенный контур: деятельный представитель своего ремесла и всегда занят. И, конечно, оберштурман, уже одной своей могучей бородой отличающийся от всех остальных! Довольно трудно представить себе, как он выглядит без бороды.
      Не делаю никаких усилий запомнить их имена. Для чего? Это путешествие слишком коротко.
    От парней в отсеке знаю только, что одного зовут Альвин. Унтер-офицер, обитающий на нижней койке, является унтер-офицером электродвигателей, утонченный юноша. Унтер-офицер-дизелист, относящийся к его вахте, напротив, скорее, здоровенный бугай. Это различие, я считаю, соответствует тому разнообразию машин, где эти двое служат... Сейчас оба унтер-офицера делят одну шконку а двоих, но лежат не по типу серебряников, как гомики прижавшись друг к другу, но в свободных позах.
     Несмотря на шум дизелей, ясно слышу, о чем сейчас через проход говорят оба свободных от вахты унтера.
- Наверное, ты тоже представлял себе это по-другому в Бресте, нет?
- А, ну ты и ляпнешь. У вас в роду все такие умные?
- Да ладно тебе, в Ла-Рошель тоже есть бордели, - доносится первый голос. - Особенно горячие бабы: испанки! Твоему буру предстоит потрудиться на славу!
- В Ла-Рошель – это уж как случай решит! Как карта ляжет, господа хорошие! – произносит третий голос. Болтающие подо мной у стола, мне кажется, два унтер-офицера-машиниста, веро-ятно, маат-электрик и унтер-офицер-дизелист. Третий, который с передней нижней шконки влез в разговор, должно быть ботсмаат. Тот, которого я принимаю за маата-электрика, говорит с легким берлинским акцентом.
     На некоторое время воцаряется тишина. Никто в отсеке не осмеливается задать вопрос, уверен ли кто-нибудь, что мы вообще доползем до пункта нашего назначения в La Pallice. А я думаю: Так держать! Делать вид, что все в порядке, и согласно регламенту: Бог не выдаст – свинья не съест!

    Болтовня подо мной и не думает прекращаться:
- Была как-то разу меня одна куколка, так ей можно было смело иглу в жопу засунуть, а она все равно еле двигалась...
   Теперь, даже с закрытыми глазами, могу различать их по голосам. Человек, который это говорит, сглатывает и продолжает трепаться удивительно певучим голосом:
- А она просто лежит, понимаешь, как бревно – и всё тут! А раз даже обоссалась через матрас. Парни, я просто очумел!
    Свободный от вахты унтер-офицер-дизелист поднимается из-за стола, расправляя складки формы под ремнем, который он, для большего удобства, ослабил сидя, затягивает его снова, делает широкий взмах рукой и произносит с пафосом:
- После еды либо покури, либо бабу поеби.
- Остряк! - звучит устало.
    Проходит некоторое время, прежде чем раздается его ответ:
- Поцелуй меня в задницу!
   
      Через матрас обоссалась! Кажется, это происходит с бабами довольно часто. Интересно. Одна моя знакомая из прошлой жизни в Академии тоже один раз умудрилась так сделать. Воспоминания об этом заставляют меня внутренне рассмеяться: Позволила сначала напоить себя шампанским на мальчишнике в Академии, а затем завалилась поперек матраса набитого сухими морскими водорослями, обоссала его и сделала огромную лужу на деревянном полу! Помню, я был сильно удивлен тем, что мочевой пузырь может столько вместить в себя.
    На последней фотографии, которую прислала мне моя матрасная ссыкуха, она стоит в форме «Дойче Бундес Мэдхен»  как горничная, с пятью маленькими собачками – четыре в корзине, а пятая прижата к девичьей груди. Душевное фото! Черт его знает, где сейчас эта малышка...

     Направляюсь в кают-компанию. В централе опять слышу команду «Дизель стоп!».
   Пробираюсь через передний люк: Акустик поворачивает ко мне лицо, одновременно управляя ручкой настройки, прослушивая горизонт и водное пространство. Его взор, судя по лицу, обращен внутрь – абсолютно отсутствующий взгляд. Человек, судя по виду, не видит меня, хотя стою в коридоре непосредственно перед ним. Он глядит сквозь меня, как будто меня нет. Я ни в коем случае не должен ему мешать.
      Здесь тоже изменения: Акустик даже при работающем дизеле сидит в своей выгородке: Как только дизель останавливается, он должен в то же мгновение вслушиваться в окружающий лодку фон. Поэтому не может свалить ни на миг и сидит, согнувшись над своим прибором. Когда он слышит что-то, то может отреагировать практически немедленно, но определить рас-стояние до источника звука может, к сожалению, только приблизительно. Это основывается на разнице во времени за которое звук попадает на принимающие мембраны нашей шумопеленгаторной станции расположенные впереди на одной высоте с балластной цистерной, в виде пяти дугообразных форм. Такие же установки, наверное, имеет и противник. Мы можем услышать одиночное судно на расстоянии до двадцати километров.
     Радиорубка тоже занята. Радист смотрит на меня большими глазами, как на нечто сверхъестественное. Он второй, кто несет эту вахту. У него изможденное лицо ребенка, глубоко запавшие щеки и голубые, почти фиолетовые тени под глазами.
    Обычно радист не имеет работы в находящейся на глубине лодке. Он может позволить себе скучать на глубине около двадцати метров, точнее да подъема лодки на глубину до десяти метров: До высоты антенны, потому что короткие и средние волны не могут проникнуть в воду. Поэтому связь пропадает, как только лодка уйдет под воду. Однако использование шноркеля изменило эту ситуацию: Так как головка шноркеля несет в себе и небольшую антенну, то теперь мы можем даже в неглубоко притопленном состоянии – как например, во время хода под РДП – принимать сигналы на коротких и средних радиоволнах.
    Армейская радиостанция «Кале» вещает на коротких волнах. Мы могли бы принимать ее передачи через антенну на головке РДП! Это было бы что-то: плыть под водой и при этом слушать, как умники на острове запугивают нас своими сообщениями. А может, кроме того, для нас было бы важно узнать, сообщают ли господа трепачи о нас, как о затонувшей подлодке или нет. Уверен, что им прекрасно известны и номер нашей лодки и имя командира. Но, к сожалению, он-то как раз и не заинтересован в получении таких сообщений...

     Присаживаюсь в кают-компании на стул.
     Как будто следуя уже давно забытой обязанности, воскрешаю в памяти, словно фотографии, картины Симоны: Симона как танцовщица, в переливающемся радугой сатиновом платьице с нетерпением крутит своей маленькой попкой... Симона с едва уловимой улыбкой на лице... Тело Симоны крупным Планом... Живот с ямкой пупка... Тонкий пушок на ее животике, вьющиеся жесткие волосики на лобке...
     Меня привлекают ее сдвинутые вместе бедра: гладкая кожа, выразительные, выдающиеся вперед губки, темно-коричневые курчавость окружающих их волос... Смыкаю веки и позволяю Симоне сесть на меня верхом. Это была ее любимая поза – своими упругими бедрами она могла аккуратно давить и отпускать меня: этому она научилась на манеже, обучаясь верховой езде.
      Вдруг меня пронзает, словно шпагой, резкая мысль: Что за цирк! Что нас еще соединяет, так это возможное удобство наших встреч. Ведь это было также и практично: Всегда... Но не хочу так думать: Симона могла, в конце концов, быть и нежной, и исполненной раскаяния и обворожительной.
     Хорошая Симона, плохая Симона: Подтверждение ее легкомыслия, ее теперешнее положение: Арестована! – В Fresnes! И я должен ее разыскать, а потому бреду сейчас в La Pallice – сплошное безумство!
     Симона была бы поражена, если бы увидела меня здесь...
      Но хватит об этом! Направляю мысли на море раскинувшиеся над нами, и представляю себе, как оно сейчас там, наверху, выглядит: Море успокоилось, ни одного пенистого гребня, только головка нашего РДП тянет за собой белый пенистый след. Надеюсь, что парни в кормовом дизельном отсеке внимательно следят за тем, чтобы наш дизель не слишком чадил.

    В центральном посту узнаю, что мы идем курсом 265 градусов. Хотелось бы знать, как далеко командир хочет по-прежнему уклониться на Запад. Но об этом я его спросить не могу. У меня нечто вроде спазма: Как нам следует поступить? В определенный момент мы все равно будем вынуждены пристать к берегу, к нашему порту назначения – а между тем Томми, вероятно, своего рода встречающий комитет для нас уже создали.
    
    Время и расстояние – здесь, на борту, оба эти понятия относительны. Это топтание на месте кажется вечностью одного единственного ходового дня! Один час, 3600 секунд – и еще раз умножить на двадцать четыре, день довольно длинный... примерно такой же, как тянущаяся рези-новая жилка.
    А морская миля? Что за бесконечное расстояние, тем более, когда идешь на трех, максимум семи узлах до La Pallice! Морская миля равна одному узлу. «Le noeud»  - французское слово для узла. «Knots»  говорят Томми...
   Еще что? – спрашиваю себя. Конечно же! Например: Как у французов называются чайки? Я фактически не знаю, как по-французски называется чайка. «Seagull»  - по-английски, но по-французски? Неудачник чертов! Больше не могу надеяться на свои мозги.
      Жареные телячьи мозги! – Должно быть, прошло много лет с тех пор, как я ел телячьи мозги в сливочном масле. Моя саксонская бабушка нажаривала то и дело полную сковороду, только для себя, и лишь я, «золотой внучок», получал иногда кусочек. Кессельская кровяная колбаса, но только от мясника Флорера, и телячьи мозги в масле, это было то еще наслаждение! Где моя бабушка сейчас прозябает, знает лишь небо. Свежая кровяная колбаса и телячьи мозги, скорее всего, ушли в прошлое – причем навсегда. О, всемогущие дородные домохозяйки! Что это были за годные для постановки в театре сцены, когда они, со своими кожаными сумками в Доме рабочих в Ян-Форштадте, рассчитывались на кассе за покупки: Тут уж народного гнева с лихвой доставалось одетой в шерсть, раскрашенной капиталистке...
     Стереть, выкинуть из головы эти картины!
     Если бы это было просто сделать! Кадры былого в моей голове продолжают крутиться снова и снова, сами по себе, а затем запускается кино.
     Прекратить! Отключить! Этот фильм не имеет ничего общего с сегодняшней жизнью. Вы-тряхнуть из головы эти воспоминания. Жалюзи закрыть, провалиться в черную ночь – если бы только мне это удалось!
     Вчера – было ли это вчера? – мне такое уже удалось. Но сейчас? Сейчас возникают все новые и новые картины: прощание в Бункере! Как лодка начинает двигаться, и как разлетаются швартовы. Как Старик принимает стойку смирно, и как он приветствует нас: не нацистским приветствием, но приложив руку к фуражке – Гробовая тишина, даже не слышно наших двигателей. Как мне пришлось крепко сжать челюсти, с тем, чтобы не сдохнуть от удушья в горле. И затем быстро вскинуть к фуражке плавник в ответ. Четверть минуты так держал руку, думаю, не больше. Никакого «Хайль!». Ничего. Только этот немой салют...
      
      В центральном посту внезапно возникает голубой, зловонный дым. Дым исходит из кормового отсека по люку. Дизель! Теперь вместе с дымом выходят призрачные фигуры. Вижу, как они хватают ртом воздух.
- Надеть ИСУ! - Надеть ИСУ! - Надеть ИСУ!
     Кричат друг другу. ИСУ? Еще и это теперь! А их хотя бы проверяли перед выходом в море? Господи, Боже мой! Из-за небольшого дымка весь этот маскарад затевать?
    Но тут меня пронзает волна испуга: Серебряники! У них вообще нет ИСУ! Надо пройти к ним! И даже если это задымление всего лишь на несколько минут, этого все равно недостаточно, чтобы проветрить лодку.
    А теперь еще выясняется, что несколько человек даже из экипажа не имеют ИСУ. Но, вероятно, в этих ужасных условиях они просто не смогли их найти.

- Им не придется подыхать одновременно! - ругается какой-то маат стоящий вплотную со мной, прежде чем засовывает в рот резиновый мундштук своего ИСУ.
   Это меня успокаивает: Значит мы, вероятно, еще не взорвемся. Тем не менее, при возможности, мы должны откилевать обермехаников или, того одного, кто виновен в том, что вся лодка заполнена дымом.
    Инжмех не одел свой ИСП. Стою вплотную к нему и делаю вид, что поступивший приказ меня не касается. ИСП напоминает мне занятия в противогазах, которые я ненавижу со времен обучения в мореходке: В противогазе на морде топать строевым шагом вокруг плаца и при этом еще и петь строевую песню – это было самое скверное.
   Сквозь застилающую глаза пелену слез, наблюдаю за инжмехом. Он не выказывает никакой реакции на расстилающийся по лодке чад, а делает вид, будто к этому привык – безумец! Теперь, я не могу закашляться. И вынужден с трудом удерживать приступы кашля. Воздух задер-жать, резко проглотить, и снова задержать! Мой рот буквально разрывается от такого насилия над ним: Жадно глотаю воздух, как ныряльщик, который слишком долго пробыл под водой. Полцарства отдам за нескольких глотков свежего воздуха!
    Командир тоже стоит без ИСП. У него такой вид, словно он отдал все бразды правления вахтенному инженеру. А того я, сквозь чад уже не вижу. Он, должно быть, поспешил в корму. У рулей встал первый помощник.
    Подхожу совсем близко к командиру. Он все-таки отрывисто кашляет. Для этого приподнимает плечи, как бы желая сказать: Все это не так уж важно. Он совершенно прав: На некоторых подлодках, после первых попыток хода под шноркелем, вид был, как в шахте: все было абсолютно черным. Здесь, правда, тоже уже весь интерьер покрыт тонким слоем сажи. Но: Немного больше грязи особой роли не играет. Как мы говорили в таких случаях у скаутов.
     Серебрянопогонники должно быть думают, что их решили удушить таким манером. Со всех сторон слышится непрерывный кашель – резкий и хриплый, давящийся и захлебывающийся.
- Проклятые свиньи!
- ****и! Растурдытьтваюналево!! - слышатся ругательства задыхающихся людей.
    А с кормы текут густые клубы чадящего дыма. Не понимаю: Дизеля, в конце концов, остановлены. Но ясно вижу, как дым стелется толстым слоем через люк переборки. Ладно, если все это будет так продолжаться, то, безусловно, следует напялить на рожу ИСП. Повезло, что уже я держу в руке коричневый мешок с ним. В жилом отсеке, где он висел над моей койкой, уже трудно дышать. Серебряники, находившиеся там, перебираются в центральный пост. Надеюсь, ни с кем из них не случится ничего страшного.
    Черт возьми: Бог, наверное, не видит нас, предавшись снам! И никаких шансов для этих лю-дей, черных как в шахте, отмывшись в душевой снова обрести человеческий вид.
   
     И тут слышу, что дизеля снова включились. Появляется инжмех и делает командиру рапо;рт. Среди всего этого шума и лающего кашля, не могу расслышать, что он сообщает. А затем вытирает обеими руками лицо, проводя ладонями снизу от бороды до лба. Не стоило ему это делать: Он теперь выглядит, как если бы на самом деле вышел из угольной шахты. Практически сразу дым рассеивается. Дизеля, которые словно в аду, чадом своим заполнили все отсеки лодки, по-видимому, быстро высасывают его. Вырываю мундштук ИСП изо рта и стараюсь откашляться.
    Замечаю, что инжмех вдруг опять чем-то обеспокоился, и снова стремится в корму. Остаюсь там, где стою, но затем меня охватывает любопытство, и я следую за ним в дизельный отсек.
    Там он присаживается между дизелями на корточки и несколько минут прислушивается.
- Что случилось? - кричу ему сквозь грохот.
- Все нормально! – кричит тот в ответ. Затем хватает меня за плечо и направляет вперед. В камбузе он останавливается. По-видимому, хочет мне здесь, несмотря на тесноту, кое-что объяснить. Чтобы не мешать коку, прижимаюсь к переборке, к нашему неиспользуемому второму гальюну.
- Я остаюсь при своем мнении, в любом случае, что должно быть что-то получше для наших двигателей, чем этот мерзкий шноркель, - шепотом произносит инжмех.
- А откуда столько много сажи? – интересуюсь у него тоже шепотом.
    Инжмех закатывает глаза в потолок, и затем говорит:
- Дизелям, черт побери, не хватает воздуха!
 Затем, словно жалуясь, добавляет:
- В этом все дело! Вины людей здесь нет... Примерно в середине каждого цилиндра находится предохранительный клапан. Такое может возникнуть при увеличении давления выхлопных газов, как, например, при зарытии головки шноркеля в волну, потому что тогда выхлопные газы больше не могут выходить свободно, и в этом случае эти клапаны открываются и гонят всю грязь в отсеки. А это не просто обычные газы. Одновременно дизелям не хватает всасываемого воздуха, да еще и горение топлива в цилиндрах происходит неполностью или вообще больше не происходит...
- И что можно с этим поделать? - спрашиваю заинтриговано.
- Ничего! Или не очень много – молиться, чтобы дизель продержался до прихода в порт.
     Кок так яростно хозяйничает вокруг, словно пытается таким образом дать нам понять, что на камбузе нет места для собраний. Инжмех не реагирует, а продолжает.
- Вы должны понять, что если все восемнадцать цилиндров выкинут сажу – то в течение одной минуты вся лодка станет черной как негр...
- И что же все-таки с ними произошло?
- Мы это называем: «Очистить дизельный отсек!» Только два человека на посту управления кораблем, конечно, должны остаться, но тогда они оба становятся черными, как негры... При новом запуске двигатели, кстати, сначала должны поработать на холостом ходу на высокой скорости, но при этом воздухозаборники должны быть почти полностью закрыты...
- С тем, чтобы свое дерьмо сами опять съели? – ерничаю я.
- Примерно так, - трубит инжмех, и вслед за этим еще: - Этого-то нам и не хватает! - кидает взгляд на кока, проходя мимо того, и исчезает в дизельном отсеке.

    В кают-компании воздух более-менее терпимый. Это успокаивает меня: Значит, серебряники не слишком много страдали.
    Позже, когда мы тесным кружком собираемся за столом, осмеливаюсь продекламировать строки стихотворения «О саже»:
- Как молоток дымит у Круппа, /Как за окном камин дымит,/ Как печь дымит без дымохода /Так дух твой сердце бередит!
     Старпома, судя по всему, это раздражает, командиру же, кажется, нравится. Инжмеха, к со-жалению, нет.
- Еда довольно скудная, - произносит командир. – По крайней мере, пока!
   И через некоторое время добавляет:
- Но попить чего-нибудь сейчас было бы самое время.
   Это я воспринимаю как просьбу вызвать кока, и направляюсь в корму. Но навстречу мне уже идет бачковый с большой алюминиевой флягой и говорит:
- Лимонад, господин лейтенант.
   И затем обращается к командиру:
- Кок готовит бутерброды.
   Заморив червячка, сидим молча вокруг стола. Старпом, выпучив глаза, языком и губами втягивает воздух. Он делает так, как будто для него не существуют окружающие. Также и командир смотрит совершенно невозмутимо перед собой, словно ему нравится молчать и тупо смотреть перед собой.
   Как под принуждением, снова и снова брожу взглядом по его лицу: Носогубные складки, бегущие от ноздрей к уголкам рта, стали резко очерченными, будто вырезанные грабштихелем. Круги под глазами позеленели, как если бы были прорисованы в постижерной. Я бы тоже мог на этом лице поработать, пририсовав, например, текстуру дерева справа и слева. Но нет, я дол-жен просто смотреть на него. Может быть, я не делал бы этого так нагло, если бы он ответил на мой взгляд, но он восседает, большеглазый и невидящий ничего вокруг, напоминая сыча, в своем углу. Он кажется настолько расслабленным, что ничто происходящее вокруг его не заботит, однако в фигуре чувствуется скрытое, как у сжатой пружины напряжение. Если этот парень не отдохнет, то в ближайшее время слетит с катушек.

     Бачковый появляется снова. Он стоит с неловкой улыбкой и спрашивает, понравились ли господам офицерам соленые огурцы...
     Никакой реакции.
    Наконец, командир кивает - один раз, два раза, и затем снова отключается. Когда же бачковый исчезает, тот все еще продолжает кивать. Когда командир так вот бездумно кивает, то на-поминает мне куклу-пупса в витрине табачной лавки в Хемнице на Янштрассе, которая работала с полной отдачей: При кивке у нее открывалась и закрывалась нижняя челюсть, да так, что были видны зубы, а в правой руке у нее была палка, которой она при каждом кивке стучала по стеклу витрины и пугала прохожих.

   Появляется инженер.
- Кажется, дизель осознал свое поведение! - восклицает он. И мне приходится в очередной раз удивляться, как много человеческого видит техник в приданной ему машине.
   Еще полчаса до конца хода на дизелях – с ума сойти! Я бы хотел толкнуть командира столом в живот, чтобы снова привести его в порядок. Но стол стоит твердо: Привинчен к полу. Поэтому отбрасываю эту идею. Поскольку идея провалилась, энергично откашливаюсь. Наконец, командир воспринимает меня, и только для того, чтобы побудить его к разговору, произношу:
- Я бы хотел еще кое-что узнать о Cherbourg...
   Командир вопросительно пялится на меня полуоткрыв рот, словно не расслышав вопрос. Но затем, в конце концов, отвечает.
- Они вели себя так, - говорит он колюче, - как если бы я был Дед Мороз – такие были все по-детски радостные и дружелюбные! Пока я, наконец, не сообразил: Боеприпасы! Конечно! Они чертовски нужны им, в Бресте.
     Cherbourg - не Брест! хочу сказать, как командир одним рывком вскакивает и уходит в цен-тральный пост. В каком состоянии находится этот человек?!
   Через пять минут он возвращается, садится, тяжело дыша, снова в своем углу, кривит пару раз лицо, с силой трет глаза, а на лбу собираются морщины в форме стиральной доски. Затем делает особенно глубокий вдох и говорит сжатым голосом:
- Уже в Бункере, едва мы пришвартовались, постоянно был необычный шум. Я уже думал, что он доносится от мастерских верфи. Но гул звучал странно, как бомбы. Однако, не так как авиа-бомбы. И вот я ломаю голову над этим шумом и хочу взять пеленг источника этого шума, как шеф говорит: «Нет, это не самолеты! Это танки!»
     Я окончательно запутался: Слава Богу, командир может связно говорить. Но что он говорит? Кажется, что и инжмех тоже успокоился. Он поднял брови, словно услышал нечто невообразимое. Ладно, говорю себе, мы сейчас говорим именно о Бресте, а не о Шербуре. Неважно, что командир говорит и о чем рассказывает, главное, что он вроде бы вышел из сонного состояния депрессии.
 - И тут как мешком по голове слова шефа: «Так знайте же: три дня!» - Сейчас командир даже придает голосу хриплые интонации Старика: «У вас есть три дня и не более. День на разгрузку, день на отдых и день для оснащения – очень сжато. Вам надо уложиться...» - американские танки и отдых? я тут же подумал, - целый день отдыха? Так, вероятно, ничего не выйдет. Ну, в соответствии с таким вот планом, да...
     Говоря это, командир ослабляет свою портупею, приспуская плечевой ремень, и откидывает затылок к стенке. Его кадык, когда он так сидит, ярко блестит в свете лампы. Как нос небольшого корабля, под натянутой кожей шеи, будто желая разорвать ее, и в любой момент готовый выскочить из нее, смотрится этот остро торчащий, выпуклый кадык. Наконец командир опускает веки, как бы давая мне знать, что на этот раз хватит уже. Хорош баланду травить! Ни слова больше!
    Когда этот человек, наконец, захочет лечь, вытянувшись во весь рост на кровати, а не здесь, прислонившись к стенке вот так покемарить с откинутой, словно для бритья головой, не известно...
     Интересно, как это люди в такой переполненной тесноте находят силы держаться, когда по-ход под шноркелем длится неделями? Раньше, по крайней мере, на лодках типа VII-C пространство было еще меньше. Но можно было взобраться на мостик и на нем или за ним, в «зимнем саду», размять ноги и полюбоваться видом моря и неба. Здесь же единственное доступное движение, которое можно получить – это сделать несколько шагов в центральном посту и вернуться в кают-компанию: Места не больше клетки тигра в его путешествии из одного цирка в другой.
    
    Но вот командир снова собирается и вскакивает настолько неожиданно, что я от испуга чуть не падаю со стула. Однако вместо того, чтобы рвануть в центральный пост, он остается стоять как вкопанный с косонаклоненной головой, и прислушивается. Я тоже навостряю уши и прислушиваюсь к дизельному отсеку: ничего! Еще внимательнее: ничего! Легким покачиванием головы снова привлекаю к себе внимание командира. Он вскидывает на меня взгляд и на лице кривится легкая улыбка.
- «Фу-у», - сказал индеец и схватил томагавк, - бормочет инжмех, но так тихо, что только я это и слышу.
    Кто-то проходит на цыпочках с кормы мимо. Волосы низко свисают на изможденное лицо. Этому изнуренному Робинзону должно быть не менее сорока лет. Один из чиновников от вер-фи.

     Наконец, включаются электродвигатели. Командир в последний раз осматривает в перископ море и небо.
    «Движение под РДП завершено» будет записано в ЖБД , и время этого действа: пять часов утра.
    Инжмех погружает лодку глубже: до сорока метров.
    Лодка погружается.
   
   Даже при таком движении ежедневно требуется выдерживать равновесие лодки в воде, соблюдать потребление дизтоплива, продовольствия и питьевой воды, а также удаления отходов с момента последней приборки, прием забортной воды.
   Прием забортной воды – говорю себе, мне все равно – понятие сие верно, но только отчасти. Может потребоваться также и ее откачка...
   Требуется какое-то время, пока все это осознаю. Но теперь знаю, что, например, может быть в случае, если при движении на полном ходу будет израсходовано значительное количество дизтоплива и оно будет заменено морской водой.
   Поскольку удельный вес воды выше, чем дизтоплива, возникает разница в весе, которая должна быть компенсирована откачкой забортной воды если эта разница уже не устранена с помощью обычных средств.
     Я потягиваюсь, и собираю оставшиеся силы, чтобы все, что сейчас происходит, зафиксировать и еще раз правильно классифицировать: Вахтенный центрального поста стоит у вентиля впуска и выпуска воды. Инжмех сидит, как старшина рулевых, за спинами обоих горизонтальщиков. На указателе положения рулей индикатор носовых рулей находится в среднем положении, а кормовых – ниже пяти градусов.

   В зависимости от команд инжмеха вахтенный центрального поста открывает или закрывает определенные клапаны регулировки принятия балласта или продувки уравнительной цистерны. Я знаю, что раньше, на основе учетной ведомости на потребление, было разработано требование к приблизительному количеству воды на продувку или на прием в цистерну, и уже это количество воды должно либо приниматься в уравнительную цистерну либо удаляться из нее. Теперь надо только еще проверить, соответствует ли рассчитанное количество реальности. Если нет, то необходимо озаботиться балансировкой. Мне любопытно, сколько не хватает или слишком много воды в уравнительной цистерне.
    Когда лодка передними и задними рулями на среднем и нормальном ходе ни всплывает, ни опускается, то расчетное количество соответствует протокольным данным, в противном случае это количество следует исправить.
    Но что делает матрос, работающий над рамой переборки? Там, наверху, находится клапан дизтоплива. Он будет, вероятно, заполнять топливную цистерну водой в количестве, необходимым для возмещения веса использованного топлива.
     Количество воды, которой все еще не хватает, чтобы лодка точно слушалась рулей, удивительно мало. Размышляю почему так: Мы не избавились от наших отходов и мало топлива. Вес лодки лишь немного уменьшился, следовательно, требуется и немного воды принять, а вероятность ошибки соответственно уменьшается. Мне будет довольно, если мы будем просто двигаться вперед и не будем ничего менять.
   В дополнение ко всему, лодку требуется еще и удифферентовать. Но так как лодка уже шла и на электродвигателях и под РДП, то, наверное, новой дифферентовки пока не предвидится.
   Лодка держит глубину сорок метров.
   
   После удержания лодки на курсе, командир по бортовому радио сообщает о своем намерении, из-за сильного транспортного потока, и прежде всего в акватории порта, еще одну дугу, как и планировалось, совершить в западном направлении. Но это значительно удлинит наш путь.
      Оберштурман стоит склонившись у пульта с картами. Хорошая возможность увидеть местоположение нашей лодки. Оберштурман отворачивает корпус на полшага в сторону и опирается верхней частью тела на левый локоть.
- Мы здесь, - произносит он кратко.
   Ему едва ли есть тридцать лет. Однако густая черная окладистая борода затрудняет точное определение его возраста.
- В Бресте я был, между прочим, как раз в отпуске, господин лейтенант, - говорит он сейчас мне почти в самое ухо, и я на мгновение теряюсь: Я ожидал жалобы с его стороны на трудности навигации при постоянном подводном плавании, но не этого...
- С этим, к сожалению, янки были не согласны, - отвечаю.
- В последний раз меня отозвали из отпуска - телеграммой, - продолжает он, - Я еще даже не нагулялся. Не забуду никогда: Одна воздушная тревога за другой. Здесь, на борту у нас доволь-но тихо, господин лейтенант.
   Пока он говорит, то в ожидании моей реакции щурится и мигает.
- Как у Христа за пазухой! - делаю ему одолжение. А затем еще: - Тишина просто невыноси-мая...
  Выждав немного, спрашиваю:
- Как долго нам еще тащиться?
- Три, четыре дня, по меньшей мере, господин лейтенант.
- Еще?!
- По меньшей мере! Эти козлы не позволят нам придти раньше, в конце концов.
- Все равно удобнее, чем пешком топать...
- Ну, не знаю, не могу себе представить, что машину на шоссе атакуют глубинными бомбами, господин лейтенант...
   Удивляюсь: это наш типичный обмен пустыми фразами, как между теннисистами, чтобы скоротать время. Хочу уже отвернуться, но тут замечаю, что оберштурман готов сказать еще пару слов. А тот уже начинает:
- Дело нешуточное, взять пеленг. Нам чертовски нужны совершенные приборы для определения местоположения...
   Я бы на месте оберштурмана из кожи вылез, кляня все на свете. Но он не позволяет себе ругаться.
   Как было хорошо иметь навигационные сигналы в мирное время: освещенное побережье, по-всюду указатели, объекты для перекрестной пеленгации и т.д. и т.п. Мы же, напротив, тащимся здесь совершенно слепые...

   Вытянувшись во весь рост на шконке, вижу через щель в шторке у моей койки, как у ботсмаата первой вахты толстое кольцо сырокопченой охотничьей колбасы падает на пол.
- Не позавидуешь, - тут же комментирует один из унтер-офицеров.
   Ботсмаат быстро наклоняется и хватает пальцами колбасный круг. Схватив его, подносит вплотную к лампе и внимательно разглядывает: На ней много пуха. Вдруг он ревет:
- Хренов беспорядок, кто здесь приборку делал?
- Заткнись, парень. Это что, твоя колбаса? Брось ее, в конце концов, - медленно говорит тот же голос.
    Разъяренный ботсмаат швыряет колбасный круг на пол, прямо в ручеек из чай или супа на нем. Только теперь вижу: Одеяло углом свисает с нижней койки на другую сторону, оно сырое и имеет темный оттенок.
  Вдруг слышу, как несколько громких пердящих звуков наполняют отсек, и громкая похвальба:
- Хоть в театре представляй, как моя кишка йодлем поет!
   Некоторое время все молчат, затем слышу стоны:
- Ни фига себе! Тебя прямо струя газов распирает!
  «Струя» - давно не слышал этого слова.
   На U-96 «струя» - была единица измерения почти всего: «Направить струю в сторону». – «Меня распирает струя праведного гнева» - «По лучу струящегося времени...»
   Я доволен, что и здесь «струится» и «излучает».
    Но полноценного отдыха не нахожу. В голове кружение мыслей. Что, если янки на самом деле быстрее, чем мы? Что тогда? Тогда для лодки нет больше пути назад, как было после ее тщетной попытки пройти как транспорт с боеприпасами в Шербур. Но теперь Брест превратился в груду развалин. Останется нам, в лучшем случае, играть роль Летучего голландца...
    Если мы так же медленно, как и раньше, будем двигаться вперед, то этого точно не избежать.
   Что за дикая затея все еще тащиться в La Pallice!
    Во мне одновременно набухает и страх и гнев: Какая же все это дерьмовая стратегия! Дилетанты, скорее всего, планировали эту операцию. Или, может быть, сам величайший вождь всех времен? Да какое ему дело, в конце концов, до одной-единственной подлодки?! Здесь должно быть потрудились Дениц или его начальник штаба. А господа офицеры морского генерального штаба только кивали, словно дебилы.
      
   Нашим стратегам стоило бы поучиться у союзников!
   Они не увязают в сражениях за овладение какими-то позициями. Они просто держат такие важные для нас опорные пункты в окружении и ждут, пока защитники этих пунктов выдохнутся. Как все это выглядит в Lorient , я не знаю. Но могу себе представить. И как это в La Pallice, а также в Bordeaux будет скоро выглядеть, тоже.
   
   Уже неоднократно и довольно сильно урчит в моих кишках. Опорожниться в ведро-парашу – этого я не могу в себе преодолеть. Мой кишечник никогда не хотел испражняться в компании. Срать в сортире всегда было мне глубоко противно. Отдельный гальюн, вот что является для меня единственным приемлемым местом для этого действа. Еще и сегодня удивляюсь тому, что как бы ни играли марш мои кишки, они никогда не подводили в ситуациях, когда я старался избегать полкового сортира в поисках отдельной кабинки, хотя иногда казалось, что прущее изнутри дерьмо готово буквально разорвать меня.
    Поперечно положенный, плохо ошкуренный от коры, липкий еловый ствол, на который мы садились голыми задницами и наше дерьмо, примерно в метровой глубины яму, должно было сваливаться, относится к моим самым тягостным воспоминаниям о том времени. Вонь – аммиака возможно? – душит меня каждый раз при этом воспоминании. И вид сталактитов говна в той яме, на рассвете, между собственными ногами, прямо подо мной, заставляет желудок невольно напрягаться...
     Все мои желания тогда были сосредоточены на настоящем туалете и ванной комнате. Я хо-тел, чтобы меня, наконец, однажды оставили эти скверные ощущения, и старался как можно быстрее избавиться от дерьма в кишках, пока оно почти не текло из ушей. И при этом размышлять о дерьме как о благе, данном земле Творцом.
    Испражняться на открытой местности было запрещено. Все было строго регламентировано. У скаутов мы испражнялись в открытые ямы-уборные. И никак иначе. В лагерях юнгфолька  сортиры относились к стандартной комплектации. Но в то время я прятался в кусты, и убегал далеко, чтобы без товарищей вокруг, сидя на корточках в глубоком приседе, избавиться от дерьма. Брезгливый – это странное прилагательное, вероятно, полностью соответствовало мне, моим правилам: Я при отправлении естественных надобностей всегда брезгую. Хрен его знает почему, но всегда там, где другие без всякого торможения могут публично посрать. Я бы также никогда не смог на глазах всего подразделения, тому, кто крепко спит, наложить кучу в сапоги. Даже один только вид этого автоматически вызывал у меня тогда спазмы кишечника. Гадить в сапоги – было чертовски противно. Еще была мода нассать кому-нибудь в сапог. Но говно в сапогах было наихудшим видом мести – потому что тот, кому это сделали, спросонок, да в полутьме утренней зори, должен был впрыгнуть с кровати в сапоги и затем бежать в них на построение.
      Меня в этот момент так скрутило в кишечнике, что я уже ни о чем больше не могу думать, как о дерьме в животе.
  Несмотря на резкие позывы к опорожнению кишечника, пытаюсь уснуть – доброе намерение, но не могу этого сделать: Быстро вскакиваю, спускаюсь с койки и ныряю в свои кроссовки.
    
   В централе весь свет притушен: интимное освещение. Вид ящиков и куч одежды между окрашенных в серый цвет труб и вспомогательного оборудования раздражает меня вновь. И тут обнаруживаю еще двоих, сидящих на параше на корточках. Смех, да и только: Оба парня на корточках глубоко присев, бок о бок, напоминают двух подруг присевших за кустик пописать.
     Один из них еще и стишок декламирует:
- Хорошо посидеть на унитазе с утра, а потом повторить вечерком – лафа! 
      Вечерком? Неужели уже вечер?
   Он закончил и пытается подтереться клочьями страниц из старых иллюстрированных журналов. Мне отчетливо видно, как у него соскальзывает листок: Бумага слишком гладкая. В Тритоне полно туалетной бумаги – но она только там, а он закрыт.
    Спрашиваю себя, как же ходят по большому люди в России – в холод и под бомбардировка-ми? И испражняться на открытом месте в сельской местности - это, скорее всего, не доставляет никакого удовольствия. В этом вопросе всегда максимума достигает мое сострадание к пехо-тинцам. Все описания окопной войны кажутся мне ложными, потому что никто никогда не написал о том, как солдаты испражнялись, а я всегда думаю: Как ходят по-большому бедолаги в сапах, траншеях, блиндажах? Как оправляется человек при температуре воздуха в минус сорок, а то и в пятьдесят градусов? Примерзает ли тогда дерьмо к заднице?
    No, Sir: Плестись по России пешком, в разгар холодной зимы, это было бы не в моем вкусе. Странно, что я совершенно не имею понятия, где сегодня проходит Восточный фронт. В последние дни в Бресте, я не смотрел на оперативную карту – сказать честно, просто не хотел.
    А летчики бомбардировщиков и прикрывающие их летчики-истребители – как они испражняются, если летят до Берлина, и спазм страха выталкивает дерьмо у них из кишечника?
    Невероятно, что только люди не выносят в эти времена!
     А может быть стыд перед столь естественным процессом, как испражняться прилюдно больше  не существует? Я ведь тоже не стыдился ссать вместе с другими в открытую. Так по-чему должен возникать стыд при опорожнении кишечника?
   Будучи детьми, мы даже варили или жарили говно. Большая отсыпь, за домами рабочих, была нашей территорией. Один за другим мы приносили нашу «большую нужду» в найденные кастрюли и ставили затем на огонь. Мы ожидали, что это дерьмо чудесным образом превратится во что-то ценное, но как бы долго оно не бурлило, долгожданная метаморфоза не происходила.

    В мрачной тени обнаруживаю на вентилях регулирующих подачу сжатого воздуха в балластные цистерны, какие-то темные тюки: Это спят два серебряника – свернулись как йоги. Им лучше было бы улечься на плитках напольного настила. Но, вероятно, там им будет слишком влажно. И, кроме того, через них там постоянно кто-то будет перехаживать, когда надо пройти в центральный пост и обратно.... Они, наверное, к счастью, так уморились, что спят, не обращая внимание на вонь говна рядом с собой. Везунчики!
      Направлюсь-ка лучше в кают-компанию и подожду, пока мои кишки успокоятся. В кают-компании будет не так много народа, как здесь, потому могу легко это сделать. Приказываю себе, передвигаться так лениво, как этого требует Свод правил и норм поведения курсанта мореходки: медленно перенести левый ласт через люк переборки, задержаться, а затем перенести туловище и правую ногу, чтобы уравновеситься. А теперь извиваться и змеей проскользнуть, чтобы пройти между лежащими на полу серебрянопогонниками.
   
    В кают-компании не так много места, как я ожидал: два серебряника опять сидят за столом. Тот, с четырьмя поршневыми кольцами на рукаве тоже, по-видимому, крупная шишка.
    Что же делать? Как в пивной постучать, приветствуя, костяшками пальцев по краю стола? Лучше просто кивну всем присутствующим.
    Сидя с равнодушным видом на складном стульчике, пристально смотрю на сигнал гальюна. Тритон в данный момент, очевидно, не используется. Но, несмотря на привилегии, которые у меня есть на борту, мне приходится ждать, как и всем остальным, и если я правильно понимаю, ждать тех, что сидят в кают-компании. Это будет длиться вечно...

   Еще некоторое время подавлять в себе натиск распирающего кишки говна – это, конечно, то еще дело. Надо отвлечься: Думать о чем-то другом. Да побыстрее, а то оно готово у меня уже из ушей вылиться.
   Мой визави уклоняется от моего взгляда. Это лицо, думаю про себя, я уже не раз видел. Шрамики, как следы былых студенческих стычек, справа и слева на жирных щеках. Мешки под глазами, нос картошкой, водянистый собачий взгляд. Копаюсь в памяти, но она словно туманной пеленой укрыта. Закрываю глаза, но и это не помогает. Вижу слишком много лиц сразу и не могу заставить себя вспоминать каждое избирательно. В голове словно что-то развалилось. Знаю только, что эту конкретную харю, я точно знаю. И из-за какой-то неприятной rencontre . Но, черт возьми, когда, как, где?
      Откуда, ну откуда, буравит меня мысль, я знаю этого чертова парня?
      В голове плавно сменяются кадры прошлого и настоящего. Долго не понимаю, происходит ли сцена, которую вижу перед собой, на самом деле в настоящий момент времени. Или это уже повторение виденного когда-то? Начинается ли просто все еще раз все сначала, потому что с первого раза не получилось? Что за театр здесь разыгрывается? Премьера? Повтор? Когда мы разыгрывали эту сцену в первый раз? Когда же?
     Мое чувство времени растворяется.
    
    Что же меня все еще беспокоит?
     Равновесие?
     Но, в конце концов, оно работает. Абсолютно. Я могу идти вертикально, если хочу, без того, чтобы при этом обязательно держаться за что-либо.
     Слух?
     Нет, слух тоже работает. Даже очень хорошо.
     Прижимаю язык к нёбу: как будто мехом провожу, кисловатый вкус. Плохо, что под рукой нет зеркала. Должно быть у меня распухший, обложенный язык. Но чувство вкуса и тактильной чувствительности в нёбе работает в любом случае. Плохо – но все-таки. Я, как ни удивительно, в порядке. При сложившихся обстоятельствах у меня есть все основания быть довольным.
    Сребреники сидящие напротив меня, этого сказать о себе не могут: В полнейшем замоте и словно подорванные изнутри, сидят за столом и грызут, роняя крошки из вялых ртов, впихивая в себя, консервированный хлеб – зрелище отнюдь не вызывающее аппетит.
    Командир тоже не впечатляет. Он сидит зажатый в углу с траурным выражением лица, трет то и дело глаза, вздыхая: «М-да» и проводя усталой рукой по волосам.
    Глубоко вздыхаю, когда читаю название новой книги, которой еще не знаю, на небольшой полке сбоку. На обложке написано: «Борьба великого немецкого народа за свободу» - Том III. Сборник Речей Адольфа Гитлера от 16 марта 1941 года по 15 марта 1942 года. Издательство НСДАП, Франц Эхер, Мюнхен.»
    Кто припер это чтиво на борт? Не командир же? Может быть первый помощник? Листая книжицу, обнаруживаю штамп флотилии. Таким образом, она поступила из библиотеки флотилии. Невероятно...
    Освободительная Борьба – Великий немецкий! Как это сейчас звучит! «Свобода, которую я имею в виду!». И мы запертые в этой вонючей трубе – словно в тюремном карцере! И как из-девка этот слоган: «Борьба великого немецкого народа за свободу»!
     На титульной странице в поперечном формате, в тонкой рамке фото: Солдаты в полевой форме, перекрещенные крест-накрест ремнями, словно они должны выглядеть дико стремительными, едва сдерживающими идущую им навстречу толпу. А за ними тянут руки в немец-ком приветствии Грофаца, стоящего на переднем плане, в профиль, в своей невыразительной кепке трамвайного вагоновожатого на голове, на шее воротничок и галстук. Вся фотография в целом сконцентрирована на этом белом воротничке. Просто смех: Величайший вождь всех времен посетил фронт в галстуке и воротничке – так сказать, разодетым в пух и прах. Усики выглядит так, будто растут не на верхней губе, а прямо из носа. На фотографии в фас, этот соплеуловитель всегда кажется мне отдельно пририсованным, словно асфальтовой мастикой намазанным. Но если смотреть со стороны, то видится, что он прорастает прямо из носа. Странно, что только сейчас я это ясно вижу...
   Невольно открываю книжицу и читаю: «Мы эту внутреннюю борьбу успешно прошли и, на-конец, после шестнадцати лет борьбы за власть наши враги уничтожены...»
    Ну, приплыли! Этот текст, и вдобавок к нему эти поношенные рожи передо мной – в походе под шноркелем где-то в Бискайском заливе, буквально пронзают мой мозг...  Что за нелепость! Если я не хочу дойти до нервного срыва, то должен отбросить это чтиво, словно горячую картофелину, и быстро смыться отсюда. Прочь из кают-компании – в центральный пост!
   
    Если правильно понимаю происходящее, то всеобщий понос происходит от испорченной пищи...
    Чертово фрикасе из курицы!
     Конечно! Оно выглядело совершенно неаппетитным. Нам выдали просроченное довольствие на борту! Такие вот дела. Привет от зампотылу! Весь свежак он отложил для янки. А просроченные или испорченные консервы нам сплавил.
    Оглядываюсь в центральном посту и обнаруживаю в полутьме два новых лица. При ближайшем рассмотрении эти двое, из которых один сидит на корточках на параше, выглядят просящими пощады. Или их лица просто искажены жалобными гримасами, потому, что их собственные кишки играют марш, а собственная вонь вызывает отвращение?

   Я мог бы принести ему ту книжонку из кают-компании для подтирки своей замечательной задницы. Только фотография Фюрера на жесткой, мелованной бумаге и бумага листов тек-ста с другой стороны, содержащая древесную массу – будет действовать как наждак. Хотя в жизни каждого человека наступает такой момент, когда любая бумага становиться ценной. Но если бы я так сделал, вся эта братия была бы здорово напугана: Слова Фюрера использовать как подтирку для задницы!
     М-да... Только не им…. Пусть сами управляются со своими неподтертыми обосранными задницами.
      Парень на параше смотрит на меня снизу, в то время как медленно приподнимается, в полном недоумении. Другой уставился в плитки пола и неуверенно теребит себя за ширинку.
      Было бы легче пройти вперед и в корму – я бы тотчас пошел на экскурсию, чтобы получить общее представление о происходящем там, пока эти двое закончат срать. Но вот беда: Мне по-требуется слишком много усилий, чтобы совершить такие прогулки. И, кроме того: Там впереди так ужасно воняет, что уверен, ни один человек не сможет этого выдержать.
     Центральный пост еще и поэтому сейчас для меня самое подходящее место, потому что говно в моем животе уже буквально прет из меня, и мне теперь лучше подождать, пока ведро освободится. Меня уже в течение некоторого времени беспокоит страх того, что сфинктер вдруг может размягчиться и выпустить дерьмо наружу.
    Ни централмаату, ни его людям не позавидуешь: Нести вахту в общественной клоаке – жуткий жребий, о котором, вероятно, еще никто не думал.
     В Мюнхене на общественном туалете написано ради шутки «Место для пи;сания» уверен, что это баварское обалгорнивание  французского слова «Pissoir». Каждый раз, когда я хотел там выпустить свою водичку, я, перед тем как войти, глубоко вбирал в себя воздух, насколько сил хватало и в течение всего ссанья по просмоленной стене, стоял затаив дыхание. Один раз я чуть не задохнулся. И в последнюю секунду распахнул пасть, и так глотанул пропитанный аммиаком воздух, что мои обонятельные нервы чуть не сгорели. Здесь сделаю так же. Только не дышать носом! Вывести из игры обонятельные нервы!
     Если это будет долго продолжаться в том же темпе, мой стыд скоро меня покинет. Так, как сейчас, никогда еще в моем кишечнике не шумело, и никогда еще мой живот так не растягивался. Мои кишки, должно быть, имеют огромную упругость, гораздо большую, во всяком случае, чем я когда-либо предполагал. Если в них оставить такое количество ядовитых газов, то живот может раздуться как воздушный шар.
   
    А как называются разделы моего кишечника? Двенадцатиперстная кишка, тонкая кишка, толстая кишка и, наконец, последняя: прямая кишка. Так, кажется. Теперь мне интересно, в каком отделе моего кишечника происходит самый большой шум, а в каком возникает самое большое давление.
     Вероятно, в основном все происходит в толстой кишке. Ее я представляю себе сморщенной кровяной колбасой. В прямой кишке собираются все вонючие пу;ки, будто зэки перед побегом – до тех пор, пока не соберется их приличное количество, а затем вырываются на волю с барабанами и трубами, - и по возможности в сухом состоянии.
    Вполне возможно, что массовый понос на лодке может быть связан со страхом. Страх, наверное, заставляет сфинктер открываться автоматически. Чем может быть хорош этот автоматизм, мне никто из моих препов не сообщил.
     Страх, процветающий здесь, на борту, - это страх особой формы: страх, который едва ли можно осознавать, страх сидящий глубоко внутри и разрастающийся словно опухоль...  Страх, как состояние – и это поразительно.
    Кок приходит через центральный пост, держа на руках большие, тяжелые консервные банки. За моей спиной один из вахтенных высказывает ему упреки из-за пищи. Но кок держит удар. Он советует парню сделать протез мозга:
- Вот находятся же такие люди как ты: Снаружи мило, а внутри гнило!
    И уже уходя, продолжает ругаться:
- Что за долбоебы! Пусть бы эти придурки пришли в камбуз и на сто человек жрачку пригото-вили. Пасть открыть – так это мы охотно!
   
  Становлюсь свидетелем того, как командир вместе со старпомом пытаются определить, от чего начался понос.
- Без сомнения, от этого фрикасе с рисом, - говорит старпом.
- Но консервы же не испорчены?
- Конечно, нет! Мы приняли совершенно годный провиант. Может все дело в начинке...
- Думаю, при консервировании содержимое стерилизовали? - недоумевает командир.
- Но везде есть эти бактерии – я не могу припомнить название - стафи - ло... – как-то так. Которые размножаются очень быстро. Тем не менее, они не из консервов.
- Откуда же тогда?
- Должно быть, у нас в лодке.
- Не удивительно: повсюду эта грязь!
- Это именно так, господин обер-лейтенант... Я подобное уже как-то испытал на предыдущей лодке...
- Здесь кок не может все аккуратно вымыть.
- А может быть, сам кок является бациллоносителем...
    Срут, срут, срут – и днем, и ночью... Ах, добрый Райнер Мария  - он, разумеется, понятия не имел о том, как могут вздуться кишки. И сразу же думаю о Германе Лёнсе : Вот кто здесь пригодился бы. В моем животе происходит действо, как у его птички: Он поет и щебечет также как и она: не переставая. А к этому можно добавить жужжание, писк, бульканье, свист, чмоканье и черт-те что еще.
     Странно, что столь элементарное проявление жизни как отправление естественных надобностей в обычной повседневной жизни проходит в тайне. Даже в собственных мыслях, оно является чем-то постыдным. Кто думает о том, что когда он кладет в свою постель невесомую нимфу, в ее внутренностях так же много дерьма, как и опилок в кукле? Существо из молока и крови? Как бы не так! Это невесомое, эфирное существо должно ходить срать и ссать так же, как и все остальные.
   Одна параша освободилась. Теперь мне не остается ничего другого, как снять ремень, спустить штаны, набрать воздух и голой задницей присесть на парашу.
   Словно одной непрерывной пулеметной очередью радостно трещит мой кишечник, и из меня выстреливает струя говна. Освобождение и испуг являются одновременно:
- О Господи, хоть бы не рядом с парашей просраться!
   Мой взгляд пересекается с взглядом централмаата. Когда еще пребываю в приседе на параше, он кивает мне своего рода признанием – так, как если бы я одним махом семерых побивахом.
    Никогда не любил, когда моя задница не была чистой, и часто, чтобы этого достичь расходовал довольно много бумаги. Слава Богу, что озаботился этим ранее, и стал счастливым обладателем рулона туалетной бумаги, от которой и положил в карман довольно приличный кусок. Но что, если рулон закончится?
   
    Лежу на койке и пытаюсь заснуть, но сон не хочет приходить. Живот стал плоским: Когда я вот так, как сейчас, лежу на спине, брюшная стенка втянута внутрь, и мои реберные дуги высо-ко торчат. Несмотря на это, мне все еще плохо. Но больше меня не пытаются разорвать мои же кишки.
     Никаких сомнений: Виной всему это проклятое фрикасе из курицы! Весь экипаж был отрав-лен, и половина серебряников! И это при постоянном подводном плавании.

    Непрерывное подводное плавание сидит уже в печенках. Раньше все было ясно: Когда работали дизеля или один дизель глох, то даже в полусне знали, что лодка бредет себе по поверхности моря как обычный корабль. А когда гудели электродвигатели, то было ясно: Мы идем под водой. Ни инжмеху, ни командиру лодки никогда не приходило в голову тратить драгоценный электролит аккумуляторов для хода под водой... Все было ясно и четко.
    Сбивающее с толку – вот что могло бы стать истинным выражением для такого нового вида плавания. Но нужно привыкать к таким вот новым, сбивающим с толку маневрам. В конце концов, человек постепенно привыкает ко всему. «Постепенно», как говаривал имперский радиотрепач Кресс. Вопрос только в том, широко ли он теперь использует специфические выражения в своей пустопорожней брехне? Вполне возможно, что враг заставил навсегда замолчать этого наглеца.

    То и дело проваливаюсь в полусон, как в волны тумана. И из этого тумана наплывают и исчезают словно маски, вылепленные из папье-маше, лица: Лицо боцмана, проходящего через отсек, и на секунду всматривающегося в мой полуоткрытый рот, и чье-то незнакомое, бледное лицо: отечные глаза, мешки под глазами, низкие виски. Это не может быть никто из экипажа. Слишком старый. Значит, серебряник. Но почему он рыскает здесь вокруг?
   Приподнимаю алюминиевую сетку своей койки и ложусь на правый бок. Когда не сплю, то могу через узкий четырехугольник решетки, смотреть, словно хищник сквозь прутья своей клетки, в расположенные совсем рядом, бледные лица: Их растрепанные пучки волос, бороды...
    Вот вплотную передо мной возникает лицо обермашиниста: истощенное и раздраженное, словно он откусил кусок лимона. Хочет, наверное, пройти вперед. Там его койка. А что хочет этот серебрянопогонник? До него еще не дошло, что для него свободен гальюн? Так вот почему инжмех так орет на него!
     Хорошо хоть то, что здесь, на борту, не сохраняется обычный ритм смены дня и ночи. Обед в обычное время – значит, полдень, двенадцать часов дня, а не полночь, хотя уже из-за вони в лодке вряд ли такое возможно. Днем мы идем на электродвигателях и без свежего воздуха, и в лодке стоит невыносимая вонь.
     Едва подумав так, говорю себе: Возможно, это даже наполовину невыносимо: вонь, все же, по вентиляции поступает в батарею и там удерживается, насколько возможно. Когда же она снова выкидывается в отсеки, то должна пройти через несколько калипатронов...
      И, кроме того, человек имеет еще и собственные телесные защитные средства, которые по-могут не задохнуться от вони. Творец неба и земли придумал эти патентованные телесные средства защиты в один из своих лучших дней: Человек не может вдохнуть в себя запах вони больше определенного количества. Вот и пришлось кстати придуманное Им восприятие системы дросселирования! Вонь, царящая в этой трубе, стоит такая, что убила бы любого христианина, если бы не было этой системы.
   
   Сквозь завесу сна пробивается тихая музыка, передаваемая по бортовому радио. Кто-то шум-но грохочет сапогами, проходя по отсеку. А теперь еще и толкает спиной мой занавес у койки. Мне это вовсе не по нутру, поскольку не хочу, чтобы свет отсека бил прямо в лицо.
    Стол команды еще не убрали. Только поэтому этот человек проходит впритирку к моей койке. Одно и то же! С ума сойти можно!
     Шторки перед койками не закрыты. Одна койка пуста. На нее пытается взгромоздиться унтер-офицер-дизелист. Едва забравшись наверх, он, с трудом цедя слова, произносит:
- Возлюбленная братия! Теперь ваш брат Фридрих отдаст себя в руки хотя и скучного, но  столь  необходимого для укрепления здоровья, сна. Господь да будет благословен ко всем, кто в это время стукнет, свистнет, шмякнет, звякнет – Аминь! – и тут же вытягивается  на подстилку из старых журналов наваленных на его шконке и засыпает.
   В мой тонкий полусон проникают отрывки разговора:
- У тебя есть консервный нож?
- Нет, но могу сказать тебе, сколько сейчас времени.
- У тебя что, дерьмо вместо мозгов, или нет?
  От этих его слов я окончательно просыпаюсь, и меня прет изнутри: Каждое второе слово «дерьмо». Постоянно слышится это слово: Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! – Я уже сыт по горло этим «Дерьмом»!
     Поскольку я стараюсь напугать черта дьяволом, то раздраженно бросаю через занавеску:
- Что за дерьмовая, паскудная речь, прости Господи! Эти дерьмовщики, паскуды ничего в голове не имеют, кроме дерьма! Дерьмовый поход! Паскудная погода! Не твое собачье дело! На это мне насрать! Срал я на тебя! Пошел в жопу. «Вероника, нужник горит, мандавошка по шву бежит…» - «Дерьмо на член твой не налипло – спасибо Господу за это» . Достали!!!
    
    Долгими паузами перемежающими сон и явь, не знаю, то ли сплю, то ли бодрствую.
    Через занавеску койки доносятся звуки пукания, средней высоты, но звучат тревожно.
    Чувствую, как в моем кишечнике снова накапливаются газы. Они постепенно скапливаются в огромные пу;ки, все больше и больше распирающие брюшную стенку. Вскоре живот становится большим и выпуклым, как медицинбол, и в этом выпуклом животе такой объем газа заставляет пузыриться остатки поноса. С плотно закрытыми глазами прислушиваюсь к развивающимся при этом дурацким звукам.
    Всего напряжения моего мозга не хватает сдержать это. Чуть не бегом несусь к параше. У меня снова свистит, но уже в виде желатина. Мне кажется, что мой мозг из ушей и носа тоже вытекает таким слизистым желатином. Краем глаза вижу его полоску...

   Легко вскидываю голову, ноги плотно стоят на полу, а голова не дрожит: Лодка совершает плавные раскачивающие движения как детский конь-качалка. Мы, должно быть, попали во встречное течение. Такие течения могут встречаться и на глубине в пятьдесят метров. Но здесь мы хотя бы защищены от ударов моря.
   Такой вид плавания имеет несколько неоспоримых преимуществ: Снабженная РДП лодка большую часть времени находится в спокойном состоянии, как гладильная доска в воде. Также нет потеков воды по рубочному люку в центральный пост, нет ни осколков фарфора, ни шишек от встречных-поперечных ударов. А также постоянство снайтованных подвижных частей и грузов не мешает экипажу и пассажирам. Ранее уже бывало не раз, что при мощном движении лодки чехол аккордеона вылетал из рубки гидроакустика и бил в противоположную стену коридора. Полотенца, висевшие на кроватных сетках, как по волшебству медленно вытягиваясь, двигались от стены и оставались косо торчать, как если бы были жестко закреплены... Даже тяжелый металлический ящик с картами был однажды опрокинут. Но это уже было воспринято как уникальная сенсация.
     Вспоминай дальше, вопреки новому бурчанию в животе! приказываю себе.

  Наверху, наверное, будет теперь волнение в два балла. Может, три. Ничего серьезного. На не-котором расстоянии море принимает цвет неба. Небо становится серым, и море тоже серое, но в непосредственной близости оно бутылочно-зеленого цвета. Бутылочно-зеленое, с большим количеством в нем почти темно-фиолетовых теней волн. В целом мрачная погода: Бискайский залив.
     В каком восторге я помню, был, когда впервые увидел глубокую лазурь Средиземного моря! Вспоминаю зубчатое свечение столбообразных скал в волноприбойной зоне желтого песка. Тогда – с восемнадцати лет – я постоянно мечтал о мореплавании: о настоящих судах вместо моей маленькой лодки. «Гусеница», как называли ее венгры, когда я спускался в ней по Дунаю.
    Один, на маленькой лодочке, по Дунаю – была почти сумасшедшая страсть к путешествиям – и это было что-то! Тогда я не мог найти точки разворота. И плыл дальше, все дальше и дальше, до самого Черного моря! Я страстно хотел бы дойти до России, а затем по Великой русской реке пойти вниз – и еще дальше. О возвращении не хотел думать. Владеть бы еще большим временем, вот в чем был для меня смысл моего тогдашнего существования.
 
    Должно быть, я полностью вырубился.
    А теперь снова в сознании?
   Сначала услышал голоса, как издали, но затем голоса унтер-офицеров проникают в ухо. Болтовня внизу, у стола команды.
- ... должно быть, она меня полностью обоссала. Потому что чувствую, с моих волос течет как из ведра! – доносится до меня, и затем громкая отрыжка и еще одна, и раздается снова:
- Я уже влил в себя две бутылки пива – и больше не могу – нет, точно не могу...
    Чувствую, как он пытается что-то сделать: Но язык уже заплетается и, судя по всему, мысли тоже путаются. Возникает пауза.
- И у тебя не встал?
- Неее, не совсем.
- Такое происходит от того, что неделями пьешь пиво, - произносит третий голос.
     Снова пауза. Представляю, как там, внизу, кивают в знак понимания и согласия.
- Она впала в безумную ярость тогда – и вот этого я так и не понял... В чем моя вина? У нее же, в конце концов, были мои деньги.
    После этого наступает глубокое молчание. Даже сопение и пыхтение не проникает ко мне. Наконец, опять третий голос:
- Это тебе нужно было так представить: путаны, у них ведь тоже есть, типа, профессиональная честь, доходит?
    Слова были сказаны глубоким, проникновенным тоном.
- Конечно, - отвечает второй голос так же серьезно: - Они всегда хотят видеть твое оружие на взводе, а если этого не удается, то даже для таких как они, это грубое оскорбление.
- Тогда уж они, конечно, впадают в ярость, - произносит третий голос еще раз, и, кажется, этим тема и закончена.
   Некоторое время все спокойно... Но затем снизу раздается стон – такой громкий, что я снова просыпаюсь.
- У меня словно пулеметные очереди бьют из живота, проклятье! Яйца оторвать надо этому ко-ку, тупому ублюдку!

    Едва лишь боцман замолкает, из ЦП доносится ругань: несомненно, централмаат. Он, кажется, в очередной раз нашел в отсеке ветошь, которой кто-то подтер задницу. Хорошо, что я не использовал ветошь для подтирки. У меня пока есть мой рулон туалетной бумаги – он хорошо припрятан в изголовье койки, под матрасом.
   Когда же он закончится, придется гадить по примеру коров: Позволить дерьму просто выплескивать из меня, а потом отступать с немытой задницей...
   Задираю левый рукав, чтобы освободить наручные часы. Слава Богу, недолго осталось ждать, когда начнет поступать свежий воздух.
   Еще поваляться? Некоторое время брожу мыслями взад и вперед, и стараюсь отвлечься от брожения в животе: Если бы мы, в конце концов, только один раз смогли бы всплыть! Тогда выскочить на мостик и осмотреться, охватить взглядом пространство до горизонта и весь небесный свод. И там, на башне, присесть на волнорез, свесить ноги и моргая щуриться от яркого солнца... Но это все в прошлом. Даже трудно себе представить, что такое когда-то было.

    Надо вставать. Я отношу это на счет того, что страшная вонь снова атакует мои обонятельные нервы, а потому прочь со шконки вниз: лучше в ЦП ожидать начало движения под РДП.
    В ЦП проходит военный совет. Узнаю: командир сомневается, что нас не будет видно во время хода на дизелях.
    Командир считает, что только после захода луны, то есть, в абсолютной темноте, можно будет идти под шноркелем. Он боится, что клубы наших выхлопных газов, возможно, будут далеко видны в ярком свете луны. Также пугает командира и пенный след шноркеля: Если море спокойно, - говорит он, - то наблюдатель в самолете сумеет издалека разглядеть его.
   
   Время для завтрака. Лучше прополощу-ка водой горло, чем пить кофе, но, когда прошу кока о воде, тот лишь недоуменно выпучивает глаза.
  Делаю пару глотков кофе и съедаю несколько ложек яичницы. Более чем достаточно.
- Живем как в Калифорнии, - бормочет старпом с набитым ртом. С пояснением своего высказывания он тянет так долго, пока на него, кроме меня, еще и инженер вскидывает изумленный взгляд: - Они тоже завтракают сейчас. Или нет?
- Вот хитрая бестия! – находится инжмех.
- В самом деле? - спрашиваю.
- Точно! - произносит инжмех. Это его явно не волнует.
   Я погружаюсь в расчеты: Мы завтракаем, с задержкой во времени, около двенадцати часов... Кроме того, мы все еще живем по немецкому летнему времени. Может быть, примерно так и будет...
   Инжмех упирается в стол, приподнимается, и уходит в ЦП. Следую за ним, и опускаюсь на какой-то ящик.
    Чтобы мои серые клетки полностью не высохли, погружаюсь в головоломку: Давай-ка
попытаемся реконструировать два последних дня, приказываю себе. Давай посмотрим, все ли шло правильно...
   Закрываю глаза, и запускаю «фильм» в моем мозгу. Но уже после первых кадров изображения тают. Моментами вижу только струящийся и застывший туман, затем, толчками отрывки «фильма», и понимаю, что в памяти отсутствуют картины происходившего и что не существует никакой последовательности в этом моем «фильме».
     Плохо, плохо! Должно быть, повреждено мое восприятие. Я, видимо, страдаю от длительного абсанса . Словно у меня стерты из памяти целые часы прошедших дней.
    Сижу с закрытыми глазами и пытаюсь из туманных наплывов моего «фильма» распознать какие-то формы, рассчитать время, чтобы найти в памяти изображения. Но уже скоро опять теряю нить воспоминаний.
   Может быть, это и хорошо, что я уже сейчас точно не знаю, что было вчера? Я, пожалуй, не очень хороший свидетель, во что всегда верил.
  Не удивительно, что сейчас от меня ускользает реальность, - говорю себе.
  Стоит мне только бросить взгляд на текстуру древесины на дверях встроенных рундуков, и я чувствую, себя в смятении: все красивой формы, модно и практично. Никакой лишней мебели, ни уголка пустующего места, все продумано. И это меня смущает. Вот тащимся мы теперь здесь, сквозь черную глубину, и сидим в этом кукольном домике, со стенами, облицованными покрытой лаком цвета меда, фанерой. Диванчик покрыт клеенкой, изящно обрамленная рамка с фото господина гросс-адмирала с дурацким адмиральским жезлом  перед грудью.
     В мыслях обставляю мебелью кают-компанию, делая чуть уютнее: В угол поместить
комнатную липу: будет к месту. Вышитую накидку – на диван для командира.
Парочку бромойлев  на деревянные стены, хорошо бы один из них был «Дорога в Эммаус» . Эта картина была настоящим хитом у торговца картинами Видеманна в его магазинчике с внешней стороны Йоханнесштрассе в Хемнице. Всегда в наличие, в трех размерах и пяти различных обрамлениях.
    Не следует просто так сидеть здесь и пялиться с умным видом в стену передо мной, но надо завалиться на шконку и попробовать покемарить.
 
     То, что я опять развалился на своей койке, оказывается грубой ошибкой: Тот мизер выпитого кофе, кажется, не пошел мне на пользу. В моей душе кипит теперь, как в адской кухне. К тому же, еще и тошнота добавилась. Должен опять прыгать вниз, хочу я того или нет, и разыскивать свободную парашу: Пора – high time .
    Со скоростью черепахи, с бесконечной осторожностью и готовностью немедленно отпрянуть и отступить, снова улечься на спину, чтобы сдержать рвущуюся рвоту и готовый взорваться сфинктер, спускаюсь вниз. Одной ногой становлюсь на стол, выдерживаю паузу, избегая
порывистых движений, двигаюсь дальше – это  уже прогресс! Концентрация – это все! Напрягая правильные мышцы, зажать позывы и в то же время оставить свободными движения ног.
    Когда нахожусь уже в середине своего причудливого гимнастического упражнения, слышу: «Подготовиться к движению под РДП!»
    От радостного испуга у меня волосы встают дыбом. Но затем я сосредотачиваюсь, и говорю себе: Это займет всего несколько минут. Выдержишь. Сверху поступит свежий воздух! И будет грандиозное опорожнение этого железного брюха! И во имя Господа, улетят прочь все эти стуки и трески, шипение и вонь, как от чумы! А я заполню до краев парашу своим дерьмом! Хочу также покончить и с рвотой.

                Продолжение следует...


Рецензии