Насмешка

ОТ АВТОРА
Поскольку проблемы, которым посвящена эта книга, стоят очень остро, мне бы хотелось сделать несколько вступительных замечаний. Действие происходит не в нашем мире в начале XX века, а в мире, похожем на наш. Сюжет вымышленный, но имеет историческую основу. Список использованной литературы приведен после текста романа.
Главные герои этой книги совершают преступления, которым нет, и не может быть оправданий. Однако, помимо преступлений, эти люди способны и к добрым поступкам и чувствам. Я не могу позволить себе «черно-белое» изображение людей -  оно не было бы справедливым. Дело не в том, что «у каждого своя правда», а в том, что, к несчастью, каждый может стать причиной трагедии и проводником зла. Чтобы избежать этого, необходимо без самоуспокоения осмыслить происходящее. Сказать «понять – значит оправдать» - это то же, что сказать: «определить причину болезни – значит, признать ее нормальным состоянием». У героев этой книги может быть от одного до нескольких прототипов среди исторических деятелей, степень сходства – от формального до портретного. Любое сходство с современниками автора, а так же совпадения имен случайны.

Вы узники своих же лабиринтов!
Вы - мертвецы заклепанных гробов!
Вы - суеверы, мечущие бомбы
В парламенты, и в биржи, и в дворцы, -
Вы мыслите разрушить динамитом
Все то, что прорастает изнутри -
Из вас самих с неудержимой силой!
М.Волошин «Путями Каина.
Трагедия материальной культуры»

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Холодный, влажный, уже весенний воздух наполнялся синевой. На Главном проспекте горели фонари и теплым, желтым светом – окна домов и витрины. Среди уличного шума в обе стороны в разном темпе двигались люди.
Спрятав руки в пушистую муфту, Зоя Рунич, первокурсница физико-математического отделения Высших Женских Курсов, хрупкая, дорого одетая девушка 18 лет, направлялась домой. В серых чуть раскосых глазах и во всем узком лице со светящейся, чистой кожей была спокойная улыбка, хотя Зоя опасалась того, что могло ждать её дома. По пути – кутить, так кутить! – купила в кондитерской шоколад и монпансье в разноцветной коробочке. Зоя праздновала успех на контрольной по неорганической химии. Пришлось некоторое время ждать подходящую конку, и начали мерзнуть пальцы ног. Наконец две клячи подвезли вагончик к остановке, и кондуктор пронзительно протрубил в гнусавый рожок. Когда было тепло, Зоя по винтовой лесенке забиралась на империал, пользуясь правом, завоеванным женщинами только год назад. А сейчас Зоя села на скамейку внутри. У Зоиного отца был свой выезд, и он предлагал Зое заезжать за нею, но она отказывалась наотрез. Тогда генерал Рунич решил: пусть Зоя раз проедет на конке, ужаснется и закается. Но  Зоя не ужаснулась и не закаялась.
Раздавались звонки. Конка медленно двигалась мимо домов, старых, украшенных портиками, с белеющими колоннами и новых, громадных, в стиле модерн. Зоя доехала до своей улицы и пошла к дому, где её отец нанимал квартиру. По отдельности разные части дома были хороши, но их сочетание – нелепо: фасад увит лепными розами, а на башенке шлем былинного богатыря.
Поздоровалась со швейцаром, тот открыл дверь. В окнах вестибюля были витражи с водяными лилиями – белые цветы, сочные мясистые листья – и лягушками. Взлетела по застеленной ковром лестнице. Зою встретила горничная Ксюша, среднего роста, хорошенькая, безукоризненно аккуратная, в темном закрытом платье, в белоснежным накрахмаленном фартуке. Она должна была помочь барышне снять шубу, но Зоя всегда поспешно вежливо  отказывалась и управлялась с шубой сама.
Из гостиной вышел отец Зои, среднего роста 54-летний рыжеватый человек с продолговатым лицом и стрижеными усами, худощавый и подтянутый. Зоя попыталась определить, нет ли в его лице признаков гнева или недовольства. Зоя не боялась, поскольку была убеждена в своей правоте, но это досадило бы ей. Генерал улыбнулся Зое одним ртом и взял её сумку.
- Что у тебя там? Кирпичи?
- Книги.
- У нас гости. Никогда тебя к обеду не дождешься. – Подмигнул Зое. Это её насторожило. Перекусив, Зоя сменила простое темное платье на светлое с кружевами.
Природа так перетасовала и сложила черты родителей, бабок и дедов Зои, что она не была похожа ни на кого из них, но в Зоиных движениях и интонациях было что-то, очевидное, но не определимое от матери, которую Рунич, несмотря ни на что, вспоминал с нежностью. У Зои был несколько плоский длинноватый торс, небольшая грудь и в меру длинные ноги. Линии покатых плеч, лебединой шеи и головы были прекрасны. Очень густые волосы с рыжеватым или красноватым, в зависимости от освещения, отливом, как у некоторых женщин с картин Россетти,  гладко зачесаны, а коса собрана спиралью на затылке. На шее и на висках тонкие пряди-завитки. Общее впечатление от Зои - естественная живость, доброжелательность и ум.
В гостиной четверо играли в винт: Александр Евграфович Рунич, его старший брат – несколько полнее первого, седой и с залысинами, а так же молодая чета: Зоина кузина, которую все называли Дейзи (в метрике значилось: Дарья) и её муж, гражданский инженер. Дейзи - нежная, розовая, персиковая, в очередной раз беременная, с большим гладким круглым животом.  Гражданский инженер – высокий и плотный блондин с крупным бритым лицом.
«Ликующая биологическая жизнь, - подумала Зоя, - молодые, здоровые живые существа готовы и рады продолжать свое размножение».
За открытым фортепьяно лепились двое в мундирах – юнкерском и студенческом. У светловолосого и худощавого студента-юриста было маленькое лицо с широкими губами, и в разговоре он постоянно прищуривался. Треугольное с мелкими, четкими чертами лицо стройного светло-русого юнкера Коленьки, как подумала Зоя, было примечательно тем, что в нем не было ничего примечательного, ничто не задерживало взгляда. Несмотря на полное несходство взглядов, двое были приятелями. Стоило Зое сделать шаг в направлении этой пары, как юнкер засуетился и поставил к фортепьяно ещё один стул. По донесшемуся до нее обрывку фразы Зоя поняла, что шел очередной разговор, каких Зоя за прошлый август наслушалась досыта, до тошноты: молодые люди часто гостили у Руничей на даче. Говорили о том, что скоро должна случиться большая война и рассуждали, кто будет участвовать в этой войне, кто с кем будет в союзе, и как изменится жизнь после войны. И сейчас, когда Зоя села, они были ещё в пылу спора. Зое вспомнился недавно прочитанный ею в толстом журнале рассказ писателя Авдеева; в памяти замелькали страницы книг, которые могли бы теперь пригодиться ей.
- Война – это разбой, - сказала Зоя убежденно. – Раньше противники сталкивались лицом к лицу, они могли выплеснуть свою ярость и проявить личную отвагу. В этом был хоть какой-то смысл и хоть какое-то оправдание войны. Правда, весьма слабое и сомнительное. Сама я его не принимаю. А теперь это только кровавая бессмыслица.
- Отчего же бессмыслица? - сказал юрист. -  Ты, кажется, естественница? Тогда ты должна помнить, что ресурсы ограничены, а рост населения – нет. Многовато людишек развелось. И те какие-то дрянные.
«Застрелись сам, негодяй, - подумала Зоя. – Для сокращения численности людишек. Вот такие недоучки позорят студенчество».
Зоя понимала, что человек, в силу того, что он называет разумом, не может порой не смотреть на мир и человечество как бы сверху, с высоты птичьего полета, но гнусно, когда рассуждающий забывает, что сам он – человек.
«Либо он чудовище, либо у него ожирение мозга. А может, все-таки шутит?».
- Я знаю множество войн, начинавшихся из-за вещей, которые к жизни подавляющего большинства людей не имели никакого отношения или без которых вполне можно было обойтись. Конкуренция… А вандализм? А грабежи? А насилия? А убийство беззащитных ради забавы? Война – это возможность для добропорядочных обывателей безнаказанно побыть уголовными преступниками.
- Какая альтернатива у войны? - произнес Коленька.
- О, я знаю, какая, - горячо сказала Зоя. – Мир! Если вы считаете войны необходимыми, почему бы вам самим не отправиться повоевать куда-нибудь?
- Если возникнет необходимость защитить интересы моей родины, я, без сомнения, отправлюсь воевать, - вспыхнул юнкер и вдруг сильно смешался.
- И за царя?
- Если я люблю Родину, как я могу не любить моего государя?
- А ты пойдешь воевать? - обратилась Зоя к юристу.
- Нет. Мне не интересно умирать за эту страну. Что хорошего я и мои родные видели от нее?
После этой откровенности все примолкли на несколько мгновений. Когда Зоя спорила, ее лицо не омрачалось, но она изнывала от бешенства.
- Все завоевательные войны – зло. Но как можно не защищать людей и то, что создано их трудом?
- А зачем?
- Что значит – зачем? А когда убивают детей? Или ты и это не считаешь злом?
- Нет ни зла, ни добра, - сказал студент – я много над этим думал. Верх и низ – это сугубо человеческие категории. Землетрясения, наводнения, пожары, эпидемии – это зло? Это естественные процессы. В одном больном, зараженном существе цветут сотни тысяч жизней. Для больного индивида это, понятно, не желательно. Но для вида или для всего мироздания – это полезно или безразлично.
- Когда гибнут люди, которые могли бы сделать общую жизнь лучше – это что, тоже полезно «для вида»!?
Опять помолчали немного, но едва ли оттого, что студенту было нечего возразить.  На протяжении всего спора Зоя уже несколько раз начинала чувствовать на своем лице, на виске, пристальный взгляд юнкера. Но стоило Зое повернуться, чтобы перехватить этот взгляд и прекратить неприятное рассматривание, как юноша тотчас сам отводил глаза.
- Пас, - произнес гражданский инженер.
Только сейчас Зоя обратила внимание на то, что происходило в комнате, помимо спора.
- Ты что-то говорил про естественный отбор, - произнесла Зоя. – Если бы наши категории никак не отражали реальность, люди бы не выжили как вид. А представлять мир только грандиозным базаром - вульгарно. То, что ты перечислил – стихийные бедствия. У естественных процессов нет воли и нет нравственных законов. В этом смысле зло – действительно только человеческая категория. У человека есть свобода воли, и поэтому он – не стихийная сила.
- Ха-ха-ха. Когда начинается война, - студент стал загибать пальцы, – а - людям внушается, что они борются за правое дело, и они верят в это, бэ – они боятся наказания за дезертирство. Вот тебе и вся свобода воли. Да, кстати – толпа, это, по-твоему, не стихийная сила?
- Вот с этим я не могу поспорить.
- Свобода воли, Зоечка, это – удел избранных.
- Нет. Она есть у каждого, и каждый обязан помнить, что отказаться от нее не возможно.
- Как это – не возможно?
- Такой отказ – самообман.
- Шу-шу-шу, - медовым голосом сказала Дейзи. – Сидят, как заговорщики.
- Да, - сказал веселый дядя. – Того гляди, взорвут что-нибудь.
…Как-то на новый год дядя прислал генералу Руничу и Зое поздравительную открытку. На ней была скачущая во весь опор жирнейшая свинья в сбруе из роз; свинья держала во рту чудовищный четырехлистник клевера. Верхом на свинье весело скакал ангелок или путти. Скорее всего, имелось в виду, что путти разбрасывает из кувшина золотые монеты, но выглядело это так, будто свинья испражняется деньгами, а путти их собирает. Теперь Зоя ничего не могла с собой поделать: всегда, когда она видела благообразное дядино лицо, ей вспоминалась открытка со свиньей, и делалось так стыдно и смешно, что Зоя едва справлялась со своими лицевыми мышцами. Так же облик и голос Дейзи навсегда связались в Зоином уме с двумя обрывками случайных разговоров.  Первый: «Зоя, представляешь, Катя родила!». Катя - одна из знакомых Дейзи по ВЖК. Когда-то Дейзи весьма посредственно училась на словесном отделении. «Разве она замужем?» - «В том-то и дело, что нет! Такая безответственность! Едва сводить концы с концами и родить внебрачного ребенка! Это преступно. Если бы такое случилось со мной, я бы не стала рожать». Дейзи говорила с яростным осуждением. Свое благополучие она  считала своей особой заслугой и не прощала несчастий другим. «А что ей было делать!?» - «Можно обратиться к врачу. В конце концов, можно принять горячую ванну». Второй разговор: «Зоечка, ты ничем не выводила волосы на руках?» - «Нет». – «У тебя их почти не видно. А у меня – как на голове». (Дейзи очень преувеличивала). Сереже, впрочем, нравится моя щетинка».
Ксюша накрыла стол к чаю. Когда рассаживались за столом, Зоя в какой-то момент оказалась стоящей спиной к Коленьке; генерал Рунич потрепал его по плечу. За чаем Дейзи рассказывала о своем младшем (из рожденных) ребенке, как он говорит «деверянный» вместо «деревянный» и т.п. Все смеялись. Зоя тоже смеялась. Она очень любила своих племянников; она начинала любить их, едва узнав о беременности Дейзи. И все же каждый раз испытывала отчаяние, страх и мучительную, неразрешимую ярость. Она думала: как бы ни были хороши от природы эти новые, невинные и всему открытые существа, Дейзи и ее муж найдут способ превратить детей в свое подобие.
«Боже мой, она же человек, а не птица, но занимается только витьем своего гнезда. Это оттого, что у нее птичий мозг и цыплячья душа».
Дейзи примолкла, как будто напряженно вслушиваясь. Зоя встревожилась и внимательно посмотрела на сестру. Зоя догадывалась, что Дейзи прислушивается к движениям ребенка.
- Вот так, - произнесла Дейзи уже другим тоном, мечтательно. – Скоро и ты будешь растить своих.
- Едва ли, - сдержанно ответила Зоя. – Я не хочу детей.
- Почему? - Дейзи сморщила свой полукруглый, чистый лобик.
- А если из них вырастут негодяи?
- Как воспитаешь.
«Не стану возражать и метать бисер…».
- Чем же ты будешь заниматься?
- Я буду работать.
- Ты? Работать? Ты посмотри на себя, – генерал посмотрел на дочь. Порой, когда он говорил, у него с губ не сходило подобие усмешки, а глаза ничего не выражали; не было понятно, шутит он или говорит серьезно. Рунич и его покойная жена в совершенстве владели искусством держаться и ставить себя так, что все, что они говорили и делали, казалось комильфотным и неоспоримо правильным.
- Где ты будешь работать – на телеграфе?
Дядя хмыкнул. Как отреагировали Коленька и студент, Зоя не видела.
«Паучье гнездо. Ненавижу».
- Откуда этот скепсис? – с улыбкой осведомилась Зоя.
- Ты же барышня. Волос долог, да ум короток.
Зоя пожала плечом и не ответила. Она сделала глоток чая и обожглась.
- Женский вопрос, - усмехнулся в усы дядя. – Зоечка, ты эмансипе? А я думал, они все стриженые, курящие и в брюках.
- Я вчера прочитал в газете: где-то за границей одна эмансипе разбрасывала прокламации с воздушного шара, - сказал гражданский инженер.
- Великому всегда сопутствует нелепое и смешное, - отреагировала Зоя.
- Очередной афоризм испекла, - сказал генерал. – Где же тут великое?
- Речь идет о человеческом достоинстве.
- Мужчина навсегда останется защитником и хозяином женщины, - произнес генерал. – Такова природа мужчины и такова природа женщины. У животных тоже так: самец охотится и защищает, самка сидит на гнезде.
«Почему-то всегда, когда нужно оправдать гнусность, ссылаются на животный мир. Им невдомек, как разнообразны животные и их поведение. Невежды».
Зоя знала, что сейчас отец дразнил её,
«…но вся твоя жизнь подтверждает, что ты не шутишь!».
- Мне все это представляется настолько диким, что я даже не буду отвечать. Я буду заниматься наукой, а что у меня получится – время покажет.
- Рожать детей – это тоже наука, - сказала Дейзи. – И творчество. Можно написать книгу, можно нарисовать картину, а можно родить ребеночка. Это даже лучше…
Дейзи отвлеклась на что-то, отвернулась и не видела, какое неизречимое презрение мелькнуло в Зоиных глазах.
 «В таком случае, - подумала Зоя, – самые творческие существа – это какие-нибудь беспозвоночные или растения. Гораздо плодовитее людей. Как она может считать своим творчеством процессы, протекающие в другом существе, тем паче, что она сама о них не подозревает».

Внушительнее всего в кабинете генерала был письменный стол – прочный, массивный, с просторной столешницей. На нем в безукоризненном порядке, как на параде, выстроились письменный прибор, пресс-папье из серпентинита, на котором в позе сфинкса лежала борзая из желтой бронзы, и две фотографии. Зоя очень не любила стоять перед этим столом. Вид стола и его хозяина, сидевшего за ним и пристально глядящего на дочь, заставляли туловище само собой вытягиваться в струнку, но без настоящего ощущения подчиненности, а с досадой на неестественность происходящего. Это были не оформившиеся в слова мысли-ощущения.
Зоя стояла перед отцом. Она только молилась, чтобы он не заговорил о том недавнем происшествии. У генерала всегда было спокойное лицо. Зое его глаза напоминали окна дома в светлый день, когда внутри не горит свет, и невозможно увидеть внутренность помещения. Генерал усмехнулся.
- Издеваешься над молодым человеком?
- Не понимаю, о чем вы говорите, - честно ответила Зоя. Она не всегда обращалась к отцу на вы. Совсем недавно Зоя начала «выкать» в шутку, но генерал воспринял это как само собой разумеющееся. Теперь уже было бы странно говорить ему «ты».
- О Коленьке, конечно. Кружит бедняге голову, а ещё – «не понимаю».
- И в мыслях нет. Он сам наезжает к нам. Летом катал меня на лодке. Вот и все.
- Ты что, не понимаешь, что он тебя компрометирует?
- Ах, негодяй! – нарочито всплеснула руками Зоя. Ей стало смешно и захотелось созорничать. – Если б я только знала, что он меня компрометирует, я бы выбросила его за борт! - Зоя по-прежнему стояла, опустив руки вдоль туловища. Что-то у нее в душе уже давно дрожало от негодования. Её точно потащило куда-то. Ей захотелось задеть самое больное место. - Это гремучая смесь великосветских предрассудков прошлого века с деревенскими.
Генерал опять усмехнулся. Теперь - скосив рот.
- Смотри, не прогадай. Да через пару лет за эту партию барышни друг другу будут готовы глотки перегрызть. А тебе само плывет в руки! Даром! Связи, состояние, блестящее будущее, в котором сомневаться не приходится!
«Какая мерзость, - подумала Зоя. – И пусть мне после этого доказывают, что для женщины брак – не торговля телом».
Отвращение и чувство оскорбления оказались неожиданно сильными – до холодка внутри. Зоя не дорожила миром с отцом и не боялась ссоры.
- Я понимаю, он сын вашего друга, - медленно произнесла Зоя. - Я только попрошу вас припомнить, как вы сами всю жизнь поступали с женщинами, и хотите ли вы, чтобы со мной так же поступал этот цыпленок.
- Что ты этим хочешь сказать? - проронил генерал, переменившись в лице.
- Вам виднее. Больше я ничего не скажу.
- И не говори. Пошла прочь, дура.
- Я не знаю, к кому вы обращаетесь. Поэтому я, пожалуй, постою.
Зоя осталась стоять.
- Ну, разве не дура, - со смешком сказал генерал. – Даже врать толком не умеешь.
- Не имею опыта.
- А голову на плечах – имеешь?
- Имею.
Напрасно Зоя думала, что все обошлось.
- Не верится. Это же надо: моим именем добиваться свидания с этим… Хорошо, что охранник быстро сообразил. То есть получается, что генерал Рунич сошел с ума, и позволяет своей дочери якшаться с террористами.
- Вы сами говорили, что на мелкую сошку хорошо действуют имена. А ваше имя для них – настоящий жупел.
- Вы что, давно знакомы?
- Нет. Я знакома с сестрой молодого человека. Я только передала ему книги по её просьбе, а ещё фрукты в тюремную больницу – для девушки. Ей оторвало пальцы на обеих руках.
- Что за филантропия?
- Они почти мои ровесники – чуть старше меня. В таком возрасте лишиться здоровья и свободы. А потом – и жизни... Я их очень жалею.
- Жалей, жалей. Они тебя не пожалеют. Сегодня они нацелились на кого-то, завтра нацелятся на меня. И тебя они не пощадят. На их языке я – «усмиритель».
- Но ведь вы действительно участвовали в карательной экспедиции.
- Ты хоть знаешь, что такое крестьянский бунт!?
- Знаю, - ответствовала Зоя.
- Ничего ты не знаешь!
«Это когда униженные, невежественные, темные люди, дети которых умирают от голода, не выдерживают своей жизни и поднимаются. А их за это порют и  вешают, а потом те, кто порол и вешал, получают чины и ордена».
- Не бойся. Я не одобряю террора. Они, конечно, заблуждаются. Они не ведают, что творят. А помочь им мне не составляло никакого труда.
- Лепет. Интеллигентские бредни. Ты слышала, что я тебе сказал?
- Да.
- Ты поняла меня?
- Да.
- Да сядь же ты, наконец!
Зоя села на стул. Рунич ясно сознавал, что не может понять, как на Зою в действительности действуют его слова, что она думает. Возможно, Зоя что-то давно уже решила, и теперь они не проникают в её ум. Она была как будто в броне. У нее тоже было непроницаемое лицо. Доброжелательное и милое, но в нем ничего нельзя было прочесть.
- Всё, - сказал генерал. – Ступай. Ещё раз услышу о чем-нибудь подобном, запрещу ходить на курсы. Спокойной ночи.
«Значит, больше не услышишь» - кивнула в душе Зоя.
Попрощалась и вышла. Только наливая себе чуть теплой воды из остывшего чайника, она почувствовала, что от гнева у нее тряслись руки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Зоя, как на битву, шла по коридору второго этажа здания ВЖК на коллоквиум по зоологии беспозвоночных. Воздух был плотный от повисшего страха. Там были стон и скрежет зубов. Зоины однокурсницы сгрудились у двери аудитории, где проходила экзекуция. Первые несколько человек уже пустили внутрь тянуть билеты и готовиться. Зоя подошла к подругам.
- Я готовилась всю ночь!
- У меня голова совершенно пустая!
- Я ничего не знаю!
- Я ничего не помню!
- Я вчера открыла конспект… и закрыла.
- А это вообще можно было выучить?
- Мне «три» поставят! Мне «два» поставят!
Вопрос вопросов: МОЖНО ЛИ СПИСАТЬ!? Говорят, списать можно. Главное, не попасться Гордею. (Фамилия самого строгого преподавателя была Гордеев).
- Нужно, когда ложишься спать, класть под подушку учебник, - сказала Зоя. - Как ни странно, что-то оттуда в голову переходит. Диффузия.
Бедно, но чрезвычайно опрятно одетая тихая девушка, имеющая заслуженную репутацию «самой умной» на курсе, молча стоит у стены и дрожит, как осиновый лист. Другая, нервная и говорливая, тоже желающая быть отличницей, по общему мнению, просто «умная», но «зубрила», хорошо одетая, но растрепанная, тоже дрожит. Но её смертный ужас рвется наружу, и она стенает:
- Я ничего не знаю! – и громким шепотом: - Я не хочу к Гордею!
Для нее и, наверное, для многих, первый курс – беспросветно тяжелое, полное унижений время; тогда глаза у страха велики, как никогда.
Большинство листало конспекты или учебники. Некоторые просили других «Спроси у меня что-нибудь?», «Расскажи мне то-то», а бывало и: «Расскажите мне хоть что-нибудь!». Пересказывали друг другу лекции и главы из учебника. Развернув конспекты, спорят: одна так-то записала и так-то поняла, другая – несколько иначе. Спросили третью. Та на лекции не была и первый раз в жизни о таком слышит. Спросили Зою. Та и записала, и помнила правильно, хотя поля ее конспекта были сплошь покрыты рисунками. Воздушные шарики, бантики, сердечки и цветы, натюрморты – всяческая снедь, животные, человеческие лица и отдельно – глаза, а так же виселицы, пистолеты, окровавленные ножи и топоры – в зависимости от настроения, состояния и чувств, которые вызывала лекция.
Три курсистки, тесно сбившись вместе, шепотом скандируют: «Смерть! Смерть! Смерть! Смерть!». Они называли себя декадентками, но декадентство проявлялось только в экстравагантных нарядах и поведении. Их здоровье и радость жизни били через край. Мимо прошел преподаватель, взглянул на них, и они притихли. Через некоторое время опять: «Смерть! Смерть! Смерть!». Зоя полистала конспект, поняла, что голова у нее пустая и ничего не способна воспринять, и присоединилась к декаденткам. У Зои было счастливое свойство: волнение никогда не парализовало её. Не парализовало и теперь, хотя ей было явно нехорошо – видимо, от усталости. Из кабинета выглянул преподаватель и позвал двух человек. Вспомнив любимую поговорку учителей «перед смертью не надышишься», пошли Зоя и нервная девушка.
Получили билеты, сели вспоминать. Несколько раз в большую аудиторию возвращались сдавшие, и приходили преподаватели, чтобы, как коршун, уносящий в когтях добычу, увести отвечать тех, чье время пришло.
Скоро Зоя выходила из аудитории. Её обступили страждущие: «Что!? Как!?».
Зоя, сияя, растопырила пятерню. «Можно списать?» - «Можно». – «Ты списала?» - «Все списали». Кто бросит в нее за это камень? Человек, не знающий, что списывать, то есть не прочитавший и не понявший весь требующийся материал, едва ли сможет списать на «пятерку». Кроме того, опасность дополнительного вопроса всегда висит дамокловым мечом. Зою «гоняли» по всему материалу.
В тот день была ещё одна лекция. Потом до четырех часов Зоя гуляла по улицам, пила чай и лакомилась в кондитерской.  Потом она снова вернулась в здание.
На лестнице между вторым и третьим этажом стояла стройная, средневысокая девушка в простом темном платье. Темно-русые волосы убраны в высокую прическу; лицо крупное, довольно красивое, с большими глазами немного навыкате. Зоя узнала её и поспешила вверх по ступеням. Старшекурсница тоже увидела Зою и узнала её. Обе волновались.
- Здравствуйте, Вера.
- Здравствуйте, Зоя. Наташа прислала письмо. Она благодарит вас. Вы что же, виделись с Алексеем в тюрьме? Как вас туда пустили?
Зоя рассказала.
- И вас прогнали?
- Прогнали, - смеясь, кивнула Зоя.
- Пойдемте, - сказала Вера. – Тридцать вторая аудитория сейчас пустует. Сегодня там будет сходка, - добавила Вера шепотом, хотя и прежде обе говорили очень тихо. Уже в аудитории Вера спросила:
- Алексей ничего не передавал вам?
- Передавал, - сказала Зоя, сердце у нее екнуло, и даже почувствовалась, слабо, но остро, гордость. Но Зоя ещё не разрешала себе чувствовать гордость. Допустимы были чувство ответственности и тревога. – Он сказал, что точно помнит, что их арестовали в двенадцать.
- Он точно помнит? – Вера так впилась взглядом в Зою, будто та могла отвечать за память других людей. Зоя инстинктивно чуть отпрянула.
- Он говорил, что помнит, как у них в квартире прозвонили часы. А вскоре явилась полиция.
Вера, напряженно задумавшись, перебирала и барабанила по парте длинными пальцами с твердыми лепестками длинных ногтей.
- Тем лучше, - проговорила она, но её лицо не прояснело. – С одной стороны – лучше… У нас кое-кто предположил, что это Наташа или Нина не выдержали и выдали…
Вера говорила, не глядя на Зою, будто сама с собой – в пустоту. Но она, конечно, не забылась. – Получается, что Алексея и Генриха арестовали почти сразу после взрыва в квартире девушек. Наташа и Нина в это время только доехали до больницы. Прежде, чем ехать туда, она ещё вместе с Ниной уничтожала улики – можете себе представить!? Какое мужество.
- Значит, эти два ареста не связаны? Я верно понимаю, что Алексей с Генрихом и Наташа с Ниной относились к разным группам?
- Да. Более того – к разным организациям… Может, не связаны. А может, связаны. Провокация – этим дело пахнет.
Зоя вздрогнула от отвращения.
- Могу ли я надеяться, что меня примут в партию?
- Думаю, что да. Нам нужны люди. Я поговорю.
- Я могу быть ещё чем-нибудь полезна?
- Сейчас я не могу вам… тебе этого сказать. (Давай лучше перейдем на «ты»). Было много арестов. Я не знаю, что будет со мной даже в самом скором времени.
В комнату вошла ещё одна девушка, второкурсница. Зоя знала её в лицо. Невысокая и худощавая, с узким смуглым черноглазым лицом; маленький тонкий нос с легкой горбинкой. Две большие спирали из черных длинных кос на висках придавали ей что-то баранье. Познакомились. Девушку звали Теофилия. Теофилия была спокойной и серьезной, улыбалась редко, сомкнутыми губами. Она и Зоя останутся приятельницами, но близко не сойдутся. Понемногу аудитория начала наполняться. Приходили курсистки, некоторые вполголоса обменивались с Верой приветствиями и короткими фразами. Многие, но не все, были знакомы между собой. Некоторые так же негромко разговаривали. Одна из девушек порывалась поболтать и посмеяться, но, встретив хмурое  молчание и укоризненные взгляды, притихла. Воздух был наэлектризован.
- Все здесь? – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнесла Теофилия. Она развернула старый, распухший оттого, что страницы были мятые, учебник, и из центра его вытащила небольшой, покрытый печатным текстом листок.
- Тише, товарищи, - сказала она, потому что в комнате все ещё стоял гуд голосов. – «Об отмщенье сильным», - прочла она заголовок и девиз: - «С боем возьмем свободу!».
Теофилия читала:
- «Итак, министр внутренних дел Фролов убит. Блестяще спланированный и осуществленный террористический акт…»
Стало совсем тихо. Все, замерев, слушали. В «Летучем листке» объяснялось, почему молодой человек, Степан Ненашев, член Военной Организации Революционной Социалистической Партии, метнувший бомбу в карету министра – герой, и что могущественный злодей, как и его предшественники, получил заслуженную кару. (Фролова разорвало на куски). И пока не вспыхнет светлое пламя народного восстания…
Зоя слушала, стараясь не упустить ни единого слова. То восхищение, то негодование, то «святой» гнев и воодушевление переполняли её, и хотелось сейчас же сорваться и пойти, совершить какое-нибудь дело, которое Зоя и все собравшиеся сочли бы высоким, благородным, нужным для борьбы с власть имущими негодяями. Пусть это дело будет мизерным, но это будет капля в великой реке…
Закончив чтение, Теофилия сообщила, что в день суда над террористом, в следующую среду, состоится митинг в честь Ненашева, и звала на этот митинг тех, кто не боится. Несколько голосов загомонило разом.
- Я пойду, - сказала Зоя.
У Зои в уме как-то по отдельности возникали картины прошлогодних студенческих волнений, о которых Зоя знала из газет и от старших приятелей и приятельниц.
Конные городовые с нагайками… Студенты, избитые до бесчувствия... Лица в кровавых потеках…
«Я пойду! Будь, что будет! Может быть, если со мной случится беда, это будет даже лучше. Тогда все увидят!..»
Зоя была в самой гуще одобрительного гвалта, поэтому ей казалось, что идею выйти на митинг поддержали единогласно все. Почти так оно и было. Теофилия убрала листок в центр учебника, чтобы спрятать и не помять.
Тата, серьезная широколицая девушка с двумя толстейшими пшеничными косами, шепотом запела «Алые знамёна». Это была одна из первых девушек, с которыми Зоя познакомилась и подружилась, поступив на курсы, дочь известного либерального деятеля. В день убийства Фролова Зоя была у нее в гостях. Прочтя в газете эту ошеломительную весть, отец Таты пришел в восторг, такой, что некоторое время двигался, танцуя. Все его домашние обнимались между собой и с Зоей. В потолок выстрелила пробка из бутылки игристого вина. Радость была недолгой. В сравнении со своим приемником, Белагиным, покойный Фролов казался либералом. Белагин добился введения военно-полевых судов там, где революционеры были наиболее активны.
Тотчас, как ростки, стали подниматься и другие голоса, и голос Зои. Девушки глуховато, тихо пели. Выражения лиц – от угрюмости до восторга. Зое казалось, что души поющих сливаются, как и их голоса, и девушки делаются ближе, чем сестры.
Силы зла терзают мир бескрайний,
Слезы льются, непосилен труд,
Но в умах кипит святая ярость.
Мужество и гнев нас в бой ведут!

Развевайтесь, алые знамёна!
Мир воспрял, и грозный суд грядет.
Равенство, и братство, и свободу
Мы в борьбе смертельной обретем!
Теофилия вдруг вздрогнула, замолкла и посмотрела на дверь. Зоя тоже замолчала и стала прислушиваться. Послышались шаги.
…нет пощады!
Кто может вихрь остановить?
Кто может сладить с ураганом?
- Тише! – крикнули Зоя и Теофилия почти одновременно.
Кто-то один ещё чуть слышно допевал последнюю фразу. Наступила неровная тишина. Кто-то переговаривался и перешептывался. Зоя и Тата сорвались с места. Теофилия хотела сдвинуть с места стол преподавателя, чтобы загородить им дверь, но он был неподъемный. Тогда и Зоя, и Вера, и Тата, и Теофилия бросились к двери и навалились на нее. Многие девушки сидели, притихнув. Другие повскакивали с мест и не знали, что делать. Из коридора на дверь напирали все сильнее.
- Открывайте, дряни! – заревел за дверью голос швейцара.
Дверь пришлось отпустить. Вошли швейцар и двое преподавателей.
 
В одном из кабинетов администрации, полутемном помещении, расположенном в глубине по отношению к светлому коридору по стенам – шкафы с папками и буколические пейзажи. На столе – те же кипы пухлых папок и тяжеловесные, как будто приплюснутые, чернильницы. За столом сидел стриженый сухощавый человек средних лет, затянутый в мундир. Кончики усов смотрят вверх. А перед столом, руки по швам, стояла Зоя. Она уже получила строгий выговор за участие в запрещенной сходке от распорядительницы курсов, а теперь волею судеб Зою за тот же поступок отчитывал один из членов преподавательского совета. Зоя пыталась придать своему лицу мужественную неподвижность, но оно горело от волнения.
Выходки глупых, взбалмошных девиц грозят отчислением. Тех, кто хочет не учиться, а играть в политику, никто не задерживает, скорее напротив…
Кто-то постучал в дверь. Администратор на миг выпустил Зою из когтей, чтобы ответить «Войдите». Вошел профессор зоологии, Воскресенский. Высокий старик, ещё прямой и бодрый, с серьезным умным лицом, в котором точно отчеканено было выражение достоинства и чуткого внимания. Волосы до плеч и окладистая борода, спускавшаяся на грудь, совершенно седые.
- Здравствуйте, Дмитрий Николаевич, - обрадовался член преподавательского совета своему  бывшему научному руководителю.
- Здравствуйте, Александр Петрович.
В присутствии курсисток профессор обращался к своему бывшему ученику по имени и отчеству и на «вы». Воскресенский метнул на Зою взгляд из-под седой брови и с улыбкой обратился к Александру Петровичу.
- Я вижу, здесь идет распеканция.
- Да, - ответил тот, и, пенясь от возмущения, рассказал про сходку и о том, как Зоя вместе с другими девицами героически держала дверь. Зоя прежде очень хотела работать в Зоотомическом кабинете. Несколько дней назад Зоя приходила туда справиться, могут ли её принять в рабочую группу, изучавшую развитие асцидий. Она говорила с молодым преподавателем. Воскресенский в это время молча пил чай. 
Когда Зоя говорила своим родным или знакомым, не связанным с ВЖК, что готовится стать биологом, следовал закономерный вопрос, полунасмешливый, но не без суеверного трепета: «Лягушек будешь резать?».  Зоя честно отвечала, что хочет работать на асцидиях. Второй закономерный вопрос: «А кто это такие?». Иногда Зоя объясняла, что это хордовые животные, но признаки хордовых есть только у личинок. А потом они оседают на дно и ведут прикрепленный образ жизни. А про себя добавляла: «Питаются и размножаются – и всё. Такие благонамеренные зверушки! Видимо, людям тоже свойствен регрессивный метаморфоз». Третий закономерный вопрос: «А зачем они нужны?». Зоя рассказывала о том, как изучение регенерации асцидий поможет лечить людей. Можно было надеяться, что собеседник проникнется уважением и к Зое, и к ее работе. Дядя, впрочем, так и не понял, зачем нужно изучать асцидий, поскольку польза от этого ожидалась только в относительно далеком будущем. «Ну да, - не выдержала тогда Зоя. – Не будем изучать ничего, что нельзя изжарить, не будем смотреть на небо. Только под ноги. Чтобы не споткнуться». «Да» - ответил дядя. По его виду и спокойному тону, Зоя к своему изумлению поняла, что дядя действительно не почувствовал в её словах издевки, хотя самой Зое эта издевка казалась очевидной до грубости. Однако порой самой Зое делалось неловко оттого, что из этой работы нельзя было немедленно извлечь пользу для страдающих, и тогда исследования казались ей баловством или пиром во время чумы.
Сейчас Зою схватила за сердце ярость и отвага отчаяния. Она считала себя глубоко правой, и поэтому не принимала ни обвинений, ни оправданий. Ей захотелось высказать все, развернуться и уйти, а дальше – будь, что будет! Но произошло непредвиденное. Воскресенский покачал головой.
- Вы считаете, за это нужно делать строгий выговор?
- Да, конечно. За такое отчислять надо.
- Помилуйте, Александр Петрович, как это можно: мою лучшую ученицу, специалиста по развитию асцидий - отчислять?
- Хорошо. Ограничимся выговором. Только пусть впредь революционных песен не поет. Пусть лучше поет сентиментальные романсы.
Зоя была оглушена своим избавлением и даже не почувствовала радости. Профессор пропустил Зою вперед. Они вместе пошли по коридору.
- Спасибо, Дмитрий Николаевич, - пролепетала Зоя.
- Не за что. Но теперь, как вы понимаете, вам ничего не остается, кроме как стать моей лучшей ученицей и специалистом по развитию асцидий. Нет-нет, я, конечно же, не всерьез. Вы совершенно свободны в своем выборе.
- Я хотела бы заниматься именно асцидиями, - проговорила Зоя.
- Я понимаю вас, - вдруг сказал профессор. – Я тоже был молод. И в наше время тоже было нечто подобное. Ваш порыв по-своему прекрасен и благороден. Но послушайте меня. Во-первых, вы, как будущий биолог, тем более, эмбриолог, должны понимать, что развитие идет последовательно, по стадиям, ни одну из которых нельзя пропустить. В ходе развития происходят значительнейшие изменения, например, во время гаструляции  или метаморфоза, но настоящих катастроф, революций, не происходит. Все эти процессы строго регулируются. Форсировать развитие практически невозможно – разве что повышением температуры – в довольно узких пределах. Иначе начнутся нарушения или организм погибнет. Слишком низкая температура тоже ведет к аномалиям и гибели. Так и в государстве – страшны и стагнация, и революции. Во-вторых, вам ведь никогда не придет в голову учить меня зоологии и эмбриологии. Тем не менее, вы и ваши друзья считаете возможным учить политических деятелей, как нужно управлять государством.
- Простите, Дмитрий Николаевич, но то, что происходит с нашим обществом сейчас – это не развитие, а болезнь и умирание. Учить правительство мы не собираемся. Это бесполезно. Мы с ним говорим на разных языках. - Зое хотелось говорить как можно деликатнее и вежливее, но у нее все равно получилось так резко, что всей снисходительности профессора едва хватило.
- Зоя, - сказал профессор негромко и предостерегающе. Простились они, впрочем, хорошо, с улыбками.
Зоя поговорила с Верой, и решили, что Зое на митинг лучше не идти. Потом рассказывали, что митинг прошел спокойно.

На досках для объявлений, на стенах, на дверях аудиторий стали появляться листки с хлесткими карикатурами и ещё более хлесткими текстами. Сначала безымянные авторы звали курсисток и преподавателей, в ком есть ещё хоть какое-то понятие о чести, любовь к человечеству и родине, свободомыслие и пр. на митинг в честь Ненашева, а потом призывали к борьбе с разнокалиберными угнетателями. Часть листков исчезала почти сразу, а иные неделями висели на своем месте, пока их не погребали под собой другие листки, как правило, объявления. Одна прокламация-долгожительница уже две недели висела на стене, на лестнице между первым и вторым этажом. Однажды нервная первокурсница, перед коллоквиумом стенавшая, что она ничего не знает, долго кружила на лестнице, через перила, заглядывая в пролет. На первом этаже – разноцветные круги шапочек. Несколько курсисток как будто нарочно, из вредности, долго смеялись и болтали. Девушка все не могла дождаться, когда веселая компания потечет к выходу. Иногда она запрокидывала голову, боясь увидеть над собой глядящую вниз физиономию. Курсистка хотела, чтобы все ушли, и никто не увидел, как она сорвет прокламацию. Сосед девушки по даче в молодости сам состоял в некогда грозной организации «Освобождение», но давно бросил подпольную деятельность. О революционной среде он рассказывал безо всякого озлобления и даже с юмором… У девушки в ушах звучали удары собственного сердца. Она волновалась так, что ее била крупная дрожь, зубы постукивали, и кожа под одеждой покрылась испариной. Стоит хоть одному человеку хоть издали завидеть, как она срывает прокламацию, как в одно мгновение она окажется окруженной врагами, которые тотчас припишут ей самые отвратительные пороки и намерения. Слишком дороги, слишком нужны были добрые отношения с людьми. В университете были студенты-академисты, идейно аполитичные, желавшие получить образование и заниматься своим прямым делом. Ни об одной академистке на ВЖК эта девушка не слышала. Скорее всего, их не было. Может быть, были люди, в душе согласные с ней, но они также таились. Она не готова была бросить вызов всем. В ней было бы больше решимости и готовности к самопожертвованию, будь она вполне уверена, что сосед не лжет. Ведь он – отступник, ренегат. Вдруг революционеры и вправду - герои, а рассказцы соседа – клевета. И не сорвала прокламацию.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Долгое время Зоя не получала от подруг никаких известий. Это мучило ее. Потом Теофилия, встретив Зою на лестнице, позвала ее «в гости». Зоя пришла в крошечную, с низким потолком квартиру. Кроме Зои и Теофилии был ещё молодой человек. Он сидел у дальней стены комнаты и смотрел в окно в морской бинокль.  Говорили недолго. Дела местного комитета шли не блестяще. Готовили стачку на одной из ткацких фабрик. Но надежда совершить террористический акт была. Решили, что Зоя, находясь на легальном положении, могла принести больше пользы, чем на нелегальном. Зоя тотчас сама предложила кое-что. Зое придумали партийное прозвище – Лотта. Этим именем ее называли в переписке, но в жизни оно как-то не приставало к Зое.

В тот вечер отец и дочь Руничи в театре слушали оперу, сидя в бельэтаже. Зоя иногда подносила к глазам бинокль, хотя и без большого желания на то. У певцов были дивные голоса, но в очередной раз партию юной красавицы  исполняла просторная певица с двумя подбородками, а партию героя-любовника – бочонкообразный «душка-тенор». Зою они только смешили, но это был незлой смех. Лучше было бы слушать оперу с закрытыми глазами. Зоя порой отводила взгляд к соседней ложе, где белела жидкая седина на висках городского головы по фамилии Пухов, и чуть поблескивали дужки и овальные стекла его очков. Пухов дружил с отцом Зои, и бывал в их доме. Зоя думала, что сама готова и рада была бы убить его. Но на то не было партийной санкции и не было с собой оружия. И поэтому сейчас Зою изводила досада. Упал занавес. Прогремели аплодисменты, потом поднялся гуд голосов и визгливый скрип двигаемых по паркету стульев. Плотный поток разряженных людей с низким гулким жужжанием голосов потек в коридоры и фойе. Руничи пошли в соседнюю ложу, где сидели Пухов и его жена, полная и крупная, с крошечным, сжатым в кулачок, лицом. Радостно поздоровались, мужчины энергично пожали руки. Отец и Зоя сели на пустующие стулья. Зоя внимательно вслушивалась в разговор, но ни о чем, что было ей нужно, не говорилось. Пухов купил себе породистого щенка, который по многим признакам должен вырасти отличной охотничьей собакой…  Если сложится то-то и то-то, имярек может занять такой-то пост и тогда… Обсудили и оперу.
- Вы идете девятнадцатого на «Хитрость крестьянина»? – спросила жена Пухова.
- Может быть, - ответил генерал.
- Мы идем.
Девятнадцатое марта. «Хитрость крестьянина».
Пухов сидел, сцепив руки на коленях. Невысокий плотный старик с плешивой яйцевидной головой –  лысина, окруженная полукольцом седых волос, какая-то рябая, крапчатая, горбатый нос пористый. Острый, но незлой и даже ласковый взгляд через толстые линзы очков. Зоя помнила Пухова с детства. Теперь Пухов должен быть убит.
«Не человек! Взбесившийся зверь!».
Но зверь доброжелательно говорил с Зоей и ее отцом. Зоя на миг ощутила тошноту и дрожь, как в начале болезни. Если и не сама Зоя убьет его, в этом все равно будет и её участие. Зоя чувствовала то ли восторг, то ли испуг, но отчего-то ей не верилось, что это случится. Ничего не происходило, и эти чувства не были достаточно сильными. Пухов что-то сказал Зое, та с улыбкой отвечала. Пора было возвращаться в свою ложу.

Через несколько дней, когда отец и дочь вместе ужинали, генерал обратился к Зое.
- Ты слышала новость?
- Я слышала много новостей, - ответила Зоя, но в душе вздрогнула и насторожилась.
- Сергей Игнатьевич вышел в отставку.
- Сергей Игнатьевич – Пухов?
- Он, родимый. По собственному желанию. Естественно, - мрачно добавил Рунич.
- Ах, это, - отреагировала Зоя чуть апатично. – А я думала, он – асс подковерной борьбы.
Интуиция порой служила Зое так верно, что Зою это пугало. Зоя снова чувствовала досаду, такую, от которой хочется сломать что-нибудь, но одновременно стало легче.
 
Рунич уехал в гости к брату. Зоя сказала, что ей нездоровится, осталась дома и читала, сидя на диване в своей комнате. По звону посуды и  шлепанью шагов она догадывалась: кухарка домыла посуду. Затихла. Переодевается. Вышла из комнаты, стукнула дверью. Простучала каблуками по коридору. Возится в передней. Лязгнул запираемый замок. Горничная ушла ещё раньше. Между Зоей, Ксюшей и кухаркой существовал сговор: когда Рунич уезжал, те, если хотели, тоже могли уйти из дома. Лакея, недавно поступившего к Руничу на службу, Зоя отправила с запиской для Таты на другой конец города.
Зоя, как подброшенная, вскочила с дивана. Пулей – в кабинет отца. В кабинете всё как будто спало, ожидая возвращения хозяина, бодрствовали только напольные часы: тикали и размахивали блестящим маятником. Зоя – к столу. Дернула за ручку-кольцо, выдвинула верхний ящик. Записная книжка лежала поверх прочих бумаг. Зоя, сев за стол, открыла её. Весь Зоин слух, все внимание, были сосредоточены в конце квартиры, в передней. Через стены в квартиру слабо доносились звуки с лестницы: шаги и голоса спускавшихся и поднимавшихся людей. Порой Зоя вздрагивала и замирала. В первый момент Зое показалось, что она ничего не может разобрать, но через короткое время вязь бисерного почерка – частые узелки букв на туго натянутых нитках – начала распутываться. С первой же страницы стало ясно, что имена и адреса, которые могли быть интересны, растворены во множестве прочих имен и адресов. Некоторые были зачириканы, некоторые – зачеркнуты по нескольку раз так, что едва ли можно было разобрать, другие – обведены или подчеркнуты. Ни клякс, ни случайных помарок, ни рисунков на полях. Все четко и безобразно. Зоя вскоре начала переносить имена, фамилии, адреса, уже в свою записную книжку. На столе у генерала стояли фотографии. На одной был кадет с кошачьим глазами. На другой – толстоватая молодая женщина с перепуганной девочкой лет двух на руках. Причину испуга знала только сама Зоя. История такова: маленькая Зоя отчего-то очень боялась фотографирования. Дело было даже не в одноглазом ящике на треноге, а в том, что мама суетилась, охорашивалась, поправляла кружева платья, а Зоя чувствовала, что что-то происходит, и, что-то, очевидно, очень важное, необычное и тревожное ещё должно произойти. Конечно, это ощущение было смутное, но его было достаточно, чтобы девочка дрожала, как осиновый лист. Верткий дядька, возившийся с ящиком, забиравшийся под черную тряпку и вравший про птичку, тоже не внушал Зое ни малейшего доверия. Когда в руке у дядьки что-то вспыхнуло и задымилось, Зоиному ужасу не было предела, и она расплакалась; больше ее, в тот день, конечно, не фотографировали.
Невозможно было все время находиться в волнении. Закончив и кладя отцовскую книжку на прежнее место, Зоя была спокойна и собрана; собственные действия, как сейчас казалось, врезаются в память в точности, в деталях. Дважды осмотрев кабинет, чтобы удостовериться, что не нарушила ничего в первоначальном порядке, убежала к себе. Зоя упала на диван и некоторое время лежала неподвижно. Было тихо и душновато. Гудел и потрескивал огонь в печи. Вокруг ничего не менялось, и Зое, хоть и не вполне ещё успокоившейся, стало странно, что человек, который, леденея от волнения, рылся в чужой записной книжке, была она.
Порознь вернулась прислуга. Потом приехал отец. Стоило Зое лечь спать и закрыть глаза, началось мучение. Ей все представлялся торчащий из ящика краешек какой-то бумаги, маленький белый треугольник. Зоя знала, что никакой уголок не торчит. Но воображение создало его таким правдоподобным, что Зоя в полусне уже не могла различить, где настоящие воспоминания, а где страхи. Ни на следующий день, ни потом разбирательств не последовало. Листок с записями будет передан в местный комитет РСП, но, при угрозе обыска, уничтожен вместе с другими бумагами.
 
Зоя ушла с третьей лекции. Вера уехала несколько дней назад, боясь ареста. Тогда, в коридоре под лестницей, она сообщила Зое два имени и адрес, по которому Зоя шла теперь. Она вся трепетала от тревоги, и ей захватывало дух. Она должна была передать вести о неудаче в организации стачки на ткацкой фабрике и об отъезде Веры и ещё двух человек из столичного комитета самой Елене Мережко, живой легенде революционного движения, стоявшей почти у самых его истоков. Хотя дом, нужный Зое, находился в том же районе, что здание ВЖК, на Княжеском острове. Зоя шла по улице, косясь на номера домов, и перебирая в памяти:
«Вера говорила: желтый двухэтажный дом с подворотней. Мережко живет в доме номер пять, но номера на нем нет, и надо найти дом номер три».
Здания на Княжеском острове мало отличались от зданий в других частях города. Здесь были двухэтажные дома с бело-колонными портиками – изумрудные, желтые, бордовые. А на окраинах – облупленные деревянные домишки с палисадниками и огородами. Ближе к центру города Княжеский остров быстро застраивался новыми домами: вот с невиданной скоростью, в клетке лесов, возносится пятиэтажная помесь замка и терема, а в ее соседе, таком же огромном доме с гладкими белыми стенами, коваными балконными решетками и эмалевыми медальонами, жильцы уже «сушат стены». Но воздух на острове был сонный, как-то пасмурнее и спокойнее, чем в других местах, и во всем чувствовалась старость.
Зоя нырнула в подворотню. Пространство сжимали ободранные, желтые стены с темными квадратами окон, понизу к стенам лепились пристройки с ржавыми крышами. Зоя шла из двора во двор, из света в свет, по коротким тоннелям подворотен. Во многих из них на мостовой были длинные засохшие потеки, и стоял сильный, густой мерзкий запах. Наконец она пришла в нужный ей двор. Черная лестница впотьмах. Зоя оказалась перед дверью квартиры, о которой говорила Вера. Позвонила. Через некоторое время засветился дверной глазок.
- Марья Петровна, это я, - сказала ему Зоя.
Дверь приоткрылась, и Зоя вошла внутрь.
В тесной комнатке с ржавыми потеками на беленом потолке и отслаивающимися от стен обоями Зоя сидела за столом за кружкой дымящегося чая с лимоном и, забыв и про чай, и про лимон, и про себя самое, как драгоценности, передавала слова Веры пожилой женщине с умным несколько лукавым полным лицом и серыми (в молодости – темными, а теперь сильно поседевшими) волосами, красиво и сложно уложенными. Это и была Елена Мережко. Она же Мама или Мамка. Женщина, проведшая в тюрьмах в общей сложности 20 лет. Мережко внимательно слушала, хмурясь, но сохраняя внешнее спокойствие, и задумчиво кивала. В комнате, кроме стола, были книжный и платяной шкафы и кушетка. На кушетке, закинув ногу на ногу, возлежала высокая и тощая двадцатисемилетняя Ангелина Липкина.
- Ну что ж, - сказала Мережко, услышав, что рабочие ткацкой фабрики сами прогнали агитаторов. – Придет ещё наше время.
- Трусы, - огрызнулась Липкина. – Скоты. Я про ткачей. Наивные до чего! А ещё пролетарии! Вся надежда только на террор.
Липкина была смуглая, с черной косой, уложенной на голове в виде короны, как принято в юго-западных губерниях, но коса была растрепанная – выбивались жесткие прядки. Длинное лицо, большие черные глаза навыкате, холодные и немного масляные. Враги Липкиной говорили, что она невероятно дурна собой и смешна – это была правда. Однако что-то исходившее от ее лица и тела, неощутимый сознанием аромат или зной, не давало не только многим молодым товарищам, но даже одному конвойному в свое время думать о чем-то другом. Липкина, революционная деятельность которой началась ещё задолго до образования самой Революционной Социалистической Партии, успела пройти огонь, воду и медные трубы. Свою грохочущую славу она снискала скорее числом предприятий, в которых участвовала, нежели их успешностью. Сейчас она возглавляла Летучий отряд.
- Ты знаешь, какую открытку пришлет Вера, если ей удастся перемахнуть границу?
- Знаю, - с готовностью ответила Зоя. – Это жокей, берущий препятствие.
- Умница, - кивнула Мамка.
- Стой, - встрепенулась Липкина, и, несмотря на сильную хромоту, быстро и стремительно подошла к столу и села.
- Вера говорила, что ты встречалась в тюрьме с нашими, - сказала она и запечалилась. – Ты можешь мне рассказать? Особенно про Букашечника. Это кличка Алексея. Он работал у меня.
Зоя рассказала, закончив словами:
- Вера считает, что это провокация.
- Провокация. Ясное дело!
- Проще всего всё свалить на провокацию, - возразила Мережко. – Послушай, Зоя. Сейчас мы на волосок от ареста. И я, и Геля, и весь местный комитет. Я должна была встретиться с одним очень важным лицом.
- Не лицом, а мордой! – вставила Липкина - Это же морда на всю партию…
- Геля! – укоризненно произнесла Мамка. – Но, как видно, не судьба. Мы уезжаем сегодня вечером.
Мережко подошла к шкафу и вытащила одну из стоявших на полке книг.
- В понедельник в 12 в кафе «Розан» ты встретишься с человеком по имени Рудольф. Передай ему эту книгу. Пусть у тебя на столике лежит свежий выпуск «Последних новостей». Он спросит что-нибудь о мамином здоровье. Ответь, что «здорова, но боится заболеть». А про книгу скажи «Наша общая знакомая очень рекомендует». Вот все, что ты должна сделать. Ты все запомнила?
Зоя повторила.
- Елена Максимовна, не могли бы вы описать мне этого Рудольфа. Ведь возможны ошибки, совпадения.
- Как тебе сказать? Крупный мужчина…
- Товарищ Мамка, позвольте я, - перебила её Липкина, делая отстраняющий жест рукой. – Увидишь огромную жирную свинью, разодетую в пух и прах, с вот такенной мордой, - Геля показала, поднеся руки к лицу, - и с вот такенными губами – это он. Не ошибешься.
- Геля!
- Пардон, - буркнула Липкина. – Молчу.

В назначенное время Зоя была в тесном и уютном кафе «Розан». Она хотела пройти к столику, но посреди прохода, руки в карманы пиджака, стоял грузный, массивный, выше среднего роста человек в дорогом клетчатом костюме. Очень коротко стриженый темно-русый затылок переходил в короткую толстую шею с большой поперечной складкой. Светлое кепи человек держал в руке.  Когда подошла Зоя, он через некоторое время чуть повернулся, покосился черным глазом и опять отвернулся, но все-таки переступил так, что для узенькой Зои образовалась щелка. Зоя села за столик и положила газету заголовком вверх. К Зое подошел официант. Она заказала салат, чай и пирожное. Теперь Зоя могла видеть лицо посетителя, стоявшего в проходе. Все, а их будет немало, кто в будущем опишет этого человека в своих мемуарах, вероятнее всего, не сговариваясь, определят его внешность одним словом: «отталкивающая» и предостережением: «не только по пустынным и темным местам, но и днем на многолюдном проспекте с такими лучше не встречаться». Заметим лишь, что и то, и другое, пожалуй, слишком мягко. Лицо с двойным подбородком, толстыми губами, глазами навыкате и небольшим носом из-за мясистых щек казалось расширяющимся книзу. Левое ухо оттопыренное, левая же бровь как будто кривая. Само по себе это не могло бы вызвать отвращение. Но это было лицо уголовника, лишь без свирепости. Очень дурное лицо.
«Ну и фрукт!» - подумала Зоя.
Пристальным, неглупым, но пустоватым взглядом он прощупывал внутренность кафе. Метнул взгляд на газету на Зоином столике и направился к Зое.
- Как здоровье мамочки? – спросил он, глядя на Зою сверху вниз.
- Здравствуйте, - пролепетала Зоя, но тотчас исправилась. – Спасибо. Она здорова, но боится заболеть.
Зоя сказала все, что должна была сказать. Толстяк кивнул и сел напротив Зои. Та вытащила из сумочки книгу, данную Мережко.
- Наша общая знакомая очень рекомендует, - сказала Зоя.
- Почитаем, - отреагировал Рудольф и убрал книгу к себе в чемодан.
Официант принес Зое то, что она заказала. Очень большая и толстая, как Зоин собеседник, серая кошка с короткой и густой шерстью, вальяжно подошла к разговаривающим и потерлась боком о клетчатую штанину Рудольфа. Тот брезгливо посмотрел на кошку и легонько толкнул ее глянцевым ботинком.
- Брысь!
Ему не хотелось, чтобы кошка обшерстила его брюки. Зое стало стыдно за Рудольфа и жаль ошеломленную кошку.
- Это можно кушать? – спросил он, указав пальцем на Зоин салат.
- Можно, - ответила Зоя. – Довольно вкусно.
- Будьте здоровы.
Простились. Ушел.
 
Когда до условленного часа осталось около пяти минут, Зоя вышла во двор здания ВЖК и направилась к флигелю. Во флигеле были какие-то административные помещения, маленькие и тесные, как коморки, с низкими потолками; чем занимались люди, сидевшие там, не знал никто, включая их самих. Но сейчас все они разошлись по домам, и двор был безлюден. В здании ВЖК, где, хоть и немногочисленные, были люди, Зоя не беспокоилась. «Прячьте лист в лесу». Теперь, в полутемном дворе, освещаемом только несколькими фонарями и окнами, на тяжелом от влаги, свежем промозглом воздухе Зое стало тревожно. Впрочем, что подозрительного во встрече студента и курсистки? От главного корпуса отделилась высокая и худощавая фигура и быстро приблизилась к Зое. Поблескивали герб университета на околыше фуражки, два вертикальных ряда пуговиц форменного пальто и металлические уголки большого чемодана, который молодой человек нес в руке. Зоя пошла навстречу студенту. Скуластое лицо, усики.
- Пожалуйста, - сказал он, подмигнув и хмыкая: оба понимали, о чем речь – там препараты и восковые модели.
Зоя взялась за ручку чемодана, и ей дернуло руку вниз. Впрочем, чемодан оказался все же не неподъемным.
- Спасибо, - сказала Зоя, чувствуя себя актрисой, хорошо исполняющей свою роль.
- Это тебе спасибо, - серьезно сказал студент. Он, меся грязный размокший снег, быстро пошел прочь. Зоя – той же дорогой, но гораздо медленнее. Тревога червячком шевелилась у нее в душе. Конечно, никто не мог бы об этом догадаться, но сама Зоя знала, что было в чемодане. По улице, поодиночке, парами, тройками, группами шли люди. Зое все казалось, что она чем-то выдает себя, чем – она не знала. Казалось, что кто-то следит за ней, и от этого в душе паниковала. Несколько раз замедляла шаг. Оглядывалась. Ничего подозрительного. Несколько человек вошло в конку. Одновременно с Зоей вышли двое. Никто не сопровождал ее. Зоя открыла дверь квартиры своим ключом, прошмыгнула к себе в комнату и, не заглядывая в чемодан, поставила его в платяной шкаф, к задней стенке. Зое категорически не нравилось это место, но надежнее его не было. Почти две недели не было никаких известий от местного комитета. А потом случилось то, чего Зоя боялась.
Зоя в тот вечер сидела у себя за письменным столом и читала статью об асцидиях, опубликованную в зоологическом журнале. Позвонили в дверь. В это время было уже странно ждать кого-либо, и Зоя насторожилась. В коридоре простучала каблуками Ксюша. Мгновение в коридоре звучал её голос. Слов было не разобрать. И – быстрое топанье в обратном направлении, к кабинету генерала.
- Александр Евграфович, там жандармы пришли.
- Кто!?
У Зои сердце рухнуло вниз, и она осталась сидеть неподвижно. Что-то говорило ей, что сейчас это – самое разумное, что она может сделать. Зоя слышала твердые шаги отца. Рунич сам вышел на лестничную площадку. Там действительно стояли два жандарма. Оба – средних лет. У одного было маленькое сухое лицо и оттопыренные уши, у другого – широкое лицо с большой окладистой бородой. Второй несколько выше.
- Чем обязан? – спокойно спросил Рунич с выражением, которое ясно давало понять тем, кто к нему обращается, чего они стоят, и чем им все это грозит.
- Простите, Ваше Высокопревосходительство, - сказал тот, что с маленьким лицом. – У нас есть ордер на обыск в вашей квартире.
- Я не ослышался? Вы изволили сказать – обыск?!
Бородатый жандарм ответил:
- Департамент полиции располагает сведениями, что в вашей квартире хранятся некоторые предметы, принадлежащие группе террористов. Это чемодан с лабораторной посудой и оболочками для бомб.
Жандармы и сами были в замешательстве. Рунич не был для них непосредственным начальством, но слишком проблематично было действовать против воли этого человека – весьма влиятельного. И, кроме того, слишком легко было поверить в ошибку: следователя или секретной сотрудницы, «освещавшей» столичный комитет. Но жандармы так же слишком хорошо понимали, к чему может привести промедление.
- Шутники вы, господа. Только я к таким шуткам не привык. Вон отсюда!
Их, дворян и офицеров, прогоняли.
- Ваше высокопревосходительство, в наше время возможно всякое, - сказал бородач.
- Я ясно выразился? ВОН! – произнес Рунич, так же не повышая голоса.
Жандармы быстро спустились по лестнице.
Все это время Зою знобило от тревоги, скачущей из отчаяния в надежду. Тревога была только за «общее дело» и за людей, доверявших ей. За себя Зоя была спокойна странным, полным спокойствием, возможно, от безысходности и уверенности в том, что ее дело – «святое». Чемодан, потертый, старый, тяжелый - здесь, в комнате, в платяном шкафу. Время тянулось. Лязгнул замок. Успокоительно прозвучали знакомые шаги одной пары ног, дверь приоткрылась.
- Что там? – Зоя удивилась своему спокойному, звонкому голосу.
- Да так, - раздраженно сказал отец. Зоя, в душе удивляясь все больше и больше, ясно поняла, что раздражение относилось не к ней. – Пойдешь чай пить?
- Можешь себе представить, - сказал генерал уже за чаем. – Жандармы пришли.
- Жандармы? Это почему?
- Кое-кто, видно, шуточки со мной хочет пошутить.
Рунич действительно не поверил жандармам, само подозрение было оскорбительно для него и его дочери, и он решил даже не беспокоить её. Тем не менее, Зоя заметила, как в продолжение вечера отец пристально наблюдает за ней, будто по тому, как она пьет чай и хрустит печеньем, можно было определить, нет ли в её жизни чего-то тайного, а, если есть, в чем оно состоит. А Зоя уже давно знала, что она сделает. Время пришло, Зоя лишь не предполагала, что намеченный ею момент наступит так скоро и внезапно.
Ксюша потом рассказывала, что, засыпая, слышала в комнате барышни возню и всхлипывания. Зоя вышла из дома, когда отец уже уехал на службу, сказав, что ей ко второй лекции. В руках Зоя несла две сумки.
 
- Мне пришлось уйти из дома, - говорила Зоя. Она и Теофилия стояли на мостике через пруд в одном из городских садов. Была оттепель. Дул теплый, влажный ветер. – Я уже несколько дней живу в гостинице. Я все переложила в сумку, вот она. Мне жаль.
Зоя передала подруге сумку, которую держала в руке. Теофилия угрюмо выслушала Зоин рассказ о том, как пришли жандармы, которых Зоя называла «гостями». Вести были неутешительные, но Зою ни в чем нельзя было упрекнуть. Зое хотелось исповедаться: она и представить себе не могла, в каком волнении она будет собираться и уходить из дома, как будут путаться мысли, когда в гостинице Зоя будет писать отцу прощальную записку, теперь казавшуюся такой противоречивой и нелепой, что противно было вспомнить. Зое не хотелось говорить, что денег, которые она взяла из дома, ей надолго не хватит даже при самой скромной жизни.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Теофилия достала Зое билет в Рошвилль. На платформе ее встречала Вера. Расцеловались. Вера отвезла Зою к Мережко. Та помогла Зое поселиться в пансион и представила своему давнему знакомому, Виктору Леонтьевичу Каурову, главному редактору  толстого исторического журнала «Прошлое». Отношения Мережко и Каурова менялись от весьма сдержанных и прохладных, до самой горячей дружбы и обратно, в зависимости от того, что было напечатано в очередном номере.
Зоя стала секретаршей.
В редакции с утра до вечера толпились разные люди. Это были революционеры из РСП и других партий. Несмотря на сотрудничество, кажется, во всех печатных органах этой партии, постоянно приходил член ЦК РСП Шварц, страдавший тяжелой формой графомании, и приносил очередные воспоминания. Их чтение представляло собой не самый приятный и легкий труд. Стремление Шварца к художественности приводило только к ненужному многословию. Иногда приходили странные субъекты, преимущественно мужского пола, очень разнообразные, с лицами от нервных и потерянных, до здоровых, квадратных, обладатели которых явно не были отягощены сложным интеллектом. Зоя их побаивалась; когда они уходили, ей делалось легче.
Временами у Зои было много дела, и дни были, как щелчки. Иногда, напротив, выпадали целые часы безделья. Тогда Зоя брала номера «Прошлого» или специальные выпуски, посвященные определенным событиям или биографиям тех или иных революционеров. Зоя читала о совсем молодых людях, часто – ее ровесниках, или ненамного старше ее, иногда даже младше, существах кристальной чистоты и высоких помыслов, верных друзьях и любящих детях своих родителей, принесших свои молодые жизни и таланты в жертву борьбе за свободу. В «Прошлом» так же попадались статьи о делах давно минувших дней. Однако большую часть любого выпуска неизменно занимали рассказы об успешных или неуспешных, но громких террористических актах; о нелегальных типографиях, транспортах прокламаций, «летучих листков», газет, журналов, агитационных открыток в корзинах, в чемоданах с двойным дном и без оного – под одеждой, между стенок переносных ледников, там, где должен быть ягель. Часто на первых страницах журнала точно молниями вспыхивали короткие сообщения о разоблачении «провокаторов», действовавших в той или иной партии, с описанием внешности и привычек.  В следующем номере был подробный рассказ о деятельности и разоблачении этого агента, проиллюстрированный его или ее фотографией.

Однажды Кауров по какому-то делу вызвал Зою к себе в кабинет, но сам долго не приходил. В кабинете пахло цветами, буйно разросшимися в кашпо на подоконнике, и кофе. В круглом аквариуме, стоявшем на консоли, плавали две рыбки. Такой аквариум, конечно, был тесен для них. Зоя подошла к консоли и стала наблюдать. Чернобархатный телескоп, балансируя изящными грудными плавниками, сам смотрел на нее. Вторая рыбка, жемчужинка, рыжая и удивительно уродливая, стояла у поверхности воды, боком к Зое, безучастная ко всему, и лишь изредка встряхивалась своим неуклюжим телом с рядами «перламутровых» квадратиков на круглых боках. Из-за студенистых выростов на ее голове казалось, что у рыбки пухлые щеки и человеческий мозг, выбухающий наружу.
- Хорошие рыбки, - приговаривала Зоя. – Вы мои хорошие!
- Нравятся киты?
Зоя отчего-то очень смутилась. Кауров, элегантный, коротко стриженый человек средних лет, с желтым треугольным суховатым лицом, тонким носом с горбинкой и умными миндалевидными глазами, вошел к себе в кабинет.
Он подошел к аквариуму и всыпал рыбкам щепотку корма из баночки, стоявшей здесь же, на консоли. Сначала оживилась «жемчужинка», затем – подслеповатый телескоп.
- Завтра я уезжаю. Будешь их кормить и чистить дно. Я тебе покажу, как это делается. Я так нехорошо сказал… Ты не возражаешь?
- Я с радостью.
- Это не рыбки. Это свинята форменные. Я им накупил водных растений, посадил, чтобы было красиво. Моментально все повыдергивали, обкусали и остались довольны собой. Икру выметали – и тут же всю съели. Да-да, про вас говорят, про вас!
Кауров сел за стол и стал шарить в верхнем ящике, что-то ища.
- В некой партии работают, кроме прочих, двое с рыбными фамилиями. Одного из них это очень потешало. Вот другой ему и сделал подарочек на День рождения. Только рыбок ему, при его образе жизни, и не хватало! Естественно, в очень скором времени приходит ко мне рыбная фамилия номер один: «Товарищ Кауров, нельзя ли на время оставить вам моих рыбок?».
Каурову приходилось много общаться с самыми разными людьми, но лишь с очень немногими из них можно было поговорить о простых, безопасных и приятных вещах, хотя бы о рыбках.
- Я как раз только что говорил с их хозяином. Притащил мне свои стихи. Очень революционные, но, во-первых, слишком кровавые, а во вторых – просто дурные. Если даже у меня откажет художественное чувство, и я их тисну, меня опять упекут в тюрьму. Благодарю покорно! Я ему сказал, насколько это было возможно, мягко, что печатать их не буду. Все выслушал, ни слова не возразил, поблагодарил и ушел, как побитый.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Зое казалось, что она все бродит возле «великого и святого Дела», и помощь, которую она ему оказывает, слишком скудная. Зое же хотелось уйти в самую его глубь. Зоя знала, что скоро попросит Каурова отпустить ее. Но Зоя ясно отдавала себе отчет, что не сможет действовать, пока не разрешит одну нравственную проблему до конца. Поговорила с Мережко. Та помогла Зое, но оговорилась, что в ее времена, на террор смотрели иначе, чем теперь, и Зое лучше обратиться к Валерьяну или Святому – это были прозвища помощников шефа прославленной Военной Организации. Их настоящие имена были Глеб Корсаков и Юрий Сомов. ВО существовала замкнуто и была глубоко законспирирована. Мережко обещала познакомить Зою с этими людьми. И всё надолго затихло, чтобы неожиданно прийти в движение.
- Представляешь, - как-то сказал Кауров, выходя из своего кабинета, - Он мне опять свои стихи прислал.
Зоя встрепенулась и чуть встряхнула головой.
- Хозяин рыбок, - пояснил Кауров. – Помнишь, я тебе рассказывал.
- Да, знаю. Это террорист из Военной Организации. Он занимает какой-то высокий пост.
- А откуда ты знаешь? – насторожился Кауров
- От Елены Максимовны.
Кауров покивал.
- Да-да. Он, родимый. Я думал, он меня после того застрелит или сам застрелится.  – (Кауров, конечно, шутил) - Нет. Опять прислал стихи. И, ты знаешь, в сравнении с тем, что было прошлый раз – день и ночь. Даже удивительно. Революционная философская лирика. Художественно, проникновенно и зубасто.
- Елена Максимовна обещала представить меня ему, - зачем-то сказала Зоя.
- Вот и отлично. Тогда передай ему, пожалуйста: я его стихи непременно тисну, но при одном условии: пусть сменит псевдоним. Теперешний никуда не годится - «Рыба». Что за рыба такая?

Когда Зоя и Мережко пришли на квартиру, которую снимал Сомов, им открыла длинная, черная Липкина. Поздоровались. В большей из двух комнат за столом, застеленным узорчатой, черно-красно-желтой скатертью с бахромой понизу, сидела вторая девушка. Сейчас она встала. Она производила странное и малоприятное впечатление. Её партийное прозвище – Сова, приросло к ней прочнее, чем настоящее имя – Варвара Садовская. Она  действительно очень напоминала сову, причем именно ушастую сову. Круглое, как блюдце, не накрашенное лицо, как правило, неподвижное, а то, чем оно оживлялось порой, слишком напоминало высокомерие; круглые серые глаза с большими желтыми ободками вокруг зрачков; за плечами симметрично две русые косы. У нее была невысокая, плотная, но стройная фигура с умеренно полной грудью. Сова была одета в темные, без украшений, юбку и наглухо застегнутую кофту с блестящими пуговицами, напоминавшую мундир.
Сова обессмертила себя, на железнодорожном вокзале выпустив восемь пуль в «усмирителя» рабочих Н-ской губернии, на глазах его семьи. Казнь ей по малолетству заменили каторгой.
- Юра у себя? – осведомилась Мережко.
- Там, - Геля Липкина размашисто кивнула головой на дверь соседней комнаты – Зародыша изображает.
- Спит, свернувшись калачиком, - перевела Сова.
- Мы принесли ему счастливые вести: его стихи напечатают.
Мережко приоткрыла дверь комнаты, на цыпочках сделала два шага внутрь, но тотчас вернулась.
- Так сладко спит, - сказала она умиленно. – Жалко будить.
- Ну да, - сказала Геля, – вот сейчас приснится ему, что Кауров опять его стихи завернул…  Будите! Он от радости до потолка подпрыгнет, помяните мое слово.
- Ну, хорошо, - сказала Мережко. – Зоя, идем.
Мережко открыла дверь, дверь стукнулась о стул, волею судеб очутившийся не на своем месте, как и многое в этой комнате. Пол, стул, комод - все было завалено вперемешку книгами, кипами листов бумаги, карандашами и перьями, скомканными обертками от чего-то. В красном углу была икона, и в лампаде горел огонек. На стуле в изголовье кровати – небоскреб из книг. Верхняя – свежий номер художественного журнала. На нем – чайная чашка (на дне толстейший слой заварки) и открытая сардинница. Сардинки съедены. На кровати, уже не свернувшись, а вытянувшись, спал довольно высокий, худощавый молодой человек.
Мережко погладила висок Сомова. У него были длинные светло-русые негустые волосы, видимо, не мытые.
- А-а, - простонал тот, не разлепляя век. – Что случилось?
- Юрочка, голубчик, здесь товарищ кое-что хочет сообщить тебе по поводу твоих стихов.
Сомова как подбросило. Он сел, тараща глаза, и потер их кулаками. И во все последующее время у него был вид внезапно разбуженного. Сначала это мешало Зое, но потом она привыкла и перестала замечать. Узкое лицо с крупно вылепленными чертами – хрящеватым прямым носом, плоскими, широковатыми губами и прямоугольным лбом. Глаза большие, серые.
- Познакомься, Зоя, это Юра. Юра, это Зоя. Она работает у т. Каурова и ухаживает за твоими рыбками. Кстати, они бьют хвостами и передают тебе поздравления.
- Т. Кауров сказал, что обязательно напечатает ваши новые стихи - сказала Зоя.
- Ойх! – выдохнул Юра. Закрытый рот разъехался в блаженную улыбку.
Вошел второй молодой человек, ростом не выше Зои, коротко стриженый, темно-русый, подтянутый и не без щегольства, с иголочки одетый. Его лицо, с тонким и четкими чертами, было как будто искусно вырезано изо льда или твердого камня нарочито неправильным и асимметричным. Когда заговорил, стало видно, что у него мелкие, желтые зубы.
- Глеб, - поспешил поделиться радостью Сомов. – Кауров мои стихи напечатает!
- Да, - отреагировал тот с ленивой иронией. – Крысолов, конечно, ценитель поэзии.
- Спасибо вам большое, - обратился Сомов к Зое. Нежелание друга порадоваться вместе с ним, его, очевидно, задело, но ему слишком не хотелось расставаться со своим счастьем, и он улыбался.
- Не за что. Я рада принести вам добрые вести. Но т. Кауров говорит, - Зоя впервые замялась. Ей было жаль спугивать оберегаемую радость, – что вам необходимо изменить ваш псевдоним. «Рыба» ему не нравится.
В этот момент в комнату сначала заглянули, потом вошли Садовская и Липкина.
- Между прочим, - произнес Сомов, тотчас напряженно задумавшись, - по меньшей мере в двух религиозных традициях рыба символизирует свободу духа. В некоторых учениях – низшую природу человека. Две рыбки – дух и душу.
- Символист, - определила Сова, – декадент.
- Революционер не может быть декадентом, – сказал Сомов, подавляя зевок.
- А ещё на востоке изображение рыбы означает пожелание многочисленного потомства, – сказал Глеб. – И ещё кое-что, - добавил он лукаво. Сомов тут же шикнул на него.
- Зачем апеллировать к религиозной традиции? – произнесла Сова.
- Ты знаешь мое мнение на этот счет, - ответил Юра, погрустнев и посерьезнев.
- Юра, извините, - вмешалась Зоя. – Я вас прекрасно понимаю, но в нашем деле лучше избегать таких неоднозначных символов.
Сомов покивал и вдруг немного поморщился и принялся с усилием массировать себе виски кончиками пальцев.
- Тебе нехорошо? – осведомилась Мережко.
- Голова очень кружится.
Зоя посмотрела на него с таким сочувствием, что Сомов смутился.
- Ничего страшного. Я просто не спал трое суток.
- Как тебе это удалось? – потребовала отчета Мережко.
- Сначала ночью ехал в поезде. У меня плохо получается спать в поезде. Днем тоже не могу спать, - хмыкнул Сомов, которого собственный рассказ уже смешил. – Потом, позавчера ночью пришло такое вдохновение, какого уже год не было. Всю ночь сочинял стихи, - сказал и почувствовал себя неловко и неуютно. – А вчера разболелась голова. И опять ночь не спал.
- У Зои к тебе есть ещё одно дело.
- Да, - встрепенулся Сомов. – Я весь – внимание.
- Зоя очень хотела бы поступить к вам, в Военную Организацию, и поэтому Зое нужно задать тебе пару вопросов, в том числе о нравственном обосновании террора.
- Господи, - проговорил Сомов. – Да есть ли в наше время что-нибудь нужнее и нравственнее нашей борьбы?
Сомов заметил, что Зоя рассматривает кипу книг с чашкой и сардинницей.
- Товарищи, что мне делать? – сказал он. –  Мне сразу сквозь землю провалиться или чуть попозже?
От бессонных ночей и головокружения Юра чувствовал себя так, будто плавает в воздухе, и все ощущения у него были притуплены. Это избавило Сомова от острого стыда. И все же он проклинал все на свете. Если бы Сомов только знал, что к нему в комнату кто-то войдет, тем паче, что новый, незнакомый человек, Юра бы, конечно, веником загнал пыль под кушетку, рассовал книги и записи по ящикам комода, жестянку и чашку отправил бы за занавеску (поскольку лень нести на кухню). Одним словом, навел бы такой образцовый порядок, что в его комнате можно было бы хоть собрание ЦК устроить. И голову бы помыл. И костюм отутюжил.
- Не надо никуда проваливаться, - сказала Мережко. - Идем.
- Толстяк ещё не пришел?
- Как всегда опаздывает, - сказала Геля.
- Он не опаздывает, он задерживается, - улыбнулась Мережко.
Пошли в соседнюю комнату.
- Настоящих борцов мало, - произнес Сомов. – Хотя революционерами себя называют многие. Болтают, спорят, чернила переводят...
- И горды собой, - вставила Геля.
- А кто они на самом деле? Балласт, мешки с песком, – Юра смешался, сообразив, что допустил бестактность, и добавил: – Или просто для них всё в будущем...
- Да-да, я с вами согласна, - поспешно сказала Зоя. Но все же нелегко сразу решиться участвовать в таком деле.
- Да. Это так. И то, что вы это чувствуете – хорошо и правильно, - искренне сказал Сомов. - После того, как все расселись за столом, Сомов встал, как если бы делал доклад.  - Если я слишком увлекусь и начну нести ересь, одерните меня, - обратился он к своим товарищам.
- Одернем, не сомневайся, - пообещал Глеб.
Юра не мог одолеть своего смущения. Язык был ватный и тяжелый, но Юра говорил о том, что для него и его окружения давно было очевидным, и о том, о чем он много думал сам. Сначала говорил отрывисто, потом ровным, твердым голосом, но скоро начал расходиться.
- Вы говорите, что нельзя убивать людей, что человеческая жизнь – это высшая ценность. Вы глубоко правы. Но когда на нашу землю приходят враги, нужно браться за оружие, не так ли?
- Да, бесспорно.
-Так вот. Мы ведем войну. Это справедливая освободительная война. С внутренними врагами. С врагами народа. Вы знаете, и в программе РСП, и в уставе ВО, и во многих прокламациях есть то, что я буду говорить. Во-первых, мы уничтожаем самых сильных и цепких деятелей. Мы расшатаем государственный аппарат, он измельчает и будет деморализован. Во-вторых, победы революции позволят воодушевить народ. Революция ведь может быть только народной. Что такое «сильные мира сего», в сущности? Горстка негодяев, в которых не осталось НИЧЕГО хорошего, ничего человеческого, ничего святого! Это не люди! Нелюди! Они возомнили, что целая огромная страна… Да что там страна – целый мир – существует только для того, чтобы они могли удовлетворять свои ненасытимые прихоти! Меня не оставляет ощущение, что нас всех, и меня лично в том числе,  поставили на колени, оплевывают и бьют наотмашь по лицу. Мы не желаем мириться с оскорблениями! и мы бросаем им вызов!
- Точно! – воскликнула Зоя почти в восторге. Юра как будто украл эти мысли из ее головы.
- И что самое… - Сомов не договорил и закашлялся. – Они считают себя совершенно безнаказанными. Они не боятся божьего суда. Пусть же боятся человеческого! Пусть они ни встать, ни сесть, ни лечь не смогут спокойно! Ненавижу! - Сомов перестал кричать, понизил голос и заговорил спокойно и глуховато, - Наш народ слишком привык к унижениям и страху. Когда каждый, каждый угнетенный возьмется за бомбы!... - Юра вдруг сморщил лицо и схватился за голову. В своем воодушевлении он часто забывал и головную боль, и себя самого, но порой невидимый обруч или шлем сдавливал его голову – особенно место соединения затылка и шеи, лоб и виски, и перед глазами плавно летали большие черные светящиеся «мухи». Когда обруч давил слишком сильно, Юра тер себе голову большими пальцами обеих рук.
- Извини, Святой, я перебью тебя, но ты сам об этом просил, - сказал Глеб. – Стрелять и бросать бомбы может далеко не каждый.  Мирная работа тоже очень важна. Поэтому следует оценивать свои способности непредвзято и спокойно.
Зазвонил дверной колокольчик, Сова пошла открывать.
- Да, да, - покивал Сомов. Ты прав, - помолчал немного и произнес. - Как подумаю: едет в карете или идет где-нибудь такая вот мразь в мундире с золотым шитьем, в орденах. Божок. Небожитель. А ему навстречу бывший рабочий. Или крестьянин. Или студент. Или курсистка. Одним словом, существо, каких множество, с которым что угодно можно делать. Благо, от одного, от двух, от сотни, от тысячи не убудет. Зависимое и безответное. Бах! И нет небожителя. - Сомов примолк на несколько мгновений. Потом опять закашлялся сухим кашлем, закрывая рот ладонью. Через некоторое  время в комнату вошел Зоин кошмарный знакомец, блестя лакированными ботинками и рябя жилеткой, обтягивавшей солидное брюхо. Взгляд пустой и тяжелый, тон – шутливый.
- С добрым утром, - сказал он. – Лучше поздно, чем никогда.
Толстяк пожал руки Глебу и Юре.
- Кого ты тут учишь свободу любить?
- Да никого я не учу…
- Я ещё в коридоре слышал. Что ты пил?
- Чай пил… Да ничего я не пил, черт возьми! – вдруг ощетинился Юра.  – Не выспался и голова кружится! Рудольф, знакомьтесь, пожалуйста. Это Зоя, она работает у т. Каурова. Мы говорили о нравственном обосновании террора.
- Тыщу раз уже говорено об этом – переговорено, - отреагировал Рудольф. – У нас собрание ВО и Летучки, - обратился он к Зое. – Вы, кажется, ещё не состоите ни там, ни там?
- Нет, - ответила Зоя, оробев.
- Тогда – пардончик.
Зоя поспешила в переднюю. Мережко проводила ее. Одеваясь, Зоя слышала из комнаты.
- Ты мне не позорь организацию. Тебя что, прожевали? И в комнате опять с..ч?! Да. Так и есть.
- Уважаемый товарищ Рудольф, - медленно и не без раздражения отвечал на это Сомов. - При женщинах, пожалуйста, называйте беспорядок, бардак, кавардак, хаос в моем свинарнике, гадючнике, хламовнике как-нибудь иначе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сказать, что эта встреча решила Зоину судьбу, было бы неверно. После этого она ещё несколько раз встречалась порознь и с Сомовым, и с франтоватым Корсаковым. Теперь же она ожидала встречи с самим членом-распорядителем, то есть шефом ВО, человеком, носившим псевдоним Василий. Как-то в редакции «Прошлого» Шварц в разговоре, с одним, кажется, анархистом, охарактеризовал т. Василия как человека «с добрым, совсем детским лицом», примерного семьянина, пламенного борца и аскета.
Товарищ Василий жил в гостинице на  бульваре Примирения. Гостиница находилась в большом старинном особняке из серо-бежевого камня, с коваными балконами и козырьком над дверью. По сторонам от парадного входа в кадках – зеленые пирамидки – стриженый самшит. Зоя ждала, сидя на скамейке. Иногда вставала и ходила взад-вперед. На бульваре в два ряда выстроились рябые чешуйчатые платаны. Над Зоиной головой была сеть из прямых ветвей, на которых висели колючие бусины-плоды. Зоя пришла заранее. Но уже прошло минут 20. Зоя боковым зрением заметила на бульваре кого-то знакомого и повернула голову. К гостинице подходил Рудольф в черном, в полоску, костюме и с большой броской булавкой на галстуке. Зоя тотчас поспешила к нему.
- Здравствуйте, т. Рудольф.
Рудольф вздрогнул.
- А, здравствуйте, - сказал он.
Его лицо оставалось почти неподвижным, но по едва заметным движениям углов его губ Зоя поняла, что докучлива и неразумна.
- Т. Рудольф, простите, т. Василий живет здесь? Я не ошиблась? – Зоя поняла, что бросается партийными тайнами.
- А зачем он вам? – насторожился Рудольф.
Зою начал бить озноб.
- Простите, мне не хотелось бы говорить об этом на улице. Т. Василий знает. Я говорила с товарищами Святым и Валерьяном. Они должны были ему передать.
- Т. Василий – мой лучший друг, - Зое показалось, что толстяк едва заметно усмехнулся. – Идемте.
Во взгляде, которым их проводил швейцар, было что-то осуждающее и гниловатое. По мраморной лестнице и коридору, с полом устланным бордовым ковром, пришли в просторный номер. Стены и мебель обиты темно-зеленой с золотом тканью. Две кровати под одним балдахином. Были трюмо, столик, два кресла, козетка. Зеркало с благородной чернотой и старинная хрустальная люстра – помпезная и безобразная. Зое было очень неуютно от присутствия Рудольфа.
- Простите, а т. Василий скоро придет?
- Это я, - ответил толстяк и сел в кресло нога на ногу. – Что вы на меня смотрите, как жандарм на динамит? Это что, новость для вас, что у революционеров бывает по нескольку псевдонимов и прозвищ?
Для Зои это не было новостью. Этот человек имел множество прозвищ, настоящее его имя было Евсей Зефа. Зоя где-то это слышала. Он менее всего был похож на то, что Зоя представляла себе по описаниям. И что Шварц нашел в лице, да и во всем облике Зефы «детского», было совершенно непонятно. Разве что, с огромной натяжкой – ямочки на крошечных пухлых руках.
- Сядьте.
Зоя села во второе кресло. Зефа пристально рассматривал ее. Зоя почувствовала себя заспиртованным червем, приколотым к агаровой подложке. Сейчас начнется вскрытие.
- Я говорила с тт. Святым и Валерьяном. Я хочу заниматься террором, - твердо от волнения сказала Зоя.
- А пропагандой не хотите?
- Нет.
- Почему?
- Мне бы хотелось не призывать к борьбе, а участвовать в ней.
- Сейчас многие бредят террором. Поезжайте в юго-западные губернии, там под каждой кочкой – если не партия, то союз и половина – террористы. Давеча в С-ском банке был экс. То есть экспроприация. Прихватили 10 тысяч золотом. Один служащий банка - покойник, трое ранены. Социалисты-демократы развлекаются. Экономический террор.
- По-моему, это не террор, а просто грабеж, - брякнула Зоя.
- Значит, таки признаете частную собственность?
- В количествах, необходимых для здоровой жизни каждого человека – признаю.
- А что вы понимаете под здоровой жизнью? И  кто эти количества определил?
Зоя начала судорожно раздумывать. Зефа ждал, препарируя ее выпуклыми, черно-карими глазами. Зоя чувствовала, что необходимо немедленно прекратить паузу, но в голове крутилось только одно:
«Вы, кажется, сами не анархист и не коммунист, господин хороший, и, значит, согласны, что экспроприации – это плохо. Зачем же вы мучите меня? Зачем цепляться к словам и уходить в сторону?»
- Сейчас все группы укомплектованы, – сказал Зефа и закурил.
- Я готова ждать ровно столько, сколько это понадобится, - ответила Зоя.
Толстяк кивнул, а у Зои сердце екнуло от радости. Неужели принята в ВО?
- Валерьян говорил, что ваша настоящая фамилия – Рунич. К Руничу из Департамента общих дел вы имеете какое-нибудь отношение?
- Я его дочь.
Зефа присвистнул.
- Я порвала с отцом.
- А кто ваша мать?
- В девичестве княжна Куницына. Она умерла.
- Куницына?
- Это древний род. Но он свое богатство и значение давно утратил. В одной летописи упоминается боярин по прозвищу Куница.
- А Руничи? Тоже упоминаются в летописи?
- Нет. Отец получил дворянство. Он мещанин по происхождению. А прадед землю пахал.
- А почему княжна вышла за вашего отца замуж? Это же мезальянс, насколько я могу судить? – Зефа в продолжение разговора курил, с удовольствием затягиваясь и выпуская дым изо рта и ноздрей.
 «Почему я должна отчитываться перед ним за своих родителей? Достоинство человека определяется только его личными делами. И по какому праву он спрашивает?». Кроме того, Зоя гордилась тем, что «порвала со своей средой», и теперь то, что ее спрашивали об этой среде, ее неприятно изумило.
- Так получилось.
Зоя дрожала от волнения и теперь смотрела в паркетный пол. Вступление в ВО отодвигалось на неопределенное время. Зоя была обескуражена и негодовала.
- У вас есть личные основания ненавидеть самодержавие?
Зоя задумалась на мгновение.
- Эта власть терзает мою родину. Для меня это – личное основание.
- И бороться с ним надо непременно террором?
- Если бы был другой способ попросить царя и сановников с мест, которые они занимают… Но такого способа нет.
- Вы правы. Кроме террора у нас нет другого пути. Но кто мне даст гарантию, что вы не начнете разглагольствовать на тему «не убий», то да сё, и не сбежите в последний момент? Вы со Святым, насколько я понял, только об этом и говорили.
- Юрий Сергеевич…
Зефа хмыкнул. Зоя сглотнула слюну.
- …помог мне разрешить кое-какие сомнения.
- Ах, сомнения.
- Простите, мне кажется, что, идя на такое дело, не сомневаются только изверги и фанатики. Я полагаю, ВО не нужны ни те, ни другие, - вдруг выдала Зоя. То, что Зефа подлавливал ее на слове, взбесило ее, и она с трудом удержалась от ещё более резких слов.
- Это любимая мысль Валерьяна, - спокойно отреагировал Зефа. – и вообще наших идеологов. Они кандидатов проверяют с этой точки зрения. - А почему вы пришли именно к нам, в ВО? У нас и так нет отбоя от кандидатов. Что вы умеете делать? Что вы можете нам предложить?
- Я разбираюсь в огнестрельном оружии. Хорошо стреляю. Немного знаю химию. Я училась на физико-математическом отделении ВЖК. Я, наверное, могла бы готовить бомбы.
Зое показалось, что собеседник прослушал половину того, что она говорила.
- Ну, что ж. Вас можно понять. Я тоже был молодой и худенький. Мне тоже было 18 лет. У меня была красивая такая белая фуражка и полные карманы прокламаций. Село Плешивое, С-ской губернии. Не бывали? Ну, как же. Центр мира. Там, где я тогда жил, не стать социалистом было невозможно. Сами понимаете. Погорели мы на прокламациях. Уехал я в цивилизованные страны. И там никакой жизни нет, только иначе, чем у нас. Социалистом я быть не переставал, но тогда я стал социалистом уже осознанно. Может, на этих ваших ВЖК тоже такая обстановка… Может, вам просто замуж надо?
Зоя остолбенела от возмущения. Но она заставила себя сидеть и терпеть и взгляд, и разговор, конец которого решал столь многое в ее жизни, и был ей не известен, хотя, возможно, был хорошо известен собеседнику, но для него ничего не значил.
- Чем я вас обидел? Насколько я знаю, все барышни мечтают выйти замуж.
- Я не хочу замуж.
- Это временно, - с хохотком заверил ее Зефа. – Природа свое возьмет. Впрочем, дело ваше. Вы подружились с Юрой и Глебом, они вам, конечно, размазали о красоте подвига.
- Я решила стать террористкой задолго до знакомства с Юрой и Глебом.
- Все, что они говорили – правда. Но это красиво только на словах. А теперь послушайте меня. Вам придется жить, месяцами не видя товарищей, под чужим именем, и, возможно, в не подходящей вам обстановке, например, в «углу». Вы знаете, что это такое?
- Знаю. И я готова.
Зефа махнул на нее рукой, как на назойливую муху. Огонек на кончике папиросы приблизился к его губам. Зефа последний раз затянулся и раздавил папиросу о дно пепельницы.
- Пусть вам Сова расскажет кое-что из своего опыта работы со взрывчаткой. И даже покажет, так как вы дамского пола… Ещё хорошо, если все это хорошо кончится – хоть не для вас, так для всех нас. А может ведь кончиться совсем плохо. То есть вы попадетесь, ничего не успев. Статьи «Терроризм» и «Участие в революционной партии». В лучшем случае это каторга. В худшем – сами понимаете. – Зефа сделал характерный жест рукой вокруг своей жирной короткой шеи. – У вас прелестная шейка. Если на нее наденут пеньковый воротник, я буду огорчен. Оно вам правда надо? Вы хорошо подумали?
- Да, я хорошо подумала.
- А вы ещё подумайте.
Зое к лицу хлынула кровь, изнутри зажгло кожу. Зое захотелось плакать.  Она перевела дух и твердо сказала:
- Товарищ Рудольф, если бы я не понимала, на что иду и не чувствовала себя в состоянии пережить все, что может случиться, то, поверьте, я не стала бы беспокоить ни вас, ни товарищей Глеба и Юру, ни Елену Максимовну. У меня было достаточно времени и возможностей все обдумать.
- А вы все-таки ещё подумайте.
Договорились встретиться послезавтра. Все время до следующей встречи для Зои прошло в страшном волнении. Она проклинала себя, злилась на Зефу, и тут же внушала себе, что он прав, что он – опытный и талантливый организатор.
И опять был разговор в том же духе.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
 На одной из тихих, уютных улочек находилось кафе. Его открыл бывший приказчик одного купца, а теперь убежденный революционер, социалист-демократ по фамилии Толмачев. Он водил дружбу с «центровиками», т.е. членами ЦК и своей партии, и РСП. …Поговаривали, что Толмачев попросил у тетки, более состоятельной, чем он, одолжить для ресторана столовое серебро. Получил отказ. Обиделся на всю жизнь.
Революционеры, жившие в Рошвилле, приходили в это кафе поесть, обсудить дела, и, как водится, поспорить до хрипоты.  Среди гудящего многолюдья и позвякивания посуды Зоя сидела за столиком и терзала омлет ножом и вилкой. К Зое подсела Мережко. Обрадовались друг другу и поздоровались.
- Ну, как?  Вы приняты в ВО?
Подошел официант. Мережко спросила чашечку кофе.
- Нет, - ответила Зоя мрачно. - Судя по радушному приему, Василий искал повода мне отказать. Не знаю, почему он не сказал этого прямо. Вчера я была у него третий раз. Я сама сказала, что больше его не побеспокою.
- Т. Зефа – опытный террорист, но у него свои предрассудки, - произнесла Мережко, своим тоном и выражением лица призывая Зою с пониманием отнестись к маленьким слабостям великого человека. – Не расстраивайся. Террором занимается не только ВО, но и местные комитеты. Хотя, конечно, труба пониже, дым пожиже. А ещё есть Летучий отряд. Им руководит Геля Липкина. Она как раз ищет людей.
- Да. Я была бы очень рада.
Мережко обернулась, и вдруг приветливо оживилась.
- Здравствуйте, Василий!
Зою передернуло. Зефа сел за столик к Мережко и Зое и заказал множество всяческой еды. Ему пожелали приятного аппетита, хотя это было совершенно излишне, а спасибо он не сказал.
- У нас новость, - сказала Мережко. – Зоечка поступает в летучий отряд.
- А-а, - отреагировал Зефа, заправляя за воротничок салфетку. Мережко допила кофе и попрощалась с остальными.
- Мои поздравления, - вяло усмехнулся Зефа своими толстыми, грубыми губами, проводив взглядом Мережко. – Летучка – это прекрасно. Три человека. Один – кокаинист. Двоих уже угробили, теперь тебя кооптируют. На собачку нажимать кое-как умеют, о динамитной технике забудь. Ни малейшего понятия о конспирации. Дисциплины никакой. Поэтому они когда-то вышли из ВО, хлопнув дверью. Чему я несказанно рад. Верховодит ими Хромая. Милейшая женщина. Гасит папиросы двумя пальцами и страдает бешенством матки. Кроме того… Да нет.
- ?
- Не хотелось бы плохо говорить о товарище… В свое время Липкина служила в полиции. Фиктивно, конечно же. Кончилось дело тем, что она застрелила жандармского офицера. Своего руководителя. Это то, что сама Хромая рассказывает. Жандарм теперь, понятно, не расскажет. Только это между нами.
 
- Толстяк, что ты ей наговорил!? – возмущенно произнес Сомов. – Я тебя знаю.
Разговор происходил на квартире у Глеба. Маргарита, его теперешняя «гражданская жена» на два дня уехала в гости к родным. Зефа сидел, развалившись на диване, Глеб – в кресле, Юра – оседлав стул. Пили коньяк. В комнате стоял густой сизый туман от плававшего в воздухе дыма. Глеб и Зефа беспрестанно курили.
- Да ничего я ей такого не сказал, - апатично отреагировал Зефа. – Я не знаю, почему она передумала вступать в Военку.
- Это настоящая революционерка. Настоящая террористка! Это золото. Этой девушке цены нет.
- Вася, нам и вправду нужны такие люди, - сказал Глеб мрачно.
- Да что она вам так далась? Маленькая, худенькая, грудь, как два прыща.
- Ты хоть о чем-нибудь другом способен думать! – не выдержал Сомов. – Тебе о деле говорят, а ты – об одном…
- Юрочка, - задушевно сказал Зефа. – Я вчера был вынужден говорить о делах со Шварцем. Больше не могу.
- Да-а! – закатился Глеб. – Шварц – это… Шварц!
- А что, собственно, Шварц? – пожал плечами Юра. – Неплохой человек.
- В боевой работе ни уха, ни рыла, а туда же…
- Таня уехала, - произнес Глеб сокрушенно. – Забрала детей. Я умру без нее.
- Правильно Таня сделала, - сказал Зефа и поднял палец вверх. – Ибо сказано: не за то вора бьют, что украл, а за то, что попался. Ещё я добавлю: вот выгоню из Военки и все дела.
- Это за что же, позволь тебя спросить? Налей мне, пожалуйста.
- А за то, - ответил Зефа, наливая Глебу коньяк в бокал. – Зачем ты огорчил Таню? Она так любила тебя. Она родила тебе детей, маленьких таких и хорошеньких. Ей совсем не обязательно было знать, что у тебя где-то там происходит. Конспиратор называется…
- Мережко не подает мне руки, - раздраженно пожаловался Глеб.
- А зачем тебе рукопожатие старой хрычовки? Святой, спокойно, я все понял.
- Мне ее рукопожатие не нужно, - пробормотал Глеб.
- Зато теперь тебе вся партия завидует. Радуйся.
- Ты извини меня, Глеб, - сказал Юра. - Ты мой друг, но тут я на стороне Тани. Представь на мгновение, что тебе, не дай бог, наставили рога. Для женщин это не менее болезненно. Спроси у Кати, – (так звали сестру Глеба) – спроси у своей матери.
- Думаешь, я это не понимаю, - вяло огрызнулся Глеб. – Таня тоже должна понимать: я мужчина. Я хочу всех сколько-нибудь привлекательных женщин от 16 до 45 включительно плюс-минус два года. Я не могу иначе. Почему я должен плясать под ее дудку, а не она - под мою?
- Если человек тебе дорог – преодолей себя и не мучай его! Не оскорбляй! А так – ради прихотей теряешь главное!
- Святой, - сказал Зефа, – ты – скучный моралист.
- Да не моралист я! Заелись вы, господа! Ох, как заелись… Если ты любишь человека – зачем тебе кто-то ещё!?
- Святой, какое у тебя любимое блюдо? Только не яичница.
Юра поскреб в затылке.
- Допустим, вареники с вишней.
- А теперь представь, что тебя этими варениками кормят три раза в день семь дней в неделю.
- При чем тут вареники! Какие, к черту, вареники! – вскричал Юра, всплеснув руками.
- Не кипятись, - сказал Глеб.
- Да нет. Я всё понял. Очень неновое сравнение, и прекрасно характеризует тех, кто его применяет… А я вам скажу другое, извините за помпезность: каждый день мы видим солнечный свет. Солнце одно. И ничего. Не надоедает. Человек – это микрокосм! А вы – про вареники! Тьфу!
Глеб и Зефа расхохотались.
- Микрокосм, выпей и развеселись, - сказал Глеб. – Мне хуже, чем тебе, но я веселый.
- Выбери, наконец, кто тебе дороже – Таня или Марго!
Глеб медленно выдохнул.
- Я думал, вы догадаетесь. Марго ждет ребенка.
Некоторое время тянулась пауза.
- Я тебя поздравляю, - сказал Юра робко, но искренне.
- Так, - сказал Зефа, – подожди. Марго ждет ребенка, а ты тут при чем?
- Что значит – при чем?!
- Это их, женские дела. Если она с тобой – того, то она, наверное, представляла, что от этого дети получаются. Пусть она и разбирается.
- Я признал ребенка.
- Я не понимаю тебя, Толстяк, - сказал Юра.
В устах Сомова фраза «Я не понимаю кого-либо» означала: «то, что он говорит – ужасно, отвратительно! Но этот человек – мой товарищ. Я знаю, как он умен и хорош. Нет ли здесь недоразумения?».
- Товарищи, так мы едем сегодня в «Сад наслаждений», или нет!?
Если бы Зоя могла слышать этот разговор.

Геля и вправду оказалась рада принять Зою в Летучий отряд, и сделала это безо всяких расспросов о Зоином происхождении, убеждениях и мотивах. Что-то Липкина, конечно, уже знала от Мережко и Веры. Зою такая неразборчивость насторожила, но сейчас лично ей она была полезна и после пятидневной нервотрепки подействовала, как бальзам на душу.  После ударов, нанесенных полицией, в Летучке осталось всего трое: сама Липкина и два молодых человека: Тимофей Поярков и  Антон Беляев, которого называли Белявым.
Особой приметой Белявого, как и отвергнутого Зоей Коленьки, было, пожалуй, отсутствие особых примет: средний рост, нормальное, ближе к худощавому, сложение, овальное лицо, светлые короткие волосы, серые глаза, небольшие и неяркие. Вел он себя странновато: он как будто вечно не выспался, часто отвечал невпопад, мог долго не понимать, о чем его спрашивают и т.п. Зоя думала, что он действительно сонный или глуповат. Она ошибалась.
Тимофей – сын железнодорожника и сам бывший железнодорожник. Не оставляя этой службы, вступил в «Освобождение», находившееся тогда на последнем издыхании, переправлял через границу людей, литературу, взрывчатку. Потом застрелил начальника тюрьмы, находившейся в его родном городке. Ходили слухи о жестокостях, творящихся в ее стенах. Арестовывался. Был сослан на каторгу. Бежал. Высокий, хорошо сложенный, широкоплечий, здоровый, с крупным лицом с небольшой бородкой и усами. Густые темные волосы зачесаны наверх. Он был весел и часто улыбался, показывая прочные крупные зубы. Зое казалось порой, что он слишком открыто и слишком пристально – беззастенчиво рассматривает ее, причем посмеиваясь над ней. Зоя скоро стала сторониться Тимофея. Впрочем, они и без этого нечасто виделись, и тем для разговора у них почти не было.
Брат Тимофея, Игнат, тоже революционер, сейчас находился на каторге.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Зоя и Геля приехали на дачу Авдеева, писателя, хотя и модного, но талантливого настолько, чтобы обеспечить себе добрую и долгую посмертную славу. Авдеев был мистиком и любил религиозную философию, хотя давно уже не перечитывал Священную книгу, с богословскими трудами был мало знаком, а работы нынешних философов, как правило, бегло пролистывал. В революционерах он видел новых святых мучеников.
Сочиняя, Авдеев в душе сам перевоплощался в своих героев и проживал их жизни. Среди них были и революционеры-террористы, и государственные сановники. Проникая в души этих последних, и проводя за собой читателя, Авдеев находил, однако,  не только пустоту и мерзости, а все те переживания, которые были свойственны и самому Авдееву, и читателю: страх смерти, чувство одиночества, привязанности, обычные радости – быть может, лишь «слишком обычные», «слишком человеческие». И даже искреннее раскаяние. Возможно, Авдеев считал, что все «человеческие чувства» не извиняют преступлений, и в данном случае какая-то фатальная справедливость возобладает над жалостью. Возможно, не испытывая ни малейшего сострадания, Авдеев стремился к правдивости. Тогда он рассуждал бы так: дракон или змей мог бы быть нежным родителем своим змеенышам, мог бы испытывать страх смерти, отчаяние и физическую боль, когда его побеждает герой. Но сострадание к чудовищу невозможно, оно означало бы противоестественное оправдание и принятие зла; это было бы оскорблением и для героя, и для жертв чудовища. Но речь шла не о драконах, а о людях, именно о людях, и это – главное. А быть может, дело было в другом. Огрубляя, можно сказать, что творец не вполне знает свое творение, и как бы не сам создает его из ничего, а лишь дает ему возможность воплотиться. Он сам для себя выступает, скорее, цензором и критиком. Это может сыграть с ним злую шутку. Бывает так, что книги одного и того же автора наполнены мудрыми мыслями и меткими наблюдениями, а публицистические статьи трещат от банальностей и типичных заблуждений. Все это уже давно известно, как и то, что вдохновение является как особое обострение чувств. Существует часть натуры, такая же неподвластная сознанию, как пресловутое подсознание, творческое начало – сверхсознание. Авдеев и люди, подобные ему, зоркие в творчестве, слепые в жизни, благословили отчаянный порыв, но не видели падения, к которому он приводил; и они поддерживали зло в одной из самых страшных и гнусных его форм – терроризм.
Сейчас Авдеев с семьей снимал дачу в Зеленоборске, курортном городке на берегу залива, чистеньком и аккуратном, с театриком и двумя церквями разных конфессий. Свой стоявший на отшибе огромный дом, на участке, лишь юридически отделенном от елового леса, Авдеев отдал им. Люди из различных партийных организаций при необходимости приезжали и жили там. Сейчас там уже несколько дней жили руководители ВО и Сова. Зоя проведет в доме дней 10. Ее память и память других людей, конечно, сохранит лишь отдельные картины и случаи.
Этот дом мог вызывать мысли о сказочном тереме, но лишь на миг  - из-за резных украшений, пущенных по краю вальмовой крыши, заботливо накрывавшей, казалось, множество эркеров и светлую веранду с огромными окнами. Краска шелушилась на серых досках. Причудливость оказалась в ущерб устойчивости: все полы были под наклоном.

Внутренность дома быстро приобретала вид, соответствующий нраву новых жителей:  беленые стены пестрели рисунками (и мастерскими, и крайне неумелыми) и надписями, сделанными, как правило, мелким почерком. Прочесть их можно было только вблизи. Это были стихи – знаменитых поэтов и собственные, философские и шуточные, классическое «Тут был я» (или «мы»), «мы пили здесь вино, мы водили сюда всех», над кроватями неизменно – пожелания доброй ночи. Над дверью комнаты, где традиционно жила Варя Садовская: «Мое дупло». Над кроватью той же Вари добрые люди написали чернилами «Любовь спит здесь. Василий, приди». Это была одна из немногих надписей, содержавших имена.

На полу просторной гостиной хрустели мелкие осколки стекла. Стены на высоту человеческого роста испещрены дырами от пуль. Здесь иногда тренировались в стрельбе. Палили по нарисованным мишеням, по бутылкам, по картинкам.
Обычно старались уходить стрелять куда-нибудь за пределы дома – в конец участка или в лес, но сейчас по крыше сыпал дождь. То Геля, то Сова, с заткнутыми ватой ушами, прищуриваясь, по очереди били по из пистолетов по нарисованной на доске мишени. Зоя, стоя в сторонке, возле стола, внимательно наблюдала. На столе лежал ворох будущих целей: вырезок из газет – фотографий царя и сановников, открыток и патриотических лубочных картинок, которыми Юра Сомов, выслеживая Фролова, торговал с лотка, и которые теперь с удовольствием расстреливал.
Сова выстрелила и зачем-то подошла к мишени. Отбежала. Выстрелила ещё раз. Зефа пронаблюдал это, стоя в дверях и морщась при громких хлопках.
- Дайте-ка, - сказал он, подойдя. – Вы меня расшевелили.
Сова нахмурилась, напрягая слух, и подала Зефе пистолет. Геля, стоявшая у стола, одним движением зарядила обойму своего пистолета. Зефа встал в нескольких  шагах от цели, прищурился, нажал на курок. Пуля попала в самый внешний круг мишени.
 - Ну, без тренировки и при том, что пистолет – оружие ближнего боя… - сказал Зефа.
- У этой модели очень короткий ствол, - заметила Зоя. – В прошлом году вышла новая, тоже очень миниатюрная, но ствол чуть длиннее. Можно я тоже постреляю?
Геля подала Зое заряженный пистолет. После Зоиного выстрела дыра оказалась в центральном кружке. Зефа посмотрел на Зою с изумлением.
- Вот это я понимаю! – восхитилась Геля.
- Где вы научились? – спросил Зефа.
- Отец меня научил.
Шеф ВО и Зоя обменялись долгими взглядами.
- Э-э-э, Толстяк. Всё. Что с возу упало, то пропало, - шутливо отрезала Геля и сгребла Зою в объятия. И хрюкнула. – Да, Зойка, знал бы твой папаша, на что ты это умение теперь используешь.
Генерал Рунич всегда увлекался оружием и коллекционировал его. Ещё он всегда мечтал о сыне, который стал бы его продолжением. Но брат Зои не оправдал надежд.
Зоя подошла к столу, взяла с него открытку - репродукцию картины, изображавшей царя в окружении почтительных, но не теряющих достоинства, народных представителей.
- А сейчас я убью царя, - сказала Зоя, подбежала к стене, насадила открытку на гвоздь, поправила, отбежала. Хлопок. В открытке на месте головы и торса императора и в стене оказалась дыра.
Зефа потрогал дыру пальцем, будто глазам своим не верил, и сказал «недурственно». Зоя тяжело дышала. Слишком свежа была обида и память об устроенном Зефой кошмаре, и она, как на экзамене, обмирала от волнения.
Пришли Сомов и Корсаков. У Глеба в руках была миска с черешней.
- Валерьян собрался косточками из трубочки стрелять! – захохотала Геля.
- Разумеется! – поддакнул ей Глеб.
Юра сел за стол и стал перебирать приговоренные картинки.
- Скоро в Сент-Женевьев будет конференция всех революционных и социалистических партий, - сказала Сова. – Кто от нас туда поедет?
- Мамка, Викентий, Шварц, - сказал Зефа, - и я.
- А я в это время буду в городе Хирувимске, - мрачно сказал Юра. Зефа командировал туда Сомова с поручением для местного комитета. Юра долго спорил со своим шефом: в Хирувимске, родном Юрином городе, Сомова могли легко узнать. Весь запас аргументов был исчерпан втуне, и Юра дернул ртом, подумав об этом. - Все эти конференции – пустая болтовня! – с сердцем произнес он и добавил уже другим, спокойным тоном. – Лично я так считаю. По той же причине, по которой лиса считала, что виноград зелен.
Глеб хмыкнул.
- Ты что? – вздрогнул Юра и приготовился к обороне.
- Да ничего. Самокритично.
- Я однажды на съезде делал доклад о положении рабочих в северных губерниях. Я говорил о том, что хорошо знал, и что наболело. В докладе было обоснование террористической борьбы. Несколько дней убил на подготовку этого доклада. Перерыл гору литературы. А меня потом все критиковали, поддевали, цепляли. На смех подняли. Нет-нет! Больше ни за что! Никогда! – Юра отнекивался с таким видом,  будто его прямо сейчас насильно тащили делать доклад на конференции.
- Минуточку, - сказал Глеб. – Давай внесем ясность. Критиковали тебя, и, как ты говоришь, цепляли, не ВСЕ, а двое: Саня Фишер и Марк Гольц. Эти двое и у классиков социалистического учения нашли бы, к чему придраться.
- Святой, - сказал Зефа, – какую же ты себе рекламу делаешь: того не умею, этого не могу, тут тебя критиковали. А потом жалуешься, что тебя никто не любит. Кто тебя будет любить, если ты сам себя не любишь?
- Все живые существа любят себя. Все цепляются за жизнь и боятся боли.
- Это как сказать, - сказал Глеб. – Как известно, есть разница между любовью к жизни и страхом смерти. Любовь это больше, чем просто страх за что-то.
- Любви вообще на свете мало, - задумчиво сказала Зоя. – Вернее, ее почти нет.
- Как же это – нет, - почти испугался Юра. – Я сам ее всю жизнь испытывал и испытываю.
- Я не говорю, что любви не существует вовсе. Я говорю, что ее пренебрежимо мало. Настолько мало, что ее даже нельзя принимать в расчет.
- Ты думаешь? А любовь между родителями и детьми?
- Родители губят своих детей или коверкают им жизни с легкостью необыкновенной. Эти отношения слишком зависят от обстоятельств. А любовь не торгуется и не зависит от обстоятельств. Она их преодолевает.
- И как же нам теперь жить? Если любви так мало, что ты предложишь взамен?
- Долг. Чувство долга – самое прекрасное чувство. Долг – понятие ясное и четкое. Оно дает прочную опору. И потом, за отсутствие любви с человека взыскать невозможно. А за несоблюдение долга – можно и нужно.
- Мне кажется, нужно для начала определить, о чем мы говорим, - сказал Сомов. – Древние различали разные типы любви: дружескую, семейную, сострадательную. Любовь-страсть, наконец.
- Ну, последнее это не любовь вообще, а гадость, - вырвалось у Зои. Зефа подавился смехом. Сомов скривил рот - хотел улыбнуться.
- Возможно, ты права, - проговорил Юра. – Но я все же думаю, что только отчасти. 
- Матрону с пятью детьми вспомнил? – хихикнула  Геля, а Сомов переменился в лице.
- У нее было два ребенка, - мрачно сказал он. – И это – не предмет для насмешек.
- Ты же о ней сам написал в своей автобиографии.
- Даже если это было в моей автобиографии, совершенно не обязательно звонить об этом на каждом углу. Я думал, что меня не станет. А ещё рассчитывал на понимание, доброту и такт товарищей.
- Как ты ошибался!
- Да, - сказал Юра коротко и очень горько. – Я ошибался.
- Святой, ты обиделся? – встревожилась Геля, но не слишком.
- Нет, - ответил Сомов, но было видно, что, если он и не обижен, то крайне раздосадован.
- Хочешь, я тебя поцелую?
- Конечно, хочу, - тут же оживился Юра. Печаль как рукой сняло.
Геля немедленно взгромоздилась к нему на колени, и двое сцепились открытыми ртами. Поцелуй был страстный и долгий.  Сова наблюдала его без выражения, Зоя – недоуменно и с тенью непонятной досады, Зефа и Глеб хихикали.
 «Из-за всех этих разговоров и дел Зоя, бог знает, что обо мне подумает», - подумал Сомов.

Только возле дома была грядка с разноцветными звездами плебейских георгин и кудрявый бурьян в человеческий рост: долговязый бодяк, мощная сныть с белыми зонтиками, какие-то злаки и прочее. Дальше - на голой земле, присыпанной ржавой хвоей - ели в ветхих темно-зеленых рогожах. А за ними – кряжистые сосны на белом песке, забросанном иглами и шишками. А потом между сосен синели залив и небо.
На песке, по границе с сосняком, распластались кудрявые, в ярко-розовых цветках кусты шиповника, и длинной острой щетиной поднимался голубой колосняк. Вдоль кромки воды, в шаге один от другого, было два ряда зеленых ракушек, коротких трубочек тростника и прочего морского мусора. От иссера-голубого, бледного неба в тонких лохматых облаках, залив, такой же иссера-голубой, отделяла лишь линия синевы - горизонт. Плоские длинные волны залива с живой солнечной дорожкой бежали к светлому берегу.
Когда-то давно на дикий пляж, граничивший с дачей Авдеева, с людного городского пляжа перетащили отслуживший свое фургончик для переодевания. Теперь он тихо гнил на берегу. К нему сейчас направлялись, держа в руках узелки с купальниками, Геля, Зоя и Сова.
- Барышни! - окликнул их Глеб. – В фургончик прятаться идете?
- Вот уроды, - хмыкнув, сказала Геля подругам. – Вы только посмотрите на них.
Руководство ВО, все трое, в почти одинаковых купальных костюмах в горизонтальную, черную и белую полоску, стояли на берегу, представляя собою весьма занятное зрелище: каждый своими физическими недостатками или особенностями подчеркивал изъяны двух прочих. Троица отчего-то закатилась смехом.
- Святой! – крикнула Геля. – Полезешь в воду, прокляну!
- Почему проклянешь? – спросила Зоя.
- Он уже месяц кашляет.
Опять взрыв глупейшего хохота.
- Не забудьте про щелки! – прокричал Юра.
- Будете подглядывать, убьем! Голых крапивой отхлещем! – рявкнула Геля. На это Глеб и Зефа:
- А мы подглядывать не будем!
- Мы будем вести наблюдение!
- Черти полосатые! – крикнула Геля.
Действительно, свет, бивший из щелей между досками, был ярче того, что сочился из завешенного белой тряпкой окошка. Геля надела подобие пелерины, доходившее до пят, переодевалась под ним и страшно раздражалась, если на нее взглядывали. На каторге Липкина ходила в баню позже всех и мылась одна. Это порождало самые нелестные для нее домыслы, которые были, возможно, намного хуже ее постыдной тайны. У Вари было в меру плотное, литое, гладкокожее тело, лишь на груди и на животе было несколько странных пятен – будто кожу там щипали, как тесто, и она не расправилась. Это были шрамы от ожогов. Однажды, когда она готовила динамит, ей пришлось лить воду из графина на «желатин», начавший разлагаться. Если бы Сова этого не сделала, неминуемо произошел бы взрыв. На ее одежду попали брызги и взорвались. Три недели Сова провела в больнице. Купальник, хотя и не сплошной, хорошо скрыл шрамы.
Чтобы найти в заливе место, достаточно глубокое, чтобы можно было плавать, нужно было долго идти вперед по мягкому ребристому дну, по которому, вместе с волнами пробегали отсветы и перекатывались пуховки тины. Прямо из-под ног сновали мелкие рыбки. Дойдя до достаточно глубокого места, по очереди окунулись и стали плавать. Зоя плавала вдоль берега, лупя ногами по воде и поднимая огромные снопы брызг. Глаза были зажмурены, в нос попадала вода. Вдруг кто-то довольно сильно толкнул ее. Зоя быстро встала на ноги и открыла глаза. Юра тоже зажмуривался под водой. От этого он почему-то терял всякое ощущение пространства и плавал по синусоиде. Теперь стоял, сощуренный, с лицом, облепленным мокрыми волосами, и шмыгал. Рассыпался в извинениях. Зоя была в таком восторге от купания, что решила не извинять и принялась бросать в него полными пригоршнями воды.
- Ах, так! – весело крикнул Юра и ответил ей тем же.
Мимо них, по-лягушачьи отталкиваясь сильными ногами, куда-то целеустремленно плыла Варя. Остановилась и пришла на помощь товарищу по ВО. Геля, с криком «Наших бьют?!» вылетела откуда-то из середины видимой части залива и зашлепала к Зое. Над заливом хохот и визг.
Зефа, до 20 лет вынужденный довольствоваться, как он ее называл, «речкой-вонючкой», протекавшей близ родного Плешивого, теперь из принципа не купался нигде, кроме моря. Но он плохо переносил жару, и теперь снизошел до плюханья и фырканья в воде залива. В конце концов, залив – тоже море. Теперь Зефа сидел на полотенце. Юра вприпрыжку выбежал из воды – ветерок холодил его кожу, и она на мгновение покрылась пупырышками – и шлепнулся спиной на песок.
- Ой, - сказал молодой человек, - как на сковородке.
У него были тонкие руки, но с хорошо выраженными, натренированными мускулами. Вверху груди прорисовывались ребра, а на шее была почерневшая серебряная ладанка на простом шнурке, свесившаяся на бок. Юрин вид неприятно действовал на Зефу.
- Мощи, - сказал он, покосившись на Юру. - Нетленные. И довольно живенькие.
- Вот хочется мне на это гадость ответить, - медленно произнес Юра, не открывая глаз, – а я не буду. – И добавил. - Потому, что мне лень. Греюсь себе на солнышке и на песочке.
- Вот гад, - сказал Зефа, – я не знаю, куда мне от жары деваться, а он на солнышке греется.
Юра открыл глаза и сел, обхватив колени руками.
Зоя ходила у самой кромки воды так, что вода то и дело набегала на маленькие Зоины стопы, и сушила свои длинные, до пояса, густые рыжеватые волосы. Ветер поднимал и развевал боковые пряди.
Геля вышла из воды, добрела до полотенца и села. Зефа направился к ней. Подсел, заговорили. Взгляд, которым обдала его Геля в ответ на какую-то реплику, был сравним только с кастрюлей кипятка. Впрочем, после этого они спокойно продолжили свою приятную беседу.
- Вот собака, кокер спаниель, - говорил в это время Юра Зое. Они стояли рядом и смотрели на небо.
- Да. Точно. А вон лебедь.
- Где? Убей – не вижу.
- Да вон же! На ухе у твоего спаниеля!
- Вы что? – удивился Зефа, отвлекаясь от интересного разговора. – Может, съели что-нибудь или на солнышке перегрелись?
- Мы смотрим, на что похожи облака, - ответил Юра.
Зефа то ли вздохнул, то ли фыркнул.
Юра и Зоя посмотрели ещё немного и опять помчались в воду. Сова то собирала зеленые ракушки, то присаживалась на нагретые валуны, то снова шла в воду.

Вернувшись с пляжа, Зоя и Геля взлетели по крутой деревянной лестнице и прибежали в свою комнату. Зоя, скинув сандалии, завалилась на кровать, раскинула руки, потянулась и сладко произнесла:
- Я – счастливая тварь.
- Это почему – тварь?
- Потому что все счастливые – твари, - ответила Зоя уже без всякой неги в голосе. – Стыдно быть счастливым, когда вокруг столько несчастных.
Геля ничего не ответила. Развесили мокрые купальники на веревке, натянутой через всю комнату.
- Сейчас чаю сообразим, - сказала Геля.
Прибежали на кухню и опешили. В доме было два чайника и две керосинки. Одной пользовалась Летучка, другой – ВО. Глеб кипятил воду на Гелиной керосинке.
- Здрасти! Это ещё что за новости!?  Мне не жалко, но ты бы хоть разрешения спросил. Нам самим керосинка нужна.
- Вот стоит вторая керосинка, - почти огрызнулся Глеб и кивнул на керосинку ВО.
- Её Святой сегодня утром угробил, - сказала Геля.
- И что же?
- А то! – крикнула Геля. – Я не хочу, чтобы меня лопатой со стены соскребали!
Зрелище стриженого затылка и молчание были ответом, который привел Гелю в совершенное бешенство.
- Отдай керосинку, урод плюгавый!
- Глеб, пожалуйста, верните нашу керосинку, - холодно сказала Зоя.
Вошел Зефа.
- Что за шум, а драки нет?
- Сейчас будет – драка, - заверила его Геля. – Скажи своему подхалиму, чтобы вернул керосинку! по-хорошему!
- Э-э, барышни… - усмехнулся Зефа.
Глеб снял чайник с бурлящим кипятком с керосинки и погасил огонь. Зефа взял керосинку в руки, и оба удалились.
- Занятно, - проговорила Зоя.
- Уррроды! Вот уррроды! – прорычала Геля.
Вернулись в комнату.
- Как же я их ненавижу!
- За что ты их ненавидишь? – Зоя, конечно, была возмущена не меньше Гели, но эти слова ее удивили. – Ведь они тоже террористы.
- Да какие они террористы! Срам один!
- Но ведь они же убили Фролова.
- Если бы на Фролова свалился крендель с булочной, этот крендель что – тоже был бы террорист?
Зоя прыснула.
- Я тебе расскажу, как все было.  - Геля сидела на кровати по-турецки. Ноги были обтянуты подолом, торчали только босые стопы. Когда ей было весело, она активно жестикулировала – руки так и летали возле ее лица, если же злилась или говорила серьезно – почти не двигались.
- Полгода пять остолопов гоняется за одним Фроловым,  а за ними гоняется полиция. Только они с бомбами на улицу – а улица шпиками кишмя кишит. Или кто-нибудь из них какую-нибудь глупость сделает. Не знаю подробности, но почему-то Святой у них неделю ходил с заряженной бомбой под мышкой. Очень боялся поскользнуться. На дворе зима, а у него не было калош. Почему это у ВО, скажите мне на милость, денег не нашлось товарищу на калоши?! И товарищ, кстати, не последний. Ночевал, где придется, по всяким злачным местам. И это, я говорю, с заряженной бомбой. А если бы выронил?! Как его не арестовали – тоже удивительно. И его же обидели в итоге – то ли бомбу ему не дали, то ли поставили куда-то не туда. Приехал Толстяк, всех распек – убили! Наконец-то. А меня в это время послали в Н-ск. Навязали мне двух новеньких – мужа и жену.  Они там спутались с местным комитетом. В городе все шпики как взбесились. А Толстяку что-либо говорить бесполезно, ты же его знаешь. Тогда я и поняла, что Военки больше нет, и что с этими господами товарищами кашу не сваришь. Сомов, кстати, тоже хотел уйти. Глеб отговорил. А жаль. Толстяк ему не дает развернуться. Когда дело касается борьбы, Сомов соображает распрекрасно. Если бы не он, то арест типографии в Н-ске произошел бы с ещё большими потерями. Мы тогда чувствовали, что нас вот-вот арестуют. Святой придумал, как передать часть литературы кому следовало. Ее потом распространили. Открою тебе страшную тайну: первый заместитель члена-распорядителя Военки – Святой. А Глеб все жмет, что он. Не вздумай говорить об этом ни со Святым, ни с Глебом, если только не захочешь их нарочно разозлить… Толстяк, казалось бы, что – ест, спит, блудит. А обскачет так, что оглянуться не успеешь. Весь ЦК под его дудку пляшет! Сегодня он Глеба туда кооптировал, завтра – любовницыну моську. Моська, правда, лучше, чем Глеб. Не болтает.
- А Глеб что – болтает?
- Ещё как! Язык – помело худое! Он во время дела Фролова чуть всех не выдал. Не нарочно, конечно же. Повстречался с какой-то дамочкой, показавшей удивительную осведомленность в наших делах. Решил, что НАША. Стал распускать хвост, как водится. Все и выболтал. Явился на конспиративную квартиру, где они все тогда жили – Глеб, Эстер, Зефа, Ненашев и Мамка. Рассказал. Толстяк как услышал – взбесился и так Глеба послал, не стесняясь дамских ушей, что Глеб, я думаю, до сих пор в пути. Толстяк это умеет. Не знаю почему, но все обошлось. Видимо, дамочка решила, что на таких кретинов и доносить смешно.
- И теперь Глеб и Зефа – большие друзья?
- Битая собака хозяина любит.
- Глеб себя, по-моему, собакой не считает.
- Ну, конечно, не считает. Он себя считает сверхчеловеком. Сверхлюдям закон не писан… У нас в ВО работал один, вроде Святого, Саша по прозвищу Прыщавый. Он и вправду был прыщавый.  Лицо – как кусок мяса. Ужас. Но мы его все любили и уважали. И как Святой, он все просил, чтобы его послали совершить акт, сначала Марка Александровича, потом Зефу. Но его все обходили. А человек молодой. И вот этот Прыщавый врезался в одну девицу, из наших. Она его долго не замечала и вдруг – чудо. Какой он был счастливый! Ах, они в сквере гуляли! Ах, за ручку позволила подержать!.. Пришел Глеб, прищурил глаз, и в тот же вечер с ней – того. Если бы мне Глеб тогда попался, убила бы, ей богу. Сашка свалился с температурой, сутками лежал, ничего не ел. Мы его утешали. Бесполезно. Говорим: «Саш, зачем тебе эта шалава?». А он как закричит: «Не смейте о ней так говорить! Она чудесная!». Ну и все в этом роде. Он в тот год хотел поступать в университет в Сент-Женевьев. Из-за этой истории не поступил. А его шалава с Глебом скоро рассталась, причем с каким-то скандалом.  То ли он ее прилюдно оскорбил, то ли что-то такое. Вот тогда Сашка с Глебом сцепился. Потом он вышел из ВО, а потом с санкции ЦК явился к О-скому генерал-губернатору и всадил в него все восемь. Даже не попытался скрыться и такую речь произнес на суде. Отважный человек. Люблю.
- Да, - сказала Зоя, - настоящий герой. И его казнили?
- Нет. У царя тогда дочка родилась. Отправили на каторгу. Сашка и сейчас там.
- А девушка?
- В тот же год ковырнулась и подохла. Перитонит, наверное. Шут с ней… Мне как-то довелось сидеть с Толстяком и Валерьяном на одном общепартийном собрании. Сидят позади меня и вот чешут погаными языками про общих знакомых (ты меня понимаешь): грудь такая, грудь сякая, ножки такие, ножки сякие, зады в ассортименте. Я оборачиваюсь, говорю: товарищи, слышно. Закройте пасти. Ещё хуже стало. Они о еде заговорили. Я сижу, а мне сзади несется про какую-то рыбку под майонезом, которую Зефина то ли мамаша, то ли жена потрясающе готовит. Во-первых, мне интересны планы партии, во-вторых, я тоже есть хочу. Они партии в лицо плюют! Судить их надо партийным судом, и чтобы Руфина Зефа присутствовала.
- Неужели Зефа женат?
- Женат. И любим. А что такого? В молодости был очень даже ничего. Я видела фотокарточки. Руфина очень славная. Гораздо лучше, чем он.
- А сколько Зефе сейчас лет?
- Тридцать два года.
- Так он и сейчас молодой. А я думала, ему все сорок.
- Вот до чего доводят нехорошие излишества, - со смехом изрекла Геля.
 «Взбесилась из-за керосинки, - мелькнуло у Зои в голове. – Тут и товарищи у нее – не революционеры. Неужели и здесь сплетни?».
Зое стало тошно, но в следующий миг она одернула себя. - Геля – борец за новый мир. От одной этой мысли душу обжигало восторгом. И это трижды искупало то, что Геля – продукт старого мира, и невольно приняла в себя кое-какие его грехи.
«Нужно немедленно перевести разговор на другую тему. Если не удастся – слушать, не поддакивая и не сплетничая самой. Потом – никому не рассказывать. Тогда на мне порочная цепочка оборвется».
Первое было совершенно не возможно, второе – как получилось. Третий зарок Зоя исполнила.
В комнату вошла Варя.
- Сова! – обрадовалась Геля так, будто год не видела свою подругу.
- Глебу и Зефе кости перемываете?
- Зефе? – нарочито насторожилась Геля. – Кости?
- Он же не беспозвоночное.
- Он паразит. Сова, поди сюда поближе. И ты, Зоя.
Девушки сели на ту же кровать, на которой сидела Липкина.
- Да от него же провокатором разит за версту, - произнесла Геля вполголоса.
- Какие у тебя основания так говорить? – трудно сказать, чего было больше в голосе Совы: возмущения или настороженности. – Это очень серьезное обвинение.
Геля вздохнула.
- Если бы у меня были настоящие улики, я бы об этом не подружкам на ухо говорила. Я бы об этом на всю партию ОРАЛА. Помнишь типографию в Н-ске? Стоило Толстяку сунуть нос в это дело, как ее накрыли.
- Типографию вычислили шпики.
- Это ещё ничего не значит. Когда я работала в С*, у меня был гектограф. Спрятан он был так, что никому в здравом уме и твердой памяти в голову бы не пришло его там искать. Очень хорошо был спрятан. Где он, знали три человека: я, Зефа и Валька. Валька был казнен. А когда ко мне вломились с обыском, сразу пошли туда, где был гектограф. Держу пари, они ЗНАЛИ, где он.
- То, что Вальку казнили, совсем не значит, что он не пытался спасти себя, - возразила Сова. – Не знаю, что тебе сказать на это, Геля. Но Зефа был другом Марка Александровича.
По тому, какой свет промелькнул в лицах Совы и Гели при упоминании этого имени, было видно, что значил для них этот человек. Зое отчего-то стало немного не по себе.
- Марк Александрович был великий человек, - сказала Геля. – Но не бог и не пророк. Кстати говоря, его тоже арестовали при странных обстоятельствах. Вообще - во всех революционных партиях провокаторов пруд пруди. А что? – Геля дернула плечом. - Секретным сотрудником хорошо работать. Так в полиции называют провокаторов. Ты чего, Зоя?
- Я просто очень внимательно слушаю. Мне давно хотелось тебя об этом расспросить.
- А кто тебе уже поведал? – Геля очень насторожилась, почти всполошилась. – Крысолов, может быть?
- Нет. Не Крысолов. Не суть важно, кто.
- Что там тебе наболтали!? – негромко вскричала Геля. – «Агентурила» я с санкции ЦК. Все, что я жандармам плела, я согласовывала с нашими. Если что, я их предупреждала. Одного настоящего провокатора провалила. За то время, что я работала, ни одного ареста не было! У Мамки можешь спросить. И у Каурова. И у Викентия и Марка Гольцев.
- Геля! Геля! Я ни секунды не сомневаюсь. Мне просто очень интересно.
- В общем, так: взяли меня тогда, как я уже говорила, с гектографом. Я сначала грызлась с жандармами, а потом меня осенило. «Ой, господин жандарм, все выложу, как на духу. Очень уж жить хочется. Готова быть полезной престолу и отечеству». Хорошая работенка. Приходишь в условленное место: у жандармов тоже конспиративные квартиры, или в ресторан в отдельный кабинет и доносишь. Я либо врала, либо сообщала устаревшие сведения, либо безразличные. И оклад в месяц – полсотни. Я б, наверное, могла бы и дальше агентурить... Таких случаев действительно не один и не два, когда провокаторы убивают своих хозяев: кто реабилитируется, кого просто совесть заедает. И поэтому тоже обо мне говорят… А дело было вот в чем: сидит за столом, пялится на меня своими буркалами, думает, что я им за поганые деньги скармливаю товарищей. Я сижу на взводе. А он мне вздумал выговаривать: как же так, месяц служите и ни одного ареста. Застрелила и ушла. Там ещё один товарищ, когда узнал об этом, на радостях квартального пристрелил… Я, конечно, могу ошибаться и прекрасно знаю, что этих подозрений не достаточно. Но вы все-таки держитесь от него подальше и будьте начеку. Не слишком распространяйтесь, куда и зачем едете, где живете и прочее. Так мне за вас будет гораздо спокойнее.
- Спасибо за предостережение. Но я состою в ВО, - сказала Сова.
- В ВО, говоришь? ВО умерла вместе с Марком Александровичем. Это теперь не  «Военная организация», это «Военная дезорганизация». Выходи оттуда, Сова! Выходи, пока не поздно!
- Я хочу заниматься центральным террором.
- Ха-ха-ха! Будешь, опять, как Эстер, сидеть на чемоданах со взрывчаткой и ждать, пока не взлетишь на воздух, или не арестуют. Ты думаешь, тебе позволят что-нибудь сделать?
- Зефа ничего не имеет против этого.
- Зефа не против только потому, что ему плевать. Зато Глеб ваш, галантный и благородный, не допустит, чтоб женщина бросала бомбу. Поднимет хай. А Толстяк с ним согласится, чтобы только хай не слушать.
- Что ж, я не считаю, что готовить бомбы менее важно, чем их метать.
Зое захотелось обнять и Сову, и Гелю, но больше – Сову.
- Вот на женском бескорыстии и скромности мужики всегда и выезжают, - мрачно сказала Геля. – Дело ещё в другом. Пусть он от вас все, что угодно требует - он очень неконспиративен. Он свою б….щу на лихаче катал! Я сама видела. Шатается, где ему вздумается. В кафешантане поселился. И приятель его.
- Надо же, - сказала Зоя. – А я считала, что революционеры, тем более террористы – очень воздержанные и целомудренные люди.
Геля закатилась смехом.
- Да хоть трижды революционеры и трижды террористы. Мужики есть мужики. Черного кобеля не отмоешь добела.
В коридоре послышались шаги и мужские голоса. Трое вошли в соседнюю комнату.
- Явились, не запылились, - огрызнулась Геля. – Долго жить будут. Сейчас опять начнут в картишки резаться.
- А Юра?
- Что Юра? С ними таскается.
- Мне просто показалось… Извини.
Зоя вспомнила давешний поцелуй.
- Ах, это, - догадалась Геля и отмахнулась. - Это только поцелуй. - Потом доверительно наклонилась к Зое и, понизив голос, сказала, - Открою тебе ещё одну страшную тайну – от поцелуев дети не рождаются. Мне не трудно. А ему приятно. Он одинокий. У него нет женщины. Чему ты удивляешься?  Ты бы с ним легла?
- Нет. Но мне обо всем этом даже думать противно. А женщина, которая его полюбит…
- От мужиков ничего хорошего ждать не приходится. – Геля зашевелилась и опустила ноги с кровати. – Так только, чтобы скучно не было. Любовь должна быть свободной.
- Точно. Брак – это гнусность, - сказала Зоя. – Это форма рабства.
Геля тихонько хихикнула, но посмотрела на Зою с симпатией.
- Точно. А это всё - все равно, что пообедать.
Зоя немного остолбенела.
«Истинно свободный человек не может быть распущенным – он хозяин своих желаний», - подумала она.
- Я этого не говорила. Я так не считаю. А если будет ребенок?
- Если все правильно сделать, никакого ребенка не будет.
- А если произойдет какая-то ошибка, и ты забеременеешь?
- Нет, - коротко и глуховато серьезно ответила Геля. – Мне это точно не грозит. Не будем об этом.
- А другие женщины?
- Надо просто узаконить аборты. Всё равно все ковыряются. Пусть уж лучше специалисты это делают. Вот ведь уставилась, как жандарм на динамит. Ещё сильнее вытаращилась, - говорила Геля, пристально глядя на Зою.
- Я это выражение слышала от Зефы.
- Без ссылки на автора?
- Без.
- Вот ворюга. Это мы со Святым придумали... Ты не согласна со мной? Ты не видела женщин, которые сами себя искалечили, или которых бабки искалечили. А я видела. Я акушерка по специальности.
- То, что в буржуазном обществе есть аборты, естественно. И, они, наверное, нужны. Но как совместить аборты с равенством, братством и свободой – я не знаю.
- Жизнь покажет.
- В Сент-Женевьев есть один ресторан, - раздался за стеной голос Глеба. – Там подают дивное седло барашка.
- И рыбку под майонезом! – крикнула Геля. Зоя, Геля и Сова покатились со смеху. Захохотали и за стенкой.
- Товарищи! – произнес за стеной Юра. – Вам не кажется, что это какая-то болезнь. Стоит нам оказаться на этой даче, как все наши разговоры начинают неминуемо съезжаться к еде.
- Воистину, - сказала Зоя на это.
Геля хмыкнула и вдруг начала давиться.
- Ты что? – осведомилась Сова, тоже готовая засмеяться.
- Да вспомнила ещё про Глеба. Как он за Эстер волочился, а она не дала! – Геля вся зашлась. – За Эстер Воробьевой, которая Сапфир. Бестолковой этой.
- Сапфир – это прозвище? – спросила Зоя.
- Нет. Девичья фамилия. Прозвище у нее Нина. Она все ждала, чтобы ей бомбу дали бросить. Пока ждала, чтобы время скоротать, вышла замуж и тут же с мужем разбежалась.
- Она в Крепости сейчас, - выговорила Зоя.
- Ничего, ей полезно, - сказала Липкина злобно. - В тюрьме кокаин не достать.
У Зои в душе похолодело от стыда и страха, впрочем, глухих и смутных – они относились к человеку, знакомому лишь понаслышке, но уже не чужому.
За стеной Сомов, очевидно, ссорился с кем-то – раздавался его громкий возмущенный голос, но слов было не разобрать, потом были шумные шаги по коридору и вниз по лестнице.
- Эк его… - проговорила Геля.
- Ты уверена?
- В чем?
- В том, что Нина, то есть Эстер, пристрастилась к кокаину? Может быть, это клевета, сплетни?
- Но Белявый-то знает, кто его к этому приохотил. Он сам мне предлагал. Я его чуть не прихлопнула на месте. И жалко его, и перед товарищами стыдно. А Святой!?
- Что – Святой? – произнесла Сова немного возмущенно.
- Наверняка тоже чем-то балуется. Вы его глаза видели!?
- Я не всматривалась, - сказала Зоя. – А что?
- Да ничего. Интересные такие глаза. Ходит, будто пыльным мешком прибитый, бледный, как смерть.
- Я знаю Юру много лет, - возразила Сова. -  Он всегда был такой. Наркотики разрушают гораздо быстрее.
- Я тоже много лет его знаю, - отреагировала Геля. – Я надеюсь, что ошибаюсь.
Дверь открылась. Вошел Зефа.
- Стучать надо, - сказала Геля – Может, мы тут голенькие сидим?
- Спасибо, - ответил Зефа. – Теперь больше ни за что стучать не буду. У вас есть бром какой-нибудь, пустырник, валерьяна? Литераторы сцепились.
- Валерьяна для Валерьяна?
- Нет, для Святого. Заговорили об откровении о Страшном суде. Глеб что-то такое сказал. И тут же – Святой орет, Глеб с каменной физиономией за ним наблюдает. Святой вылетел в коридор и хватил рукой о стену.
- Чьей рукой?
- Своей. Ходит теперь по двору, сорвал бодяк и размахивает им, как саблей. Быстро нашлись пузырек с каплями и рюмочка, в которую налили немного воды. Геля, шепотом считая, накапала капли в воду. По комнате разнесся головокружительный для кошек запах.
- Да такая доза быка утихомирит, - сказал Зефа.
- Быка – пожалуй.
Раздался стук шагов по лестнице и по полу, и вскоре пришел Сомов с перекошенным лицом. На голове у Юры была кепка Зефы. Геля подала Сомову рюмочку с мутной сероватой жидкостью.
- Это что?
- Яд синильный.
- Отлично! – обрадовался Юра, - Это именно то, что мне нужно.
И быстро осушил рюмочку.
- Остынешь – приходи, - сказал Зефа. – Я хочу отыграться. Надо спасать кепи.
- Да я и так вам его отдам. И выигрыш отдам.
Зефе очень хотелось забрать весь свой проигрыш, но он все же рассудил, что лучше этого не делать.
- Оставляю тебя в цветнике, - хохотнул Зефа и удалился.
Юра, морщась, потряс рукой, потом согнул ее и другой рукой взялся за запястье.
- Что-то я не то сделал…
- Так что у вас случилось?
- Да ничего не случилось. Просто Глеб – кретин.
- Это верно. Неужели ты не понимаешь, что он тебя дразнит?
- Ты бесишься, а ему только этого и надо.
- Я знаю, знаю, - грустно сказал Юра. – Если бы надо мной издевался кто-то чужой, или мой враг, я бы иначе относился к этому и иначе отвечал. Я что – собачонка? Собачонок и то дразнить нельзя… - Юра вздохнул, и вдруг сообщил с каким-то мистическим ужасом, - Мне сегодня так везет. Толстяк обычно играет, как черт, а тут ему не везло.
- А раньше чья была колода? – осведомилась Геля.
- И раньше, и сейчас – Глеба, – ответил Юра и тотчас нахмурился – Что за вопрос?!
Юра все не мог прийти в себя после того, как Зефа на его глазах вытащил из кармана скомканную пятисотенную ассигнацию и, не думая, поставил на кон. Юра знал, что партийное жалование Зефы было около сотни. Тотчас одернул себя – нехорошо считать деньги в чужих карманах, и был готов придать ассигнацию забвению. Но именно ее он и выиграл. Теперь пять сотен жгли Юре руки – все суммы, превышавшие его собственное партийное жалованье, казались ему астрономическими, а обладание ими – чем-то стыдным. После этого Зефа деньги уже не ставил, а полушутя, поставил кепку. И кепку проиграл. Ему тотчас пообещали раздеть его догола. Постучали в дверь.
- Входи, - ответила Геля. Вошел Глеб.
- Успокоился? – спросил он у Юры. – Можно с тобой разговаривать?
- Лучше не надо, - мрачно ответил Юра. – Опасно. Что у тебя за потребность - смеяться над чужими святынями?
- Богохульство всегда сопровождает молитвы. Невозможно все время держать глаза, возведенными горе. Ты сам рассказывал мне: в средние века похабные карнавальные песни и псалмы иногда пелись на один мотив.
- Да. Но всё определяется соотношением. А то от некоторых молитв не услышишь. Одно богохульство. И цинизм.
Приятели все же помирились, и в тот же вечер Юра благополучно проиграл свою пятисотенную ассигнацию Глебу.

Зоя вышла на улицу и села на скамейку у входа. После душной комнаты воздух казался холодноватым. Зоя слышала, что многие женщины вытравляют детей, но, испытывая отторжение, не была однозначно против абортов, потому что недостаточно думала об этом. У нее в голове была каша из противоречащих друг другу лозунгов. Но Зоя хотя бы замечала несообразность, казалось бы, очевидную: желанное дитя на любом сроке беременности – человек, а его нежеланный ровесник – что угодно другое. Кое-какие события ее жизни и биологические знания усилили это отторжение, но оно осталось неосознанным.
После беседы с Гелей было тошно. Зое представился разговор с каким-то близким и понимающим другом.  Возможно, это была Геля, потому что именно ее Зое хотелось переубедить. Но Зоя остро чувствовала, что не расскажет этого никому из живущих: «Ты знаешь, что мой отец и дядя по происхождению мещане. Но их такое положение вещей совсем не устраивало. Они лезли наверх – дядя на гражданской службе, отец сначала на военной, затем – тоже на гражданской. Цеплялся зубами и когтями, шел по головам. Его наконец стали принимать в хороших домах. Тогда он познакомился с моей матерью. Мама была на 20 лет моложе его. Она была нехуденькая и совершенно не знала, вернее, не понимала человеческую физиологию. Поэтому, пока не началось резвое шевеление, она – ни сном, ни духом» - «А-а» - сказал собеседник, уяснив, какая связь между этими свойствами Зоиной матери. – Отец в то время был уже давно женат, у него был сын – мой братец преподобный. А время шло. Мама попросила родителей отправить ее за границу. Причину она не объясняла. Отец поехал с ней. Те наши врачи, которым она доверяла,  уже отказывались прикончить меня, а тем, которые не отказывались, она сама не доверяла. А время шло. И там сколько-нибудь приличные врачи уже не хотели мараться» - «Да, - неизвестный собеседник, скорее-всего-Геля, не был извергом. – На таком сроке…» - «Я слышала, некоторых женщин останавливает именно шевеление, но, как видно, не мою маму. Вернулись. Опять искали здесь. А скрыть было уже невозможно. Тогда отец все же решился пережить все унижения, развестись с первой женой и жениться на моей матери. И за неделю до намеченной свадьбы мама поехала в деревню, пошла к бабке, купила у нее зелье… И это не темная голодная бабенка делала, а благополучная, образованная барышня. Видимо, она на все была готова, лишь бы в 17 лет не идти за тридцатисемилетнего дядьку и не растить нежеланного ребенка. Как видишь, зелье меня не убило, но мама чуть не умерла сама. Правда, тогда бы она, конечно, и меня утащила с собой. Она тяжело болела, даже пришлось отсрочить свадьбу. Отцу о настоящей причине болезни, конечно, не говорили. Я родилась через три месяца после свадьбы. Я – законнейший ребенок. Серьезного скандала кое-как избежали . А потом мама и папа смотрели мне в глаза. Мама беспокоилась о моем здоровье, аппетите, образовании. Наряжала, как куклу. Читала мне книжки. Учила молиться. Если очень хорошо попросить – ласкала. Отец баловал. Я понимаю, что они действительно могли искреннее полюбить меня после моего рождения, когда увидели меня. Но меня не оставляет ощущение предательства. «Как ты все это узнала?» - «От бабушки по материнской линии после маминой смерти. Маму бабушка так и не простила. Отца не выносит. Ко мне у нее странное отношение. Кстати, мои тетки, мамины старшие сестры, тоже ее не простили. Мама их поставила в невыгодное положение, выйдя замуж раньше них. В детстве я очень любила моих родственников. Поэтому потом мне так больно было узнать, как они, на самом деле, злы друг на друга. Я не хотела верить бабушке.  Приступила с вопросом к отцу, конечно же, с получасовой преамбулой: «пожалуйста, выслушай меня, только не сердись, скажи мне правду. Я готова поверить, что это клевета». Сказал, что я неблагодарная свинья, думаю не о том, и ушел к себе в кабинет. Потом, через несколько часов, переспросил про зелье. Когда мама умерла, я страшно скорбела. Тогда я  поняла, что значит «света белого не видеть». А после бабушкиного рассказа моя скорбь уменьшилась так сразу, что меня саму это испугало. Может быть, это уже мое предательство. У меня есть одна мечта – и естественная, и нелепая. Мне бы хотелось увидеться с ней, с моей матерью, хоть на том свете – и посмотреть ей в глаза. Ничего не говорить – только раз взглянуть, и чтобы она знала, что я знаю. Зачем? Не могу объяснить.
«Мне иногда кажется, что дома меня окружали не люди, а заводные куклы, которые были способны делать только то, что в них заложено, в определенной последовательности, и именно так, а не иначе. Действия и слова многих людей, а так же интонации, с которыми эти слова произносятся,  в одних и тех же ситуациях из года в год повторяются в точности! Вот, например, штришок, воспоминание из детства-отрочества. Мне кладут на тарелку неимоверную гору каши. Я протестую. С вероятностью, равной единице, мама скажет, что каша «воздушная». Знаешь, какие были последние слова моей матери? Она умерла, когда мне было 14 лет, от саркомы.  Полгода она болела. Последние два месяца не засыпала без морфия.  Отец нанял сиделку. Я тоже ухаживала за матерью. То ли ее неприязнь ко мне больше ничто не сдерживало, то ли оттого, что ей было плохо, она все время кричала на меня.  Все время была мною недовольна. Она ждала моего отца. Он был ей нужнее, чем я. Но он как раз старался позже возвращаться со службы и стремился уехать из дома. Она вся высохла, стала не похожа на себя. В тот день с утра была в забытьи. Потом очнулась, встала, вышла в соседнюю комнату. Я в тот момент была у себя. Я услышала: она кричала на горничную, за то, что та плохо вытерла пыль. Александр Евграфович, когда вернется, будет недоволен! Я прибежала. Никогда не забуду, как горничная на нее смотрела. Потом мама ушла к себе в комнату и легла. Больше она не встала.  Мама должна была быть светской барышей, а потом – дамой, хозяйкой квартиры своего мужа и матерью его детей.  Такую в нее вставили пружину и такие шестеренки, покрутили ключик. И вот она ходила по квартире, наряжалась, ходила за покупками, воспитывала меня, принимала гостей, ездила с отцом в театр, командовала слугами. А со слугами в нашем доме было занятно. Лакей, горничная и кухарка лебезили перед отцом без всякого стыда, и ему это так нравилось, что они могли делать с ним всё, что хотели. Мама в итоге оказалась внизу домашней иерархии. Я была на особом положении, как любимая болонка. Я хорошо знаю, что такое холуйство во всех его проявлениях… Мне кажется, когда я подросла и посмела возыметь свое мнение, мама стала меня побаиваться. Сначала над ней доминировали родители и старшие сестры, потом мой отец. Наверное, она боялась, что, когда я вырасту, тоже начну над ней доминировать. А потом пружинка лопнула – и выбросили куклу. Зарыли в земельку и ушли. Судя по тому, что для меня она хотела той же судьбы, она не сомневалась, что так и должно быть. Почему женщина должна свою судьбу и судьбы своих детей ставить на карту мужской похоти? Если женщины не менее разнообразны по своим характерам, вкусам, способностям, талантам, чем мужчины, то почему их судьбы должны быть одинаковы и сводиться только к одному!? И все в жизни известно заранее. Всегда, когда кто-то начинает предсказывать мою судьбу, меня трясет.
А вообще все, что связано с полом, всё: и брак, и семья – грязно. Хотела бы, чтобы меня переубедили, но сама нахожу этому все новые и новые подтверждения.
Люди, которые в других обстоятельствах вполне могут поступать благородно, здесь превращаются в гадин, для которых собственное удовольствие оказывается гораздо важнее не только собственной, но и чужой жизни и чести. Казалось бы, что может быть лучше и проще: если двое чувствуют половое влечение, почему они не могут при этом уважать друг друга? Почему невозможен союз равных?! Почему нельзя радоваться чужому успеху? Так ведь нет! Непременно нужно унижать другого, не давать ему развиваться! Для мужчины женщина, которая хоть в чем превосходит его или хотя бы равна ему – жупел! Не только здоровье и время – душу подай на блюде! От способностей, данных природой, (или богом!? – верит ли в бога воображаемый собеседник?) откажись. При социализме не будет браков и семей. Там, где люди дорожат друг другом, никого не нужно ловить за руку. И почему нужно давать обществу отчет в своей интимной жизни? И по какому праву оно требует такого отчета? Кому нужна эта пошлая комедия? Когда речь идет о некой ценности – нужно сохранять верность ценности. Если эта ценность – определенный человек, нужно сохранять верность человеку. А не обряду. А если люди перестали чувствовать влечение друг к другу – ничто искусственное не должно мешать им расстаться. Говорят, что у брака есть гигиеническая функция. Умираю от смеха. Все требования целомудрия и верности на деле касаются только жен. А смысл? Я читала, что мальчики чуть не в десять лет, а то и раньше, начинают, и в 12 лет уже венерическими болезнями болеют, как насморком. Меня тошнит при виде счастливых семеек. Любуются двое своим «произведением»: «Ах, глазки мои! Носик мой! Бровки мои!». Как будто они сейчас его на части рвать начнут и делить. Родителям ребенок не нужен как личность. Им нужна только идея, что вот этот вот человек – ИХ ребенок, ИХ продолжение. То, что есть в ребенке своего, непохожего на них, для них чуть не враждебно. Дети хорошенькие, и кажется, что они должны вырасти хорошими людьми. Я знаю, что это инстинкт, это обман. Ненавижу детей… Когда я вижу чужие детские фотографии, мне хочется разрыдаться: неужели сфотографированные были такими славными, чтобы потом стать вот этими пошляками?
Неизвестный собеседник терпеливо слушал и молчал. Но теперь все же осторожно осведомился:
- Может быть, ты все-таки не ненавидишь детей? Может быть, тебе просто очень стыдно за взрослых?».

Было позднее утро. Небольшую лужайку стеной обступали деревья с округлыми, плотными кронами. В них раздавались редкие птичьи свисты. Кое-где в траве торчали сухие скелеты прошлогодних зонтиков сныти. Острые и длинные лезвия ежи и тимофеевки были мокрые и тяжелые от росы. Порой водяной шарик принимал в себя луч солнца, выбивавшийся из затянувшей небо молочной пелены, и вспыхивал. Белые пушинки-звездочки медленно опускались в мягком парном воздухе.  Юра стоял в траве. Его брюки, исхлестанные мокрыми стеблями, вымокли до самых колен. Казалось, что он смотрел сейчас вперед и вверх. Он шевельнулся и случайно вспугнул серого мотылька. Сомову думалось, что со своей личностью он расстался бы без сожаления. Он сам от себя устал. Своего тела ему тоже было не жаль. Но как было потерять все это: поляну, мягкий, теплый влажный воздух, бледное небо.
«Если бы всё во мне умерло, но остались только зрение, слух и осязание, и чтобы вечно быть – хотя бы здесь!..»

Зоя и Геля сбегали вниз по лестнице, вдруг Зоя остановилась, а следом за ней остановилась и Липкина. Зоя стала принюхиваться.
- Паленым пахнет.
Геля посопела носом.
- Да, есть немного.
- Пожар?!
- Вряд ли. Я думаю, Святой что-то натворил. Я слышала какое-то чертыханье.
На кухне сильно пахло паленым, за столом сидел Сомов и ел что-то черное.
- Что это за субстанция? – осведомилась Зоя.
- Яичница.
- Зачем ты ее ешь? Она горелая!
- Это масло пригорело на сковородке. А яичница хорошая, вкусная.
- Можно?
Зоя взяла маленький кусочек. Яичница и вправду оказалась вкусной. За многие годы Сомов достиг заоблачных высот в приготовлении яичницы по-холостяцки.
- Только Рудольфу не показывай. А то ему будет плохо с сердцем.
- Слопали весь завтрак, - укоризненно сказал Юра. – Ничего мне не оставили. А ещё товарищи.
- А что это за буржуйство – где-то шляться, когда другие завтракают? - сказала Геля. – И день с ночью путать?
- Я до пяти утра не спал. Уснул – такая гадость снилась.
Юре приснился один из тех нелепых кошмаров, которые смешны в пересказе, но выматывают хуже бессонной ночи и способны испортить настроение на полдня. Юре привиделось, что он делает доклад на партийной конференции почему-то в одной из университетских аудиторий. Сомов стоит совершенно голый, ещё более тощий, чем в действительности, и такой хлипкий, что смотреть тошно, а на шее у него пеньковый галстук. Нет, не удавка, а обычный галстук, но Юра знает, что галстук на самом деле пеньковый, и от этого крайне неуютно. Держится Юра во сне развязно, по-хамски, и со страшным апломбом несет заведомую чушь. Он сознает, какой мучительный стыд за все это ему предстоит, но все же продолжает, после чего его обстоятельно засмеивают.
Горела керосинка, и закипающий чайник издавал звук, похожий на звонкий гул. Зоя позвала Сову, с книгой сидевшую на скамейке. Глеб и Зефа пришли раньше, чем их позвали. Зефа нес в руке газету. Чай пили на веранде.
- Что пишет пресса? – справился Юра.
- В О* сегодня хоронили девицу. Вся нижняя часть туловища оторвана. Переносила бомбы под юбкой – и вот.
Так или иначе, передернуло всех. Юра быстро шепотом помолился и начал прислушаться.
- Как будто лязгнуло что-то, - сказал он настороженно. – Пойду, посмотрю.
Юра вышел.
- Так что, Совушка, - сказал Зефа, - если тебе жандармы полезут под юбку…
Бедная Сова покрылась пятнами. Зоя привстала с места.
- Спокойно, барышни. Совушка, ты же знаешь, как я тебя люблю. Вот разведусь с Руфиной и женюсь на тебе. Или я, по-твоему, не хорош?
- Да хорош, хорош! – рявкнула Геля. – Отстань от человека!
Вернулся Юра.
- Ложная тревога.
Зефа зашуршал газетой.
- В К-ве губернатора убили. А в Я-ске - городового и околоточного.
- Прекрасно, - сказал Юра, чем выразил общее мнение.
- Делать им нечего, - сказала Геля. – Бить городовых с околодками. Когда начнется революция, народ сам их сметет. Как пыль. Так обидно было из-за жандарма на каторгу идти… Сова, а помнишь пирог, который мы на каторге испекли?
- Тот, который снаружи пригорел, а внутри не пропекся?
- Да другого и не было. А помнишь, как Мамку разжаловали?
- И тебя назначили!
- А потом меня разжаловали, - хрюкнула Геля. – Когда я все деньги истратила на фрукты. И Мамку обратно назначили.
- Барышни, вы про что? – переспросил Глеб.
- Тебе этого не понять. Ты ни в тюрьме, ни на каторге не был. Мы на каторге жили настоящей коммуной. Мы тогда все вместе оказались в одной каторжной тюрьме: Марк Александрович, Мамка, мы с Совой и кое-кто ещё. Деньги были общие. Хранила их у себя Мамка. Кормили плохо. Мамка дополнительно покупала продукты. Нам казалось – за раз мало и не те. А это был, как оказалось, самый рациональный вариант. Так что-то пирога захотелось, - вздохнула Геля. – С яблоками.
- О, боже мой! – возопил Юра. – Опять все говорят о еде.
- А я бы съел… - начал Зефа.
- Рыбку под майонезом, - ехидно подсказала Геля. – Или осетринки, а?
- Далась тебе эта рыбка под майонезом. Откуда это вообще пошло?
- Ну, как же. На общепартийном собрании во время доклада Шварца вы с Глебом ее очень горячо обсуждали.
Зефа медленно выдохнул «Пф-ф-ф!»
- Скажи мне, как боевик боевику: можешь ли ты, в здравом уме и твердой памяти, слушать бредни т. Шварца?
- Шварц – трепло, - констатировала Геля. – Но надо уважать товарищей.
- Геля, я тебя обожаю, - сказал Сомов. Все покатились со смеху.
- Я у Шварца в гостях как-то ела домашнюю буженину, - вспомнила Геля. - Запеченную в тесте.
- Знаю, знаю! – обрадовалась Зоя. – В такой буженине самое вкусное – это тесто, которое остается…
- Всё! – вскричал Юра. – Я иду за едой.
Все опять расхохотались.
- Да что вы все гогочете надо мной?!
- Просто от тебя меньше всего ждут, что ты сорвешься и побежишь за едой.
- Но ведь я же для всех.  Здесь в поселке есть лавка. Я туда.
- Не вздумай, - страшным голосом сказал Зефа.
- Почему? – спросил Глеб.
- Я про эти лавчонки все знаю. У моего отца была лавка. Бакалеей торговали, чаем, табаком. Из-под полы ещё кой-чем… Так вот. Мы спитой чай из чайника сушили и продавали.  Молоко разводили водой с толченым мелом…
- Тогда пойду в Зеленоборск. Глеб! В Зеленоборск со мной пойдешь? За едой.
- …А рядом с сахаром ставили ведро воды.
- Какие выносливые и терпеливые люди у вас в Плешивом, - заметил Глеб.
- Что делать. Семья большая. Нас было 5 человек детей. Родители все были готовы отдать, чтобы нас вывести в люди. А потом мы уехали из С-ской губернии. И правильно сделали. Потому что потом губернатором там стал господин Белагин, со своими карательными экспедициями. Если бы мы там остались, я не знаю, что было бы, – когда Зефа говорил все это, его неподвижное лицо будто налилось ненавистью. Когда он произнес имя «Белагин», даже вздрогнул.
Все примолкли на некоторое время.
- Ты был старшим ребенком? – спросил Юра.
- Да. Вернее, я был средний, но двое старших умерли.
- А нас могло быть 11 человек, - вдруг мрачно сказал Юра. – Остались только старшая сестра Настенька, я, и потом родилась ещё Наталья. Ей сейчас должно быть 13 лет. До Насти дети жили самое долгое – несколько месяцев.
- Дурная наследственность? – спросила Геля.
- Не знаю. Не будем об этом. По крайней мере, сестры не похожи на меня. Ната вообще – копия отца. Такая купчиха. Даже страшно. Мой отец, как вы помните, купец первой гильдии, хозяин крупнейшего лесозавода в Хирувимской губернии. Как он хозяйствовал на этих заводах – я умолчу. Это был лучший способ превращения лесистых островов в голые скалы. На севере деревья очень медленно растут – древесина получается плотная. Поэтому она так ценится. Ну да это не важно. Одним словом – я был долгожданный единственный наследник. А я все свое детство страшно болел. Сколько раз меня выцарапывали с того света… Зато когда я загремел в Крепость папаша нарочно ко мне приехал сказать, что он меня проклинает и наследства лишает. Я сказал «пожалуйста». Он так удивился. Он думал, я ему тут в ноги повалюсь…
Из уважения к матери Юра не хотел рассказывать некоторых вещей. Его мать была беременна 11 раз, но несколько раз беременность кончалась выкидышем или преждевременными родами. Отец бывал пьян – одним этим он в определенном смысле мог быть виноват в гибели своих детей. Пьяное зачатие. Кроме того, в этом состоянии он мог поднимать на жену руку. Юра знал это отчасти – от матери, но в основном – от старой няньки.

Зоя и Геля перед домом играли в бадминтон, то есть с азартом перебегали с места на место, и, прицелившись через сетку ракетки, со всей силы били по подлетевшему волану. Из-за их неумелости и сильного ветра волан то не долетал, то перелетал, оказывался то в бурьяне, то на крыше. Два волана уже ждали там попутного ветра, чтобы упасть. Пришел Зефа, сел на скамейку рядом с домом и закурил, апатично наблюдая за игрой.
- Это как же надо со скуки маяться, чтобы вот так вот развлекаться,  - сказал он. Из дома выбежал Юра с веником и совком в руках, мимоходом вытряхнул пыль в бурьян (до мусорного ведра оставалось два шага), подбежал к Зое и отбил волан веником, потом ещё и ещё раз. Зефа хмыкнул.
- Святой!
- Я не святой, я грешный! – Юре его прозвище очень не нравилось.
Зефа покрутил пальцем у виска.
- Что!?
- Ты никак убираться вздумал? В своем хламовнике – ни за что, а тут вылизал весь дом.
- Так кроме меня, видимо, некому убирать, – укоризненно сказал Юра, обведя взглядом остальных. – На полу слой пыли в палец толщиной. Правда-правда. И потом хламовник мой, а дом – общий.
- Естественно, - лениво отреагировал Зефа – Общий – значит ничей.
- Общий – значит наш.
- Толстяк, что ты в нашей партии забыл? – сказала Геля.
Зефа оторопел. Юра и Зоя переглянулись.
- Что? – переспросил Зефа. Очевидно было, что он все прекрасно расслышал.
- А то, что ты не социалист.
- Я скажу одно. Я родился в сельце Плешивое. Мой отец был бедный лавочник. Ничего хорошего ни я, ни мои родные от этого государства не видели. А видели только… - Зефа махнул рукой и вздохнул. Он говорил с искренней ненавистью. – И если нам удастся сломать этому государству хребет – я буду счастлив. Тех, кто им командует, надо отстреливать, как бешеных собак. А тех, кто до революции доживет – за … повесить.
- Товарищ Зефа! – вступился Юра. – Конечно, с ними только так и надо поступать, но зачем ругаться при девушках?!
Сомов ушел в дом, в прихожей встретился с Совой; вместе направились на кухню. Сова шла впереди, а Юра следовал за ней, держа в руках обе ее косы, осторожно встряхивал их и кричал «Но, но, лошадка!».
- Дитё малое, - отреагировала на это Сова. – Не наигрался.
Зоя и Геля поднялись к себе.
- Да какой он социалист, - злобно проворчала Геля на вопросительный Зоин взгляд. – Во-первых, он слишком правый. Во-вторых, в социализм он не верит. Он  думает, что все вокруг такие же, как он. Да и не нужен ему социализм. При социализме шлюх и ресторанов не будет.
Зоя что-то искала в своей  сумке.
- Да, кстати, - сказала Геля. Я тебя за все это время так и не спросила.  Я, конечно, понимаю, что тебя товарищи из Военки уже замучили этим вопросом… Почему ты ушла в революцию?
- Ты мне не доверяешь?
- Когда бы не доверяла, не взяла бы в Летучку. Нет. Мне просто любопытно. Ну, не хочешь, не отвечай.
Зоя встала с корточек.
- Причин много. Просто в этом мире шагу невозможно ступить, чтобы не поучаствовать в какой-нибудь гнусности. Скажем, покупаешь в магазине платье. Ты не думаешь о том, что играешь на руку всякому ворью и аферистам, если не хуже. А в каких условиях живут и трудятся рабочие, которые его делали, это платье!? Для скольких людей ложь – профессия. И им подают руку. Никто не называет вещи своими именами. У всех светобоязнь. В итоге у всех, у всех совершенно – руки в крови. Незапятнанных нет. Мне стыдно. Я не желаю так жить. Я буду бороться.
- Пойдем, выпьем.
- ?!
- Чаю.
За ними пришел и Глеб. Между тем голоса, несшиеся с кухни, были громкие, резкие и почти отчаянные.
- Глебчик! – закричал Юра, стоило троим появиться на пороге. – Подтверди, что я прав!
- А что случилось?
- Сова утверждает вторичность искусства по отношению к действительности. Говорит, что функция у него сугубо служебная. Чистое искусство поносит, почем зря.
- Кто о чем, а вшивый о бане, - сказала Геля, которой эта тема была скучна.
- О, боже! – вздохнул Глеб с напускной усталостью. – А ты?
Сова, со спокойно-победным видом разлила всем чай.
- Сова, этот спор тянется уже несколько десятилетий. В действительности, нам обоим больше нечего сказать. Тебе надо было родиться лет на 30 раньше. Тогда нигилисты были необходимы. Они ломали стену.
- Ты не понимаешь, что говоришь, - сказала Сова. – Ты не замечаешь, что оскорбляешь искусство. Я говорю о воспитательной функции искусства, а ты сводишь его к ублажению чувств. Это разврат.
- Товарищи, хватит! – сказала Геля, но это было бесполезно.
- А ты предлагаешь свести искусство к плакату! То, что называется «чистым искусством» - это сны о мире во время войны!.. Вы все недооцениваете искусство даже с утилитарной точки зрения. Поэтому вы так говорите. Это как если бы сытые люди пытались доказать кому-то ненужность еды. Есть такое избитое выражение «пища духовная». Оттого, что оно избитое, оно не перестает быть совершенно справедливым. Искусство необходимо для жизни человека, как пища, вода и воздух! Да! Первобытные люди рисовали на стенах пещер. Уголовники и солдаты травят байки. Это искусство в той же мере, в какой хлеб с травой – пища. Вот, что я вам расскажу. Зоя не знает: меня в свое время арестовали с чемоданом литературы. Я сидел в крепости на Княжеском острове в одиночке. В окно там смотреть было невозможно. Библиотека в тюрьме была, но в ней всё какая-то макулатура, которую читать совестно, какие-то старые бульвары… тьфу, журналы, а в них бульварщина. Кроме того, мы с библиотекарем не поладили. Он был социалист-демократ. Получать книги с воли не позволили.
- Надо же, - удивилась Сова, и взглянула на Юру с состраданием. – Когда я сидела на Княжеском острове, я читала книги по физике и по биологии.
- Просто директор сменился, - ответил Юра. – Тот, при котором я сидел… Я не знаю, был ли он садистом. Скорее всего, он просто превыше всего ценил порядок в своем понимании и возможность хорошо питаться. А духовных потребности у него, очевидно, были убогие и тотчас удовлетворялись. Поэтому он не знал, что это такое. Условия в тюрьме были неплохие. Меня там даже откормили немного. Первое время я как будто отдыхал. А потом началось. Если бы я не знал от опытных революционеров, что так часто бывает, я не знаю, что бы со мной стало.  Мне все время казалось, что на допросе я болтнул лишнее. Я помнил все, что говорил следователю, но все равно – как червь точил. Я чувствовал – если так пойдет дальше, я рехнусь. Я фантазировал, строил здания, города. Ведь говорят «воздушные замки», «башня из слоновой кости». А какие они? Валялся на нарах, песни орал. Меня на двое суток посадили в карцер на хлеб и воду. Я и там песни орал. Потом мне стало не давать покоя одно стихотворение. Я никак не мог вспомнить его первую строчку.
- Вспомнил?
- Да. Во сне. Посреди ночи. Даже проснулся. Но дело не в этом. Я решил это стихотворение написать на стене грифелем – для тех, кто будет сидеть после меня.  Товарищи! У меня появился смысл жизни. Я стал вспоминать стихи, все, которые знал с детства и записывать их на стенах.  Но в какой-то момент стихи закончились.
- Неужели, - притворно недоверчиво сказал Зефа. – Мне кажется, ты знаешь все на свете стихи.
Юра весело фыркнул и продолжал.
- Тогда я сам стал сочинять стихи. У меня под конец все стены от высоты, на которую я мог дотянуться, до пола были покрыты текстом. И вот настал торжественный день, когда меня должны были отправить под гласный надзор в город К*. Входит в камеру тюремщик «Сомов, с вещами на выход!.. Ах ты, каналья! Живо все смыть!». И ничего слушать не пожелал. Было очень обидно: я нарочно не писал революционных стихов, чтобы не заставили стирать. Чтобы людям, которые будут сидеть после меня, было, чем заняться. Впрочем, мыл я, мягко говоря, не очень старательно. Там теперь такие разводы на стенах... Может быть, при желании что-то можно разобрать. Мне особенно жаль одного стихотворения. Самого первого. Оно самое сырое, но все равно самое любимое. – Сомов отпил чая из кружки. – Только главного я вам все равно не сказал. А то вы меня сожрете.
- Не, - сказала Геля. – Ещё отравимся. Шпарь смело.
- Искусство, в строгом и высоком смысле этого слова, связывает человека с мировой гармонией. Например, прекрасная музыка. Мне мои лучшие мысли приходят, когда я ее слушаю.
Зоя улыбнулась.
- Ты что? – осведомился Сомов.
- Нет-нет. Ничего. Просто мне мои лучшие мысли часто приходят в поезде. Не знаю, почему.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вскоре Летучий отряд вернулся в столицу. Геля и Зоя поселились на съемной квартире в облупленном деревянном доме. Весь район, в котором жили бедные чиновники, состоял из таких домов с палисадниками. В палисадниках темнела замызганная мучнистой росой и придушенная вьюном спирея с розовыми мохнатыми соцветиями. Тимофей и Белявый приходили к Геле и Зое только тогда, когда это требовалось. Вскоре Зоя отправилась на набережную Елизаветина канала, к лиловому зданию Министерства Государственных имуществ уточнить приемные часы министра Алексея Ивановича Звягинцева. В один день прогромыхала гроза, и между домов соткалась белесая кисея из дождевых нитей. Потом капли превратились в муку. Зоя и Геля были дома. Звякнул дверной колокольчик. Обе вздрогнули. Зоя вопросительно взглянула на подругу. Вышли в коридор. Геля взглянула в глазок.
- Это Серый.
И впустила и вправду серую личность, молодую, лет 25, сухощавую, но крепкую, со скудными стрижеными усиками.
- Гелька, одолжи мне трешку, пожалуйста.
- Кому Гелька, а кому Ангелина Мироновна, - огрызнулась Геля. Это был уже третий человек, за последнее время бравший у нее взаймы. Из раза в раз повторялась та же история: Геля получала достойное жалованье, но быстро беднела, оттого, что слишком многие занимали у нее, а возвращали деньги не все, не всегда, и никогда – сразу. Как острил Глеб Корсаков «Липкину ободрали, как липку», «Летучка вылетела в трубу».
- Товарищ Липкина, выручи трешкой. На партийные нужды.
Геля, со зверской гримасой, хромая, унеслась в комнату и вернулась с тремя лиловыми ассигнациями. Выписала вексель.
- Нет на вас погибели!
- На партийные нужды! – проворчала Геля, звякая щеколдой. – В Чернорецком переулке у них партийные нужды!
- Так зачем же ты дала ему деньги?
- А вдруг правда на партийные нужды? Они меня скоро голодной оставят!
 Прошло не так много времени – снова звонок в дверь. И снова Геля взглянула в глазок.
- Ну, Зойка, сейчас будет концерт!
И впустила Глеба. Он вошел, как всегда, твердой походкой, подтянутый, одетый с иголочки, но в нем сразу почувствовалась потерянность.
- Василий арестован.
- Ты в этом уверен? – осведомилась Геля. – С чего ты это взял?
- Он должен был дать знать о себе ещё три дня назад.
- Ххе, - выдохнула Геля. – Это что, первый раз, что ли? Зойка, что с тобой?
Зоя, очень бледная, сидела за столом, сжимая руками виски.
- Если Рудольф арестован – его же теперь повесят.
Она тотчас все простила Зефе, почувствовала свое родство с ним и готова была все отдать за его жизнь и освобождение. Но все же в арест не верилось.
- Нет, - отрезала Геля и помотала головой. – Не повесят. Ни одна веревка не выдержит, и шея у него не подходящая. Да почему обязательно арестован? Может, три дня из кафешантана не вылазит?
Глеб хмыкнул.
- От твоих издевательств мне становится легче. Как это ни странно. Я к тебе по делу: могу я попросить у тебя четвертную взаймы? Толстяк обещал сделать перевод, но, видимо, не успел. Я к Чихайло, но у него самого денежные затруднения. Мы все разъезжаемся, остается только Сова.
- Вот безрассудная.
- Она живет в Каретном проезде, дом 8, квартира 19, если что.
Липкина дала Глебу четвертную. Геля вдруг зло блеснула глазами, и глухо добавила.
- Возвращать будешь Тимоше или – кивнула на Зою – вот ей.
По завтрашнему утру для Гели словно проходила черта, отделяющая нынешнюю жизнь от другой, в которой были «подвиг», а затем – либо смерть на месте, та или другая, либо арест, суд и, должно быть, эшафот. Вероятнее всего – виселица. И было странно, что Глеб кому-то будет возвращать эти деньги.
Страх смерти почти полностью заглушали ненависть и радость. Кроме того, Геля невольно сравнивала день, предшествовавший покушению на генерал-губернатора Я-ска с сегодняшним днем, будто в совпадениях или различиях могло быть предзнаменование. В тот раз пистолет дал осечку. Геля была арестована, отправлена на каторгу во второй раз, но очень скоро сбежала оттуда.
 
На следующий день Геля положила в сумочку пистолет с ободранными щеками рукоятки, пожала руку Зое и поцеловала ее. Тимофей должен был подстраховать Гелю на случай неудачи – поджидать Звягинцева неподалеку от входа в здание министерства.
Зоя задвинула щеколду и вернулась в комнату. На душе у Зои был сильный тошный зуд – тревога, недоумение оттого, что все случилось как-то слишком быстро и внезапно и – что заставляло Зою стыдиться и оправдываться перед самой собой – зависть. Думалось нечто вроде «будет и на нашей улице праздник». В окне над крышами синело яркое небо, и в происходящее не верилось. Неожиданно пришел Белявый. Из сбивчивых объяснений Зоя поняла, что он не вынес тревоги в одиночестве. Тянулось тягостное резиновое молчание. Так прошел примерно час, а потом Зоя выглянула в окно и увидела – удивительное. Бросилась открывать дверь и услышала - удивительное. Тимофей нес Гелю на руках, а та сыпала бранью – и вообще, и на Тимофея лично, но тот, хорошо зная Липкину, никак на это не реагировал. Зоя подбежала к ним, вслед за парой вошла в квартиру и шла за ними до кровати, на которую положили Гелю.
- Дьявол, - произнесла Липкина, не в силах исчерпать свою страшную досаду. – Зойка, принеси йод и бинты.
- Что произошло? – спросил Белявый.
- Лихач, - начал Тимофей, но тотчас заговорила Геля, и он замолк.
- Переходила улицу… Хоть бы лошадь придержал. Так ведь нет! Я ещё кое-как успела отскочить, а то мы бы, наверно, уже сейчас не разговаривали. Ой-ой-ой! Я лежу, встать не могу. Тут же городовой, зеваки. Женщину задавили – надо же, как интересно!
Зоя с аптечкой села на краешек оттоманки.
- Мужчины – на кухню! – скомандовала Геля. Тимофей и Белявый вышли.
У Гели было несколько довольно крупных ссадин и синяков. Зоя смазывала их йодом, а Липкина мужественно смеялась. Зое тоже было отчего-то неприятно смешно и очень интересно. Правая рука Гели оказалась сломанной и быстро отекла. Кроме того, Геле было больно дышать.
- Может, врача вызвать, - осторожно осведомилась Зоя.
- Ты что, сдурела? Заживет до свадьбы. Черт подери! – проговорила Геля, голос у нее задрожал, и глаза заполнились слезами. – Отчего мне так не везет! Всю жизнь так – всё готово, и вдруг какая-нибудь ерунда все дело губит!
Зоя смущенно погладила подругу по здоровой руке. Зое отчего-то стало стыдно. В дверь негромко, часто постучали.
- Входите, - крикнула Липкина. – Можно!
- Геля, как поступим со Звягинцевым? - сказал Тимофей.
- Ты ещё к открытому окну подойди и гаркни... Можно завтра попробовать.
- Зачем завтра? – возразил Тимофей.
- Геля, можно, я пойду! – почти вскрикнула Зоя вполголоса.
Эта мысль начала пульсировать в ее уме ещё тогда, когда Гелю внесли в квартиру. Геля недоверчиво взглянула на напряженное, готовое на восторг лицо с заблестевшими глазами.
- Ты уверена, что готова?
- Я его так ненавижу, что буду счастлива его убить, - искренне сказала Зоя.
- И не струсишь? Ты меня пойми правильно. Ты меня только правильно пойми. Я это говорю не для того, чтобы тебя обидеть.
- Да-да, - покивала Зоя, сама чувствуя, как изменился и дрожит ее голос. – Я, конечно, очень волнуюсь, но мне не страшно.
- Ты, скорее всего, не вернешься…
- Я знала, на что иду.
Геля потянулась здоровой рукой за сумочкой, достала ободранный пистолет и отдала его Зое.
- Зой, фотокарточка твоя у нас вроде есть?
- Да. У Мережко.
- Ты мне расскажи вкратце про себя. Мы твою автобиографию напишем.
- Зачем? – Зоя не была уверена, что все расслышала правильно, но ей все равно стало не по себе. Кроме того, она хотела принести безымянную жертву.
- Для агитации.
- Если это необходимо, напишите воспоминания обо мне. Напишите, что я всю жизнь хотела приносить людям пользу, а революция – единственное, чем не стыдно и не бессмысленно заниматься в наше время. Только, я вас прошу, от моего лица ничего не пишите, - добавила Зоя.
Зое все больше казалось, что она сказала не всю правду. Как будто ее одна часть, властная и убежденная, силой тащила за собой другую, притихшую и замершую. В уме проносились обрывки прочитанных или услышанных фраз, начиная с самого детства. От них звенело в ушах. «Не убий» - вошло в самые кости. Эта заповедь так же необходима, как страх и стыд. Но и стыд, и страх часто необходимо преодолевать, - говорила себе Зоя. Она думала о Звягинцеве – ее душила ненависть; за этим неизменно следовала вспышка головокружительной радости.
Тогда как для Гели, хоть и сквозь туман привычных опасностей, забрезжило завтра, для Зои все и все, стянулось к одному мгновению, вдруг издалека приблизившемуся ровно на то время, которое было нужно на переодевание, прощание и дорогу.  Геля приобняла Зою здоровой рукой и поцеловала в лоб.
- Удачи.
В эти знойные дни город раскалился, и, казалось, то немногое, что осталось от воздуха, стало густым и колким от пыли и запаха конского навоза. Камень накапливал и отдавал жар солнца, бившего с бледного неба. А на улице все было так же, как прежде, и обычны были собственные быстрые шаги.
Тимофей шел на некотором расстоянии от Зои. Никто не должен был догадаться, чем связаны между собой хрупкая барышня с лицом в тени широких полей соломенной шляпы и молодой темноволосый рабочий, шедший крупным беспечным шагом. Зоя миновала перекресток, где лихач сегодня едва не задавил Гелю, прошла через дворы и оказалась на набережной возле лилового здания. Зоя подошла к кованой решетке, цветущей большими четырехлепестковыми цветами, взяла сумочку перед собой двумя руками. Часы на здании показывали без пятнадцати пять. Зоя не запомнит того, как открылась дверь. На тротуар вышел сухощавый пожилой человек с короткими серыми волосами, небольшими усами и бородкой клинышком. На нем была серая визитка – а Зоя почему-то думала, что он должен быть в мундире, расшитом золотом… Он хотел пойти по набережной, повернулся к Зое спиной. Руки с пистолетом вскинулись вверх, на уровень груди.
«Нельзя стрелять в спину, - мелькнуло у Зои в голове. - Нужно вызвать врага».
- Звягинцев!
Звягинцев обернулся и дико уставился на ствол в ее руках. А Зоя остолбенела.
«Нужно крикнуть».
Зоя закричала и нажала пальцем на собачку. Это было легко. В руке у нее громко хлопнуло и дернулось. Зое показалось, что она делает что-то неправильно, заведомо плохо, чтобы переделать - когда-нибудь потом. Это были только ощущения; хотелось оказаться где угодно, только не здесь. Раздался вопль, визг, такой страшный, что не верилось, что это кричит человек. Зоя нажала на курок ещё раз. Звягинцев упал на тротуар. Зоя выстрелила по серой визитке третий раз. К ней кто-то приближался бегом. Кажется, на нем была ливрея с галунами. Зоя выстрелила в воздух, крикнула что-то не своим голосом и стремглав бросилась под арку.
Зоя бежала через дворы-колодцы. Только сейчас ноги у нее начали дрожать и тяжелеть. И только сейчас она осознала, что боится поимки и собственной смерти. Все, что было между убийством и этим моментом, делалось ею автоматически. Рассудок был как будто оглушен. А теперь начали вспоминаться рассказы о том, как террориста (имярек) растерзала толпа, как другого (имярек) жандарм зарубил саблей, как революционерку (имярек) изнасиловали конвойные. Террористку (имярек) какой-то жандарм отобрал у солдат, хотевших расправиться с ней - за офицера, которого они любили. Мгновение миновало, а Зоя была жива. Так же жива, как и прежде. И странно было, что все, что прежде было в ее жизни, предназначалось лишь для того, чтобы быть уничтоженным в один миг, представлявшийся маленькой черной точкой впереди. И почувствовалось: смерть и смертность – это насмешка. Зоя ещё могла думать… От ужаса сводило колени, сердце сжималось и останавливалось. Зое отчего-то казалось, что она не бежит, а двигается огромными скачками. Такое бывает в кошмарах. Делая шаг, она не знала, сделает ли следующий. В одном из дворов выбросила пистолет.
«Господи, спаси!».
Выбежав, было, из-под арки на улицу, Зоя зацепилась носком туфли за выступающий камень мостовой и упала, все же успев выставить руки перед собой. Ободрала ладони. К Зое подошел городовой – огромный, бравый, здоровый и мордастый мужчина с большими усами. Зоя, открыв пересохший рот, вытаращилась на него. И стало легче от мысли, что это – конец... В народе сабля городового называется «селедкой». Что за смерть – от селедки… Зое ещё могло быть смешно.
- Не ушиблись, барышня? Можете встать?
- Могу, - сказала Зоя к своему удивлению и встала.
- Куда же вы так бежите?
- На урок опаздываю.
Зоя прошла немного и снова бросилась бежать. Она не знала, добежит ли до противоположной стороны улицы. Добежала. К остановке подъехала конка, и Зоя вошла внутрь. Зоя изнывала. Конка, как казалось Зое, долго не трогалась с места и еле ползла по рельсам. Внутри вагона было тесно и душно. К Зоиному счастью у нее на платье не было темных брызг. Зоя вышла на следующей остановке. Возвращаться на конспиративную квартиру Зоя не могла. Так она сама рассудила. Бросилась в глаза табличка на стене дома «Каретный проезд. Дом 4». Зоя легко нашла дом №8, поднялась по черной лестнице. Там было полутемно. Зоя шла, держась за перила. Номера на дверях квартир можно  было рассмотреть. Принялась отчаянно колотить в дверь квартиры, где жила Сова. Время для Зои по-прежнему шло медленно, и она не знала, сколько тягучих секунд ждала. От стука кулаков и ладоней о дощатую дверь паника лишь усилилась. Наконец дверь открылась. Круглолицая Сова смерила Зою недоуменным взглядом. У Зои язык сделался неподъемным. Она стояла перед Совой, смутно соображая что-то и не в состоянии вымолвить ни слова. Губы и нижняя челюсть дергались.
- Что произошло!? Входи скорее!
Зоя, повинуясь, вошла. Сова ждала.
- Звягинцев, - проговорила, наконец, Зоя.
- Что – Звягинцев!? – шепотом закричала Сова. - Убит!?
- Да, - произнесла Зоя, обжигаясь собственными словами. – Это – я.
Непонятно было, как это подействовало на Сову. Она и сама не могла бы этого определить: она, конечно, была счастлива, что министр убит, но не понимала, почему его убила Зоя, а не Липкина, и зачем Зоя теперь прибежала сюда. О своих планах Садовская была готова забыть, но нужно было решить, как поступать теперь.
Две девушки спешили к вокзалу. Зоя беспрестанно теребила и дергала свои волосы.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В полумраке гобеленовая, в вытканных гирляндах спинка дивана. Это было первое, что увидела Зоя. Она находилась в одной из комнат первого этажа дачи Авдеева. Шторы были задернуты.
- Я всегда знал, что Липкина – психопатка, но я не предполагал, что настолько, – говорил голос, терзавший Зою в номере гостиницы в Рошвилле. У Зои сердце подпрыгнуло. От радости она готова была простить даже то, что он сейчас сказал.
Сова что-то возразила, но слов нельзя было разобрать.
- Она была не готова. Вспомни, как вас натаскивал Косоглазый.
- Извините, товарищ Зефа, Папа нас не натаскивал.
- Хорошо. Как он вас готовил. Я помню, какая ты пошла на полковника.
- И какая же?
- Как бы так сказать… воодушевленная.
- Что ж. Настоящий революционер готов действовать вне зависимости от того, были ли ему сказаны вдохновляющие слова или нет.
Смысл разговора не был ясен Зое – он точно огибал ее сознание, не проникая в него.  Зоя была совершенно разбита и обессилена, и даже не пыталась вспомнить причину.
- У нас есть что-нибудь покушать?
- Я поджарила блины.
- Блины!?
- Простите, товарищ Зефа, я менее всего рассчитывала на ваш приезд. Если хотите, я могу приготовить вам что-нибудь другое.
- Ну уж нет!
Некоторое время Зоя только неподвижно лежала. Потом села.
Вдруг дверь открылась, и вошел Зефа в летней рубашке с короткими рукавами. «Подушка в наволочке» - подумала Зоя.
В руках он нес внушительную пачку газет. То ли оттого что его жесткие темно-русые волосы немного отросли, и теперь он носил щегольские усики, то ли потому, что Зоя привыкла – Зефа уже не вызывал у нее такого отторжения, как раньше.
- Я вам говорила, что вы разбудите Зою! - возмутилась у него за спиной Сова.
Зоя поздоровалась.
- Проснулась? Поздравляю, ты проснулась знаменитой. Вот, держи макулатуру, - Зефа стал передавать ей серо-белые бумажные листы в крапчатых полосах текста. – «Наш корреспондент сообщает», «По телефону», «Экстренное сообщение» - все про Звягинцева. А вот уже утренние: «Неслыханное по дерзости покушение». Но придется тебя разочаровать: твой недобиток прооперирован и уже пришел в себя. Я не могу понять, как ты стреляла? Как ты целилась? Три пули выпущено, одна – мимо. В итоге две раны – обе не смертельные. Меткий стрелок…
- Я не понимаю, - выговорила Зоя как будто набитым ртом.
Она оперлась на руки. Слегка зажгло ладони. Зоя посмотрела на них – ладони были ободраны. И вдруг все вспомнила. Зоя тотчас зарыдала, зажимая руками глаза.
Сова взяла одну из газет.
- Любую рану можно сделать смертельной. Я могла бы отравить пули, но у нас не было денег, чтобы достать яд.
- Какой ещё яд?
- Стрихнин. Папа так делал.
- Так Косоглазый был лекарь-аптекарь. Я бы тебе сам не позволил. В общем, дело прошлое.
- Все равно он умрет, - сказала Сова, - В таком возрасте не выздоравливают.  И потом при огнестрельных ранах всегда в рану вносятся частички ткани. Очень возможен сепсис. А если даже не умрет – скорее всего, подаст в отставку.
- Прекрати эту сырость, - сказал Зефа Зое. – Разве ты не об этом мечтала?
Зоя часто закивала и открыла свое вспухшее красное лицо.
- Значит, покушение не удалось? – спросила она.
Зефа доверительно положил свои пухлые ручки Зое на плечи и настойчиво, точно впечатывая свои слова в ее ум, сказал: - Удалось. Мы добились главного. Они там все со страху обо… обомрут. Будут отставки, разбирательства и жуть во мраке. Так что – удалось. Благодаря тебе Летучка прыгнула выше своей головы. Дяденька был при орденах?
- Нет.
- Как неосмотрительно. Не надел броню.
В одном юмористическом журнале была карикатура, суть которой сводилась к тому, что многочисленные ордена сановников образуют панцирь от пуль террористов.
- Броня сомнительная, - заметила Сова. – Когда убивали фон Баума, пуля ударилась об орденок. Осколки раздробили ему печень.
- Да хватит тебе про печень! – поморщился Зефа. - Не порти аппетит. Пошли есть блины.
У Зои был очень больной вид.
- Если хочешь, я понесу тебя на руках.
Зоя взглянула недоуменно и с опаской.
- Женщин полагается носить на руках. Спроси у Гели.
Сова – воплощенный протест.
- Нет-нет. Спасибо. Я сама, - сказала Зоя. 
- Последней радости лишают! –  притворно возмутился Зефа, и, больше не спрашивая, поднял Зою на руки и по поскрипывающим половицам понес на веранду. Зое, к ее удивлению, это было приятно.
Веранда с огромными окнами и остроконечной остекленной крышей, была наполнена и пронизана ярким белым утренним светом. На белой скатерти, на полу лежал теневой узор. Его отбрасывали ветви и ярко светящиеся листья куста сирени. Над стопкой блинов и особенно – над вазочкой клубничного варенья носились осы.
- Зоя, ешь, - сказал Зефа, чавкая блином. Между пальцев у него текло варенье; он беспрестанно отмахивался от ос. – Сова, она игнорирует твои блины. Я, конечно, не хочу вас ссорить, но я бы этого так не оставил.
Сова посмотрела на Зою коротким неопределенным взглядом. Зоя сидела, прижав локти к туловищу, кисти рук на столе, ничего не ела и смотрела в одну точку.
- Ну, что ж, - сказал Зефа, – бывает и хуже. Святому в тот раз было гораздо хуже, - добавил он со смешком.
- Судороги? – переспросила Сова.
- А у него что - были судороги?
- Когда накрывали на стол, он потерял сознание и бился в судорогах. Его отнесли на кровать. Когда очнулся, очень испугался, что у него началась эпилепсия.
- Интересно. И что же это было?
- Не понятно. Но, скорее всего, не эпилепсия.
- Ну, я-то имел в виду другое.
- Что случилось с Юрой? – произнесла Зоя.
- А ничего, - ответил Зефа. – Называя вещи своими именами, нарезался, как свинья, и блевал. Сидел за столом – хлоп одну, хлоп вторую. Водка, абсент. Абсент его подкосил. А потом умолял у нас прощения, и говорил, что мы – настоящие герои, а он – досадное недоразумение и не достоин нашей дружбы. Совушка и Геля оказали ему первую помощь. Дали угольные лепешки.
Зоя вернулась в комнату, на диван, и отвернулась лицом к стене. Все, пережитое вчера на набережной канала кружилось в Зоином уме, как вода в омуте, то в своей настоящей последовательности, то отдельные мгновения – вразнобой, будто перекрикивая друг друга. Зоя не могла в полной мере представить себе, как болят огнестрельные ранения и хирургические швы, но все же порой ей смутно казалось, что эти – то раны, то швы – на ее теле, и было жаль, что в действительности это не так. Зоя хотела сама быть раненой, как Звягинцев. Известно, что люди, мучимые совестью, часто сами ищут наказания, которого могли бы легко избежать. Тотчас проклинала себя за малодушие и принималась досадовать, что только ранила, а не убила Звягинцева. Но все это почти не выражалось словами. Это были лишь две стороны одного потрясения. Зою знобило. Потом было короткое отупение и путаница мыслей. Зоя уснула. Несколько раз она просыпалась и снова засыпала. Однажды в скрипнувшую дверь просунулась коротко стриженая мясистая голова.
- Как дела?
- Сплю.
- Это хорошо.
Зефа скрылся, дверь скрипнула.
На улице разгорелся день. Воздух над землей, став на вид студенистым и струйчатым, дрожал, как над пламенем. Потом синее небо помутилось белесыми облаками. Теплый воздух, наполненный влагой, стал мягким, тяжелым и шершавым.
Сначала на горизонте начали беззвучно вспыхивать, то полосами, то пятнами грязно-желтоватые зарницы. Ветер, тянувший грозовые тучи, рвал ветви деревьев. Шорох всех ветвей и листьев сливался в звук, похожий на крик. Была и минута, когда всё застыло в тишине. А потом начался шквал. С неба обрушился ливень и загрохотал по крыше дома.
…Рассыпался громкий треск и пошел низкий, страшный гуд. Зоя вскрикнула и рывком села на диване. На столе, немного пульсируя, тускло горела керосиновая лампа. За столом сидел Зефа и листал какую-то книгу.
- Что это?! Взрыв!?
- Да нет. – Зефа медлительно поднялся, подошел к Зое и сел на краешек дивана. – Обыкновенный гром.
Зоя вздохнула. За окном небо вспыхнуло бледным светом, проявив черные силуэты деревьев, и через несколько секунд снова рассыпался оглушительный, понижающийся треск.
- Ты не боишься грозы?
- На улице, конечно, боюсь. А в доме с громоотводом – нет.
- Значит, ты не мистик?
- Нет.
- Наконец-то встречаю здравомыслящего человека. А то товарищи Корсаков и Сомов тут бы уже насочиняли.
Зоя не знала, что ответить, и промолчала.
- Хочешь чаю? – осведомился Зефа. – Ты целый день ничего не ела.
- Я не прочь. Только тогда Сову надо позвать.
- Сову лучше не беспокоить. Она уединилась с Храповицким.
Зоя рассмеялась, и смеялась, пожалуй, даже слишком долго.
Скоро чайник гулко шумел на голубом пламени керосинки. Зефа рылся на полках.
- Будешь кушать?
- Нет. Спасибо.
- Кто б мне в мои 18 лет лишний раз покушать предложил.
Зое уже исполнилось 19, но она не стала ничего говорить.
- Товарищ Зефа… - позвала Зоя тихо и глухо.
- М?
- Вы были правы. Я не достойна заниматься террором.
- Почему?
- Потому что я – трус. Я думала, что буду только счастлива его убить. А оказалась – для меня ничего не может быть страшнее. Это так страшно!
- Тогда придется расформировать всю ВО, да и летучку заодно. Думаешь, ты одна такая? Знаешь Валерьяна?
- Вашего заместителя?
- Его самого. После убийства Фролова месяц ходил, глаза по полтиннику: «Ах, что мы наделали! Ах, мы убили человека! Ах, будто я сам себя убил!». И это притом, что сам он ни на кого с  бомбой не ходил. Это – не ты. Это – Глеб.
Зоя отхлебнула из кружки дымящийся чай.
- Если собираешься жалеть – жалей. Если собралась уничтожать – уничтожай. Они не плачут, когда нам пеньковые галстуки надевают. Я – единственный здравомыслящий человек в Военке.
У Зои углы губ дернулись в улыбку. Зоя некоторое время сидела, задумавшись.
- Мне показалось, Сова на меня смотрит брезгливо.
- Сова? – кривая бровь приподнялась. – Да нет. Она всегда так смотрит. Я тебе расскажу кое-что про Сову, только ты ей не говори, что я тебе рассказал.
- Тогда, может быть, не надо?
- Надо, - раздраженно отрезал Зефа. – Ты знаешь, что она убила полковника Р.*? Потом готовила динамит для покушения на Фролова. Правда, сами бомбы делал Фишер. Ее тогда сильно обожгло. Она три недели провалялась больная, потом жила за границей. О покушении на Фролова знала по рассказам и из газет. Я ее видел тогда – ничего особенного. А потом как-то раз мы с ней вместе пошли за покупками. Здесь, в Зеленоборске. Выбирали мясо в мясном ряду. Там были свиные ножки, говяжьи головы, что-то ещё в этом роде. Сова стоит, смотрит на это и вдруг валится в обморок. До дома дошли спокойно. А дома с ней сделалось такое, рядом с которым у тебя сейчас - легкая мерехлюндия. Носилась по дому, металась, кричала, рыдала в голос. Никого к себе не подпускала. Мы думали – если не рехнулась, так рехнется. Святой ее наконец задержал, посадил на кушетку и минут 10 с ней говорил. Не знаю, о чем они ворковали – однако, успокоил.
ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
Через день Сова и Зоя ехали в Олафсфорт. Там Сова оставила Зою и отправилась в Сент-Женевьев, а Зоя пересела на поезд, шедший в Рошвилль. На границе, когда полицейский скользил глазами по Зоиным фальшивым документам, сидела чуть живая. Полицейский отдал документы Зое и пошел дальше. На подъезде к Рошвиллю небо обложили плотные и плоские, как грязная свалявшаяся вата, тучи, и на стекла вагона полетели косые брызги. Мимо проносились поля. На рубежах между ними рядами стояли свечи пирамидальных тополей. Тот же дождь встретил Зою на платформе Рошвилля. Зоя тотчас распустила над собой зонт, как считала сама Зоя, ужасный своим огромным размером и безотрадным черным цветом.
«Я похожа на гриб» - подумала Зоя.
Черное клеенчатое подобие крыши почти не позволяло Зое смотреть вверх; то, что было по сторонам, запомнится ей как отдельные цветовые пятна. Под теми же серыми тучами стояли здания из бежеватого известняка, и в ложе набережных морщилась вспухшая широкая зеленовато-желтая река. Зоя шла по улицам, шла по набережной, где выстроились платаны с резной листвой и гладкими пятнистыми зеленоватыми стволами. Зоя подумала, что они соединяли в себе что-то от питонов и леопардов одновременно. У высокого парапета в ряд стояли стеллажи, от плит тротуара до верха уставленные книгами, открытками и картинами с видами города. Зоя иногда вытаскивала из сумочки карту города, и, сверяя, посматривала на названия улиц и номера домов. Она миновала цветочный рынок, где из корзин смотрели шары голубых и розовых гортензий. По булыжной мостовой гремели экипажи и пролетки. В ярко освещенной людной продуктовой лавке купила себе круасаны и  йогурт на ужин. Дождь, между тем, превратился в мелкую водяную муку. Зоя свернула на бульвар Согласия. Два ряда молодых каштанов с почти круглыми кронами, с растопыренными ладонями огромных листьев, ограничивали пешеходное пространство посреди бульвара, как колонны - центральный неф. Весной на этих каштанах горели ярко-розовые свечки пушистых соцветий. Между каштанами стояли скамейки с прямыми спинками. На одной из скамеек сидел молодой человек. Он показался Зое очень знакомым. Длинные руки безжизненно лежали на коленях. Голова опущена; из-под фуражки торчали растрепанные русые волосы. Зоя решилась позвать.
- Юра!
Молодой человек тотчас встрепенулся.
- Здравствуй! – радостно воскликнул он. – Я про все прочитал в газетах. Поздравляю тебя! Я не знаю, как выразить!.. не знаю, как благодарить – от всех нас! И от себя!
Зоя поблагодарила Сомова за поздравления, но нахмурилась. В газетах сообщали, что Звягинцеву лучше, и Зоя сильнее прежнего ненавидела его – за то, что причинила ему вред и особенно за то, что он не умер. Юра закашлялся.
- Ты что, все ещё кашляешь? – испугалась Зоя.
- Нет. Просто я ещё раз простудился. Здесь так промозгло.
- Так что же ты сидишь под дождем!? Вот калоша!
- Мне некуда идти. Я должен заплатить за гостиницу, а у меня нет денег. Вчера встретил Рыбника, перехватил у него немного. Рыбник сказал, что Валерьян виделся с Василием, и завтра, то есть уже сегодня! приедет и передаст мне жалованье. И что? Ни Глеба, ни денег! Кто так поступает с товарищами!? Кто!? Я к Каурову. Кауров на конференцию уехал!
Юра опять зажал рукой рот и закашлял.
- Как ты страшно кашляешь!
- Ничего страшного. Врач сказал, это не чахотка.
- Даже если у тебя не чахотка, ты делаешь все, чтобы она у тебя началась. Идем скорее в твою гостиницу. Деньги у меня есть. Потом отдашь.
Юра тяжело вздохнул; было видно, что он страшно смущен и переживает.
- Получается, что я со своим длинным языком напросился…
Вместе пошли по бульвару в дыму мороси. Сомов расспрашивал Зою о покушении. Потом сам рассказал, что ему пришлось почти что бежать из Хирувимска, т.к. очень скоро он заметил за собой слежку; едва успел выполнить порученное.
Гостиница была дешевая, с тесными номерами, в которых сквозило по полу, и длинным полутемным коридором с прямоугольниками плохих гравюр и блеклыми пятнами света от светильников на стенах. Зоя вселилась в пустой номер, соседствовавший с Юриным, и, ещё не распаковав своих вещей, развила кипучую деятельность: все съестное, купленное Зоей, появилось в Юрином номере на столе. Заказала в номер горячий чай. Юра сидел, укутавшись в плед.
- Зоя, ты сокровище!
В Юрином номере был полумрак, серый от дождя и пасмурного неба над темно-зеленой крышей напротив. Некоторое время молча пили чай и ели, переглядываясь и улыбаясь друг другу, сами не зная, отчего.  Юра вдруг расплылся в широкой, довольной улыбке и сказал:
- А мне в редакции «Прошлого» выдали авторский экземпляр!
- Какой экземпляр? – вздрогнула Зоя. – Ах, да! Ещё раз поздравляю!
- Спасибо. Сказать по правде, я был почти уверен, что Кауров их не напечатает.
- Почему? – удивилась Зоя. – По-моему, у тебя хорошие стихи. По крайней мере, мне понравились.
- Честно говоря, я сам не способен оценить свои стихи.  Когда они сочиняются, мне кажется, что они хороши. Даже прекрасны. Но стоит записать их и перечесть потом – плюнуть хочется. Но Глебу они понравились. Он и посоветовал мне их тиснуть. Глеб тоже пишет стихи. Очень лаконичные и пронзительные. Хотя в основном он пишет прозу и печатается. Тесть Глеба - известный писатель. А дядя – художник. Так что Глеб в литературной и художественной среде – как рыба в воде. Чего не скажешь обо мне. Глеб как-то раз меня притащил к поэтессе Ипполитовой на журфикс. Какие там были люди! Они не просто хорошо знают мировую культуру – они живут ею и в ней. Я не смел рот раскрыть. Не знаю, что они обо мне подумали. При первой же возможности схватил шляпу, и – руки в ноги… Глеб и переписывается со многими. С Азоровым в том числе.
- С Азоровым? – вдруг вскричала Зоя и немного привстала. Юра даже испугался.
- Да, - осторожно сказал он. – А что?
- Ты читал Азорова? Это не просто модный, бульварный писака, - Зоя говорила горько, почти скорбно, со страшной, застарелой ненавистью. – Ему место в тюрьме! В том, что столько молодых людей сейчас кончает самоубийством, есть и его вина. И ему, как видно, не совестно!
Юра резко пожал плечами.
- По-твоему, творец не отвечает за действие, которое производят его творения? – произнесла Зоя.
- Что ты. Я не отрицаю, отвечает. Но число верных интерпретаций всегда ограничено, а ошибочных – бесконечно. Лжей много, а правда – одна. Невозможно предусмотреть все возможные неверные толкования. Но творец в первую очередь свободен.
- В случае с Азоровым всё просто. Там открытая, однозначная проповедь самоубийства. Я много времени потратила на чтение его опусов, потому что из-за них… по крайней мере, под их сильным влиянием, - Зоя осеклась; слова как будто царапали ей горло и рот – покончил с собой мой брат.
- Боже мой, - проговорил Юра.
- Незадолго до смерти он вел разговорчики наподобие: «тот, кто не пытался покончить с собой, недорого стоит», «жизнь не настолько ценна, чтобы ею дорожить» и т.п. На это никто не обратил внимания. Это было лишь немногим резче его обычных суждений. Как оказалось, это были едва ли не точные цитаты, причем не выдернутые. А потом он убил себя. Ему было 20 лет.
- Едва ли дело было только в Азорове, - пробормотал Юра. – Что за человек был твой брат?
- Суди сам. Расскажу с самого детства. Мне говорили, что, когда я была маленькой, он очень любил щипать меня, чтобы я кричала. - (Сомов поморщился). – Но это не столь важно, потому что я сама этого не помню. Потом он отбирал у меня игрушки и жег их в камине. А ведь для ребенка игрушка – не вещь, а живое существо. Ещё заставлял подолгу сидеть, не моргая, стоять на одной ноге, пока я не падала. И говорил, что если я скажу об этом родителям, он меня убьет. Потом родители или нянька хватятся, где игрушки, а я плету им всякую чушь: подарила, поменялась, потеряла и прочее. Меня наказывали, потом прощали. А потом я узнала, что существуют суды и тюрьмы, и обрадовалась. И сказала братцу: «Убьешь меня – тебя в тюрьму посадят».  А он говорит «Да ты знаешь, какой у нас отец. Он меня из любой тюрьмы вытащит. Потому что меня он любит, а тебя – нет». Я говорю: «Неправда». А он: «А давай проверим». Я не стала проверять. И все пошло, как раньше.  И даже хуже.
- И твои родители ничего не подозревали?
- Не знаю. Отец, как правило, был очень мягок с братом. И вот как-то раз, мне было лет 7, Костя спрашивает меня: «Зоя, ты меня любишь?». «Люблю, очень люблю!». Я и вправду верила, что люблю. Меня учили любить родных, и это очень правильно. «А ты готова ради меня пожертвовать самым дорогим, что у тебя есть?». «Да, братик, да». «Тогда подари мне своего кролика». Мне тогда родители наконец-то согласились купить зверушку – кролика. Он был дымчатый, пуховый, с таким носиком. Я думала, брат тоже будет за ним ухаживать. Зачем ещё ему декоративный кролик мог понадобиться? Все в душе оборвалось, однако отдала. Свернул ему шею тут же, у меня на глазах, я не успела даже сообразить, что происходит. «Я из него теперь рагу сделаю и тебя заставлю съесть». И ещё что-то говорил, но я этого не слушала. Я кричала, что он трус…
- Форменный трус. Прости.
-… и что пусть он меня тоже убивает – я не боюсь нисколько. Прибежала нянька, позвала родителей. Костя попался с поличным. Тогда все и открылось. Косте даже попало, хотя не сильно. В тот день были гости, а я плакала, плакала, не могла успокоиться и всем портила настроение. И мне за это влетело. У меня поднялась температура, я бредила. Вот тогда уже отец Косте всыпал по первое число. Но мне это было безразлично. Кролика этим было не оживить.
Юра сидел, держа перед лицом сложенные вместе руки, как будто закрывался ими.
- О чем ты задумался, если не секрет?
- Ты не обидишься, если я скажу.
- Нет. Не обижусь.
- Если бы твой брат попался мне в то время, я бы ему так врезал, что он бы у меня на всю жизнь запомнил. Он был тебе родным братом?
- Сводным. Он сын моего отца от первого брака. Он жил сначала у своей матери, потом отец определил его в кадетский корпус. К нам Костя приезжал на каникулах. Костю из корпуса все время гнали за неуспеваемость (он был очень способным, но учиться не желал) и за несоблюдение каких бы то ни было правил. Но протекция была непробиваемая. Он в кадетском корпусе оказался в почти полном одиночестве. Он очень отличался от однокашников – и в дурном, и в хорошем. Даже «левить» начал одно время.
- У-у.
- Да. Завелись брошюры, книжки. Он про себя говорил, что он – анархист-индивидуалист. Отец узнал, поговорил с ним – прекратилось.
- Слава богу, что прекратилось. Из таких не получаются революционеры. Зоя, прости, что так говорю о твоем брате – у него всё было в порядке с головой?
- Нет, не всё, - спокойно ответила Зоя. – Но он был вменяем. И все об этом знали. И он сам об этом знал. И его лечили. Как видишь, не помогло. Но я многим обязана брату. Он смотрел на привычное под таким необычным углом, что иногда меня это даже пугало. У него была какая-то страсть обесценивать то, что свято для других, и очень едко всё высмеивать. И это было необходимой проверкой ценности. У меня многое из того, что он говорил, вызывало отторжение. Переспорить его было невозможно – это был прирожденный крючкотвор… Я пыталась опровергнуть его, и задумывалась над вещами, о которых никто из моего окружения не задумывался.
- Твой брат, насколько я могу судить, был своего рода нигилистом?
- Не знаю. В чем-то он был циником высокого полета. А в чем-то – пошляком. Помнишь статью, в которой проводилась грань между пошлостью и цинизмом? Пошлость – это дикость, а цинизм – тупик, в котором рискуют оказаться  образованные или много повидавшие люди… Всё, умолкаю – нельзя плохо говорить об умерших. Не думай, что я его не люблю. Я скорблю о нем.
- Прости, что я заставил тебя вспоминать всё это. Я тоже пытался покончить с собой, - просто сказал Юра.
Зоя сильно вздрогнула.
- В 16 лет. В бане резал себе вены.
- Тогда ты верил в бога?
- Я с детства верю в бога.
- И… - Зоя запнулась, - как это совместить?
- Я не мог об этом думать. Небо было пустое. В мире для меня не было ничего, кроме моих мучений. Я должен был их прекратить. Как угодно, но прекратить. А другого конца я им не видел.
- А мать!?
- Я додумался до того, что удерживать меня на этом свете было бы жестоко, и мать, которая меня любит, должна бы порадоваться, что я отмучился.
Юрины глаза остановились на одной точке, и стали невидящими и глубокими.
- Я тогда гостил на даче у приятеля. Пошли вместе париться. Я дождался, пока он вымоется, и сказал, что попарюсь ещё. Такой вот я любитель попариться. Дождался, пока он уйдет, и вскрыл себе вены. Ещё раньше нашлись добрые люди, которые объяснили, как сделать это правильно.
- А как правильно?
- Позволь, я не буду тебя в это посвящать. Если ты когда-нибудь забудешь наш разговор и соберешься это сделать – поверь мне, весь мир будет готов и рад тебе помочь. Но не я.
- Да, да. Хорошо.
- Но оказалось, что мой приятель забыл в бане серебряную ладанку. Он ее снял, чтобы не обжечься… Меня выхаживали, следили за мной, чтобы я опять не попытался. А я не смел глаза поднять. Хотелось сквозь землю провалиться. Думал избавиться от стыда, а вместо этого получил ещё тысячу поводов к таковому. Смешно сказать, мне было стыднее всего оттого, что я своей кровью залил полок. Как выяснилось, кровь очень плохо отмывается. Я из-за кровопотери две недели провалялся, спал много, как никогда и постоянно валился в обмороки. Убивать себя – это трусость, малодушие и эгоизм преступный. По-моему, самоубийство допустимо только в одном случае.
- В каком?
- При аресте. Больше арестовывать себя я не дам.
- Даже при аресте не надо! А что если ты сможешь бежать?! На свете, и на свободе, и в неволе, столько людей, которые страстно хотели бы жить или жить так, как мы. Если своя жизнь не мила, обрати ее в заботу о них. Живи ради них.
- Золотые слова. Правда. Без иронии.
- Ты не боишься смерти?
- Нет. Я жду ее. Иногда я ее ненавижу. Когда особенно чувствую, как люблю жизнь.
- А я, как выяснилось, боюсь, - призналась Зоя. – Но я не верю в смерть.
Зоя «не верила в смерть». Так она называла странный оптимизм, сопровождавший ее в самые страшные мгновения. Чем серьезнее была угроза, тем отчетливее чувствовалась надежда, и казалось, что все это происходит не с ней и ее близкими, или происходит не на самом деле. При столкновении со смертью, своей или чужой, всегда явственно ощущалась НЕЛЕПОСТЬ происходящего. В последние дни жизни матери Зои впрыскивали морфий. Зоя больше всего боялась, что мама привыкнет, и, когда выздоровеет, должна будет избавляться от зависимости. Разве не бывало случаев, когда, к удивлению врачей, человеческий организм побеждал смертельную болезнь на самой последней стадии? Мать умерла. Одетая, лежала на столе. Зоя неотлучно сидела рядом с ней.  Вскакивала, подносила зеркало к губам, щупала запястья. Долго держала пальцы на шее. Начинала рыдать. Садилась. Через некоторое время опять вскакивала, опять подносила зеркало. Опять плакала. А вдруг это не смерть, а летаргический сон? Разве не бывало случаев, когда люди просыпались в гробу, уже зарытые в землю? В действительности Зоя все понимала. Это были только ощущения. И едва ли можно ожидать и требовать полной ясности ума и правильности рассуждений от человека в отчаянии или смертном страхе. И – верх нелепости. Гроб закрывают крышкой и опускают в землю. Зоя стояла, пошатываясь, пустым, диким взглядом смотря на все, что происходит.  У нее стучало в висках, ее разум не мог вместить того, что случилось. Зоя едва не лишилась сознания, и ее увели. Вспоминая известие о смерти брата, Зоя ясно видела в себе то же ощущение нелепости.
- Это ужасный страх – страх смерти…
- Ну, что ж, - сказал Юра. – Смелый это не тот, кто не боится, а тот, кто может победить свой страх. Так говорила моя мама. Я потом нашел аналогичное изречение кого-то из великих, но оно было хуже! Менее лаконичное и меткое… Кто-то сказал, что смерть – похабная, бездарная дура. Мой брат тоже погиб. Его звали Шурой. Он был старше меня на год. Мы были Юра и Шура. Он сын моего дяди от кухарки, служившей у нас в доме. Все об этом знали, но дядя его не признавал. Шурина мать умерла в родах. А у моей мамы незадолго до этого умер младенец. Она очень страдала.  Она взяла Шуру, воспитывала его со своими детьми. Отец согласился на это, но крайне неохотно.  Мама НИКОГДА не делала между нами разницы. Для моего отца Шура всегда оставался приемышем. Даром, что по крови Шура ему родной племянник. Незаконный! - Юра подумал о том, что у него, несомненно, множество сводных и двоюродных братьев и сестер - внебрачных детей его отца и дяди, не признанных ими. Эти родные люди – кто они? Какие они? Живы ли они? Не нужна ли им помощь? Он не мог знать этого, и порой это его мучило.
- У меня в жизни не было никого, ближе Шуры. Он страдал эпилепсией. У нашего деда по отцовской линии тоже была падучая болезнь. Эпилепсия – болезнь великих людей, я был уверен, что Шура тоже станет великим. Даже если бы он не стал великим, он стал бы просто прекрасным специалистом. Он был увлеченным, с прекрасной памятью. И он был очень, очень добрым. Иногда мне казалось, что он мягкотелый, но это не так. У него было и чувство собственного достоинства, и сильная воля. Это я ору, а меня не слышит никто. А он всегда говорил тихо, но его все слышали. Мы с ним учились в классической гимназии в Хирувимске... Когда я первый раз сидел в предварилке «за волнения», я веселился. Там порядки были либеральнее, чем в родной гимназии, ей богу. В гимназии всё вылизано, прилизано - блестит. Порядок и тишина – как на кладбище. Все формы ябедничества, устного и письменного, всячески поощрялись. Если что-то случалось, то свидетели получали над виноватым власть неограниченную. Могли запугивать его, измываться над ним, шантажировать. И меня в приготовительном классе угораздило как-то наябедничать, представляешь?
- Нет, - честно сказала Зоя.
- Я тогда ещё не успел понять, что это плохо. Нам говорили – надо слушаться учителей. Послушание – суть главная детская добродетель. Вспоминаю все это: хотелось бы посмеяться, но не получается. До сих пор оторопь берет… Ходят по коридору учителя, надзиратели. Побежит приготовишка по коридору. Стоять! Фамилия!? Тут и запись в кондуит, и замечание в дневник. И сидка в карцере. А если несется вот такая вот – Юра, и без того довольно высокий, поднял руку над головой – дубина стоеросовая – ему ещё дорогу дадут. Ну, сшибет по пути десяток младших, ну, покалечит кого-нибудь - невелика потеря. Было два карцера: темный и светлый. Как в крепости на Княжеском острове. В светлом можно было читать. Без обеда оставляли… У нас был учитель чистописания. Он входил в класс, смотрел на нас с прищуром и говорил «заморыши вы мои». Я это всегда относил на свой счет. Я тогда был самый маленький и хилый. Ходит, ходит по классу. Подойдет, посмотрит на тебя. Хрясь линейкой по пальцам!.. У меня был недруг, тоже купеческий сынок. Мы с ним с самого начала друг друга невзлюбили. Он интриговал против меня, сплетни распускал. В итоге восстановил против меня весь класс. Шура был единственным, кто был со мной. И его преследовали, как и меня. Это было хуже всего. А ведь он никого из них ни разу не обидел… Ни разу! Когда учителя не видели, собиралось несколько человек и шло бить кого-то одного или двоих. Часто это были мы с Шурой. Нашлись подхалимы, осведомители, которые сообщали нашим врагам, где мы с Шурой находимся. Идут фронтом через весь коридор, загоняют в тупик, обступают и бьют чем попало по чём попало. Вещи отбирали, кидали по всему коридору. Помощи ждать было неоткуда. Отец сам меня драл, если узнавал, что меня побили... У брата раз припадок случился во время ответа у доски. Шуру привели в чувство, и учитель, математик, единственный раз отважился поговорить с нами относительно честно. Он сказал: ребята, будете возиться, не бейте Шуру по голове: он может остаться калекой или погибнуть. И в тот же день его с особым остервенением били головой об пол! А я не мог ему помочь, потому что меня самого в этот момент один держал, другой – лупил. А я в них плевался. К счастью, обошлось. Я из нескольких источников знаю о таких случаях: купается компания мальчишек, один из них не умеет плавать и начинает тонуть. И тогда другие не вытаскивают его, а, наоборот, с гиканьем топят. Я говорил, что я в детстве был очень болезненный и слабый. Потом окреп немного. Лучшим методом обороны я счел наступление. Тумаки  раздавал направо и налево. Из карцера не вылезал. Когда я в раж вхожу, я вообще перестаю соображать. После того случая с Шурой я их всех возненавидел и не жалел нисколько... А потом отец решил, что будет лучше, если я последние два класса проучусь в столице. И я вот с этим жизненным опытом оказался в одной частной гимназии. Шура остался в Хирувимске, и его больше не трогали. А в частной гимназии всё было совсем иначе. Шагистики почти не было, а образование – несоизмеримо лучше. И вот один парень стал подтрунивать надо мной. У него было амплуа насмешника, и смеялся он совершенно беззлобно. А я подумал, что начинается то же самое. Избил его. Я хотел всем показать, что с Юрой Сомовым шутки плохи.  На меня косо посмотрели. Никто не понял, отчего это я. У них не бывало ничего подобного. С тем пареньком я помирился. В нашем классе в Хирувимске мы с Шурой были самые начитанные и развитые. Но я там почти ничего не делал. Я любил только историю, литературу и пение. От всего остального меня тошнило. Хватал себе тройки. А в столице я старался по всем предметам – и все равно долго не мог выбраться из тех же троек. Мои одноклассники были гораздо более развитыми и способными, чем я. Много было талантливых. Они не отвергали меня. Даже хотели со мной подружиться. Даже после того случая. Это я стыдился не то, что вступать в разговор – приближаться к ним. Они, наверное, думали, что я высокомерный. Несколько месяцев прошло в аду кромешном. Потом в наш класс из другой гимназии перевелся Глеб. Он тоже ни с кем не общался, не знаю, почему. Понемногу начали водиться, потом подружились.
Отец хотел, чтобы я после гимназии поступил в Коммерческое училище. А мне даже думать об этом было отвратительно. Я взял да и поступил в университет на Словесное отделение. Туда же, куда Шура. Только Шурка с самого детства интересовался Средними Веками, а я – античностью. Родители стремились дать нам образование. Я им за это бесконечно благодарен. Но за неповиновение отец рассердился и снял меня с довольствия. Шуру он снял с довольствия сразу по достижении совершеннолетия, и Шура был даже рад. И вот мы вместе с братцем вместе снимали коморку на последнем этаже. Бегали по грошовым урокам. Брали грошовые же переводы. Сидели ночами, хлестали кофе… Насколько я могу судить, он в тот день ушел домой раньше. Он, должно быть, почувствовал приближение приступа. У меня в это время была контрольная, и Шура, видимо, решил не беспокоить меня и идти домой один, - по лицу Юры была видна его застарелая, скорбная досада на брата. - Возле самого дома у Шуры сделался припадок. На улице в это время было немноголюдно, но и не пустынно. Я иду домой – вижу, Шура лежит лицом вниз. Я подбежал к нему, перевернул его, а он – неживой, - закончил Сомов глухим, каким-то не своим голосом, примолк на некоторое время и снова заговорил. – Он упал лицом в лужу, захлебнулся и умер. Девятнадцать лет всего. Ни одна собака к нему не подошла. Если бы хоть кто-нибудь подошел к нему раньше и перевернул, он был бы жив и сейчас. Я допускаю, что его могли принять за пьяного. Вот, дескать, господин студент пьяные, как свинья. Но неужели не видно, что он лицом в воде лежал!? Наверняка все проходили мимо, отворачивались. И ещё: успей он сделать ещё хоть шаг, хоть полшага – он тоже остался бы жив. Я не знаю, как я не свихнулся тогда. Шура был мне самым близким человеком. Ближе, чем Глеб теперь.
Было очевидно, что эта рана на Юриной душе не заживает, и через годы болит и кровоточит.
- Он разделял наши взгляды?
- Можешь себе представить – нет! Он ненавидел все то, что ненавидим мы. Но ему было отвратительно насилие, и он не верил в революцию. Я ему толкую о терроре, а он мне тычет какое-то средневековое сочинение. Там было сказано про какого-то герцога, которого несколько молодых людей зарезали в церкви. Они пытались установить республику. После этого в герцогстве стало только хуже. Ну и что?! Я в своих взглядах утвердился во многом в спорах с ним. Но его убедить мне так и не удалось.
- А ты кого-нибудь ещё пытался убеждать?
- Хотел переубедить одну барышню, но не стал. – Юра нахмурился, а потом уже проще добавил. – Умение убеждать – это особый дар. Я им не обладаю. Хотя, казалось бы, язык у меня подвешен довольно неплохо.
- Я тоже не умею убеждать, - сказала Зоя. – Зефа предлагал мне стать агитатором. Я всячески отказывалась, потому что в этом случае я принесла бы скорее вред, чем пользу.
- Не может быть такого!
- Да! Да! Да! – произнесла Зоя взволнованно и торопливо. – Я могу говорить, я могу кричать – меня никто не слышит. Иногда моим оппонентам нечего мне возразить. Но они просто отвергают то, что я говорю. Априори. Я не знаю, в чем дело.
«Мне всю жизнь кажется, что я нахожусь в какой-то оболочке, в пузыре. Он пропускает внутрь все звуки и даже усиливает их, а мой голос вовне не выпускает» - думала Зоя.
Зоя неподвижно сидела, уронив руки на колени. В комнате было тихо и делалось все темнее. В доме напротив зажигались желтые окна. Брызги дождя падали на стекло, сливаясь, ползли вниз, капали с карниза, стучали о металлический подоконник.
- Довольно об этом, - сказала Зоя.
Юра встал, включил свет и снова сел напротив Зои. Случайный взгляд, обращенный на Сомова, вдруг остановился, пристальный и подозрительный, на Юриных глазах. Зое стало тоскливо и страшно.
- Что с твоими глазами? У тебя зрачки такие большие.
- У меня с детства такие зрачки.
- А почему так? Ты нервничаешь?
Зоя решила не говорить слова «нервный».
- Да, - признался Юра. – Я почти все время на взводе. Часто безо всякой причины. Даже сейчас – говорю с тобой, мне очень приятно это общение, правда. А меня все равно всего колотит.
- Ну, ещё бы, о таком говорим… - Зоя улыбнулась. – Надо же. При первой встрече ты показался мне светлой личностью.
- Нет-нет, - тихо сказал Юра. – Я очень нервный и очень вспыльчивый. Ты, наверное, думаешь, что я болтун. Но я раскрываюсь только перед людьми, которым очень доверяю.
- Мне бы очень хотелось оправдать твое доверие. Если мое участие тебе помогает, я всегда готова тебя выслушать.
В дверь номера постучали. Услышав разрешение войти, в дверь заглянул толстоватый коридорный.
- Ой, - сказала Зоя. – Надо расходиться, а то о нас не то подумают.
- Завтра будем говорить о чем-нибудь веселом и приятном.
Пожали руки. Зоя ушла в свой номер.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Летучка отмечала успех в квартире у Гели. Пригласили приятелей. На кухне Тимофей внимательно и вдохновенно, широкими кругами, половником мешал бордовую жидкость в огромной кастрюле. В вине медленно кружились ломтики фруктов. Юра заглянул в кастрюлю.
- Это компот, - сказал Тимофей.
- А я-то думал - борщ. Или окрошка.
Кастрюля с глинтвейном в руках Тимофея торжественно въехала в комнату и заняла почетное место на подставке на столе.  Вином пахло слабо, в основном разносился запах апельсина и корицы. Глеб подошел к кастрюле, выловил ложкой кусочек яблока с покрасневшей мякотью, отправил себе в рот и поморщился.
- Приказ Центрального комитета! Есть фрукты из этого зелья строго запрещается. Не хочу, чтобы было, как в тот раз.
Фрукты впитали спирт. Все, кто помнил, что было в тот раз, очень развеселились. Геля, конечно, тут же подошла и съела дольку яблока.
- Тьфу, гадость какая!
Зоя сидела с полной кружкой глинтвейна: сделала только один глоток, потому что из принципа не пила никакой алкоголь вообще. Но Зое передалось общее веселье. В этот раз все вели себя вполне прилично, только расшумелись.
- Вы слышали!? – почти кричал Сомов. - Наша партия осудила Рауля!
- Извините, товарищи, я не знаю, что сделал этот человек? – спросила Зоя
- Это был человек-бомба, - ответила Геля. – Обвязался динамитом, пришел в богатый ресторан. Бабах. Ресторана нет. 27 трупов, множество раненых.
- Он оставил записку. Он не мог выносить зрелище неравенства, - сказал Юра.
- И потому, что он не выносил зрелище неравенства, он разрешил себе убить 27 человек, ни в чем не повинных?! – воскликнула Зоя.
- Что значит – ни в чем не повинных? – возмутился Юра.
- Послушай, ты бы сделал то же самое?
- Нет, - искренне сказал Юра. – Ни за что бы не сделал. Но я не могу его осудить. Будь он жив, я с радостью пожал бы его руку.  Он – наш брат. Мы – партия террора. Мы должны поддерживать иностранных товарищей!
- Я не верю, что ты и вправду так думаешь! Этого не может быть!
Глеб фыркнул беззвучным смешком, что неприятно царапнуло Зою. Юра был заметно испуган и сконфужен. Он был убежден в своей правоте, но подумал, что Зоя теперь откажется от дружбы с ним. Сомов ошибся. Зоя то ли действительно подумала, что он не вполне понимает, о чем идет речь, то ли ушам своим не верила, и, несмотря на все свое негодование, отношения к Юре не изменила.

Почти месяц Зоя прожила в Рошвилле. Геля договорилась с Сашей Фишером, чтобы он обучил Зою динамитному делу. Сова тоже могла это сделать, но Саша гораздо больше, чем она, стремился к преподаванию. Отчисленный «за волнения» с химического факультета, он лелеял в памяти дни студенчества, и многое из того, что слышал от преподавателей, будь то формулировки, мнемонические правила, шутки или колкости, теперь переносил на своих учеников-террористов, как правило, прежде далеких от химии. Этот двадцатичетырехлетний молодой человек, сильный и хорошо сложенный, с круглым лицом, смоляными усами и глянцево блестящими черными волосами, был привлекателен, но мог отпугивать людей тем, что его строгость и серьезность очень легко обращались в резкость и язвительность. Даже на Зою он напустился один раз, хотя она была способной ученицей, и, в отличие от многих, могла поддержать интересные ему разговоры, касавшиеся естественных наук. Сначала обучение напоминало занятия с репетитором, потом стали тренироваться. Долгое время реактивы заменяли песок, зубной порошок, сахар, соль, подсолнечное масло и т.п. Наконец Саша вполне удостоверился, что Зоя усвоила его уроки. Под его бдительным наблюдением в загородном домике Зоя собрала бомбу, и в лесу, на речном берегу, ее взорвали. Был громкий хлопок. Земля вздрогнула. Повалил черно-желтый дым.

Иногда Зоя приходила в кафе Толмачева. Там произошло несколько разговоров, быть может, не имевших решающего значения, но запомнившихся ей. Один раз она сидела за одним столиком с Юрой Сомовым и питомцем Рошвилльского университета, братом члена ЦК РСП Викентия Гольца, Марком. Этот стройный средневысокий молодой человек сидел, сияя дорогим светлым костюмом «с иголочки». У Марка было продолговатое лицо, прямоугольный лоб, нос с горбинкой, мягкие губы, прекрасные белые зубы и бородка-якорь. Марк питал настоящую слабость к тому, чтобы отчитывать людей, невзирая на их возраст и общественное положение, за всевозможные промахи и несовершенства, и выставлять собеседников круглыми дураками. От Саши  Фишера товарищи тоже часто получали отповеди, но у Марка – ни слова в простоте. Как и Фишеру, Марку всё прощалось. Все знали его заслуги и таланты, и воспринимали его ехидство не как порок, а скорее как особенность, вроде цвета глаз. Он сумел так себя поставить. Он обладал тем же даром, что Зоя и ее родители.
Юра и Марк затеяли философский спор. Зоя не понимала, о чем они спорили, потому что оба употребляли множество терминов, не известных ей. Но Зоя видела, что  Марку все, о чем он говорил, было настолько очевидно, что ему было скучно спорить. Юра же бросался в атаку на страшного, заведомо сильнейшего врага. Отскакивал, наскакивал, будь он котом – прижимал бы уши. Марк стоял на твердой земле, а Юра – на шатком мостке или в утлой лодочке.
В кафе вошла девушка, стройная, среднего роста, с густыми темными волосами, убранными в высокую прическу. Черты ее лица, возможно, были грубоваты и резковаты. Прямоугольный лоб, глубоко посаженные глаза, высокие тонкие скулы, прямые линии подбородка. Но всё в ней было в меру, все – гармонично. Ею можно было любоваться. Ее звали Иридой. Это ее Марк ждал, но она опаздывала. Юра прекратил диспут на полуслове.

Зое также запомнился разговор с Сомовым о Зефе.
- Сказать по правде, сначала я его не выносила. А сейчас я знаю, что он очень хороший.
- Почему-то при первой встрече все от него шарахаются, а потом узнают ближе и проникаются симпатией. Даже Глеб. После первой встречи с Евсеем Глеб сказал, что у того равнодушное лицо.
- Наверное, тот, кто руководит террором, не может быть другим. Иначе ему останется только сойти с ума.
- Ну, почему. У Марка Александровича была холодная голова, но горячее сердце. Он был настоящий поэт. Он не сочинял стихов, только иногда - стихотворения в прозе. Но он чувствовал поэзию революции.
- Тебе Зефа тоже не понравился при первой встрече?
- Да. Он мне долго был несимпатичен. Я раз чуть из Военки не уволился сгоряча. – (Зоя вспомнила, что говорила Геля) - Но я был глубоко неправ. Я не должен был думать о себе. Вот в чем было дело: Зефа предложил такую диспозицию - три метальщика стоят на улице. Бросать бомбу должен был второй. Это был Степа. Если бы бомба не взорвалась, или Фролов оказался только ранен, он либо поехал бы дальше, на третьего метальщика, либо повернул обратно. Там его ждал бы первый. Это очень разумно, но я-то взбеленился, что Зефа поставил меня первым, а не вторым.  Я должен был – с бомбой под мышкой – пропустить мимо себя карету с Фроловым. А я и думать об этой сволочи, прости за грубость, не мог спокойно. Меня всего трясло от ненависти. Ничего, пропустил. А потом услышал гул взрыва и увидел дым.
- Если это не секрет, что ты почувствовал тогда?
Юра помолчал, задумавшись, с напряженным видом.
- Сначала я не был до конца уверен в успехе и очень волновался. И я был занят тем, чтобы отделаться от бомбы. Потом я узнал, что Фролов убит. Мне хотелось прыгать, петь, плакать от радости, я не знал, куда мне деваться с этой радостью. Вернее, было странное ощущение: я знал, что я рад, но у меня как будто не было сил радоваться. Меня очень сильно знобило, и голова кружилась. Я в Сент-Женевьев приехал совсем больной. Двое суток спал без просыпа. Обо все остальном, я думаю, тебе уже поведали... Я и сейчас ужасно несправедлив к Василию. Умом я понимаю, какой это умный и героический человек. Я все знаю. Я бесконечно его ценю. Но в общении мне всё кажется – это только у меня в дурной голове… мне кажется, что он из меня кровь пьет. Я, к сожалению, не понимаю его, и едва ли когда-нибудь пойму, а он не понимает и едва ли поймет меня.
- Да. Вы очень разные.
- Это мало сказать – разные… До смешного доходит. Он обожает еду, которую я терпеть не могу. Когда мне холодно, ему жарко – и наоборот! Вернее было бы сказать, что единственное, что у нас общего – это то, что мы – революционеры и террористы. Это, конечно, очень много, но у нас и взгляды на террор расходятся.  А поскольку Зефа – руководитель, то его точка зрения часто становится для ВО основной.  Мне от этого бывает очень тяжело. Но иногда я наблюдаю за ним, и мне становится легче.
- Потому что, глядя на него, ты лишний раз убеждаешься в серьезности нашего дела? – предположила Зоя.
- Нет. Просто Зефа – живое доказательство, что человек любого, совершенно любого душевного склада может быть социалистом.

С того времени, как отметили успех глинтвейном, члены Летучего отряда виделись редко. Провели только одно собрание, в котором участвовал недавно принятый Гелей в Летучий Отряд студент по имени Гриша. Он был похож на Гелю, как родной брат, но никакого родства между ними в действительности не было. Это был длинный худощавый молодой человек, чрезвычайно аккуратный и подтянутый, появлявшийся всегда в черной тройке, с высоким, туго накрахмаленным белейшим воротником, стянутым галстуком. Блестящие черные волосы зачесывались наверх. Лицо узкое, вытянутое. Черные глаза, непростые и недобрые, а пухлые губы какие-то очень мягкие, приоткрывавшие длинные зубы. Зое он очень не понравился – он напоминал ей большую черную пиявку. Зоя решила не слишком доверять своему первому впечатлению. Однако оно подтвердилось в первый же день. Он вышел из комнаты и пропал на некоторое время. Белявый разбил чайную чашку. Зоя поспешила выбросить осколки и взять новую. Гриша сидел на кухне, держа в руке маленькую коробку и втянул носом что-то со специальной крошечной ложечки.
- Гриша! – окликнула его Зоя.
- А? – Гриша пошмыгал носом.
- Что вы делаете?
- Неужели не понимаешь?
- Понимаю. Перестаньте! Перестаньте немедленно!
- Почему? Это приносит удовольствие.
- Но ведь ты умрешь!
- Все умрем, - невозмутимо сказал Гриша.
- Вопрос в том, когда и как! Такая смерть – нелепая, позорная!
- Ну и что. Жизнь не настолько дорога, чтобы не выжать из нее весь сок.
- Такие рассуждения не достойны революционера. Неужели тебя не унижает, что ты, ты, человек, зависишь от какого-то вещества! Что оно заставляет тебя чувствовать то, для чего нет оснований! Ты теряешь свою личность!
- Я свободен в своих убеждениях. Мы, кажется, за свободу боремся.
- Это не свобода, а вседозволенность. Вседозволенность – это свобода в представлении раба! – выпалила Зоя. – То есть хама!
Гриша усмехался и энергично кивал «Давай, давай, говори, говори, а я послушаю». Но Зое не хотелось спорить с ним. Она видела, что это бесполезно. Кроме того, он слишком напоминал ей брата. Хотелось просто взять и силой отобрать у Гриши коробочку с кокаином. На кухню вошла Геля.
- Слышу, Святой номер два у нас завелся.
Геля в первый раз вызвала у Зои раздражение, но Зоя была благодарна Геле, что та прекратила этот разговор.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Однажды Липкина неожиданно пришла к Зое домой. Стиснула подругу в объятьях, обхватив за плечи здоровой рукой.
- Здорово. Пошли ко мне. У меня чай, веселая компания и интересный разговор, - беззаботно сообщила она.
- Я, к сожалению, не могу сейчас.
- Ты что, не понимаешь?! – огрызнулась Геля.
- Понимаю, - сообразила Зоя. – Иду.
- То-то. Только никому из компании Василия мы ничего не скажем. Никому. Даже Рыбнику. Даже Святому. Ясно!?
В маленькую Гелину квартиру, вскоре после прихода хозяйки и Зои пришел Тимофей, а через некоторое время, порознь - Белявый и Гриша.
- Если выгорит, будешь играть у нас первую скрипку, - сказала Геля Зое. – Вот, что мы с Тимошей тут подумали. Можно попытать дело более крупное, чем все, что было до этого. Тем паче, что у нас теперь есть техник. (Кивнула Зое). Мы можем устроить взрыв в здании Государственного Совета во время заседания. Там министры, великие князья и ещё много кто. Чувствуете, чем пахнет?
Зоя посмотрела на Гелю прямо и с испугом. Ее как будто обварило кипятком изнутри. Она должна была так изложить свои мысли, чтобы остальные не только немедленно не отвернулись от нее, но и послушали.
«Звягинцев был один!.. Неужели смогу ещё раз!?».
- Это будет революция или очень близко к ней, - блеснул зубами Тимофей.
- Я не стану в этом участвовать, - резко сказала Зоя. – И вообще – мы не должны этого делать.
Геля метнула на Зою недоуменный гневный взгляд.
- Подожди, - сказал Зое Тимофей. – Если на то пойдет, твое дело – только приготовить бомбы. Взрывать, скорее всего, будешь не ты. Лично я это сделаю с радостью.
- Подожди, - сказала Зоя. – Дело совсем не в моей трусости. За себя я не боюсь нисколько. Если мы это сделаем, погибнет и пострадает множество ни в чем не повинных людей. Это неприемлемо… Этого нельзя!
Геля вздохнула, улыбнулась и погладила Зою по голове.
- Всё с тобой ясно. Успокойся и послушай меня: даже в индивидуальном терроре случайные жертвы неизбежны. Мы, конечно, стремимся, чтобы их не было, но это не всегда получается. Этим актом мы просто сделаем то, с чем Военка, да и мы все, за десять лет бы не управились, если бы гонялись за каждым по отдельности. И тогда случайных жертв было бы намного больше. Я надеюсь, нам удастся попасть прямо на заседание и бросить бомбы об пол. Посторонних там немного.
Зое нечего было возразить.
- Если это не удастся, можно заложить бомбу с часовым механизмом, - сказал Белявый.
- Слишком ненадежно, - возразил ему Тимофей.
- Ну, почему ненадежно? – пожал плечами Гриша.
- Можно сделать так, чтобы одним взрывом уложить как можно больше? – обратилась Геля к Зое.
Зое казалось, что это говорит не она. Она как будто унеслась куда-то и спряталась. Кто-то другой отвечал Геле ее, Зоиным, голосом.
- Можно поместить в зазор между оболочками бомбы гвозди, железки. Ещё  можно что-нибудь придумать с самими оболочками.
 
В ВО ничего не знали о планах Липкиной, но Гриша обмолвился Сомову, вместе с которым теперь снимал квартиру, что Летучий Отряд, за исключением самого Гриши, отправляется в Зеленоборск. Гриша должен был приехать туда позже. За день до предполагаемого отъезда Юра решил зайти к Зое.
Зоя открыла дверь, и Юре бросилось в глаза, как плохо Зоя выглядела: очень бледное, синюшное лицо, лиловые полумесяцы под глазами – совсем больными.
- Здравствуй, Юра, - сказала она, пытаясь улыбаться. – Рада тебя видеть, – она говорила искренне. – Сегодня я пользуюсь большим успехом. Саня приходил за книжкой, Вера… тоже. Тебя покормить обедом? Есть бульон с курицей… из курицы.
Юре было очень неловко, но он все же согласился: он сам любил угощать и переживал, когда от его угощения отказывались.  Почему отказались, думал он – нет ли на него обиды? Зоя налила супа только ему, а сама не ела.
- Мне кажется, ты нездорова.
- Да, - ответила Зоя.
- А что с тобой, если не секрет? Позволь…
Юра дотронулся ладонью до ее высокого, скругленного сверху гладкого лба.
- Ты горишь. Давай я вызову врача.
Зоя отказывалась, как Юра ни настаивал. Никаких симптомов, кроме озноба, ломоты в суставах и чувства разбитости у нее не было.
- У меня уже так было, - говорила Зоя, лежа на диване, натягивая на себя плед. – Когда брат кролика убил, и когда мама умерла… Я понимаю, что формулировка ещё та …
- Да-да, - сказал Юра и пришел ей на помощь. – То есть при очень сильных потрясениях. Прости, если не секрет: что у тебя теперь случилось?
- Ничего. Правда, ничего, и это меня удивляет.
Зоя повернулась на бок, прижимаясь щекой к подушке. У Зои был жалобный взгляд, как у бездомной собаки.
«Лучше бы сам десять раз переболел!» - подумал Сомов.
Затрещал дверной звонок. Юра выбежал в коридор. Явился Тимофей.
-Здорово, - сказал он весело, удивленный тем, увидел на пороге Юру. – Ты там что, с Зоечкой развлекаешься?
- Во-первых, нет, - резко ответил Юра. – А во-вторых, думай, что говоришь. Зоя заболела.
- Как заболела? – встревожился Тимофей. На революционном жаргоне «болезнь» означало «арест».
- Обыкновенно. С высокой температурой.
Зоя в комнате заговорила. Юре показалось, что она зовет его. Он быстро простился с Тимофеем и поспешил в комнату. Зоя с закрытыми глазами лежала на спине. Она была без сознания и бредила. Юра запаниковал. Он помнил, как помочь человеку в эпилептическом припадке. А что делать в случае обморока и бреда? Использовать нюхательную соль? Сжечь перышко и поднести к носу? Растереть уксусом виски? А где в Зоином хозяйстве нюхательная соль и уксус, и есть ли они вообще? К счастью, Юре не пришлось долго раздумывать: Зоя очнулась. Примчалась Геля. Помогая ей снять плащ и ведя в комнату, Сомов рассказал Геле, что случилось.
- А она не беременная?
- Прости, Геля, откуда мне знать?
- Кому ж знать, как не тебе?
- Геля! – у Юры лицо перекосилось. Сомову захотелось выругаться последними словами.
- Молчу-молчу.
Подруги поздоровались. Геля села на краешек кровати.
- Это пустяки, - говорила Зоя. - Завтра я еду с вами.
- Никуда ты завтра не поедешь, - просто и почти ласково сказала Геля. – Ты должна выздороветь.
- Вот ведь, товарищ, - бессильно произнес Юра, глядя на больную.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В газетах с разницей в несколько дней появились сообщения.
«Аресты и обыски.
В городе Зеленоборске вчера вечером чины местной полиции и столичного Охранного отделения произвели обыск в доме №11 по Лесному переулку. Арестовано 4 человека, в том числе Варвара Садовская и Ангелина Липкина, состоящие в Революционной Социалистической Партии и участвовавшие в совершении террористических актов, в т.ч. недавнем покушении на министра государственных имуществ А.И. Звягинцева. При обыске изъяты аптекарские весы».
«Официальное сообщение
Сегодня от директора столичного Охранного отделения последовало официальное сообщение по делу четырех лиц, арестованных в Зеленоборске.
За принадлежность к тайному сообществу, именующему себя Революционной Социалистической Партией, подготовку и осуществление террористических актов военно-полевой суд приговорил  Татьяну Петрову, Александру Соломину и двух неизвестных к смертной казни через повешение».

Татьяна Петрова и Александра Соломина - это были имена, записанные в подложных паспортах Совы и Гели. Через сутки после вынесения приговора сообщили о казни трех человек.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
За высоким окном косо летели прерывистые прямые струи дождя, рябили, и в отдалении сливались в сплошную сероватую кисею. За нею смутно рисовался зеленый сквер и большой серовато-бежевый дом с башенкой и черными решетками балконов. Дождь гремел и звенел о подоконник, шуршал в водосточной трубе. В небольшой светлой гостиной собрались Саша Фишер, Глеб, Мережко и Зефа.
Звякнул дверной звонок, Глеб подошел к двери и впустил Юру. Голова у Юры была мокрая. 
- А где Зоя? Она говорила, что хочет придти, - сказал Зефа.
- Юра, иди скорее к камину, обсохни и обогрейся, - сказала Мережко.
- Она придет, - спокойно ответил Юра. – Мы с ней поспорили. Зоя сказала, что быстрее дойдет пешком, чем я доеду на конке.
- Бедная Зоя, - сказал Глеб. – Как она? Приходит в себя понемногу?
- Да, ей уже лучше.
- Всё друг другу в жилетку плачете? – спросил Фишер.
Юра сел на корточки и кочергой пошевелил в камине рдеющие угли. Затрещал звонок.
- Приплыла? – осведомился Зефа вместо приветствия. - Ты проиграла. Товарищ Сомов здесь.
Шляпка Зои, волосы, низ подола, на который стекала вода с ватерпруфа – все вымокло. Зоя была прозрачная, с тусклыми горячими глазами. Как и Юра, стала сушиться и отогреваться возле камина.
-  О чем ты хотела со мной поговорить? – спросил Зефа.
- Я хочу снова попросить вас принять меня в ВО. Возможно, вам нужен техник?
- Да, пригодится. Один вопрос: теперь ты способна убивать? Или опять сама начнешь помирать?
Глеб начал что-то с порывом говорить, но Зефа сделал отстраняющий жест рукой, и Глеб замолчал.
- Да, - сказала Зоя. – Я хочу отомстить. На части бы их рвала.
- Всё понял. Работай.
Зоя села в кресло, уперлась локтем в подлокотник и опустила лоб на ладонь, как будто шея не выдерживала тяжести головы.
- А я слышала, что вы хотите возродить летучку, - сказала Мережко.
Зоя отняла руку от лица и подалась назад, приподняв брови.
- Ничего об этом не слышала.
- Мне сказал об этом Гриша Перов. Мне и т. Шварцу. Он просит не много – не мало 15 тысяч.
- Занятно, - проговорил Зефа. – И вы дали ему эти деньги?
- Пока нет.
- Не давайте ему денег, - сказала Зоя твердо.
Все засмеялись. Зоя и сама поняла, что получилось комично.
- Он не один. К нему хочет присоединиться девушка из столичного комитета… у нее какое-то сложное имя… Псевдоним Корнева.
- Теофилия Краус, - сказала Зоя. – Мы знакомы. Простите, мне не хотелось этого говорить, но Гриша – наркоман. Я сама видела, как он вдыхает кокаин.
Юра покивал. Он сам уже разругался с Гришей именно из-за этого.
- Сколько же кокаина можно купить на 15 тысяч? - сказал Фишер с деланной наивностью. Он стоял, облокотившись плечом о стену.
- Думаю, пора переговорить с ним, и сделать ему товарищеское внушение, - сказала Мережко. - И вынести предупреждение.
- Вышвырнуть из партии, - сказал Зефа.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Сначала Сомов подумал, что ему снится: затрещал дверной звонок. Юра разлепил веки, потряс головой. Было ранее утро. Звонки повторились. Нашарил в ящике тумбочки пистолет. Зажег ночник, встал, накинул халат. Третий раз звонки. Положил пистолет в карман и пошел к двери. Заглянул в глазок. На лестничной площадке стояла девушка небольшого роста, бедно одетая. Лицо в тени полей дешевой шляпки и под вуалью. Юра вздрогнул от радости, но ему не верилось – может быть, обознался!?
- Откройте, это я! – произнесла Сова негромко.
Юра рванул щеколду, распахнул дверь.
- Входи! Входи!
Она тяжело вошла, Юра прижал ее к себе.
- Варя! Варя! Варя! – повторял он, гладя ее плечи и спину. Снял дурную шляпку – открылась знакомая круглая русая голова, лишь не с двумя косами, а с ощетиненным пучком волос на затылке.
Сова растянула улыбкой дергающийся рот.
- Пойдем, Совушка, пойдем, - суетился Юра. – Ты поешь?
- Просто посижу и выпью чаю, - проговорила Сова.
На кухне вспыхнул свет. Юра мигом зажег спиртовку и поставил чайник.
- Гришка, вставай! – кричал Юра, расталкивая спящего соседа. – Сова жива! Сова вернулась!
- Сова?! – вскочил Гриша.
Сова, у которой от страшной усталости перед глазами плавилась световая сеточка, понемногу приходила в себя. Юра не мог наглядеться на Варю. Ему о многом хотелось расспросить ее, но он молчал, чтобы не заставлять Сову возвращаться в пережитый  кошмар даже мысленно. Во все время ее злоключений Сова несла в уме сложившуюся формулу, от которой зависела судьба всей партии, и, возможно, всей революции. Думала, что скажет всё на пороге. А сейчас не было сил говорить даже это.
- С побегом тебя, - сказал Гриша, войдя на кухню.
- В партии действует провокатор, - сказала Сова. – Возможно, в самом ЦК.
- Почему ты так думаешь?
- Я должна была ехать в Зеленоборск и дальше – в столицу с поручением от ЦК. Жандармы вообще не должны бы знать мое настоящее имя, потому что меня судили за полковника по поддельным документам. Но они его знали. И они знали, что я делала динамит для покушения на Фролова. Я случайно встретилась с Гелей в Зеленоборске. Она и остальные едва успели приехать. У них не было с собой ничего подозрительного. Ни реактивов, ни оболочек, ни запалов, ни лабораторной посуды. Вряд ли аптекарские весы – серьезная улика. Насколько я могу судить, жандармы знали, кого шли арестовывать.
…В доме разгром. Туда ворвалась уличная пустота – входная дверь распахнута.  Дверцы пустого шкафа – тоже. Комната набита мужчинами, многие из них в синих мундирах и в касках с шипом на темени. Их голоса сливаются в одно гудение. Двое жандармов держат Липкину. Она рвется, по-собачьи ощерив длинные зубы, бранится. У одного из полицейских порезана шея, течет кровь – Гелина работа. Тимофей сидит на полу. Белявого уже вывели вон. Липкина вырвалась, бежит. Ее схватывают второй раз возле двери. Сова тоже пыталась вырываться, но безуспешно. Сова молчала. При аресте. На допросах. На суде.

Следующим вечером в квартире Юры и Гриши было жарко натоплено, но электричество долго не зажигали.  Стол был накрыт к чаю, но ни к чаю, ни к пирожным, купленным в честь второго рождения Совы, никто не притрагивался. За столом сама Сова, Юра, Гриша, Зоя, Глеб, и недавно «кооптированная» в ВО очень маленькая, черненькая и горбоносая девушка с близко посаженными мышиными глазками - Ганна Шнайдер. Серая личность, не вернувшая трешку, теперь тоже состояла в Военной Организации. Он, брат Ганны Лёва Шнайдер и ещё несколько членов ВО находились на родине. Все взгляды обращены к Сове: серьезные, сочувственные, любовные, были и угрюмые. Сова, сытая и выспавшаяся, выглядела намного лучше, чем вчера, но, конечно, не так, как прежде. Ее лицо было неподвижно и казалось даже надменным и злым, но это было от тревоги и оттого, что в ней разыгрывалось горе. Позвонили в дверь. Юра вышел открывать, и вернулся вместе с Зефой. Сова молча пронаблюдала, как он входит в комнату, направляется к столу, и с ним здороваются.
- С побегом, Совушка!
Зефа подал ей руку и несколько мгновений держал руку в воздухе,  ожидая пожатия. Сова, как очнувшись, взяла ее и слабо качнула.
Сова повторила то, что рассказывала Сомову и Грише.
- Вас держали в Крепости на Княжеском острове?
- Нет. В Замке. Но там сейчас ремонт, флигели во дворе снесли. В некоторых камерах ломают стены. Тюремщики сами ничего не понимают. Они не знали, куда меня деть после суда. В итоге вместо камеры смертников посадили к анархистке и уголовнице. У них уже все было готово для побега. Только это меня и спасло. С анархисткой мы отправились к тете Риве – она нам помогла перейти границу. Вот и все.
- Ну, хорошо, - сказал Зефа. – Допустим, жандармы знали, кого они берут и за что. Это очень легко объяснить: кто-то донес на тебя раньше, и не обязательно он из ВО и тем более ЦК. И тебя, и Липкину, и Тимофея в свое время фотографировали в полиции. Поэтому шпики могли знать вас в лицо.
- Я не видела слежки за собой, - сказала Сова.
- Ну, если ты не видела слежки, это не значит, что ее не было.
- За мной не было слежки! - ответила Сова очень резко.
- Могла быть слежка за домом.
- Да, конечно, и очень возможно. Но это не все. Даже я не знала,  что Летучий отряд планировал взрыв на заседании Государственного Совета. А жандармы это знали. Геле, Тимофею и Белявому было предъявлено обвинение.
- Вас что, допрашивали всех вместе? – перебил Зефа.
- Нет. Но нас вместе судили. И потом – разговоры жандармов, когда нас конвоировали.
- И никто не выдавал? – осведомился Глеб.
- Белявый выдавал, а потом стал отказываться от своих показаний. И его тоже приговорили. Его предательство ничего не прибавило и не убавило. И раскис он после ареста.
«Несчастный трус! О господи!» – Зоя представила себе весь ужас, и вмиг насупившее страшное одиночество, последнюю, верно, такую же невыносимую, как этот страх, вспышку стыда, желание вернуть, отменить то, что отменить уже невозможно. Зою мучили гнев и презрение, Белявый был ей жалок.
- И кто же провокатор? – спросила Зоя.
- Я не знаю, - произнесла Сова, и в ее лице промелькнуло что-то. Зое показалось, что Садовская не договаривает.
Все понимали, какой ад теперь может начаться в ВО и во всей партии. Ганна сидела, притихнув, и мрачно раздумывала, что попала в ВО в не лучшие времена этой прославленной организации, и что об этом скажет ее Борис («Серый»), когда вернется.
- Последнее дело списывать на провокацию последствия собственного головотяпства, - сказал Гриша.
- Совершенно верно. А ещё последнее дело все списывать на слежку, когда провокация очевидна! – вскипел Юра. Он сказал то, что хотела, но не смогла сказать Сова, от возмущения лишившаяся дара речи. – Варя в революции не первый день! И не два месяца!
Гриша был на нелегальном положении ровно два месяца. До этого помогал знакомым революционерам, социал-шовинистам, от случая к случаю, ничего не совершил и тем более не арестовывался.
- Не ссорьтесь, - сказала Ганна. У нее был низкий чуть хрипловатый голос, и он прозвучал как-то очень убедительно и успокаивающе.
Вскоре, между делом, помирились.
 
Поздно вечером в ресторане в полумраке зала бурно играли на фортепьяно. За столиком пили вино Глеб Корсаков и Евсей Зефа. Глеб весь – слух и негодующее сочувствие, слушал своего массивного друга, сидевшего сгорбившись и опустив голову. Тот заметно похудел, лицо стало несколько уже и овальнее. Зефа был безмерно раздражен, и, казалось, готов был заплакать – в очередной раз за последнее время. Ещё до суда над членами летучки и Совой Викентий Гольц стал свидетелем такой сцены: кто-то сказал Зефе о ходивших в партии слухах.  Зефа заикал, задохнулся и в итоге разразился рыданиями, кричал, что не ожидал от товарищей таких подозрений и такой клеветы, что он жизнь отдал святому делу революции, что не перенесет и застрелится. Руфина, его жена, то прижимала его голову к своей груди, то покрывала его лицо поцелуями. Кое-как сумела унять. В действительности, Зефу всегда сопровождал шепот за спиной, косые взгляды и переглядывание.
- Как хочешь, а я не могу понять одного, - теперь говорил Зефа. – Что я им такого сделал – плохого? Я ведь их на руках носил!
- Кое-кого – буквально, - улыбнулся Глеб.
- Кого буквально – та ещё, кажется, ничего. Ты сам помнишь: хромая кочерга была очень неконспиративна.
- Я сам ходил к ним перед самой атакой на Звягинцева, - сказал Глеб.
- И кроме тебя ещё полпартии, и из других партий всякая шваль. И всё судом грозила. Оскорбляла всех. Как так можно? И полпартии, когда ее взяли, на одной ножке прыгало – долги не придется возвращать. Может, кто-то из должников и донес?
- Очень возможно. Темное дело.
За витриной ресторана был черный вечер, разбавленный фонарями. Шел дождь, и по мостовым, поблескивая, струилась вода.
- Это точно, - ответил Зефа, и, помолчав, заговорил. – Бедная Сова. Взвинчена до крайности. Но все-таки не дело разбрасываться такими заявлениями.
- Да, это верно, - молвил Глеб. – Ей хочется найти и наказать виновных. Но лично меня пока ничто не убеждает, что провокация центральная. Аргументы жидковаты.
Зефа погрузился в размышления, а потом шевельнул губами, будто хотел что-то сказать, но раздумал.
- Что?
- Да ничего. Просто вспомнилось: помнишь, что Хромая рассказывала о своих похождениях - ей тогда устроили фиктивный побег.

- Сова, - заговорил Глеб. – Не могла бы ты ещё раз рассказать нам о твоем побеге.
Сова повторила свой рассказ.
- Странно, - заметил Глеб, дослушав. – Я не питаю иллюзий относительно нашего национального характера, но мне все-таки очень странно, что такую террористку, как ты, так плохо охраняли. Вспомни, как охраняли Марка Александровича. Его заковали в кандалы.
Юра нахмурился и подпер кулаком подбородок. Глеб не говорил Сомову, зачем позвал его «к Толмачеву».
- Я польщена, - отреагировала Сова. Она не уважала Глеба, а сейчас он был ей и вовсе отвратителен. В уме у нее вертелось нечто вроде «Как этот хлыщ смеет подозревать меня!?». – Ты преувеличиваешь мою значительность.
- Совушка, а кто может подтвердить твои слова?
Сова немного помедлила с ответом – ей даже в голову не приходило, что это может понадобиться.
- Те, кто бежали вместе со мной. Но я не уверена, что их будет легко разыскать.
Глеб откровенно рассматривал Сову. Юра смотрел на нее спокойно и по-дружески. Этим он помогал ей.
- Глеб, к чему эти вопросы? – не выдержал Юра.
- Подождите, - сумрачно произнес Глеб. Дальше было золочение пилюли. – Сова, мы все тебя любим, все – помним твои заслуги. Но иногда наступают времена, когда мы не имеем права доверять даже самим себе. Ты разумный человек и должна это понимать.
Сова сидела прямо, будто в спину ей был вставлен стержень. Она ещё не успела ничего почувствовать, в голове у нее был только один вопрос: «Как!?». Сова понимала, что все, что происходит, закономерно и естественно, и это надо пережить, но не могла преодолеть ощущение страшного оскорбления и предательства. Сова знала, что должна бороться, но вдруг остро почувствовала свою уязвимость, и представила, чем может кончиться эта история. Страшна была даже не собственная смерть, а клевета, огромная тяжесть чужих поступков, которая могла обрушиться на Сову. Но ещё страшнее было то, что настоящий враг мог избежать разоблачения. Юра перехватил ее взгляд.
- Глеб, ты в своем уме!? Да как тебе такое в голову пришло!? Варя, ради бога, не принимай близко к сердцу.
И твердо решил, что, проводив Сову домой, скажет гимназическому товарищу много лестного, а извиняться потом ни за что не станет.
- Варя, почему ты решила, что провокация центральная? Надо отвечать за свои слова.
- Да, - тяжело сказала Сова. – Нужно отвечать за свои слова. И поэтому я пока воздерживаюсь от называния имен.
- И сколько ты ещё намерена воздерживаться? – спросил Глеб уже с явной издевкой.
- Недолго.

- Я не знаю, какая муха укусила Глеба, - говорил Юра, идя по улице рядом с Совой. – Извини его. Но нужно обороняться. Что ты помнишь о других участниках побега? Нужно достать их хоть со дна моря.
- Уголовную зовут Маня Черненькая. Но ее днем с огнем не найдешь, тем более, что границу она не переходила. Анархистку – Софья Александрова. Ее кличка – Сонька-генеральша.
Юра невольно хмыкнул.
- Она говорила, что, скорее всего, поедет в Сент-Женевьев.
- А она анархистка какая? Там же есть анархисты-индивидуалисты, анархисты-коммунисты и прочие.
- Анархистка-коммунистка и состоит в партии.
- Ну, какая это – партия, - махнул рукой Юра совершенно не к делу. Ему просто было приятно лишний раз вернуться к мысли о превосходстве РСП над всеми остальными партиями.
 
- Глеб считает, что мой побег был фиктивным, и что вас выдала я! – говорила Сова, сидя на диване в комнате Зои. Пришла Варя  очень вовремя. В последние несколько дней с Зоей произошло два очень неприятных события. Сами по себе они были незначительны, почти ничтожны, но слишком многое могло стоять за ними. Один из знакомых революционеров не поздоровался с Зоей в ответ на ее приветствие. Возможно, конечно, он не расслышал, занятый своими мыслями. Но Зое тотчас представилось худшее. Ей не хотелось жить. Состоялся пренеприятный разговор с Гришей. Он сам явился к ней устроить допрос с пристрастием – о ее болезни, не позволившей ей уехать вместе с остальными. Тон его был оскорбителен. Кроме того, Гриша был не в себе. Поэтому Зое меньше всего хотелось не то, что разговаривать с ним, но даже пускать его на порог.
Теперь Зоя и Сова ухватились друг за друга, и им стало легче.
- Мы с Юрой нашли Соньку-генеральшу, - сообщила Сова. – Через ее товарищей. Я выписала ее, послезавтра встречаю.
- Я тебя поздравляю! – просияла Зоя от радости за Сову.
- Это ничего не значит, - угрюмо сказала Сова. – Поверят ли ей. Не объявят ли ее ещё моей сообщницей. Скажут – сослуживица…Мне не тягаться с этим врагом.
- Кто твой враг!? Ты можешь сказать хотя бы мне?
- Хорошо. Тебе я скажу. Но если ты обмолвишься хоть кому-нибудь хоть словом – нам обеим конец. Вспомни, против кого нас предостерегала Геля.
- Зефа!?
- Да.
Помолчали мгновение.
- Почему ты так думаешь?
- Однажды Зефу уже обвиняли в провокации. Сначала это были четыре молодых человека. Зефа тогда смог оправдаться, и они отказались от обвинений. Эти четверо были в разное время арестованы. Трое из них казнены. Потом ещё один социалист-демократ. И тут же вся их партия заговорила, что он сам - провокатор. Он оказался в полной изоляции, и вскоре тоже был арестован… В Зеленоборск меня отправил Зефа. Но об этом знали в ЦК. Когда я вернулась, я сама ещё не была уверена в виновности Зефы. Но теперь меня подозревает Глеб. Ясно, откуда ветер дует. Зефа убивает меня.
- Зефа ничего не мог знать о планах летучки, - произнесла Зоя. Она не возражала. Только констатировала. - Возможно, Зефа не один. Послезавтра сюда приедет Кауров. По крайней мере, он поможет нам доказать нашу невиновность.

Вернувшись к себе, Сова сидела некоторое время неподвижно, глядя на фотокарточку, которую попросила у Мережко. Сфотографированный человек, больной скоротечной чахоткой, меньше года назад испустил дух в отдельной дорогой палате больницы в Сент-Женевьев. Он не верил в свое умирание, и до последнего дня вынашивал в своем изобретательном уме планы «царского дела». Сова и Геля посменно дежурили возле больного,  ухаживая за ним, как родные дочери. Другие преданные ему люди тоже приходили поддержать его. Вот он, герой, партийным общественным мнением причисленный к лику революционеров-святых, организатор череды террористических актов в разных городах. Плотный, крепкого телосложения широколицый человек лет 35, темноволосый и строго остриженный, с линией бородки и маленьким, четко очерченным, иронично улыбающимся ртом. Эта фотография была сделана в ателье, и оттого, что Марк Александрович смотрел в объектив, взгляд несколько обессмыслился.  В действительности же у Исакова были глаза матерого волка. Но этого страшного, волчьего, ни Сова, ни Геля Липкина, ни прочие, что называется «в упор не видели». Однако для восторженных характеристик его товарищи тоже вспоминали хищную фауну: его часто называли «орлом», иногда – «тигром революции».  Хитрость в лице именовалась «лукавинкой». Одним глазом Марк Александрович чуть косил. Отсюда прозвище «Косоглазый». Сова вспоминала в этих глазах огоньки восторга, вспомнила его голос, довольно высокий, то твердый и серьезный, то веселый и ободряющий, вспомнились его наставления перед покушением. Да разве Марк Александрович допустил бы что-нибудь подобное? Или – страшно было даже подумать об этом – и он стал жертвой предательства?

Гриша съехал от Юры на другую квартиру. Туда к нему пришли, напросившись «в гости» (хотя обе стороны понимали, что это встреча по партийным делам) Юра и Глеб. Гриша, длинный и черный, сел в кресло нога на ногу.
- Мы к тебе по не очень приятному делу, - сказал Юра.
- Слушаю вас внимательно. Мне уже заранее неприятно, - ответил Гриша.
- Это правильно, что тебе неприятно, - начал ощетиниваться Юра, но тотчас одернул себя. – Не мог бы ты вести себя хоть немного скромнее… и достойнее…
- Достойнее чего?
- Партии, в которой ты состоишь! Викентий Гольц видел тебя в казино «Фортуна». Ты проиграл там 6 тысяч! О твоих кутежах известно!
Гриша сидел, откинувшись на спинку кресла, положив расслабленные руки на подлокотники. Взгляд был мутный. Гриша двигал языком во рту, облизывая свои длинные зубы, поднимая и оттопыривая то верхнюю губу, то нижнюю. Видимо, между зубов застряли мясные волоконца.
- То, что мне это говоришь ты, я ещё готов стерпеть, это ещё куда ни шло.  Но фигура, которая возле тебя маячит, а за ней ещё одна… незримо, - Гриша помахал в воздухе рукой.  – Чья бы корова мычала. А что Викентий делал в казино?
Кроме литературной и организаторской работы в обязанности Викентия Гольца входило пополнение партийной казны. Он показывал своим богатым родственникам и их друзьям все лучшие казино, мюзик-холлы, увеселительные сады и тому подобные заведения в Рошвилле, и известными ему способами уговаривал этих людей поддержать революцию. Викентий, впрочем, говорил, что подобное времяпрепровождение тяготит его: он, конечно же, был рожден для аскетической жизни, наполненной напряженным интеллектуальным трудом. Дома Викентий ходил в расшитой косоворотке.
- Все знают, что Викентий делал в казино, - сказал Глеб. – Потрудись объяснить, откуда у тебя 6 тысяч?
- Что это за допрос? Я плохо себя чувствую. Я не готов отвечать.
- По-моему, ты очень хорошо себя чувствуешь. Слишком хорошо. Но тебе придется ответить, - холодно сказал Юра.
- Я получил наследство.
- Тогда почему ты просишь деньги у Елены Максимовны?
- Я хочу возродить Летучий отряд.
- А от кого наследство, - спросил Глеб, прохаживаясь по комнате. Взглянул на плохонькую, бледную цветную гравюру на стене – городской вид.
- Я вам сказал неправду, - ответил Гриша. – Липкина дала мне 8 тысяч на хранение. Но с ней случилось несчастье, и деньги остались. Я думал отыграться. Не будьте ханжами.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
- Что сказал Кауров? - спросил Зою Юра.
Зоя усмехнулась.
- Мы с Совой – не провокаторши. У Каурова есть какой-то знакомый полицейский.  Его обошли чинами и наградами, поэтому теперь он приторговывает документами. У Виктора Леонтьевича даже не всегда денег на них хватает. Так вот выяснилось, что Садовской и Рунич в списках департамента полиции нет.
- Что и требовалось доказать. Неужели Геля отдала Грише все 8 тысяч?
Зоя помотала головой.
- Как это? Не может быть такого. Это само по себе немыслимо. Нет-нет. Насколько мне известно, Геля только запросила эти деньги. Елена Максимовна должна была сделать перевод.
- Просто Руфина Зефа, наш казначей,  вообще ничего об этом не знает.
- Но ведь так тоже можно?
- Можно… - сказал Юра и помотал головой. – Черт знает, что такое.
Последнее относилось вот к чему. Кауров получил от своего агента из департамента полиции список секретных сотрудников. В списке, кроме прочих, значились Григорий Перов (псевдоним Новый) и Евсей Зефа (псевдоним Рубин). 
- Как вы можете быть настолько наивны? Неужели вы не понимаете, что это – подделка, - сказал Каурову Шварц.
- Нет, - терпеливо сказал Кауров. – Это не подделка. Подделку я из департамента полиции уже получал раньше. Там было около 50 имен каких-то мифических лиц, и ни одной фамилии настоящих провокаторов.
- А как вы определили, какой список настоящий?
- Во-первых, я работаю не первый день, во-вторых, я работаю не один, - пожал плечами Кауров. – В департаменте полиции достаточно людей, готовых работать на меня. Из самых разных побуждений.
- Вы можете назвать людей, предоставивших вам этот список?
- Нет. Не могу, - просто сказал Кауров.
Глеб обреченно развел руками.  Его вид означал «С вами все ясно». Кауров смерил Глеба долгим взглядом, и даже как будто чуть иронично улыбнулся.
- Т. Валерьян. Я думал, что вы-то должны меня понимать. Вы же не станете сообщать мне состав Военной Организации поименно?
Глеб помолчал немного.
- Вы можете отдать нам этот документ? – спросил он.
- Я сделаю вам фотокопию.
С фотокопией Глеб и Юра пришли к Зефе. Зефа взял список, пробежал по нему глазами. Лицо оставалось почти неподвижным, но Зефа немного щурился, хотя не был близорук.
- В списке есть Евсей Зефа, - сказал Юра. – Как это объяснить?
- Что тут скажешь? Я – Евсей Зефа.
Глеб посмотрел на Зефу, Юра – тоже посмотрел на Зефу, потом на Глеба. Зефа улыбнулся и хохотнул на выдохе.
- Хочешь папиросу? – и протянул Глебу портсигар. Двое закурили.
- Извини, - сказал Глеб.
Вскоре была арестована недавно сформированная группа, относившаяся к столичному комитету. В эту группу входила Теофилия.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
- Гриша, неужели ты не понимаешь всей серьезности обвинения?
Юра и Глеб снова пришли на квартиру к Перову. Вчера тому пришлось выдержать допрос членов ЦК: Викентия Гольца, Шварца и Мережко. Гриша путался, концы с концами не сходились. Тогда его обвинили в «провокации».
- Я раздавлен вашими обвинениями.  Мне нечего сказать.
- Если ты не виновен, тебе нечего бояться. Если ты виновен – то признайся, и сможешь спастись, - сказал Юра.
- Я готов убить кого угодно, включая себя, если это потребуется. Но я не предатель! – почти вскрикнул Гриша. – Не предатель!
- Хорошо. Докажи это. Откуда взялись деньги на дачу, которая была провалена?
- Это были мои деньги.
- А твое любопытство: ты всех расспрашиваешь о работе, о семьях?
- Что же, я не могу интересоваться жизнью моих товарищей? Я же вам сказал, что искал людей для новой Летучки.
У Гриши задергался подбородок, и вмиг опухли глаза. Но он удержался от слез. Трое стояли примерно посередине небольшой комнаты тесной группой. И казалось, что от их слов и состояния воздух в комнате делался плотным, как резина.
- Как ты объяснишь арест Теофилии?
- Не знаю. Может быть, ее выдал кто-то другой. Вы не можете сказать, что я – провокатор, только на основании того, что я с кем-то о чем-то говорил. Не можете!
Гриша отступил на шаг, растягивая заколдованное пространство.
- Я знаю, что вы мне не верите. Я знаю, кто настоящий провокатор.
- Ну, и кто же? – осведомился Глеб холодно и насмешливо, хотя внутри у него на миг все замерло.
- Зефа! – произнес Гриша – Зефа и никто другой! Я точно это знаю!
Гриша, точно озираясь, взглядывал то на того, то на другого. Он чувствовал, что тонет. Его мучили ужас и ненависть. - Это Зефа!
- Мы это слышали, - сказал Глеб. – Мы ждем доказательств.
- Уйдите сейчас, – проговорил Гриша. – Я представлю вам доказательства завтра.
- Ясно, - сказал Юра. – «Представлю», значит «придумаю». Прости меня, Гриша. Мы не хотим зла лично тебе. Но мы хотим знать, кто погубил наших товарищей. Обвиняя Зефу, ты на чем-то основывался, - терпеливо продолжал он. – На чем?
- Вот клещи, - вздохнул Гриша. – То есть клещи. Хорошо. У меня есть друг – социал-шивинист. Он, как Геля Липкина, делает вид, что агентурит, а на самом деле... Одним словом, как Геля Липкина.
На Гришу снизошло вдохновение, и он едва скрывал свою радость.
- Так что ж ты молчал!?
- Он сказал это лично мне, чтобы я держался от Зефы подальше. Он боится провала. Он боится, что в полиции узнают, что он не настоящий провокатор.  Поэтому я молчал. И я сам боялся Зефы.
- А как зовут твоего друга?
- Петр Лобарев.
- А кличка?
- Кличка?.. Шорох.
- Вы товарищи по С-скому комитету?
- Да. По С-скому.
Когда Юра и Глеб ушли, Гриша принялся, как заведенный, почти бегом кружить по комнате. Вышел в переднюю. Так же описал круг в передней. Вернулся в комнату, рухнул в кресло. Прижал к лицу ладони и долго, бурно плакал. В тот же вечер он уехал к родителям.

- Никакого Петра Лобарева и никого по кличке Шорох в С-ском комитете нет. И вообще в партии нет. И не было, - сказал Марк. Он специально ездил в С* и встречался с некоторыми социал-шовинистами. – А об этом Грише мне пришлось услышать самые нелестные отзывы.
Зоя сидела на диване. Юра ходил по комнате, как будто мерил ее шагами.
 - А именно?
- То, что он аморальный тип, по-моему, и так ясно. Ему уже тогда не особенно доверяли.
- Социал-шовинисты презирают всех остальных социалистов, - сказал Юра. – Тем более тех, кто от них ушел. Но теперь все слишком похоже на правду.
- Вы говорили с Глебом? – спросила Зоя.
- Ещё нет. Поговорим во вторник у меня на квартире.
- Гриша знает о фотокопии?
- Нет. Не знает. А что? А, я понял.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
- Одним словом, дело темное, - говорил Юра, расставляя по столу блюдца, а на них – чашки. – А Глеб, при всей моей дружбе, сошел с ума.
У Юры на квартире через час должно было состояться собрание. В кухне чем-то гремела Сова. В передней звякнул замок. Сова пошла открывать. Зоя тоненько нарезала лимон и искоса наблюдала за Сомовым, державшим стопку блюдец и две поставленные на них чашки одной рукой почти в охапке. Наконец не выдержала.
- Хочешь узнать ужасную правду?
- Какую? – проговорил Юра. Чашки и блюдца отчаянно зазвенели.
- Ты все-таки калоша. Поставь блюдца на стол, наконец!
Юра осторожно опустил блюдца на стол.
- Это и была твоя ужасная правда? – осведомился он страшным голосом. – Я – калоша!?
- Да, - весело заявила Зоя. – Ты – калоша.
- Ну, берегись!
Юра подбежал к ней, Зоя, смеясь, отскочила. Лимон был у нее в руке. Хотели устроить догонялки вокруг стола, но, так как каждый думал перехитрить другого и побежать навстречу, только качнулись пару раз из стороны в сторону. Зоя отбежала к стене, в которой была дверь, и крикнула:
- Перестань! Я в тебя лимоном запущу!
- А я в тебя – апельсином!
Юра схватил апельсин из вазочки в центре стола и швырнул в направлении Зои, но так, чтобы попасть не в нее, а в дверь. Но в этот момент дверь открылась…
- Мама!
Зефа стоял в дверях и беспомощно смотрел на свою жилетку.
- Это отстирается? – проговорил он упавшим голосом.
К Зефе подошла Мережко. Видимо, она решила, что это ее позвали.
- Лично я никаких следов не вижу.
- Да?
Зефа вздохнул, а потом проговорил:
- Ну, Святой, если бы следы остались, я бы тебе этот апельсин засунул, знаешь, куда – до самой глотки!
- Тише, тише, – примирительно сказала Мережко.
Скоро началось собрание. Юра рассказал о своей встрече с Сонькой – Генеральшей. Потом говорил Глеб, а Юра и Зоя иногда перебивали его замечаниями – о встречах с Гришей. Потом говорила Мережко: две тысячи были отданы Геле лично в руки утром в день отъезда, когда дом был уже нанят, а остальные шесть должны были быть переведены через банк, но – не судьба… Сова, неподвижная и угрюмая, слушала и иногда медлительно кивала.
- Глеб, - произнес Юра. – Я надеюсь, ты услышал то, что хотел. Варин побег не фиктивный.
- А кто сказал такую глупость, что твой побег – фиктивный? – осведомился Зефа у Совы.
- Глеб, - просто ответила та. – Не то, чтоб сказал…
- Евсей, ты говорил об этом со мной.
У Совы в глазах зажглось что-то.
- Товарищ Зефа, пожалуйста, потрудитесь объяснить, - произнесла она.
- Только ты не смотри на меня такими глазами. Обо мне тоже много чего говорят. Ты это знаешь. Я имел в виду, что это так же нелепо, как обвинять, скажем, тебя. И я вспомнил про фиктивный побег Гели. Так дело было, Глеб?
- Да, так. - Было видно, что он судорожно соображает. - Я думал, что это предположение или намек.
- Известная птица тоже думала, и участь ее была печальна, - изрек Сомов. Некоторые хмыкнули, догадавшись, что за птица и что за участь.
- Я не знаю, что ты там думал, - сказал Зефа. – Только я никогда ни в чем Сову не подозревал и не подозреваю. Совушка, это недоразумение. Прости.
- Хорошо, - медленно сказала Сова.
Одним словом, здесь, в комнате в квартире, нанятой Сомовым, революционерам открылась истина: провокатор – Гриша, Зефа – настоящий революционер, которого полиция, не способная его арестовать, пытается очернить, обвинение Совы – недоразумение. Истина сияла ярко и ясно, как январское солнце, и так всех радовала, что в ее лучах совершенно померкли кое-какие факты.
- А как быть с Перовым? – произнесла Мережко.
- Подарить ему лилию, - огрызнулся Зефа. – Убить его и все.
Сова кивнула.
- Подождите, - сказала Елена Максимовна. – Мне доводилось сталкиваться с провокаторами гораздо страшнее этого Гриши. Можно просто исключить его из партии при условии, что он реабилитируется. Все равно Кауров пропечатает его, и он уже не будет опасен.
Реабилитироваться – означало совершить политическое убийство, жертвой которого, как правило, становились непосредственные начальники.
- То, что бывали провокаторы страшнее, совсем не значит, что этот должен оставаться в живых. Почему он должен жить, когда Геля и Тимофей мертвы?
Имя Белявого обходили таким молчанием, будто этого человека никогда не существовало на свете. Зоя и Юра ничего не сказали.

Глеб и Корней Лобов, молодой рабочий-кожевник, стали готовить убийство. Прошла неделя. Глеб и Зефа встретились для обсуждения дел. Глеб сообщил, что в С*, родном городе Перова, он, Глеб, встречался с Гришей, чтобы окончательно удостовериться в его предательстве. Попытки  выманить Гришу из дома второй раз оказались безуспешными. Зефа был страшно возмущен. Глеб уехал из С*, вместо него туда отправился  Марк.

…В трактире, в пару и сизом дыму, как под водой, двигались посетители, женщины в пернатых шляпах, сонные половые в грязной, некогда белой одежде. Хохот, бормотание, окрики, ругань. За одним из столиков сидел молодой человек, худощавый и темноволосый. Вернее, он лежал грудью на столе. Он уже очень давно так сидел и не шевелился. Подобное в этом трактире бывало, и долгое время никого не удивляло. Потом один из половых насторожился и подошел к молодому человеку. Тот был давно мертв. Его ударили ножом. Кто-то смог смутно припомнить, что к убитому некоторое время назад подсел крепкий невысокий парень...
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Внимание полковника Маслова на миг отвлекла тонкая, прихотливо извитая струйка дыма от кончика его папиросы, но лишь на миг. В камине гудело, и трещали горящие дрова. Маслов и его лучший секретный сотрудник сидели в креслах перед камином. От камина исходил зной. Это было на конспиративной квартире в доме на одной из центральных улиц столицы. Сотрудник тоже курил.
«Развели семейственность» - подумал Маслов, скрипнув зубами.
Куратор Григория Перова, подполковник Куликов, был зятем Репьина, начальника Охранного отделения - что называется, имел «руку наверху». Получил повышение. Расцвел, приосанился, глаза разгорелись…
«Устроил фейерверк, - продолжал с ненавистью думать Маслов. – Ловить всякую мелюзгу, а сотрудников, не только своих, но и чужих, проваливать. Герой! Умник!».
Маслов слышал, что министр внутренних дел, Белагин, недавно сделал выговор Репьину, и Маслов ещё раз с удовольствием подумал об этом.
- Сколько раз я вас просил, я вас умолял не выдать меня! И потом - зачем надо было называть журналистам имена!?
- Имена назвал один молодой полицейский. Его, видимо, не предупредили.
- Отлично! - Этот крупный, грузный флегматик сейчас был необычно взбешен и взволнован. У него дрожали руки. Это было видно по тому, как неловко он зажигал папиросы. Секретный сотрудник закурил и через некоторое время выпустил дым изо рта. – Кто-то там хочет орден, кто-то - прибавку жалования, кого-то не предупредили, а меня краснотряпочники на ножи поставят. Как этого Гришу. Если у Департамента полиции так много сотрудников в ЦК РСП, то прошу – выдайте мне новые документы и заграничный паспорт. Я не самоубийца. И у меня семья!
- Успокойтесь, голубчик. Я сделаю все, чтобы ничто подобное больше не случилось.
Зефа вздохнул.
- Вы можете сказать, кто убил Перова? – спросил Маслов.
- Руководили этим делом Корсаков и Марк Гольц. Непосредственный исполнитель – Корней Лобов, рабочий.
- А где они сейчас?
- Кто в Олафсфорте, кто в Зеленоборске. Там скоро будет собрание ВО. Я надеюсь, я буду в курсе дела и сообщу вам то, что смогу узнать. Корсаков считает меня своим другом. Мне бы не хотелось, чтобы он в этом разубедился.
- Поразительно, насколько нужно не разбираться в людях, чтобы заподозрить Садовскую, - сказал Маслов. – Я допрашивал ее. Вернее, пытался допрашивать. Она отмалчивалась.
- Я и сам не ожидал, что Корсаков начнет ее подозревать. Я сделал один неосторожный намек, но я думал, что мы с ним посмеемся и забудем об этом... Очень эффектно получилось.
Маслов взял кочергу и пошевелил угли в камине.
- И что теперь Садовская?
- Ничего. Совершенно оправдалась и совершенно удовлетворена. По Липкиной, конечно, горюет.
- Они дружили?
- Да. Но не всегда. В свое время Садовская была правой рукой Исакова на севере, в столице, а Липкина – на юге. Потом оказались в одной группе. И вот эти две правые руки начали выяснять, которая из них правее. Жуть во мраке, что там было. Потом обе на каторгу попали. Не знаю, что бы Садовская там делала без Липкиной. У Совы не сложились отношения с уголовными, а Липкина с ними водилась и защищала Сову. Потом вместе сбежали. Вместе ухаживали за Исаковым. Вместе за гробом шли. А теперь им и вовсе делить стало нечего… Ваше превосходительство, у меня к вам просьба. Рошвилль - очень дорогой город.  Тех денег, что я получаю, для жизни в Сент-Женевьев за глаза хватает, а вот в Рошвилле - в обрез. И потом, теперь я счастливый отец двоих детей. Нельзя ли прибавить мне жалованье?
- Хорошо, - ответил Маслов немного неприязненно. Эту просьбу он слышал не в первый, не во второй и не в третий раз, и всегда она удовлетворялась. – Поздравляю вас, - сказал Маслов уже теплее. Он сам был отцом двоих детей. – Кто у вас? Второй сын или дочка?
- Дочка, - ответил Зефа. – Роза. Так не забудьте мою просьбу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В увеселительном саду «Парадиз» за бутылкой красного вина сидели трое. Служащие департамента полиции были бы счастливы арестовать двоих из них, а если бы знали правду – то и всех троих. Выбор места для собрания руководства ВО был продиктован, конечно же, соображениями конспирации. Однако, нельзя не согласиться, что во время перерыва в борьбе революционный темперамент ищет себе применения. И вообще – природа берет свое. Бурлила и квакала гниловатая музыка, взвизгивали скрипки, ухали духовые и бурлили подолы четырех из пяти сомнительных девиц, выступавших на эстраде. Взлетали ножки в кружевных чулках и туфлях на каблучищах. Иногда девицы переставали махать юбками и просто топали на месте, почти маршировали. Примадонна, пышная и сладкая, как взбитые сливки, блондинка, с круглыми и гладкими грудями, сверкая улыбкой, пела куплеты – такие двусмысленные, что всякая двусмысленность пропадала.
- Ну, что там решили на собрании? Рассказывайте скорее!
- То, что и должны были решить. Белагин и фон дер Шпиц, генерал-губернатор К*.
- Шпиц – это такая собака, - сказал Юра. Нервы у него были очень напряжены, и его тянуло сказать какую угодно чепуху, чтобы хоть как-то избавиться от этого состояния. - Надо устроить общее собрание. Только бы всё удалось. Белагин – не человек. Это черт. Змей-искуситель.
- И кого он искушает? – усмехнулся Глеб, совершенно не расположенный говорить о делах.
- Если земля перейдет из собственности крестьянской общины в частные руки, это убьет надежду на социализм.
Зефа смотрел на сцену, и, если во время разговора взглядывал на товарищей, то стремился опять перевести взгляд на то, что ему было гораздо интереснее. Он весь размяк и лоснился от удовольствия. Юра выглядел очень необычно.  Одет он был аккуратно, в темно-серую тройку. Белоснежный воротник и галстук.  На краешке стола, возле Юриного локтя, лежал букет роз. Сомов лишь иногда взглядывал на эстраду, и при этом морщился, как от слепящего света или от кислого. Страдало его эстетическое чувство.
- Кому веник? – осведомился Зефа, кивнув на букет.
- Любке Рыжей.
Это была рыжая девица, которая сейчас яростно размахивала подолом и выбрасывала из-под него длинные, но толстоватые по сравнению с остальным телом ноги.
- Юре нравятся рыжие тощие стервы, - сказал Глеб. – И не только тощие.
- Ей бы что-нибудь посущественнее, - сказал Зефа.
- Посущественнее я уже подарил.
- Роскошная женщина, - пробормотал Зефа.
«Все они тут «роскошные», - подумал Юра со злобой. – Век бы их не видеть. И не слышать».
- Кто? Любка?
- Да нет! – Зефа указал на сливочную примадонну.
- Подушка, - фыркнул Юра. – И ляжки у нее наверняка рыхлые.
- Ты бы ей тоже не понравился. И подбирай выражения.
Юра догадался.
- Извини, пожалуйста.
- Да, кстати, у Любки тоже ляжки рыхлые. Только при этом ещё ребра торчат. А ты хочешь, чтобы ляжки были не рыхлые?
- Желательно.
- А может, ты ещё нецелованную девственницу хочешь? – усмехнулся Глеб -  Тогда женись.
- Ни за что!
Глеб и Зефа расхохотались.
- Ай, да Святой! Надо же, как испугался женитьбы!
- Нет, товарищи, - вздохнул Зефа, глядя на сцену. – Так же решительно можно свихнуться. Какая женщина.
- Я не женитьбы испугался, - произнес Юра серьезно, хотя те двое продолжали веселиться. – Как мне сейчас жениться? Рудольф, я надеюсь, ты не заставишь меня ждать ещё?.. В любом  случае, я не знаю, что будет завтра.
- Несостоятельный ответ, - отрезал Глеб. – Мы ровно в том же положении.
- Святой прав. Женитьба – шаг серьезный, и жениться надо на девственнице - Зефе эта идея явно понравилась. - Хочешь, мы тебя на Сове женим?
- А откуда ты знаешь, что Сова – девственница? – хмыкнул Глеб – Сагитировал!?
- Если бы я ее сагитировал, говорил бы в прошедшем времени, кхе-кхе!
- Прекратите! – выцедил Юра, едва сдерживаясь. – Прекратите НЕМЕДЛЕННО! Не смейте! Разве Сова подала хоть малейший повод говорить о ней в таком тоне!?
Глеб отпил вино из бокала, а потом посмотрел через бокал на свет.
- Сова подала повод уже тем, что не подала ни малейшего повода.
- Что ты так занервничал? Сдается мне, неспроста, - заметил Зефа.
- Я люблю Сову, но только как товарища!
- В том-то и дело, что только как товарища, - кивнул Глеб. – И в этом, хочешь -  верь, хочешь – не верь, ее проклятие.
- А теперь представь себе, что кто-нибудь всё то же самое говорит о твоей сестре, матери, Тане или Марго.
- Выпей и уймись. Никто товарища Сову не обижает.
- Хорошо, даже если не переходить на личности, как ты определяешь, девица или не девица, если НЕ?.. – сказал Глеб.
- Секрет фирмы – залог успеха, - ответил Зефа. - Шучу. По виду. Для этого надо иметь определенную статистически значимую выборку…
Глеба и Юру, каждого по-своему, терзал вопрос: врет Зефа или не врет. Если бы наверняка знать, что врет...
- Когда собрание? Я должен товарищам сообщить, - сказал Юра.
- Да хоть в следующий вторник. Да. В следующий вторник у меня. Черт. Сто человек в зале пялятся на Фани...
Подушка весело взвизгнула последнюю ноту, и, несмотря на внушительность своей фигуры, перекувырнулась и прошла по сцене на руках.
- Удивительно! – восхитился Зефа.
Девицы убежали за кулисы. Всё, что сидело в зале, разразилось аплодисментами.
Мысль о победах Зефы повергала Глеба в такой мрак, а тема Юриной женитьбы так веселила…
- Святой, дай объявление в брачную газету: «Революционер-террорист, философ и поэт, ищет  сознательную барышню с гладкими ляжками».
- И все провокаторши - мои…
- Ты их быстро перевербуешь. С твоим-то обаянием. Или, хочешь, введу тебя в литературный мир? Стоит окололитературным барышням услышать, кто ты, у них подогнутся коленки.
От одного взгляда, брошенного Зефой, Глеб осекся и замолчал.

Юра под руку с Любкой Рыжей вышли из ворот увеселительного сада и заспешили по улице туда, где в ряд стояли извозчичьи пролетки. На улице ощутимо похолодало. Может быть, и от этого, но больше – от другого, Юру пронимал озноб. Поблескивающий край воротника полукругом частично закрывал нарумяненную щеку Любки с несколько выступающей тонкой скулой. Из-под шляпки с перьями хищных птиц лезли рыжие пряди. Юра плел что-то веселое, чтобы хоть как-то понравиться девице, и между ним и будущей любовницей была бы хоть какая-то симпатия. Любка – не настоящее ее имя. Юра для нее тоже не Юра.
Приехали в гостиницу. По лестнице и в номер – как в чаду.
Сомов изнемогал от похоти. У Любки были длинные злые глаза и красиво очерченный рот. Тонкая, розовато-белая, чуть веснушчатая кожа. Треугольные впадины над ключицами. При вдохе прорисовывались ребра. Однако бедра были и вправду жирноватые и рыхлые.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
В Зеленоборске Зефа жил у Анны Ингинен, учительницы, социалистки и сепаратистки. Историческая область, включавшая Зеленоборск и Олафсфорт, недавно получила автономию, но сепаратисты требовали ее полного отделения от империи. Люди из ВО приходили в маленький и небогатый, но добротный дом Анны в гости или на собрания. Анна, при общем доверии к ней, конечно, не участвовала в этих собраниях. В тот день Анны не было дома. За столом сидели Зоя, Сова, Глеб, Юра и Зефа. От золотистой кулебяки исходил вкусный запах и жар. В чашках дымился чай. Говорили о делах, но пока – только в общем. Может быть, последующий разговор никогда бы и не состоялся, если бы Юра не отреагировал на что-то:
- Ну, и слава богу.
- Слава богу! – повторила Сова возмущенно. Это было бы передразнивание, будь в ее голосе ехидство. Юра насторожился.
- Я давно собираюсь серьезно поговорить с тобой об этом.
Сомов держал свои большие, вечно холодные руки, вокруг чашки.
- Слушаю тебя внимательно, Совушка.
- Я говорю о твоих религиозных убеждениях.
- Это мое право – исповедовать то, что я считаю нужным, - ответил Юра невозмутимо.
- Ты подаешь дурной пример. Кроме того… не хотела тебе этого говорить, но ты вынуждаешь меня - твоя религиозность может запятнать честь партии.
Юра вытаращился сильнее, чем обычно. Было видно, что слов, которые он мог бы сказать в ответ, так много, что они комом застряли у него в горле.
- Сова, зачем так, - вступился Глеб.
Сова коротко взглянула на него, и не удостоила Глеба большим вниманием. Зоя ощутила тягучую, тошную скуку. Было стыдно за Сову и тревожно за Юру.
- Мы боремся за свободу, - произнес Юра, еле сдерживаясь. – В том числе за свободу убеждений. Даже если бы мне удалось дожить до социализма, и все поголовно стали бы атеистами, я бы остался верующим ровно до тех пор, пока САМ, САМОСТОЯТЕЛЬНО, ИСКРЕННЕ не утратил бы свою веру.
- Я уважаю твердость твоих убеждений, но посуди сам: разве возможно, чтобы при социализме люди плясали с бубнами?
- Мне трудно себе это представить, - улыбнулся Юра.
- Молебен – та же пляска с бубнами.
- Так, Сова, - твердо произнес Юра. – Давай разберемся. Будем подавать мух отдельно от котлет.
- Сова, не путай божий дар с яичницей, - вставил Зефа, приступая ко второму куску кулебяки. Сова немного покраснела.
- Вы все прекрасно знаете, как я ненавижу официальную религиозность.
- Религия – наркотик для народа и средство подавления. Государство насильно насаждает предрассудки.
- Сова! Исходно Истинная вера – это вера бедняков! Ее история начиналась со страшных гонений, с катакомб… считай, с кружковщины! Вот как у нас. Именно она и лежит в основе социализма!
За этим столом, увы, не было никого,  кто возразил бы Сомову на это. Можно было бы многое сказать о заимствовании форм и противоположном содержании…
- Как можно спорить, если ты не владеешь предметом спора! О чем мы говорим!?
- Ой, не знаю, о чем мы говорим, - вздохнул Зефа. – Отличная кулебяка.
- Все равно! – произнесла Сова. - Я говорю о религии вообще. Это всегда подмена объективного знания фантазиями. Это всегда заранее готовые простые ответы. Бог – нечто вроде царя или чинуша. Любит унижать просителей. Если у него что-то долго клянчить, называть себя рабом, может быть, и поможет. А может бедствия наслать. До седьмого колена, желательно.
- Отношения человека и бога – это не отношения раба и господина. Это отношения, которые должны быть между ребенком и родителем!
Сова не стала слушать.
- Болезни – божья кара или ещё лучше – испытание. Ах, как удобно! Не нужно искать лекарства! А почему болеют и умирают маленькие дети? Даже после того, как все необходимые обряды над ними осуществлены? Почему рождаются дети с уродствами? Как твой боженька это допускает!? Почему твои братья и сестры умирали!?
- Не увлекайся, Сова, - коротко сказал Юра. – Опять теодицея…
- Святой, скажи, неужели ты и вправду веришь, что где-то в облаках сидит бородатый старик и глядит на землю? – сказал Зефа.
- Веселый старикан, - с усмешкой заметил Глеб. – По крайней мере – ехидный.
Юра шумно вздохнул.
- Божественное лишь по-разному представляется в разных культурах. Я воспитан в этой культуре. Я отчасти создан ею. Я буду веровать так, как принято у нас. Да, есть общечеловеческие ценности. Просто истинная вера, как я считаю, полнее и лучше всего выражает их. Вы говорите о низовых верованиях. Я убежден, что когда, во-первых, все и каждый будут получать хорошее образование, а во-вторых, станет возможным непредвзятое изучение священных текстов…
- …От религии мокрого места не останется! – ввернула Сова.
- …Низовой уровень верования исчезнет. А на счет того, что религия застит разум и порабощает – так, по-моему, именно проповедь свободы духа, свойственная нашей вере, и сделала возможным возникновение атеизма и нигилизма. Аналогия прямая: у любящих родителей дети порой вырастают ужасными хамами. Сова, прости, пожалуйста, - спохватился Юра.
- Ничего.
- Ты не годишься в миссионеры. Самое неразумное, что может сделать миссионер – это обругать веру туземцев. Лучше расскажи о преимуществах своей.
- О чем ты?
- Атеизм – тоже религия. Атеисту кажется, что он отрицает бога, а на самом деле он исступленно верует в Пустое место. Очень интересный бог. Един в двух лицах: Случайность и Бессмыслица. Одно отрицание без утверждения. Никакой собственной этической программы.
- Осторожно, Святой. На твой тезис есть весьма серьезные возражения, - сказал Глеб; ему никто не ответил.
- И что дала человечеству пресловутая этическая программа твоей веры? Религиозные войны? Пытки-казни? Истребление целых народов? То, что церковники обирают народ, и сидят на своем богатстве, как собаки на сене? Спроси у Левы и Ганны – в их родном селе дети умирали от голода, а поповские земли никогда не возделывались.
- Есть закон, а есть преступление. Люди, совершившие все, перечисленное тобой - идолопоклонники, что бы они там ни говорили.
- Можно я вмешаюсь в ваш спор? - сказала Зоя несколько резко. – Сова, ты говоришь, что у тебя научное мировоззрение. Естественные науки базируются на экспериментах и наблюдениях. Посредством какого эксперимента, или – каких наблюдений - можно было бы подтвердить или опровергнуть существование высшего, надмирного творческого начала? Тебе не кажется, что с позиции науки единственно достойный ответ на вопрос о бытии бога – «Я не знаю» или «Я не берусь судить».
Юра посмотрел на Зою с горячей благодарностью.
- Ты сама верующая? – спросила Сова у Зои. Зоя вспомнила, как молилась после покушения на Звягинцева.
- Я не религиозна, но… У меня не хватило бы самоуверенности сказать, что я не верю в бога.
- По-твоему, идея бога – это такая пакля для затыкания дыр в нашем знании?
- Тьфу! – не стерпел Юра, и вдруг улыбнулся своим мыслям.
- Веру можно заменить только верой, религию – только религией. Нравится тебе это или нет, потребность в религиозной вере и потребность в фактическом знании – это две стороны душевной жизни ЛЮБОГО человека. Соотношение у каждого свое. Оно, конечно, может сдвигаться – под действием обстоятельств, воспитания. Но главным образом, как мне кажется, эта склонность врожденная. Да, есть люди безрелигиозные, не способные верить в бога, но они не всегда сами себя считают атеистами. Они точно также могут работать в церкви подсвечниками. Когда из человеческой души пытаются насильно вытравить то или другое, не получается ничего, кроме уродливостей. Наука и религия НЕ МОГУТ конкурировать и противоречить друг другу ПО СУТИ. Когда одно пытается выполнять функции другого, оно перестает быть собой, и опять же, не получается ничего, кроме уродливостей. Объективные научные данные противоречат только религиозной мифологии. Вопрос о боге - это в чистом виде область религии. Всегда, когда ты задумываешься об устройстве мироздания, ты, хочешь ты этого или нет, вступаешь в эту область. А если человек не думает о боге вообще, то это, по-моему, беспечность, которая совсем не свидетельствует об уме.
- Религия играет на человеческих страхах и слабостях. На том же страхе смерти. С одной стороны его искусственно раздувают, с другой – притупляют. Все эти обещания бессмертия. Это лишь оправдание трусости.
Сама Сова считала, что готова к смерти в любой момент и встретит ее спокойно.
- О каком оправдании трусости ты говоришь!? - Произнес Юра. - Веровать – я, конечно, говорю о глубокой и осознанной вере – это значит, кроме прочего, признавать абсолютное значение нравственных норм. Нравственный закон становится космическим. Увильнуть невозможно. Никаких сделок с совестью. Когда велик соблазн атеизма, нужно быть очень храбрым человеком, чтобы верить.
- По-твоему, людям, чтобы соблюдать нормы морали, обязательно требуется трансцендентное пугало? Людям не нужен бог!
- Не понимаю тебя, Сова.  Нужен – не нужен… Не могу отделаться от ощущения… Прости уж меня, Сова, но ты просто мало думала над этими вопросами. И в прошлом, и в настоящее время множество умных голов – гораздо умнее наших, уже рассматривали и осмысляли все эти проблемы. Страх перед Богом – это не только и не столько страх наказания. Как можно не испытывать ужас, думая о существе, которое несоизмеримо выше человека, и, быть может, выше всего умопостигаемого мира?
- Попахивает творчеством Авдеева, - сказал Глеб.
- Мой брат всегда жадно любовался звездным небом, но признавался мне, что не может смотреть на него без ужаса. Некоторые люди чувствуют то же, глядя на древние горы или в морскую глубь. Я не раз читал об этом. Или когда ты задаешься замечательным философским вопросом «Что есть всё?» или хотя бы «Что есть я?», тебя не охватывает трепет?
- Нет. Никогда.
- Боже мой, - проворчал Зефа, дожевывая второй кусок кулебяки. – Куда я попал?
- А что? – вздрогнул Юра.
- Я думал, это Военная Организация, а это Общество любителей религиозной философии, или как там оно называется. Если вы хотите кулебяку, берите скорее, а то ее сейчас тут не будет… Верить нужно в себя.
- Да, конечно, - раздраженно отреагировал Юра. – Только это к делу не относится. Знаете, что я заметил. Я не о тебе говорю, Совушка, не подумай ничего дурного, пожалуйста. Но у иных воинствующих атеистов как будто свербеж на душе. От одного слова «религия» или «бог» у них судороги.
- Среди верующих полно таких.
- Смотри выше. И ещё: мне они напоминают старых дев или холостяков, которые, на чем свет стоит, ругают противоположный пол. Дескать, все мужчины – негодяи, а все женщины – змеи. Я не считаю несчастье позором или признаком ущербности. Да, я сам одинокий, и прошу надо мной не смеяться! – огрызнулся он на Глеба. – Всякое может случиться, но нельзя же опускаться до таких «обобщений». А те господа вопят, что бога нет. Бога нет, и религия – зло, потому, что пьяный поп ударил собаку, и потому, что дважды два - четыре. Смешно! Не способны ни верить, ни думать, но чувствуют, что в их жизни что-то не так. Вот и бесятся.
«Это я – как старая дева» - подумал Глеб.
Он был не способен верить в бога и не умел молиться, но переживал эту неспособность очень болезненно.
- Сова, скажу тебе одно, - произнес Юра. – Все мы находимся в одинаковых условиях. И верующие, и неверующие в равной мере рискуют ошибиться.
- Святой, - сказал Глеб – Ты случайно не Бердышева начитался?
- Бердышев? - насторожилась Сова. – Ренегат и предатель Бердышев! Отлично!
- Бердышев – религиозный философ, - пояснил Глеб Зое. – В студенческие годы был близок нам. Мы все: я, Юра, Синицын (писатель и художник, кстати говоря, превосходный) и Бердышев во время оно были высланы под гласный надзор в город В*. Золотое было время. А теперь нападает на революционное движение и социализм вообще.
Зоя нахмурилась. Она знала все, что говорил Глеб, и читала кое-что из Бердышева.
- Он не предатель, - сказала она Сове.  - Будь он предателем, то пошел бы служить в охранку. Он не делает зла никому из нас.
- Он предал свои убеждения. Все, что он пишет – идеологический яд. Ваш Бердышев – враг народа.
- Возможно, он видит какие-то наши недостатки, которые мы сами не замечаем. Для нас было бы полезно прислушаться.
- Мне симпатична идея, что бог дал каждому две вещи: жизнь и свободу воли, - сказал Юра.
- Тогда почему ты ходишь в церковь молиться? – сказала Сова - Ты хочешь, чтобы твой бог повлиял на чью-то свободную волю и вмешался в естественный ход событий?
Юра примолк и взялся за подбородок.
- Мрачная у тебя религия, - сказал Зефа.
- Это почему?
- Все на свете – грех. Самое приятное и самое важное – вкусно кушать и любить друг друга – всё грех.
Глеб покивал, немного сморщив губы.
- Я знаю, что вам возразить – живо произнес Юра. – Одно из оснований всей античной культуры: «Ничего сверх меры». Грех – это превышение меры.
- Да кто ж ее знает, эту меру, - благодушно вздохнул Зефа. – Мы вот с Глебом Николаевичем не знаем. Совершенно. Видно, жариться нам в аду на сковородке.
Глеб печально задумался. Он, было, хотел что-то сказать, но вдруг повеселел и выдал совсем другое.
- Я на этот счет спокоен. Юра нас всех в рай пронесет в чемодане с двойным дном. Или в леднике между стенок.
- Да ещё не известно, попаду ли я сам в рай.
- На поле брани убиенные в рай попадают, - язвительно пропела Сова. Юра не стал ей отвечать.
- А если все-таки попадешь – в рай? – не унимался Глеб - Мне просто интересно.
Юра решил немного подыграть приятелям.
- Честно скажу: Господи, прости этих обормотов. И не знаю, как я это сформулирую, но суть такая: если мои ближние окажутся в аду, мне и в раю будет одно мучение.
- Вот поэтому я верю, что все будут рано или поздно прощены, - сказал Глеб. – Непременно найдутся праведники, которым рай будет не рай, если кто-то где-то мучается.
- Я понимаю, шутки шутками, но по-моему ты все упрощаешь. Ересь какая-то получается.
- Теперь без шуток: один святой говорил о милости – к демонам! Впрочем, они когда-то были ангелами. Может быть, он надеялся на обратное превращение? Впрочем, не знаю, как оно возможно.
- Через раскаяние, - сказал Юра. – Помнишь легенду о разбойнике: платок, мокрый от слез раскаяния, перевесил все грехи.
- Не погрешишь, не покаешься, - отреагировал Зефа.
Все вышли, в комнате остались только Зоя и Юра.
- По гроб жизни буду тебе благодарен, - вздохнул он. Говорил он серьезно.
- За что? – удивилась Зоя.
- Со мной постоянно так бывает. Слышу какое-нибудь утверждение – прекрасно, убедительно обоснованное. Но я с ним категорически не согласен, и я знаю, что я прав, но не могу доказать. Доказательства, конечно, придумываются, но гораздо позже. Умная мысля приходит опосля. И потом – я очень люблю Сову, но ты видишь, как она спорит. Она даже не спорит – она клеймит и уничтожает. Я от такого натиска смешиваюсь и перестаю соображать вообще.
Зоя внимательно слушала.
- У меня был такой случай. Я как-то пришел к Букашечнику, который был ещё на легальном положении. У него сидел гость, однокурсник. Они разговаривали, я слушал, иногда свои реплики вставлял к делу и не к делу. И кроме прочего этот студент с хохотком признался, что не понимает, почему каннибализм – это плохо. Он, конечно, не призывал забивать людей на мясо, но, как он говорил, недоумевал, почему нельзя таким способом утилизировать трупы. Он был добрый, мухи за всю жизнь не обидел, но вот – не понимал. И нисколько не стыдился говорить, что не понимал. У меня от этих заявлений все внутри перевернулось, у меня даже такой мысли никогда не возникало, чтобы людей можно было есть. Я имею в виду, допустимо. И каков был мой ужас, когда я понял, что сразу, с ходу, ничего не могу ему возразить. Ответ придумал часа через два, уже когда домой к себе вернулся.
- В чайнике ещё остался кипяток, - сказала Зоя негромко. - Хочешь ещё чаю?
- Да, будь добра, налей, пожалуйста.
Зоя встала, взяла чайник, подошла к Юре, чтобы налить в его чашку, а потом в свою немного остывшую воду. Все в Юриной душе случилось в этот самый миг и где-то в течение часа после него. Он и прежде видел, что Зоя пленительна, но она изначально была предназначена не ему, как жена друга или монахиня. Зоя была предназначена Революции. А теперь его точно полоснуло. Так же после пореза острым лезвием боль чувствуется не сразу; пока – безболезненная мысль: а почему – не ему? Это – девушка, и может быть с мужчиной, и  этим мужчиной может быть и он, Сомов.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Зоя жила, и не могла даже представить себе, что ее призрак, сотканный из воспоминаний и представления о ней, из желаний, страхов и скопившейся застарелой горечи, неотлучно сопровождает Сомова. По десять раз на дню Юра отвергал этот призрак («это невозможно! этого никогда не случится!») и тотчас готов был валиться Зое-призраку в ноги, в оглушающем страхе потерять ее. Всюду ходила с ним под руку – боком ощущал тепло ее руки, смешил ее своими шутками и каламбурами – придумал несколько, а, придумывая, хихикал или расплывался в  улыбке; спала, положив голову на его плечо; тихо лежала с ним рядом. Сидели в кафе, Зоя отламывала крошечной ложечкой кусочки пирожного и посмеивалась над чем-то. Представлялась любовь, представлялись бесконечные ласки. У Сомова появился страх, что кто-то может подслушать эти мысли. Порой он боялся перебирать их в уме, находясь среди людей. (Специалисты сказали бы, что это - один из признаков шизофрении, но, впрочем, немедленно оговорились бы, что диагноз «шизофрения» - «мусорная корзина для непонятных симптомов»). А иногда, здраво осознавая неприкосновенность своих фантазий, Сомов кидался в них весь. Была ещё одна вращающаяся по кругу мысль – Юра все сочинял письмо, в котором открывался и приглашал Зою на свидание. Письмо неизменно кончалось мольбами не осуждать его, не обижаться, не презирать и извинениями за дерзость и всю нелепость… Сначала действительно хотел написать это письмо, а потом вдруг понял, что никогда не напишет его. Есть избитые суждения и фразы: дескать, влюбленность окрыляет, вдохновляет и кружит голову. Восприятие этого мира у Сомова нисколько не изменилось, стихи он сочинял не больше и не лучше, чем прежде. То, что он чувствовал, было как зуд. Шатаясь от «люблю! люблю!» к «нет! нелепо! ужасно!» ощущал нечто вроде удара по затылку и почти головокружение, хотя именно сейчас был здоров – так же переходит в физическую нравственная тошнота.
Юра все помнил: помнил и дачу Авдеева, и гостиницу в Рошвилле. Но счастливейшие мгновения его жизни, когда он мог раскрыть душу, уверенный, что его не осудят и поймут, теперь стали поводом для немого ужаса и обжигающего стыда. А впрочем – слава богу, что именно так все произошло на самом деле, что Зоя увидела его во всем безобразии, и ей не придется разочаровываться.

Сомов влюбился первый раз, когда ему было 14 лет. Возлюбленной был 21 год. Она была замужем, у нее был ребенок. За два года, в течение которых Юра тайно любил ее, она родила второго ребенка. Виделись нечасто, но и не слишком редко, но говорили между собой мало. Она, как правило, была вместе с мужем. Прекрасно понимая, что не имел на это ни малейшего права, Юра умирал от ревности. Он не мог думать ни о чем и ни о ком, кроме нее. Он любил всё, что было так или иначе, хотя бы косвенно связано с ней. И однажды Юра случайно оказался с возлюбленной наедине в комнате. Она сидела в кресле. Сомов упал («бухнулся», как он сам про себя подумал) перед ней на колени и признался. Он говорил, что в нем она всегда найдет самого преданного друга, что он всем для нее готов пожертвовать: если потребуется, и жизнью, и честью. Это было правдой. Она надувала губы, посмеивалась над ним и над всей этой сценой. Сомову хотелось разрыдаться, но он ВСЕ ПОНИМАЛ. Сначала ему стало чуть легче, потом его мучил нестерпимый стыд. Она сказала, что ничем не может ему помочь, а потом всё рассказала мужу. У Юры с ним состоялся разговор. 
«Говорил он со мной… как я не знаю, с чем. Вроде собачонки, только ещё хуже. Ревновать жену к такому досадному недоразумению, как я, он, конечно, не мог, но все же взбесился. Я ведь, хоть и на словах, посмел посягнуть… У меня было чувство,  будто меня избивают, а я не могу ответить».
Боль долго, очень долго не притуплялась, все её растравляло. Именно тогда Сомов и попытался покончить с собой. В автобиографии Сомов упомянул об этой истории в двух словах, написав, что любил замужнюю, и любовь была совершенно чистая, безответная и мучительная. Порой Сомов думал: «А может, они правы, что потешаются надо мной. История ведь и вправду безобразная». Но тотчас ясно понимал, что никто, кроме него самого и бога не вправе судить его.
Вторая любовь в его жизни случилась на первом курсе университета в М*. Юра много думал об этом времени своей жизни, и, как он сам считал, понял, в чем было дело. Девушка подбирала себе возлюбленного, наткнулась на Юру, и, рассмотрев его кандидатуру на эту должность, отмела. Роман вспоминался как болезнь или помрачение. Юра сам себе был гадок. Откуда-то взялась дилемма: девушка vs Революция. Ему казалось, что она отвлекает его от мыслей о борьбе и революционной работы. Сам себя ревновал к девице. Страстно целовались, позволяли себе очень многое, но ни разу не сблизились. Впрочем, грызни было несоизмеримо больше, чем ласк. Оба постоянно были на взводе. Поводы для ссор были чрезвычайно разнообразные, и все – пустячные. Ни ему, ни ей  не хватало ни ума, ни доброты уняться первым и унять другого. У каждого завелось множество капризов и претензий. Политика была безразлична девушке, она не разделяла убеждений Юры и не возражала против них. Но, видимо, находила особое удовольствие в том, чтобы дразнить Юру, беспрестанно поддевать его, трунить, а то и откровенно насмехаться над ним, наблюдая его безобразное бессильное бешенство. Она была единственной девушкой, на которую Юра позволил себе кричать. Иногда она ударялась в рыдания. Юра тотчас терялся и молил у нее прощения, чувствуя себя негодяем, которого мало четвертовать. Сложно сказать, где кончались настоящие слезы, и начинался спектакль: возможно, ей было приятно, что кто-то ползает у нее в ногах. А быть может, это лишь грязные подозрения, и она всегда плакала честно? Потом ее семья переехала в другой город. Она обещала написать. Не написала. Юра и сейчас иногда видел сны с одним и тем же сюжетом: он встречается с ней, просит у нее прощения, они болтают, как старые друзья, и порой вместе переживают какие-нибудь сумбурные неопасные приключения.
Девушка, с которой он встретился два года назад на курорте, была полноватая, неловкая, с круглым угреватым лицом. Конечно, Юра замечал эти недостатки, но они ничего не значили: то, что привлекало, действовало на него гораздо сильнее. У нее были долгие чайные глаза и водопад густых темно-русых волос по плечам и спине. Тот, кто стал бы ей в утешение хвалить ее волосы и глаза, не погрешил бы против истины. Юра и девушка были представлены друг другу, но разговаривали редко. Однако было очевидно, что она очень умна и образованна. Кроме того, она была неряшлива, волосы часто были растрепаны, а маленькие лаковые туфельки покрыты белесой пылью. Собственная неряшливость была едва ли не главной причиной Юриных ссор с обожаемыми матерью, сестрой и братом, а теперь – с товарищами. Поэтому, отметив в девушке ту же слабость, Сомов почувствовал, что перед ним сородич, с которым эти проблемы точно не возникли бы. Лишний повод. Смешно? Глупо? Бесспорно. Юра мог сознавать это сколько угодно – и что же? Юра начал писать стихи задолго до того, как влюбился первый раз. Он с изумлением увидел, как похожи зарождение любви и творческого замысла. Если рассказать о том и о другом, получится нелепость. И то, и другое, возникает помимо воли из случайности, «из сора», «из миража, из ничего», и из множества событий и лиц одно вдруг становится самым важным и дорогим. Юра знал о ней слишком мало, и понимал, что это не любовь. Ему хотелось узнать о девушке что-нибудь гнусное, порочащее, что раз навсегда отвратило бы его от нее. Узнал. Как-то выяснилось, что она – строгая монархистка. И что же? Юре стало невыносимо горько, но от этого он лишь больше думал о ней, и тем назойливей была влюбленность. Юра рассудил, что девушка так же, как и он, любила родину и народ, и лишь ошибалась, соблазнившись какими-то (мнимыми, конечно же) преимуществами монархии. Юра изощрялся, выдумывая оригинальные и сложные аргументы в пользу царизма, чтобы понять ход ее мыслей, и сам опровергал эти аргументы. Потом ее увезли домой. Те, кто порекомендовал бы Юре заняться делом, чтобы отвлечься от «глупостей», не имеют ни малейшего представления ни о труде, ни о влюбленности, не говоря уже о любви. Как бы ни был занят человек, он не может думать все время только о своем деле. Кроме того, человек способен думать о многих вещах почти одновременно. Свою первую мучительную любовь Юра переживал, когда пытался «вытянуть на четверки» в новой гимназии, а роман со второй возлюбленной отчасти совпал по времени с экзаменами. И на четверки Юра «вытянул», и экзамены сдал успешно. Ни одну из своих трех любвей Юра не долюбил до конца, до ненависти или равнодушия. Они лишь меркли со временем, и не известно, что могло бы случиться, встреть Юра снова любую из трех до памятного вечера.
Юра, как ему самому казалось, в тот день явился на собрание ужасным франтом. В действительности Юра выглядел аккуратно – и только. Темный костюм для особо торжественных случаев, сияющая белизной сорочка с накрахмаленным высоким воротничком, обтянутым черным галстуком. Волосы были по-прежнему довольно длинными, но заметно было участие парикмахера в их судьбе.
Он, как и в прежние несколько встреч, лишь поздоровался с Зоей и больше с ней не заговаривал. Она тоже с ним не говорила, и, будто забыв о нем, болтала с товарищами, а потом, на собрании, высказывалась только по делу. Юра всё одергивал себя, но его жгло, он и сам знал, что глупое: «Я ей не нужен!». Но дело было не в том, что Зоя не замечала его. Напротив, вначале она недоумевала и очень беспокоилась из-за перемены в их общении и искала причину в какой-нибудь своей оплошности. Но, перебирая в памяти все предыдущие встречи, не могла найти ее. Зоя рассудила, что не виновата, и чувствовала себя незаслуженно обиженной. Ей было горько. Сначала она хотела выяснить у Юры, в чем причина, но из гордости решила не делать этого.
В группу, которая должна была охотиться за фон дер Шпицем, вошли Сова - техник и организатор, Ганна и Борис-Серый, Корней, а так же человек, которого называли Костя Выдра, по своей бывшей мирной специальности биндюжник. Выдра – это не фамилия, а прозвище, означавшее «веревка». На собрании Костя Выдра не присутствовал.
Основные силы ВО сосредотачивались на деле Белагина, которое Глеб провозгласил «походом на Белагина». Глеб – распорядитель, Саша Фишер и Зоя – техники. Юра, Марк и Лева – наблюдатели; первые двое должны были временно перевоплотиться в извозчиков, последний – в торговца с лотка.
Зоя несколько раз поворачивалась к Сомову в пол-оборота – Юре так мешали линии ее шеи – от гордо посаженной головы к плечам, и светящаяся кожа в прямоугольнике воротника. И вся Зоя – с ее лицом и худощавым, немного плоским телом с небольшими острыми грудями, ее движения, ее голос, взгляд – лучше бы либо ее, либо его, Сомова, не было здесь сейчас. Тонкая прядь-спираль у виска – как ныло в душе: Зоя, вот с этой рыжеватой прядью, НИКОГДА не будет с ним.
Юра вышел вон из комнаты. В коридоре висело зеркало. Юра, идя в кухню, краем глаза увидел свое отражение. Ощутил отвращение; ему хотелось уничтожить себя. Но не через самоубийство, а как-нибудь так, чтобы ни следа, ни воспоминания не осталось о нем на земле.
 На кухне Юра сел на корточки возле печи и приоткрыл кочергой визгливую дверцу. Внутри черных углей то разгоралось, то потухало красное свечение, и в глубине печки ещё плясал язычок голубого пламени. Юра поднес к дверце свою руку – руке стало горячо.
«Нет, - подумал Юра, - будет слишком заметно. Расспросы начнутся».
Закрыл печку, встал и положил ладонь на железную плиту. Немедленно отдернул руку и, сморщившись, закусил нижнюю губу, довольный, что боль от ожога на некоторое время перебила тягучую душевную боль. Сомов едва не подскочил, вдруг увидев возле себя Глеба. Юра не видел, как тот вошел.
- Что ты делаешь?
- Ничего.
Глеб видел, что Юра делал.
- Зачем ты это делаешь? – холодно осведомился Глеб. – И вправду хочешь уподобиться какому-нибудь пустыннику?
- Нет, - ответил Юра.
Сомов один раз обмолвился о том, что с ним происходило, и был ошеломлен шутливым, пошлым тоном Глеба. И теперь Юра весь съежился. Но никаких душевных сил у него давно уже не было.
- И что ты ощетинился, как дикобраз?
«Господи, он и это заметил! Если он так чуток – почему он не щадит меня!?».
- Позволь мне не говорить об этом.
- На что ты так сердит? Страдаешь?
- Не важно.
- Вижу, что страдаешь. Скажи, что сходишь с ума по Зое или чему-то в ней – и клиническая картина будет полной.
- Если ты и так все угадываешь, зачем тебе ещё разговаривать со мной? Что ты ехидничаешь? Ты, мой друг – зачем тебе мучить меня!?
- Что ты такое говоришь!? – возмутился Глеб. – Я тебя поздравляю: поэтическая влюбленность…
«Не угадал! Не угадал!» - екнуло у Юры в уме.
- Поэтическая влюбленность? Да я умираю, так я ее хочу.
- Так в чем же дело?
- Завтра мы все уезжаем. Больше мы не увидимся. Я знаю это.
- Впереди целая ночь.
- Как у тебя, прости, язык поворачивается!
- Неизвестно, что вам обоим уготовано. Хотя бы признайся ей.
- Ни за что!
- Почему?
- Она прогонит меня и будет права. Ты меня знаешь: я многое могу вынести. Но всему есть границы. Не осуждай меня. Этого я не вынесу.
- Почему ты так думаешь? Вы были дружны. А если ты тоже нравишься ей?
- Ты что – издеваешься?! Что такое – я, и что такое ОНА?!
- О-о! – махнул рукой Глеб. Классическая иллюзия, которая очень быстро рассеивается. Ты знаешь, Святой, как бы я ни добивался женщины и какое бы ни получил наслаждение, после близости с ней, я часто чувствую пустоту и разочарование: неужели это то, чего я так хотел, о чем так много говорят и пишут?
- Это оттого, что ты не любишь этих женщин.
- Пусть так. Я говорю лишь о том, что у тебя нет оснований для страха. Пойди к ней.
- Я не могу ее оскорбить. Она очень целомудренна.
Глеб наклонил голову на бок.
- Да, она ещё маленькая. Хотя ей 19 лет, она ещё маленькая. Но если ей сейчас не нужен мужчина, это не значит, что он не понадобится ей в самом скором времени. И потом – любопытство. Целомудрие, убеждения, женский вопрос – всё это галиматья. Женщины – как лампочки. Нужно только знать, как включать.
- Глеб, ты знаешь, как ты мне дорог, но за эти разговоры…
- И ещё: даже если она не любит тебя, ей все равно польстит твое признание. Это вроде охотничьего трофея.
- Смотря для кого. Зоя – само благородство. Ей будет только неприятно.
- Даже у самой светлой личности бывают самые темные мыслишки. Ты, по общему мнению, тоже – светлая личность.
Юра хмыкнул, поджимая и морща сжатые губы.
- Не знаю насчет светлой личности, но мыслишки у меня и вправду темные. Ты тогда словцом не ошибся: боюсь, что мне действительно нравится определенный тип. У всех, кого я любил, при всем несходстве, было что-то общее. Оно есть и у Зои. Поэтому дело не только в том, что я НЕ СМЕЮ признаться Зое, а в том, что я не могу ручаться сам за себя, и не хочу ее тревожить. Сегодня мы расстаемся. Я умоляю тебя, Глеб. Никогда, никому не рассказывай об этом. Зое – особенно. НИКОГДА! Ни единого слова!
Юра продолжал стоять возле печки, держась здоровой рукой руку с припухшей ладонью.
- Не обращай внимание. Забудь все, что я тебе говорил… Я так надеялся дожить свои дни с одной моей мечтой. Чтобы этого никогда больше не было!
Юра и Глеб вернулись в комнату. Собрание вскоре кончилось, люди стали расходиться. Зоя в коридоре накинула плащ. В конце августа было уже прохладно.
- Зоя, - окликнул ее Сомов. Зоя обернулась к нему. – Помолись за меня!
Внимательный удивленный взгляд потеплел.
- Помолись за всех нас! Помолись за наше дело! Прощай, Зоя.
- Прощай, Юра.
Юра поспешил уйти в комнату. Он слышал, как звякнул замок, когда закрыли дверь.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ЧЕТВЕРТАЯ
За несколько дней произошла поразительная метаморфоза. Дача близ Зеленоборска, комнаты в Рошвилле, кафе, музеи, театры и физиологически необходимая грязца – все это стало так далеко, будто этой жизнью жил не он, Юра Сомов, или она была сном. А Юра Сомов, теперь называвшийся Архипом Наговицыным, остриженный в кружок, в поддевке, сапогах-бутылках и картузе, очутился на извозчичьей бирже и нанялся к хозяину – жирному, с заплывшими злыми глазками мужику, лихачу. Юре досталась старая, ободранная пролетка с облупившимся и ободранным кое-где лаком и местами потрескавшимся кожаным верхом. Запрягал он в нее клячу Марфутку неопределенной, ближе к гнедой, масти, с длинными и жидкими гривой и хвостом. На время службы у Митрофана Петровича Юра получил в пользование «опчественные» цилиндр с бляхой-номером, старые валенки, очень толстый темно-синий армяк с множеством застежек и ремешков и пояс к нему – прежде, должно быть, красный и узорчатый, а теперь какой-то бурый. От валенок и армяка с засморканными рукавами исходил устойчивый мерзкий запах. Неизвестно, сколько человек прежде носили эту экипировку, почти не снимая.
Сделав два шага от центрального проспекта столицы, человек оказывался как будто в глухой провинции: была земляная улица, превратившаяся в нагромождение скользких колдобин: в оттепель наледь раскисала, а потом опять смерзалась. Вдоль улицы стояли облупленные и серые дома в один - два этажа. Кроме жилых домов было множество питейных, были пекарня, квасная, чайная и лавки: мелочная и портретная. Только не книжная лавка и не библиотека – какое там. Была приземистая церковка. Была баня. Популярностью не пользовались ни то, ни другое.
У Митрофана было в городе два дома и 80 работников. В одном из этих домов тридцать восемь человек жили на «фатере» на втором этаже. Квартира состояла  из кухни с закопченной пегой печью (домишко ходил ходуном, печь трескалась, и трещины замазывали глиной) и двух комнат. В одной жили все извозчики, в другой – поставленная Митрофаном хозяйка, сморщенная патологически злобная старушонка с крошечным подбородочком и пучком седых жестких волос на затылке. В комнате было десять коек. Спали посменно. Кто-то уходил спать на сеновал. В первом случае приходилось, дожидаясь своей очереди, стоять или сидеть возле стены в заменявшей сон тяжелой полудреме. Всего один раз за все время, пока Юра жил на этой квартире, старушонка сунула Юре в руки свернутый матрац, такой же вонючий и пятнистый, как и все остальное – почему-то в тот вечер опасались прихода санитарной службы.
Утром, перед выездом, ели щи или похлебку. К часу дня и к пяти часам, в «глухое время», когда седоков почти невозможно было найти, съезжались в трактир.

На следующий день после своего устройства Юра отправился выслеживать Белагина. Началась Юрина карьера извозчика тем, что, когда он выезжал со двора, своей пролеткой задел чужую. Звук удара. Негромкий хруст. Скрежет. Брань. Скрежет прекратился.  Брань продолжалась. Юра даже не спорил и не оправдывался. Было очень стыдно. Слава Богу, что не видит Митрофан Петрович. Потом Марфутка вдруг встала посреди улицы. Юра натягивал вожжи, кричал «Но!». Позади него оказалось два других извозчика. Оба закричали на Юру. Стал ругаться и седок в одной из пролеток. Юра протянул лошаденке по спине кнутом, в душе содрогнувшись. Марфутка, и то не сразу, поплелась. Юра умел править лошадью, но, во-первых, давно этого не делал, а во-вторых, Марфутка была очень медлительной и сонной от старости и то ли несообразительной, то ли упрямой. Или Юра, дергая вожжи и крича «Тпру!» и «Ну!», делал это как-то не так, как она привыкла. Вскоре у Юры заломило спину, и ноги затекли и замерзли от долгого сидения. Он остановил пролетку и хотел пройтись по тротуару.  Юра успел только повернуться на своем месте, когда увидел дворника, спешащего к нему с самым воинственным видом. Юра небезосновательно ненавидел и боялся дворников и пролетариями их не считал.
- Чего встал, чучело!? А ну езжай вон! Номер запишу!
Юра поспешно задергал поводья, занукал и отчалил. Хотя он понимал, что дворник напустился не на революционера, а на извозчика бляха номер 362, Юре хотелось исчезнуть поскорее.

Юра знал, где находилось министерство внутренних дел. Фасад этого здания выходил на площадь, куда с главного проспекта можно было попасть по Речному переулку. Понемногу Юра начал привыкать, и, вероятно, Марфутка тоже привыкла к нему: стало как будто легче.
- Стой!
На тротуаре стоял квартальный надзиратель, возмущенный причиненным ему беспокойством.
- Тпру!
- Сюда нельзя!
- Почему? – удивился Юра.
- Потому что запрещено!
Юра, умирая от досады, свернул в боковую улицу. Там, возле одного из подъездов, Юрин собрат по рабству у Митрофана Петровича дожидался седока.
- Архип охрип! – это он так приветствовал Юру.
- Чиво тебе?
- Ты туда хочешь проехать? – махнул рукой в сторону, куда направлялся Юра. – Тебя туды не пустят!
- Да почему!?
- Ты ж порожний! Без седока нельзя.
«Да что за чертовщина!».
- Спасибо, Дрон!
Опять пришлось разворачиваться. Вскоре Юру наняли.
Нанимаемый разными людьми, Юра оказался на окраине. Здесь с ним произошла предпоследняя на тот день, и, возможно, самая болезненная неприятность. Навстречу Юре по улице двигалась груженая лесом качка. Ею управляло четыре дюжих мужика с бородами-лопатами.
- Эй, чего глаза вылупил!? Поворачивай!
Юра стал дергать поводья.
Качка не останавливалась, и скоро оказалась очень близко к Юриной пролетке. Ломовик, окликнувший Юру, вдруг, ни с того, ни с сего, взмахнул кнутом, и у Юры через все лицо вспыхнул болезненный след.
- Ты что, охренел!? – заорал Юра, вскакивая на козлах.
«Я идиот, - мелькнуло у него в голове. – Размажут. А впрочем, пускай».
На качке раскатисто хохотали.
- Паскуды! ….!
На качке захохотали ещё громче.
На Юру напустился дворник.
- Ты что ругаешься!? Номер запишу!
- Запиши, запиши! – крикнул Юра. – Если совести нет. Изверги!
Юре кое-как удалось развернуть пролетку. Он ретировался в какой-то переулок. Качка прогрохотала по улице. Опустил поводья, держа их в одной руке, другой закрыл лицо.  Юре хотелось плакать.
- Извозчик!
Его нанимал полный бородач, похожий на Митрофана Петровича, но не такой свирепый на вид. Видимо, купец.
- До Дровяной улицы.
Юра назвал цену.
- Что ж так дорого?
«Ах ты, сквалыга, денежный мешок» - подумал Юра с ненавистью.
Юра немного уступил. Ему было глубоко безразлично, сколько заплатит купец. Сомова оскорбляли, а он не мог ответить, страшно ломило затекшую спину, а желудок  сводило от голода. Человек пожевал губами, сказал «идет» и забрался в пролетку.
- Что у тебя с рожей?
Юре показалось, что это было скорее участием.
- Кнутом ударили, - ответил Юра. На этом разговор закончился. Цокали копыта, гремели колеса.
«Надо было положить хлеб в карман или купить баранков, - думал Юра. – Купить бы теперь баранков или хоть яблоко».
Веки у Юры стали неподъемными и наползали на глаза. Юра думал о баранках, как он купил бы связку. Сомов продолжал править лошадью, но при этом ему начал сниться торговец баранками. Сон длился несколько секунд, но это был сон.
Юра вернулся поздно, стал звонить в дверной колокольчик.
- Архип охрип! – гаркнули сзади. Юра быстро обернулся. Бородатый Дрон скалил прочные желтые зубы. Поздоровались. Старуха в засаленном халате отперла дверь, глазами обдала Юру и Дрона волной злобы и презрения и, шаркая, удалилась к себе. Двое извозчиков поспешно пошли на кухню. Дрон дернул дверцу шкафчика, в котором хранился хлеб.
- Шабаш, Архип! – произнес он со страшной досадой. – Старая ведьма! Заперла хлеб!
И Юра, и Дрон были голодны. И теперь на обоих нахлынула страшная ярость. И оба должны были проглотить ее и пойти спать. Давно известно: лучший способ исчерпать чужое терпение – унизить людей в том, что касается еды и мытья.

К общему удивлению, первым из группы террористов Белагина встретил Лева Шнайдер. Произошло это почти случайно. Из сбивчивого Левиного рассказа можно было понять, что, когда он около часа дня шел по главному проспекту, увидел, как к  знаменитому ресторану «Павлин» подъехала карета, запряженная четверкой вороных и сопровождаемая пролеткой и велосипедистом. Из кареты вышел человек, которого Лева узнал бы везде и всегда, хотя прежде видел его только на фотографиях в газетах, потому что убийство этого человека было Левиной «мечтой», ставшей навязчивой идеей.  Лева рассказал Глебу. Глеб – Юре.

Вдоль здания, над первым этажом которого черными буквами на белом полотнище гремело название «Павлин», в ряд, вплотную друг к другу стояли лакированные, глянцевые пролетки с резиновыми шинами, запряженные сытыми, чистыми лошадьми.  Кожаное сидение одной из этих пролеток было застелено медвежьей полостью. Каждому прохожему медвежья голова показывала раскрытую пасть со страшными клыками. По тротуару, уперев руки в бока, неторопливо расхаживал молодой лихач. Выражение наглости впечаталось в это лицо до самой смерти. Он скучал и забавлялся собственными мыслями. Их было штуки две или три, но ему их хватало с избытком. Стоило Юре остановиться, лихач двинулся на него.
- Э-те-те! А ну проваливай отсюда!
Тотчас откуда-то, как из-под земли, повыскакивали другие лихачи. Всё, что сбежалось к первому, одновременно закричало разными голосами, заругалось, защелкало кнутами.
Юра, неловко дергая вожжи одеревеневшими руками, поспешил уехать. Медвежья голова злорадно скалилась «желтоглазому гужееду» вслед.
«Вот такая вот мразь, должно быть, Гелю и задавила» - думал Юра, направляясь прочь от ресторана.

Три черных двубортных мундира с блестящими пуговицами и три фуражки с гербом университета. Юра сам когда-то носил такую форму.  Счастливцы! В пролетку влезли все трое. У Юры за спиной гвалт: «Тебя спрашивал Мясник!? Три вопроса – за полчаса!? А шпаргалки как посыпятся!..». Все равно – счастливцы. Ах, какие счастливцы.

Несколько дней, когда новые для Юры неудачи и унижения сыпались ему на голову, прошли, и новая жизнь втянула Юру в себя. Те три с половиной месяца, что Юра прожил как извозчик, он не чувствовал времени. Это был какой-то бесконечный осенний день. Ломота в спине и коленях. «Извозчик!». Шлепанье копыт Марфутки по мостовой. Дождь, под конец - мокрый снег на улицах, мокрый и мозглый ветер – армяк относительно неплохо защищал от этого. В середине дня были зной и жирный запах селянки в набитом массивными от надетых на них армяков людей в извозчичьем трактире. В трактир было два входа: с улицы и со двора. Извозчики входили со двора. Во дворе, огороженном покосившимся забором, где стояли закладки, земля была живая от множества сизарей. Лошадей препоручали малорослому мужичку по имени Трифон. Он подвязывал лошадям мешки с овсом. В натопленном трактире, в анфиладе из трех низких комнат, в махорочном дыму сновали засаленные, но, к Юриному удивлению, предупредительные «услужающие». Среди прочих был мальчик, очень маленького роста, бледный, с синюшными кругами под глазами. Непонятно было, сколько ему лет. Все знали, что он курит и страшно ругается. Извозчики набивали себе в рот что-то со сковородок, что-то грызли, жевали, кусали, глотали. У кого-то на столе лес пивных бутылок. Унылые физиономии, усталые физиономии, тупо-безразличные, довольные, ощеренные от хохота,  в большинстве – бородатые, хотя было и несколько бритых, многие – темные, покрытые коростой. Страшная усталость, которую испытывали Сомов и все его временные товарищи, повергала его в ту же апатию и отупение, быть может, лишь менее глубокие и наполненные другой злобой. Юру из оцепенения выводила еда и то, что в тепле начинали болеть пальцы окоченевших ног. В голове щелкали удары кия о биллиардные шары и шаров – друг о дружку. Посреди помещения стоял биллиардный стол. За игрой многие спускали весь свой заработок. Чай в трактире был занятный: отдавал половой тряпкой, и заварка была похожа на труху. Чай был горячий, и это было главное. Такой чай был не худший. Как-то Юре пришлось пить вместо чая какой-то горький отвар, от которого на языке и горле оставался осадок. Потом опять сверху валились липкие хлопья или сыпался дождь, барабаня по полям и тулье цилиндра. Останавливался. Спрыгивал. Поднимал верх пролетки, натягивал фартук седоку на колени, вскакивал на козлы и снова – шлепанье копыт. Соблюдать правила и избегать дворников, городовых, околоточных, квартальных, лихачей и ломовиков. Для них «ванька» - меньше, чем вошь.
Сомову часто не верилось, что его труд, унижения, усталость, имели смысл. Ноги были налиты тяжестью, и стоило большого труда их переставлять. Мысли разбредались, путались, смешивались, и не было сил собрать их, ухватиться хотя бы за одну и додумать ее до конца. В первые дни было отчаяние от собственной неумелости, непонимания того, что говорят другие. Спросить об этом было невозможно, не нарвавшись на зрелище ощеренных желтых зубов и гогот, означающий «Ну ты и дурак, не понимаешь таких простых вещей!». Юра надеялся, что, когда он свыкнется с этой жизнью, узнает, что означают словечки и выражения, ничего не значащие для людей других профессий, он сможет сжиться со средой, в которой оказался. Но вскоре он узнал свое проклятье, впервые павшее на него в частной гимназии. В любом новом окружении он был, как капля чернил в воде. Как он ни старался играть свою роль, извозчики чувствовали в нем чужака. Хотя ни с кем из них Юра не был в ссоре и никто не мог бы на него пожаловаться. Даже если рядом с ним о чем-то говорили, Юра сидел и молчал.  Юра выяснил, что, придумывая биографию Архипа Наговицына, он не продумал всего,  чтобы удовлетворить любопытство «сватов». Так извозчики называли друг друга. Он говорил про себя, что он уроженец деревни Юшкино Хирувимской губернии. Выяснилось, что извозчики из-под Хирувимска питаются в трактире «Юг». Но там Юра, конечно же, не появлялся. Однажды все-таки нарвался на «земляка».
- Ты из Юшкина! А я тебя не помню! – удивлялся один извозчик с клочковатой русой бородой. – Спокон веку там жили, а тебя не помню!
Это было ещё не очень страшно…
- Так мы в Юшкино недавно переехали из Матрехина.
Такая деревня существовала. Юра читал о ней, но сам ни разу там не бывал. Как в кошмаре, последовал вопрос про Матрехино. Юра с рассеянным видом промямлил какую-то ничего не значащую ерунду и перевел разговор на другую тему. Некоторые считали Юру чем-то вроде юродивого. Дрон, хоть и посмеивался над Юрой, взял над ним шефство и был единственным, кто поведал ему о кое-каких хитростях, например, о том, что можно нанять седока (провезти кого-нибудь даром или за выпивку) и проехать туда, куда без седока не пускают, о сговорах с проститутками и т.п. Юра старался думать, что он не живет этой жизнью, а играет роль, в душе пытаясь отстраниться от всего, что его окружало. Но как было отстраниться?
 Невнимание к быту и условиям жизни теперь отчасти помогало ему, но некоторые вещи были все же отвратительны. Многие извозчики не бывали в бане месяцами. Только по утрам плескали водой на руки и на лицо. В бородах и в волосах у них водились, должно быть, все возможные паразиты. Юра ходил в баню раз в две недели. Митрофан Петрович ругался и отбирал у Юры последние деньги.

Иногда, то в трактире, то на улице, Юра видел Марка. Пару раз встретились случайно, несколько раз назначали встречу, чтобы обменяться сведениями. Марка можно было фотографировать для почтовой открытки из серии «Городские типы». Марк отпустил бороду. Она, как и темные волосы, крупно вилась. У Марка были новый армяк с красным поясом и сияющая, как солнце, бляха. В негрязную пролетку была запряжена сытая, ещё молодая лошадь. Лихачом Марк не был и сам от них терпел.
- Неужели не ясно: тебе лучше было не наниматься к хозяину, а самому купить закладку.

Темное, пасмурное, слякотное утро.
- Стой!
Недалеко от перекрестка Праздничной улицы и Знаменского проспекта Юру остановил городовой – очень плотный, очень усатый и очень бравый мужчина, похожий на моржа. Юра слегка похолодел, и как революционер, и как извозчик. Но он знал, что сейчас он, по крайней мере, внешне – сама благонамеренность. Бравый морж велел Юре ждать, а сам вернулся на перекресток и вдруг вытянулся во фрунт.
«Как аршин проглотил» - подумал Юра.
Загремели колеса и копыта, мимо Праздничной улицы пронеслась запряженная четверкой вороных бронированная карета. Светились белые ацетиленовые фонарики. У Юры сердце подпрыгнуло, и на миг он вовсе позабыл и где находится, и кто он сам. Только одно, вместе с несущейся кровью, стучало у него в висках. Позади кареты ехали велосипедист и пролетка. В следующий момент Юра поймал себя на дурацкой мысли: какая новенькая, чистая, лакированная пролетка, и какая в нее запряжена здоровая, молодая вороная лошадка. На прекрасных коней его внимание не отвлекалось: они были как будто не родня Марфутки.
Подъехал второй извозчик. Юра тотчас пожалел его, т.к. знал, что сейчас будет: тот был порожний. Действительно, городовой знаком пропустил Юру, а второму гаркнул, что здесь без седоков ездить нельзя. Юра, выехав на проспект, покосился вслед карете, велосипедисту и пролетке – они унеслись в сторону Приморского вокзала. Проехали ещё два квартала по Ботанической улице, находившейся напротив Праздничной, и седок велел Юре остановиться возле дома с эркером, увитым чудовищными лепными розанами. Стоявший в подворотне дворник смерил Юру взглядом, но ничего не сказал. Все время после этого Юра старался держаться неподалеку от проспекта, надеясь вновь увидеть карету Белагина, но, очевидно, когда Белагин ехал обратно, Сомов как раз был далеко. В тот день карету Белагина Юра больше не видел.
Сомов старался одергивать себя, чтобы не слишком ликовать, но  ему так хотелось верить в свой успех. Была тревога, как сквозняк – что если появление Белагина на вокзале – случайность. Мало ли что у того в жизни происходит. В дальнейшем выяснится: каждый четверг Белагин отправлялся с докладом в одну  из пригородных резиденций государя.
 
В тот вечер Белагин с женой и старшей дочерью слушали в театре оперу. На площади перед театром громоздились кареты. Кучера и извозчики собрались вместе. Их то и дело охватывали приступы гогота – общим вниманием владел  кучер Белагина Петр, очень красивый человек лет 30, правда, несколько раздобревший. Правильные черты лица, окладистая борода, темно-серые большие глаза. Когда он говорил и смеялся, во рту показывались великолепные белые зубы. Петр рассказывал о какой-то дрязге в семье Его высокопревосходительства, случайным свидетелем которой стал. Ссора была пустячная,  и, если бы Петр не приправил это блюдо им же придуманными невероятными подробностями, оно было бы пресновато. Кучера, как правило, презирали извозчиков, а те называли кучеров дармоедами. У Петра этих предрассудков не было, но его рассказ о своем житье, пусть правдивый, был, конечно, хвастовством: барские лошади отличались чудовищным аппетитом, и на их корм требовалась уйма денег. Нет, в действительности, аппетит у них был обыкновенный… Чинил Петр карету и ландо почти каждый день. Если чинить было совсем нечего, развинчивал что-нибудь и говорил, что это поломка. За некоторую мзду каретному мастеру приносил от того невообразимые счета. Белагин все оплачивал. Жалование. Подарки. Одним словом, Петр с семьей жили совсем не плохо... по ходу рассказа то и дело взрывы хохота. Вместе со всеми хохотал и зубоскалил молодой извозчик-хозяин, называвшийся Митрием, темноволосый, бородатый и кудрявый. Это был Марк. Он тоже рассказал уморительную историю, как вчера возил одного «пижона». Пижон был приезжий и города не знал. Два увеселительных сада находились на одной улице. А «Митрий» возил его чуть не по всему городу и плату взял соответственную.  «Митрий» разговорился с Петром. Петр зазвал нового приятеля в ближайший трактир. Марк возликовал, но напрасно. У Петра было ещё множество рассказцев, но барин в них не упоминался даже вскользь. Марк попытался вывести кучера на эту тему, но ничего не получилось, а любопытствовать дальше было рискованно. И Марку пришлось глотать скверное пиво и добросовестно делать вид, что Петровы байки его, Марка - Митрия, очень веселят.
У плиты, среди клубов пара, грохота посуды и скворчащей на сковородках селянки управлялась дочка трактирщика, девица лет 22, недурная собой, с ямочками на щеках и толстой русой косой, озабоченная множеством одновременно выполняемых ею кухонных дел, усталая и страшно раздраженная. Сняла с плиты тяжелую дымящуюся сковороду, на всех парусах понеслась к одному из столов и осторожно поставила сковородку. Марк подмигнул. Девица одарила его взглядом, от которого сердце Марка должно было расплавиться, как сало на сковородке, надула губы и унеслась. Марк считался завидным женихом.
В это время на улице, впадающей в площадь перед театром, стояла пролетка. На козлах, нахохлившись, сидел извозчик. Городовой и дворник уже собрали с него дань за стоянку и больше не трогали. Несколько раз его нанимали.
- Извозчик!
- Занят!
Извозчик порой вздрагивал и прищуривался, заметив какое-либо оживление на площади. Ваше высокопревосходительство, с семьей выходящий с третьего акта – поверните голову, и вы увидите его. Позовите городового, позовите ваших охранников. Армяк, расшитый пояс и приплюснутый цилиндр с бляхой с номером 362 пристали этому молодому человеку не более, чем вам. Он увидел вас, узнал, и в волнении, почти с азартом наблюдает, как вы садитесь в карету.
Карета покатила по мостовой. За ней охранники. Захудалый извозчик тронулся с места, и, шагом, небыстро, но, не теряя из виду карету Белагина, поехал вслед за нею. На тротуаре узенький молодой человек в высоком лаковом цилиндре набекрень, плохо держащийся на ногах:
- Извозчик!
- Занят!
И мимо «пижона» прогремела и прошелестела пустая пролетка. Приехав на набережную Елизаветинского канала, карета со светящимися в водяной пыли ацетиленовыми фонариками остановилась возле двухэтажного светло-желтого дома с портиком – белые пилястры, треугольный фронтон – и большим кованым козырьком над парадным входом. Несколько окон горели желтым и бордовым.  За невысокой оградой морщилась вздувшаяся вода канала, в которую сыпалась морось. В этом здании, принадлежавшем министерству внутренних дел, находилась казенная квартира Белагина. Министр и две женщины, старшая немного приземистей и плотнее младшей, вышли из кареты. Юра огляделся, запоминая место, и, прищурившись, высмотрел название набережной и номер дома.
Наиболее короткий путь на квартиру лежал через главный проспект. Неожиданно на дорогу перед Юрой выскочила молодая женщина. Сомов натянул вожжи и закричал «Тпру!». Шляпа с перьями слетела с головы девицы на блестящую мокрую мостовую, расцвеченную отсветами фонарей. Широкобедрая, в рюмочку затянутая девка со страшной руганью нагнулась и принялась поднимать свою шляпу. На плечах – лисица, подол вычурного платья замызган и понизу пропитан грязью. Юра вздрогнул всем телом и зажмурился: ему показалось, что девица - Любка Рыжая. Но он обознался.
- Красавица, - сказал Юра, - ты б смотрела, куда идешь.
- Нахал. Городового позову! – ответила та и от всей души сплюнула. 
По тротуару плелись, поддерживая друг друга, двое. Один закричал петухом, другой замяукал.  Расхохотались. Потом стали приставать к девке с лисицей…
Спину Юры страшно ломило, и хотелось поскорее доехать до «фатеры», лечь, хоть на пол, и провалиться в сон. Ах, ведь ещё придется Марфутку распрягать. Черт с ним, с хлебом, который старая ведьма, конечно, заперла: в кармане есть полбублика. Юра был очень горд и доволен, и в уме у него роилось и перекрикивало друг друга множество мыслей об отслеживании Белагина. С этими мыслями Юра заснул, с ними же и проснулся.
Марк переночевал в одной из «съестных чайных». Съезжались туда задолго до официального времени открытия, давали корм лошадям и шли спать.
Пол трактира был весь завален спящими. Это была какая-то масса из армяков, пакли волос и бород, сапог, облепленных грязью. С сапог жижа текла на пол. Марк споткнулся о чьи-то ноги, их обладатель тотчас обругал Марка по матери. Страшные слова как будто не исчезли, а повисли в густейшем, спертом воздухе вместе с запахами навоза, немытого тела и перегара.
Но усталость была сильнее всякой брезгливости. Едва найдя себе место, Марк захрапел на полу так же, как все остальные извозчики.

С утра Юра приехал на набережную, нашел место, где он мог вполне законно остановиться, якобы ожидая седока, и откуда было хорошо видно интересующий его отрезок набережной. Конечно, пришлось озолотить квартального. Юре пришлось стоять довольно долго. Он кусал нижнюю губу, машинально щипал и комкал конец пояса. Юре было тревожно, что он обратит на себя внимание. Марфутка, с жидкими вислыми гривой и хвостом и перехваченной ремешками упряжи тощей спиной, стояла, печально опустив голову и, должно быть, дремала. Сплошная линия двухэтажных домов и уютных, и торжественных: желтый, темно-бирюзовый, бордовый, все – с белыми пилястрами и лепниной, серую ленту набережной, и грязно-желтые пласты рыхлого льда на бурой воде. На другом берегу канала – темно-красный дворец, окруженный высокими, черными деревьями.
Между тем у подъезда появились люди. Подали запряженную вороными карету. Пришел озолоченный некоторое время назад квартальный, и, грозя всеми пытками и казнями, прогнал Юру прочь. Юра послушно уехал, утешаясь тем, что выяснил главное. Три утра подряд дежурил возле дома Белагина. На четвертый день какой-то извозчик сначала проехал мимо Юры, едва не задев Юрину пролетку. Потом Юра увидел его близко от себя ещё раз. Юра молился, чтобы это было простым совпадением, но больше не появлялся на набережной. ВО применяла те же методы слежки, что и полиция. У последней были даже собственные извозчичьи дворы, но этого Юра уже не знал. На Прачечном мосту, с которого было так же хорошо видно дом Белагина, повадился торговать с лотка яблоками и карандашами паренек с крупным грубым лицом и черной кудрявой гривой. Он, как и Юра в свое время, жил в углу в квартире, которую снимали ещё 3 семьи.
 
- Извозчик! – на тротуаре стояла хрупкая, миниатюрная, хорошо одетая девушка. Юру она окликнула пронзительным голосом почти без выражения. Забравшись в пролетку, назвала адрес Высших Женских Курсов. А Юра проклял все на свете: он хотел держаться ближе к вокзалу, а вынужден был ехать в противоположную сторону. Он не выспался, голова была неподъемно тяжелая, во рту был привкус разваренной капусты и чесалась кожа на спине. От недосыпания Юре снова казалось, что он плавает в воздухе.
На перекрестке.
- Куда прешь, чучело!?
Дождался, пока мимо ни проплыла порожняя новая пролетка какого-то извозчика-хозяина.
- В объезд! – крикнул квартальный.
Почему в объезд, черт возьми!? Впрочем, слово сильных мира сего – закон. Марфутка едва двигалась. Юра покосился назад.
- Быстрее! – раздраженно сказала курсистка.
В общении с извозчиками с многих представителей «чистой публики» всякий налет культурности слетал мгновенно. Юру вдруг охватила удушливая, головокружительная ярость. Он, уже ничего не соображая, размахнулся и со всей силы протянул кнутом кляче по спине. И ещё раз! А вместо третьего раза сам вдруг получил по позвоночнику чем-то твердым и острым. Зонтиком. Как ни смягчил удар толстый армяк – очень ощутимо. Юра ойкнул, скорее от неожиданности, притом, что был взвинчен.
- Не смей! – крикнула курсистка.
Юра обернулся к ней. Бешенство понемногу отпускало его, он отчасти понимал курсистку, и делалось стыдно – и за себя, и за нее.
- Лошадь пожалели, барышня? Это правильно. Только вам бы ещё людей научиться жалеть. Это труднее.
Юра косился на курсистку но не мог понять, изменилось ли выражение ее лица.  Возможно, она и вовсе не расслышала его слов. Марфутка все же шла очень медленно. Она находилась в том же оглушении и полусне, что и ее хозяин. Юра машинально потянулся за кнутом, но вспомнил, что могло последовать за этим. В безразличном молчании довез курсистку до здания ВЖК.
«Здесь, должно быть, училась Зоя».
Юра и это кофейное, со скупой белой лепниной здание были будто связаны одной общей тайной. Он не хотел бы видеть саму Зою, но от мыслей о ней стало тревожно и сладко.
- Извозчик!

Мысль о том, что пока он, Юра, отдыхает, моет пролетку, или находится далеко от путей следования министра, Марк следует за Белагиным, вызывала у Юры страх и бешенство. Сомов сам себя бранил за это, и сам этого не хотел, но он в душе соперничал с Марком. Юра почти ревновал. Кто ещё мог так ненавидеть министра? Сомов захлебывался ненавистью. Белагин должен был стать только Юриной добычей.
Несколько раз в трактире на Аптечной улице, 6, Юра встречался с Марком, Левой и Глебом. Прочие посетители трактира таращились на невероятную компанию из молодого барина, двух извозчиков и лоточника, вполголоса беседовавших о чем-то. Пришлось выдумывать объяснение. Все, услышанное от двух наблюдателей, Глеб в зашифрованном виде вносил в специальную записную книжку, и вскоре эти сведения сложились в подробное расписание выездов Белагина. Тогда же Глеб передавал своим товарищам деньги, чтобы тем не приходилось вправду зарабатывать извозом и торговлей. Сидя за столом с лучшим другом, с которым было связано то, что Юра считал лучшим в своей судьбе, Сомов обессиливал, рассказывал о своей жизни  и жаловался. Глеб передавал ему новости. Рассказал, что Зоя живет в гостинице «Северо-запад» и хранит у себя часть реактивов и лабораторной посуды. Иногда она помогает наблюдению, бродя по улицам, где можно встретить Белагина, но очень недовольна отведенной ей ролью. Саша Фишер должен был приехать позже. Планировалось организовать динамитную мастерскую в окрестностях Зеленоборска. Сепаратисты обещали помощь. Группа, которая выслеживала фон дер Шпица, потерпела неудачу. Террористы заметили слежку и разъехались из К*.
Жизнь Белагина главным образом проходила по четкому расписанию, что очень нравилось его живым теням, о существовании которых он не знал. Вечера он, как правило, проводил дома. Один раз ездил с младшей дочерью в цирк, и со всей семьей – в театр во второй раз. Однажды Белагин повел себя странно. Просидев допоздна на службе, он без охраны  поехал  на окраину города, на разбитую улицу, освещенную газовыми фонарями, к облупленному деревянному дому, который покинет за полночь. Впереди в мороси промозглого вечера рассеивался свет ацетиленовых фонариков; Юра в своей пролетке неотступно следовал за каретой.
Вскоре Юру постигла неприятность. Марфутка умерла. Просто упала, когда Юра находился на городской окраине. Лежала – тощий бок приподнимался и опадал. Жалобно смотрела больным темным глазом. Юра пытался и ласково говорить с ней, и ругать ее. Смерти лошадь не поборола. Пришлось перенести разбирательство в полицейском участке. Митрофан Петрович ругал Юру так, будто он намеренно уморил породистого жеребца. Ткнул кулаком Юре в зубы, и во рту у того стало солоно. Юра потом долго щупал языком разбитые десны, проверяя, прочно ли зубы стоят в гнездах. Обошлось. Зубы остались целы. Юра ухаживал за Марфуткой плохо, но едва ли в этой смерти была его вина. Место Марфутки занял потрепанный, но все же более резвый и упитанный, чем она, мерин Васька.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Столичное Охранное отделение занимало небольшой двухэтажный дом на набережной Александровского канала. С первого этажа на второй вела металлическая винтовая лестница, отвечавшая на шаги того, кто поднимался или спускался по ней, сдержанным гудом. На каждом этаже по обе стороны коридора были двери кабинетов с пронумерованными дверями. В некоторые кабинеты даже многим жандармским офицерам вход был заказан. Подполковник Свиридов, скуластый, со стрижеными усами средневысокий статный мужчина 35 лет, шел по коридору в филерскую, где часто бывал. Это была епархия Евлампия Петровича Лудова, небольшого роста, плотного и широколицего, «из простых», бывшего солдата, но теперь – без пяти минут дворянина. Несмотря на культурную пропасть между ними, Лудов был старшим другом и наставником Свиридова, и относился к тому с самой искренней симпатией. Крошечная пыльная комнатенка, на стене потертый ковер и чей-то безнадежно потемневший портрет, конторка, толстоногий кургузый стол и два стула. Сюда с докладом приходили подчиненные Лудова – разного пола и возраста, часто неопрятные и даже не всегда трезвые, хотя за последнее им попадало. Но они были – лучшими в своем роде, проявляли и терпение, и мужество, и смекалку.
- Мартынов не вернулся?
- Нет, - ответил Евлампий Петрович и прошелся большими шагами взад-вперед по комнатенке. – Небось, водку пьет в кабаке, с…. сын!
Он сам не верил, что его подчиненный сейчас пьет в кабаке, но Евлампию Петровичу очень хотелось, чтобы это действительно было так. Он чувствовал беду. Старший филер Мартынов был отправлен наблюдать за зданием, где проходило собрание рабочих. За время его отсутствия можно было бы провести два долгих и бурных собрания. Тело Мартынова найдут в канаве через три дня. Те, кто был на собрании, заметили Мартынова и застрелили его.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Зоя шла по улице так поспешно, что ей едва хватало дыхания. По тротуару спешили люди. По проспекту двигались экипажи, ландо, пролетки. Прошел недавно пущенный трамвай. Стук, цокот, звон, гомон, запах конского навоза и сырость. Над крышами домов грузно плыл, сияя темным золотом, огромный купол собора. Зоя направлялась на Соборную площадь к гостинице «Натали». Зоя должна была забрать у Фишера заряженные бомбы и передать их метальщикам на Дровяном мосту. Тем предстояло, со снарядами в руках, в сорока шагах друг от друга (чтобы, в случае взрыва, не произошло детонации) пройти примерно полкилометра по набережной, через мост, через площадь и по улицам. Зоя не могла думать об этом иначе, как с ужасом. Они должны были рассредоточиться по улице по пути Белагина. Зефа уехал за границу. Этот план предложил Глеб. На площади Зою должен был ждать Марк в своей пролетке. Свернув на улицу, которая вела к площади, Зоя заметила, что толпа изменилась. Она сильно поредела, многие люди были испуганы, возбужденно переговаривались и кричали, многие, как видно, пытались узнать, что произошло. Экипажи и пролетки ехали только с площади, но не на нее. Зоя встревожилась. Она едва удержалась, чтобы не сорваться и не побежать на площадь. Оказавшись там, Зоя остановилась, как вкопанная и сипло, почти беззвучно закричала. На третьем этаже в фасаде темного кирпичного здания гостиницы, вместо окна и части стены вокруг этого окна зияла огромная пробоина. По комнате ходили какие-то люди. Проход к зданию был перекрыт. Зоя не плакала, отчасти оттого, что у нее была слабая, но все же надежда, что Саши в момент взрыва не было в номере, и оттого, что потрясение было слишком сильным. Марка Зоя не встретила. Видимо, он уехал раньше.
Господа журналисты потом со сладострастием описывали то, что они и полицейские увидели в номере. Довольно было бы и того факта, что руку молодого человека и клочья каких-то внутренностей находили в сквере, в десятках шагов от гостиницы. По счастливой случайности соседние комнаты пустовали. В номере нашли паспорт некого Гийома Вернона. Потом в Сент-Женевьев разыскали настоящего Гийома Вернона. Он клялся, что не знал, кому он дает свой паспорт и для каких целей, а если бы знал, он бы ни за что, никогда…
Глеб и Зоя поспешно покинули столицу. Марк, Юра и Лева продолжали  наблюдение.

Маслов был командирован в М*. В этот город должен был через неделю приехать государь, и там принимались чрезвычайные меры безопасности. Туда же был отправлен Евлампий Лудов с летучим отрядом филеров. Кое-кто из оставшихся филеров рапортовал о подозрительном лоточнике, торговавшем на Прачечном мосту. Но лоточника вскоре потеряли из виду. В те дни ликвидировали группу социалистов-демократов, готовивших нападение с бомбами на трактир, где собирались ультраправые. Подобное месяц назад случилось в другом городе. Там несколько человек было убито.

Вечером дня, предшествовавшего отъезду Маслова, на его конспиративной квартире состоялась встреча с Зефой.
- Я уезжаю послезавтра, - сказал Зефа. – В Олафсфорт. Там будет общее совещание о поставках оружия и взрывчатки. Возможно, я смогу сообщить вам кое-что о делах сепаратистов и социал-демократов. У Корсакова и прочих почти все готово.
Охрана Белагина и наружное наблюдение за его домом и зданием министерства уже была усилена, но когда и кого спасали охрана и наблюдение? Белагину порекомендовали нигде не появляться одному. Белагин на это улыбнулся.
- На какой день у них назначено?
- Корсаков сказал, что осталось не более месяца. Но я не могу ручаться за его слова. Они могут собраться и раньше. С другой стороны, они могут подгадать покушение к какой-нибудь дате. Революционеры любят это. Я думаю, сейчас они уедут из столицы. Перестраховаться, замести следы. Отдохнуть, наконец. Да. Я не думаю, что они будут стрелять. Они могут, скажем, бросить бомбу в окно его дома.

- Извозчик!
Юра обернулся. В этом ненавистном привычном окрике голоса уже не отличались для него один от другого. На тротуаре стоял полный господин в кепи. Юра хотел ответить «Занят». Через миг у Юры в глазах прояснилось, и он узнал Зефу.
- К Народному саду.
- Пожалуйте, барин.
Зефа влез в пролетку. Юра тронул поводья.
- Ты меня что – не узнал? – спросил Зефа.
- Прости меня.
Дальше оба молчали. Юра вез своего седока не к Народному саду, а дальше, за город, где в огромном парке, окруженном дачами, проходили собрания. Это должно было быть последним. Окна дач были забраны щелястыми ставнями из суковатых, плохо обструганных досок. Когда подъехали к воротам парка, Зефа пошел внутрь, Юра отправился к трактиру – поставить пролетку.
Глеб и Зефа ждали его на той же скамье, где они обычно собирались. Глеба тогда привозил Марк, но сегодня Марка не было.
- Привет, - сказал Юра и сел на край скамьи. – А где Марк?
- Марк мне передал через Леву: Марку показалось, что за ним хвосты увязались. Зефа, хотя его лицо было, как и прежде, неподвижным, скрипнул зубами. Тревога выразилась в раздражении:
- Как его угораздило?
- Он встретился с Левой в трактире, а когда пошел к выходу, какие-то двое пошли вслед за ним. Они скоро отстали. Возможно, это совпадение, но Марк все равно решил уехать. Он уже в Зеленоборске. Я получил телеграмму.
Глеб назвал Сомову адрес Марка. Юра повторил этот адрес.
- Увидишь – передавай ему привет.
- Я не понимаю, почему нужно встречаться в трактирах или кафе, - сказал Юра. – Освобожденцы, как правило, встречались на конспиративных квартирах.
Зефа чуть поднял брови. Юра внутренне ёжился, готовясь стоять до конца в заведомо неравном бою.
- И что стало с твоим «Освобождением»? – сказал он, покосившись на Юру, но, не повернув головы.
- Толстяк, я прекрасно понимаю, к чему ты клонишь, но «Освобождение» было разгромлено по другой причине. Среди них был провокатор.
«Глыба» - подумал Юра, глядя на тучного Зефу, который неподвижно, немного горбясь, сидел на скамейке и не удостаивал вниманием Юру с его доводами. Юра знал, что прав, и почувствовал болезненную от бессилия ярость.
«Лезу из кожи вон. Только не подать вида».
- Ты думаешь, дело было только в провокации? – осведомился Зефа насмешливо.
- Все лучшие люди «Освобождения», вся голова партии, участвовали в цареубийстве и были арестованы, как ты помнишь. И Геля рассказывала, что жандармы встречаются с агентами на конспиративных квартирах.
Зефа медленно, лениво повернул мясистую голову на толстой шее и бросил на Юру тяжелый, раздраженный взгляд. Юра наматывал на палец кончик пояса. Ему казалось, что странно и неестественно растягивается время между моментом, когда из-под его ног убрали опору, и падением.
- Ты белены объелся, - сказал Зефа. – Что такое квартира: это соседи, это дворники, это шпики подворотные. Если я что-то делаю – я знаю, зачем. Если я говорю что-то делать – я знаю, зачем. У меня достаточный опыт, я смею думать. Законы конспирации надо соблюдать!
Юра нахохлился, но тотчас выпрямился, но через силу, как будто поднимал головой что-то тяжелое.
- Что такое конспирация я знаю не хуже, чем ты! В общественном месте слишком велик риск обратить на себя внимание!
«Ну вот. Рявкнул. Ничего умнее не придумал».
- На митинге будешь орать.
- Святой одержим бесом противоречия, - сказал Глеб.
- Товарищ Зефа, всем известно, как вы опытны и талантливы. Но это не лучшая ваша идея! – произнес Юра, четко проговаривая слова. – Впрочем, я всё понимаю. Не будем спорить. По четвергам Белагин в 10 выезжает на вокзал. В остальные дни в восемь – к себе в министерство.
Глеб кивнул. И он, и Зефа об этом знали.
- Леве первую бомбу, - сказал Зефа.
- Может быть, не следует посылать Леву, - сказал Сомов. – Мне страшно за него. Он не справится.
- Справится, - ответил Зефа. – Вспомни, как ты взъелся на меня, когда я тебя первым поставил. А теперь ты предлагаешь, чтобы Левке бомбы не досталось.
«Сравнил меня с Левой!» - обиделся Юра, но ничего не сказал.
- Причем тут это!? Я забочусь о пользе дела и о товарищах! Лева не справится!
Глебу тоже было страшно за Леву.
- С чем он не справится? – произнес Зефа устало. – Карету он мимо себя пропустить не сумеет, что ли? Или бомбу в пруд булькнуть?
- Ну, положим.
- Ох, Святой… Лева пусть стоит на набережной между Почтовым и Прачечным мостами, - сказал Зефа. – Второй метальщик в Дровяном переулке. Святой, возражений нет?
- Нет, Толстяк.
- Удивительно. На основной путь должно хватить двоих. Марк пойдет на Вторую Воскресную. Мало ли, Белагин поедет в объезд. Передай это Марку, когда увидишь его.
- А если во вторник или в среду не получится? – сказал Юра.
- Тогда пусть Лева стоит на Знаменском проспекте под аркой, - предложил Глеб.
- Под аркой? – задумчиво произнес Зефа.
- Нет. Этого нельзя, - сказал Юра. – Таких мест лучше избегать.
- О, господи! – театрально всплеснул руками Зефа.
- Не сердись, Василий. Во-первых, мне кажется, там он больше привлечет внимание. И оттуда будет неудобно бежать к карете. Неудобно бросать. Я тоже думал про арку. Лучше встать на перекрестке.
Зефа подумал мгновение.
- Да. Ты прав, как это ни странно.
- Спасибо, дорогой друг.
- Всегда пожалуйста.
- А на перекрестке не слишком людно? - осторожно сказал Глеб.
- В это время везде людно, - ответил Юра. – И это крайний случай.
«Надо же, - подумал Юра. – Только недавно приехал, и сразу запомнил, где какая арка. А я сколько раз проезжал там – и вспоминаю со страшным скрежетом».
Впрочем, сейчас полутемный туннель низкой, обшарпанной подворотни со зловонными потеками на стенах отчетливо вспомнился Юре.
- Второй – на углу Проспекта и Приморской площади. Третий возле вокзала на углу со стороны Павловской улицы.
- А кто встанет вторым? – проговорил Юра, и на него немедленно накатила дрожь.
Под нелепым приплюснутым цилиндром с бляхой – два кошачьих глаза и почти окаменелое лицо. Юра одновременно был готов ликовать или быть отброшенным в тягучую тоску. Революция могла вновь не принять его жертву. Его, всего обратившегося в решимость, ловкость и силу, необходимые для броска. Послужит ли его жизнь святыне революции или будет отвергнута и загублена в другое время в других обстоятельствах. И опять мимо проедет карета…
«Что тебе стоит!?» - в душе взмолился Юра.
- Святой, становись вторым.
Что-то сгустком ослепительного света ударило Юре в глаза, подбросило его и закружило. Мгновение он сам себя не помнил.
- Я буду в Зеленоборске, - говорил Юра, все ещё кружась с солнцем в глазах, но солнце понемногу потухало, и кружение превращалось в дрожь. – Проживу там два дня.
Кружение прекратилось. Юра снова сидел на скамейке в парке. Глеб и Зефа были милыми и родными.
- Ты сияешь, как начищенный пятак, - сказал Зефа.
- Отчего же мне не сиять?
- Сначала убей, потом сияй.
На прощание Юра и Зефа обнялись.
Назавтра Юра рассчитался с Митрофаном Петровичем и на два дня уехал в Зеленоборск. Зефа в тот же день отправился в Олафсфорт. Телеграф на вокзале. Телеграмма в М* Маслову. Зефа попросил выслать ему некоторую сумму денег. Маслов должен был удостовериться, что Зефа в Олафсфорте. И опять – колесный стук. Зефа, с сыщицким романом в руке, в купе I класса поезда на Рошвилль. И оттуда будет телеграмма. Только после этого Зефа направился в Сент-Женевьев.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
На вечер и часть ночи гостиничный номер, где жила Зоя, должен был превратиться в лабораторию. Там были светлые золотистые обои и светлые обивка и покрывала на мебели: кровати, кресле и стуле. Зоя застелила журнальный и туалетный столики и стул клеенками и сама надела брезентовый фартук. Реактивы, инструменты, посуда хранились в чемоданах в разных местах комнаты и в просторных ящиках комода. Теперь все это извлекалось наружу и выстраивалось в идеальном порядке. Аптекарские весы и коробочка с разновесами. Плоскодонные колбы с притертыми пробками, мерный цилиндр, маленькая воронка – как ледяные. Капсюли. Упаковки динамита. Запалами служили стеклянные трубочки с баллонами. На вид – всего лишь какие-то сыпучие вещества и жидкости. Слабо верилось, что если теперь - неловкое движение, ошибка, и случится то, что случилось с Сашей Фишером. Из-за стены часто слышались голоса и смех. Ещё покупая реактивы, Зоя с отвращением и досадой видела, что они загрязненные и старые. Ей пришлось спаять из белой жести ещё одну коробку, в два раза больше прочих. Ещё раньше Зоя сделала три коробки. Бесцветная, похожая на масло жидкость – медленно, по вороночке - в мерный цилиндр. Зоя внимательно смотрит на мениск. Кристаллические вещества - маленькой ложкой в стаканчики – на весы. Зоя готовила смесь, которая легко взрывается при ударе. Хотелось убедить смесь, что помешивание – не удар. Было ещё одно вещество, которое взрывается при ударе… Зоя находилась в странном, отчасти знакомом ей состоянии – ей не было страшно, но исчезало ощущение, что секунда после следующей наступит. Потому что в эту следующую секунду могло случиться то, о чем думать было невозможно. Потом Зое будет казаться, что все это происходило не с ней. Руки не дрожали, Зоя хорошо знала, что должна делать, и движения ее были четкими.
И самое страшное, но при этом волнение даже временами уменьшалось – помещать в коробки связанные крест на крест трубки запала. На этом этапе погиб Саша Фишер. У девушки, которой Зоя передавала фрукты, видимо, тоже сломалась в руках такая трубочка.
На туалетном столике на «свинье»  над пламенем спиртовки растопила воск в маленьком фаянсовом кувшине, чтобы залить крышку детонаторного патрона. От воска шел пар, и в номере запахло, как в зоотомическом кабинете, когда там заливали в воск объекты для гистологических исследований. От динамита пахло какими-то лекарствами.
На стульях и на столе в итоге оказалось четыре бомбы: три шестифунтовые и одна двенадцатифунтовая. Ее Зоя обернула тканью и бумагой, в которую заворачивают подарки, и перевязала ленточкой. Остальные завернула в тряпки или газеты и обвязала бечевкой.
Стоило Зое закончить работу, волнение, до того как-то спасительно заглушавшееся, набросилось на нее и принялось терзать, как собака. Зоя, совершенно обессиленная, легла в постель. Закрыла глаза. Сердце колотилось. Раз за разом в уме, как один и тот же звук на заезженной пластинке, повторялись все этапы снаряжения бомбы. Прежде, чем уснуть, Зоя три раза вскакивала, полуживая, и на цыпочках шла посмотреть, как там бомбы - они стояли на своем месте, и номер был приведен в образцовый порядок – чтобы снова быть подброшенной с постели мыслью: «Не учла! Забыла! Не сделала! Взорвется!».
Задремала. Лучше было не задремывать. Зоя заряжала бомбу – то трубочка запала, уже вставленная внутрь патрона, трещала в руке, то смесь летела на пол. Зоя просыпалась. Тяжело дышала. Перед глазами в сером полумраке угол подушки. Надо лежать неподвижно, потому что бомбы, а может быть, те же самые взрывчатые вещества, или все это вместе, стоят на одеяле. Как Юра вот с этим ходил по скользкому неделю? Дернулась. Смахнула. Сейчас будет взрыв… Опять полусон. У Зои лицо в крови. Подушка мокрая, и руки в мокром, теплом и скользком... Рот Зои открыт, на подушку течет слюна.

Глеб стоял на набережной канала. Было уже 10, но взрыва Глеб не слышал. Пришел Марк, и серьезно, но не без яда сообщил, что Белагин мимо него не проезжал, а стоять на одном и том же месте дольше было небезопасно. В руке у Марка был газетный сверток. Через некоторое время увидели Юру. Он с явным усилием, прижимая к себе, нес под мышкой что-то в подарочной обертке. Подошел. Он был бледен и очень подавлен.
- Ну, что? – спросил Марк.
- Простите меня! – проговорил Юра. – Простите меня ради бога! Простите!
- Что!? – резко перебил его Марк.
- Я видел его, но ничего не мог сделать. Он выехал позже на полчаса. Но это не главное. С ним была его младшая дочь.
- А сколько ей лет? – спросил Глеб.
- Не знаю. Я ее раз видел в гимназической форме – судя по всему, приготовишка. Но она такая большая. Да какое это имеет значение!?
- Никакого.
- Противная, толстая, как булка. Я не знал, вправе ли я… Это ребенок. Она ни в чем не виновата. Глеб! Если партия решит, я брошу и не посмотрю, кто там у него ещё будет сидеть!
А сам подумал: «Да кто теперь мне поверит!». Юра обращался к одному Глебу: во-первых, Глеб как будто олицетворял всю партию, во-вторых, Глеб был другом, а от Марка ничего, кроме осуждения и насмешки ждать не приходилось. Но никто не стал говорить ничего по поводу яблоньки и яблочек. В душе Юра сам себя уничтожил и проклял за свою трусость, сентиментальность и малодушие. Прося прощения, он умолял о пощаде. И в то же время его жгло запоздалое, бессильное озлобление, которое он готов был выплеснуть на любого. И за это озлобление презирал себя.
- Успокойся, ты все сделал правильно, - сказал Глеб.
Внешний суд оправдал Юру, а внутренний стал мучить с новой силой.
- Спасибо, Глебчик… Годами  мечтал об этом дне… Видел его во сне. И вот…
- Будет, Святой, - сказал Марк.
Сомов быстро пробормотал:
- Глеб, забери у меня эту штуку… Скорее!
Глеб крепко и осторожно взялся руками за твердый цилиндр в аляпистой шуршащей обертке, а Юра, выпустив его, как-то мгновенно осел, упираясь руками в ограду канала.
- Я пойду сегодня вечером, - сказал Юра.
- Куда ты пойдешь, - мрачно и укоризненно выдохнул Марк, - Ты и завтра едва ли сможешь пойти. И не ты один.
Великолепный Марк признался, что и он – существо из плоти и крови.
Договорились в четверг действовать по второму плану.
Глеб должен был вернуть бомбы Зое.
«О Боже, - думал Юра, холодея. – Теперь она должна будет рисковать, разряжая бомбы. Сжалиться над этой булкой, змеиным отродьем, и подвергнуть опасности Зою! Глеб, дорогой мой товарищ, ты не осудил меня, а я – мерзавец!».
В гостинице Юра в одежде рухнул на диван и тотчас провалился в черноту глубокого сна. Потом, в затяжном кошмаре бесконечно пропускал мимо себя карету Белагина, в которой сидели самые разные люди, включая Глеба. Проснувшись, порадовался, что это – сон, и только тогда почувствовал, как разбит и болен. Почти все следующие сутки провел на том же диване.

На улицах и на мосту, по которому Юра раньше проезжал на козлах пролетки, как и прежде, люди двигались разнообразным живым потоком. А теперь Юра, хорошо одетый, пешком шел внутри этого потока и был для него угрозой. Под мышкой Юра нес двенадцатифунтовый метательный снаряд. Юру пронимала сладкая, невыносимая, выворачивающая дрожь. По мостовой прогромыхали и проблестели спицами колес две пролетки. Возможно, извозчики не так давно сидели с Юрой в одном трактире, но теперь ни за что не узнали бы его. Мимо Юры прошли молодая, дорого одетая женщина и мамка-кормилица с ребенком на руках. Юра остановился на углу сероватого нового дома, возле тумбы с афишей. Дворник подметал тротуар. Ждать Юре пришлось недолго, и все произошло очень быстро. Бронированная карета, запряженная вороными, неслась по улице. Юра бросился наперерез. Было слишком страшно бросить неточно, и он подбежал почти к самой карете. Юре было безразлично, кто, кроме Белагина, мог находиться в ней. Но Белагин был один. В окне был виден стриженый полуседой висок. Человек в карете обернулся. Юра бросил сверток в окно – это оказалось проще, чем Юра себе представлял. В следующий миг была вспышка, Юру отшвырнуло назад; что-то раскаленное ударило ему в живот с правой стороны. Правая ступня оказалось в расплавленной смоле. Ещё несколько огней вспыхнуло на теле и на лице. Оглушительный гул залепил Юре уши, дым – глаза и ноздри.
Столб черного внутри, желтого по краям дыма поднялся до пятого этажа. На мостовую хлынули оконные стекла. Дым растянулся, расплылся, кисея разорвалась в нескольких местах и скоро растворилась в воздухе.  Всюду по площади были разбросаны осколки, щепки, куски стен и дверей кареты, лоскутья ткани. Вся мостовая была в крови. Больше суток будут собирать куски человеческих хрящей, мышц, костей, внутренностей. Пресса сочла очень впечатляющим и символичным, что сердце Белагина нашли на крыше дома. Отдельно лежали голова Белагина – лицо обезображено, выбиты зубы, мозговая часть черепа раздроблена - и часть торса с единственной рукой.
Убийца Белагина лежал в луже крови - собственной. Возле его руки валялся суконный лоскут с золотым галуном.
Обезумевшие кони неслись дальше по улице. Кучер запутался в вожжах, и теперь его, раненного и обожженного, тащило и било по булыжникам мостовой.
Возможно, был короткий, в несколько секунд, обморок, потому что Юра не запомнил, как оказался на мостовой. Он очнулся в тишине, как в вакууме, наедине с болью и запахом дыма, образовавшегося при взрыве.
«Белагин!».
Тогда Юра испугался, насколько был слаб. Едва собравшись с силами, оперся на локоть и приподнялся. Он успел взглянуть на мостовую. Сердце у него подпрыгнуло. Но он уже не мог сопротивляться беспамятству, которое, скорее всего, было смертью.
«Неужели это – конец?».
К нему бежали люди.
«Ещё нужно крикнуть…».
 
Глеб сидел в кафе, мимодумно помешивая ложечкой чай, который взял, чтобы не отличаться от других. Удавалось даже делать глотки, но ни вкуса, ни того, что чай был горячий, Глеб не чувствовал. Вошла Зоя с болезненным и злым лицом. Она хотела скрыть свое состояние и не могла. Она села напротив Глеба. В этот момент раздался отчетливый, короткий хлопок. Зоя остолбенела, и скорее вопросительно, со страхом, взглянула на Глеба.
- Идем, - сказал он.
- Идем, - проговорила Зоя.
Встали, Зоя продела руку под руку Глеба. Но эта твердая, теплая рука не успокаивала Зою. Двое пришли на площадь со стороны вокзала, навстречу им шли и бежали люди.
- Убили!
- Кого убили!? Что произошло!?
- В клочья разорвало!
На площади толпа явно окружала что-то.
- Стой здесь! – почти приказал Зое Глеб, когда они оказались на углу перед зданием вокзала, и сам побежал к толпе. Кричало множество голосов.
Можно было различить, что в центре толпы бьют и топчут кого-то. Пробиться туда Глеб не мог, и что бы он смог сделать? Глеб запаниковал.
- Убить его! Убить! – заходилась криком молодая женщина в дорогом полупальто и мышиного цвета платье. Мамка тоже что-то кричала, и, машинальным качанием, пыталась унять плачущего ребенка.
- Зачем же убивать, - резонно говорил какой-то пожилой господин. – В полицию, а суд разберется.
Откуда-то возник жандарм с саблей наголо. Люди расступились, и он в несколько шагов оказался в центре толпы. Глеб услышал рядом с собой сдавленный Зоин вскрик и обернулся. Зоя стояла рядом. Она все видела и все слышала. Она смотрела туда. Такого лица Глеб у Зои никогда не видел и больше не увидит. Глеб схватил ее за плечи.
Зоя была иссиня бледная и сжимала зубы, хотя глаза у нее оставались сухими.
- Может быть, вам помочь? – спросил какой-то мужской голос.
- Нет, спасибо, - поспешно ответил Глеб. И, Зое: – Пойдем.
- Я иду, - проговорила Зоя.
На площади явилось две кареты скорой помощи. Глеб уводил Зою в сторону той же улицы, по которой они пришли сюда. Движение людей увлекало их. Зоя постоянно оглядывалась назад.
- Не смотри туда.
Глеб шел, иногда взглядывал на Зою. Сейчас, кроме потрясения, у Глеба было странное ощущение, похожее на желание хохотать. Но это не было радостью успеха. Смех распирал Глебу грудь и горло. В сквере, куда двое пришли с вокзальной площади, Зоя не выдержала и зарыдала. Видимо, от своих рыданий она расходилась все больше и больше. Началась истерика. Глеб почти силой прижимал Зою к себе. Зоя плакала навзрыд, до хрипоты, больше часа. Потом глотала слезы. Потом только всхлипывала, потому что слезы закончились и не успевали образовываться. С того вечера Зоя больше не плакала. В действительности, Глеб был занят собой со своим опустошением несоизмеримо больше, чем Зоей.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
В одну карету скорой помощи понесли на носилках едва живого Петра, в другую – террориста. В эту же карету вскочил и Свиридов. К раненому приступили два белых халата. Начало медицинской помощи совместилось с обыском. На раненом расстегивали и стаскивали с него рваную, пропитанную кровью и кое-где уже заскорузлую одежду. К рукам Свиридова тотчас пристала эта липкая красно-бурая кровь. Одна ступня в запорошенной пылью лакированной туфле уцелела, другая была разорвана и окровавлена. На вспухшее, отекшее лицо невозможно было взглянуть, не вздрогнув: глаза неестественно вылезли из век. Раненому распрямили руку и в локтевую вену ввели физиологический раствор. Раненый молчал, потом слабо застонал.
- Да здра!.. – проговорил он. Снова замолчал на некоторое время. – Да здравствует!..
Правая рука, до этого положенная вдоль туловища, задвигалась, шаря по бедру, и упала.
В кармане пальто, в который террорист пытался просунуть руку, был заряженный револьвер. Ладони террориста, к недоумению Свиридова, были огрубевшие, в мозолях. Почему?
Скоро приехали в больницу. Раненого, укрытого по подбородок, понесли внутрь. В вестибюле Свиридов увидел невысокого человека лет 50 с небольшими усами и бородкой. Это был министр юстиции. Свиридов отдал ему честь. Обменялись несколькими словами. Свиридов чувствовал себя без вины виноватым.
- Я буду присутствовать на операции, - сказал министр.
Свиридов немного помедлил в коридоре больницы. Неожиданно из одного кабинета выбежала молодая женщина, и, рыдая, побежала по коридору. Пальто на ней было застегнуто не на те пуговицы, перекрутившийся цветастый платок сполз с головы на шею. Все это Свиридов воспринял как-то в один взгляд. Черт лица, вспухшего и мокрого от слез, он не запомнит, запомнит только два глаза, в которых – боль. За женщиной поспешал фельдшер в халате и фартуке. В руке у него была мензурка, на дне которой что-то плескалось.
- Постой! – почти кричал он – Да постой же ты! Прими!..
В нескольких шагах от Свиридова женщина остановилась, прижала к лицу ладони. Фельдшер, которому было, очевидно, очень неловко, стал унимать ее и ласково уговаривать выпить капли из валерианы. Женщина была женой кучера Петра.
 
«Его высокопревосходительство» попросили на время нахождения в операционной надеть белый халат и переобуться. Министр сел на стул у стены. Операционная бригада заканчивала приготовления к операции.
- На виселицу работаем? – с усмешкой осведомился ассистент.
- Как суд решит, - отреагировал врач,  довольно высокий средних лет человек с суховатым лицом
- Хотя бы потренируемся, - сказал ассистент. – Я бы этого негодяя не оперировал, а собственными руками в петлю сунул.
- Бросьте! – прикрикнул на него врач.
- Не надо никого в петлю, - сказала сестра. – Наверняка на свете есть кто-то, кто его любит.
- Сопли, - ответил ассистент. – У людей, убитых им или покалеченных, тоже есть те, кто их любит.
- Так я же ничего не говорю…
Хирург прикрикнул на обоих. Он безуспешно сигналил своим подчиненным глазами, чтобы те были сдержаннее на язык.
Раненый вдруг зашевелился на столе и застонал. Было видно, что его руки дернулись вверх – он хотел схватиться за глаза. Ноги удерживались ремнями.
- Скверно, - заметил хирург. 
Он и ассистент подошли к столу. Хирург попытался успокоить раненого, чтобы тот при наркотизировании не вдохнул слишком большое количество эфира. Глаза раненого были под повязкой, их дополнительно закрыли полотенцем; наложили маску на лицо.
- Считайте!
Было очевидно, что раненый не понял, что от него требовалось. Хирург стал капать на маску эфир из бутыли-капельницы. Вместо воздуха Юра вдыхал что-то, с ни на что не похожим отвратительным химическим запахом. Юра только что почувствовал, что не умер, а жив, а теперь он умирал. Ему ещё хотелось поспорить со смертью. Но он уже проваливался в какой-то глубокий темный колодец. Само по себе это не было страшно. Даже сердце не екало. Провалился. Раненый замер, потом зашевелился, сильно дернулся, закричал и вдруг начал материться. Понемногу он затих.
Началась операция. Врач иногда одним словом приказывал дать ему какой-нибудь инструмент. Операция была долгая; для операционной бригады это время сжалось, для министра – растянулось. Он сидел почти неподвижно и без дела. Террорист не издавал ни звука.
Сестра салфеткой промокнула врачу взмокший лоб.
Через некоторое время после того, как наркоз перестали поддерживать хлороформом,  послышалось тихое-тихое говорение. Министр вскочил на ноги и приблизился к столу, насколько это было возможно.
- Шура, поставь кофейник! – сказали на столе тихо, но совершенно отчетливо, тоном, в котором «пожалуйста» подразумевалось. - Голова разламывается! Поставь кофейник!
- Бегу! – огрызнулся ассистент. – Щас!
- Перестаньте!
- Поставь кофейник!

Санитар повез на каталке в отдельную палату длинный сверток из одеяла. С переднего конца свертка торчали длинные прямые волосы, с задней - стопы: одна босая, крупная, костлявая, вторая – забинтованная, и на месте пальцев проступало и засыхало красное.
В это время в другой операционной на столе под лампой лежал Петр. Спина его представляла собой кровавое месиво. У несчастного было несколько переломов; был сломан позвоночник. Так же медики пытались обогнать смерть. Они видели, что им едва ли удастся спасти раненого, но стремились сделать всё, что могли. Что если – чудо. Чуда не случится. Петр умрет через два дня.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Зоя сидела на диванчике в купе. Она ехала в Сент-Женевьев вместе с Глебом по документам, в которых значилась его женой. Зоя пустым не видящим взглядом смотрела в одну точку перед собой. Постучался и вошел Глеб.
- Катя, пойдем завтракать.
Закрыл за собой дверь.
- Зоя, - сказал он, понизив голос до шепота. – Мы должны вести себя, как все. Пойдем.
- Я не могу, - сказала Зоя.
- Пойдем, пойдем.
Подал ей руку. В вагоне-ресторане Зоя ковыряла вилкой омлет, в горло не лезший, и обжигалась кофе. За соседним столиком сидел полный господин с квадратной спиной и с большой складкой на короткой шее, напоминавший Зефу, но гораздо меньше того ростом.  С ним сидела миловидная дама в голубом платье. Их разговор долетал до Зои как отдельные слова, но неожиданно набор слов превратился в связную фразу:
- Покойный Белагин был очень расторопен: одна нога здесь, другая – там.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Сознание возвращалось постепенно. Сначала почувствовал: «Я есть».  Сейчас он не помнил ни того, что произошло, ни того, что было до этого, ни даже кто он.  Это было очень спокойное, даже приятное состояние, было даже почти не больно. Оно сохранялось очень недолго. По мере того, как наркоз рассеивался, боль разгоралась во всем теле, особенно в животе справа, в правой стопе и внутри ушей. Болела голова, и мутило. Он находился в полной темноте.
«Почему темно? – его как будто подбросило от этой мысли. Юра вскрикнул. – Это смерть? Я умер?».
Он удивился тому, каким неподъемным, будто чугуном налитым, было его тело.
- Проснулся, - сказал рядом мужской голос. Юра слабо различал звук шагов  и голоса где-то в отдалении, но не мог разобрать слов. И все звуки были тише, чем раньше.
Что-то матерчатое охватывало и грело верхнюю часть лица.
«Это повязка. Значит, все-таки живой!».
Но радости не было. Тогда, как с высоты,  тяжелея и ускоряясь, на его разум обрушилось: Белагин повернул голову и увидел Юру; он всё понял, Белагин... Коробкой разбивает окно кареты, гром и дым, и отбросило, и боль нестерпимая. А потом смыкался кошмарный лес ног и туловищ, и сыпались удары. Ужаснее всего были чьи-то черные, жирные смазные сапоги. Носок одного из них вонзился в рану – в большую, главную рану. После этого Сомов надолго лишился сознания. Потом пришлось задохнуться резкой вонью и провалиться в колодец. Но это неважно. Главное! Главное! Это нужно было узнать, и узнать немедленно. Пока он не узнает, ему не будет покоя.
- Кто здесь!? – сказал Юра в темноту.
- Здесь все свои, - сказал над ним мужской голос. – Здесь все – ваши друзья.
Сквозь отступающую муть только удивился, что это у него за друзья такие. Затем было одно мгновение прояснения, когда Юра все понял. Он сознавал, что иначе быть не может, но ему было мерзко и все же страшновато.
- Я принадлежу к Военной организации РСП, – выдохнул он.
Сомов снова стал терять сознание. Он очутился на мосту, по которому люди шли в едином ритме, и тоже пошел в этом ритме. Под мышкой у него был сверток в подарочной обертке. Если он идет по мосту – значит, ничего не было!? Значит, не было взрыва? Значит, в полумраке кареты не светилась седина на виске, и Белагин не поворачивал голову и не взглядывал на Юру, в один миг осознав, что происходит. Как хорошо, как легко. Как хорошо, что ничего не было, хотя что-то хитренько, насмешливо шептало, что здесь что-то не то. И от этого тошнило... Юре едва хватило сил отвернуть голову на бок. Его вырвало. Пришла нянька, с руганью заменила подушку и помыла пол раствором карболки.
- Убивец. Ещё отдельную палату ему, как царю тарабарскому!
Юра опять пошел по улице…
Юра неизменно чувствовал рядом с собой присутствие каких-то людей. В одно из коротких пробуждений кто-то подошел вплотную к кровати.
- Мне нужно заводить на вас больничный лист. Назовите, пожалуйста, ваше полное имя.
- Вы меня дураком считаете? – проговорил Юра. - Мне же ясно, что вы не врач, а сыщик.
- В бреду вы сказали уже достаточно.
- Что я сказал?!
Юру накрывало что-то темное и неподъемное.
- Очень многое. Клички. Имена. Боюсь, что теперь вам бесполезно будет отпираться. Но если вы дадите показания, это поможет вам спасти себя.
Юра ничего не ответил. После этого долго, часами, Сомов видел почти всех участников «дела Белагина» то в полицейском участке, то в камере, то стоящих на скамье под деревянной буквой П. Потом они бились в петле. Виной всему этому был – он. У Юры все же оставалась надежда, что сыщик обманул его. За время жизни в подполье вечное ощущение настороженности и правила конспирации въелись Сомову в мозг, вошли в плоть и кровь, и теперь в глубинах дурноты и бреда он не сказал ни одного лишнего слова, и запомнил всё, что говорил и многое из того, что видел. Имя брата  - Шура – было единственным произнесенным именем. Юре очень пригодилась способность хорошо запоминать сны и бредовые видения. Временами он ничего не видел. Наяву это состояние представляется мягкой чернотой, в которой человек себя не чувствует. Потом возникали люди. Шли какие-то бесконечные разговоры, бесконечное партийное собрание. Однопартийцы, одноклассники, однокурсники из обоих университетов, родственники, знакомые, обитатели «угла» и извозчичьей «фатеры» превращались один в другого, превращались в Юру, он – в них, и видел себя со стороны. Часто Юра чувствовал на себе их ненависть и осуждение; они то преследовали его, то, напротив, избегали, как чумы. Он понимал, за что. Иногда они, серые и плоские, начинали, как в кинематографе, смешно бегать и махать руками. Иногда виделись какие-то фантастические истории, иногда – полная бессвязица. Тогда он говорил и выкрикивал бессвязицу.

Откуда-то выехала качка, и огромный ломовой извозчик протянул кнутом Юре по правому боку. Юра весь вскинулся от боли и негодования, и сам уже был ломовиком, но одновременно он же, Юра Сомов, спокойно говорил, воспарив сам над собой и над качкой, разросшийся, бесформенный, без рук и ног:
«Это же сон. Это же бред».
Потом Юра въехал во двор, заставленный пролетками, Терентий подошел распрячь Марфутку, Юра слез с козел, и вдруг мужик впился пальцами Сомову в плечо.
- А ну просыпайся! Ты мне скажешь, как тебя зовут или нет! Мне на тебя больничный лист заводить!
- Дайте мне спать! – крикнул Юра.
- Сегодня не стало кучера. У него было переломано несколько костей и перебит позвоночник. Дворник оглох на одно ухо. На мальчика 12 лет – он у себя дома стоял у окна – посыпались осколки стекла! Чтобы похоронить Белагина, останки собирали по площади два дня!
- Хватит! – закричал Юра.
- Что ж ты нос воротишь!? Ведь это, кажется, по-вашему, подвиг. Вот и радуйся. Кто собирал бомбу? Тот, что взорвался в гостинице – ваш?!
- Нет, - выдохнул Юра, - Я вам наврал. Я беспартийный. Бомбу собрал я сам.
- А вот это – ложь. Ваша партия распространяет прокламации.
- Я действовал с санкции РСП…
- Ваш товарищ, Лев Шнайдер, другое говорит.
«Что они плетут про Леву…».
- Я не знаю никакого Шнайдера.
- Зато он вас знает, и всё подробно рассказал.
Раздались шаги. Кто-то ещё вошел в палату.
- Как самочувствие?
- Что вам надо от меня!? – Юра задергался, пытаясь приподняться. Ему хотелось закричать, броситься и избить обоих, находившихся в палате. Но голос у Юры был слабый, и вместо крика получились какие-то выдохи и нытье. – Идите к черту! Изверги! Зверье!
- Я врач.
- Гады! Трусы!
Скрипнул стул, стоявший возле кровати.
- Ты зато - храбрец… Я  действительно врач. Я осмотрю тебя.
В этот раз Юра и вправду напустился на врача.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Сент-Женевьев был одним из городов, которые называют спящими. В самом воздухе было сонное оцепенение. Большинство домов новые, оштукатуренные, белые, с двускатными крышами и серыми наличниками окон и дверей. У некоторых домов были круглые башенки, у других – портики, у третьих – волюты. Все окна с зелеными ставнями. По первому этажу многих домов – витрины. Лишь порой из моря почти одинаковых домов выныривал домик с почерневшими стенами, одетый в шубу из густого девичьего винограда или часть какой-то готической постройки, такая же почерневшая, со своими прекрасными каменными ветвями, листьями, лепестками, как-то нелепо наполовину проглоченная белым архитектурным чудовищем в пять этажей.
Город разрезала изогнутая река с поймой, заросшей ивняком, поднимавшим свои ветви выше массивных парапетов набережных.
Изгибистые, но не слишком, улицы, небольшие купы деревьев и скверы, шорох многочисленных фонтанов – все поначалу успокаивало, облекало уютом, но потом делалось скучно. Потом – нестерпимо скучно. Улицы катились к набережной озера.  А здесь в ясную погоду был покойный синий простор, с молочной дымкой, мреющей над водой, которую обступали буро-синие горы с полосами и белыми шапками снега. У причала толпились лодки и яхты. Между судами плавали утки и гуси, у которых одни глаза были не сыты.
 
Зоя машинально смахивала пуховкой пыль со стола. Не потому, что ей хотелось очистить стол, а только потому, что  пуховка попалась на глаза. Зоя смотрела с тоской и тупым отвращением. За окном крякнул автомобильный гудок. Потом ещё раз. «Кто-то богатый приехал» - мелькнуло в голове у Зои и тотчас забылось. Последовало ещё несколько гудков разной продолжительности, и получилась вполне узнаваемая мелодия: «Развевайтесь, алые знамена». Зоя выглянула в окно. Автомобиль стоял перед парадной. На заднем сидении автомобиля сидел грузный мужчина, которого Зоя тотчас узнала. Глеб на тот момент уже вошел в парадную, и скоро явился перед Зоей, с иголочки одетый и даже в веселом расположении духа.
- Не более десяти минут на сборы. Едем в ресторан «Крокодил» справлять поминки.
- Какие поминки? – испугалась Зоя. – По кому!?
- По Белагину, конечно. Я неудачно пошутил. Собирайся.
- Привет, - сказал Зефа.  На нем был костюм, сверкающий новизной и качеством, но все равно смотревшийся отвратительно. Зоя села на сидение рядом с Зефой.
- Вот незадача. Здесь Глеб сидит. Так что садись ко мне на коленки. Ну, или к Глебу, если хочешь.
- Не смущай барышню. Я сяду на переднее сидение, - сказал Глеб.
Глеб сел рядом с водителем, автомобиль покатил по изогнутой улице.
- Зоя, как тебе дрендулька? – спросил Зефа.
- Это не дрендулька! – обернулся возмущенный Глеб с переднего сидения.
- А тебе подавай триумфальную колесницу? Я человек скромный, мне и дрендульки хватит.
- Ну, если дрендулька – это мотор, то - конечно.
В ресторане были некоторые члены ЦК РСП, кое-кто из ВО, в том числе Сова, одетая в скромное, но нарядное серое платье. Ещё были два юноши и девушка, которых Зоя не знала. Вошел т. Кауров с тростью; он и Зоя, увидев друг друга, поспешили крепко пожать руки.
- Здравствуй, террорист-девица, - сказал Кауров. – Прими мой восторг и восхищение. Здравствуйте, т. Шварц! Здравствуйте, т. Малер!
- Здравствуйте, т. Кауров!
 - Зоя, что это за страшилище? – вполголоса произнес Кауров, чуть наклонившись поближе к Зоиному уху.
- Где?
- Вон там. Разговаривает с Мамой.
- Это не страшилище. Это т. Зефа.
Они были знакомы, но Кауров не видел Зефу уже несколько лет; ещё при самой первой встрече Зефа ему очень не понравился.
Прогремели и проскрежетали ножками по полу выдвигаемые стулья, загомонило множество голосов. Наконец все расселись, Мережко призвала всех к тишине. Шварц, восторженный, праздничный, с волной «буйных» волос на голове и с алой гвоздикой в петлице, произнес речь.
Большая победа революционного движения…Столп гнусного самодержавия… Юные герои-мученики, в порыве святой любви… Под руководством старших товарищей…
Старший товарищ, который имелся в виду, накладывал себе в тарелку гору закусок, но, когда к нему обратилось множество пар глаз, вынужден был прервать это занятие.
Шварц кончил свою речь. Бокалы понеслись вверх к центру стола и столкнулись с торжественным звоном.
Напротив Зефы сидела светловолосая широколобая девушка с глубоко посаженными глазами и маленьким носом. Под столом Зефа легонько наступил ей на ногу. Девушка взглянула на него прямо и спокойно. Следующий тост предложили произнести Зефе.
- Ну, что вы - сказал он. – Пусть скажет Валериан.
Глеб вопросительно посмотрел на своего шефа. У Корсакова даже мелькнула едкая мысль: не насмешка ли это. И ему, и Зое стало не по себе. Но если бы красноречивый Глеб вздумал произносить ещё один длинный тост перед людьми, сидящими за уставленным яствами столом, то неизвестно, чем бы это кончилось для пламенного оратора.
- Тогда пусть скажет Зоя, - сказал Зефа.
- Скажи кратко, но хлестко, - произнес Глеб.
- Хлестко, но кратко, - поправил Зефа.
Зоя поднялась с места, неловко держа за ножку бокал, в который ей уже налил игристого кто-то из галантных товарищей. Зоя, к своему удивлению, совсем не волновалась. Напротив, было даже своего рода вдохновение.
- Уважаемые товарищи! Я от души благодарю вас за оказанную нам высокую честь и доверие. События недавнего времени показывают, что массовое революционное движение ещё в будущем. Наш народ ещё… слишком инертен. - (Зоя едва удержалась, чтобы не сказать «дикий и верит в сказочку про доброго царя»). - В нынешних условиях мы считаем террор важнейшим способом революционной борьбы.  Да здравствует революция! Да здравствует террор!
Всё за столом загудело, завопило, повскакивало с мест, руки с бокалами взметнулись вверх.
- До дна! – крикнули Зое.
Зоя, чуть запрокинув ещё свежую голову, втянула в себя вино из бокала, и, когда ставила бокал на стол, голову ей уже заволокла муть, душа заныла, и захотелось плакать. Это был третий бокал вина за всю ее 19-летнюю жизнь. Зоя поклевала сыра с зеленым яблоком, дождалась, пока шум не потеряет отношение к произнесенному ею тосту и о ней не забудут, поаплодировала какому-то новому оратору и пошла на улицу, в холодный лиловый вечер. Зоя могла отличить свое прежнее состояние от болезненной тоски, которую в ней вместо веселья вызывал алкоголь. Зоя бездумно бродила по коридорам улиц. Зое попался под ноги маленький кусочек гравия, она стала поддавать его носком туфли. Этот футбол немного ее позабавил. Зоя долго стояла у решетки канала, глядя на колеблющиеся в воде столбы отраженного света фонарей. Сердце ей давил какой-то неподъемный камень. Недалеко отсюда в ярко освещенном зале весело отмечали событие, терзавшее ее уже несколько дней, и от этой мысли только усилилось ощущение одиночества.  Потом Зоя подумала, что уходить оттуда, где чествовали, в том числе, ее – невежливо, и вернулась.
Посреди зала Марк и Ирида, повисая друг на друге, раскачивались под слышный только им двоим вальс. Глеб с бокалом в руке уселся, нога на ногу, на край стола, залпом осушил бокал и по-гусарски хватил им об пол. Шварц, Мережко и Кауров тянули заунывную песню о «юном изгнаннике», причем о телеге, на которой конвоировали героя, говорилось, что она «мчится». Хор был такой нестройный, что Викентий Гольц, не разобрав, что поют, завел столь же скорбную и заунывную песню о юной узнице. Ещё двое из ЦК РСП, как истинные народолюбцы, голосили какую-то народную песню. Точнее, припев песни. Точнее, две строчки из припева. Раз за разом одно и то же. Больше никто из них не знал. Трое молодых людей распивали вино, сидя за закрытым роялем, причем один молодой человек уселся прямо на крышке рояля. Разнежившийся Зефа задушевно беседовал с Совой.
- Совушка, давай водиться.
- А разве мы с вами не водимся?
- Ты была со мной неласкова.
«Как же я могла бы быть с вами ласкова, когда вы – мое начальство?» - подумала Сова.
Если бы Сова в ее обычном состоянии со стороны увидела эту томную, боком сидящую девицу, говорившую так с т. Зефой, Сова решительно потребовала бы ее исключения из партии.
- О! – вытаращился Корней. Он был среди тех, кто пил, сидя  за роялем.– Химичка пришла! Химичка, ты куда ушла?
- Почему трезвая?! – заорал незнакомый Зое юнец.
Они тотчас подошли к Зое.
- Пей! – приказал Корней, протягивая Зое рюмку с прозрачной жидкостью.
- Я не хочу, - сказала Зоя.
- За революцию до дна! – провозгласил молодой человек, сидевший на крышке рояля. Спрыгнул и подбежал к Зое. Подошли Глеб и светловолосая девица.
Молодым людям, жадно наблюдавшим эту сцену, казалось очень забавным, если Зоя залпом выпьет рюмку водки. Зоя задержала дыхание и опрокинула содержимое рюмки себе в рот, и тотчас сморщилась, подавилась и закашлялась. Ей показалось, что ее ударили по голове, только боли не чувствовалось.
- Какая гадость! – просипела Зоя.
Молодые люди разразились смехом и зааплодировали. Зоя случайно перехватила взгляд светловолосой девицы, и Зое показалось, что та смотрит на нее с неизречимым презрением, таким же, с каким Зоя смотрела на свою сестру. Зое стало обидно, и захотелось заорать на девицу «Ах ты, дрянь! Да как ты смеешь презирать честного борца! Да я же была готова тебя расцеловать, как товарища, а ты…» и т.п.
- А ты в этом состоянии сможешь попасть в бутылку? – азартно спросил Глеб.
- Смогу! – заявила Зоя, но тотчас оговорилась – Наверное.
- Проверим!
Молодые люди высыпали в соседний зал, где была барная стойка и на полках - батареи темных, красноватым и зеленым отливающих винных бутылок. Зое дали в руку пистолет. Человек, стоявший за стойкой, поспешно скрылся со своего поста. Вокруг Зои вытягивалось несколько рук с прямыми указательными пальцами.
- Вот в эту стреляй! Вот в ту! Вон в ту!
Зое казалось, будто что-то разбухает у нее в грудной клетке и давит изнутри. Зоя прищурилась и выстрелила.  Брызнули осколки, с полки потекла красная жидкость.
- Разбила! – закричали все наперебой – Ту самую!
Разбила Зоя совсем не ту бутылку, в которую целилась, но, поскольку все показывали на разные бутылки и хотели верить в Зоино искусство, то все пришли в восторг безмерный. Обе девицы даже прыгали и визжали. Прибежали обратно в большой зал. Шварц и компания стенали о «безмолвных героях», «запертых жестоко» в тесных, холодных и сырах камерах Северного замка.
- За успех!
- Водку не надо, - проговорила Зоя. - Налейте игристого.
- Может, не надо? - осторожно сказал Глеб.
- Водка противная. Игристого налейте, говорю!
В какой-то бокал, который Зоя схватила со стола, начали плескать вино из бутылки. Половину расплескали на пол.
Туман в голове стал ещё гуще и мягче, но ноги ещё верно держали Зою. И то, что разбухало и ширилось у Зои в груди, выплеснулось наружу диким, в бешенство переходящим весельем. Зоя влезла на стул, с него – на стол и, задыхаясь, едва владея собственным туловищем, принялась буйно танцевать, носками туфель сбивая на пол мешавшую ей посуду. Схватила со стола какую-то винную бутылку, отпила из горлышка. Рядом с Зоей, с грохотом вскочив на стол, очутился Корней и тоже принялся отплясывать. Тут же очутился Глеб. Неожиданно Зоя потеряла равновесие, ее подхватил Корней, но подхватил очень нехорошо: сгреб, стиснул и прижал к себе.
- Пусти, гад! – пискнула Зоя, взбесясь и очень испугавшись.
- Пусти ее! – произнес Глеб угрожающе.
Зоя рванулась – Корней почти не удерживал ее – и, гримасничая, сползла со стола. Зоя была совсем больная, слабая, маленькая, и ей было очень жалко себя. Глеб и Корней тоже слезли со стола и принялись орать друг на друга. Глеб, который был трезвее, двинул Корнею кулаком в подбородок. Корней навзничь рухнул на пол, но тотчас приподнялся на отставленных назад руках.
- Ты мне ответишь!
Встал и пошел к выходу. Глеб поднял Зою на руки, Зое было удобно, спокойно и даже почему-то лестно, и решительно понес куда-то. Зоино умиление, успокоение и гордость вмиг обернулись ужасом, таким же сильным и физиологичным, как страх за свою жизнь, но другим. Сознание ей едва повиновалось. Глеб отнес ее в отдельный кабинет, вход в который завешивался тяжелыми драпировками с кистями, опустил на кресло и навалился на нее. Зоя могла только визжать, что было сил, и пыталась отвернуть голову. Бессилие было страшнее всего.
В драпировках появилась светящаяся щелка, и тотчас исчезла.
- Тихо! Тихо! – выдыхал Глеб, страстно обсасывая ртом ее губы и щеки. Лицо Зое скребла щетина на взмокшей физиономии. От Глеба пахло вином и уксусом. Зоя обмирала от ужаса, омерзения и гнева.
«Неужели достанусь Глебу!? Не хочу!»
Мережко подбежала к Зефе и потрясла его за плечо.
Зефа в это время медово говорил, держа Сову за руку.
- Поедем, Совушка!
- Никуда я не поеду! – вяло протестовала Сова.
- Василий! Там такое!..
Зефа, очень недовольный, что его отрывают от Совы, выпустил ее и поспешил за Мережко.
Зефа без особого труда оттащил Глеба от визжащей Зои. Распластанная в кресле девица посмотрела на своих спасителей и зарыдала. Подол ее платья и нижние юбки были задраны, и были видны кружевные панталоны и чулки.
- Эх ты, химик, - сказал Зефа. И обращаясь к Мережко, пояснил – Первый раз в жизни попробовала водку. Немножко не рассчитала. Т. Мама, я прошу вас – это всё между нами.
- Да, да. Конечно. Но, т. Василий, воля ваша, я не стала бы держать в ВО подобных личностей – гневно и презрительно воззрилась на Глеба. – Пойдем, Зоя, пойдем, - заторопилась Мережко, почти силой поднимая Зою с кресла. Зоя громко втягивала воздух ртом. Мережко дала ей руку, чтобы Зоя держалась. Так направились прочь.
- Ты что, ополоумел! – шепотом зарычал Зефа.
- Толстяк, ты мне всю обедню испортил!
- Какую обедню!? Это же уголовное преступление! Не понимаю – что за удовольствие сильничать!? Застегнись!.. Я не ханжа, - сказал Зефа, понизив голос. – Делай все, что хочешь, но чтобы всё было шито-крыто!
Зефа вернулся в зал, огляделся.
- Сова! – позвал он. – Сова! Т. Кауров, вы не видели Сову?
- Видел, - честно сказал Кауров. – Она попрощалась со всеми и ушла.
- Ушла!? Девственница ё.....!
- Так не бывает. Я не могу понять – вы что, трезвый?
- Не знаю. Но я способен трезво мыслить.
- Я, кажется, тоже, и меня это огорчает. А давайте проверим, - загорелся Кауров и налил два бокала вина. – Это кто-то из ваших тут придумал. Давайте произнесем этот тост: «Да здравствует террор и революционная пресса!».
Зефа наморщил жирный лоб.
- За нас с вами и фиг с ними.
Чокнулись. Выпили.
На следующий день Зефа пришел к Мережко в гости. Зоя ночевала у той, и сейчас, зеленоватая, сидела за столом.
- Ты жива, несчастное дитя?
- Жива, - ответила Зоя – Мне уже лучше.
Мережко оказала Зое всю необходимую помощь, и сейчас Зое действительно было намного лучше, чем ночью.
- Как же мне плохо, - скорее притворно простонал Зефа, и дотронулся до своего лба пухлой ручкой.
- Тебе молока или рассолу? – спросила Мережко.
- Молока.
- А тебе, Зоя?
- Мне тоже.
- Я надеюсь, ты не будешь смешивать молоко с рассолом?
- Конечно, нет.
- Почему конечно? Водку с вином мешала? Мешала. Жаль, что ты вчера должна была уйти. Ты пропустила обострение классовой борьбы. Вернулся пролетарий, Корней то есть, и пошел на Глеба. А Глеб на него табуретом…
- О-го-го, - сказала Мережко.
- И тут пришли жандармы. Спокойно. Тут и разбитая посуда, и разбитая бутылка… Договорились. И с ними, и с дирекцией. Всё оплатили и разошлись. Глеб с Корнеем помирились и поехали к женщинам. Их дальнейшая судьба мне не известна. Не женщин, а этих… Я Глеба отвез домой, сдал с рук на руки Марго. Она счастлива была, конечно… Его дальнейшая судьба мне не известна. Наверняка придет к тебе извиняться. Я надеюсь, ты дашь ему в морду?
Зоя рассудила, что поступок Глеба непростителен, но она сама слишком виновата, и, хоть с трудом, простила его.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Репьин, начальник столичного Охранного отделения, вошел в маленькую комнату в полуподвале. Там суетилось несколько молодых полицейских. Один привязывал к гвоздю в стене конец бельевой веревки, на которой прищепками крепились какие-то листки. У стены стоял печатный станок, а посреди комнаты на полу - ведра с черной водой. Вошел ещё один младший чин. В одной руке он нес чемодан, другой держал под мышкой пачку листков.
- Прокламации печатаете? – усмехнулся Репьин.
- Нелегальная типография, - доложил Свиридов. Он положил на стол и открыл принесенный чемодан. – Парковая улица, 24. По указанию филера Парамонова.
Репьин отцепил от веревки один листок и пробежал по нему глазами.
- Ну, все, пошло-поехало.
- Оставьте мне по экземпляру для коллекции, - сказал Свиридов подчиненным.
- Вы тоже коллекцию собираете? – спросил Репьин.
- Так точно.
- Вы уже читали это? – он показал Свиридову листок.
- Ещё нет.
- Прочтите. Шедевр.
Свиридов, не всегда дочитывая предложения до конца, поскольку в этом не было необходимости, просмотрел листок.
«Перепечатывайте и распространяйте! От Центрального Комитета Революционной социалистической партии… Царский лакей, вешатель Белагин убит… Все, кто знал нашего товарища, бросившего разрывной снаряд в карету министра… справедливый, добрый, честный человек... Почему же лучшие люди… Да, убийство человека – ужасное дело, но… Никто, кроме семьи Белагина, не прольет над его могилой ни одной искренней слезы… Получил заслуженную кару… Одним чудовищем стало меньше».
- А я уж испугался, что вы националистам прокламации печатаете, - Репьин хотел улыбнуться, но улыбки не получилось. Репьин подошел к Свиридову и негромко заговорил. - Слава богу, уехали вчера эти господа. С подачи нашего дорогого градоначальника сюда привезли целый вагон сброда. Крикуны и фанатики. Я могу сказать вам, голубчик. Эта идея вырастить террористов от монархии, которые будут бороться с революционерами их же методами, означает признание нашего краха. Равно как и краха всякой законности. Но ведь краха нет! Хоть и случилось то, что случилось…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Больше двух месяцев Сомов пролежал, почти не в состоянии пошевелиться. Первое время няньки, которые ухаживали за ним и кормили с ложки, помогали ему перевернуться со спины на левый бок. Сомов сам себе плакался, что «изнемогает».
Повязку с глаз сняли скоро, и Юра мог видеть людей, приходивших к нему. С этого времени его больше никто не стерег в палате. По  мере того, как он выздоравливал, время, проходившее в забытьи, сокращалось, но это происходило очень медленно.
 
Юру осматривал врач. Это, был, очевидно, очень хороший человек, хотя и не отличавшийся излишней вежливостью. Впрочем, какая могла быть излишняя вежливость в больнице для чернорабочих.
- Прекрасно, - сказал он. – До свадьбы точно заживет. Если ты, конечно, не собираешься жениться в ближайшие полгода.
- О чем вы говорите?
- Тебя, скорее всего, отправят на каторгу. Ведь для своих ты теперь герой. Найдешь себе идейную подругу.
- Мне не жить, - сказал Юра.
- Слушать противно. Вот как у тебя всё замечательно заживает. Такие травмы, такая операция – и так по-молодецки всё выдержал. Поверь мне, все могло бы быть гораздо хуже. С такой выносливостью делал бы лучше что-нибудь полезное, ей-богу.
- Я не понимаю, - проговорил Юра. – Вы лечите чернорабочих. Вы всё знаете об их жизни.
- Я не заметил, чтобы после того, что ты натворил, моим пациентам стало бы легче жить.
- Это был ещё один шаг к революции.
- Знаете, что такое эта ваша революция? Это как если бы я, вместо того, чтобы тебя оперировать, оторвал бы тебе голову, поставил на ее место крынку и ждал бы, что при такой-то новой голове всё само заживет. Мы с тобой об этом потом поговорим. А сейчас лежи, залечивай раны.
Юра слабо улыбнулся.
- Вы уверены, что они – это голова? По-моему, какой-то аппендикс.
- Нет. Не аппендикс. Может, конечно, не вся голова, но один из мозговых центров – несомненно.

Потрясли за плечо.
- Что вам нужно, изверги! – сквозь полудрему огрызнулся Юра.
- Я-то не изверг, - сказал человек. – Это вы – изверг.
Юра приподнял голову.
- Это не я, а вы убили бомбой десять человек, и ещё двадцать искалечили.
- Что-о!?
- Да. Это так.
Юра упал головой на подушку. В глазах у него всё плавилось, плыло, и чудовищные картины перетекали одна в другую. Привокзальная площадь. Булыжная мостовая забросана обломками, щепками, лоскутьями. Пятна крови. И лежали люди. Юра знал, что их – тридцать. Там были госпожа и мамка-кормилица с ребенком на руках. Стоило Юре в полусне подумать об этом, как он увидел их на мостовой. Мать и няню он видел смутно, а ребенка – отчетливо. Он лежал в луже крови, и у него не было головы. Кто-то из раненых, очевидно, молодой мужчина, страшно кричал. При этом у самого Юры напрягалось горло. Такое было в его жизни первый раз, когда соль его слез жгла кожу на лице. С болью можно было жить, но нельзя было жить с обжигающей ненавистью и презрением к себе. Юре хотелось уничтожить себя, разорвать на куски.
«Как ты смеешь жить после того, как погубил их! Умри! Умри! Не существуй!».
Лучше было погибнуть той же смертью, что и те десять.
Белагин, с его полуседым виском, сидел в карете. Повернул голову. И снова, в очередной раз Юра видел, что Белагин всё, всё понял, и почувствовал смертный страх и удивился – в одно растянувшееся мгновение. Грохот. Дым. У дыма был очень странный резкий, ни на что не похожий запах, от которого в носу и даже в голове сделалось холодно. Это было почти смешно. Кошмар исчез. К Юре наклонялась, внимательно глядя на него, узенькая сестра и держала у Юриного носа пузырек, из которого исходил тот самый резкий запах.
- Ну что вы, - говорила она сипловатым мягким меццо.
Отняла пузырек, закрыла, поставила на тумбочку. Одеяло валялось на полу. Она подняла его, положила на стул и принялась поправлять на Юре повязки.
- Вы опять сорвали с себя все бинты, - ласково сказала она. - Только вас перевязали.
В коридоре ревел какой-то грубый голос.
- Спать не можем! Вчера орал! Сегодня орет!
Ему что-то увещевательно возражали, но с явным сочувствием.
- Кто там орет? – спросил Юра. – Что произошло?
- Ничего… ничего. Просто вы кричите в бреду. А в соседней палате слышно.
- Там рабочие?
- Да. Четыре человека.
- О, боже!
Теперь он остался наяву с тем же, с чем лежал в беспамятстве: с 10 убитыми и 20 искалеченными.
Холодная мензурка в руке. Во рту – горьковатое лекарство.
- Это успокоительное. Я понимаю, что от такого лекарствами не лечат, но вы должны хоть как-то успокоиться. Иначе вы не выздоровеете!
- Это не нужно, - проговорил Юра.
- Что – не нужно?
- Я не хочу жить. – Юра тяжело дышал. Он все не мог перевести дух.
- Бросьте! – с неожиданным напором почти прикрикнула сестра. – Что вы такое говорите! Надо жить! Если вас мучает совесть, нужно жить и искупать ваш грех!
- Вы считаете, ТАКОЕ можно искупить?
- Я не знаю, - призналась она. – Но надо всё для этого сделать. В конце концов, даже если искупить невозможно, вы все равно сможете сделать доброе дело. Спасти кого-нибудь, вылечить, обучить грамоте. Отговорить от отчаянного поступка, в конце концов.
В это время за дверью послышались шаги и голоса нескольких человек, дверь открылась, и в палату быстро, но без суеты вошла ещё молодая дама в изящном светлом платье. Породистое, широковатое и скуластое лицо с большими, серо-зелеными, несколько стеклянными глазами. Волнообразный изгиб полей шляпы с лениво лежащим пером. За ней, всем  своим видом выказывая почтительность, вошел главный врач. Юра вперил в даму кошачий взгляд. Отношение к ней было вопросом давно решенным.
- Это – тот самый террорист? – спросила дама бархатистым контральто с нескрываемой, скорее суеверной, чем обоснованной в этих обстоятельствах боязнью.
В тот момент, когда она вошла, Юра хотел отдать сестре мензурку, но -
«Конечно! Тогда я не был бы собой!» -
уронил ее. Конечно же, разбил вдребезги.
- Здравствуйте, - проговорил Юра. Дыхание у него всё ещё срывалось, и лицо было красным, с распухшими глазами. Смотри, гадина, при всей враждебности к тебе и при всех ударах судьбы социалист, революционер, террорист, член ВО РСП остается культурным, вежливым человеком…
- Добрый день, - чуть удивленно ответила дама, как будто вбирая Сомова взглядом.
Дама и врач вышли.
- Кто это? – спросил Юра.
- Главная патронесса больницы, - ответила сестра, собирая осколки мензурки.
Сестра вышла в коридор. Патронесса больницы и главный врач стояли там, разговаривая.
- Он плачет? – спросила сестру дама.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Тихонько хлопнула дверь. В палату вошел элегантный господин лет 40, красиво подстриженный, с небольшой бородкой. В руке – легкий портфель. Юра, которого только что перевязали, не спал и был в сознании. Он вяло пошевелился и взглянул на  господина.
- Здравствуйте, мой друг, - участливо сказал человек.
«Ещё один «друг». Ну и ну. Фантасмагория».
- Здравствуйте. С кем имею честь?
Человек сел на стул возле кровати.
- Присяжный поверенный, Чихайло Андрей Иванович. По поручению вашего руководства и по собственной инициативе я буду защищать вас на вашем процессе. Должен сказать вам, что пока обстоятельства складываются в нашу пользу. Бобров – старый либерал, кроме того, просто пожилой, снисходительный человек. В стране сейчас своего рода оттепель.
Юра зажмурился и помотал головой.
- Какой Бобров!? Какая оттепель!?
- Новый министр внутренних дел.
- Ах, это такая седобородая плешивая румяненькая рухлядь!..
Чихайло учтиво улыбнулся.
- Андрей Иванович, едва ли стоит защищать меня. Не компрометируйте себя. Дело вопиющее.
Чихайло – само недоумение.
- Чем же я скомпрометирую себя? Вся прогрессивная часть общества рукоплещет вам.
- Этого не может быть, - уверенно сказал Юра. - Я убил 10 человек, 20 – ранил.
- Что вы такое говорите!? Вы убили Белагина – да, кучер был ранен и умер – да, но это непреднамеренное убийство. Есть ещё двое пострадавших, но они вне опасности.
Юра перевел дух.
- Спасибо вам! Я прошу вас только об одном – не добивайтесь для меня снисхождения. На земле я со всем покончил. Моя смерть нужнее нашему делу, чем жизнь. Я буду требовать для себя смертной казни. И потом, это ниже моего достоинства – принимать жизнь из их рук.
- Не исключено, что в ближайшее время смертную казнь отменят.

«Хорошо, что ничего не было», - думал Юра, переворачиваясь с боку на бок и натягивая на себя одеяло. Теперь он мог это делать сам. Когда он вспоминал Зою, то произносил про себя это заклинание, и гнетущая тяжесть на его душе как будто уменьшалась. И торчала в голове ещё одна мысль, которую Сомов отгонял всеми силами и недоумевал, откуда она взялась:
«А ведь на каторге меня, наверное, с флагами будут встречать». Сашу Прыщавого и ещё нескольких революционеров по прибытии в каторжную тюрьму тамошние политические встретили дружным хоровым пением революционных песен в тюремном дворе, украшенном кумачом и красными знаменами.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
В руках у Свиридова был циркуляр о том, что «личность преступника, убившего министра внутренних дел Белагина, установлена. Это Сомов Юрий Сергеев, купеческого сословия, Истинного вероисповедания, сын лесопромышленника, купца I гильдии Сергея Сомова, имеет сестер – Анастасию и малолетнюю Наталью». Год проучился на филологическом факультете столичного университета. За участие в беспорядках уволен из университета и выслан в В* под гласный надзор. Ещё год в М-ском университете на философском факультете. Снова волнения и отчисление. Вступление в РСП. Чемодан с прокламациями. Арест. Крепость на Княжеском острове. Снова высылка под гласный надзор – теперь в К*. Активный член ВО с самого ее основания. Заканчивался циркуляр словами: «Выяснение связей Юрия Сомова является крайне желательным».
- Ну, что ж. Будем выяснять связи.
В картотеке на Сомова была заведена красная карточка, как на всех членов РСП. Была фотография. В тот день Сомова должны были привести на допрос. Свиридов представлял себе, что это будет. Ему рассказывали, что Сомов был дерзок, постоянно насмехался и ерничал. Показаний не давал никаких. Однажды, не вытерпев, следователь, который вел допрос, ударил Сомова в зубы. Сомов лишился сознания. Его пять минут приводили в чувство. Потом он как будто не понимал, о чем его спрашивали, сидел, держась за голову. Потом попросил воды. У того следователя теперь были серьезные неприятности. При этом сам же Сомов говорил, что ударили его совсем не сильно, и ещё задолго до этого он чувствовал, что, скорее всего, лишится сознания.
В допросной Сомов сидел на стуле. Два костыля стояли у стены. Лицо у Сомова уже зажило, и стало похоже на фотографию, которую видел Свиридов. Сомов исхудал больше прежнего, руки были, как палки – от любой еды ему делалось хуже, и есть ему не хотелось. Глаза были вытаращенные и пустые.
«Как лампочки» - подумал Свиридов.
- Ну, здравствуйте, - сказал Свиридов. - Все отмалчиваетесь?
Сомов, как кот, настороженно пригнул голову.
- Что!? – сказал он громко.
- Что вы кричите?
- Если вы хотите допрашивать меня, говорите громче! Я глухой!
Свиридов подошел ближе к арестанту.
- Ваша личность установлена.
Сомов молчал. Он, видимо, готов был к тому, что рано или поздно это случится, и, должно быть, обдумывал свои дальнейшие действия.
- Отпираться очень наивно с вашей стороны, Юрий Сергеевич. Чаю хотите?
- Я думаю, «добрый жандарм» - не ваше амплуа.
- Мне нужны показания. Страданий и обмороков мне не нужно.
Сомов немного подумал, и вдруг весело продекламировал:
- Бойтесь жандармов, чаи приносящих!
- Что это вы такой веселый?
- А почему бы мне не веселиться? – осведомился Сомов с озорством.
- Да дела ваши уж очень скверные.
- Они вовсе не скверные. Наоборот. А если вы имеете в виду мое нынешнее состояние, то когда всё скверно, и это неизбежно – уже становится весело.
Молодой письмоводитель посмотрел на него как-то искоса, по-птичьи.
- А дела ваши, между тем, могли бы быть далеко не такими скверными, если бы вы раскаялись и согласились сотрудничать со следствием.
- Раскаиваться мне не в чем, - сказал террорист. – Как вам самому не тошно требовать от людей предательства?
«Тошно» - подумал Свиридов.
- Большинство этих «людей» сами готовы и рады предавать. Скажу больше: предложение превышает спрос. Такие упрямцы, как вы – скорее исключение.
Юре вспомнился чей-то рассказ, что на дверях камеры в одной провинциальной тюрьме висел прейскурант: сколько стоит сообщение о явке, группе, типографии. Сомов хмыкнул, но тотчас схватился за голову.
- Скажите: Гийом Вернон…
- Я не знаю никакого Гийома Вернона, - огрызнулся арестант, морщась и массируя себе виски.
- Но Александра Фишера вы наверняка знаете.
- Нет. Не знаю.
- Неужели? Ведь вы с ним состояли в одной организации и дружили. И при подготовке покушения на Фролова вы тоже действовали совместно.
- Я никогда не был знаком с Фишером. И ничего отвечать вам я не стану.
- Двух человек ты убил. Ещё двое пострадали. Сам здоровья лишился, свободы лишился. И жизни, возможно, лишишься. Я прекрасно понимаю, что ты не за деньги это сделал, а «за идею». Только те, кто дал тебе бомбу в руки, плевать хотели на эти идеи. Им нужно другое. Сомов, на чьи деньги существует ваша партия?
- Партия существует на пожертвования.
- Эти пожертвования делаются посольствами и разведками известных государств, в том числе и главным образом враждебных нам, и миллионерами, не так ли? Можете не отвечать, это и так известно. На фабриках у ваших жертвователей рабочие точно так же надрываются в самых кошмарных условиях, бог знает, сколько часов в сутки. И собственные правительства не стремятся положить этому конец. Однако на революцию у нас эти господа деньги дают. Вы не видите противоречия?
«Г-н Свиридов, - сказал сам себе жандарм, - вы с большим успехом могли бы убеждать вот этот стол».
- Допустим, у них рабочим плохо. У нас рабочим ОЧЕНЬ плохо. Но там обо всем, что вы так справедливо перечислили, - Сомов осклабился, - можно говорить, не боясь получить за это нагайкой.
Письмоводитель рисовал на испорченном листке глумливую рожу и сам же хмыкал.
- Давайте. Попробуйте. А мы посмотрим, долго ли ваша партия после этого там задержится. К слову, вместо нагаек там используют резиновые палки, а когда заковывают в кандалы – обычное дело. У нас – исключительное.
- Я не знаю, что хуже – палка или нагайка, - пожал плечами Сомов. – У меня эти разговоры, кто кого купил, и кто кому продался, уже вот где, - провел себе по шее ребром ладони. - Я так ненавижу самодержавие, что мне глубоко безразлично, кто поможет нам его свалить. Те, кого вы охраняете и вы сами, хуже любых оккупантов. В сущности, таковые вы и есть.
- И ещё – вашей партии «помогают» наши купцы первой гильдии. Один клан Гольцев чего стоит. Я думаю, вы с ними знакомы. Вам не кажется, что купцы-миллионщики и революционеры – это такое же сочетание, как молоко и соленые огурцы? Кстати. Большинство наших рабочих монархисты. Они не связывают решение своих проблем со сменой строя. Кроме того, существует народное сопротивление революции. У вас на родине, в Хирувимской губернии, оно очень сильно.
- А я читал, что на одном заводе рабочие грозили своих сослуживцев-монархистов сжечь живьем в печи. Этот случай не единственный. Однажды вера в доброго царя и плохих бояр рассеется. А в Хирувимской губернии хозяйствование, и, как следствие, проблемы, сильно отличаются от таковых в других местах. Там проблема земли так остро не стоит. Вот и все. К чему эти душеспасительные беседы?
- К тому, чтобы ты, наконец, очнулся от своих фантазий, ужаснулся и хоть как-то помог остановить все это!
- Тьфу, - сказал Сомов и сделал вид, что плюнул.
Письмоводитель скрипел пером.
«Интересно, - подумал Свиридов, - что он там записывает? Или опять обормотов рисует?».
- Последний раз, Сомов! По-хорошему: будешь говорить!? Иначе будет по-плохому!
- Наконец-то, - отреагировал Сомов. – Я же говорил: амплуа «добрый следователь» - не ваше. А вашего «по-плохому» я не боюсь. До чего же вы глупые! Я поражаюсь! Ну, чем вы меня можете испугать? Смертью? Болью? После того, что я сделал, и что со мной случилось – смешно. Я неуязвим. И мои товарищи тоже. А вы бессильны. Вы – банкроты! Вам нечего нам противопоставить!
- Программную речь репетируешь?
- Что!? – почти крикнул Сомов. – Я не слышу!
Сомов некоторое время держал свои руки на коленях, а теперь снова принялся тереть себе виски и затылок. Иногда он щурил или закатывал глаза. Между бровей у него прорезались две длинные вертикальные морщины.
- Надо же, - усмехнулся Свиридов. Он стоял перед столом, заложив руки за спину. – А в газетах пишут, что вы проливаете слезы раскаяния.
У арестанта лицо перекосилось от бешенства. Свиридов ожидал этого.
- Я знаю, откуда это пошло, - проговорил Сомов. – Это эта… патронесса больницы! Это ее бредни. Ах, черт возьми! Это все клевета и чушь. Я ни в чем не каялся и не каюсь… Стерва.
- В отличие от вас графиня действительно помогает нуждающимся.
- Насмешка над трудящимися такая помощь. Равно как и вся филантропия. Богачи грабят народ, а потом маленькую частичку награбленного возвращают в виде своей большой милости. Все они там – благотворители. И даже балы у них благотворительные. Умора… Ваши агенты сказали мне, что я убил 10 человек и 20 – искалечил. Вы все дорого заплатите за мои муки.
- Ну да, - сказал Свиридов. – 30 человек это, конечно, страшновато. А три или четыре – это ничего, в самый раз. Твои муки? А каково было вдове кучера и четырем его детям, и подростку, на которого посыпалось битое стекло, и дворнику, я не говорю уже о родных Белагина?
- Семья Белагина должна быть мне благодарна. Я мог и должен был бросить бомбу раньше, но тогда с Белагиным в карете была его дочка. Я этого не сделал.
- А хорош бы ты был, когда бы бросил. Ты все равно осиротил девочку.
- Когда она вырастет, она узнает о преступлениях своего отца. Если она хоть немного – человек, она перестанет осуждать меня.
- Знаете, Сомов, когда я служил в одной из западных губерний,  там арестовали мещанина, который истязал и насиловал восьмилетнюю падчерицу. Это он считал воспитанием, и был уверен, что девочка должна быть ему благодарна.
Сомов вздрогнул.
- И при чем тут я?.. А дворник меньше подслушивать будет.
«А попробуй я придать все это гласности, всё, слово в слово, никто мне не поверит! Потому что я – жандарм и душитель свободы, а он – святой-мученик… черт знает, какой веры. И партийная кличка у него…».
Свиридов позвал конвойных. Когда они вошли, отдал Сомову костыли. Сомов ушел, опираясь на них, согнув в колене неподвижную ногу с изуродованной ступней.

Пили чай в кабинете Репьина. Там была мерзость помещения во время переезда. Репьин уходил в отставку. По собственному желанию, разумеется, и уступал этот кабинет Маслову. У Свиридова в ушах по-прежнему раздавался голос Сомова, среднее между тенором и баритоном.
- Как продвигается ваша работа?
- Она не продвигается. Она топчется на месте. Евлампий что-то выяснил, но едва ли это поможет делу. От Сомова никакого толка.
- Это изверг, но, согласитесь, самоотверженный, честный и чистый человек, - сказал Репьн.
- На мой взгляд, его самоотверженность не имеет ни малейшей ценности, - сказал Свиридов. – Он полоумный. Фанатик. И он чувствует себя триумфатором. Хотя он сознает, что сам лично он обречен.
«Теоретически можно было бы переловить и перевешать всех этих Сомовых и всё их нынешнее руководство. Увы, только теоретически... Но завтра же на месте каждого явится десять таких же Сомовых. Или не таких же, а ещё хуже. Не оскудела земля психопатами и истеричками. И поставят нынешних на божницу. Единственный способ победить революцию – выбить у революционеров почву из-под ног. Пока остается хоть один повод для справедливого недовольства – революционеры будут на нем выезжать. Сомов, психопат и террорист, прекрасно это понимает» - думал Свиридов.
- Нет, - сказал Репьин. – Не обречен. Знаете, кого ему наняли адвокатом? Самого Чихайло.
- Чихайло, Чихайло, - Свиридов наморщил лоб.
- Что вы! Знаменитейший адвокат. Если считает нужным, берется защищать кого угодно, даже если вина очевидна. Однажды на пари выиграл судебный процесс одной фразой. Публика ходит на Чихайло, как в театр… Присудят каторгу, я думаю. Может быть, даже срочную.
Вскоре после того, как об установлении имени террориста напечатали в газетах, к Юре приехали мать и старшая сестра. Им разрешили свидания.
 
Глебу пришло несколько Юриных писем. Собравшись, люди из РСП, знавшие Юру, читали эти письма вслух, передавали друг другу. У Зои, когда она получала лист, покрытый кривыми строчками из пляшущих букв, слабели ноги. Она садилась и некоторое время сидела неподвижно. Ей что-то говорили – она почти не слушала, отвечала невпопад, путалась. Это уже никого не удивляло. В последние три месяца она часто бывала в таком состоянии. Она часто выглядела очень усталой и зябла. Она постоянно вздрагивала, очень легко и внезапно приходила в ярость или отчаяние. Поговаривали, что нужно искать или готовить другого техника.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Свиридов явился в больницу, чтобы сопроводить Сомова в Северный Замок, при котором была тюремная клиника. В коридоре встретил врача, лечившего Сомова. Поздоровались. Врач был нахмурен и спешил.
- Как наш общий знакомый? – приветливо обратился к нему Свиридов, – У меня предписание о его переводе в Северный замок. Вы должны его выписать. Это не зависит от меня.
Врач слушал Свиридова напряженно, но без особого внимания, как будто заранее знал, что ответит, когда тот договорит.
- Вам не сообщили? К сожалению, выписать Сомова я не могу, равно как и вы не сможете сопроводить его в Северный замок.
«Побег, - сверкнуло у Свиридова в уме. – И врач, если не соучастник, то сочувствует!».
Но пока – тихо…
- Почему!?
- Сомов умер. Сегодня ночью.
- Самоубийство?
- Едва ли. Во-первых, ваши коллеги хорошо его охраняли, во-вторых, ему было это не сделать чисто технически.
- Тогда отчего он мог умереть?
- Будет вскрытие. Я подозреваю кровоизлияние в мозг.
- Удар? – недоверчиво переспросил Свиридов. – У двадцатипятилетнего?
- Такое бывает и у младенцев, - неохотно сказал врач. – Но, к счастью, нечасто, поэтому об этом мало говорят. Возможно, у него была предрасположенность. Потом – травмы. Плюс нервное потрясение. Может быть, и ещё что-то. Голова, как известно, орган темный… Мать и сестру жаль безмерно…
- Покажите мне труп.
Врач позвал санитара. Он проводил Свиридова в мертвецкую, подвел к одному из столов и за край отвел простыню, раскрывая умершего по грудь.  Сомов, окоченевший, с руками-палками, с костлявыми пальцами, сложенными на груди, спал непробудным сном. Странно было увидеть его лицо таким спокойным, будто разглаженным, без прищура, без складок ненависти и боли возле рта и между бровей.
Потом выяснилось, что Свиридову действительно не успели сообщить об этой смерти. Врач оказался прав. Юра умер от кровоизлияния в мозг.

Вскоре после смерти Юры было созвано партийное собрание. Зоя не присутствовала на нем. Елена Максимовна рассказала, как собрание прошло. Место первого заместителя занял Глеб. Теперь – официально. Теперь – по-настоящему, но это не принесло ему ни малейшей радости. После Юриной смерти он не спал четверо суток, ходил взбудораженный и при малейшем недовольстве язвил всякому. О том, что вторым заместителем должен был стать Марк, сказал Викентий. Сказал как о том, что само собой разумелось, т.к. людей, более подходящих на эту должность и претендующих на нее, не было. Ни Сова, ни Зоя не стремились к руководству. Глеб поднялся со своего места, обвел всех ледяным взглядом и довольно резко произнес речь, содержание которой сводилось к тому, что ВО не зависит от ЦК, и это закреплено в ее уставе. Зефа, не без труда дождавшись окончания пламенной речи, с которой он был, конечно, согласен, сказал:
- Мы решим этот вопрос самостоятельно.
Мережко напомнила, что все, конечно, признают устав организации, блестяще совершившей такие громкие террористические акты, но в том же уставе говорится, что руководство ВО осуществляется ТРЕМЯ людьми. Руководство ВО удалилось для совещания, совещалось минуту в соседней комнате, и, вернувшись, сказало, что принимает Марка. Марк фыркнул и развел руками, что означало «Ну, что тут скажешь» или «Что тут можно поделать». Никто не засмеялся и даже не усмехнулся. В воздухе висело что-то такое тягостное, что всем хотелось лишь поскорее закончить обсуждение. Итак: Зефа, Корсаков, Гольц.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Жадно ждали газет. Многие в эмигрантской колонии боялись верить: неужели и вправду то, что они так стремились вызвать из своих мечтаний в реальность, совершалось. Но одновременно то, о чем они читали, вызывало гнев, ужас и недоумение. Началось всё со стачки на заводе, где условия труда были вполне сносными. Демонстрации. Разгоны демонстраций.
В газетах смаковали ужасы о тысячах убитых, истории одна другой страшнее и драматичнее. Столбы вдоль железной дороги: на каждом – повешенный. В столице стреляют на улицах. Мирные жители в каком-то полусне ждут смерти. Почти гордятся своими ранами. Солдаты палят по мальчишкам, забравшимся на деревья. Какие-то рабочие выволокли из трамвая студента и не за что избили до полусмерти. Несколько случаев – рабочие избивают студентов. В М* баррикадные бои. Артиллерия который день разрушает дома, где укрываются революционеры. КАК ГОВОРИЛИ, трупы убитых по ночам свозили на кладбища целыми вагонами и тайком зарывали в общих могилах. Так писали в газетах. В О* в летнем кафе смертники взорвали несколько бомб. Множество убитых. «Так держать, товарищи!» - взвыли газеты социалистов-демократов. В РСП тоже многие были в восторге. Вскоре восстания утихли, как огонь догорел.  И – фантасмагория! Конституция! Созван парламент. РСП его бойкотировала, но была создана крестьянская партия, программу которой составил Шварц. При его же участии был создан печатный орган этой партии «Наша правда».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Зоя пришла в кафе, где по делам должна была встретиться с Глебом. Глеб сидел за столиком, но он был не один. Сначала Зое показалось, что с Глебом сидит девочка-подросток, и это удивило Зою, но, подойдя ближе, она увидела, что это молодая, лет 25, женщина очень маленького роста, почти на голову меньше Зои, худая, хрупкая, просто одетая. Вся черненькая: черные, жесткие волосы высоко зачесаны, на висках тонкие, вьющиеся прядки; желтое лицо с нечеткими и неправильными мелкими чертами, хотя и миловидное, но бледное и несвежее. Черно-карие глаза очень большие и выпуклые. Про такие глаза говорят – вишни. Выражение их странное, неопределенное. Но это было все же выражение глаз живого человека. Ещё несколько дней назад у этого лица не было выражения. Это трудно себе представить. И это страшно. Такие мертвые лица бывают у пациентов психиатрических лечебниц. Со взятками и переодеваниями эту женщину вытащили из больницы Марк, Серый и Ганна. Зоя узнала женщину, о которой была наслышана и которую видела на фотографиях. Это была Эстер по прозвищу Нина. Эстер готова была заплакать, прижимала локти к туловищу и поеживалась. Она взглянула на Глеба – искательно. В глазах зажегся огонек – погас. Встала и поспешно вышла. Зоя недоуменно посмотрела на Глеба. Глеб молчал. Зоя села. Глеб, взглядом приглашая Зою к сочувствию, покрутил пальцем возле своего виска и отпил лимонад. Глеб был мрачен и как будто раздосадован.
- Мне кажется, она обиделась, - сказала Зоя. – Может быть, она неправильно тебя поняла?
Глеб лениво пожал плечами.
Зоя выскочила из кафе и побежала по улице. Зоя почти не надеялась, что догонит Эстер. По улице, в белом свете сухого облачного дня, как и всегда, двигались прохожие. Но маленькая черноволосая фигурка отошла ещё очень недалеко. Зоя подбежала к ней.
- Нина! – окликнула Зоя. Та продолжала двигаться вперед, не замедлила и не убыстрила шаг. Из-под серого подола выглядывал то один, то второй каблук. Оглянулась. Отвернулась. Зоя поравнялась с Эстер. Та шумно, неровно дышала ртом. У нее было мокрое лицо в клюквенных пятнах.
- Эстер! послушайте! Стойте! Ну, постойте, пожалуйста!
Эстер остановилась и своими странными, как будто близорукими глазами недоверчиво посмотрела на Зою.
- Я вас не знаю, - проронила Эстер.
- Я тоже вас не знаю, - ответила Зоя, может быть, излишне бодро. И серьезно, мягко продолжала. – Но я о вас наслышана. И знаю, что мы – товарищи. Вы можете мне доверять, – и шепотом. – Я – Зоя Рунич. Я стреляла в Звягинцева и готовила бомбы для покушения на Белагина.
Эстер была, как натянутая струнка.
- Чем вы можете мне это доказать?
- Валерьян, Толстяк, Сова, Марк, Корней, Елена Максимовна и другие могут вам это подтвердить. Что вам Валерьян сказал!?
- Он отказал мне от военки. Вот и все.
- Так и сказал, что отказывает?
- Нет. Спросил о моем состоянии и посоветовал подлечиться и отдохнуть, - горько усмехнулась Эстер. Зоя почувствовала, что ее подпускают ближе.
- А может быть, он действительно честно посоветовал тебе отдохнуть. Глеб от тактичности не умирает. Если бы он отказал тебе от ВО, он бы сказал об этом прямо.
- Какое неумелое деликатничанье.
- Я не могу ручаться за то, что сказал Глеб. Но в Военке главный не он, а Толстяк. Толстяк разумный человек, а Валерьян – калоша. А если Толстяк не захочет тебя принять обратно, я тоже уйду из ВО.
- Это почему?
- Потому что это было бы возмутительно! Но я уверена, что этого не будет. В конце концов, на ВО свет клином не сошелся. Скверно, что на улице об этом говорим… Террором занимаются и местные комитеты. Я свою работу начинала в Летучке.
- Вы были у Липкиной!?
Зоя поняла, что погибла во мнении Эстер.
- Подожди, Эстер. Бывает так, что даже очень хорошие люди силу разных причин не могут сойтись и подружиться. Возможно, Геля была несправедлива к тебе. У тебя не получилось общаться с ней, у меня – получилось.
- Могу себе представить, что она вам про меня наговорила.
- Я стараюсь сама судить о людях.
А про себя Зоя добавила: «Но присматриваюсь».
- Куда мне деваться теперь!? Ни гроша в кармане, ни жилья! Живу у Совы. Сова такая страшная – у нее как будто шестеренки в голове. Она как Зефа. Живая машина. А я должна быть ей благодарна! А я не хочу быть ей благодарна!
Это были капризы. Эстер, конечно, было плохо, кроме того, она, наверное, была голодна.
- Живи пока у меня.
- Спасибо, нет.
- Почему?
- Мне унизительно.
- Ничего унизительного не вижу. Если бы у тебя было жилье и жалованье, пусть небольшое, а твой товарищ оказался бы в таком шатком положении – неужели ты не помогла бы ему? – ближе, ближе. – Идем, Эстер.
И что же делать? Незнакомый Зое человек, у которого в глазах темно от отчаяния, и, что самое ужасное, психически нездоровый, зависел только от ее проницательности и такта. Зоя была одна. Очень, очень сложно найти подходящее утешение. Одному необходимо одиночество, другому оно страшно. Так же и с прикосновениями: один дарит и получает ласку в основном через них, с другого как будто кожу содрали. Более того, одному и тому же человеку при разных несчастьях и в разных состояниях требуются разные утешения. Люди, даже эмоциональные, годами живя совместно, не дают себе труд изучить друг друга с этой точки зрения. Никто не спорит, что нужно уметь лечить простуду или больной желудок. Всем ясно, что лекарство, спасающее одного, может погубить другого. Однако, чуткость, очевидно, считается ненужным и вредным роскошеством. Некоторым, чтобы очнуться от горя, требуется «встряска», которой могут быть и ругань, и пощечины. От ласки такие люди начинают жалеть себя и раскисают. Некоторые, вооружившись подобными примерами, считают «встряску» лучшей помощью ближнему. Они очень щедры и скоры на такую помощь. Но есть люди другого типа, которых такое обращение только отбрасывает в тоску и одиночество. Для них в беде чужая брань – как удары по открытой ране, и помочь можно только лаской. Это не имеет отношения к силе воли. Упавший находит силы подняться только сам в себе самом. Дело лишь в том, что поможет ему, а что помешает.
Самое убийственное утешение Зоя слышала в детстве от старой няньки: «Не плачь, Зоечка, на всю жизнь слез не хватит». А маленькая Зоя думала: что же у нее будет за жизнь, в которой будет столько слез, что их даже не хватит? И ревела горше прежнего, оплакивая свое будущее и умирая от жалости к себе. Но сейчас Зоя, конечно, не осуждала няню. Лучшее в жизни утешение однажды пришло – неужели от отца? Да. От него. Зое было лет восемь. Разбила коленку. Плакала. «Неужели ты плачешь? Как это возможно? Ты же воин!». Способ, выбранный Зоей, представлялся ей самым универсальным; если он и не поможет, то и не навредит.
- Не плачьте, Эстер. Все позади. Все прошло. Вы на свободе. И товарищи вас любят. Они лишь не всегда умеют это выразить. А эти вопросы вполне решаемые.
- Вы что, смеетесь надо мной? Кончилось… Товарищи меня любят. Глеб, должно быть, особенно…
И все же Зою и Эстер связала тонкая, как паутинка, нить доверия. Вместе пошли по улице.
- Зоя, - вдруг обратилась к ней Эстер. – Поговори со мной! О чем угодно, кроме этого!
Уже дома у Зои Эстер вдруг сказала:
- Ты знаешь, что такое крепость на Княжеском острове?
- Да. Юра нам рассказывал.
- Там просторные полутемные камеры, окно высоко над головой и ти-ихо-ти-ихо, - говорила Эстер. Она была взбудоражена, и распалялась все больше и больше. Зоя не знала, то ли ей унимать и отвлекать Эстер, то ли дать ей выговориться. – В коридоре ковер лежит, чтобы было не слышно, как тюремщики ходят. Они все время там ходили. В дверях под форточкой есть специальные щелки, чтобы подглядывать, чем арестанты заняты. Я никого не выдала! Ты веришь мне!?
- Верю, верю!
- Ходишь из угла в угол, вспоминаешь… тишина вокруг. Перестукиваться было не с кем. Чтение меня не успокаивало. Мне делалось только хуже.  Я стучала ложкой по миске, чтобы не было тишины. Но от этого как будто делалось ещё тише. Потом я начала кричать. Я кричала – тишина вокруг. Я кричала, кричала. А потом меня отправили в больницу на речке Подковке. Там было обыкновенное окно, хоть и с решеткой. Я все смотрела на Подковку, как она течет, и на улицы. Это был второй этаж. Было видно довольно далеко. Меня там били. И сторож бил, и нянька. По чем попало. И по лицу. От лекарств мне было плохо, я корчилась. За мной все время следили. В палате шпик под столом сидел. И пялился на меня. Даже когда я переодевалась. Думал, я его не вижу. Что ты так смотришь!? Ты тоже считаешь, что это галлюцинация? Что я больная?
Эстер воззрилась на Зою. Та понимала, что на самом деле означал вопрос Эстер.
- Я считаю, что это галлюцинация, - честно ответила Зоя. - ТИХО! Но это совсем не значит, что ты больная. Я слушала лекцию одного выдающегося исследователя нервной деятельности. В условиях одиночного заключения вполне возможны галлюцинации. Но теперь ты на воле. Все должно пройти. – Зоя страстно хотела в это верить. – Эстер, подумай сама: может ли человек долго сидеть, согнувшись в три погибели? Ну, попробуй сама забраться под стол и сидеть, как этот шпик. Долго ты так просидишь?
Зоя пыталась не поддаваться черной тоске и испугу, одолевавшим ее при столкновении с непоправимой бедой. Филер под столом… Зоя молилась, чтобы Эстер не прочитала в Зоином лице того, что она в действительности подумала. Зоя не видела Эстер другой, а что должны были испытать при встрече с ней люди, знавшие Эстер до тюрьмы?

- Эстер – наш товарищ! Мы не можем ее бросить!
- Как хочешь, - ответил Зефа. И добавил: - Подожди. Нахимичит она тебе.

Зефа переехал в Зеленоборск в дом учительницы-сепаратистки. Глебу разные люди, чаще всего Марк, представляли кандидатов в ВО, от которых, как и всегда, не было отбоя. Озлобленных, восторженных, всех сословий и уровней культуры, юнцов, юниц, молодых мужчин и женщин. Глеб вел с ними дружеские беседы по отработанной схеме: он честно пытался отговорить их, убеждал, что в конце пути, на который они хотят вступить, их ждет либо смерть, в том числе ужасная, либо неволя. Некоторых Глеб отбраковывал сам: явилось несколько экземпляров с дегенеративными лицами. Глеб даже иногда не знал, как вести себя с ними. Попалось и двое извергов, прирожденных убийц: один был вполне идиот, другой – приятный, улыбчивый молодой человек, с большими глянцево блестящими глазами, студент-экономист.
Обо всех подходящих кандидатах Глеб писал заказным письмом Зефе, а тот отвечал, кого хотел бы видеть. Кандидаты ехали в Зеленоборск на аудиенцию к небожителю. Большинству он отказывал. Те, кого Зефа принимал в ВО, взволнованные и счастливые, с кружащимися головами, садились в зеленые или синие вагоны. Кто-то из них благополучно сходил с поезда на одной из ближайших станций или на вокзале столицы. Но часто бывало и так, что на этих станциях или на вокзале их встречали младшие чины и – «под белы рученьки» - куда следует…

Однажды к Зое пришла очень бледная, видимо, больная девушка, с синевой под  большими черными глазами-«вишнями» и с черными жесткими кудрями возле висков. Хотя лицо у девушки было шире и грубее, чем у Эстер, Зоя в первый миг отшатнулась, подумав совершенную нелепость наподобие «вторая Эстер!?». Месяц назад девушку приняли в ВО, но жалование она до сих пор не получила, и просила у Зои небольшую сумму в долг «до среды». Зоя не сразу уговорила ее пообедать, и девушка ела, торопясь и обжигаясь.
«Толстяк совсем рехнулся» - думала про себя Зоя, но не говорила этого вслух: девушка была новичком в ВО. Новый человек - наполовину чужак, и Зоя блюла честь мундира. Зоя сказала Глебу. Он ответил, что «все знает».
Самого Глеба одолевал просьбами скорее отправить его совершить террористический акт один рабочий. Он был чахоточный и торопился, желая умереть, как он был убежден, с пользой для других.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Зоя часто звала Эстер за город. Там они по тропинкам, протоптанным на земле, покрытой рыжеватой хвоей, поднимались по склонам гор. Дорожки пересекали корни, отполированные подошвами. Сквозь шевелящуюся хвою сосен сияло солнце, и на земле и чешуйчатых кирпично-лиловых стволах двигались причудливо переплетенные блики света. Выходили на небольшие поляны, останавливались и замирали. Повсюду поднимались горы, понизу покрытые зеленью, преимущественно хвойными лесами - как густой, мягкой шерстью, выше них – лугами. Понемногу зелень сходила на нет, и видна была лишь мощная порода в расселинах и складках, кости и мышцы земли. В отдалении на синих горах полосами и шапками лежал снег.  Среди сосен и тонких островерхих темных елей с опущенными ветвями синело и мерцало озеро. На берегу - россыпь игрушечных домиков и церковь с фиолетовым граненым куполом, у берега - кораблики. Игрушечный город – это Сент-Женевьев. Гуляя за городом по берегам озер, поднимаясь в горы можно было ожидать, что за любым поворотом откроется чудо, на которое будет не насмотреться, от которого невозможно будет уйти.
Ветер трепал выбившиеся пряди волос, срывал с Зоиной головы соломенную шляпу – Зоя придерживала ее одной рукой за тулью.
- Эстер! – иногда не выдерживала Зоя. – Как красиво!
Не только восторга, но и радости в Эстер не было заметно. Зоя пасовала перед этим безразличием, порой она ощущала панику, не зная, что ей делать. Зое Эстер в это время их жизни запомнится так: она, тоже в широкополой шляпе, держа в руке зачем-то подобранную сухую ветку, следовала за Зоей. Черноглазая, с черными локонами возле бледного смуглого лица. На Эстер было голубо-лиловое платье. «Эстер, - с улыбкой восхитилась Зоя, первый раз увидев ту в этом платье. – Ты и вправду – сапфир!».
Внутри города тоже были озерца и пруды. Зоя особенно любила одно озеро, с буроватой водой, с пятнами ряски и лилиями. Его обступали старые ивы. Кору мощных стволов с узором тонких полос распирали бугристые капы. К воде лениво спускались обильные прямые ветви-косы, и под ивами была прохладная, печальная тень с разбросанными пятнами солнца. Это озеро Зоя тоже показала Эстер. Здесь они однажды столкнулись с Иридой. Та, заплаканная, твердым шагом шла прочь от скамьи, на которой, ещё несколько минут назад сидела рядом с Марком.
Однажды, в конце прогулки, Зоя предложила Эстер устроить королевское развлечение: в шляпном магазине примерять самые вычурные и безвкусные шляпы и гримасничать. Модистка стала рьяно предлагать свои услуги, и подруги не знали, как от нее отделаться. Когда же продавщица поняла, зачем те на самом деле явились, так посмотрела на них, что обеим стало стыдно, и они, чтобы возместить женщине моральный ущерб, купили себе по шляпе. Эта история рассмешила Эстер, но очень ненадолго.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Глеб, Корней и двое молодых людей, недавно принятых в ВО отправились в С* для подготовки покушения на генерал-губернатора Петрова, отдавшего приказ о расстреле демонстрации. Вскоре стало известно, что Глеб, Корней и один из новеньких арестованы. К Глебу помчались его мать и законная жена. Ждали суда, хотя задолго до суда было ясно, каким будет приговор, если не случится ничего чрезвычайного.
В столице Шварца, когда он заглянул в одно издательство, пришли арестовывать двое полицейских. Шварц, не размышляя, выпрыгнул в окно. Это был второй этаж. Шварц, гимнаст-любитель, умел прыгать правильно, но все же сломал себе руку. Он рассказывал об этом в гостях у Мережко ей, Марку и Викентию. Рука Шварца покоилась на перевязи. Вспоминали Липкину. Теперь Шварц понимал, каково ей было. Викентий, черноволосый и кудрявый, узколицый, с крупным носом и губами, рассказал, как три года назад вечером перед поездкой на родину, завершившейся для Викентия и его жены арестом, Зефа сидел с ним вместе в кафе и умолял не ехать: «Арестуют! Непременно арестуют!» и даже заплакал. Викентий и его жена, страдавшая галлюцинациями, тогда оказались в Северном замке. Стараниями многочисленной родни с обеих сторон революционная чета зажила в тюрьме своеобразной жизнью. Стены камеры были оклеены обоями, их обрызгивали духами. Еду для Гольцев готовили отдельно. Супруги и их родня были более или менее довольны. Директор тюрьмы был очень доволен.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
- Так значит, это правда!?
- Да. Партия приняла решение временно прекратить террор.
- И Зефа это допустил!? И что же теперь? Как это позорно, как глупо – это перемирие.
- Все ужасно возмущены. Все террористы, кто не в ЦК.
- Ну да, конечно, - проговорила Эстер. – Он же руководитель. Он собирается жить и будет жить. Откуда ему знать, каково это – людям от 15 до 30 лет приготовиться к смерти, впустить смерть в свою душу и ждать, ждать!.. Я ждала – тогда. Я готова была и хотела умереть. Но жить с этим состоянием трудно. Это просто пытка. И теперь нас заставляют сидеть и ждать.
Зоя выслушала эту речь с содроганием, Зоя прекрасно понимала Эстер, но слышать эти слова было странно.
- Эстер, - сказала она. – Что это за самоцель такая – умереть? Мы – солдаты революции. Мы должны подчиняться командованию. Если нужно умереть за революцию – умрем. Если нужно жить для революции – будем жить. Были террористы, блестяще совершившие акт, и оставшиеся в живых. – (При этих Зоиных словах Эстер улыбнулась, подумав, что Зоя имеет в виду себя; Зоя, напротив, про себя даже не вспомнила) - И Елена Максимовна, и Прыщавый, и Сова.
- Ты презираешь меня?
- Что ты!?
- Ты правду говоришь!?
- Эстер!
- Знаешь, что я думаю?
- Нет.
- Слава богу, что ты – не Сова. Ты знаешь, - сказала Эстер, понизив голос. Она села рядом с Зоей, и, хотя никто не мог их подслушать, заговорила шепотом. – Мне Ганна рассказала…
На собрании один старый революционер выразил свое удивление арестами Корсакова и многих новобранцев ВО, а так же условиями жизни боевиков, находившихся на свободе, и обратился с этим вопросом к Зефе. Зефа скрипнул зубами и тотчас спокойно состряпал вполне удобоваримый ответ. После этого большинство членов ЦК сошлись во мнении, что в нынешней ситуации продолжать центральный террор нельзя. Марк, Викентий и Мамка напротив, были за продолжение террора. Спорили долго. Марк и Зефа рассорились насмерть. Зефа на следующий день уехал куда-то отдыхать.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Прошло две недели. Марку удалось добиться в ЦК разрешения на создание террористического Боевого отряда. В этот отряд, само собой, вошли люди, ранее состоявшие в Военной организации. В Сосновом, недалеко от Зеленоборска, наняли домик. Найти дом на отшибе не удалось. С трех сторон участок граничил с другими, хотя участок, расположенный позади, пустовал. Этот же участок был заросший, но трава ничем не радовала глаз. Ни кустов, ни деревьев тоже не было. Как будто не росли кряжистые мохнатые сосны на белом песке побережья, в десяти минутах ходьбы отсюда. Как будто не было в ближайшем лесу тонких, жаровых сосен, которые в прежние времена шли на мачты. Дом был одноэтажный, но чердак прежние хозяева сделали жилым. Зое очень понравилась эта комната-шалаш с двумя наклонными стенами, сходившимися над головой. В двух других стенах – треугольных – были окна. «Высоко сижу, далеко гляжу».
Зоя часто находила на окне бабочек-крапивниц. Они, с рыже-бурыми крыльями с голубой каймой, либо со звоном колотились о стекло, либо ползали по подоконнику. Зоя спешила выпустить их. Вместе с Зоей поселилась Эстер, но была невеселой соседкой. Иногда приезжал Марк Гольц. Ирида неизменно сидела за столом рядом с Марком. Его рука либо накрывала белую и тонкую руку Ириды, либо ее кисть лежала между ладоней Марка, как тельце моллюска между створок раковины. Ирида, не стесняясь подруг, обнимала Марка и целовала в губы.
Марк привозил новости.
Глебу устроили побег. Никто не знал, на какое число надо было делить Глебовы рассказы о его приключениях. Возвращаться в террор Глеб пока не собирался, т.к. не верил в успех.
Вера застрелила Петрова. Суд приговорил ее к повешению. Вера взошла на эшафот, декламируя стихи о свободе. После убийства Петрова Глеб всерьез задумался о вступлении в Боевой отряд. Глеб не учел только одно препятствие: Марк менее всего хотел бы иметь с Глебом общие дела.
Леля (светловолосая девушка, своим коротким взглядом когда-то возбудившая у Зои ненависть) просила принять ее в Боевой отряд. Марк спросил мнения девушек. Решили, что надо принять.

У Эстер был страх, внезапно, приступами, схватывавший ее. Эстер казалось, что ей не доверяют, что ее подозревают в том, что она проболталась или оговорила кого-то на допросах. Вслед за страхом на нее накатывало бешенство, и в этом состоянии она делалась невыносимой. Она кричала на подруг, язвила или вдруг, по внешне пустяковому поводу, начинала истерично плакать. И Сова, и Ирида, понимали, в чем причина, но не были готовы и не хотели терпеть Эстер. Однако ссоры быстро исчерпывались. В последнее время Эстер стремилась ни с кем лишний раз не говорить и всегда, когда это было возможно, оставаться в одиночестве. Зоя видела, что Эстер страдает, но, поскольку Эстер сама не подпускала ее к себе, была бессильна. Зоя была несправедливо обижена недоверием, но прогоняла это ощущение: Эстер не обязана была доверяться ей. Как представлялось самой Эстер, никто её не любил. Не то, чтобы к ней дурно относились, но она не чувствовала ничьей любви. А Зоя? Почему ее дружбы Эстер не замечала? Одна из причин заключалась в том, что Зои не было в ее собственном, Эстер Сапфир, Золотом Веке или Земном Раю. Ходя из угла в угол в тишине и полумраке тюремной камеры, разбавленном желтым светом прожектора, и потом, через стекло и решетку глядя на рябь бурой воды с отсветами фонарей и неба, Эстер забыла всё дурное, что было с нею в ВО. Эстер страстно, болезненно мечтала об освобождении и возвращении туда, где было «дело» и люди, казавшиеся теперь самыми добрыми товарищами. Даже Сова и Геля. Даже Глеб и Зефа. Вернулась. И на нее нахлынуло все то, о чем она забыла. Многих из тех, по ком она скучала, больше не было. Эстер не о чем было говорить с Иридой. Сову, Марка, Глеба и Зефу она боялась почти панически. Эстер сравнивала прошлое и настоящее, и это вызывало в ней острую боль. Эстер радовало только то, что было до ареста, а то, чего не было, мешало ей. Иногда Эстер успевала вспомнить, как умывалась слезами в заключении, и тогда наоборот начинала веселиться и раздавать подругам заботы, ласки и комплементы. Никто не мог знать хода ее мыслей, и всем делалось не по себе.

Однажды вечером Зоя, Сова и Ирида сидели в кухне: должен был приехать Марк, и девушки решили поразить его воображение пирогом с черникой. Единогласно решили, что надо «запрячь» и Эстер, читавшую наверху. За ней пошла Зоя. Неожиданно она столкнулась с Эстер на лестнице. Эстер, гремя подошвами, опрометью бежала вниз. И без того выпуклые глаза были вытаращены, лицо красное. Она чуть не сшибла Зою и мертвой хваткой, очень больно, вцепилась ей в руку своими острыми пальцами.
- Зоя, мы погибли!
- Почему!?
- Там на улице два шпика! Я не хочу! Я лучше умру! Нет! Нет! Нет!
Примчались Ирида и Сова. Все четверо поднялись наверх, и осторожно подходили к окну. Серая полоска улицы пустовала. Один раз по ней проехал на велосипеде мальчик лет 10.
- Эстер, - сказала Ирида, отвернувшись от окна, - где же шпики?
Эстер опасливо подошла к окну и выглянула.
- Нет, - призналась она.
- А они были? – произнесла Сова то, о чем все сразу подумали.
У Эстер был такой вид, как будто ее только что вытащили из воды. Эстер то ли покивала, то ли помотала головой. Это значило только «Я ничего не знаю, ничего не помню, и у меня нет сил об этом говорить». На всякий случай весь вечер посменно дежурили у Зои в комнате. Приехал Марк. Пирог подгорел немного, но все равно был очень вкусным.

Однажды по почте получили открытку, которую давно ждали. Привет из какого-то города. Все четверо знали, что она означала. Пора было готовить динамит. Зоя понимала, что Эстер надо дать безопасную и не самую ответственную работу, но чтобы Эстер и в голову не пришло, что ей не доверяют. Иначе – катастрофа.

Ирида в тот день была  пасмурная и очень бледная. Ее спросили, как она себя чувствует. Ирида на это огрызнулась: «Хорошо!».
Щипчиками ставила на чашку аптекарских весов гирьку-разновес. И вдруг, будто из нее разом ушли все силы, рухнула на пол. Все бросились к ней. Ирида почти сразу очнулась, со страхом обвела глазами комнату и зарыдала. На следующий день она и Зоя поехали в Зеленоборск к врачу. Худшие опасения Ириды подтвердились. Беременность. Не менее двух месяцев.

- Я не хочу, чтобы Марк знал.
- Что значит: ты не хочешь, чтобы Марк знал!? Он – отец. Я уверена, что он признает ребенка.
- Я не хочу ребенка.
Зоя медленно выдохнула и прошла взад-вперед по комнате. Разговор происходил наверху. Сова и Эстер на первом этаже либо работали, либо пили чай. Ирида сидела на Зоиной кровати, хмуро глядела в пол, и говорила глухо и раздраженно. Этот разговор досаждал ей. Она жалела, что сгоряча поделилась с Зоей своим намерением избавиться от ребенка.
- Это понятно, что ты не хочешь, - сказала Зоя как можно более сдержанно. – Но он - не твоя собственность. Это не вещь. Это живой человек. Даже если тебе не хочется в это верить. Ты сама была такой же, как он сейчас. Если ни ты, ни Марк не хотите растить ребенка, можно найти бездетную пару, которая с радостью усыновит его. Хочешь, я поищу таких людей?
- Я что – отдам своего ребенка чужим людям?
На душе у Зои не было ничего, кроме пустоты и лени. «Да пусть Ирида и Марк сами разбираются со своим ребенком». Едва верилось (и эта мысль вызывала скорее, улыбку), что в комнате находилось не два человека, а три. И в то же время Зоя твердо знала, что не оставит Ириду в покое до тех пор, пока не отстоит ребенка. Зое казалось, что ее заставили делать полостную операцию.
- Нет. Конечно, не отдашь. Ты его лучше прикончишь. И сама вслед за ним отправишься. Или останешься на всю жизнь искалеченной. Это естественный ход событий. - Зоя помолчала мгновение. - Ты думаешь, если того, перед кем ты виновата, не будет на свете, тебе не будет совестно? Поверь мне, это не так! Не обижайся, пожалуйста.
«Ты не знаешь, чего стоит одна мысль, что ты погубила невинного. Даже чужими руками», - Зоя нервно вздохнула. Ирида пристально, настороженно, наблюдала за Зоей.
- Если я оставлю ребенка, как я буду заниматься террором? Только не говори мне о важности мирной работы.
- Твоему ребенку ты ещё нужнее, чем нам. Для него ты – всё. Все уже случилось, как случилось. Пожертвуй собой…
Ирида хмуро молчала.
«Не то! - подумала Зоя с отчаянием. – Не понимаю, чего она не понимает?».
В детстве Зои на праздники съезжались подруги ее матери, и тогда на Зою, как из рога изобилия, сыпались подарки, ласки и восторги. Интересно бы узнать, кто из этих женщин был прокурором, а кто – адвокатом, когда подсудимой была Зоя? Или мама ничего им не говорила о своей беременности?
- Ирочка, я прошу тебя, умоляю! Что я должна сделать, чтобы до тебя достучаться!?
У Зои задрожал голос. Ирида чуть отшатнулась от нее. Ирида противоречила Зое, отчасти оттого, что Зоя была, во-первых, младше ее годами а, во-вторых, была девицей: что она могла понимать, и какое имела право ей указывать!? Но тот же спор, что шел между двумя людьми, происходил и в душе Ириды. Она слышала собственные мысли, сказанные чужим голосом.
- Ну, хорошо, - проговорила она. – Я скажу Марку.

- Иди сюда, - сказал Марк. – Садись ко мне на коленки.
Ирида села. Она плакала и улыбалась оттого, что ее сомнения, страх и стыд, неожиданно для нее самой сильные, разрешились. Марк осторожно обнял Ириду и приник головой к ее плечу. Потом поднял голову и засмеялся.
- Что ты смеешься?
- Ты теперь -  домик. Квартирка.
Из назойливой мухи Зоя превратилась для Ириды в человека, поверенного во все тайны, связанные с ее здоровьем и развитием ребенка.

Приехал Зефа. Динамитная мастерская, которую ему показывали Зоя, Эстер и Сова, ему понравилась, хотя он был явно не в духе.
- А где четвертая?
- Ей нездоровится, - ответила Зоя.
- Хоть бы раз показалась.
Ириде третий день было дурно. Ее тошнило, ей резало глаза, они слезились. Ирида почти все время лежала у себя в комнате.
- Ей очень плохо, - ответила Эстер. – Завтра Марк заберет ее в Рошвилль.
- А кто работать будет?
- Мы сами справимся.
Хотя что-то говорилось, висела очень неприятная, затяжная пауза.
- Что это  такое: хочу - работаю, хочу - уезжаю?
- Она не может работать в динамитной лаборатории, - сказала бесхитростная Эстер. – Она беременна.
- Ну и что?
Зоя ушам своим не поверила.
- Как – «ну и что»?
- Это было ее решение – работать в лаборатории.
- Бесспорно, - отреагировала Сова. – Но обстоятельства изменились.
Зефа отпустил такое замечание, что всем стало стыдно за него.
«А ещё социалист!» – подумала Зоя.
В это мгновение вошла Ирида. Она все хорошо расслышала, но старалась не подавать вида.
- Ты, говорят, уезжаешь? – дружелюбно осведомился Зефа.
- Да, - ответила Ирида, с большим трудом скрывая свою ярость, – вместе с мужем.
Теперь Зефа искренне удивился.
- Когда это ты замуж вышла?
- Четыре дня назад в Олафсфорте.
- Что ж на свадьбу не пригласили? Впрочем, ваше дело. Будьте счастливы.
Ирида ушла к себе.  Зефа вскоре уехал. Зоя проводила его до калитки и побежала к Ириде. У нее уже сидели Сова и Эстер. Ирида плакала. Зоя села с нею рядом, обняла и ласково зашипела.
- Не плачь, Ирида, - сказала Сова. - Это вредно для ребенка.
- Можно, Ирида? – осторожно осведомилась Зоя. Ирида чуть кивнула. Зоя приложила руку к животу Ириды.
- Ты наш хороший! Ты наш маленький! Мы тебя в обиду не дадим!
Почему-то всем, хотя это ни разу не обсуждали, казалось, что у Ириды должен быть сын.
- Он тебя не слышит, - сказала Эстер с равнодушием профессионала. Когда-то окончив акушерские курсы, она считала, что знает о зародышах, плодах и новорожденных всё.
- Не слышит, так почувствует, - ответила Зоя.

Марк отвез Ириду в Рошвилль и представил отцу, главе знаменитой чайной компании и прочим своим родственникам. Они знали, чем занимается их сын-кузен-племянник, одобряли это и щедро помогали ему. Законную супругу Марка приняли с симпатией и пожурили молодых за тайную свадьбу. Для Ириды наняли квартиру с прислугой.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
- Корсаков убежден, что его выследили филеры. По крайней мере, меня он не подозревает, - Зефа пошевелился в кресле. – Группа Гольца готовит покушение на Самсонова. В Сосновом у них динамитная мастерская. Этой мастерской руководит Зоя Рунич. Я вам о ней сообщал в письме. В мастерской цветник: мадам Гольц (но она либо уже уехала, либо скоро уедет), Эстер Воробьева и Варвара Садовская.
- Ваша любимица… - усмехнулся Маслов. - И что они там сейчас делают?
- Динамит делают. И ждут, когда Гольц свистнет.
- Арест этого цветника возможен? Я имею в виду, без вреда для вас?
- Это рискованно. Стоит только припугнуть их легонько, они тут же прикроют лавочку и разъедутся.
- Что вы можете сказать о Рунич?
- Что сказать… - повторил Зефа, как будто это помогало ему сосредоточиться и вспомнить все, что нужно. – Девица начитанная, распропагандированная, идейная. По-своему даже патриотка. Ответственна. Для товарищей лучше родной мамаши. Краснотряпочники очень ценят ее, как работника. Но я думаю, она надорвется.
- В каком смысле – надорвется?
- Сойдет с ума или покончит с собой. Но прежде, чем надорвется, я не знаю, что она ещё может натворить.
Маслов кивнул. В дымоходе завывал ветер. Дрова прогорели, и оранжевые угли пульсировали, разгораясь и потухая.
- Она работала у Липкиной, а потом перешла к Корсакову. Я пытался ее отговорить, но что я могу поделать, если человек сам лезет в петлю? – печально произнес Зефа, всем своим видом показывая сокрушенность. - Фишер обучил ее динамитному делу. Я недавно узнал: это она собирала бомбы для покушения на Белагина.
- А это, случайно, не она плясала на столе?
Зефа, кроме прочего, не забывал сообщить о своих издержках, включая то, что ему пришлось оплачивать разбитые посуду и бутылку вина. Все это оказалось на удивление дорогим. Издержки, конечно же, были возмещены. Пикантная история для увеселения публики:
- Она. Ещё она тесно общалась с Сомовым. Очень тесно.
- Очень тесно? – с улыбкой переспросил Маслов.
- Насколько я знаю нравы в этой партии и если верить сплетням, там было всё. Но у Рунич вид такой невинный. И убеждения. А Сомов вообще был оригинал, стихоплет к тому же. Он вполне мог вообразить ее какой-нибудь Прекрасной дамой, принцессой и тому подобное. Я точно знаю, что они дружили. Даже в меня апельсином запустили.
- Нарочно!? – изумился Маслов.
- Нет, конечно. Случайно. Бегали, ребячились. Сомов почему-то апельсинами кидался. А я не вовремя вошел – апельсин был уже в полете.
Маслов вздохнул. История о том, как двое террористов, будущих убийц Белагина, бегали и баловались, как обычные молодые люди, сама по себе смешная и абсурдная, вызвала у него тоску. У Маслова были взрослые сын и дочь: девятнадцати и двадцати четырех лет. «Что же происходит? Что происходит с нашими детьми?» - это была одна его мысль. Другая была ехидная: «Скажу Руничу, что там всё было. Так смешнее».
- Тогда я прошу вас, сообщите мне, когда будет удобно произвести арест Гольца и Рунич.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
Зоя на три дня ездила в столицу для встречи с Марком и должна была вернуться в Сосновое. Зоя приехала на вокзал, купила билет и вышла на платформу. Там, среди множества стоявших и двигавшихся людей весьма кстати оказался мороженщик. Случайно обернулась, и что-то царапнуло ее, как острое стеклышко. Мужчина средних лет, по виду мещанин, с подстриженными усами и с кепи на голове, ходил по платформе и курил. Он ничем не выделялся из толпы, и Зое очень хотелось думать, что это – просто пассажир. Зоя подумала, что от волнения не чувствует вкуса мороженого – и тотчас почувствовала его. Сладкий сливочный вкус и холодок были те же, что и до того, как Зое показалось, что она заметила слежку. Они подтверждали, что жизнь продолжается, и Зоя ещё свободна. На станции Сосновое домик. В доме – Сова и Эстер, а ещё – реактивы, жестянки, стеклянные трубочки и грузики. И ещё – фотографии градоначальника, Самсонова.
«Или я уже тени своей боюсь».
Человек встал возле одного из столбов, державших крышу над платформой. Зоя, косясь, прошла вперед по платформе. Мужчина с места не сдвинулся, но головой слегка повел. Зоя как будто спиной чувствовала на себе следящий взгляд. В зеленом вагоне людей было ещё мало, солнечная сторона почти пустовала. Зоя села на лавку и придвинулась к самому окну. Ведя за руку маленького мальчика, вошла молодая бабенка в замурзанном платке. Вошли разбитные парни в летних рубахах и с кульками семечек в руках. Значит, в вагоне будет стоять хоть и негромкое, но противное потрескивание, шуршание, причмокивание, а пол между лавками окажется забросан черно-белыми лодочками и заплеван. В вагоне были таблички на двух языках «На пол не плевать»… Вошел батюшка с большим чемоданом, точь-в-точь таким же, какой Зое дали на хранение. Два студента. За ними – мужчина в кепи и сел позади Зои.
«Боже мой».
По платформе энергично прошла молодая курносая женщина в кремовом платье и в кружевной шляпе. За нею поспешала аляписто наряженная мамка-кормилица с ребенком на руках. Ребенок с опаской поглядывал на мир Божий. Зоя невольно вздрогнула. Почему-то из всей человеческой массы, окружавшей ее, Зое запомнились именно эти люди. Может быть оттого, что Зоя, ослабев от тревоги, отовсюду ждала избавления, или, напротив, удара. Люди набивались в вагон, сдвигались на лавке, теснились, сжимались друг с другом. Поезд толкнулся вперед и покатил. Отдельные мысли Зои, среди прочих, спутавшихся от тревоги, как вата, звучали отчетливо и дробно. Сквозь грязнейшее стекло солнце раскаляло вагон, пекло головы. Лица покрывались капельками пота. Воздух стал жарким и смрадным. У Зои голова налилась чугуном, и виски разболелись в двух, четко обозначившихся точках. За две станции до Соснового – Приморское. Зоя решила сойти там. В случае фантастически благоприятного исхода, т.е. если Зоя все же ошибалась (а она уже была почти уверена, что не ошибалась) она просто доедет до Соснового на следующем поезде. Если же она не ошибалась – дальше от мыслей о своей судьбе ныло в животе и что-то обрывалось внутри, как при взгляде с большой высоты. Гомон сливался со стуком колес в сплошной гул.
Вдоль серой насыпи заросли иван-чая, с его свечками, где сплошь, где полосами усеивавшего лиловато-розовым разнотравье полян; метелки каких-то злаков, покрывавших землю красноватым мехом. Кроны берез рассыпались зелеными фонтанами; их листва серебрилась. Мохнатые сосны. Осины в круглой чешуе. Ели в темно-зеленых рубищах. Березняк в болоте – болезненные белые лучи тонких стволов. Среди зелени заборы и дачные дома. Все это разворачивалось, проносилось мимо.
Зоя ничего этого не видела. Она сидела, опустив голову, и изнывала от тревоги. Иногда она уставала и переставала думать о том, чего боялась. Сынишка крестьянки в грязном платке заплакал. Мать прикрикнула на него. Казалось, что поезд ползет, а Приморское, место страшного суда, ещё далеко. Песчаное. Следующая остановка – Приморское. Зоя встала, боком прошла между скамеек в центр вагона. Несмотря на более различимый запах гари, воздух в тамбуре был свежее, чем в вагоне. Кроме Зои в тамбур вышли священник и человек, из-за которого Зоя теперь сходила с поезда. Платформа. Вокзал – деревянный терем. Разноцветная толпа. Поезд остановился. Пожилой кондуктор отпер двери.
Белое солнце в снопах лучей пекло с высоты. Зоя быстро шла по убитой песчаной дорожке, тонкие пряди волос тянулись по ветру. Серая дорожка прямо. Длинный дощатый забор. Поворот. Снова вперед серая дорожка. Заборы, сосны и шиповник. Опытные революционеры учили Зою: оглядываться и петлять опасно. Осторожничанье скорее выдаст. А куда деваться теперь? Зоя медленно повернула голову и покосилась назад. Из-за зеленого забора выворачивал ненавистный субъект. Под подошвами скрипел песок. Зою так и подмывало обернуться и крикнуть с видом оскорбленной добропорядочности: «Что вам нужно, милейший!? Что вы меня преследуете? Я полицию позову».
«Какую глупость я сделала. Надо было выйти на следующей станции, в Зеленоборске».
Было уже несколько случаев, когда в  Зеленоборске местные жандармы не давали столичным жандармам арестовывать революционеров. Аресты, подобные аресту Гели, Совы и остальных теперь были, пожалуй, невозможны.
Зоя прибавила шаг. Позади нее песок заскрипел чаще и громче. Зоя запыхалась. Было очень жарко, но воздух, сипло вдыхаемый ею, в горле и в груди (в трахее, подумала Зоя) был холодный, и что-то кололо под ребрами. Сколько ещё будем так кружить?
Зоя сорвалась с места и кинулась бежать. Ах, как глупо, как рискованно!..
«Захочет – догонит в три шага».
Вылетела на перекресток. Сердце вздернулось от радости: калитка закрыта беспечным хозяином только на проволоку.  Косясь назад круглым от ужаса глазом, сняла проволочку. Оттого, что появилась надежда на спасение, усилился и страх: сердце сжималось почти физически болезненно. Как отвратительно растягивалось время, как не слушались ватные, дрожащие руки – скользнула на участок. Сейчас залает и кинется собака, или хозяева закричат «Это что!? Держи вора!». Накинула проволоку обратно и, хрустя ветвями, лезшими в глаза, забилась в старый куст сирени, ветви которого, вместе с ветвями чубушника, росшего с другой стороны, образовывали над калиткой зеленую арку. Посреди участка стоял большой двухэтажный дом. На дорожке перед домом оживленно разговаривали женщина и мужчина.
Двое, занятые разговором, двинулись к калитке. У Зои сердце ледяным комком пошло вниз. Она, не двигаясь, смотрела на приближающуюся пару, пока люди не подошли достаточно близко. Женщина была худая и высокая, в шапке золотых кудрей, с красивым, тронутым увяданием, злым лицом. На ней было белое платье, скорее причудливое, нежели изящное. Мужчина – не старше 30 лет, был крупный, массивный, широколицый. Казалось, что он должен говорить внушительным низким голосом, но говорил он тихо и глуховато. Зоя, несмотря на весь свой страх, задохнулась от восторга. Она видела спустившихся на землю богов. Зоя двинулась вперед – ветви со скользкими листьями хрустели и лезли ей в лицо – и выбралась к оторопевшим людям.
- Здравствуйте. Вы меня не знаете, но я вас знаю. Вы – Галина Николаевна Ипполитова, - заговорила Зоя скороговоркой. - Я читала ваши стихи и «Воспоминания Сухотина». Пьесу «Паук» видела в театре… А вы – Анатолий Петрович Максимов. Я ваши стихи тоже читала… - Зоя умирала от волнения. – Галина Николаевна, можно вас на одно слово?
- Да, да, - ответила Ипполитова, недоуменно переглянувшись с собеседником. Зоя и поэтесса сделали два шага по дорожке.
- Я – товарищ Глеба Корсакова, - сказала Зоя. – За мной слежка. У меня руки в крови. Я думаю, шпик не видел, как я сюда вошла. Если вы не боитесь, спрячьте меня.
- Да-да. К сожалению, не я хозяйка этого дома, но, думаю, Анатолий Петрович обязательно Вам поможет. Сейчас.
Ипполитова что-то быстро сказала молодому мужчине.
- Пойдемте! – мягко сказал тот Зое. Он повел Зою в дом, по крутой поскрипывающей лестнице на 2 этаж, в маленькую аккуратную комнату. Оттоманка, стулья вокруг стола, шкаф, заставленный книгами. На столе букет из сухоцветов, фотографии в рамках, матерчатые узорные салфетки и блюдо с вишнями. На стенах, обитых рейкой, тоже были фотографии и акварельные пейзажи.
- Простите, что я подвергаю вас опасности, - сказала Зоя.
- Ничего. Я не боюсь.
- А если шпик все же видел, как я прячусь, и придет сюда?
- У него же нет ордера на обыск в моем доме.
- А если он без ордера войдет?
- Тогда я вышвырну его вон. Не бойтесь.
- Я не боюсь.
- Я понимаю, - сказал Максимов, и Зоя почувствовала, что он действительно все понимает верно, чего ей очень не хотелось.
- Извините…
Зоя приблизилась к окну, чуть отвела легкий тюль. На дороге играли дети – девочка и два мальчика.
- Как? – спросил Максимов.
- Не видно. Но это не значит, что его нет поблизости.
- Вы можете оставаться в моем доме ровно столько, сколько пожелаете. Угощайтесь вишнями.
- Большое спасибо.
Понемногу Зоя приходила в себя, как оттаивала.
- Простите, а в доме, кроме Галины Николаевны ещё кто-нибудь есть?
- Есть мои родные. Не беспокойтесь. Я скажу им, что вы – начинающая поэтесса.
И Зоя, и Максимов загорелись этой идеей.
«Да, - думала Зоя. – Столяры, лакеи, извозчики, лоточники, цветочницы, коммерсанты у нас уже были. Графоманок ещё не было. Я первая».
Примерно через четверть часа из небытия возник новый человек: начитанная сентиментальная курсистка. На случай, если кто-нибудь попросит почитать стихи, Максимов немедленно написал Зое несколько стихотворений. Любовь. Кровь. Смерть. Обе магии. Кое-где всё вместе. Немного гражданской скорби. Ни прозрений, ни нелепостей. Ничего, что могло бы обратить на себя внимание и запомниться. Все необычности – обычные. Особое проявление таланта – убедительно изобразить посредственность. Это так же трудно, как умному человеку хорошо изобразить глупца.
Максимов, полноватый, широколицый, красиво подстриженный, с маленькой бородкой, очень хорошо действовал на Зою. Что-то в его облике унимало в ней всякое зарождавшееся раздражение.
Зоя была благодарна ему без меры, и тем острее казалось ей одно противоречие. Оно требовало разъяснения.
- Мне очень нравятся ваши стихи, - сказала Зоя. – Но, должна признаться, не могу понять вашего отношения к революции. Вы предрекаете, бог знает, какие ужасы. И только. Вы пишете о революции, как об общем фатальном безумии.
- Сказать по правде, я действительно считаю ее таковым, - искренне сказал Максимов.
- Но почему!?
- Сейчас я постараюсь объяснить Вам. Вы, революционеры-террористы, вот уже на протяжении более чем 30 лет приучаете людей к убийствам. Они теперь не какой-то противоестественный кошмар, а обыденность. Об убийствах читают в газетах за утренним кофе безо всякого содрогания. Дело не только в самих террористических актах, но и в казнях и расправах, которые идут за ними.
В продолжение всего разговора Максимов, как ни захлестывали его мысли, и как он ни торопился их высказать, говорил негромко, как будто робея и стыдясь собственных слов, и немного вытягивал шею, как черепаха. Он был добр, раним и нервен.
- Мы убиваем не из корысти и не ради собственного удовольствия, - сдержанно сказала Зоя. – За чужие жизни мы платим своими.
- Вы можете распоряжаться своей жизнью, как вам заблагорассудится. Хотя и здесь возможны весьма серьезные оговорки. А вы распоряжаетесь ещё чужими жизнями. Я бы очень хотел попросить у всех вас, совершите такой акт самопожертвования: не жертвуйте собой и другими лишний раз. Думаете, если людей кормить человечиной, они станут лучше? Нет. Они станут каннибалами. Достойны ли земного рая люди, согласные, чтобы он был построен на чужих костях?
- И вы – интеллигент!..
- Поймите меня правильно. Есть множество случаев, когда и риск собой, и самопожертвование необходимы… Спор спором, но все же не забывайте про вишни, - улыбнулся Максимов. Зоя взяла за длинные черешки несколько ягод. То же сделал Максимов. Он  продолжал: - Это случаи, когда угроза очевидна и однозначна: стихийные бедствия, несчастные случаи, эпидемии, войны.
- Террор – это освободительная война. Как вы предлагаете поступать с захватчиками, которые приходят на нашу землю, разрушают, убивают, угоняют в плен?  Или с извергами, которые насилуют детей?
- Простите, при чем здесь захватчики и изверги?
- Те, кого мы убиваем, хуже их. Никакие захватчики и никакие изверги никогда не причинят людям столько зла, сколько причиняют эти… государственные мужи.
- Сами они – лично? – переспросил Максимов с легкой, едва заметной усмешкой. Зоя почувствовала подвох. Ей было даже интересно попасться в эту западню.
- Конечно, у них есть приспешники калибром поменьше.
- И сколько этих, как вы говорите, приспешников? И кто они? Начнете разбираться – уверяю вас, запишете в «приспешники» три четверти населения страны, если не больше.  А кто будет разбираться? Все это уже было под солнцем, когда во имя торжества разума, свободы, равенства и братства рубили головы направо и налево. А потом рубили головы тем, кто рубил головы.
- Я читала об этом. Все будет иначе. Наша революция станет последней очистительной катастрофой.
- Катастрофой – бесспорно. Очистительной – едва ли. Как и всякая катастрофа, кого-то она очистит и поднимет на небывалую нравственную высоту – хотя бы на время. А кого-то изуродует, развратит или просто вскроет ту часть натуры, которая в других обстоятельствах никогда бы не проявилась. И таких случаев будет большинство. Я, конечно, понимаю, что «народ» - это не механическая сумма граждан, но убийства будут совершаться конкретными, определенными людьми. По-вашему, люди, наглотавшиеся крови, смогут построить рай на земле?
- То есть вы из каких-то опасений предлагаете людям оставаться в прогнившем здании, где уже давно опасно находиться, вместо того, чтобы разрушить его и возвести новое?
- Я предпочел бы построить рядом со старым новое здание и переселяться в него, чтобы старое понемногу опустело. Никто же не станет рушить дом, где ещё находятся люди.
Зоя невесело засмеялась.
- Те, кто заправляет в старом здании, не позволят вам возводить новое. Допустим, что вам, даже в рамках существующих законов, удалось бы собрать круг единомышленников и создать социальную структуру, которая была бы лучше нынешней. Государство этого не потерпит и уничтожит ее. Тем более, такое косное, как это. История знает множество печальных примеров.
- А вы уверены, что это ваше новое здание такое уж новое?
- Анатолий Петрович, мне все кажется, что вы ловите меня, - улыбнулась Зоя. Максимов в ответ тоже улыбнулся. Этого человека решительно невозможно было считать врагом.
- А по-моему (и не только по-моему)*,  в революционном движении очень много архаичного, даже – первобытного. Во-первых, дуализм. Во-вторых, вы вините во всем зле мира немногочисленных злодеев. Это тоже очень примитивно. В-третьих, мечты о политических свободах и их воплощение были уже в античном мире. Я вижу, вы оскорблены. Простите меня. Но я был искренен с вами.
- Нет-нет, - сказала Зоя. – Критика полезна.
- Я полагаю, вы слишком многого ждете и требуете от людей. И вы слишком многое сулите в награду, хотя нет никакой гарантии, что эти посулы сбудутся. Слишком многое поставлено на карту. Но ведь возможно и поражение. И чем страшнее и сокрушительнее оно будет, тем в большее отчаяние будут повергнуты люди. Скорее всего, это будет тихое отчаяние. Оно ещё страшнее бурного. Оно как раковая опухоль в сравнении с язвой. Мещанство получит полное оправдание, и, методом исключения, будет признано единственно возможным способом жизни.
- Это все? – спросила Зоя.
- Нет. Не всё. Ещё есть вопросец: как можно миропорядок, сложенный за столетия множеством воль, перестроить в соответствии с идеями, сформулированными, самое большое, сотней человек? По-моему, мир тогда страшно обеднеет. И потом: допустим, что вам удалось изменить государственный строй. Вы думаете, мы все, всё общество, сможем породить что-нибудь другое, хотя бы не худшее?
- То есть государство хорошее, а народ плохой!? Вы - монархист?
- О нет. Напротив. …Мы часто хотим получить от государства то, что в действительности зависит от нас самих. Не нужно преувеличивать его значение.
- Вы – анархист?
- Нет. Я не анархист. Помните слова одного философа: «Каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает». Меня в молодости этот афоризм тоже страшно возмущал. Но он, однако, верен. Такой миропорядок и такое государство – это наша общая вина, - Максимов вздохнул, и вдруг улыбнулся своей мысли. – Я думаю, вам, как и мне, приходилось сталкиваться с этим: удивительно, как трудно заставить людей самих принимать решения, которые позволили бы сделать их же жизнь… хотя бы удобнее. Это же ясно, что свобода и ответственность невозможны друг без друга. Чем свободнее человек, тем большая на нем лежит ответственность. И чем ответственнее человек по натуре, тем большей духовной свободой он обладает. Как могут быть свободны люди, боящиеся ответственности? Я думаю, очевидно, что политическая свобода без духовной невозможна. Да. И ещё антиномия: вы пытаетесь навязать людям свободу.
- Но ведь люди должны понимать, что нельзя быть рабами.
- Чтобы хоть как-то донести эту истину до людей, бомбы не нужны! Вы говорите: «Убивать таких-то можно». И вообще; «Убивать можно». Это самые страшные слова на земле. Слов, страшнее этих, НЕТ и быть не может! Идеи, как вы знаете, бессмертны. Идею нельзя убить, ее можно только отчасти и не навсегда вытеснить другой идеей. А дурные идеи как раз самые устойчивые. Простите, мне кажется, я говорю ужасную тривиальщину. Вы представить себе не можете, какого джинна выпускаете из бутылки. Вы никогда не загоните его обратно. Вы никогда не отмените эти слова. Я вас прекрасно понимаю: нельзя не бороться со злом, от кого бы оно ни исходило. Но до тех пор, пока это возможно – нельзя убивать. А невозможно это только на настоящей войне, когда сталкиваются армии. И то – отношения противников никогда не исчерпываются только ненавистью. Ужас современности не столько в том, что законы нарушаются, сколько в том, что они как будто бы отменяются. Больше нет ничего незыблемого. Пусть хоть один закон будет непреложным. НЕ УБИЙ. Убивать людей нельзя. И всё.
То, что говорил Максимов, приходило ему на ум сейчас, в ходе разговора. Он почти импровизировал. Часто, увлекаясь, и в поэзии, и в частных беседах, он очень далеко заходил в своих рассуждениях; ему ничего делалось не жаль. Утверждал, что не признает и не выносит никаких запретов, и порой с тайным стыдом и испугом ловил себя на любовании своими же собственными мыслями об ужасах современного мира. Явление приятной хрупкой девушки с рыжеватыми локонками на висках вылечило Максимова от этого любования. Он не чувствовал к ней ни малейшей враждебности, но ему было жутко. Общаясь с Корсаковым, Максимов испытывал нечто подобное, но в гораздо меньшей степени, быть может, потому, что мужчину проще представить и воином, и преступником. Максимов слышал, как Зоя сказала Ипполитовой: «У меня руки в крови». Чья это кровь?
- Это ОНИ-то - люди?
- Да, увы. Ужасные, отвратительные, но – именно люди. И вообще – понятию «человек» нет ни одного вполне удовлетворительного определения. И едва ли кто-нибудь когда-нибудь его сформулирует. Всё, что есть в каком-нибудь Белагине и ему подобных, все их пороки и все их достоинства, есть и во мне, и в вас. Всё есть в каждом, только соотношения разные. Вот поэтому каждый должен чувствовать себя виноватым во всем существующем зле, и каждый ответственен за все, происходящее вокруг... Мы слишком мало знаем и слишком мало можем, чтобы выносить приговор.
- Если мы так вам ненавистны, почему вы подаете руку Корсакову!? Почему вы спрятали меня!?
- Что вы! – испугался Максимов. – Я вас совсем не ненавижу. Мне лишь очень горько и страшно за вас. И за всех нас. Террор сам по себе ещё не так страшен в сравнении с тем, что его породило. И не только его.
- И что же, по-вашему, породило террор?
- Непонимание того, что каждый человек бесконечен. Его нельзя свести к чему-то одному. Будь то убеждения, какой-либо недостаток или достоинство, занятие, болезнь, возраст, национальность (не дай бог!); даже – талант, даже – порок или преступление. Любому человеку, даже самому, что называется, бездарному, дано больше, чем он сможет выполнить во всю свою жизнь. Если вы допускаете уничтожение или самоуничтожение человека по какой-то причине, вы сводите его к чему-то одному. Унижаете всех, включая себя, сами того не замечая.
- Вы никогда ничего не слышали о ложном гуманизме? Простите… Зло должно быть наказано!
Максимов мог бы возразить, что ложный гуманизм как раз приносит человека в жертву его же собственному благу, например, оправдывая самоубийства и т.п. Но Максимов занялся второй Зоиной репликой.
- Сами жертвы не всегда хотят, чтобы преступник был наказан смертью. И я не знаю, что: безнаказанность преступников или чрезмерно жестокие наказания больше растлевают общество. Зверское наказание или казнь – это метафизическое торжество негодяя. На месте одного убийцы или изверга появляется множество. Мне не подонков жаль (мне их не жаль), а тех, кто возьмет на свою совесть такой… как бы так выразиться… неоднозначный поступок. Можно обезопаситься от злодея, не уподобляясь ему.
- По-моему, главное – мотивы деяния. А если жизнь – сплошное страдание?
- Все равно она НЕ СВОДИТСЯ к страданию. От страдания и надо избавлять. А не от жизни.
- Простите мне мою дерзость, но вы, видимо, не сталкивались ни с чем подобным.
- Судьба может в любой момент исправить этот мой «недостаток», - мрачно улыбнулся Максимов. - Но я хотел бы бороться за свою и чужие жизни до конца.
- Вы что же, не признаете надличностные ценности? Справедливость. Свободу. Истину. Родину. Красоту, наконец?
- Конечно, признаю, - Максимов явно волновался. Я очень прошу вас, поймите меня правильно. На мой взгляд, надличностные ценности являются расширенными личностными ценностями. Если они будут попраны, множество людей окажется обречено на смерть и мучения, а другое множество развращено. Но есть некий рубеж, после которого эти ценности превращаются в свою противоположность. В идолищ поганых, которые жаждут крови. Честно вам скажу: я не знаю, где этот рубеж. Всю жизнь мечтаю его вычислить.
- Все равно я никогда не соглашусь с вами.
- Значит, смерть ради великой идеи вы допускаете, а сохранение жизни – хотя бы единственно во имя великой идеи – нет? Идея ценности человеческой жизни – это краеугольный камень. Без него все самые правильные, самые прекрасные, возвышенные этические построения рассыпаются. Простите мне этот вопрос. Насколько я мог понять, вы сами едва переносите то, что совершаете. «Нельзя и надо»?
Зоя помолчала мгновение.
- Вы спасли мне жизнь, и вам я могу это открыть, - сказала она, и губы у нее дернулись, - только не говорите никому. Убийство СТРАШНО опустошает. Я хочу  сделать все, чтобы мы были последними, кому приходится убивать.
Максимов ещё говорил, но Зоя слушала его невнимательно, тотчас забывала, что он говорил и потом не сможет вспомнить его слов даже смутно. Зоя вынесла вердикт, что этот образованный, милый человек, живущий весьма благополучной жизнью, унесся настолько высоко в гуманистические эмпиреи, что не видит оттуда грешную землю.
У Максимова Зоя пообедала. За столом собрались мать и какие-то родственники Максимова: юноша и девочка-подросток, очень приветливые. Никто не проявил интереса к творчеству начинающей поэтессы. Стихи не пригодились, литературная мистификация не состоялась. Ипполитова всей душой желала переговорить с Зоей, но не могла этого сделать при посторонних. Она, как коллекцию бабочек, собирала коллекцию знакомств с интересными представителями рода человеческого. То были философы, люди искусства и политики, главным образом революционеры. Благодаря завязавшейся дружбе с Глебом эта часть коллекции за последнее время заметно пополнилась. Как и Авдеев, Ипполитова видела в революционерах апостолов и новомучеников очищающейся, обновленной Истинной веры. Ипполитова носилась с идеей создания революционо-религиозного рыцарского ордена и готова была послужить святому делу своей энергией и пером, но эта затея буксовала. Ипполитова считала себя тонким, проницательным психологом. Как Зоя ни была благодарна Ипполитовой, девушке было все же очень неприятно, когда поэтесса пронизывала ее изучающим взглядом сквозь стекла пенсне, или, того хуже – над пенсне.
[*См Н.А. Бердяев "Духовные основы русской революции"]
Зоя решилась приехать в мастерскую. Зою встретили встревоженные Эстер и Сова. Зоя рассказала, что с ней случилось. Эстер взвизгнула и схватилась за лицо. А Сова рассказала, что и вчера, и сегодня появлялись и ходили вдоль их забора самое малое - по часу двое: мужчина средних лет и какая-то девица. Сова сегодня отправилась за сахаром. Ее проводили до самой лавки и обратно.
…Таких филеров называют «брандерами». Они намеренно вели себя так, чтобы их и слепой заметил. Исходно брандер – это горящее судно, с помощью которого поджигают вражеские корабли.
- Я отправила телеграмму Марку, - сказала Зоя.
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
В филерской, кроме Евлампия Петровича был один из его подчиненных, Парамонов, невысокого роста худощавый человек с развитым лицевым черепом и полуседой щетиной волос на голове.
Евлампий ругал Парамонова, тот выслушивал все спокойно и без тени стыда.
- Шелковая в чужой сад забралась, - сказал Парамонов. – А в какой, я не видел.
- Значит, в чужой сад!
- Не сквозь землю же она провалилась. Она вышла не в Сосновом, а в Приморском, кружила по всему поселку. Потом бежать пустилась.
- Упустил Шелковую! – рявкнул Евлампий, то ли продолжая браниться, то ли поясняя вошедшему Свиридову причину разноса. Парамонов был неплохим работником. Выволочка была скорее ритуальной. За домом, где жила Зоя Рунич, уже два дня велось наблюдение, о котором она не подозревала.
- Разрешите идти? - спросил Парамонов.
- Ступай, Сергей Петрович, - сказал Лудов примирительно.
 «Надо было арестовать Рунич уже давным-давно, - подумал Свиридов. – Почему этого не делают?». Спросил об этом Лудова.
- Да усатый что-то мудрит, - ответил тот. -  То ли навредить кому-то боится, то ли не хочет спугнуть кого покрупнее.
Лудов расстегнул верхнюю пуговицу мундира и дунул себе за воротник.  Но от этого стало только жарче.
- Вот, всякие террористы там в Зеленоборске гуляют, в заливе купаются, а честные полицейские тут должны вариться. Пойдемте потом хоть пива холодного выпьем.
- Олафсфорт, Зеленоборск – какой-то заповедник для террористов, ей-богу. Я понимаю, что это – автономия, но получается чепуха какая-то.
Свиридов знал от своей секретной сотрудницы по прозвищу Жанетт, что, вероятнее всего, именно Рунич готовила бомбы для покушения на Белагина. Жанетт не была предательницей. Она в свое время пришла к Свиридову, сказала, что ненавидит революционеров и просила принять ее на службу.  Она прошла соответствующее обучение и честно служила уже два года. Помимо этого, Жанетт сообщала ещё об одной странности, для которой Свиридову хотелось найти объяснение.

Извозчики сообщили Марку, что Самсонов переехал куда-то из своего особняка. Один наблюдатель успел уехать, второй извозчик вскоре был арестован. У Марка под окнами двое с большим интересом разглядывали витрину кондитерской. Одна из недавно принятых в отряд девушек, что бы не предпринимала, три дня не могла оторваться от филеров, однако все же ей удалось это сделать и добраться до Зеленоборска. Тогда же случилось то, чего никто из революционеров не сможет объяснить: Глебу Корсакову позвонили по телефону. Некоторое время в трубке слышалось только потрескивание, а потом незнакомый мужской голос произнес без выражения:
- Дома в Сосновом и в Черничном и квартиры на Дровяной и Каретной заражены.
Трубку тотчас повесили.
В Черничном была вторая динамитная лаборатория. На Каретной жил Марк, на Дровяной – две недавно кооптированные в ВО девицы и Леля.
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
В Сент-Женевьев, в эмигрантскую колонию, приехала добрая подруга Глеба Корсакова, Ипполитова, и привезла ему издание его повести, довольно бедное и неприглядное (проклятья издателям) и гонорар – очень неплохой.
Ипполитова и Глеб сидели в плетеных креслах за столиком на террасе летнего кафе и пили кофе.
- Что особенно радует меня, - говорила Ипполитова, поглощая собеседника глазами. Она сняла пенсне, и было видно, что на переносице у нее отпечатались две розоватые вмятинки от дужки, - это то, что вы привносите в революцию эстетику. Не обижайтесь, мой друг. При всем благородном горении душ, не у всех революционеров достаточно культуры и вкуса.
- Я даже не буду с вами спорить, потому что это так.
- Риторика всё одна и та же. Царь-висельник, царь-вампир, ненасытная свора, да поднимемся, да сметем, да обагрим. Брошюра «Памяти Липкиной» такая же.
- Моя хорошая знакомая, подруга Липкиной, тоже возмущена.
- Зоя? Очень славная, образованная девушка. Но эта брошюрка ещё цветочки.
- А что же ягодки?
- Да вот мне давеча досталась прокламация о взрыве на даче Анохина.
На даче нынешнего министра внутренних дел Анохина ультралевые революционеры-социалисты, вскормленные и воспитанные Еленой Максимовной, бросили об пол чемоданы с бомбами. Тридцать два человека было убито, в их числе – двухлетний ребенок. Множество людей было ранено и искалечено. Анохин остался жив. ЦК РСП осудило ультралевых. Глеб ультралевых не осуждал; их глава был его приятелем.
- Это, несомненно, страшное деяние, - продолжала Ипполитова, - но, если пишете прокламацию, уж извольте о слоге позаботиться хоть немного! Как построены фразы! Словарь не то, что бедный – убогий! И так банально. Глеб Николаич, да что это с вами?
Ещё с середины этой пламенной речи Глеб сначала немного скривил свои тонкие губы, а потом они у него начали дрожать и надуваться от смеха, сдержать который было невозможно. Прокламацию сочинил Зефа.
В среду в гости к Ипполитовой пришли Глеб, Шварц – познакомиться и поговорить о литературных делах, Ганна Шнайдер, с которой Ипполитова подружилась ещё раньше; Глеб привел с собой ещё Зою и Эстер. Ганна сидела в платье из скверного розового шелка, таком ярком, что глаза резало. Обилием оборок и рюшей оно напоминало капусту. Ганна думала, что одета шикарно; никто не хотел ее в этом разубедить. Она внимательно слушала разговор Ипполитовой, Зои, Глеба и Шварца, но, как ни старалась, не могла понять, о чем они говорили. Ей лишь было ясно, что речь идет об очень важных и сложных вещах. Ганна Шнайдер, в 13 лет обучившаяся грамоте и Ипполитова, в 17 лет выпустившая первый поэтический сборник, представляли собой удивительную пару: для Ганны Ипполитова – высокий идеал ума, образованности, воспитанности, вкуса и шарма. Для Ипполитовой Ганна – превосходный экземпляр для ее коллекции, явление, подлежащее изучению и осмыслению.
Эстер тоже не участвовала в разговоре. Сначала она молча пила чай и тихонько хрустела чем-то из сладкого, потом сидела неподвижно, опустив голову. Подняла глаза, и ее лицо осветилось, как будто она припомнила что-то очень важное, скользнула глазами по лицам и остановила на Шварце длинный, подозрительный взгляд. Ипполитова что-то сказала Глебу, и вдруг Эстер вскочила из-за стола.
- Мерзавец! – крикнула она, с дикой ненавистью глядя на ошарашенного Шварца. – Держите его! Он провокатор! Это он наших товарищей погубил!
Люди повскакивали с мест. Не известно, что Эстер могла бы сделать в следующий миг. Слухи о центральной провокации, раз появившись в партии, так и не исчезли, как стойкий, неприятный, но не сильный запах.
- Почему вы думаете, что это – я, - проронил Шварц, приходя в себя, и на инстинктивном уровне перепуганный этим обвинением.
Ипполитова растерялась. Зоя с тревогой смотрела на Эстер. Ганна - тоже, но все же мимоходом с подозрением взглянула на Шварца. Глеб взял Эстер за плечи. Она повела плечами, Глеб выпустил ее. Эстер нетвердо, даже чуть пошатываясь, вышла в соседнюю комнату. Глеб сел и оперся лбом на руки. Его лица стало не видно.
- О, Боже! – произнес он медленно.
Зоя вышла следом за Эстер. Эстер лежала на полу возле шкафа. Зоя испугалась – рой ужасных предположений – подбежала к ней, упала на колени.
- Эстер!
Страхи не сбылись. Эстер была невредима и в полном сознании. Просто лежала, а теперь тоже встала на колени. Вместе поднялись, сели на диван.
- Ты тоже мне не веришь?
- Дружок, я тебе очень доверяю. Но про Шварца это просто сплетни. Очень нелепые. Шварц не имеет никакого отношения к террору.
- Нет! Он – провокатор! Я точно знаю! – Эстер сорвалась на крик. Зое хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть.
- Не кричи, - мягко сказала Зоя. – Я сама поговорю об этом с Глебом. Я обещаю.
Казалось, что эти слова подействовали.
«Напустила сладенького тумана. Обманула человека, - подумала Зоя. – Или действительно поговорить с Глебом, раз пообещала. Только – как? И о чем тут можно говорить?».
- Уйдем отсюда.
Все всё понимали, и у каждого по-своему болела душа, хотя Шварц в какое-то мгновение пожалел, что Эстер вытащили из лечебницы. 
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Достопримечательностей в Сент-Женевьев было мало. Вскоре в местной картинной галерее открылась выставка художественного объединения «Мир гармонии». Зоя потащила Эстер туда. Но невозможно было понять, нравится ли Эстер выставка.
Множество картин, рисунков, гравюр. Иные из них, как окна в прекрасный мир, вечный потому, что все в нем гармонично. Лучи клонящегося к закату солнца,  уже золотистые, пронизывающие и подсвечивающие зеленые ветви и груды облаков; залитое летним солнцем поле, и где-то вдалеке на небе совсем не мрачные фиолетовые тучки, проливающиеся дождем. Античность, средневековье, галантный век, современность.
«Вот! – про себя торжествовала Зоя – Пример союза людей, не поглощающий индивидуальность, а только развивающий ее. Цветущее разнообразие».
- У Совы от этой живописи случился бы сердечный приступ, - сказала Зоя. Знала, что говорит глупость и пошлость, но это казалось ей почему-то менее стыдным, чем беспрестанно охать, ахать и замирать.
- Почему?
- Это всё – искусство для искусства.
Однако тут же обнаружилось несколько литографий, метафорически изображающих ужасы современного мира. Здесь же произошла удивительная встреча. К Зое подошел не кто иной, как Максимов! Обрадовались друг другу, как старые друзья. Максимов дружил с одним из выставлявшихся здесь художников, тихим человеком с бородкой, автором тех самых литографий и множества городских пейзажей. Он сотрудничал в сатирическом журнале «Жуть» и создал для него несколько злейших карикатур, посвященных подавлению беспорядков и покушению на Белагина. Несколько суток провел под административным арестом, и сейчас самым разумным для художника было уехать в Сент-Женевьев. Не он один из «Мира гармонии» отдал честь политической сатире, хотя с главными организаторами  всех художественных начинаний дружил один из великих князей, белая ворона среди родственников, либерал, а так же увлеченный и знающий энтомолог, описавший несколько новых видов жуков.
Все вместе пошли в кафе обедать. Художнику, конечно, не сказали, что Зоя и Эстер террористки. Но Зоя расспрашивала его и про работу в «Жути», и про отношение к революции.
- Сейчас любое настоящее искусство революционно по сути, даже если оно не революционно по содержанию, - говорил художник. - Творчество – революционно. Обществу пытаются навязать пустые формы и обессмыслившиеся традиции. Это как пытаться запихнуть взрослую птицу в яичную скорлупу...
- Вы согласны? – обратилась Зоя к Максимову.
- Отчасти, - кивнул Максимов. – Я бы сказал иначе: любовь, творчество, активность, живое участие – всё это противостоит худшему, что есть в ветхом мире: всему формальному, мертвящему…
Кроме прочего художник рассказал, что его учитель, ныне пожилой мэтр, когда-то зарисовывал с натуры, в т.ч. во время судебных процессов, портреты первых террористов и террористок и писал картины, посвященные революционерам. Впрочем, он же писал портреты членов царской семьи и сановников – ему были интересны жизнь и люди, а не политика. Зоя об этом знала. Эстер, порадовав этим Зою, слушала с большим интересом. В своем блокноте художник тут же набросал портреты Зои и Эстер, одним движением передавая и тот, и другой образ вернее, чем иная фотография. Зоя попросила подарить ей рисунки. Художник смутился: он сделал их для себя, и не считал, что они достойны служить подарком, но исполнил просьбу.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Вскоре в Сент-Женевьев приехали двое: Саша по прозвищу Прыщавый и Игнат Поярков, брат покойного Тимофея. Саша был единогласно признан героем. И дело было не только в том, что он когда-то застрелил генерал-губернатора. В тюрьме, где находился Саша, не так давно сменилось начальство. Новый директор предпочитал «бараний рог» и «кнут» «прянику» и «сердечному попечению» - тактике своего предшественника. Кого-то высекли. Один из приятелей Саши в знак протеста вскрыл себе вены и умер. Саше по его просьбе товарищи дали рецепт отравы. Уголовным было сказано, что в случае чьего-либо самоубийства высекут всё оставшееся население камеры, и они следили за сокамерниками-политическими. Уголовники и спасли Сашу. Молодого человека поместили в лечебницу. Тюремный врач, очень нервный старик, всю жизнь по убеждению служивший страждущим, долго выхаживал больного и восхищался его самоотвержением и доблестью. В одной палате с Сашей находился Игнат. Он был здоров, как бык, но симулировал какую-то болезнь, чтобы отдохнуть. Подружились. Придумали, как бежать. И сбежали. В тюрьме ещё трое пытались покончить с собой. Вскоре начальство опять сменилось.
Саша и по характеру, и по поведению был очень похож на Сомова. Манера говорить, юмор, смех, повадки – все, как у Юры. Даже голоса были похожи. Иногда казалось, что Юрина душа переселилась в это тело – двадцатичетырехлетнее, ладное, среднего роста. Правильные черты треугольного лица, большие серые глаза. Но лицо было серое, отечное, блестящее, как будто маслом смазанное, всё в созревших гнойничках, в розовых и лиловых пятнах заживших или собирающихся вскочить прыщей. «Лицевую субстанцию заслонила от нас нахальная акциденция»*. На локтевых сгибах и запястьях были ужасные расчесы, ссадины и  рубиновые, с засохшим гноем корки. Зоя тянулась к Саше, но она не могла отделаться от постоянного ощущения разочарования. Все же он был не так образован и интересен, как Юра, и далеко не так терпим к товарищам. Глеба он не выносил и не скрывал этого.
[*Цитата из романа А. Белого "Петербург"]
Игнат был высокий, крепкий, с широкой грудью. Крупное лицо, очень похожее на лицо Тимофея, лишь черты были несколько резче. Глаза светлые и, что называется, стеклянные. Зое его глаза мешали, потому что по ним она не могла ничего сказать о его характере. Копна темно-русых волос, отброшенных назад; густые брови, усы и борода. Игната представили Зое  на собрании у Мережко. Игнат сидел напротив Зои, и находился так близко к ней, что Зое было и сладко, и любопытно, и пронимала дрожь. В расстегнутом воротнике его рубашки виднелся курчавый темный волос. Зоя опускала глаза, чтобы не было заметно, что она рассматривает молодого мужчину. Но и немногие ее взгляды, увы, сказали Игнату больше, чем Зое хотелось бы. Игнат заговорил с ней. Зоя ничего о нем не знала, кроме того, что он революционер, и когда-то два года проучился в каком-то инженерном институте. Игнат рассказывал о своем побеге с каторги и всякую чепуху. Знать что-либо другое Зое было не нужно, и не хотелось. Она плавала в истоме. Зоя распознавала в себе все то, над чем она смеялась и что по-прежнему презирала, но стыдно ей не было, наоборот, было даже хорошо и покойно. Какая тепленькая и приятная грязь… Сладкая смерть мухи, увязшей в варенье. На второй день знакомства страстно целовались в каком-то темном углу. Зоя позволяла Игнату шарить руками по ее телу. Зоя думала: если любовь как таковая крайне маловероятна, и брак Зоя отрицает, чего она ждет? Видимо, пришел ее час. Их спугнули. Это отсрочило развязку на сутки. На следующий день лежали у Зои на кровати, сцепившись ртами и руками. Тогда Игнат потребовал от Зои близости. Зоя вся похолодела, затрепетала и съежилась. Она поняла, что этого она боится больше всего на свете. Лепетала, что сейчас не готова, просила понять ее и подождать, пока они лучше друг друга узнают... У нее мелькнула даже мысль предложить Игнату жениться на ней – это был единственный способ поймать его за руку... Зоя не сказала этого. Игнат оборвал ее ещё раньше, злобно простился и больше с ней не разговаривал. Зоя, к своему удивлению, перенесла разрыв легко. Но были и недоумение, и разочарование, и гадливость, и стыд, переходящий в испуг. Зоя смеялась над собой. Было бессилие и страх: Игнат теперь мог опозорить ее, прилюдно оскорбить, насмеяться. Но этого не случилось. Время шло, и все Зоины мысли об этом случае свелись к двум словам:
«Бог отвел».
Сама по себе любовь не внушала отвращения и по-прежнему манила. В любой толпе Зоя выделяла от одного до нескольких молодых людей, привлекательных для нее, которых она могла бы пожелать. Зое вдруг стало нужно то, что прежде было омерзительно. Внутри у нее было тепло и томно, будто там был размякший воск. Девственность и невинность – не одно и то же. Невинность – это состояние души, теряющееся тогда, когда человек сознает, что половые сношения – это то, что должно произойти в его жизни в ближайшее время, и хочет этого. Это сравнимо с осознанием своей смертности: все знают, что смерть неизбежна, но молодой и здоровый человек иначе относится к ней, чем стареющий или тяжело больной. Зое хотелось вернуться – если не в прошлый год, то хоть в последний час до встречи с Игнатом. Тогда Зоя, как ей казалось, была гораздо лучше, и ей самой было лучше, чем теперь. Зоя чувствовала на себе как будто тяжелые цепи, и ей было горько и страшно, но она понимала, что оковы надеты добровольно, они необходимы, и она никогда не снимет их. А Сова? Тяжелы ли ей эти оковы? Вернее всего, нет, она даже, скорее всего, не замечает их, невинность – ее естественное, само собой разумеющееся состояние. Себя Зоя теперь считала грязнее иной проститутки. Она очень боялась, что кто-то ещё прочтет это в ее лице.
Было ли пробуждение этого чувства именно сейчас и именно таким вполне естественным – сложно сказать. Всё вокруг трубит о том, о чем говорить не полагается и, конечно, будит любопытство. Возможно, Зоя лишь нашла в себе то, что боялась и что, возможно, в тайне, хотела найти. Прежде Зоя считала самодостаточное слепое желание, ищущее, на кого ему обратиться, только мужской напастью. Когда читала о чем-то подобном у девушек и женщин, думала, что авторы-мужчины приписывают героиням свои переживания. Двадцати лет от роду узнала, что это не так. Узнала, что за мощная сила гонит двух чужих людей под одну крышу. И поняла, почему прелюбодеяние, в том числе мысленное, признано страшным, смертным грехом. Порой Зоя даже гордилась собой: ей удалось то, чего не удается многим другим. Она устояла. Она справилась с собой. Ни Дейзи, ни Зефа, ни покойная Геля не получили морального права с видом превосходства хихикать над Зоей. Ей казалось, что ее падение стало бы оправданием ее родителям, в особенности матери. Они не получили этого оправдания.
Но скоро всё это перестанет волновать Зою.
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
Свиридов разбирал включенные в дело донесения старших филеров.
«Шелковая» направилась (дом номер такой-то, адрес) по такой-то улице.
Извините, Александр Евграфович, я больше ничем не смогу вам помочь… Рунич начал поиски только через неделю после исчезновения Зои. Тогда он пригласил Свиридова к себе в гости. Рунич дружил с отцом Свиридова.
«Посуди сам, мог ли я обратиться в полицию?».
Свиридову вспомнились ужасные случаи исчезновения детей и девушек, как правило, означавшие изнасилование и убийство. Свиридов подумал, что бы сделалось с ним самим, и что бы он предпринял в тот же день, если бы пропала любая из двух его дочерей. После ухода Зои оказалось, что невозможно было выяснить ни имен, ни адресов ее подруг: Зоя почти ничего не рассказывала отцу о своей жизни и забрала с собой записную книжку. На ВЖК тоже ничего не могли сказать, кроме того, что Зоя вдруг исчезла.
«Глупая, избалованная девица! Всю жизнь – ни в чем не знала отказа! Ни разу голос на нее не повысил! Воспитывал лаской и шутками!».
Рунич получил записку от дочери. Сложенный вчетверо лист почтовой бумаги.
«…Не ищите меня. (Следующее предложение зачеркнуто). Не ищите меня, просто потому, что это совершенно бесполезно. (Снова зачеркнуто). Всё равно не найдете. Я выхожу замуж за очень хорошего человека. Не могу жить вместе с вами! Я очень счастлива, но мое счастье сильно отличается от вашего. Поцелуи моим племянникам. (Две строчки жирно зачириканы). Спасибо за все. Прощайте. Зоя».
«Если даже ей плевать на мое мнение, зачем душу мне терзать!? Я был уверен, что это какая-то очередная блажь, авантюра, и Зоя скоро вернется вся в слезах».
«Приеду домой – квартира пустая. В дверь позвонят – все, кажется, моя негодяйка вернулась. Так ведь нет! То телеграмму принесут, то письмо, то ещё кто-нибудь зачем-нибудь пожалует. Так мне каждый раз, ей богу, прибить их хочется, за то, что они – не Зоя. Все ее выходки простил бы ей, и прошлые, и будущие, только бы вернулась».
Рунич так и не признается Свиридову в том, что замечал в поведении Зои «странности», и что у нее были знакомства, на которые он не мог не обратить внимания. Свиридов, в пределах, которые допускала конспирация, рассказал, что полиции стало известно про чемодан, который хранила Зоя, и это достоверно не было ошибкой.
«Я убежден, что моя дочь не принимает участия ни в чем подобном! Да она мухи не обидит!». Должно быть, генерал Садовский рассуждал так же…
Про себя же Рунич растерянно думал:
«Как же это могло случиться? Бог меня наказал моими детьми. Но Костенька был болен. А Зоя? – он вспомнил, как его дочь оплакивала смерти брата и матери. – Наверное, тогда и повредилась».
Рунич вздохнул, взял в руку карандаш и начал в одном ритме постукивать по столу. – «Прошу тебя: по возможности, никто не должен знать об этом! Не век же ей куролесить. Ведь она невеста. Речь идет о чести». Свиридов помимо воли взглянул на этот карандаш в холеных острых пальцах. Рунич очнулся и положил карандаш на место.
«Прошу вас, Александр Евграфович, не отчаивайтесь. Революционеры делают себе такую рекламу, что поступок Зои, как это ни ужасно, объясним. Возможно, Зое достаточно будет только взглянуть на этих людей, чтобы разочароваться».
Свиридову когда-то пришлось долго доказывать будущему тестю, что он, Свиридов, - не чудовище и не душитель свободы. Свиридов многое рассказал Руничу, чтобы тот вполне мог понять, что произошло. В юго-западных губерниях, если у молодого человека или барышни делали обыск, это не считалось странным и тем более зазорным.
«Все они грезят социализмом. Что это такое, никто в точности не знает, что-то такое большое, хорошее, светлое, и, главное, для всех. Грезить социализмом – дело чести. Те, кто все-таки грезит другими утопиями или ничем не грезят, тоже объединяются, и не всегда это лучше. С крайне правыми тоже беда. Все юго-западные губернии – какой-то бурлящий котел. Девятилетние дети разносят прокламации».
Национальная рознь, религиозная рознь, рознь социальная.
И последний визит Свиридова.
«Она так же глупа и жестока, как все женщины!.. Даже в самом худшем случае, прошу тебя, постарайся, чтобы никто не узнал ее имени».
Свиридов был смущен, ему было жаль Рунича, и даже жаль Зою, как часто бывало жаль и родителей, и молодые жизни, пропадающие зря в тюрьмах или обрывающиеся в петле. Но жертв было жаль несоизмеримо больше, и Свиридов слишком хорошо понимал, что происходит, и к чему это может привести. Он приучил себя отгораживаться от молений, брани, попыток подкупа. Несмотря на всю жалость, эта пара: и отец, и дочь, были отвратительны Свиридову, каждый по-своему, и слова Рунича доносились будто издалека и ничего не значили. Рунич намекнул на свое содействие в продвижении Свиридова по службе в определенном случае. Намекнул туманно, видимо, решил, что Свиридов не понял и сказал прямее. Свиридову было смешно и тошно. Свиридов помнил Зою подростком – вежливая, доброжелательная девочка сидела с ним и отцом за одним столом на веранде, улыбалась, поддерживала разговор, который не мог быть ей интересен, но не подавала виду. А теперь это террористка. Ее партийная кличка - Лотта.
Донесения заграничной агентуры, которую тогда, полтора года назад, только начали внедрять. «Шелковая» вместе с «Заклепкой» в Рошвилле пришли в дом такой-то на собрание. Существовала инструкция для филеров, составленная тогдашним директором Департамента полиции; в инструкции, кроме прочего, говорилось: прозвище лица, за которым ведется наблюдение, должно отражать характерные особенности этого человека, и должно быть ясно, какого он пола. А здесь какое-то буйство смутных ассоциаций.  То, что Рунич – «Шелковая», это ещё куда ни шло. Но почему незабвенный Сомов – «Заклепка»? Впрочем, не важно.
Нынешний лучший секретный сотрудник, работающий под псевдонимом Осипенко (в прошлом – Рубин) на заре своей карьеры  тоже писал рапорты так, что порой непонятно было, какого пола люди, на которых он доносит, и сколько их. В то время причиной было косноязычие, которое он со временем преодолел. Свиридову в связи с делом об убийстве Белагина попали в руки последние донесения Осипенко, подробные и четкие, хотя правописание по-прежнему хромало на обе ноги. Террористы не были известны Осипенко, за исключением их шефа, Корсакова. Приметы Корсакова. Встречаются в кафе и трактирах. Сколько в столице подобных заведений? Жителей в столице около миллиона, приезжим нет числа.  Осипенко сообщил, что должен встретиться с одним из террористов в трактире на Праздничной. Наблюдать тогда пошел Евлампий лично. Ни Осипенко, ни террористов. Ещё Осипенко сообщил, что на Аптечной ул., дом 4, живет некто Краснов. В полиции знали, что это активный член партии анархистов-коммунистов. Филеры побывали на Аптечной улице, но ничего подозрительного не заметили.
Жанетт находилась в Н-ске. Ей пришлось временно связаться с местным Охранным отделением. А его начальнику так нужны честные, одаренные сотрудники. Есть игра – перетягивание каната. А тут – перетягивание секретной сотрудницы.
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
Стучали колеса поезда, клубы дыма тянулись над крышами вагонов и расстилались по насыпи. Марк Гольц возвращался из Зеленоборска, где виделся с Зефой, в столицу. Он сходил на предпоследней станции, а не на многолюдном вокзале. Марк вышел в тамбур и поморщился при пронзительном свистке. Здание станции на платформе подражало замку с круглым донжоном. Пасмурное небо было затянуто тяжелыми тучами из грязной, свалявшейся ваты. Какой-то бездельник стоял, облокотившись обеими руками на чугунное заграждение и курил папироску. Марк пошел по платформе. Что-то тревожило его, хотя, веря своим глазам и памяти, он знал, что все было так, как должно. У Марка развязался шнурок на ботинке. Марк сел на корточки завязать шнурок. Вдруг к Марку подбежали двое, один из которых был тем бездельником, и, схватив за руки, скрутили.
- Что за шутки! – закричал Марк, вырываясь – Пустите немедленно!
Подбежал молодой жандармский офицер и объявил Марку, переставшему сопротивляться и глядевшему надменно и с досадой, об его аресте. В участке Марку зачитали ордер на арест и обыскали. Марк ни в чем не признавался и твердил, что его арест – ошибка, и зовут его Георгием Ямцовым.
Его будут судить и приговорят к повешению как «неизвестного». Близкие будут видеться с ним. Приедет и Ирида. Формально против нее ничего не было.
От слов сочувствия Ириде было тошно. Вскоре она уже никого не желала слушать, и ее даже удивляло, насколько можно не понимать, не мочь представить себе, что у нее на душе. Подходящие слова нашлись только у Зои.
Душераздирающие письма борца, несбывшегося ученого-естественника, влюбленного мужа и почтительного ласкового сына, написанные в камере предварительного заключения и в камере смертников, непременно окажутся в революционной прессе.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
После ареста Марка все члены Боевого отряда, находившиеся на родине, уехали кто в Зеленоборск, кто в Олафсфорт, кто за границу. Зефа и Глеб восстановили ВО; было решено продолжать начатую Марком охоту на Самсонова. Зоя и Эстер находились в Сент-Женевьев. Стало известно, что дела у ВО не заладились с самого начала.
Зоя и Глеб говорили, сидя на скамейке в городском парке.
- Вы что, товарищи? Или ты шутишь? – удивленно сказала Зоя.
- Нет.
- Как вы собираетесь это сделать?
- Мы ещё не знаем. Можно будет наняться в дом Самсонова какими-нибудь работниками и разместить бомбы там, где это будет возможно. Например, в подвале. Так уже делалось однажды.
- Тогда я выхожу из ВО.
Глеб изумленно взглянул на нее.
- А ты сама не шутишь?
- Нет. Это мое окончательное решение.
Глеб сказал, что будет ждать Зоиного возвращения. Он был уверен, что это нечто вроде каприза, проявление ее нервности, и на следующий же день Зоя одумается и возьмет свои слова назад. Но этого не случилось. Зоя много думала об этом прежде, и услышав слова Глеба, мгновенно приняла решение, которое считала единственно верным. Возвращаясь домой, Зоя едва могла идти. Войдя в квартиру и заперев дверь, некоторое время неподвижно сидела в прихожей. Ей хотелось почувствовать сожаление о своем уходе из ВО, а ещё ужас и отвращение, но вместо этого было недоумение. Зоя вспомнила, как, после известия о гибели Летучего отряда дни Зои и Сомова проходили в режущей и сосущей черной тоске, из которой они вытаскивали друг друга одним своим присутствием. И тогда в Зоиной душе порой всплывала одна мысль-ощущение, такая, что Зое делалось жутко: это было облегчение оттого, что бомбы, сделанные Зоиными руками, не будут брошены в набитом людьми зале. Вспомнился и разговор, когда Сомов с восхищением говорил о человеке-бомбе.
Зоя стала искать другую террористическую группу, к которой могла бы присоединиться. Через знакомых до Зои доходили новости о ВО. Идея о взрыве дома Самсонова так и умерла – идеей. Потом Зефа предложил приобрести подводную лодку, чтобы протаранить или торпедировать императорскую яхту. Глеб ходил именинником, так его это воодушевило. Зефа нашел конструктора. Фамилия конструктора была Пшик. Результат предприятия ей соответствовал. Только Глеб и Зефа могли бы внятно объяснить, куда делись деньги, ассигнованные партией на этот план.
Ганна Шнайдер и Серый вышли из ВО, уехали в У-ск и с санкции местного комитета убили губернатора. Серый был казнен, Ганна – сослана на каторгу.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Как вольнослушательница Зоя посещала лекции по зоологии в университете Сент-Женевьев. Это было интересно ей, но Зоя, конечно, понимала, что так, урывками, образование не получают. Зоя так же работала в редакции партийного официоза «Знамя социализма» машинисткой и иногда по собственному желанию задерживалась на службе допоздна. Эстер часто приходила к ней в гости в полупустую редакцию. Работа по перепечатыванию была скорее механической, и разговоры на ней не сказывались. В тот вечер Эстер долго сидела молча, с горьким выражением неглядящих глаз. Чай, к которому она не притрагивалась, дымясь, остывал в ее чашке. Зоя печатала, порой поднимая на Эстер короткий взгляд. Зоя была в состоянии, которого никогда себе не простит: она устала постоянно трястись над Эстер и сострадать ей. Эстер ей надоела. Это было сильное, но мимолетное ощущение, наподобие ненависти к дорогому человеку в пылу ссоры.
- Скажи, Зоя, - промолвила вдруг Эстер – ты не переписываешься с родителями?
- Нет.
- Они знают, что ты – революционерка?
- Нет,  – чтобы избежать дальнейших расспросов, Зоя сразу рассказала то, что считала нужным. – Моей матери нет в живых. Отца я не люблю. Я ушла из дома и оставила ему записку, чтобы он меня не искал.
- Значит, будет искать.
- Едва ли. А если и будет – пусть развлекается.
- Значит, ты не скучаешь?
- Нисколько.
Стрекотала печатная машинка. Зое собственные кисти рук с длинными пальцами, бегавшими по клавишам, напоминали пауков.
- А меня родители прокляли, - сказала Эстер. Стук машинки прекратился. – Семья у меня была религиозная, патриархальная. Можно сказать, ортодоксальная. Родители меня обожали. Ничего для меня не жалели. А когда меня арестовали – прокляли. Оставили.
У Зои в душе что-то болезненно забилось, но, поскольку она опять не могла помочь, затихло. Было раздражение, как будто Зоя спала, а ее расталкивали, и она прекрасно знала, что обязана встать. Эстер продолжала:
- Странно: Саша Фишер, Марк, Липкина – тоже дети купцов, но их не прокляли.
- Юру Сомова отец проклял, - сказала Зоя без выражения.
- Да. Я знаю, - молвила Эстер. – Я все знаю и все понимаю. Но иногда так хочется опять к маме. Не презирай меня.
- Нет, нет! Что ты! – почти закричала Зоя. Оцепенение окончательно слетело с нее. – Как я могу тебя осуждать!?
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Зое приснилось, что она беременна. Она почему-то точно знала, что зародыш у нее внутри на стадии двух клеток. Третьего дня слушала лекцию по эмбриологии млекопитающих. В действительности, ни врач, ни сама женщина не могут распознать беременность на этой стадии. Как на схемах в учебнике, Зоя видела свои внутренности и зародыша в оболочке. Зоя не знает, ни как оказалась беременной, ни кто отец ребенка, и ее это нисколько не занимает. Зое так приятно и интересно чувствовать, что в ней живет неизвестное ей, совершенно незнакомое, но бесконечно родное человеческое существо. И она готова броситься  и растерзать всякого, кто, вольно или невольно, может причинить вред ее ребенку, всякого, кто пожелает ему зла. Зоя понимает, что сама не может помочь ничем, кроме своего благоразумного поведения, но и оно не гарантирует, что зародыш выживет и будет нормально развиваться. Главное затруднение во сне – как сказать матери. Она жива в Зоином сне, и в этом тоже нет ничего удивительного. Зоя начинает разговор шутливо, но вдруг сердце екнуло, и Зоя проснулась. Пока Зоя, мыча и постанывая, переворачивалась на другой бок, во сне прошло несколько недель. Зоя увидела у себя внутри плодное яйцо, ворсинчатое, как махровое полотенце. Зародыша в строгом смысле было не видно. На ВЖК был похожий препарат. Прошлым вечером читала статью о живородящих акулах. Зоя проснулась, лежа лицом к стене, и призналась к себе, что, несмотря на всю ясность чувств, испытанных во сне, наяву она иметь детей не хочет. Вот будет интересно, думает Зоя, если я во сне перечувствовала больше и пережила большую любовь, чем та же Дейзи во время всех своих настоящих беременностей?
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
Эстер давно уже переехала от Зои в пансион. В тот вечер она пришла к Зое в гости.
Сели рядом. Эстер обняла Зою. Обе закрыли глаза, и так сидели минуту в тепле и темноте.
- Зоя, я больная? – спросила вдруг Эстер.
- Я не знаю, - почти честно сказала Зоя.
Эстер убрала руки с Зоиных плеч и положила их себе на колени.
- А я знаю, - сказала Эстер печально и с такой интонацией, будто то ли разоблачала Зою, то ли открывала ей глаза. – Я больная. Я очень больная.
Эстер уставилась в одну точку на полу и мяла рукой подол у себя на колене. Несколько мгновений прошло в молчании. Зоя смотрела на Эстер, и не знала, что делать.
- Эстер, может быть, тебе было бы лучше опять пожить у меня?
У Эстер лицо покрылось пятнами, она повернулась к Зое и посмотрела на нее – с ненавистью.
- Ты меня не разглядывай!
- Да, да, конечно, - проговорила Зоя и отвернулась.
- Конечно! – передразнила Эстер.
Опять помолчали некоторое время.
- Какая ты добрая, - искренне сказала Эстер.
- Я совсем не добрая, - ответила Зоя. – Я убивала людей. Можно говорить все, что угодно, но это так.
- Когда будет тепло, пойдем кататься на лодочке?
Зою этот вопрос очень удивил.
- Да, конечно, пойдем.
- И мороженое купим?
- Купим.
- И шляпы будем примерять?
- Если захочешь – будем.
Эстер дернула ртом и прерывисто вздохнула.
- Зоя, Зоя. Я пойду. Выпусти меня.
Зоя ещё раз предложила Эстер переехать к ней, но та снова отказалась. Зоя помогла Эстер одеться, выпустила ее и закрыла дверь.
На следующий день к Зое пришел Глеб. Он вошел поспешно, у него были опущенные и сдвинутые от тревожной сосредоточенности брови. Поднял взгляд на Зою, она вздрогнула.
- А у нас несчастье, - горько сказал Глеб. Примолк на мгновение. – Эстер пыталась покончить с собой.
- Господи! – вскрикнула Зоя. Она ещё не успела в полной мере осознать, что произошло, и лишь испугалась. Ее тащило куда-то вниз, в омут, а она ещё за что-то цеплялась.– Она жива!? Ее можно спасти!?
- Нет, Зоя. Она выстрелила себе в рот.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
В партии ходили слухи: ВО готовит «царское дело». Хотели пустить под откос царский поезд. В министерстве путей сообщения нашелся человек, согласившийся сообщить террористам, когда этот поезд пойдет. Когда об этом заговаривали, Зое хотелось перевести разговор на другую тему. Ей все же было стыдно и как-то досадно, что она не там. От Глеба пришла открытка с портретом Авдеева. Портреты писателей означали, что все готово к террористическому акту, открытки с какими-то непонятными красотками - провал. И – ничего более не последовало. На следующий день приехал Глеб, обогнав вторую открытку со смазливой самодовольной девицей. Вскоре он явился к Зое в гости.
- Ничего не получилось, - сказал он чуть ни на пороге. – Из-за глупейшей случайности. Чертов телеграф! Я вижу, у тебя нам сочувствия не найти.
- Ну, почему, - сказала Зоя. – Я просто не знаю. Я, правда – не знаю…
- Я тоже – не знаю. Я только хотел тебя предупредить: об этом – никому ни слова. Ты прекрасно понимаешь, какое это было крупное и этически неоднозначное дело. Если бы оно удалось – победителей не судят. Но оно не удалось. Одним словом, мы с царским поездом ничего делать не собирались, ничего не слышали, ничего не знаем. Так будет лучше для всех.
- Ты можешь положиться на меня, - сказала Зоя. Глеб посмотрел на
Зою внимательно, как ей показалось, оглядел ее.
- Ты все ещё в трауре?
Зоя была одета во все черное, без украшений, и гладко причесана, с косой, свернутой спиралью на затылке. Зое было совестно носить что-либо другое.
- Да, - глухо сказала она и потупилась.
- По Эстер?
- Да… И не только по ней.
- Зоя, - осторожно сказал Глеб. – Прошло три месяца.
- И что же? Я не уберегла ее. Я не смогла ее спасти.
- Ты ни в чем не виновата. Ты же видела, какая она была. Такие, как Эстер, долго не живут. Прости, прости. Я только хотел сказать, что ты не должна винить себя. Она была обречена.
Зое давно уже казалось, что Глеб говорит об Эстер раздраженно и неприязненно; Зоя догадывалась, в чем причина, и ей было мерзко.
- Нет. Это неправда.
- Знаешь что, Зоя. У Кати опять процесс в легких. Я нанял небольшую виллу близ Монте Верде. Скоро мы все – я, Катя и Марго с наследным принцем туда переезжаем. Поедем с нами. Нельзя, чтобы ты оставалась здесь одна. Здесь такая тоска анафемская. Там есть удивительное озеро. В нем бирюзовая вода, спокойная, сонная, всегда теплая. А кругом синие горы с белыми вершинами. И средневековые замки – со рвами, с донжонами, со стенами с бойницами. Поехали.
- А что Марго на это скажет?
- Скажет: «Здравствуй, Зоя, как я тебе рада». Пожалуйста, не бойся. Ревности быть не может.
Глеб сам уже измучил любовницу своей ревностью.
- Нет, спасибо, - сказала Зоя. – Я верю тебе. Спасибо большое и все же – нет.
На самом деле, если и верила, то не вполне.
Глеб поймал себя на том, что обдумывает, как описал бы происходящее. Ему стало жутковато. Порой, наблюдая чужое горе, и, затем, изображая его в повести, он чувствовал себя вампиром или стервятником. Иногда он готов был благодарить бога за свои собственные злоключения: весь опыт шел в дело. Ум писателя обволакивает то, что саднит его, словами и фантазиями, как тельце жемчужницы обволакивает перламутром попавшие в раковину песчинки.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
Один младший чин, подходя с подносом, на котором стояла кружка с любимым Масловым крепким чаем, к двери кабинета, слышал, как Маслов почти кричал «Не забывайтесь! Что вы мне тут околесину несете!». Свиридов не совсем осторожно высказался о рапортах Осипенко. А гнев начальства, как горная лавина, начался с пустяка и вмиг разросся до чудовищных размеров, сметая и вбирая в себя все, что было на пути.

Свиридов и Репьин сидели в креслах в квартире последнего. Репьин помрачнел и осведомился:
- Намеки-полунамеки?
- Нет. Довольно четкие донесения. Но это нам не помогло.
- Под конец моей работы с ним он чуть не загадками говорил. Каждое слово из него приходилось выжимать. Все что-то темнил, не договаривал. Сидит, вялый, а на лице написано, что собеседник в его представлении - грязь, прошу прощения. Это чувствовалось и по его тону. Потом убили Фролова. Зефа исчез бесследно на полгода. Потом вдруг, ни с того, ни с сего, объявился.
- Может быть, он боялся провала?
- Что ж, провала все они боятся.
- Насколько мне известно, было несколько случаев, когда арестами его ставили в очень опасное положение.
- Да, такое было, - хмуро отозвался Репьин.
- Я сам не занимался этим делом, просто слышал: арест кружка Липкиной ему чуть жизни не стоил. Нового тогда убили.
Репьин засмеялся.
- А вы знаете, это я отдал приказ об аресте Летучего отряда в Зеленоборске. У Нового было алиби. Почему он провалился – какая-то темная история. Я нарочно арестовал Летучку и Садовскую вместе с ней именно тогда. А после них – ещё один кружок.
«Вы спросите, зачем, - подумал Репьин. И НЕ сказал: - Чтобы наступить на мозоль господину Осипенко. И господину Маслову».
Маслов был не только талантливым специалистом в сыскном деле, но и «ассом подковерной борьбы». Ещё задолго до своей отставки, почти сразу после перевода Маслова из Н-ского Охранного отделения в столичное, Репьин чувствовал себя, как человек, идущий вечером по пустынной улице и вдруг слышащий позади себя чужие шаги.
- Вы не пробовали установить за ВО перекрестное наблюдение? – спросил Свиридов.
- Вы помните агента по прозвищу Матвеев?
- Он провалился и был убит. Но он не входил в ВО и не освещал ее. Хотя водился с кем-то из Военки.
- Да. Новый тоже не входил в Военку, но стоял близко к ней и тоже провалился, - Репьин наклонился немного вперед. - Андрей Куликов говорил мне, что Новый жаловался на Осипенко. Якобы тот хочет его провалить. Андрей даже совещание на конспиративной квартире устроил с ними обоими. Но, сказать по правде, Новому я тоже не слишком доверял.

Воздух в Охранном отделении давно уже был тяжелый и едкий от интриг. Хотя у Свиридова был и нужный склад ума, и счастливый характер, и сослуживцы-друзья, и в грызне он стремился не участвовать, служить вскоре стало совсем невозможно. Свиридов добился своего перевода в М*.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
Зоя получила от Каурова заказное письмо: «Здравствуй. Нужно переговорить. Срочно приезжай в Рошвилль». Далее адрес. Назавтра Зоя сидела в поезде на Рошвилль. День был пасмурный и темный. Шумели колеса, немного пахло гарью, и на стекла летели косые брызги дождя. Зоя взяла с собой подаренный Глебом номер художественного журнала, где при поддержке Ипполитовой была напечатана повесть Глеба «Не сказанное». В том же журнале была превосходная мистическая пьеса Авдеева. Глеб недавно рассорился с Авдеевым и объявил его чуть не кровным врагом. Зое было даже неловко, что пьеса ей понравилась больше, чем повесть. Зоя не могла отделаться от того, что две сцены, два мира в ее воображении проступали друг из-за друга. Одна – события пьесы, другая – Авдеев, человек строгой, аристократической красоты, взбудораженный, в туче темных густых волос, с кружкой крепчайшего чая в руке, глубокой ночью мечется по комнате и диктует пьесу маленькой нервной секретарше. Это происходит на верхнем этаже покосившегося, с наклонными полами дома на заросшем елями участке, там, где Зоя была счастлива. Скорее всего, последний раз в жизни. От воспоминаний о даче Зоя вернулась к мыслям, не оставлявшим ее уже очень долгое время.
«В конце концов, в чем моя вина? Она не очевидна. Звягинцев остался жив. Мое участие в деле Белагина не больше, чем участие любого оружейника в любом убийстве. Да, кстати, какова вина военных инженеров и рабочих-оружейников в преступлениях, совершаемых сделанным ими оружием? В газетах пишут, что Юра умер от удара. Но, должно быть, его замучили полицейские, - Зое зажгло глаза. - Если бы Марк, Лева и Юра отказались бросать бомбы, как это сделал Юра в первый раз, ничего бы не было. Они принимали решение… Нет. Бесполезно. И не нужно. Я знала, для чего собираю бомбы. Я хотела этого убийства. Я виновата во всем случившемся, и это главное, а меру вины не мне определять».
Когда Зоя перестала сопротивляться своей совести, стало на короткое время легче.
Дом, где в мебелированных комнатах жил Кауров, нашелся очень быстро. Кауров, как показалось Зое, выглядел усталым и даже огорченным чем-то. Не слушая Зоиных возражений, накормил ее обедом. А за чаем начал разговор, ради которого и вызвал Зою.
- Ты только отнесись ко всему, что я буду говорить, разумно. Без лишних эмоций. Скажи мне: ты ничего странного не замечала за вашим шефом? Я имею в виду Зефу. Ничего подозрительного?
- Нет, - ответила Зоя, сразу очень насторожившись.
Кауров вздохнул.
- Вы с Совой во время оно просили меня разобраться. Нет-нет, я знаю, что у вас тогда как будто все выяснилось. Не всё, увы. С 99 процентной вероятностью Зефа – провокатор.
- Что-о!?
- Я сам не хотел в это верить. Но я имел возможность вполне в этом удостовериться. Послушай меня. Ещё раньше некоторые члены твоей партии подозревали и обвиняли Зефу в провокации. Над ним даже как-то раз очень нехорошо пошутили. Кто пошутил, осталось неизвестным. Но те, кто обвинял – плохо кончили. Незадолго до ареста Летучки я виделся с Гелей. У меня уже тогда были серьезные подозрения. А у нее на этот счет уже почти не было сомнений. Она избегала его, не так ли?
- Но у нее не было доказательств. Да, были неожиданные аресты, обыски при странных обстоятельствах.
- Да, именно. И Гриша этот указывал на него.
- Гриша сам был провокатором.
- Да. Но выехать он пытался за счет Зефы, а не кого-либо ещё. Согласись, оклеветать кого-нибудь из рядовых товарищей было бы проще, чем такую величину.  Просто каждый из этих двух негодяев пытался выплыть сам, утопив другого.
Зоя терпеливо выслушала все это.
- Т. Кауров, простите, но вы ошибаетесь. Вас обманули.
- Кто же это меня обманул, по-твоему?
- Полиция. Охранка.
- Это точка зрения, принятая в вашей партии. Ты думаешь, полиции проще сплести такую дьявольскую интригу, чем просто упечь его? Уверяю тебя, это было бы совсем не трудно сделать. Он спокойно разгуливает и разъезжает по улицам, физиономия у него, прямо скажем… запоминающаяся. И ни разу, заметь, не арестовывался и в тюрьме не сидел.
- Я тоже не арестовывалась и не сидела в тюрьме. Что же я после этого – провокаторша? Т. Кауров, простите меня, но смешно доверять полицейским агентам и не доверять товарищам, столько сделавшим для Революции.
Не поверить Каурову было делом чести. «Бог ему судья» - решила Зоя; ей не хотелось причислять Каурова к своим врагам. Но и подавать Каурову руку тоже больше не хотелось. Зоя боролась с ощущением страшного оскорбления. Каурова оправдывали только искренность его заблуждений и желание помочь.
- Рано или поздно ты узнаешь правду, - Кауров был очень огорчен. – Ты можешь мне не верить, но все же будь начеку.
В этот сумрачный, дождливый день в комнате стало полутемно. Капли громко стучали по железному подоконнику. Кауров встал и включил желтый электрический свет.
- Террорист-девица, - обратился к ней Кауров уже другим, спокойным тоном. – У меня есть к тебе ещё одно очень важное дело. К годовщине убийства Белагина хочу сделать специальный выпуск «Прошлого» с особым вниманием к личности Юры Сомова. Я слышал, вы были дружны. Может быть, напишешь воспоминания?
- Простите, Виктор Леонтьевич, - произнесла Зоя медленно и горько. – Я… не смогу этого сделать. Во-первых, моя роль в деле Белагина сводилась к снаряжению бомб и хранению того, что для этого нужно. – «Во-вторых» не последовало. – Глеб Корсаков – очень одаренный литератор и знал Юру с детства.
Зоя смотрела вниз. Ей было стыдно, как будто она обманывала ожидания Каурова и отлынивала от работы и т.п. Но это было не так.  Зоя действительно не смогла бы  написать эти воспоминания.
По Зоиному лицу Кауров понял, что лучше действительно не просить Зою об этом.
- Тогда будь добра, передай мое пожелание Глебу.
Простились доброжелательно, но прохладно.

Вышли воспоминания Глеба о Юре, вполне объемная книга в муаровой обложке. Было множество иллюстраций. Юрин портрет на фронтисписе был гравированный, и Юра на нем выглядел то ли старше своих лет, то ли очень больным. Посредственный художник, конечно, не видел Юру в его последние дни, но случайно изобразил именно таким, каким он был. На одной из фотографий был Юра в возрасте 17 лет, первокурсник, аккуратный, в студенческой тужурке, гордый и довольный – всё преодолев, поступил в университет. Странно было видеть его на этой фотографии. Может быть, отчасти из-за нее о Юре на момент совершения террористического акта стали говорить как о «восторженном мальчике», хотя ему было тогда 24 года.
Партийная общественность вскипела и забурлила. Кое-какие камни упали и Каурову в огород, но ему  было не до этого. Глебу грозили исключением. Во-первых, Глеб, верный себе, представил свои воспоминания в сумрачных тонах, многозначительно намекая на неоднозначность действий своего друга и террористов вообще. Во-вторых, Глеб припоминал подробности событий, цитировал Юрины слова, вставил в текст Юрины прощальные записки, написанные перед обоими покушениями, и письма, в том числе те, которые Юра просил не публиковать. Глеб сам не замечал, что между строк, как вода, сочится правда. Написал, между прочим, что при подготовке покушения на Фролова Юра предлагал броситься с бомбой под копыта лошадей. Верный успех и верная гибель. Другие утверждали, что это предлагал Ненашев, а его товарищи «дрогнули». Юра получился, как живой. Но это было никак не житие святого. Говорилось в этих мемуарах и о революционерке, в которую Сомов был тайно влюблен. Она не была описана подробно и не называлась по имени, но упомянутые ее черты были так характерны, что люди, знавшие Зою, могли насторожиться. Зоя насторожилась. Приступила к Глебу с этим вопросом. И Глеб рассказал ей правду…
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
После лекций Зоя встретилась в кафе с Сашей Прыщавым. Саша должен был вернуть ей номер художественного журнала. Шел дождь. Сашина куртка была вся в брызгах, и мокрые волосы слиплись сосульками. Взяли по чаю. Саша поскреб себе запястье, полез в портфель, вытащил оттуда журнал. Поскреб запястье на другой руке. Зоя улыбнулась. Саша вздрогнул. Он знал, что чесание вошло у него в привычку, и он сам не замечает, что делает.
- Что ты улыбаешься, - насторожился он. – Это относится ко мне?
- Нет, нет, Саша. Не к тебе. Я просто вспомнила. Судьба у меня такая – всех снабжать книгами.
Зоя рассказала, как передавала Зефе книгу в кафе «Розан».
- Ты пришла в Военку после ареста Гели и прочих?
Зоя рассказала о своих взаимоотношениях с ВО.
- Зефа – толстокожая свинья, - сказал Саша. – Марк Александрович сразу бы тебя принял.
- Спасибо. Но ведь, насколько мне известно, Марк Александрович доверял ему.
- Ну, это как сказать, - пробормотал Саша и сделал движение, как будто хотел развести руками, но раздумал.
- А что?
- Да нет. Ничего… Я вчера получил письмо от Букашечника. В тюрьме опять начальство сменилось. Теперь ждут, что будет. Бедный Алеша. Ничего толком не успел совершить. Сидит из-за чужой глупости.
- Из-за чьей глупости?
- Из-за глупости Генриха, который ходил на встречу с Корсаковым по поводу организации динамитной мастерской. А Корсаков согласен встречаться только по кафе, по баням и трактирам. Это же тень Василия. Придаток.
- Не ругайся, - мягко сказала Зоя.
- Да, прости, - торопливо сказал Саша и страшно смутился. – Я не знаю, где они встретились в тот раз, но Генрих ничего умнее не придумал, чем сказать ему адрес лаборатории.
- А они видели слежку?
- Нет. Не видели. Да что тут говорить… Корсаков и Толстяк всех учат конспирации, а сами… Прости, как случилось, что Гелю арестовали?
Зоя рассказала.
- Очень интересно, - проговорил Саша и сгреб рукой свой лоб. - Я не хотел этого говорить. Дело в том, что, когда я был на каторге, я там был библиотекарем. У меня в библиотеке часто пили чай. Как-то раз я присутствовал при разговоре Марка Александровича и Плотникова. Ты не знаешь Плотникова. Он сейчас живет на поселении.  Марк Александрович говорил, что подозревает Зефу. Он не был уверен в его предательстве, только подозревал, но, видимо, потом от своих подозрений отказался. Провал типографии в Н-ске – Зефа возле нее крутился. С транспортами из-за границы тоже была беда, когда Зефа за это взялся. И провал группы самого Плотникова.
Зоя сидела, сжав руками виски.
- А сам ты что думаешь?
- Сказать по правде, не знаю, что и думать. Я боюсь, как бы моя неприязнь к некоторым людям из Военки не помешала мне быть объективным.
- Валяй субъективное мнение.
- Как-то у вас нездорово. Подожди, Зоя. Всё это только догадки. У нас нет никаких неопровержимых улик.
Саше было уже жаль, что состоялся этот разговор. Но он был честен.
- Что-то многовато у нас подобных случаев, - проронила Зоя. - И будет ещё больше. А мы будем сваливать всё на шпиков и мелкую провокаторскую сошку, вроде Гриши, и хоронить товарищей… Слишком много указаний на одного человека.
- Заклинаю тебя, не спеши с выводами!
- Я не спешу, - тихонько пропела Зоя, блуждая глазами по кафе. Она медленно встала из-за столика и направилась к выходу. Саша вскочил с места. Зоя остановилась и снова подошла к нему.
- Послушай, Саша. Без острой необходимости никому не рассказывай того, что ты мне рассказал. Только чтобы предостеречь других. Иначе тебя очень скоро арестуют. А я знаю, что я буду делать. Скоро я обращусь к тебе.
И почти выбежала из кафе.

- Ты говорил Зефе о конспиративной квартире, где жили Алексей и Генрих?
- Говорил. Он собирался приехать к ним. А что в этом странного? Летучка, как ты помнишь, подчинялась ЦК, а Зефа – член ЦК.
Зоя прошла взад-вперед по комнате. Разговор происходил на квартире Глеба.
- У меня не осталось почти никаких сомнений.
В этот момент позвонили в дверь.
- Извини, - бросил Глеб и пошел открывать.
Через некоторое время Глеб вернулся, и за ним в комнату вошел Зефа с сияющей булавкой на галстуке. Это был человек, не змей, не чудовище, человек, которого Зоя прежде видела тысячу раз. Поэтому Зоя в первый миг немного смешалась. А затем задохнулась.
- Предатель! – закричала Зоя.
Зефа оторопел.
- Глеб! Не верь ни единому его слову! Вспомни свой арест! Вспомни арест Летучки! Вспомни, что случилось с Совой!
В пустоватых глазах Зефы мелькнул злой огонек, и лицо стало каменным.
- Она что, рехнулась? – произнес он, обращаясь к Глебу.
- Мразь! – крикнула Зоя. - Это же надо, какая мразь!
Очень скоро Зоя, запыхавшись, спешила к вокзалу. В тот день был поезд до Рошвилля.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
Зоя лежала на нижней полке в купе 2 класса. Иногда она поворачивалась на живот и смотрела в окно, а сейчас лежала на боку лицом к стене. Порой вагон чуть покачивался и вздрагивал. Слышалось и чувствовалось, как под полом стучат его колеса, но, если смотреть в окно, казалось, что поезд летит над землей. Проносились ещё разноцветные, но уже блекнущие леса и купы деревьев, выдвигались платформы со зданиями вокзалов и пестрыми толпами людей, тянулись поляны, болота, огороды с постройками: новыми, старыми, милыми, безобразными, цветными, серыми, за заборами, за решетками. Снова неслись вдоль дороги белые и серые лучи стволов в рыхлой пене и струях крон – с деревьев лились потоки листвы - и протоптанные грунтовые дорожки вдоль гранитных насыпей. В незапамятное счастливое время Зоя говорила Сомову, что ей хорошо думается в поезде, и сейчас мысли возникали одна за другой, и знакомые, много раз передуманные, и новые, многочисленные, разнообразные, как пейзажи в окне поезда. Зою охватили воспоминания. Всё будило их. Они цеплялись одно за другое, сплетались в цепи. В приоткрытое окно задувал влажный ветер. Там, за окном, заморосил дождь. Зое казалось, что сейчас она сойдет на вокзале города с зеленоватой рекой, серыми домами и серым пологом дождя и шарами гортензий, голубыми и розовыми, и на бульваре встретит Юру Сомова. Но этого не будет. Скамейка на бульваре будет пуста или занята кем-то другим, потому что Зоя уже ночевала без сна в гостиничном номере, среди лабораторной посуды, жестянок и всего того, что пахло зоотомическим кабинетом и аптекой. Потом была булыжная мостовая на привокзальной пощади. Зоя вздрогнула, поморгала. Села. Смотрела в окно. Мокрые черепичные крыши в промозглом полумраке. Зоя легла.
«Что же это такое? – вновь думала Зоя. – Ведь это человек, не дракон. Его выносила женщина. Он был ребенком. Кровь у него не зеленая. Впрочем, я не знаю… Как же это все было возможно? Глеб сказал, что у Зефы равнодушное лицо. Да. Равнодушие. Вот ключ к пониманию этой натуры. Нежность к своим детям? А почему бы ему не растить их, свое продолжение, если они законные, хорошенькие, и ему не приходилось ничем ради них жертвовать? Это все равно, что ставить человеку в заслугу то, что он не портит свои любимые вещи…Эстер не ошиблась словечком – это машина. И Геля не ошиблась словечком. Это именно паразит». Зоя знала, что многие паразиты меняют обмен веществ в организме хозяина, его развитие и поведение в свою пользу.
Когда Зое сообщили, что Сова, Геля, Тимофей и Белявый приговорены к повешению, Зою, как волной, накрыла дрожь, и свело колени. Зоя снова остро чувствовала, что не верит в эти смерти. Она не верила в гибель Саши Фишера, Юры, Веры, Марка, Эстер. Всё Зоино существо сопротивлялось тому, что должен был принять ум: их больше нет. Молодые тела, которые холодила вода залива, обвевал ветер, грело жаркое, жгучее солнце, лежали где-то неглубоко в земле, и мерзости, которые Зоя знала о разложении трупов, относились к ним. Но стоило Зое ещё раз повторить про себя, что это - нелепость, как Зоя почувствовала, что нелепость была правдой. Небытие незаметно, почти безболезненно, мягкой кошачьей лапкой забрало их. Только Эстер ещё оставалась здесь, и Зоя ощущала почти обиду: неблагодарная Эстер сбежала и бросила подругу.
Вагон толкнулся, остановился, постояв, снова покатил.
«Господи, - думала Зоя.  Ей больно жжет глаза, болит нижняя челюсть, оттого, что снова давит сердце, но слезы не приходят. – Если бы хоть шаг! Один шаг! Хоть полшага!»
И у Юриного брата - прохладный полумрак тесного номера - тоже - один шаг... Этот единственный, последний шаг – сколько о нем сказано. Зачем было теперь думать о мертвом, как о живом? Что за скверная, какая-то похабная затея? Зоя поставила Сомова в свои фантазии на место Игната, и это показалось ей оскорблением Юриной памяти. Ни шаг, ни полшага не были сделаны, и Зоя могла представить Сомова только тем, чем помнила – другом. Самым дорогим, близким другом.
«Я знаю, зачем всё это было».
 Все слова о самопожертвовании, о долге, о подвиге для Зои сейчас опустели и обессмыслились. Ничего, кроме непосильной тяжести, не было на душе. «Или я недостаточно люблю революцию? Но что я люблю больше ее? Всех их я скормила революции, - Зоя сильно вздрогнула. - Что за слово такое «скормила»!? Как оно пришло на ум? – И радовалась их успеху».
И тогда Зоя вынесла себе приговор: она не любила никого и ничто, она не способна любить. Такое бывает. Зоя о таком читала.
Угрызения совести страшнее любого внешнего наказания и делают его ненужным. Возможно, отчасти поэтому слезы раскаяния перевешивают все грехи; поэтому повинную голову меч не сечет…
Зоя перекатилась на другой бок. Она помнила, что прослушала многое из того, что говорил ей Максимов, и теперь жалела об этом. Встретиться бы с ним и переговорить ещё раз.
«Максимов – один из немногих. А остальные, Ипполитова или Авдеев, например. Вы, не только видящие наяву, но и проживающие то, что потом описываете в своих книгах – ведь вы же можете представить себе, как человека разрывает в клочья? Почему же вы не шарахаетесь от нас, как от чумы!? Неужели даже «расчлененка» никого не ужасает? Неужели вы и вправду согласны на убийства? Признаете необходимость, неизбежность!? Впрочем, что я: идя в террор, я тоже все это знала и могла себе представить. Вы тоже считаете, что это – освободительная война? Вы, как дети, играете со спичками».
«Мама! Мамочка…»
Зоя думала о своей матери.
Соседи по купе, пожилая супружеская пара, видимо, зажиточные мещане, горячо обсуждали свой предстоящий отдых, и со стороны казалось, что они ужасно ссорятся. Слова «ведьма» и «вампир» были самыми ласковыми. В действительности, они уже так привыкли вздорить друг с другом, что если бы кто-нибудь сказал «что вы! Не обижайте друг друга!», они бы очень удивились и в один голос закричали, что они вовсе не ссорятся. Мужчина заметил, что барышня, ехавшая с ними в одном купе, чуть не плачет, и пригласил ее выпить с ними чаю. Ещё не вполне угасший половой инстинкт и родительский инстинкт, пробудившийся только на старости лет, сделали этого человека по отношению к Зое добрым и приветливым.
Ночью в дороге Зоя только ненадолго задремала, плавая у самой поверхности сна, но все же увидела сновидение – очень простое и короткое.  Главный проспект столицы весь запружен демонстрантами. Все они почему-то размахивали над головами саблями и пели «Алые знамена». Слова можно было разобрать, что не всегда бывает в хоровом пении. Естественно, ведь Зоя эти слова хорошо знала. Это была революция, но Зое во сне было не радостно, а так страшно, что хотелось закричать. Неужели все они в полной мере понимали, о чем поют? Неужели они вправду этого хотели? Медленно выкарабкавшись из своего сна, Зоя ощутила облегчение и радость. К вечеру Зоя была в Рошвилле. Сразу с вокзала Зоя отправилась в редакцию. Каурова она там не застала. От этого Зою вдруг охватило несоизмеримое с непосредственной причиной отчаяние и бешенство. Зое все же удалось узнать новый адрес Каурова. Зоя бросилась туда. Долго звонила в дверь. Минуту давила пальцем на кнопку звонка. Ей казалось, что Кауров непременно должен был находиться в квартире – спать, принимать душ, слушать граммофон – одним словом, не слышать звонков. Зоя как будто раздвоилась. Одна половина, спокойная и все понимающая верно, со стыдом наблюдает за другой, которая, плача и яростно причитая, со всей силы бьет кулаком в дверь пустой квартиры. Потом половины опять слились, Зоя перестала стучать. Кто-то мудрый советовал ей помедлить здесь, и она вняла совету. Вскоре Зоя увидела поднимающегося по лестнице элегантного Каурова, который, увидев ее, ускорил шаг.
- Здравствуйте, Виктор Леонтьевич, - сказала Зоя отчего-то очень слабо. Голос у нее немного дрожал.
- Здравствуй, Зоечка. Что случилось?
- Товарищ Кауров, мне нужно переговорить с вами и… извиниться перед вами.
- Я бы тебя извинил, - сказал Кауров, открывая дверь, - но не могу этого сделать, потому что ты меня ничем не обидела. Проходи, проходи. Если хочешь, могу извинить тебя за что-нибудь авансом. – Сам чувствовал, что слегка лукавит, но насладился своим великодушием. Как джентльмен, помог Зое снять пальто.
- Прости, я только сегодня приехал. В доме хоть шаром покати. Есть только печенье, но оно очень вкусное. Сейчас мы его и приговорим.
На керосинке на кухне зашипел чайник. Два человека, не дожидаясь чая, сели за стол.
- Т. Кауров, Зефа действительно провокатор.
- Ага! – вырвалось у Каурова. – Проснулись! – но он тотчас одернул себя. – Прости меня. Как ты в этом удостоверилась?
Зоя рассказала.
- Мне страшно. Мне страшно за всех нас. Особенно страшно за Сашу.
- Сейчас бояться уже нечего, - уверенно сказал Кауров. – Если Зефа не идиот, а он не идиот, хотя и не гений, он постарается не возбуждать ни малейших подозрений.
- Но он может оклеветать нас. Как Сову тогда.
- Может, - мрачно кивнул Кауров. – Но он же, насколько я понял, не собирался так особенно чернить Сову. Это одаренный литератор Глебчик керосину в огонь подлил. Доказательств вины у меня достаточно. Скоро, если выгорит, будут документальные. Но ты сама видишь, какая тяжелая борьба идет и ещё предстоит.
Кауров встал налить чая себе и Зое. Зоя отогревалась, и Кауров успокаивал ее. Беда, заодно с промозглым вечером прежде была и снаружи, и внутри Зои, а теперь – только снаружи. Но стоило Зое поймать себя на этом ощущении, как оно тотчас растаяло, и на Зою накатила черная тоска.
- Боже, какой кошмар! – сказала она. – У меня до сих пор в голове не укладывается, что Зефа - предатель!
- Что поделать. Пока существуют государства, будет существовать шпионаж. Пока не воссияют свобода, равенство и братство, будет существовать секретная агентура. А наша задача – держать ухо востро. Не так давно разбирался с О-ским комитетом. За что ни возьмутся, ничего не получается. Как будто на их собраниях жандармы под столом сидят. Что с тобой?
Зоя сильно вздрогнула. Она и сама не знала, что в это мгновение выражало ее лицо.
- Нет. Ничего.
- Какая ты загадочная. Так вот: в этом комитете орудовала провокаторша. Девица. Мне ещё пришлось их уговаривать, чтобы они ее не убивали. Едва выцарапал.
- Зачем? – удивилась Зоя. – Таким людям нет места на земле. Это враги.
- Бывают враги, достойные уважения и даже восхищения. Весь фокус в том, что эта девица – настоящий, убежденный идейный противник. Надо сказать, очень честный и самоотверженный.
- О какой честности может идти речь!
- Если бы Геля Липкина и некоторые другие не делали того же самого с нашей стороны, я бы с тобой согласился. Когда я говорил с этой девицей, ты ничего не подумай плохого, вспоминал тебя. Качества те же, политические убеждения противоположные. Твердокаменная монархистка.
Зоя не знала, что на это ответить.
- Я бы всё равно убила бы ее и не поморщилась.
- Зачем убивать? – пожал плечами Кауров. – Знаешь ли ты, что есть на свете страшнее пуль и динамита? Слово, - сладострастно сказал Кауров. – Нет-нет, я со всем уважением. Не смотри на меня так укоризненно. Убить – что. А ты попробуй сделать так, чтобы человека пальцем не тронуть, а все кругом при встрече с ним отворачивались бы и плевали. Пару лет назад я раскрыл и пропечатал в «Прошлом» ещё одну такую идейную «секретную сотрудницу». Это была уже немолодая тетка, замужем, дети-подростки. Ее фамилия Кольцова.
- Я, кажется, слышала о такой, - сказала Зоя. – Она дружила с Еленой Максимовной. И сидела вместе с ней.
- А можешь себе представить, чтобы Зефа или Гриша для вящей достоверности дали упрятать себя в тюрьму? Нет? Я тоже. Кольцова жила, как революционерка, революционеры ходили к ней в дом. В ее квартире проводились собрания. Ее дети сами стали революционерами по убеждению. И вдруг все открылось. И все, совершенно все, ее покинули. Муж, дети, родня, друзья, знакомые. Все от нее шарахались. За очень короткое время она превратилась в старуху. Почти ослепла. В охранке ей назначили пенсию, но что такое эта пенсия в таких обстоятельствах? Изредка переписывается со мной. О всякой ерунде. Поздравляем друг друга с праздниками. Я ее уничтожил, но я же единственный, кто ее понял. Кстати, ничего нужного для дела, мне ни от нее, ни от той девчонки, вызнать не удалось.
- И все же я не понимаю: за что они борются, что они защищают? Неужели они не понимают, кого они губят?
- Они не верят в социализм и не верят нам. Они ненавидят нас, как мы их не ненавидим… Вот пропечатаем вашего Зефу как провокатора, такой шорох пойдет – любо дорого. Всем достанется: от последнего шпика до государя императора. Дело вот в чем: мы с охранкой говорим на разных языках не только в переносном, но и в прямом смысле. Я долго не мог понять, кого они называют «секретными сотрудниками». Охранники, которые согласились работать на меня (таких немало, тоже есть идейные, а есть продажные шкуры), тоже не могли понять, кого я называю провокаторами. По их терминологии провокатор – это тот, кто подбивает совершить что-либо, а потом предает. Законом такая провокация строжайше запрещена. А секретный сотрудник – это тот, кто вращается в наших кругах, наблюдает и доносит. Зефа – махровый провокатор во всех смыслах. Так что его хозяевам должно влететь по первое число.

Маслов забрал из архива личное дело и потом, сидя перед камином, пробегал глазами характеристики секретного сотрудника Департамента полиции Евсея Евсеева Зефы, псевдоним – Рубин (после провала Нового Зефа сменил этот псевдоним на «Осипенко»). Фотографии: Зефа молодой, 22 лет, ещё худощавый – в фас и в профиль. Начало карьеры. Рапорты. Донесения. Ещё фотографии. Зефа такой, каким его знал Маслов. Тоже в фас и в профиль, а так же в фас, в дежурной шляпе-котелке. Типография в Н-ске. Образование ВО. Какие-то собрания. Партийная конференция в Олафсфорте. Маслов прочитал этот рапорт – как будто сам побывал на конференции в Олафсфорте. Несколько подробных и точных сообщений о пребывании ВО в столице. Но Фролов был убит. Зефа, конечно, сделал все, чтобы предотвратить преступление. Собрание ЦК в Сент-Женевьев. Глеб Корсаков кооптирован в ЦК. Принятие устава ВО. Покушение на Белагина. С ним всё разбираются…
Папка, прочно завязанная, отправилась в камин. Язычки пламени наползли на нее, побежали по ней, бумага стала чернеть, гнуться, скручиваться. Маслов старательно ворошил в камине кочергой. Но едва ли сожжение папки могло обезопасить Зефу. Множества его писем и других бумаг, каждая из которых могла погубить его, в этой папке не было. Например, большой конверт с документами сейчас лежал в саквояже, который держал на коленях отставной начальник столичного Охранного отделения Репьин. Он сидел в купе первого класса, в поезде на Сент-Женевьев и курил сигару. Несмотря на поздний час, Репьин не ложился спать. В стакане остывшего чая на столике позвякивала ложка.
 
Зоя встретила Каурова на платформе. У того был усталый, бледный вид, но Виктор Леонтьевич был очень оживлен. Приход Зои был для него приятным сюрпризом.
- Ты, случайно, не ясновидящая? – спросил он шутливо, но не улыбнулся. Зоя покачала головой. – Как бы там ни было, высшие силы были правы, приведя тебя сюда. Идем сейчас в редакцию. У меня есть кое-что, очень интересное для тебя.
В редакции, в своем кабинете Кауров вытащил из чемодана большой пухлый конверт, перебрал бумаги внутри него, несколько листов протянул Зое и нахмурился. Отдельные фразы из письма вспыхивали в сознании Зои, прочее заволакивалось туманом
«Есть несколько человек, которые, как мне кажется, не доверяют мне. Они фигурируют в РСП как Летучий отряд. Я почти не имею к нему доступа и ничего не знаю об их планах».
«Мне удалось узнать его настоящее имя (речь шла о каком-то социалисте-демократе). Р.З. удалось завязать с ним приятельские отношения».
Письмо кончалось просьбой о прибавке жалования.
«…планируется создание местного комитета…».
Мольбы не использовать эти сведения как прямое руководство к действию и не торопиться с арестами.
 «Мне известно от Е.М. Мережко, что Липкина запросила крупную сумму денег, примерно 8 тысяч. Возможно, Летучий отряд планирует какой-то крупный акт».
«Я спровадил туда Садовскую с поручением».
Письма чуть гнулись и шуршали в руках. Последние строчки расплылись в Зоиных глазах в черные кляксы, Зоя отвернулась.
- Какая гадость! – проговорила она и отдала письма Каурову. Зою трясло от гнева и омерзения.
- Я в этой гадости варюсь полтора года и ещё терплю за это, - сказал Кауров. – Здесь есть одно письмецо. Подарочек товарищу Шварцу лично. А то он решил самого Чихайло переплюнуть. Отстаивает честь мундира. Такой у него Зефа замечательный. Вот пусть почитает: «Шварц будет тогда-то там-то». Шварц тогда, кажется, в окно сиганул. Нарочно напечатаю эти шедевры эпистолярного жанра без правки.
ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ
Зефа побывал на конспиративной квартире у Маслова. Неподалеку от дома куратора был ресторан. Вдоль тротуара в ряд стояли сани лихачей – зимний вариант ненавистной Сомову картины. Светили фонари и окна, и сыпался снег.
«Боже, добрый и справедливый! – подумал Зефа. – За что мне это наказание?».
- До Парковой улицы, - сказал Зефа, забираясь в сани. – За скорость прибавлю.
На Парковой улице в своей квартире жил Репьин. Засвистел холодный ветер, заскрипели по снегу полозья и конские копыта. Зефа спрятал нос в бобровый воротник.
- Па-аберегись! Задавлю! Пррава дерржи!.. Прибыли, барин.
Зефа расплатился и вылез из саней. От страха Зефа чувствовал себя так, как будто его на морозе облили водой. Тело было как будто чужое, ноги не слушались, и трудно было идти по снегу. Заметил, что костюм за один сегодняшний день стал как будто свободнее. Хотелось усмехнуться, хотелось и порадоваться, но стало только страшнее. А был ли смысл теперь этому радоваться? Неужели это – и вправду, конец? Нет. Мы ещё повоюем.
Поднялся по застеленной ковром лестнице. Позвонил. Горничная была чем-то недовольна. В сущности, наплевать на нее, но – тревожный симптом. Ждал в передней довольно долго. Наконец появился Репьин, он был сух и раздражен. Зефа чуть не обратился к нему «товарищ Репьин»… Зефа сначала просто вежливо говорил, потом просил, заискивал, умолял… Репьин отвечал сдержанно и уклончиво. Им обоим всё было ясно.
- Откажитесь от показаний! Скажите, что эти письма – подделка.
Зефа знал, что, если это случится, революционеры поверят, потому что они хотят в это поверить.
«И это я, я! Стою здесь, в прихожей у Репьина! И это происходит – со мной!».
- Ради моих детей!
У Репьина на лице подобие усмешки. Он знал цену словам Зефы. Довольно он их в свое время наслушался и начитался.
От Репьина Зефа поехал в ресторан и взял бутылку коньяку. Сидел, пил коньяк, создававший отвратительную смесь из страха и неуместной  удали. Зефа все раздумывал, как было бы хорошо организовать убийство Репьина. С отставными мы, конечно, не воюем, но месть!.. Все-таки бывший начальник Охранного отделения. Это можно было сделать… но уже не теперь. Его нужно было убить ещё в лучшие времена. И не было бы – всего этого. И не пришлось бы теперь стоять у него в прихожей. А теперь осталось только сидеть поздним вечером в обществе бутылки коньяка, на островке сомнительного покоя величиной со стол и стул. Кауров – далее примитивная, но многоэтажная конструкция – свинья, нарыл таки… И Садовская, и Рунич, и прыщавый ублюдок, и плюгавый ублюдок!.. И все прочие! А стал бы ты, Репьин, тем, чем ты стал, без меня?! Равно как и ты, Маслов, который позволил им… А если бы я не задержал тогда телеграмму!?
И воспоминание: окошко, пожелтелый тюль на веревочке и на окне, на подоконнике в потеках грязи – блестящие синие и зеленые мухи. Они ползали, жужжали, садились и потирали передние лапки. Зефа в те времена иногда от нечего делать отрывал им крылышки и лапки и жег живых насекомых в пламени свечки. За окном – улица – низкие хаты с плетнями, а над дорогой сплошной пеленой стоит серо-желтая пыль.
 «Теперь одно к одному – не пуля, так петля. Впрочем, краснотряпочники тоже могут меня повесить...»
У Зефы затряслись губы, задергался подбородок…
И несется пыль…
«Всегда спасался и теперь спасусь. Может быть, и вовсе оправдаюсь, и враги будут повержены? Не может же быть, чтобы все кончилось так. Может. Ещё как может».
Зефа, конечно, понимал, что все решится ещё не скоро. Ещё предстоит долгая канитель…
Поехал к себе на квартиру, в душе шарахаясь от каждой тени. Дома он повалился на диван и уставился в потолок. Лежать пришлось недолго. Зазвонил телефон. Зефа дернулся, потому что его и так бил озноб, а неожиданный пронзительный звон сам по себе мог испугать. Готовый услышать все, что угодно, Зефа схватил трубку.
- Да!
- Пупсик, это ты!? – сказал медовый голосок.
- Я, - ответил Зефа, переводя дух. – Здравствуй, Фантик.
- Ты меня совсем забыл. Не звонишь, не приезжаешь.
- Ну, что ты…
- Помпончик, у меня деньги кончились.
- Сейчас деньги приедут. Со мной вместе.
- Противный! Как тебе не стыдно!
Опять на лихаче. Скрип полозьев. Медвежья полость на коленях. Навстречу звездами неслись крупицы снега. Снова Зефа прятал нос в бобровый воротник.
Фани отослала прислугу и встречала своего любовника в пеньюаре. В просторной квартире, обставленной потрясающе роскошно и безвкусно, было жарко натоплено. Фани чуть нахмурила белый лобик.
- Что-то случилось?
- Нет-нет. Ничего.
- Ты здоров?
- Совершенно.
- Ты, может быть, хочешь есть?
- Нет. Спасибо, Фаня.
- Удивительное дело. – К концу этого диалога Зефа повесил верхнюю одежду на вешалку и переобулся. – Ты – не хочешь есть. Подожди, я сейчас.
Зефа прошел в комнату и совершенно провалился в одеяло и перину. Вошла Фани, держа поднос с бутылкой вина и вазочкой с фруктами. Поставила поднос на столик, сбросила пеньюар. На ней был страшно затянутый корсет – пухлые плечи и верх груди открыты - и кружевные панталоны. Ах, чулочки с завязочками на коленях! Ах, ямочки на локтях!
Зефа не мог не испытывать желания, но тот же страх оглушал его.
- О, Господи! – почти вскрикнула Фани. – Да что с тобой!?
- Фани! Я погиб! – Зефа подавился воздухом и заикал.
- Почему погиб!? Что случилось!?
- Потом расскажу тебе. Если останусь жив!..
Он, больной своим страхом, сидел, положив голову на грудь Фани, размякнув от ласки, плакал навзрыд и не мог успокоиться.  Фани нежно и энергично гладила ему голову и спину. В ход шли все «пупсики», «пончики», «помпончики», «зайчики» и «мышата». Этот сиропчик помогал ему, но очень мало.
- Я не верю, что с тобой что-то может случиться. Ты же такой умный!
- Если я останусь жив, ты пойдешь за меня?
- А кто-то мне говорил, что женат.
Бурные рыдания сказали Фани, что эту тему лучше не развивать.
- Конечно, пойду.
Он действительно расскажет Фани кое-какую правду. Конечно, это будет правда в его интерпретации: он, бедненький, но очень умный зайчик, сумел не только выжить среди охотников, но и неплохо заработать на их безумствах. Фани в его деятельности не увидит ничего предосудительного. Даже ещё больше зауважает. Она догадывалась, что ее великолепный, щедрый любовник не добропорядочный буржуа. Подозревала, что он либо богатый шулер, либо шеф контрабандистов, либо что-то в этом роде. Террористов и полицейских агентов она по бульварным романам представляла себе иначе и будет удивлена. Она ничем не раздражала Зефу, и никого, желаннее ее, ему встретить не доведется, поэтому они благополучно проживут жизнь за границей. Когда Зефа умрет – хоть и не в глубокой старости, но все же своей смертью, Фани проводит его на кладбище и будет ухаживать за могилой.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Ирида Гольц родила сына. Мальчика, конечно, назвали Марком. Через две недели после родов к ней в гости пришли Зоя и Сова. Он был крохотный – хоть и нормального для младенца размера, с клюквенной кожей, со складками на ручках и ножках. На голове были короткие темные кудряшки. Морщинки под глазами - большими, чистыми, ясными, ярко-синими. Скоро глазки поменяют цвет и станут темно-карими. Когда пришли гости, ребенок пронзительно, гнусаво и очень громко закричал, очевидно, от безграничного возмущения, но скоро успокоился. Марку-младшему, как водится, прочили блестящее будущее на подмостках оперной сцены.
- Из него получится прекрасный агитатор, - сказала Сова.
- Он станет террористом и отомстит за отца, - ответила Ирида. Зоя покачала головой.
- Я надеюсь, он будет жить при социализме. Слышишь, Марк? Ты будешь строить социализм! Ты мой хороший.
Ирида хотела дать Зое подержать ребенка, но ему не понравилось, что его передавали из рук в руки, и он опять начал морщиться и хныкать. Зоя таяла и очень беспокоилась, как бы не сделать ребенку что-нибудь неприятное. Собственные племянники так не умиляли Зою, может быть, потому, что тогда она была младше.
«Такой чудесный!».
 И не верилось, что ему в будущем предстоит страдать самому и мучить других. Это непременно должен был быть очень, очень хороший человек. А за его счастье ничего не жаль было отдать. 
Марк-младший действительно не станет террористом. Он проживет жизнь, не совершив никаких убийств: ни вольных, ни невольных, ни своими, ни чужими руками.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
После исчезновения Зефы и разразившегося скандала кое-кто из боевиков покончил с собой. ЦК подал в отставку. Некоторые партийные люди были одержимы идеей найти Зефу и прикончить его. Они со сладострастием воображали, как наденут петлю ему на шею, всадят пулю в лоб, вгонят нож в бок или в спину и т.п. В любом высоком полном господине им мерещился Зефа. Из-за этого несколько раз попадали в нелепые ситуации.
Кауров, подорвавший здоровье в ходе разбирательств, был вознагражден сторицей. Он, как пирожки, пек разоблачения и сенсации по делу Зефы.  Чего не мог узнать достоверно, то домысливал. Чего не мог за недостатком сведений домыслить – то придумывал.
Репьин был арестован и приговорен к ссылке за разглашение государственной тайны.
А скандал рос, ширился и громыхал. По десять раз на дню в разных газетах сообщалось, что Зефа убит. Одновременно в десяти других газетах публиковали единственное интервью с Зефой, живым, здоровым и обретающимся в самых экзотических местах. Из газеты в газету кочевали его фотографии, скопированные из партийных газет и «Прошлого». Иногда в копеечных газетенках публиковали портреты Зефы, нарисованные от руки. Боже мой, какие!.. В одних газетах Зефу изображали злым гением, настоящим дьяволом, в других – чуть не тупицей, которому феноменально везло.
Сообщили, что Руфина Зефа отравилась синильной кислотой. Мережко не слишком поверила этому, но все-таки очень встревожилась и решилась позвонить Руфине домой.  «Покойница» в ответ крикнула что-то невнятное и швырнула трубку на рычаг. Через некоторое время сама перезвонила. Звонок Мережко был восьмым по счету. Руфина ничего не знала о сообщении в газете, и решила, что над ней издеваются, или, того хуже, толкают к самоубийству. Мережко всё объяснила Руфине.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
В квартире, которую Глеб снимал в Олафсфорте, в тот вечер собралось пять человек: сам Глеб, Зоя, Сова, Прыщавый и Леля. Это были коренные члены ВО, расформированной после разоблачения Зефы. Глебу удалось собрать 12 человек, большинство которых, в образе извозчиков, торговцев с лотка, газетчика и цветочницы выслеживали товарища министра внутренних дел фон Штайна. Прежним методам ВО Глебу было нечего противопоставить. Нашелся техник, бывший анархист по имени Аркадий. Ни Зое, ни Сове Глеб больше не позволял работать с взрывчаткой.
День был пасмурный. Задернули шторы, зажгли электричество. Сидели за столом.
- Должно быть четыре метальщика, - сказал Глеб. – в Кленовом переулке, на мосту через Александровский канал и двое – на Воскресной улице.
- А что будут делать остальные? – резко осведомился Саша. – А если он поедет в объезд?
- А я считаю, что мы вообще не должны этого делать, - вдруг сказала Зоя. К ней тотчас обратилось общее внимание. У Саши - недоуменный взгляд. У Глеба – тревожный. Изучающий – у Лели. Настороженный – у Совы.
- Таково мое убеждение, - твердо сказала Зоя. – Я считаю, что этот акт бессмыслен. И вообще – террор нужно прекратить. Навсегда. Совсем.
- Как это понимать? – воззрился на нее Саша. Он был скорее удивлен, чем взбешен.
- Террор не дает и малой толики того, что от него ожидали, а отнимает слишком многое.
- Так что ты предлагаешь?
- Предлагаю поискать другой способ борьбы.
- Какой!?
- Не знаю. Давайте подумаем.
- Ты говоришь, что акт – бессмыслен, - произнес Глеб. Он сидел с неподвижным лицом, внимательно вслушиваясь в этот короткий диалог. – Ты не можешь не понимать, что он не бессмыслен. Речь идет о чести террора. Над нами надругались. Нас унизили и унижают. Не только нас, но и наших товарищей, живых и мертвых. Почему я должен тебе это объяснять? Этот акт – месть и доказательство…
Зоя давно уже грызла себе нижнюю губу, а теперь вдруг вскочила на ноги и заговорила крайне раздраженно, но не повышая голоса, и даже, как казалось, капризно.
- Доказательство – чего!? Есть такая пословица: после драки кулаками не машут. Честь террора отстаивать нужно было – тогда! Равно как и мстить. Сколько людей вызывалось убить его! Не дали! Всё мялись, мялись. И упустили!
- Я рассказывал тебе, как все было, - сказал Глеб ледяным голосом. – Он обещал представить доказательства того, что невиновен.
- Смешно, - ответила Зоя. – Это смешно - то, что ты рассказывал! Мы на людей ходили с бомбами! Мы кровь проливали, чужую и свою! Мы имеем право знать! Почему вы его отпустили!? Если верить твоему рассказу – вы все: ты, Шварц и Аркадий - круглые идиоты, а Зефа лишь немного умнее. Что он мог сделать против вас троих? Это не темная сила какая-то – человек из мяса! Хотя, конечно, верится с трудом. Пулю в лоб – и всё! Только не говори, что у вас рука не поднялась – любой, кого мы убивали до этого - само благородство по сравнению с ним! Он вас что - заколдовал!? Или он вас всех купил!? Или, может, вы все в одном ведомстве служите!?
Глеб почернел от ярости. Все последнее время его преследовали этими вопросами и ещё одним: «Как, будучи близким другом Зефы, ты не замечал в нем того-то, что недостойно революционера?». Глебу вдруг показалось, что он превратился в Зою, или, как дух, вселился в ее тело, думает ее мозгом и чувствует все, что чувствует она. Но обида, хотя и заведомо прощенная, бесила его. А Зою ничто уже не могло унять.
- Да, я знаю, Зефа был тебе дорог. Он был твоим другом. Юра тоже был твоим другом. Твоим НАСТОЯЩИМ другом! Ты это забыл!? – почти крикнула Зоя. – Как он уважал тебя! Как ценил! Как любил!
- Замолчи!
- Не замолчу! А теперь все говорят, что убийство Белагина было выгодно хозяину Зефы и тем, кто за ним! Об этом ты не вспомнил!? Тогда!?
Зою наперебой окрикивало три голоса. Все видели, в каком она была состоянии, и в каком состоянии был Глеб. Вне зависимости от того, на чьей стороне был каждый из них, всем лишь хотелось прекратить все это и не допустить продолжения.
- Никто не отнимет у Юры его подвига, - сказал Саша. – Ни у него, ни у Марка, ни у Степы.
- Да, Саша, - горько сказала Зоя, кивнув. – Не отнимет. Сколько можно заговаривать свою совесть?! Мы постоянно ищем себе оправдания! Не слишком ли много оправданий!? Мы сами не можем вынести того, что делаем! И мы все знаем, что это правда!
- Замолчи, - произнесла Сова. – Ты деморализуешь группу.
- И ТЫ это знаешь!
Сейчас Зоя не помнила, кто и когда рассказывал ей о том, как Сова лишилась сознания при виде мясного ряда и как потом плакала и металась. Сова немедленно пришла в бешенство, но была изумлена. Исступление оставляло Зою. Она сидела молча, поеживаясь. Она хотела бы заплакать, но не плакала. Зоя думала о том, что из двух друзей, которых она, несмотря ни на что, по-прежнему любила, она сделала двух врагов. Того, что она говорила, нельзя говорить безнаказанно. Но Зоя не могла не сказать всего этого.

Назавтра Глеб пришел к Зое. Зоя просила прощения. Глеб, сумрачный и взбудораженный, но не из-за Зои, ответил, что прощает, потому что прекрасно понимает, что все осатанели. Зоя попросила Глеба увидеться с ней через два дня, когда все будут в столице.
Вечером тихого пасмурного дня Глеб и Зоя встретились в Саду искусств. В небе почти неподвижно стояли сероватые лохматые облака. Гуляющих в саду было мало. Двое пошли по аллее.
- Глеб, я знаю, какой у тебя заранее готов ответ на всё, что я буду говорить. И всё же выслушай меня.
- Да, Зоя. Я весь – внимание, - сказал Глеб, скользнув взглядом по аллеям и, как бы невзначай, обернувшись. Слежки не было. В конце аллеи стояли молодая женщина и ребенок лет трех. По параллельной аллее прогуливалась пара.
- Глеб, дай мне бомбу.
- Зоя, всего лишь несколько дней назад  ты говорила, что не только сама не хочешь участвовать в терроре, но и что его вообще нужно сворачивать.
- Тогда я действительно думала так. У меня ум мешается. Я хочу последний раз послужить нашему делу. Я должна отдать то, что у меня ещё осталось. Долго я не протяну. Не возражай! Я знаю. В конце концов, со мной случится то же, что с Эстер.
- Зоя, - осторожно сказал Глеб, - прошу, пойми меня правильно: может быть, тебе оставить нас на время и просто пожить в каком-нибудь тихом месте.
- Нет. Все причины – во мне, и от них невозможно спрятаться.
- По-моему, - сказал Глеб. – Это слишком рискованно. Я больше всего на свете боюсь тебя обидеть, но ты уверена, что ты вполне отвечаешь за себя?
- Да. Уверена. Мне безразлична собственная жизнь. По сравнению с другими и со мной самой два года назад – это очень весомое преимущество.
«Все вы так говорите, - подумал Глеб. – Все мы так говорим, а потом…».
Зоя говорила правду. Прежде ей непонятно было, как живое существо может свыкнуться с мыслью о скорой смерти, пусть добровольной, примириться с ней. Рассказы о том, что даже сам Марк Александрович испытывал, ожидая казни, не говоря уже о «рядовых» революционерах, убеждали ее, что это невозможно. Она читала, что такое примирение возможно в старости или при длительном нахождении в опасности. А теперь все, что было вокруг, всё живущее, всё, у чего было завтра: и Глеб, и прохожие, и деревья сада, и лужи на дорожке были как будто отделены от Зои невидимой, но прочной перегородкой. У Зои больше не было завтра, а следующая неделя была так же далека, как следующее тысячелетие. Смерть была отвратительна, но менее, чем возможность дальнейшей жизни. А физиологический, на болезнь похожий страх смерти был задавлен черной тоской, стыдом и ощущением потрясения. Должно быть, то же чувствовал шестнадцатилетний Юра, когда решился вскрыть себе вены. О посмертной жизни не думалось вовсе, смерть представлялась полным уничтожением.
 
В такой же пасмурный безветренный день с рваной ватой облаков Зоя стояла на мосту через Александровский канал. Напротив, через серую ленту мостовой – светло-зеленая пена сада. Зоя почти не сходила с места. Забылась – сделала два шага в сторону. Вздрогнула. Шаг обратно, и так остановилась. Зоя уже привыкла к тяжести цилиндрической коробки, которую прятала под просторным плащом. Несмотря на опыт и готовность к смерти, оттого, что коробка была близко к ее телу, у Зои что-то стыло внутри. По мосту проехала пролетка. В ней сидел какой-то мужчина. Мимо Зои быстро, почти стремительно прошла женщина в широкополой шляпе. Оба раза у Зои ощутимо екало сердце. Потом проходили ещё люди. Зоя смотрела в сторону, где над лиловым зданием поднимались узорчатые луковицы пряничной церкви. Уже давно на мост должна была повернуть карета. На козлах сидит кусок человечины, прошитый сосудами и нервами, а внутри бронированной кареты – тот, главный кусок человечины, так же прошитый сосудами и нервами. Тончайшая паутинка того, что называется душой и личностью – ДА... И то, что было целым и горячим, радостным оттого, что оно – живое, будет разорвано, станет холодным и осклизлым. Зоя встряхнула головой и вздрогнула. Прошла ещё минута. На противоположной стороне, к ограде сада лениво, нога за ногу, пришел моложавый околоточный надзиратель. Ему было скучно. Время шло, и у Зои в душе поднимался вихрь. Зоя дышала неровно, порой глубоко втягивая воздух. У нее в глазах ничего не было, кроме привокзальной площади. То, что Зоя видела сама, сливалась с тем, что она узнала позже. И это должно было повториться. Так или иначе. Сейчас. Зоя видела и чувствовала всё это, не проговаривая в уме. В какое-то мгновение она поняла, что прошла некую точку, до которой ещё можно было отогнать эти мысли. Зое сводило ознобом все тело. Иногда мышцы по отдельности дергались. Зоя снялась с места, оглядевшись, перешла улицу и вошла в сад. Ее встретила стройная каменная ваза, так же, как встречала Зою, когда она приходила сюда с матерью, няней или гувернанткой. Зоя прошла по скрипящей дорожке вглубь сада, к пруду, где была маленькая лодочная станция – дощатый гнилой домишко, серый причал и возле него – лодочки-пеллы. Удивляясь тому, что может спокойно говорить, взяла лодку на час.
Зоя направляла лодку к середине пруда, на самое глубокое место. В будний день гуляющих было мало. Обернутая газетой коробка стояла на банке напротив Зои. Поскрипывали уключины. Что-то говорило Зое, что лучше выйти в другой пруд – в той части парка ещё безлюднее, и там точно никто не увидит, что она делает, но Зое было все равно. Зоя знала, что сейчас утопит бомбу и после этого пойдет домой и застрелится.
Взяла бомбу в руки. Зоя подумала: будут чистить пруд. А что, если бомба взорвется в руках у тех, кто поднимет ее со дна? Зоя развернула газету и принялась ногтями отдирать жирный, густо налитый по краям крышки воск. Вспоминалось – эти мысли - как писк комара – рассказы, как техники калечились и гибли, разряжая бомбы, заряженные не ими. Зоя собиралась сегодня умереть – не все ли равно, на полчаса раньше или позже. Хотя для тех, кто не хочет умирать, полчаса – целая жизнь. Никакого страха не чувствовалось. Открыла крышку. Там, где Зоя ожидала увидеть трубку или трубки запала, ничего не было.
- Брр! – сказала Зоя. Поморгала. Бомба действительно была не заряжена. Зоя закрыла коробку и опустила за борт. Коробка быстро исчезла в торфянистой воде.
Недоумение и гнев встряхнули Зою, но уже тогда, когда она причалила к берегу, умерли в ней. На берегу, на дорожке Зоя столкнулась с околоточным, до этого скучавшим возле ограды. Он был небольшого роста, с узким скуластым лицом с пушистыми светло-русыми усиками. По пристальному взгляду Зоя поняла, что надзирателю есть до нее дело.
- Барышня, - окликнул он ее, - а что вы там делали!?
- Где? Когда? – проговорила Зоя как спросонья.
- Там, в лодке, посреди пруда?
- Ничего. Оставьте меня в покое!
И Зоя прошла мимо околоточного. Он не остановил ее. Зоя дошла до дома. Если бы Зоя осталась стоять на мосту, она не дождалась бы кареты фон Штайна. Товарищ министра находился в безопасном месте – у себя на даче.
Трое из двенадцати человек, набранных Глебом, были агентами Охранного отделения.
Дома было очень тихо. Вещи как будто спали. Зоя вытащила пистолет и коробку с патронами, спрятанные в ящике с одеждой. Нажала на защелку магазина и вынула его из рукоятки. В этот момент позвонили в дверь. Зоя подумала: «если это пришли за мной, нужно все сделать быстрее». Звонок повторился. Руки Зои дрожали и не слушались. На дверь посыпались удары. Зоя показалось, что в дверь бьют каблуком. Положила пистолет на стол, вышла в коридор и заглянула в глазок. На лестничной клетке стояла Сова. Зою окатил страх и досада. Она открыла дверь, чтобы тотчас перед своим лицом увидеть круглое неподвижное лицо и две косы за плечами. Но было видно, что Сова крайне взволнована. Зоя поспешно заперла дверь.
- Почему ты здесь? – говорила Сова. – Что со Штайном? Его никто не видел!
- Уходи отсюда, Варя, - поспешно проговорила Зоя – Я нос к носу столкнулась с околодком. Я шла, ничего не видела. Не может быть, чтобы за домом не следили. Бомбу я утопила.
- Почему!? Струсила!?
- Нет. Это было мое сознательное решение. Я не стану больше убивать. Никого. Если бы я могла, я бы и вам не позволила.
Видно было, что Сова не может подобрать слов.
- Успокойся, Сова. Я скоро уйду. – Что-то из глубины души кричало Зое «Молчи!». Но Зоя больше не могла справиться с собой – Я сейчас уйду. Только ты беги отсюда! Умоляю тебя!
- Не ныть! Куда ты уйдешь!?
- Я уйду!.. – Зоя задохнулась.
Сова догадалась.
- Ты хочешь покончить с собой!?
- Как я могу жить после того, что я сделала!?
Зоя совершенно обессилела. Ее ноги подогнулись, она опустилась на корточки. Сова тоже села на корточки рядом с Зоей.
- Ну да, конечно, ты застрелишься от стыда, а всякие гнусные твари будут на свободе гулять и жуировать. Я тебя не оставлю. Юра тоже не смог бросить в первый раз.
Зоя ожидала услышать от Совы все, что угодно, но не это.
- Я знаю. Дело в другом.  Не убивайте больше! Я вас очень люблю! Варя! Нам нет прощения! – у Зои задергалось лицо, и она шумно задышала. Сова крепко взяла Зою за руку.
- Не будем сейчас об этом говорить.
- Варя, - вдруг встрепенулась Зоя. – Нас предали.
- Что!?
- Я хотела разрядить бомбу, прежде чем топить ее. Она была без запала.
- Как это – без запала!?
- Не знаю. Но это так.
- Неужели Аркадий – провокатор, - проговорила Сова. – А от Аркадия их забирала Леля… Но одно можно сказать точно, - хохотнула она. – Это не Зефа.
Зазвякал дверной звонок. Обе девушки вздрогнули. У Зои широко раскрылись глаза. Она неотрывно смотрела на Сову.  В коридоре визгливо заскрежетало и загремело – взламывали дверь. Послышалось несколько низких голосов. Сова выхватила из сумки пистолет и бросилась в прихожую. Зоя едва успела крикнуть «Варя, стой!». Тотчас раздался хлопок и вскрик. Зоя оказалась в передней. На полу лежала Варя с ее круглым лицом и открытыми круглыми глазами. В груди у нее было черное отверстие, вокруг которого расползалось темное пятно. Зоя закричала и упала возле убитой на колени. Околоточный надзиратель с пушистыми усиками, сам ошеломленный, держал в присогнутой руке пистолет с дымящимся дулом. К Зое подбежал жандарм. Он сказал Зое встать и отвести руки за спину. На запястьях у нее щелкнули наручники. Ещё один жандарм и дворник-понятой пошли в комнату. За ними околоточный.
- В квартире есть ещё кто-нибудь? - спросил жандарм, арестовавший Зою. Она не ответила. – Оружие? Взрывчатые вещества? А ведь это Рунич и Садовская, - сказал он громко, чтобы было слышно в комнате. – Сова собственной персоной – и накрыл труп Зоиным плащом.
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
В просторной камере со стенами, на три четверти выкрашенными синей краской и покрытыми грязными разводами и потеками, с беленым потолком и днем было полутемно. Трапеция окна, разбитая решеткой на крупные квадраты, располагалась высоко над полом. К одной из стен были спинкой приставлены железные нары. Нары были привинчены к полу, и к окну их было не подвинуть. А если бы и была такая возможность, то в окно можно было бы увидеть только тюремный двор, в котором во время прогулки кругами ходили заключенные, флигелишко и третий год лежащую возле него спиленную ветлу. На нарах матрац и одеяло. К этой же стене крепился лист железа (стол). Над этим столом вмурованный в стену прожектор с двумя лампочками выбрасывал из себя разящий желтый свет, очень слабо разбавлявший полумрак.
У Зои забрали ее одежду, и теперь на Зое была арестантская форма, в которой Зоя утопала: юбка и халат из грубой сероватой ткани.
Было очень тихо. Сначала тишина успокаивала Зою, но потом она поняла, о какой тишине рассказывала Эстер. Все возникавшие звуки, казалось, только усиливали эту тишину. Зоя знала, что в коридоре дежурят два унтер-офицера, но не слышала их шагов. Выше этажом начали перестукивание. Кто-то прерывисто, ритмично стучал чем-то металлическим по металлическому. Из соседней камеры ответили таким же ритмичным, но более низким и глухим стуканьем. Зоя попробовала прислушаться и разбирать слова, как учила ее Липкина. Ничего связного не получилось. Видимо, слух ещё не привык. Зоя могла бы, но не хотела вступать в эту беседу. Но вовсе не из страха, что ее, как и соседей, за перестукивание посадят в карцер. Зоя подошла к стене. Вся стена была грязная, в разводах, и на ней как будто было что-то написано. Можно было разобрать буквы, обрывки слов. Зоя провела пальцем по стене. Палец стал черный. После этого водила пальцем в воздухе над строчками, чтобы больше не стирать их. Зоя стала всматриваться и кое-как разбирать то, что не было размазано и стерто. У Зои закатились глаза, она припала виском к стене и застыла.
Зоя вдруг услышала шаги и голоса. Здесь, внутри камеры. Она вздрогнула, открыла глаза, повернула голову. И осталась стоять, не в состоянии вымолвить ни слова. В сопровождении двух тюремщиков в камеру вошел сухощавый прямой полуседой старик с бородкой клинышком. На нем была визитка, но не серая, а черная.
- Здравствуйте, барышня, - сказал он Зое, и обращаясь к унтер-офицерам. – Оставьте нас двоих, пожалуйста.
- Ваше высокопревосходительство, - осторожно сказал один из них. – Это может быть небезопасно.
- В случае чего я позову вас, - сказал Звягинцев.
Тюремщики вышли. Лязгнул замок.
- Зачем вы пришли, - проговорила Зоя. В ней вновь разгоралась ненависть к Звягинцеву и растапливала оцепенение. – Здравствуйте… Алексей Иванович, - добавила она, смешавшись.
Звягинцев сел на нары и стал пристально смотреть на Зою.
- Теперь я узнаю вас, - сказал старик. – Я ведь вас почти не запомнил. Только в общих чертах. Я хорошо запомнил только пистолет у вас в руках и ваш крик.
Зоя выслушала его, что-то мелькнуло у нее в лице. Зоя быстро отошла на несколько шагов и оценивающе, с озорством, взглянула на Звягинцева. Тот на нее – удивленно.
- Как вы хорошо смотритесь в этой камере, - сказала Зоя.
Звягинцев пожевал губами и ничего не ответил, но обиды в нем не чувствовалось.
- Вы пришли посмотреть на зверя в клетке? Я тоже хочу над вами посмеяться.
- Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы над вами глумиться, - сказал Звягинцев.
- А зачем тогда?
- Мне жаль вас.
Зоя села на нары, сцепив руки у себя на коленях и вопросительно глядя на старика.
- Я понимаю, - сказала она. Вы хотите продемонстрировать всем, и себе в первую очередь, свою нравственную высоту и готовность возлюбить врага своего. И показать тем самым наше убожество.
- Господи! Да с чего вы это взяли!
- То, что вы не святой, известно всем. Я вам не верю! Ни единому вашему действию! Ни единому слову!
- И все же я вас просто по-человечески жалею, точнее, чтобы вы не истолковали мои слова превратно: лично вам я очень сострадаю.
- Ну, хорошо, - скучно сказала Зоя. – Это я допускаю. Только будь я откровенно дурна собой, будь я старше или будь я мужчиной – я очень сомневаюсь, что вы бы меня пожалели.
- Я видел ваших товарищей: двух девушек и двух молодых людей. Я обращался к государю с просьбой об их помиловании, и вначале он не возражал, но потом Белагин отговорил его.
Зоя, глядя в пол, медленно прерывисто вздохнула.
- Я не знаю, что сказать, - призналась она. Зоя примолкла и некоторое время не могла вымолвить ни слова. - Не обижайтесь на меня, Алексей Иванович. Разве можно обижаться на покойника? Скоро я, наверное, буду уже покойником.
- Это зависит от того, что вы будете говорить на суде. Впрочем, я полагаю, ваш отец сделает всё, чтобы спасти вас.
- Про себя я скажу всю правду.
Зоя поднялась и сделала два шага по камере.
- Тогда расскажите правду и о той среде, в которой вы оказались. А то прыщавые курсистки будут смотреть вам в рот и ловить каждое ваше слово.
- Иными словами, я должна отречься от революции и облить наших грязью? Ни за что я этого не сделаю!
- Но ведь вы, насколько я понял, разочаровались в революции?
- Кто вам это сказал? Я никому ничего подобного не говорила. Все мои товарищи, которых я люблю, умерли революционерами. Я не предам их. И вообще.
- То есть вы считаете, что будет лучше, если по вашим стопам пойдут другие, и так же, как вы, исковеркают свои жизни?
- От моего поведения на суде это будет зависеть менее всего.
- Я хотел зайти к вам ещё вчера, но столкнулся в коридоре с вашим отцом. Он был совершенно убит. Он нашел вместо своей дочери завзятую террористку.
- Он просто никогда меня не знал, - ответила Зоя. – Я презираю его. Вчера он не нашел для меня других слов кроме «дуры» и одного непечатного ругательства. Он вышел из себя. Потерял человеческий облик. А я – нет. Вы, человек, которого я не убила только по случайности, ведете себя несоизмеримо доброжелательнее и достойнее, чем он.
- Так ведь это оттого, что он любит вас. Я простил вам ваш поступок. Это стоило мне, признаюсь, определенного труда, но я едва ли смогу полюбить вас. Согласитесь, это было бы даже неестественно.
- Да. Вы правы. Только его любви грош цена. И он просто спасает свое доброе имя. Насколько я поняла, у него из-за меня большие неприятности по службе. Я только не могу понять, почему.
- Не уследил. Не уберег. Не воспитал, как должно.
- Как странно. Все отказывают мне в свободе воли.
Звягинцев в продолжение последних нескольких минут сидел, мрачно задумавшись, и вдруг сказал – ворчливо. Его терпению приходил конец. Тогда почувствовалось, что это действительно – старик.
- Свобода воли! – передразнил он. – Что-то верится с трудом. Должно быть, вы за каким-нибудь пламенным революционером увязались.
- Это не так.
- А этот, который взорвал Белагина… Юрий Сомов. Он на вас, насколько мне известно, оказывал очень большое влияние.
- Я пришла в революцию задолго до знакомства с Сомовым, - невозмутимо ответила Зоя, прекрасно почувствовав яд в словах Звягинцева. – Он был мне только другом. Самым лучшим, самым дорогим другом!
- Что за люди! И вы вашего дорогого друга отпустили на такое дело!?
Зоя знала, что никогда не простит себе этого, прокляла сама себя, но ничего не могла с собой поделать – она разрыдалась. Громко, в голос, она плакала больше минуты и не могла успокоиться. Звягинцев оторопел и потерялся.
- Зоя Александровна, - позвал он тихо. – Зоя Александровна!
- Я знаю, - проговорила Зоя, с трудом переводя дух. – Да, после того, что я вам сделала, вы в праве делать со мной все, что угодно. Но зачем так ронять себя?
- Боже мой! Очнитесь от своего бреда, наконец! глупая барышня! – это не были оскорбления. Звягинцев ругал Зою, но в его голосе слышалась даже ласка. – Вернитесь домой. Вернитесь в вашу семью!
- Моя семья – это мои товарищи. Почти все они умерли. Поверьте, меня уже ничто не держит на земле. Я больше не хочу жить.
- Сколько вам лет?
- Двадцать. Почти двадцать один.
Некоторое время молчали.
- Вы больны, - сказал Звягинцев, глядя в Зоино лицо.
- Мой отец тоже хочет, чтобы меня признали невменяемой. В клинике я сойду с ума по-настоящему. И в тюрьме тоже. Вы слышите, какая здесь тишина? От нее сошла с ума одна из моих подруг.
- Я думаю, ваша подруга была нездорова и до этого. Иначе она не стала бы террористкой. Вы же все невменяемые! Вас же лечить надо, валерианой отпаивать!..
- Думать, что причина террора – наше личное безумие, слишком просто. И это очень опасно для вас же. Люди во все времена сходили с ума, только в разных обществах это проявлялось по-разному. Пусть мы сумасшедшие. Разве не безумие и не психопаты правят миром? Нас, невменяемых, относительно немного. Но что вы будете делать с теми, кто восхищался нами? И с теми, кто шуточку про Белагина придумал?
- Какую шуточку?
- Одна нога здесь, другая – там, - ответила Зоя, содрогнувшись.
- Я слышал другую: «Одну руку нашли в казначействе, другую…» - Звягинцев наморщил лоб, - не помню, где. Когда я сказал, что вы больны, я имел в виду другое. Вы ничего не ели уже двое суток. Вы не спите. Только ходите, как зверь по клетке. Разве так можно? И, по-моему, у вас жар.
Зоя дотронулась рукой до своего высокого, гладкого лба.
- Да. Со мной бывает такое.
- Может быть, позвать врача?
- Нет. Спасибо. Не жалейте меня, Алексей Иванович. Помогите лучше… нормальным людям. Я хотела сказать «хорошим людям» по привычке. Но я не знаю, что такое «хороший человек». Если вдуматься, чем эти люди лучше меня? В сущности, большинство их такие же преступники. Только мы убиваем явно, а они убивают тайно и комильфотно.
- Вас просто мучит совесть за то, что вы сделали. И вы черните людей, чтобы лучше выглядеть в собственных глазах.
Зоя посмотрела на Звягинцева долгим насмешливым и жалким взглядом.
- О, Алексей Иванович, прошу вас, пожалуйста, опровергните мои слова. Только по-настоящему, не эмоционально, а рационально. Посмотрите хотя бы на деятельность людей, которые окружают вас, и на вашу собственную. Непредвзято. О словах и мыслях я даже не говорю. Ознакомьтесь с данными статистики. И оцените все это с точки зрения ХОТЯ БЫ Уголовного кодекса. А лучше - Священной книги. Забудьте на время, что я – террористка. Эти наблюдения и выводы мог бы сделать каждый. Если вам действительно удастся опровергнуть мои слова, я первая буду вам благодарна. Очень тяжело жить с этим пониманием. Умирать, впрочем, тоже.
- Может быть, вы хотите отдохнуть?
- Да, Алексей Иванович, - Зоя говорила неправду.
Звягинцев поднялся с нар, постучал в дверь. Тюремщик отпер ее.
- Прощайте, Зоя Александровна.
- Прощайте.
Стены камеры на три четверти были темно-синие, в грифельных разводах.
КОНЕЦ
25.07.2008 - 23.03.2011 (Рощино - Санкт-Петербург)
Набор текста завершен 21.07.2012 00.00

 
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. Агафонов В.К. Парижские тайны царской охранки. М., 2004. 413 с. (Агафонов В.К. Заграничная охранка. Петроград, 1918. 388 с.).
2. Алданов М.А. Азеф. Париж, 1936. Режим доступа: http://hronos. km.ru/ libris/ lib_ a/aldanov_asef.html
3. Бабак Ф.К. Всё о пистолетах и револьверах. АСТ, Полигон. 2004. 416 с.
4. Бурцев В.Л. Борьба за свободную Россию. Мои воспоминания. Берлин: Гамаюн, 1923.
5. Герасимов А.В. На лезвии с террористами. Париж, 1985. 204 с.
6. Животов Н.Н. На извозчичьих козлах. Режим доступа: http://lj.rossia.org/users/svetozarchernov/9808.html
7. Кашников Б.Н. Идея справедливости в теории и практике русского терроризма конца 19-го - начала 20-го века.  Режим доступа: http://www.hse.ru/data/815/387/1233/.doc
8. Куценогий М.В. Документальная хроника 1905 года. СПб.: изд-во Папирус, 2009. 396 с.
9. Мартынов А.П. Моя служба в Отдельном корпусе жандармов // Охранка. Воспоминания руководителей политического сыска. М.: НЛО, 2004. Т. 1.
10. Муравьева И. А. Век модерна: Панорама столичной жизни. В 2 т. СПб., 2001, 2004.
11. Павлов С. Опыт первой революции: Россия 1900-1907. М.: Академический проект. 2008. 688с.
12. Радзиловская Ф., Орестова Л. Мальцевская женская каторга 1907-1911 гг. Режим доступа: http://www.memo.ru/nerczinsk/
13. Савинков Б. В. Воспоминания террориста. Л.: Лениздат. 1990. 447 с.
14. Спиридович А.И. Записки жандарма. Режим доступа: http://hist.msu.ru/ER/Etext/gendarme.htm
15. Спиридонова. М. Из жизни на нерчинской каторге. Режим доступа: http://www.memo.ru/nerczinsk/Spirid.htm
16. Чернов, В. М. Перед бурей. Н.-Й.: Изд-во им. Чехова, 1953.
17. Школьник. М.М. Жизнь бывшей террористки. Режим доступа: http://www.memo.ru/nerczinsk/szkol.htm
18. Щеголев П.Е. Провокатор: воспоминания и документы о разоблачении Азефа. СПРУ Фонда возрождения Ленинграда. 1991 (репринтное воспроизведение издания 1929).
19. «Революционное христовство»: Письма Мережковских к Борису Савинкову. Вступительная статья, составление, подготовка текстов и комментарии Е.И. Гончаровой. СПб.: Издательство «Пушкинский Дом», 2009. 448 с.
20. Убийство Столыпина. Свидетельства и документы. Ред. Серебренников А. Рига: Инфа. 1990. 304 с.
21. «Наркоз общий». Большая медицинская энциклопедия. Глав. ред. Семашко Н.А. Т. 20. С. 83. М., 1928. Режим доступа: http://medencyklopediya.com/data/tom20/83.php
22. Материалы сайта «Хронос» http://www.hrono.ru/
23. Материалы сайта Википедия http://ru.wikipedia.org
24. Материалы сайта «Газетные старости» http://www.starosti.ru/