Марина Цветаева - Ларуся Чайка Гл. 3

(роман-попурри)

Глава 3






І

    Посетители "Кафе Ландграф" расходились далеко за полночь. Аля начала дремать еще в зале, борясь с желанием уложить голову на руки и попыткой выглядеть взрослой, заинтересованной беседами. А уже на пути к Прагердиле она доверчиво оперлась на локоть Эренбурга и спала на ходу. Новые кожаные туфли, такие желанные утром, к вечеру растерли Але пятку, поэтому она хромала, тормозя и без того не слишком спешное движение мамы и ее друзей.
    — Представь, Лёля, — негромко бормотал Эренбург жене, — когда я впервые попал к Марине в Борисоглебский, то войдя в небольшую квартиру, я растерялся — трудно представить себе большее запустение. Все жили тогда в тревоге, но внешний быт еще сохранялся, а Марина как будто нарочно разорила свою нору. Все было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая девочка и доверчиво зашептала: "Какие бледные платья! Какая странная тишь!.."
    — Люсик, но это же — Блок!
    — Лёля, я тогда похолодел от ужаса — Але было лет пять, и она декламировала даже не Марину. Все было неестественным, вымышленным: и квартира, и Аля, и разговоры самой Марины — она была увлечена политикой, говорила, что агитирует за кадетов.
    Девочка радостно мурлыкнула, прижимаясь к Эренбургу, и супругам стало понятно, что она не просто спит, а и за линией пересечения реальности продолжает наслаждаться берлинскими гешенкен.
    — Конечно, это заслуга Марины, что Аля среди ее сверстников всегда была вундеркинд'ом, но и столько испытаний выпало ребенку за детство...

    Цветаева с Геликоном шли на расстоянии, поэтому даже обрывки этого разговора не долетали. Между обеими парами неподвижным рубежом стояли пласты воздуха, душистого от цветущих акаций. Аромат окутывал прохожих прочным коконом, из которого вырываться могли лишь тени — сокращающиеся, медленно увеличивающиеся, вступающие в сговор с мерцающими фонарями.
    — За нашим домом в Трехпрудном росли тополя, а в углу двора — кусты акаций. Архитектура особняка была московская — в греко-славянском стиле, к тому же он был окрашен в коричневый: я его даже называла "шкатулкой шоколадного цвета".  получил в наследство мой сводный брат Андрей и во время войны великодушно передал его под устройство госпиталя. К большому моему сожалению, в годы революции он был разрушен и распилен на дрова для национализированной типографии, ранее принадлежавшей Левенсону... Запах цветущих акаций всегда переносит меня в то состояние — беспечности и надежд... Кстати, здесь, в Берлине я чувствую, что эти ощущения возвращаются ко мне. Надеюсь, что через десять лет после московской свадьбы с Эфроном меня ожидает зарубежная с ним же, вместо карьеры в России — карьера в эмиграции...

    Геликон отломил небольшой побег с ароматной кистью и протянул Марине, а та, поднеся цветки к лицу, закрыла глаза и слушала своего спутника, двигаясь в сомнамбулическом танце, даже обернулась по кругу: "раз-два-три, раз-два-три".
    — Я, Мариночка Ивановна, уже эмигрант с опытом, покинул Россию в разгар гражданской войны вместе с женой и двухлетним сыном. Где мы только не были — проехали через Турцию, Италию и Францию, добрались до Англии, в одном из лондонских банков у Ревекки были сбережения. И только год назад мы перебрались в Берлин... Поэтому ваши "Любви старинные туманы" я чувствую кожей... И та фраза на французском о письмах: "Ne laissez pas trainer mes lettres!"... Но особенно эти строки:
         Горячие туманы Сити — в глазах твоих. Вот так, ну вот...
         Я буду помнить — только рот и страстный возглас твой: — Живите!
    Геликон немного картавил, поэтому слово "ст'растный" прозвучало так по-французски, так далеко от языка той страны, которую они покинули, что Марина даже улыбнулась:
    — Вы знаете наизусть мои стихи, какая приятная новость. Геликон, вы мне уже нравитесь!

    Будто оправдываясь, он принялся бубнить об издательском деле, о том, что книги выходят в свет с указанием двойного места издания — "Москва-Берлин", а это говорит не только о его лояльности к Советской России, но и о том, что большевистские чиновники в свою очередь не препятствуют ввозу его книг на территорию их государства, разумеется, под бдительным оком цензуры.
    — Не то, не то, Геликон! Помните, там дальше было: "Такая слабость вдоль колен! — Так вот она, стрела Господня! — Какое зарево! — Сегодня я буду бешеной Кармен." Вы слегка напоминаете мне одного моего друга — несколько лет назад — благодаря которому я написала много стихов. Но я не хочу сейчас говорить о нем, я его давно и совсем забыла, я хочу сейчас радоваться вам и тем темным силам, которые вы из меня выколдовываете. Я даже не знаю, есть ли вы в моей жизни?

    Геликон не ожидал эмоционального натиска и сделал попытку вернуть разговор в светское русло:
    — Мариночка, ваш немецкий безупречен. Неужели в Москве такие образованные гувернантки?
    Цветаева с удивлением согласилась на предложенную игру:
    — Из-за маминого туберкулеза мы почти треть детства провели на юге или в горах — в Италии, Швейцарии, Крыму и, кстати, — ответ на ваш вопрос, — в Германии. Шварцваальдский воздух был признан врачами лучшим для исцеления. Нам предстояло учиться в Фрейбурге в пансионе сестер Бринк. Там мы столкнулись с муштрой, достойной прусской казармы. Вставать полагалось в шесть утра — с пронзительным звонком, умываться ледяной водой из таза и — по второму звонку — парами двигаться на завтрак, его следовало проглотить за восемь минут, не больше и не меньше. Затем занятия — предметы  важные, но скука невообразимая . За ними — такой же поспешный и убогий, как завтрак, обед — он должен был проходить в гнетущей тишине... И — прогулка, всегда в одно и то же место, на гору Шлоссберг, снова парами, глаза — в землю, прогулка, о которой мы думали с ужасом, поскольку больше она напоминала пытку или шествие осужденных на казнь.

    То ли от воспоминаний, то ли от ночной прохлады Марина зябко поежилась и обняла свои худые предплечья ладонями скрещенных рук. Благородный спутник осторожно накинул ей на плечи свой пиджак, и на мгновение рукава рубашки, отражая свет фонаря, осветили рефлексом их лица — сосредоточенное у Марины и его — спокойно-благодушное.
    — Строгость пансиона побудила меня к отрицанию даже самых невинных требований, которые нам тогда диктовались. Там я твердо решила всегда отвечать "найн" во всех случаях, когда другие из трусости или лени говорят "йа-йа". Единственным утешением была мысль о том, что в конце недели я встречусь с матерью и проведу с ней ночь с субботы на воскресенье. Но и здесь были проблемы —  разрешение на встречу давалось нам по очереди. Если я шла сегодня, то на следующей неделе — Ася.
    — Бедный ребенок!
    — Пожалуй, да. Я готовилась к свиданию как к празднику, подарком на котором для меня станет возможность услышать прерывавшийся тяжелым дыханием голос, видеть лихорадочно блестящие глаза, родное усталое лицо. Но нас ожидала полоса ужасов — у мамы начался плеврит, в музее отца случился пожар, а мы оказались заточенными в пансионе. Год жизни в "немецкой тюрьме" оставил в наследство самые неприятные осадки лишь с одной полезной примесью — знанием языка.

    До Прагердиле осталось чуть меньше пол-квартала — Марина замедлила шаги, а Геликон осторожно взял ее под локоть. От близости этого человека она сжалась, еще плотнее охватила себя скрещенными руками, но продолжила рассказывать:
    — Все эти воспоминания не идут ни в какое сравнение с событиями, творящимися вокруг, когда мы потом жили в Ялте. Забастовки и покушения множились по всей стране. То тут, то там возводились баррикады.. Броненосец "Потемкин" поднял на мачте красный флаг... Сколько вам тогда было? Двенадцать? Тринадцать? Эта новость будоражила ваш Киев, как и Ялту? Регулярная армия дала отпор мятежникам, а лейтенант Шмидт, которого признали инициатором массовых волнений, был расстрелян вскоре после ареста... Для меня лейтенант Шмидт был мучеником, пострадавшим за дело народа. После известия о суде над ним и о его гибели я замкнулась в себе, таила от старших свою пораженную горем душу. Разве мы представляли чем  кончаются революции?!

    На свет фонарей начали накладываться предрассветные сумерки и было видно, как Эренбурги, уже вдвоем держа Алю, осторожно стучат в окошко на крыльце пансиона.
    Марина остановилась, протянула руку к Геликону, притормаживая его движение, сделала шаг и вытянулась прямо перед ним — лицом к лицу:
    — Я всегда целую — первая, так же просто, как жму руку, только — несдержаннее. Просто никак не могу дождаться! Затем, каждый раз: "Ну, кто тебя тянул? Сама виновата!" Я знаю, что это никому не нравится, что все вы любите кланяться, клянчить, искать случая, добиваться, охотиться... А главное — я терпеть не могу, когда другой целует — первый. Так я по крайней мере знаю, что я этого хочу.
    С этими словами она коснулась ладонью его щеки, поднялась на цыпочки и бесстыдно поцеловала Геликона в губы. А потом, судорожным движением вернув пиджак, не прощаясь, Марина развернулась, и, постукивая по бедру увядшим побегом акации, в одно мгновение быстрыми шагами присоединилась к Эренбургам, дочери и сонной фрау, уже открывающей дверь.



II
   
    Когда я только что сидела с Вами на той бродяжной скамейке — скорее поврозь, чем рядом — у меня душа разрывалась от нежности.
    Я могу без Вас, я не девочка и не женщина, мне не нужны ни куклы, ни мужчины. Я могу без всех, но, может, в первый раз мне хочется не мочь.
    Чувствую себя Вашей (Вас не чувствую моим). Уже не боюсь слов, не бойтесь и Вы, ибо это важно только для меня и никогда не будет — для Вас.
    Когда-нибудь это письмо будет для Вас так же ясно, как эти буквы. Но будет уже поздно.



III

    Взрывов было не слышно. Солдаты разгружали мины из полуторки с чрезмерной осторожностью — чтобы никакая железка не сдетонировала в деревянных внутренностях ящиков. Кузнечики трещали бедрышками, создавая неповторимую южную музыку, а сверчки принимали вызов.
    Мур, до которого не дошла очередь таскать снаряды на покрытые маскировочными сетками огневые позиции минометов, лежал на боку, и, подперев голову рукой, пытался через дикие колосья разглядеть санитарок, сновавших между палатками медсанбата.

    Как ни готовил он себя к жизни на передовой, как ни уговаривал, что это в разы лучше, чем оказаться в трудармии среди зэков и западных украинцев в статусе сына врага народа и эмигранта из капиталистической страны, но за первые дни он никак не мог привыкнуть к отвратительному, унизительному образу жизни среди большого количества изможденных и замызганных мужчин.
    Не разглядев девушек, Мур приподнялся, достал из кармана листок и карандашик, перевернулся на живот и, используя левую ладонь как подставку, написал: "Дорогие Лиля и Зина. Вхожу в боевые будни, кстати, мертвых я видел впервые в жизни: до сих пор я отказывался смотреть на покойников, включая и М.И. А теперь столкнулся со смертью вплотную. Она страшная, уродливая; опасность — повсюду, но каждый надеется, что его не убьет... Ожидают тяжелые бои, потому что немцы очень злобны, хитры и упорны. Но я считаю, что смерть меня минует, а что ранят, так это очень возможно."
    Сложить письмо треугольником Муру удалось со второй попытки. Надписав московский адрес теток, он спрятал его и поплелся участвовать в разгрузке. Подтягивая трехпудовый ящик к боевому расчету, он не заметил, что придерживающий крышку гвоздь потерялся, и зазубренная металлическая лента змеей впилась ему в запястье, колошматя гимнастерку и пытаясь разорвать вены.

    В госпитальной палатке щупленькая санитарка залила рану перекисью и, убедившись в невредимости вен и сухожилий, забинтовала. Влажным ватным комком она стирала кровь с ладони Мура, а тот стягивал с набухшего безымянного пальца странный, испачканный кровью перстень.
    — Этот камень — сердолик, как вас, кстати, зовут? Лида? Сердолик, Лида, по приметам должен спасать меня от ран, причиняемых железом, а он, видите, не включился в работу. Да что там я! Даже Пушкин носил сердоликовый перстень, надеясь на защиту. Может, помните, "храни меня, мой талисман "? Не слыхали? Не важно, хотя он, все равно, погиб от пули, то есть, от железки. А вот еще Гете написал — "Сердоликовой талисман тем, кто верит, во благо дан". Этот камень, представляете, мой папа нашел на пляже в день знакомства с матерью, а уже через годы, в Париже, они заказали оправу к нему. Такая история... Сегодня ночью мой первый бой... Лида, я так волнуюсь, поговорите со мной хотя бы немного. Вы откуда? Действительно? Мне всегда нравились украинки, и в Москве была знакомая, и в Елабуге, и в Ташкенте. Decidement, везет на украинок. Пожалуйста, Лида, не спешите! Сколько вам лет? Лида, вы такая надежная! Можете посидеть рядом еще минутку?

    Мура и его московского знакомого, как необстрелянных, поставили в минометный расчет вдвоем. Когда артподготовка была завершена, когда в свете огненно-красных трасс "катюш" через минуту должна была подняться в боевом порядке пехота, когда было почти невозможно дышать из-за горечи взрывчатых газов, одиночный выстрел попал в металлический лоток с минами в руках у напарника, разрывая юношу на куски, уничтожая бруствер. Осколок угодил Муру в глаз.   
    Через сутки, следующей лунной ночью в госпитальной палатке солдат с забинтованной головой, с окровавленной пятном на месте глазницы и с провалом вместо надбровной дуги шептал в бреду:
    — Les russes sont des чрезвычайно распущенные люди... Только и делают, что говорят... о своих личных делах, настроениях всем посторонним. C'est miteux, — он судорожными движениями царапал грудь, стонал, — в Елабуге нет ничего интересного и стоящего en fait de femina, Сикорский дрищет и боится, что его бросят в тюрьму, — вот он... шляпа, добивается les faveurs каких-то десятиклассниц...
    — Тише, Георгий, скоро наступит облегчение, — влажной марлей санитарка Лида обтирала солдату грудь, смачивала дрожащие, пылающие губы, — Георгий, это я, Лида, помните?
    — Лида, Лидочка, возьмите мой перстень, Лидочка, я умираю, а мне всего... девятнадцать лет! Это какая-то коварная авантюра... с прописной А, или, как я обычно говорю, с прописной... Ж! Лидочка,  я даже не имел... близости с женщиной, никогда не "faire l'amour", я не хочу так... умереть! Вот дерьмо! Elle doit кtre trиs bien au lit. Я отплачу! Только не называйте меня... "мсьйо"! Я не... француз!

     Среди битком набитой госпитальной палатки, в свете зарниц то ли боев, то ли молний, не обращая внимания на окровавленных мужчин без конечностей и с выпотрошенными внутренностями, под аккомпанемент из стонов и вскриков, впитывая запахи крови, гангрены и карболки, удивительно-белая сестра милосердия, никого не стесняясь, осторожно оседлала тяжело раненного и, сокрушенно освободив необходимые для этого действа органы, объединяла их в сострадательными и горьком акте, пока молочные пряди тумана не поглотили ситуационных любовников.

    Дальше события развивались так — Мур умер через два дня от сепсиса, потери крови и нежелания жить слепым. К октябрю Лида была уверена в беременности, но скрыла этот факт, а состояние похожей на подростка худышки стало заметно только на седьмом месяце, когда фронт уже размазал Европу. Часть двинулась победным катком дальше, а Лиду оставили при госпитале в Вшенорах под Прагой, где она и родила мальчика. Оправившись от родов, она возвращалась с попутками на родину, радовалась весне и спеленутому младенцу. Увидев родное село, Лида попрощалась с шофером и побежала напрямик солончаками вдоль озера, ломая жесткие травы Бурнаса. Водитель поехал дальше на Одессу и не слышал, как взорвалась на лимане мина. Лида не погибла. Истекая кровью, толкая перед собой детеныша, она проползла весь путь обратно к дороге и лишь там потеряла сознание.

   Взрыв увидели маленькие рыбаки и, бросив удилища, побежали навстречу трагедии. Они и нашли раненую, узнали и наперегонки понеслись известной тропой в село к Григорию и Насте Чайкам:
    — Скорее, дядька, ваша Лидка на Бурнасе на мине подорвалась!
    Пока отец запрягал вола побледневшая мать без единого крика, шепотом пытаясь договориться с Пречистой, уже босиком бежала на лиман. Через несколько минут Григорий, ребята, соседи, подгоняя друг друга и пустую телегу, поспешили следом.
    Младенец щурился на солнце и дергал вытянутой рукой, потому что букашка щекотала кулак. Его мать впитывала глазами родное небо, а солончаковая земля мгновенно впитывала соленую кровь.

    В небе над Лидой по-гусиному гикали испуганные чайки, на земле Чайки над ней плакали.

    Ужасающей кровавой дорожкой прошел Григорий к взрывной воронке, поднял рюкзак. Из четверти серого солдатского одеяла, в которое был обернут младенец, ветер не успел похитить бумажный клочок, предусмотрительно вложенный покойницей:
"Георгий Эфрон род. 5.04.45, отец Георгий Эфрон погиб 07.07.44, мать Лидия Чайка, родственники Григорий Иванович и Анастасия Игнатьевна,Чайки село Базарьяновка Татарбунарского района Аккерманской области"
    — Что это за фамилия такая — Эфрон? Жиденок что ли? Лидусик мой, что же ты бежала? — хлюпал носом старик, подтягивая шестом оторванную руку, на окровавленном указательном пальце которой тускло краснел сердоликовый перстень, исключающий проникающие раны от железа.



IV

    В конверте без марки — письма военных путешествуют бесплатно —  находился треугольник, особым образом сложенный листок. Во времена второй мировой такое письмо не нуждалось бы конверте и своей формой радовало адресатов, потому что в прямоугольных приходили похоронки. А эффект древности был усилен тем, что запись велась не ручкой, а графитовым карандашом:
    "Добрый вечер, Эл! В перерывах между боями (с учеными мужами), при свете ночника (150 или, по крайней мере, 100 ватного), на подстилке из свежей еловой хвои (синтетической) нашел свободную секунду, (что, чувствую, растянется на добрых 0,5...0,75 часа), чтобы черкнуть тебе пару теплых дружеских строк, которые, (смею надеяться), испортят тебе твой гнусное настроение на целый день или улучшат хорошее, сделав его прямо-таки прекрасным, (чтобы не сказать больше).



V
Комментарии

    Георгий Сергеевич Эфрон ("Мур") был рожден 1 февраля 1925 в Вшенорах, пригороде Праги, в Чехии; погиб в июле 1944 года на фронте. По данным ОБД "Мемориал", он был похоронен в братской могиле в Браславе в Витебской области, в Беларуси. Мур — сын Цветаевой и Эфрона.
    Марина отказывалась в интимной обстановке называть своего сына Георгием. Она придумала для него прозвище — Мур, помня про кота из сказки Гофмана "Житейские воззрения кота Мурра". На всю жизнь он так и останется для нее настоящим легендарным Мурлыкой.
    Опубликованы его дневники (03.1940 — 08.1943).
    "Наверху, в салоне, играют на рояле. Музыка — о великое искусство, о, главное искусство! Как сразу идут на х.. и война, и пароход, и Елабуга, и устанавливается Небесный Интернационал. О музыка, мы когда-нибудь снова встретимся, когда мы будем так сильно любить друг друга! Музыка, ценою презрения ко всем и любви к ТЕБЕ! И плыви, плыви... Я не люблю людей. 99% людей мне кажутся ужасными существами, это какие-то наросты, раны. Они мне противны."