След на земле Кн. 1, ч. 1, гл. 3 Хмурые дни

Глава 3.  Хмурые дни.
1
    Первый раз Егорке не хотелось идти в школу. Он не выполнил домашнего задания, не сумел убедить родителей вступить в колхоз. Да и сам теперь не уверен хорошо ли будет в нём. Потому как от учительницы и от родителей он услышал совсем противоположенные мнения. Он намеренно пришёл в школу минут за пять до начала уроков, поскольку настроение было подавленное.
    В коридоре школы была непривычная тишина. Ни обычной борьбы, ни смеха, ни суеты, ни возгласов. Просто тишина. «Умер что ли кто?» – подумал Егорка. Даже Шурка Змей всегда весёлый и задиристый, сегодня был молчаливым и даже грустным.
    Он хотел спросить у приятеля о причине такой обстановки, но прозвенел звонок и они молча устремились в класс. И там снова встретила неприятная гнетущая тишина.
    Она нарушилась с приходом учительницы, которую встречали вставанием, сопровождаемым звуком отодвигающихся табуреток.
    В отличие от угрюмых ребят настроение учительницы было приподнятым, и на губах была заметна улыбка. Бодрым голосом, вместо привычной фразы «здравствуйте дети», она сразу поинтересовалась: «Ну, кого из вас можно поздравить с почётным званием колхозника?» - и обвела класс пристальным взглядом.
    Егорка поёжился от этой фразы и украдкой посмотрел по сторонам. Руки подняли семеро их двадцати девяти учеников: Ванька Знышков, Васька Модянин, Васька Чвырин, Кузька Кирюхин, Петька Кошелев, Ванька Пустой и Манька Чечётка, в которую он был тайно влюблён. Он сильно огорчился увидев среди «колхозников» Маньку. Теперь она наверняка станет дружить с кем-то из новой компании, что сильно задевало его самолюбие.
    Улыбка Евдокии Гавриловны явно померкла. Взгляд стал задумчивым. И так как Егорка стоял к ней ближе всех и был её любимчиком, обратилась к нему с вопросом.
    - А твои родители, почему не вступили в колхоз? Они ведь весьма маломощные середняки. Колхоз для них выход из всех затруднений.»
    - Мать против, - отворачивая взгляд, нехотя ответил Егорка. Ему почему-то было стыдно за себя и родителей, что не оправдал доверия учительницы.
    - Почему же? Ты рассказал им о преимуществах колхозного строя, как я вам вчера объясняла? – в её голосе слышался упрёк.
    - Рассказал. Но мать говорит, что не хочет батрачить на лодырей и выпивох.
    - Она имеет ввиду Акимочкина? Но он же временно поставлен  на должность председателя. Когда все вступят в колхоз, председатель будет избираться на общем собрании.
    По её тону в голосе Егорка ещё больше убедился, что она им недовольна. И это недовольство стало ещё более очевидным, когда она отвернулась от него и всё своё внимание перевела на новоиспеченных «колхозников». Других учеников она замечать больше не хотела. Мало того, на этом и других уроках она стала снижать оценки тем,  кто в число колхозников не попал и наоборот завышать своим новым фаворитам. Им она ставила только хорошие и отличные оценки. Даже Ваське Модянину, закоренелому двоечнику поставила несколько хороших оценок. Егорка же из отличников съехал в хорошисты, хотя и по арифметике и по письму всё сделал правильно, без ошибок. Шурка Змей из хорошистов переместился в троечники, а Толик Сладенький и вовсе заработал двойку по арифметике, лишь за то, что цифры были неаккуратно написаны. Егорке такой оборот дела показался не правильным. И обидевшись на учительницу за эту несправедливость, он отказался декламировать то самое стихотворение, которое еще вчера и сегодня утром рассказывал без запинки. «Пусть мне хоть кол в табеле ставит, плевать я хотел на её отметки», - горячился он, всем своим видом показывая обиду. Учительница, конечно, поняла причину такого поведения своего бывшего отличника и осознала свою ошибку. За отказ декламировать стихотворение она не поставила Егорке оценки. Но это не помогло исправить ситуацию. Его обида переросла в ненависть.
    После занятий он возвращался домой в одиночку. Он был зол и ни кого не хотел видеть. Но вскоре его догнала Манька Чечётка.   
    - Почему ты отказался рассказывать стихотворение,- спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза. – Ведь ты же знаешь его и лучше всех всегда декламируешь.
    - Потому, что она несправедливая. Если моя мать не хочет вступать в колхоз, причём тут я? – повысив голос, со злостью, к которой прибавилась и обида на саму Маньку, выпалил Егорка.  Она поняла приятеля, к которому сама была неравнодушна, но удивилась его реакции и резкости. Она-то, ведь тоже не причём. Пройдя ещё несколько шагов в молчании,  она свернула в проулок, оставив Егорку одного угрюмо бредущим к своему дому.
    У  избы Сидоркиных Егорка увидел много народу. Чего это они там собрались?
    Свернув с дороги, он направился к гудящей толпе узнать, что произошло. Оказывается, власти объявили Сидоркиных «кулаками» и пришли их выселять из деревни. Соседи пришли с ними проститься. Он видел, как первой из избы во двор вышла Макариха, жена Петра Пантелеича. Она бросила на телегу узлы и с плачем принялась обниматься с соседками. За ней вышел их старший сын, Аркашка. Его в деревне  звали профессором, за то, что он один ходил в очках по причине близорукости. Следом появился Володька, средний сын, а за ним появилась она, первая деревенская красавица Настя, в которую в деревне все были влюблены не только за её красоту, но и за её сердечность и доброе отношение к людям. Она даже сегодня, в такой трудный для семьи день, была опрятно одета и будто светилась, как майское солнышко.
    - Куда их? – спросил Егорка у стоявшей рядом бабки Хавроньи               
    - Салай сказывал, будто на Соловки.
    Где находятся Соловки, Егорка не знал. Наверное, в Сибири, куда ещё с царской поры ссылали неугодных. Но где бы они не находились, он сердцем чуял, что Настеньке там будет плохо. «Она ведь как цветок. Подмерзнет и завянет»,- с горечью рассуждал он. «А как помочь ей избежать такой участи? Был бы я взрослым, посадил бы её в сани и увёз куда-нибудь в тёплые края.»
    Из избы следом в сопровождении двух солдат с винтовками наперевес, вышел пошатываясь Коська Акимочкин в расстёгнутом зипуне. Он был пьян. Лицо опухшее, красное, пупырчатое, похожее на чесноковую колбасу, глаза мутные, злые. Какое-то время он пристально всматривался Насте в лицо, а потом словно с цепи сорвался. Как бешенный пёс с утробным рычанием бросился к девушке и сорвал с неё серебряные серьги. Настя вскрикнула от боли, шарахнулась в сторону. Из глаз хлынули слёзы, а из ушей струйки крови.
    Толпа ахнула, загудела. Старухи принялись креститься, обзывая Коську иродом. Мужики, человек пять или шесть, тоже находившиеся в толпе завозмущались, но никто, кроме старшего брата Аркашки, не попытался защитить девушку. А Аркашка был сбит с ног одним из солдат-милиционеров, другой же навёл на него винтовку, угрожая выстрелить. Егорка до боли в пальцах сжал кулаки. «Эх, было бы у меня с собой ружьё – расстрелял бы гада.»
    - Трусы!  Поганые трусы! - крикнул он в сторону топтавшихся в созерцании мужиков и решительно зашагал прочь.
    Повозки, в первой из которых сидело  выселенное семейство, а во второй их милицейские конвоиры, обогнали Егорку перед поворотом на его улицу. Он в последний раз видел такое красивое, хотя и заплаканное лицо Насти. Он был уверен, что никогда её не забудет.
    Свернув на свою улицу, он вскоре догнал опиравшегося на палку деда Салая. Он уважительно приветствовал старого соседа и поинтересовался относительно того, почему так поспешно выселили Сидоркиных, и почему в повозке не было самого Петра Пантелеевича. Дед Салай знал в деревне всё обо всём. Как новости прилетали к нему было одному богу известно.
    - Пантелеича ещё утром заарестовали. Вызвали в управу, да там и заарестовали, - с придыханием делился новостями Салай.  - От тудова его и увезли в район, без вещей, без семьи, чтобы не помешал выселению. А за что? Известно за что. Дом их властям приглянулся. Хотят в нём правление колхоза устроить. Дом то просторный. Хоромы - одно слово.
    «Вот это здорово!- удивился Егорка, - Мало ли, кому что понравится. Нельзя же выгонять людей на улицу, зимой, отправлять неведомо куда за то что дом, видишь ли, приглянулся.
    Войдя в сени, он услышал за дверью в комнату разговор родителей. Остановился и прислушался. Говорила мать громко и эмоционально.
    - Если боишься. Что нас раскулачат за то, что у нас половина дома покрыта железом, так давай сорвём его и перекроем соломой. Что ей ответил отец, Егорка не расслышал. Тот не любил говорить на повышенных тонах, но, бывало и тихо, мог сказать так, что морозец по коже забегает. Вот и сейчас он сказал ей что-то неприятное. Мать завизжала, проклиная всё и всех, особенно власти: и местные, и районные и кремлёвские.
    В сени со двора вошёл дядя Матвей и уже вместе с ним Егорка зашёл в дом.
    - Ну что, соседи, надумали вступать в колхоз или ещё мнётесь? – сразу, с порога
спросил он, снимая шапку.
    - Если честно, то всё ещё думаем, как бы увильнуть от такой радости. Может, подскажешь нам выход? – отец говорил спокойно, но это спокойствие никак не вязалось с его видом.
    - Сейчас не считаться с постановлением партии большевиков всё равно, что ссать против ветра. Обязательно замочишься. Кирюха Поляков – бедняк деревенский, но за то, что в колхоз вступать отказался, назвал его лоханью, его подкулачником объявили и тоже подвели под выселение.
    - Ну? – поразилась Прасковья.
    - Вот тебе и ну. Боюсь, что нас ждёт тоже самое, если мы  и дальше будем упрямиться. Мать их так.
    Прасковья заплакала с подвыванием, пряча лицо в платок.
    Егорке было жалко мать. В эти минуты он был целиком и полностью на её стороне. Толи из жалости, толи из солидарности его глаза тоже наполнились слезами.
 
2.
    Никишины завтракали, когда в избу вошёл посыльный. Это был Захарка Кошелев. Всё их семейство одними из первых записались в колхоз и теперь входили в состав правления.
    - Я за тобой, Лексеич, - без всякого приветствия, с властными нотками в голосе, заявил он. – Тебя срочно вызывают в правление.
    - Зачем это? – Семён, сохраняя спокойствие, отхлёбывал из кружки пахучий чай.
    - Чего не знаю, того не знаю. Наверное, за тем же, что и всех - в колхоз вступать. А, может, и не за этим.
    - Сейчас позавтракаю и приду.
    - Сказали, без тебя не возвращаться, - Захарка явно рассчитывал на угощение.
    - Не боись. Сказал, приду – значит приду. Зачем мне тебя обманывать?
    - Смотри, если снова за тобой погонят, я уж не один приду, - в голосе щуплого Захарки послышалась угроза. Власть есть власть. И в свете последних событий, кое-кто из колхозников почувствовал её в той или иной степени. Он развернулся и вышел, оставив на полу мокрые следы своих валенок.
    Господи, когда же всё это кончится? – запричитала Прасковья, когда за Захаркой захлопнулась дверь. – Прошу тебя, Сёма, не соглашайся на этот колхоз. Придумай что-нибудь. Ты же у меня умный.
    Семен Алексеевич встал из-за стола, огляделся, будто вспоминая, не забыл ли чего и одевая полушубок пообещал: «Постараюсь. Ну, а ты Паша будь готова ко всему.»
    Отец ушёл, а сердце Егорки забилось в тревоге. Он посмотрел на часы-ходики. Пора было собираться в школу. Он говорил отцу про несправедливость учительницы и про то, что не хочет больше ходить в школу. На что отец резонно заметил, что в школе нужно не на учительницу смотреть, а получать знания. И главное только это.
    Тут же в дверях появилась соседка Пелагея.
    - Здорово, Параня! Слыхали новость, - обратилась она к матери, поправляя платок. – Вчерась, наши правленцы, будь они неладны, вызвали к себе на беседу Фильку Чекалина. Тож стали уговаривать про колхоз. Он ни в какую. Тогда они со зла заперли его в холодный амбар, чтобы, значит, одумался. А к ночи, когда расходились забыли про него. Только на утро сегодня и вспомнили, открыли амбар, а он там…
    - Помер? – испуганно спросила мать, прикрывая рот ладонью.
    - Нет. Живой, слава богу, но седой весь, как лунь и умом, бедняга, тронулся. Сам с собой разговаривать стал.
    - И моего, тоже в правление вызвали. Не уж то и его в амбар запрут, - испугалась Прасковья.
    - От наших оглоедов всего можно ожидать. Дорвались до власти, вот и творят с народом, что им вздумается. К тому же из района всё время торопят. Мне Груня Чвырина сказывала, что в день по три раза по телефону названивают. Всё спрашивают,  сколько народу на такой-то час вступило, а сколько ещё единоличествует.  Ругаются, что плохо работают, вот они и злобствуют  к тем, кто сопротивляется.
    - Что же мне теперь делать? - Прасковья заметалась по комнате.
    - Повремени до вечера. Если к ужину не вернётся, бери топор и беги выручать.
    - Так и поступлю. И воротину изрублю, и амбар сожгу. Пусть потом что хотят, то и делают.
    - Ну, за поджёг колхозного амбара и осудить-то могут, - задумчиво высказалась Пелагея.
    - Пусть судят,- злобно огрызнулась Прасковья.
    - Ты головой-то подумай Параня. Сошлют в тьму-таракань, или в тюрьму кинут. Только хуже будет. А с детьми что будет? Вон их у тебя уже четверо, мал мала меньше. И пятым, кажись, ходишь.
    - Они-то меня и удерживают. Если б не они…
    - Мне кажется, что они специально вызывают неугодных на крайние меры, чтобы было потом на кого вину свалить, а самим оправдание. Так что, соседушка, прежде чем амбар жечь подумай крепко, кому хужей будет и чем для семьи обернётся. Мужа спасти, это одно, а амбар жечь…совсем другое.
    - Боже, как тяжело стало жить на этом свете, - всхлипнула Прасковья.
    В дверях избы снова вырос посыльный.
    - Я за тобой Васильна. Давай собирайся.
    - Я то им зачем нужна?
    - А за тем же, что и Лексеич.
    Прасковья не на шутку испугалась. Она не хотела никуда идти, но в тоже время боялась за мужа. Вдруг его за отказ арестовали и теперь в райцентр отправляют. Увидеть бы его.
    Пелагея поняла смятение подруги и попыталась утешить.
    - Иди, Параня. Потом придёшь, расскажешь.
    - Ладно. Ты, если что, за детьми присмотри. А ты, Егорка, сегодня в школу не ходи. Не до учебы, коль такая беда нависла. А если к вечеру мы с отцом не вернёмся, - она покосилась  на Захарку и осеклась. Потом добавила, - Ну ты знаешь,  что нужно сделать. 
    Егорка прекрасно понял, что мать имела в виду. Если к вечеру они не вернутся, значит нужно брать топор и бежать к амбару, выручать обоих.
    Посыльный, мать и Пелагея вышли из дома. Егорка швырнул в дальний угол сумку со школьными принадлежностями и сел на подоконник, пытаясь разглядеть за морозным стеклом погруженную в предрассветный сумрак улицу. За окном выла метель, и ему тоже захотелось выть от этой щемящей тревоги за родителей. Но он не мог себе этого позволить. Ведь он мужчина, он сильный и в данный момент старший в доме. Он посмотрел на сестрёнок, беззаботно игравших в свои игрушки под полатями. Вот только старшая из них Валька напяливала на себя пальтецо, явно собираясь «до ветру».
    - Ты, что во двор собралась? Там холодно, простыть можешь. Сходи на ведро. – добавляя материнских интонаций своему голосу, командовал Егорка.
    - Не хочу в ведро, - упрямо надув губы, стояла на своём Валька.
    - Ладно, иди. Только быстренько, чтоб не заболеть потом.
    Валька выскочила за дверь, но буквально через минуту вернулась.
    - Братка, а нас грабят, - взволновано проговорила она.
    Егорка стремглав, в чём был одет, выскочил во двор, где колхозные активисты
    Костька Акимочкин, Ванька Желанков, Тимонечка и младший Салай, распахнув ворота конюшни и амбара, выносили  зерно и инвентарь и грузили их на сани. Они вывели из конюшни Буланку, а из хлева бурёнку и привязывали их к саням.
    - Что вы делаете, сволочи? – закричал на них во весь голос Егорка. Но никто из сволочей не обратил внимания на мальчишку, деловито продолжая нагружать ворованным добром сани. Тогда он кинулся обратно в избу. Злость переполняла его. Он думал сейчас только о том, как проучить подонков. Он снял со стены отцовское ружьё, пошарив на полке в спешке, нашёл один патрон и, торопливо заряжая ружьё на бегу, выскочил на двор. Но активисты уже выезжали со двора, втягиваясь на проезжую часть улицы.
    - Стойте сукины дети, дармоеды проклятые!Верните награбленное! - Егорка бежал во весь опор, не ощущая холода. Ветер дул ему навстречу и хотя он отставал от повозки метров на шесть – семь, его и на этот раз никто не услышал. Или не хотели слышать. Что им пацан малолетний сделать может?
    Тогда он припал на одно колено, прицелился в крайнюю фигуру, сидевшую на санях и выстрелил. Звук выстрела прогремел, казалось, на всю деревню. Егорка даже оглох на какое-то время. Активисты, соскочив с саней, бросились в рассыпную. Кто перемахнул через забор и укрылся в чужом дворе, кто кинулся вниз по улице, кто ещё куда, но на санях никого не осталось. К сожалению, лошади тоже испугались выстрела и галопом помчались вперёд, таща за собой нагруженные сани и привязанных к ним корову и лошадь. Егорка кинулся было догонять обоз, но вскоре остановился, расстояние между ними быстро увеличивалось.  Он повернул к дому, понимая, что погоня безсмыслена, да и мужики уже очухались. А без ружья и патронов он им не страшен. Он подобрал брошенное после выстрела ружьё и пошёл домой, проклиная гадов-активистов. «Я вам, паразитам, этого не прощу. Вы ещё узнаете какой Егорка Никишин».
    Зайдя во двор, он проверил, что осталось в раскрытых сараях. В амбаре осталось немного муки и пшена, в хлеву только куры, да две козы. Он закрыл ворота и пошёл в избу успокаивать сестрёнок.
    Вскоре вернулись родители. Они уже знали, что произошло с их хозяйством, и что  их сын стрелял из ружья по безоружным колхозным активистам. На улице стало уже светло, но тёмные свинцовые тучи, закрывшие солнце, соответствовали настроению семьи Никишиных. Они со страхом ждали, чем теперь всё это закончится. Наверняка уже позвонили в райцентр и доложили, а значит следует ждать худшего.
    - Как же нам теперь жить дальше, Сёма, - со слезами на глазах спрашивала мужа Прасковья.
    - Теперь у нас один выход. Вернее два, - упёршись взглядом в стол, проговорил отец. – Или мы должны записаться в колхоз, или умирать с голоду. Без лошади, без инвентаря, без семян нам хлеба не вырастить. А без хлеба не выжить.
    Прасковья зарыдала. У Семёна затвердели скулы. Костяшки сжатых кулаков на его руках побелели. А Егорка жалел, что промахнулся в того гада, что сидел в санях с краю. А им ведь мог быть ненавистный Костька Акимочкин. Что о нём теперь подумают его дружки Шурка Змей и Толик Сладенький?