ТКАЧ. Записки молодого учёного

                Вселенная – место для нашего опыта,
и мы сами создали законы, которые ею управляют…
И когда мы дойдем до границ нашего понимания,
то тем самым создадим новую физику
и изменим законы Вселенной.


                ТКАЦКИЙ  ЗЁВ

                1.

- Нити, сматываясь с пряжного навоя огибают скало и ценовые палочки – чтобы сохранялись пары и очерёдность - терпеливо объясняла баба Шура, тыча заскорузлым пальцем в какие-то бабины и планки древнего ткацкого инструмента, и, вдруг, больно ткнула меня этим-вот железным своим пальцем  между рёбер. Я ойкнул и проснулся. 
Опомнившись, я увидел, что ко мне осторожно приближается профессор -физик Зяма Кляйман,  и сосед по скамье институтской  аудитории Сашка Федотов ширнул  мне в бок шариковой ручкой, чтобы  разбудить.
- Ты, ты, рыжий, - иди к доске и повтори, что я сейчас объяснял, - с ухмылкой на обезьяньем личике сказал Зяма, направляя указку, как пику, мне в грудь. – Ты, рыжий, - спал – я  видел! – теперь расскажи, что во сне видел? И прекрати зевать, как пожарник.
Зяма, приволакивая кривыми ножками, пошёл назад к  своей кафедре.  Он поднялся на кафедру и возвысился над ней ровно под обрез остренького подбородка, из которого торчало несколько седых волосинок. Ничтожное количество сивых волосков лежали так же на  шишковатом черепе физика. Большую часть лица Зямы  скрывали огромные роговые очки с толстыми стёклами.  Кляйману было на вид за семьдесят с хвостиком. Но с каким «хвостиком»,  судить никто не брался. Ибо при миниатюрном сложении физик обладал таким сильным скрипучим   голосом, что никак не верилось в рождении  этих ржавых звуков из его сухонькой выи.
Впрочем, мне было совсем не до внешности и  иных забавных качеств физика: приближалась экзаменационная сессия, и  нынешний  курьёз влачил меня к неминуемому  провалу (со всеми вытекающими).   «Вот тебе и «пулька» в преферанс после полуночи! - злился я сам на себя.
На школьной доске двойного размера  было начерчено мелом некое замкнутое пространство, похожее на лужу, в которой вразброс плавали несколько плевков. Я пялился на рисунок, совершенно не представляя, что это за хреновина. Но в голове  ещё крутились бабушкины сказки из сна, и  я непроизвольно заговорил: 
«Нити основы, сматываясь с пряжного навоя,  огибают скало  и ценовые палочки, которые служат для их упорядочения (сохраняют деление на пары и очередность, заданную при сновании). Затем нити основы проходят через глазки ремизок, при помощи которых они делятся на два слоя; образующийся при этом промежуток называется ткацким зевом».
- Значит ты зеваешь, как ткач? – прервал меня Зяма.
Я замолчал, понимая, что творится немыслимое. «Вот ведь, черт побери, - подумал я, - всё, что в детстве запомнил – всё помню, а теперь  и зубрёжка не  помогает».
Но Зяма  подбодрил меня  стимулом (указкой) в бок, заставив продолжать.
- Челнок просовывается в ткацкий зёв (при этом слове я едва сдержал сводившую скулы зевоту), и уточная нить прибивается бердом, установленном в батане, -  бубнил я   «на автомате».
- Вот-с, - сказал профессор, - я оказался прав. У Вас действительно ткацкий зёв.
Из глубин аудитории послышались смешки.
- Сейчас, - я заметался и попробовал сказать что-нибудь вразумительное, но опять продолжил текст  бабкиной речи: «Это  кусок материи, который наматывается на товарный навой…».
- Материи! Наконец-то, Ви начинаете просыпаться! - язвительно согласился Зяма. - И какой же  материи?
- Ну, холста, например, который на портянки идёт, -  плёл я  уже не разбирая дороги.
Аудитория из студентов, до поры едва сдерживающая смех, теперь буквально  взорвалась от хохота.
- Тогда почему Ваша  материя  вся в дырах? – вроде даже серьёзно спросил профессор. – Ткач из Вас, кажется, такой же  неважнецкий, как и физик, да? – тон Зямы не предвещал ничего хорошего.
- Как в дырах? – я был на грани истерики, - Это не дыры, это…  это торсы, которые скручивают, когда нитка рвётся.
- Феноменально, – вдруг,  без насмешки и как-то невнятно,  выразился Кляйман. 
Аудитория опять залилась смехом.
Однако профессор будто бы забыл про  меня и вдруг сам забегал вдоль школьной доски, как челнок: туда – сюда, на ходу делая некоторые прибавления к своему рисунку  в виде направленных отрезков (векторов) и, наконец, яростно начертал крошащимся мелом кривую страхолюдную формулу.
Закончив эти странные махинации, Зяма снова поднялся на кафедру.
- Садись, рыжий, садись, - заметил он, наконец, что я ещё стою рядом, - и больше не спи. 
Я еле доплёлся до своей скамьи, бессильно плюхнулся на неё и стал дожидаться дальнейшего развития событий, которые  по-прежнему не сулили ничего, кроме  позора и изгнания.  Так и вышло.
- Все свободны, - обратился профессор к аудитории, хотя звонок на перерыв ещё не прозвучал, - А  ты, рыжий, останься.
               
                2.               
               
Я поступил в ВУЗ после службы в армии. К таким, как я, послужившим Родине абитуриентам, экзаменаторы относились снисходительно, бывшим «солдатикам» ставили тройки и принимали их вне конкурса. Из школьной программы я твёрдо помнил, кажется лишь закон Архимеда, да и то в «упрощённом» виде: «Тело, впёрнутое в воду, выпирает на свободу –  силой выпертой воды тела, впёртого туды».
К тому же я мечтал поступить на филологический факультет, но там был перебор, и меня, вдруг,  затискали на физический, где  оказался недобор. «Потом переведусь как-нибудь, - решил я, - не терять же  год жизни?».
Но студенты - физики неожиданно мне понравились, хотя, конечно, девчонок явно недоставало. Зато мужики, чувствовалось, с мозгами. И  хотя мне приходилось корпеть над учебниками втрое дольше других, подтянуться до их уровня никак не получалось. Снисходительные взгляды и ухмылки однокашников ощутимо бередили мою «трепетную» натуру, и окончательно  осесть  на физическом факультете я не хотел. «Сдам сессию – переведусь», - твёрдо решил,  однако сессию надо было ещё сдать.
Особенно портил мне жизнь похожий на обезьяну физик – Зяма Иммануилович Кляйман, который, исходя из собственных воззрений на педагогику, обычно, выбирал среди студентов самого «туповастенького», чтобы как-то разнообразить процесс  усвоения знаний остальными студентами. И, несмотря на то, что по характеру физик  вовсе не был злым и даже не занудой, мне от этого было не легче. Потому, случай быть пойманным спящим на лекции, наверняка ставил последнюю точку на моей студенческой карьере.   

                3.


                Когда аудитория опустела, Зяма Кляйман   шаркающей походкой подошел к скамье, где сидел я, и присел рядом. Впервые  оказавшись так близко к профессору, я был поражён огромными зрачками Зямы, увеличенными толстыми линзами очков до размеров глаз инопланетян. Да и весь профессор был какой-то инопланетный: маленький, щуплый, почти невесомый и едва не прозрачный.
«Ну, давай, не тяни, - думал я, - уж лучше - сразу».
Но Кляйман не спешил. Он  внимательно рассматривал меня через свои окуляры, будто исследуя под микроскопом интересный экземпляр насекомого.
- Торсы, значит? – неожиданно тихо и без скрипа в голосе  произнёс Зяма. – А Ви (здесь – «ви!» – прим. авт.), значит, решили посмеяться над  старым профессором, и даже разыграли  целый спектакль с засыпанием. Так? Мне, мол, скучно, и я лучше отдохну. Так?  Я, конечно, извиняюсь, что  немного подшучивал над Вами во время лекций – но, согласитесь, невозможно воспринимать столько серьёзной информации без юмора. Тем более, что современные учёные, теории которых мы рассматриваем, сами  были и есть - большие шутники. Вам, конечно, известно о теории «Альфа-бета-гамма» и  реликтовом излучении?  Я был знаком с автором – Джоржем, то есть, Георгием Антоновичем Гамовым,  он был большой шутник. Ха-ха-ха! – вдруг заржал Зяма, будто учуявший кобылицу конь.
Я испугался, и уже собрался было удрать от профессора, внезапно сошедшего с ума, но тот, вдруг, вложил свою сморщенную коричневую лапку мне в ладонь  и сказал:
- Что ж, тогда давайте знакомиться, господин  – как Ваша фамилия? – Акимов?  Это хорошо. Мою фамилию, очень рассчитываю, Ви знаете. Однако мы отвлеклись: что же у нас там дальше происходит с этими торсами? Или Ви хотели бы скрыть от меня свою тайну?
- Каку-таку  тайну? – я настолько опешил, что непроизвольно перешёл на свой родной провинциальный говорок.
- Каку-таку! Это хорошо, свежо! Ну, таку, о которой  Ви  нам здесь докладывали.
«Не отвяжется, - подумал я, и напролом пересказал заученную назубок бабкину ремеслуху: «Каждый раз, когда ремизки, перемещаясь, образуют ткацкий зев, в него пробрасывается челноком уточная нить. После этого бердо, двигаясь на батане вперед, прибивает уточную нить к опушке ткани. Затем ремизки меняют свое положение и процесс прокладки и прибивки утка повторяется».
Я с опаской покосился на профессора и  обалдел окончательно: тот слушал эти сказки с блаженной улыбкой на лице.
- Какой великолепный код! Видимо, на Вас сказалось влияние да Винчи: он любил кодировать свои мысли? – восхищенно спросил Зяма.
- Да нет, бабушка научила...
- У Вас была бабушка, обладавшая столь высоким интеллектом? – изумился профессор.
- Да нет. Правда,  она училась в женской гимназии.
- Это ничего не значит, - возразил профессор. – Интеллект может проявляться в виде озарения и ещё умения вовремя поймать  идею.  В этом и заключается талант.
- Профессор, простите, я не понимаю Вас.
- Что тут понимать? Вам не нужно ничего понимать, – развёл ручонками Кляйман.  – Ви, очевидно, уже всё поняли. Ви поняли, что голографическая структура  реальности имеет разрывы, так? - Но об этом потом. Расскажите мне  ещё про свою бабушку, -  прицепился Кляйман, - я хочу  ещё про неё знать.
«Что же ещё можно  рассказать о бабе Шуре? – думал я. – То, что она  ткала холсты - и всё. Но тут мне ещё кое-что вспомнилось, что возможно могло заинтересовать Зяму.
- Она ещё подколдовывала. Не за деньги, а так; но если кто чё приносил в подарок, то не отказывалась, чтобы не обидеть. Скажем, если треснешься о притолоку и вскочит на голове шишка или оцарапаешься обо что-нибудь, она пошепчет, поторсит пальцем над ранкой,  и – ни шишки, ни крови.
Профессор неожиданно бойко для своих лет вскочил со скамьи, чуть не выпрыгнув из штанов. При его маневре  я заметил, что у Зямы не было ремня, а брюки он подвязывал обрезком шпагата. «Куда он только деньги девает? – пришло в голову.
- Плацебо! Бородавки, шишки и все, так называемые народные средства – всё это – п-л-а-ц-е-б-о! - выкрикнул Кляйман.
- Какое ещё плацебо?
- Это когда больной сам вылечивается, потому что верит, что пустая таблетка или заговор  непременно поможет.
- И собаки верят? – удивился я.
- Причём тут собаки?
- Ну, был такой случай,  когда бабушка собаку вылечила.
- Собаку! – восхитился Зяма.
- Ну, да: привёл к ней один мужик собаку и говорит: вылечи, мол, баба Шура, моего пса - ничего не пожалею. Сначала-то бабушка его взашей вытолкала, но он опять припёрся и полбарана на плече приволок. «Вылечи, - твердит, - не отстану».
Делать нечего, баба Шура  заперла собаку в чулане, а мужику сказала, чтобы завтра приходил.
- И что? Вылечила?
- На раз! Утром собака уже сожрала полведра овсянки и весь чулан загадила.
- Загадила! – опять умилился профессор. – Но, как она её лечила  Ви не поинтересовались?
- Так и сказала; поторсила, мол, над башкой пальцем и пожелала, чтоб  сдохла. Та возьми – и  выздорови.
- Феноменально, - профессор откинулся на спинку скамьи и так сидел, даже забыв закрыть рот, в котором сияли фарфоровой белизной вставные челюсти.
- Она ещё жива, бабка-то? - вдруг встрепенулся он.
- Куда жива, - давно успела.
- Боже Всемогущий, Великий, Бессметный, Боже Израиля, храм Твой восставь! – вдруг взмолился Зяма Кляйман, в исступлении воздев к небу короткие ручонки. – Сорок лет я молился Тебе по субботам и ждал Твоей милости, а тут  какая-то старуха поторсила над собачьей башкой  - и та выздоровела! – вопил Зяма Кляйман, вовсе не думая о том, что на его вопли могли сбежаться люди.
Я,  напротив, до того испугался  истерики профессора, что поспешил убраться из аудитории. Впрочем,  Кляйман, кажется, даже не заметил  моего побега.

               
               
                4.

С тех пор моя жизнь заметно переменилась. Недоразумение с торсами  прояснилось довольно скоро - и это не повлияло на возникшую вдруг ко мне симпатию профессора. Зяма сказал только: «яблоко от яблони недалеко падает», и принялся загружать меня наукой под завязку. Эйнштейн, Гейзенберг, Шредингер, Дирак, Ландау, Бом и ещё горы всякой литературы значилось теперь в списке, который Зяма передал мне для ознакомления. «Это так, в качестве разминки для мозгов, - не преминул пошутить профессор, - дальше будет интереснее».
- Ви  пока читайте всё подряд, не упираясь,   потом мы постепенно разгребём эту кучу, - посоветовал Зяма методологически.
И я читал, как проклятый, не оставляя времени на изучение других предметов, стараясь унять внутренний холодок в груди от предчувствия провала на экзаменах по иным  дисциплинам.
Но Зяма Кляйман обладал значительным весом в ВУЗе, поэтому сессию я сдал на все твёрдые тройки, исключая пятёрку с жирным плюсом по теоретической физике.
Отношение однокашников  так же обернулось  другой стороной. Они перестали бесконечно подшучивать надо мной, очевидно, переведя  в категорию «любимчиков», и  удивляясь, и втайне завидуя происшедшей   метаморфозе. Теперь меня чаще приглашали на студенческие вечеринки, но  я почти всегда отнекивался занятостью. Меня  объявили нелюдем, и даже дикарём, но всё было не так: мыслить мне понравилось сильнее, чем пьянеть на пирушках. 
Что же касается торсов, то объяснение  между мной и профессором произошло следующим образом.
- И что же Ви всё-таки имели в виду насчёт торсов? -  как бы даже стесняясь своего вопроса, опять подкатился Зяма.
У меня душа ушла в пятки: теперь профессор разоблачит  «тайну» и вся эта «колдовская» эйфория рассеется, расползётся, как бракованная ткань, у которой забыли, замешкавшись, связать порвавшиеся нити в узелки – торсы.
Но делать  нечего: я честно и доподлинно объяснил Кляйману нехитрую технологию ткацкого мастерства, дополнив причиной своего позора,  и с замиранием сердца ждал  заключительной отповеди. Но Зяма, изобразив на лице свою карикатурную ухмылку,  высказался так:
- Ви думаете, что я уже давно не догадался о Вашей проказе? Ви даже не знаете, что я не поленился расспросить студентов, чем Ви занимались перед моей лекцией, на которой столь удачно заснули? И Ви теперь, конечно,  полагаете, что раскрыв секрет, я  вытолкаю Вас в шею? Так?
Молодой человек! Ви же плохо думаете о своём профессоре! Зяма Кляйман никогда не совершал столь постыдных поступков!  Особенно в отношении человека, который, может быть, подсказал плодотворный путь. 
Тогда  Ви   глупы, молодой человек, если так думаете!  Но даже это ничего не значит, потому что сам Эйнштейн служил  лишь экспертом в бюро патентов. И голодал!  Идеи, да будет Вам известно, ходят парами, они, очевидно, так же  подчиняются законам квантового мира, в частности, -  квантовой запутанности или нелокальности (См. прим.). 
Кляйман сделал значительную паузу, опять ухмыльнулся и спросил:
- Что такое, по Вашему, торс, молодой человек?
- Узелок, - ответил я.
- А что такое «торсия»?
- Такого слова я  никогда не слыхал.
- Торсия – это скручивание. Ну, же, соображайте!
- Ну, скручивание нити, - тупо пробубнил я.
- Да не « ну, скручивание нити», по-вашему, а скручивание пространства-времени – по-нашему! Это – вихрь, глупый Ви человек! Помните, что я Вам рисовал  на доске в день, когда Ви проспали?
- Лужу какую-то, - ответил я,  и, поднатужившись, добавил, - с блинками от камней, когда их запускаешь в воду с берега.
- Очень неудачная метафора, ибо я нарисовал голографическую  модель Вселенной по Бому (см. прим), на которой свёртывались  и развёртывались частицы вещества и антивещества. И тут  Ви влезли!
- Простите, профессор.
- И тут Ви сказали  «торсия»! – взвизгнул Зяма. – И я понял, что ткань Вселенной не свертывается, а именно скручивается и выворачивается через себя!  Ну-ка вспомните из того, что Ви уже должны были прочесть?  Что у нас скручивается в квантовой механике?
- Спин? – осторожно произнёс я.
- Именно! Спин! – «вращение», по-английски, то есть,  собственный момент импульса элементарной частицы.
Профессор  расчувствовался и похлопал меня по спине.   
- Ви думаете, что все эти совпадения ерунда, но Вам надо будет привыкнуть, что вся квантовая механика (см. прим.) на первый взгляд  -  недоразумение,  колдовство, всё,  что угодно, только не наша «разумная»  классическая физика. Словом, выражаясь научно, квантовая механика  – парадоксальна. Что отнюдь не лишает её уникальной точности, красоты и элегантности.
«Когда б вы знали, из какого сора/Растут стихи, не ведая стыда,/Как одуванчик у забора,/Как лопухи и лебеда», - вспомнил я, неудавшийся филолог, строки из любимых стихов Анны Ахматовой,  и подумал, что, возможно, Анна Андреевна имела в виду некие космические сор и лебеду: ведь, стихи тоже приходят неизвестно откуда.
- Теперь мы будем искать другую Вселенную, - продолжал Зяма Кляйман.
- Другую?  А какая она сейчас? Которая  по Эйнштейну?
- Я полагаю, что  версия строения Вселенной по Эйнштейну   уже устарела, - значительно произнёс Кляйман.-  Вселенная – это огромная плавающая голограмма, в любой точке которой содержится информация обо всем Мире, закодированная в голографических интерференционных микроструктурах. (См. прим.).


МЕТАФОРА  И  АМФОРА

5.
Напоминая о моих прежних литературных пристрастиях,  надо  признаться, что втайне от всех я продолжал писать стихи и размышлять по поводу того, каким образом,   в голову вдруг приходят нужные рифмы. Иными словами,  меня мучила тайна рождения  поэтических сравнений (тропов – прим. авт.). Ведь недаром – думал я - огромное количество стихов настоящих поэтов посвящено именно самому процессу стихосложения, а точнее – капризам и благосклонности неких богинь - Муз. И хотя никто из литераторов не смог бы даже отдалённо запечатлеть образ этих мифических существ, однако – не приведи Господь –  усомниться в их существовании или обидеть небрежным отношением.
Но так уж случилось, что и моё словоблудие  не укрылось от глаз  благодетеля  и деспота – Зямы Кляймана. Как-то в  физической лаборатории, фиксируя углы направления лазерного луча на объект,  я замешкался и не успел спрятать клочок бумаги, на котором спешно записал понравившуюся рифму.
- Стишками балуемся, - проскрипел над ухом знакомый голос, - что и следовало ожидать.
Понятно, что ничего хорошего ожидать не следовало, но что именно следовало ожидать – тоже было непонятно. У меня загорелись уши,  и я сидел, свесив голову, пока профессор разбирал каракули моего поэтического опуса.
- Совершенная дрянь, - наконец,  выразился Зяма, смял бумажку со стихами и бросил в урну. – Ви это прекратите! Лучше занимайтесь настоящим делом!
Однако настала очередь и мне обидеться. Ведь у всех мало-мальских  поэтов, даже безнадёжных графоманов,  есть капитальное свойство отстаивать своё детище, особенно перед такими, далёкими от искусства прагматиками и циниками, как, например, физики. Что эти зануды понимают в стихах? Тем более – в лирических  (ибо поэтические строфы были посвящены девушке с химического факультета).
- Ви у меня ещё влюбиться не вздумайте! – добавил Зяма.
- Извините, профессор, - я даже поднялся со стула и заявил, -  может быть нам пора договориться, что моя личная жизнь Вас не касается?
- Ещё как касается! – завизжал и затопал ножками Кляйман. – Я сам давно ждал этого объяснения, чтобы, наконец, облупить Вас, как яичко вкрутую, и лично растоптать  скорлупу Вашего позорного лиризма.
- Я знал, что Ви обязательно будете писать стихи, - продолжал Зяма, отдышавшись.  – Потому что Ваша бабушка была колдунья, и передала Вам свойства ковыряться  в тайнах сознания. Ви с Вашей бабушкой  – парочка: баран да ярочка.
- Баба Шура давно умерла.
- Як, вже  поме’рла? – ощерился в улыбке профессор, -  Ай-ай-ай! Но учтите, что  её генетическая  пара при  Вас, и Ви должны этого остерегаться. Иначе останетесь неучем и графоманом - судя по Вашим опусам.
-  Почему  графоманом? Я искренне выразил свои чувства в стихах и думаю…
- И Ви думаете, что  кто-нибудь ещё, кроме Вас,  поймёт эти чувства, прочтя вот эти, так называемые,  стихи?
- Я в этом уверен.
- Тогда я Вам открою тайну, - Зяма  даже приобнял меня и сказал почти шёпотом:
 - Я когда-то тоже писал стихи своей жене. И Ви знаете, что она мне ответила?
- Нет, конечно.
- Она  попросила меня, чтобы я больше никогда не писал стихов.
- Но, может быть, профессор,  Вы, действительно совершенно лишены поэтического дара?
- Абсолютно! Я ровно такой же графоман, как и Ви! – радостно произнёс Зяма. – Мы с Вами  поэты только для себя. Когда мы читаем себя, то в нас бушуют  чувства к нашим возлюбленным, но – увы – кроме нас этих чувств никто не сможет испытать,  вследствие отсутствия вот этого самого поэтического дара. Ви поняли меня, наконец?
Я промолчал.
- Ви таки обиделись?
Да,  мне показалось несправедливым обвинение в  бездарности, и я будто окаменел,  вперив неподвижный  взгляд в какую-то точку на грязно-голубой штукатурке лаборатории. Тогда профессор решительно взял меня под руку и сказал:
- Если всё так серьёзно, то возможны осложнения, и мы идём к Циле.
- К какой цели? - не понял я.
- К моей жене – Циле. Она  – филолог. Она читала самого Гумбольдта! (См. прим.).
                6.
               
               
 «С улыбкой грусти и привета / открыла дверь в тепло и свет /жена литературоведа, /сама литературовед». Никогда не надеялся, что стихи Беллы Ахмадулиной воплотятся в мою жизнь, да ещё с такой поразительной точностью.
Профессор и его жена обитали в большой квартире с высокими («сталинскими») потолками с лепниной и рассохшимся паркетным полом. Квартира была обставлена вещами различных эпох мебельной моды, в том числе – антикварными, то есть, с клочками грязно-серой ваты, выглядывающими из-под засаленной обивки. Стены были увешаны портретами, заправленными в массивные багетные рамы. В доме пахло дешёвыми сигаретами и неопрятной старостью. 
- Цецилия Ароновна, - представилась мне крупная еврейка, - а это, как я понимаю, твой Виктор -  будущее светило науки, Зяма? Тогда можете не представляться – я достаточно о Вас наслышана.
Корпус Цецилии Ароновны  походил на водоплавающее судно:  с очень широкой кормой, стремительно сужающейся к узким плечикам и маленькой  головке, увенчанной вязаной шапочкой, прикрывающей, по-видимому, невзрачную причёску.
- Да, это он, Циля, - подтвердил профессор, - но пока только студент и  пишет стихи.
- Я в этом не сомневалась, - парировала Циля, - иначе, зачем бы ты пригласил его к нам в гости? Любоваться черепками разбитой жизни?
- Циля, он не знает про Гумбольдта, - с просящими нотками в голосе сказал профессор, и тебе известно, что за этим последует.
- Конечно, известно, - спокойно произнесла Циля. – Он потратит массу  эмоций  на плохие стихи, а ты весь изведёшься из-за выброшенного на помойку времени.  Но,  ты  же знаешь, что у меня мигрень, Зяма?
- Циля! – взмолился  Кляйман.
 - Ладно, не канючь, - смилостивилась Циля, - тем более, что у нас сегодня на ужин кошерная жареная курица.
Пока жена собирала на стол, Зяма познакомил меня со своей коллекцией посредственных картин, однако подчеркивая, что на каждой сделана авторская надпись.
- Не забудь про амфору! – крикнула из кухни Циля.
- Как же я забуду про амфору? – возмутился профессор и подвёл меня к миниатюрному столику, на котором стояла полуметровая амфора, довольно грубо исполненная ремесленником и со следами некудышного ремонта.
- Эту греческую амфору, - торжественно и громко (чтобы было слышно жене) провозгласил Зяма, – Цецилия Ароновна  почти четверть века подряд возила   на свои лекции в качестве наглядной принадлежности. - И добавил уже шёпотом, - и, конечно, как-то грохнулась вместе с ней.
- А вот этого можно было  не сообщать, - Циля стояла рядом и строго смотрела на мужа. – Кому будет приятно, если я расскажу, как сегодня утром я полчаса искала твой поясной ремень и не нашла ничего, кроме вот этой верёвки? – Она продемонстрировала то, что я уже приметил прежде.- Кроме того, сколько раз я говорила тебе, чтобы ты бросал свой хэдер (евр. – школу), потому что в этих штанах скоро не будет заметно никакого тухеса (евр. – задница).  Наконец, если ты будешь продолжать делать мне беременную голову, то  курица остынет, и я выброшу её в помойку.
Честно говоря, я  блаженствовал. Мало того, что я никогда не бывал в квартирах старой интеллигенции и был  очарован этими историческими дебрями,  одесский сленг Цецилии Ароновны ( в девичестве –Соломониак!)  привёл меня в настоящий восторг.
- Чему Вы радуетесь, юноша? - заметила Циля моё состояние. – Или это в Вас так проявляются эмоции от созерцания нашего быта?
Я покраснел, как рак (здоровье  всегда выдавало моё состояние в неловких ситуациях), и, конечно, ляпнул невпопад:
- У вас тут всё даже пахнет по-другому.
- Чем у нас воняет, Зяма? Ты опять засунул грязные носки в батарею отопления?
- Да нет же, я хотел сказать, что у вас пахнет стариной, - я ещё более смутился.
- Я тебе говорил, Циля, - проскрипел Зяма, - что это очень достойный молодой человек.
- Вижу, - без малейших эмоций в голосе сказала Циля и повела мужчин в столовую.
Здесь я отметил излишество  жирных блюд на столе, и после кошерной курицы и печёночного паштета, обильно начинённого маслом,  наотрез отказался от еды в пользу чая.
- Вы плохо кушаете для своего возраста, - заметила Циля. – Вам, наверное, испортили желудок в армии. Кстати, чем  сейчас кормят солдат?
- Обычно: рыбный суп, гуляш с перловкой  и компот из сухофруктов, - пересказал я меню.
- Борментально! – ужаснулась Циля
- Вполне прилично! – высказался Зяма, - А ты, Циля, всё время ругаешь армию.
- Зяма, ты конечно, учёный, - в голосе Цили звучал сарказм, - но я, клянусь, что выбью дурацкий романтизм из твоей головы.
- Попробуй, - нахохлился Кляйман.
- Что такое гуляш по-армейски? – ехидно спросила меня Циля.
Я  опять покраснел и честно ответил:
- Ну,  котёл с перловкой, в центре которого лежит шмат варёного свиного сала. Такая раскладка – с расчетом на взвод.
- Вот! – Циля ткнула пальцем в сторону мужа. – Вот, о чём я тебе говорила! Весь хабар (евр. – навар) достаётся штабистам, а наши солдатики, уже похожи на комаров. Ну, мужчины, если вы насытились, пора подавать чай и оставить этот животный мир в покое. Иначе, искушение посплетничать  не даст нам поговорить о более высоких материях.
«Откуда  старуха знает  про армейскую службу?» – подумал я, но решил не спрашивать лишнего.
                7.
               
               

Мы пересели к чайному столику с кривыми ножками, поддерживающими  мраморную столешницу,  и Цецилия  Ароновна перешла на высокий стиль  профессионального лектора:
- Вот это, - произнесла она, -  остатки былой роскоши, сохранившиеся в этом жилище. – Самый настоящий Кузнецовский фарфор! – торжественно объявила хозяйка,  окружив плавным движением руки  далеко неполный комплект действительно великолепного чайного сервиза.
- А где моя амфора? – вдруг произнесла она, грозно взглянув на мужа. – Или ты, наевшись, забыл, зачем привёл гостя?
Профессор, насколько смог быстро, сбегал в соседнюю комнату и с трудом приволок  злополучную амфору, с которой (я догадался ) у Зямы были какие-то свои сугубо личные и неважные отношения.
Циля же, напротив, тут же залюбовалась амфорой и даже ненадолго прикрыла глаза, возрождая  нахлынувшие воспоминания.
- Ам-фо-ра, - с удовольствием произнесла она. – Вы знаете, молодой человек, что означает это слово?
- Понятия не имею.
- А ещё стихи пишите…
- Всё равно не знаю.
- Вот и весь мой урок, - лукаво улыбнулась Циля. - Мы можем расходиться.
«Стоило таскаться», - подумал я, тем более,  что после непривычно жирной  пищи у меня началась изжога.
- Циля, не кокетничай, - Вспомни, что это я привёз тебе амфору из Греции с симпозиума, и мне было нелегко.
- Я еще не в маразме, Зяма, чтобы забывать такие вещи. Дело в другом: для того, чтобы заниматься литературой, надо обладать элементарной грамотностью.
- Но, Циля,  я вовсе не хочу, чтобы он писал стихи, а как раз наоборот.
- «Наобороту»  грамотность тоже не помешает. - Цецилия Ароновна встала со стула и прошлась по комнате. – Ведь ты сам подсказал мне тему диссертации по Гумбольдту, а потом даже не прочёл её, потому что тебя, видите ли, формулы интересовали больше чем слова. Будто бы формулы – это не те же слова.
Профессор покивал головой, но его ответ поразил меня.
- Циля, - сказал он – у тебя умная головка, и я тоже ещё не считаю себя полным идиотом,  но Гумбольдт шагнул вперёд так далеко, что даже сейчас я боюсь прикасаться к его идеям. Хотя,  может быть, именно  мой молодой ассистент, - Зяма кивнул в мою сторону, - как раз дерзнёт заняться  проблемой языка. На досуге, конечно, и  в том случае, если не увлечётся стихами, а продолжит исследования на базе моих наработок по строению голографической Вселенной.
Циля подошла к мужу и ласково пригладила оставшиеся волосёнки на его голове.
- Какой ты у меня хитрец, Зяма, - ласково сказала она, - я  долго   не могла понять,  почему ты пренебрёг моей  диссертацией. Только потом до меня дошло, что ты просто испугался.  Нельзя объять необъятное…  без подготовки.
- Почему без подготовки? –  я решил, что упрёк Цецилии в невежестве относился ко мне.- Я читал одну брошюру,  написанную священником  Павлом Флоренским, и в ней было про язык (см.прим.).
- Таки я знал отца Павла! – радостно воскликнул Зяма. - Мы ж  вместе сидели на  Соловках! Я, конечно, тогда был совсем зелёный студент, но уже -«политический». Я помогал о. Павлу готовить лекарства из морских водорослей на йодовом  заводишке,  но можно сказать, что именно Павел Александрович дал мне путёвку в жизнь. Это были поистине энциклопедические мозги!  Мы беседовали о ботанике, свойствах диэлектриков, энергии атомного ядра и – Ви  не поверите – о лингвистике!
Кляйман до того разволновался от воспоминаний, что на его шишковатом черепе выступили капельки пота. 
- Сначала мы жили в бараках «Кремля» (так называли монастырь), а потом нас перевели километра за полтора от них – на Филиппову пустынь. Знаете почему Филиппову? Там в 16 веке жил митрополит Филипп, собственноручно задушенный Малютой Скуратовым  по приказу Ивана Грозного. А потом нас поселили в ещё более страшном месте – на Секирной горе, в лагере для штрафников, где расстреливали зэков.
Ой, Виктор, не дай Вам знать Бог, что за зверь был комендант СЛОНа (Соловецкий лагерь особого назначения – прим. авт.) Ногтёв! Шутники из ГПУ даже придумали специальную резолюцию для  «путёвки»   на Соловки.  Весело и коротко:  «К Ногтю!». 
И в этих невероятных условиях отец Павел подробнейшим образом познакомил меня с теорией языкознания Вильгельма фон Гумбольдта. Именно там родилась диссертация моей Цилечки: после того, как я пересказал ей, чему меня научил Павел Александрович.
Зяма протёр запотевшие очки и добавил:
- Я не хотел    отвлекать Вас от физики, но сейчас вспомнил слова отца Павла, что «ни один образованный человек не должен отговариваться незнанием воззрений Гумбольдта», - и переменил своё мнение, - заключил профессор. 
- Зяма, - строго  произнесла Циля, - разве я когда мешала тебе витийствовать? А ты грубо порвал нить моей мысли и теперь я никак не могу сосредоточиться.
- А ты торсони! – подмигнул  мне профессор.
- Что ещё за дикое выражение? – спросила Циля.
- Таким словом наш студент обозначает процесс скручивания нити  ткачихами. Так он мне это преподнёс, по крайней мере. А что, разве лучше «сникерсни!», которым каждые пять минут выташнивает телевизор?
- Варвары!
- Да, скифы мы! – Зяма с пафосом процитировал  Александра Блока.
- Цыц! – прикрикнула Циля. – Хотя, ладно, пусть будут скифы, которых в  наше время в узком смысле  принимают за ирано-язычных кочевников. Позднее под скифами понимали и восточных славян. Но Скиф – это ещё и один из сыновей Геракла (скифы – лучники, с греческого), и здесь мы входим в пласт иной великой культуры и цивилизации. Но, так как я имею право сказать, что разбираюсь в эмоциях своего мужа, то утверждаю, что он имел сказать совсем другое. Он представляет себя вольным кочевником  среди космического хаоса и посягает на право повелевать им. Так, Зяма?
- Ну, да, примерно, - пробурчал Кляйман.
- Продолжим, – изрекла далее  Цецилия Ароновна, - я немного подучу твоего студента, а потом пусть он решает сам.
Она  подошла к амфоре и осторожно положила на горлышко свою  тонкую руку, сквозь пергаментную кожу которой просвечивали косточки фаланг пальцев.
- Так я обычно начинала свои лекции, - произнесла она, обращаясь к Виктору. – Это амфора, то есть, сосуд для перенесения чего-либо. Например, воды из ручья для наполнения  бассейна. Словом, это бытовая посудина. Но происхождение столь прозаичного, казалось бы,  слова восходит к гораздо более высоким предметам – к педагогике,  психологии и другим дисциплинам, где требовалось  мягко,  но понятно передать связь одного понятия с другим. И это, более раннее значение слова амфора,  было - метафора. Смысл,   пробуждающий в других организмах заданные автором мысли, чувства и настроения. Таким образом, молодой человек, метафора – это перенос смысла от одного сознания к другому, и  важнейший элемент поэзии, да и литературного творчества в целом. От писателя в вечности остаётся только метафора, - великолепно выразился неплодовитый, но, несомненно, талантливый Юрий Олеша.
- И  не только литературного творчества, - проскрипел  Кляйман. – Возьми, Циля, слово энергия. Придуманное  Максвеллом (См. прим.), оно было принято учёными всего мира, причём каждый понял его сообразно своим знаниям, а значит,  внёс дополнительные элементы в первоначальный смысл, и тем самым расширил само понятие до планетарных масштабов. Одно лишь маленькое  слово оказало   благотворное влияние на целую систему наук. Ха-ха-ха!
- Теперь Вы начинаете понимать, что такое метафора? – обратилась Циля к Виктору. – Метафора развертывается до Вселенских масштабов, и чем талантливее поэт, тем больший простор он обнимает своим смыслом. Простор разумный, ощущаемый  читателем. Существует ли в Вашей душе, молодой человек,   такая сила, чтобы творить подобные метафоры или Вы ограничитесь  подбором тривиальных  рифм, на которые небеден русский язык? Что скажите?
Я давно понял, что меня опустили до плинтуса, и возразить этой крупной старухе с маленькой головкой  было совершенно нечего. Но Циле и этого показалось мало,  она ещё и добавила, как бы, между прочим:
- Среди известных стихоплётов Вы так же найдете таких монстров, как Карл Маркс, Фридрих Ницше и Мао Цзэдун.
 Я был сражён. Но что-то ещё, подобно пугливой мухе, кружилось в  мозгах. Наконец, я  поймал назойливую мысль и смог её сформулировать.
- Метафора – понятно, - выдавил я из себя,  - сложная штука,  но как она образуется?
Циля от изумления рухнула в кресло.
- Зяма, кого ты привёл? – после долгой паузы сказала она. – Я лечу его от графомании, а он уже замахивается на философию религии. И это происходит при моей мигрени.
- Всё, всё,  Цилечка, - засуетился Кляйман, - никакого Гумбольдта, ты прекрасно справилась со своей ролью. Так ведь? – обратился ко мне профессор. –  Нашей лекторше пора отдохнуть.
 И он  культурненько  выпроводил меня за дверь.

                ПАРАДИГМА 

                8.

Меня оформили лаборантом на полставки на кафедру Кляймана. Это была двойная удача: и небольшой дополнительный к стипендии заработок, и постоянное общение с профессором. Однако в лаборатории Зяма, порой, не столько занимался с приборами, сколько витийствовал.
- Человек,   есть такая скотина, - вещал Кляйман на излюбленную тему, -  что не укладывается ни в одну историю Вселенной.  Вот Ви думаете, Виктор, что человек ищет истину. Частично, может быть,  так, но в глубине себя он больше ищет свою выгоду.  Даже не ту выгоду, которую диктует ему рассудок, а напротив, чтобы даже  без всякой пользы, но чтобы только  свою. Эта зараза, как инопланетные паразиты в идиотских фантазиях Голливуда,  живёт в нашем нутре  и стремится управлять нами.   И у неё получается! Вот с каким материалом приходится работать исследователю. Им говорят: всё - в нас, а они понимают: всё – нам. Некоторые мыслители считали, что цивилизация смягчает человека, - ничуть!  Цивилизация -  тот же Валерик из Лермонтова – вся река в крови.  Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и... решительно ничего большего.       
- Какова же Ваша цель,  профессор? – отважился спросить Виктор.
Зямя погладил рукой  бугры на черепе и  сказал:
- Я хочу войти в мир существенно-реальных объектов. Человечество надо исправить! И вижу выход только в Новой физике. Если наш мир – голографическая проекция  Вселенской голограммы, то надо связаться с ней. 
-Но как?
- Всё дело в том, что наше  сознание тоже  голограмма, способная принимать информацию извне. А за счет того, что вибрации всех наших органов когерентны, т.е. согласованы,  эта информация считывается  подобно расшифровки голографической пластины -  «внутренним» лазером в микроволновом диапазоне. (См. прим).
- В мозгу?
- Нет,  сознание заключено не в мозгу, а в плазменном голографическом поле энергии, пронизывающем как окружающее пространство, так и физическое тело.  Сознание использует мозг, как триггер (спусковое устройство - прим. авт.): квантовое событие (фотоны, воспринимаемые глазом) запускают значительно крупное событие: то, что мы называем повседневной  реальностью. Ведь, как Вам уже должно быть известно, мы видим не предметы, а волны, исходящие от них. Именно поэтому сознание принципиально не поддаётся моделированию: оно подчиняется законам  квантового мира. (См. прим).
- Но учёные пользуются уравнением Шрёдингера (см. прим.), дающим представление о движении квантовой частицы, и получают реальные результаты в нашем мире, - блеснул я недавно вычитанной мыслью.
- Реальные результаты, действительно, получают: кто может отрицать атомную бомбу? Но откуда эта «реальность» взялась никто не может объяснить. Эти прагматики рассуждают самым примитивным образом: прагматик скажет,  взглянув на яичницу:  лучше забыть, что она была яйцом.
Как Вам это нравится?  Уравнение Шрёдингера – это фокус, который пока ещё никому не удалось разгадать. Это первобытно-образный, математически подогнанный  скачок из микромира в макромир, в которых действуют совершенно разные наборы законов. Чем угодно, но реальностью в этом уравнении точно не пахнет. Ибо мы не можем реально объединить существующие описания очень больших и очень малых физических объектов.
- Однако я читал - из того, что Вы мне рекомендовали - что уравнение Шрёдингера появилось в результате развития классической физики и согласовывается с  законами Ньютона в предельном случае.
И тут Зяма словно взорвался. Он бегал по лаборатории, брызгал слюной и, как огнедышащий дракон, изрыгал из себя фразы.
- Эти учебники до сих пор пишут не физики, а сапожники! Как только они увязают в какой-нибудь  квантовой проблеме, они бросают её и прячутся под крыло Ньютона. Ньютоновский подход  к реальности воняет портянками.   
-  А Эйнштейн?  (См. прим.)
- Что Эйнштейн, Витя? Он тоже ничего не понял или не захотел понять. «Бог не играет в кости», - высказался авторитет, - и все обделались. На самом деле – Эйнштейн такой же картезианский выкормыш, как и все остальные. Они довольствуются тем, что  математический аппарат квантовой теории точно предсказывает результаты некоторых экспериментов.  А где философский смысл?  Чтобы постичь Истину надо менять всю систему взглядов на реальность, иными словами – менять парадигму.  Никто не вливает молодого вина в мехи ветхие,  иначе молодое вино порвёт мехи и само вытечет, и мехи пропадут, - сказал  Иисус Христос. Или для Вас это не авторитет?
- Почему? Я – крещённый. Но Вы-то откуда знаете из Евангелия? 
- Евангелие, между прочим, - это в некотором смысле продолжение библейского учения, данного евреям Богом…  Однако мы не  будем затрагивать эту тему. Я просто хочу сказать, что наука не развивается эволюционно, Витя, она перепрыгивает через непроходимую пропасть между старым и новым представлениями о мире.
- Нельзя ли попроще, профессор, а то – голова кругом.
Кляйман скривил личико в обезьяньей улыбке и спросил:
- Хотите, я расскажу Вам сказку, Витя?
- Зачем же сказку, что я маленький?
- Эта сказка для взрослых, и, пожалуй, даже не для всех взрослых.
- Тогда, конечно.
- Вот Ви говорите – «факты».  Факты, конечно,  упрямая и прочная вещь, но, порой, они бывают невероятнее любой выдумки, ибо Истина парадоксальна.
Много лет назад (время, впрочем, здесь не имеет  значения)  жил да был математик, на которого Ви изволили сослаться,  по фамилии Щрёдингер. У этого господина был кот, которого  звали: Кот Шрёдингера. Не надо настаивать, что так не бывает, что у кота должна быть нормальная кличка. Отнюдь. Если бы кота звали, скажем, просто «Шрёдингер», то это была бы обычная сказка, а у нас сказка необычная - квантовая. И это две большие разницы.
Так вот, Кот Шрёдингера внешне мало чем отличался от других представителей семейства кошачьих: разве тем, что, будучи черной масти, имел белые лапки. Но это его качество было более интересно для подруг Кота Шрёдингера, которые нам совсем неинтересны. В остальном же он походил других котов: был мелким воришкой, любил поспать и поорать  во всю глотку на крыше, приветствуя таким образом наступление  поры кошачьих свадеб.
Как раз весной и случилась метаморфоза, прославившая Кота Шрёдингера на весь мир. Если вы ещё не слышали про него, то непременно услышите в ближайшее время, потому что  без Кота Шрёдингера понять, «какое нынче тысячелетье на дворе», поверьте  на слово, совершенно  невозможно.
Итак, однажды утром Кот Шредингера пришёл с гулянки весь вымазанный какой-то дрянью  и преспокойно устроился отдыхать на диване с атласной обивкой.  А надо сказать, что хозяин кота - математик доктор Шрёдингер был исключительный чистюля и, что называется, педант. То есть, если какая-нибудь вещь в его кабинете отодвигалась ровно на сантиметр от положенного ей места, он тут же исправлял  своевольное поведение вещи. А тут, войдя в свой кабинет, он обнаруживает кота, перепачкавшего дорогую обивку настолько, что её теперь наверняка придётся перетягивать.  Его математические мозги тут же рассчитали стоимость такой работы, и он сгоряча едва не выбросил кота в форточку на перемену места жительства.
Однако этого трагического для кота события не случилось, и именно потому, что сказка о Коте Шрёдингера не простая, а квантовая.
Внезапно, может быть, с ветром из форточки, в голову доктора Шрёдингера залетела некая идея, которая заставила его забыть обо всём на свете (о коте, в том числе) и  стремительно броситься к конторке – своему рабочему месту. Такое поведение профессора объяснялось просто: как человек опытный, он точно знал, что если мгновенно не зафиксировать идею каким-нибудь крючком на бумаге, то она тут же испариться, как муха, которой достаточного одного на неё взгляда, чтобы  смыться с места, где она была замечена. Такое свойство этого явления зовётся по-разному – озарением, вдохновением, осиянием, нисхождением духа и т. п. Продвинутые физики относят этот эффект к нелокальным свойствам нашего сознания, которое, в свою очередь, как теперь считают, подчиняется законам Новой физики. Другими словами, если вещь, например, чернильница, стоящая на столе доктора Шрёдингера имеет локальный характер, то есть, известно, где она находится, то место нахождения мысли  неизвестно: она может быть где угодно. Однако в фактуре сознания порой появляются дырки, позволявшие мельком заглянуть в безбрежное Единство природы.  Одна из таких «дырок»  открылась вдруг профессору Шрёдингеру, и он был не тот человек, чтобы упустить момент и не заглянуть в  невидимую реальность Единого Сознания.
Пока спасённый от бездомного прозябания кот снова пристраивался на атласе дивана, доктор Шрёдингер занимался абсолютно не свойственным ему делом: он, как мог, рисовал своего кота с натуры  на листе бумаги. Но не только его.
Надо сказать, что день выдался прекрасный, и на  Кота Шрёдингера  падал солнечный зайчик, мешавший коту спать, и от которого он прикрывался лапой. Математик, напротив, на своём рисунке намеренно направил лучик Солнца на кота. Как? Он просто нарисовал след луча, заметный в пылинках комнаты, в виде прямой линии со стрелочкой на конце (вектор, - да?). Над линией он написал слово «фотоны», поток которых, что нынче известно каждому школьнику, и представляет собой солнечный свет.
Далее, на пути потока фотонов профессор начертил полупрозрачный экран (он просто слегка заштриховал изображённый прямоугольник). Теперь, по замыслу учёного, часть фотонов отражалось от экрана, а другая часть проникала сквозь него.
Теперь самое страшное место в сказке. Пропущенный экраном фотон попадал на регистрирующее устройство. Не мудрствуя лукаво, Шрёдингер изобразил его в виде очень чувствительного курка пистолета марки «Наган», ствол которого был направлен на кота. Фотон «нажимал на курок» пистолет выстреливал, и коту – крышка! Вот какая жестокость может проявиться в сердце человека из-за совершенного пустяка. Ну, подумаешь, кот на диван нагадил? С кем не бывает?
Однако не стоит спешить с выводами: ведь отражённый от экрана фотон оставлял кота в живых. Значит, не такой уж и зверь был профессор Шредингер?
Каково ваше мнение?  Остался жить Кот Щрёдингера или окочурился?
Напрягите извилины, Витя… Впрочем, расслабьтесь. Потому что над этой сказкой – загадкой уже сто лет без малого мучаются лучшие умы человечества. Конечно, Ви так же вправе отнести себя к лучшим умам, но при этом должны иметь в виду, что загадка про Кота Шредингера до сих пор не разгадана.
Что  тут хитрого? Дело пять же в том, что наша сказка – квантовая. И в ней кот и фотоны принадлежат  разным мирам: по крайней мере, в них действуют совершенно разные законы. В нашем – макромире – законы ньютоновские, в микромире – квантовые. И с позиций микромира ситуация с Котом Шрёдингера выглядит иначе, чем с  привычных людям позиций.  Мы, как ни в чём не бывало (как у Шрёдингера) берём и переходим от фотонов к котам; всё равно, что запросто меняем местами рыбака и рыбу.
Итак, если вы считаете, что незатейливый  переход от фотонов к коту закономерен, то должны так же считать, что реальное состояние кота   двояко: он либо жив, либо мёртв. То есть, навестив профессора Шрёдингера, мы найдем его кота либо мёртвым, либо (нанеся визит в другой раз) живёхоньким. К сожалению, увидеть кота сразу в двух состояниях не удастся, потому что нельзя одновременно присутствовать в двух различных мирах… Хоть это-то мы понимаем.
А что получается, если навестить профессора только один раз? Какого кота мы увидим: живого или мёртвого?
На это вопрос математик Шрёдингер даёт  совершенно уникальный, пожалуй, действительно – сказочный ответ: какого захотите, такого и увидите: фифти - фифти, то есть, 50 / 50.
Вы спросите, Витя, причём тут мы с Вами?
Притом, что в квантовой сказке мы  являемся такими же действующими лицами, как господин Шрёдингер и его кот. Ведь это мы допускаем, что можно выстрелить фотоном из микромира в макромир и получить «реальные» результаты.
Далее господин Шрёдингер поступил очень хитро. Он посадил кота в черный  ящик и передал нам в руки. При этом он не сообщил, в каком состоянии находится кот в ящике. Он сам не знал!
Что делать?  «Элементарно, Ватсон» - открыть ящик. Мы открываем ящик и обнаруживает кота. Живого или мёртвого? Без нашего участия  этого никто не узнает, не правда ли? А Ви говорите «факты», молодой человек. Кроме фактов есть ещё реальность и даже, я подозреваю – Истина. А в Новой физике истина, то есть, результат эксперимента, ходит под ручку с Наблюдателем, то есть – самим экспериментатором.  И, собственно, это и есть главное отличие новой парадигмы от старой, ньютоновской, в которой явление было само по себе, а набдюдатель этого явления – сам по себе. Теперь же явление и наблюдатель образуют единую суперпозицию (См. прим), их взаимосвязь отражается на результатах эксперимента. Как Вам это нравится?
Придя в общагу, я  завалился  на  кровать и ощутил прилив блаженства. Я оказался в нужном месте и в нужное время. Тускло, но уверенно  занималась заря новой парадигмы, и я – «Ткач», был приобщён к чему-то  колоссальному, от чего сердце сжималось в страхе и восторге. Я кажется даже уснул, улыбаясь.
И мне приснился прекрасный сон.

                9.

Во дворе тихонько ржанул и переступил копытами  хамахарский  жеребец.
Послышалось низкое ровное гудение вертолёта, до слез  знакомое  и  совершенно  здесь невероятное. Виктор, здесь - благородный дон Румата Эсторский, вслушивался, приоткрыв рот. Гудение оборвалось, язычок пламени  над  светильником  заколебался  и  вспыхнул  ярче.  Румата   стал подниматься, и в ту же минуту из  ночной  темноты  в  комнату  шагнул  Зяма Кляйман, здесь - дон Кондор, Генеральный судья  и  Хранитель  больших  государственных  печатей торговой   республики   Соан,   вице-президент   Конференции    двенадцати негоциантов и кавалер имперского Ордена Десницы Милосердной.
Зяма (дон Кондор) сказал:
- Нас здесь двести  пятьдесят  на этой чужой планете. Все держат себя в руках, и всем это очень трудно.  Самые  опытные живут здесь уже двадцать два года. Они прилетели  сюда  всего-навсего  как Наблюдатели. Им было  запрещено  вообще  что  бы  ни  было  предпринимать. Представь себе это на минуту: запрещено вообще. Они бы не имели права даже спасти доктора  Будаха. Даже если бы Будаха топтали ногами у них на глазах. Некоторые, послабее, сходили от этого с ума,  их  отправляли  на  Землю  и теперь лечат. Пятнадцать лет понадобилось мне, голубчик, чтобы понять, что
же самое страшное. Человеческий облик потерять страшно.  Запачкать душу, ожесточиться. Мы здесь боги...
- Трудно быть богом, - пожаловался Виктор (Румата), - того и гляди заколешь какую-нибудь падаль, вроде «орла нашего, дона Рэбы».
- Ты, Витя, не тот бог, которого творит коллективное сознание этих дикарей,  - ответил Зяма – дон Кондор. -  Ты – Наблюдатель, отвердевшая голограмма более высокой степени Сознания. Так что держи себя в ежовых рукавицах, Витя.
- Профессор, простите, дон Кондор, - значит наша миссия на этой планете, фактически, бессмысленна?
- А знания, Витя, то есть - дон Румата? Знания есть  ценнейший материал во Вселенной, который питает её эволюцию. И любовь, конечно…
- Только не напоминайте мне о любви! - взмолился благородный дон Румата. - Ко мне образовалась очередь из придворных дам, но я не могу заставить их мыться. Вы бы знали, как от них воняет!
Дон Кондор сморщил маленькое личико и неожиданно громко для его тщедушной  комплекции захохотал.
- А Ви пытались их мыть? Ха-ха-ха!
- И не раз, но безрезультатно. Они тут же начинают биться головой об пол и молиться своим богам: для них мыть тело – великий грех.
- Ну, в вопросе с дамами я Вам не советчик. Давайте-ка к делу, где деньги?
Хрустя каблуками по битому стеклу, Румата пробрался в дальний угол  и
включил электрический фонарик.  Там  под  грудой  хлама  стоял  в  прочном
силикетовом  сейфе  малогабаритный  полевой  синтезатор  "Мидас".   Румата разбросал хлам, набрал на диске комбинацию цифр  и  поднял  крышку  сейфа. Даже  в  белом  электрическом  свете  синтезатор  выглядел  странно  среди развороченного мусора. Румата бросил в приемную  воронку  несколько  лопат опилок, и синтезатор тихонько запел,  автоматически  включив  индикаторную панель. Румата носком ботфорта придвинул к выходному желобу ржавое  ведро. И сейчас же - дзинь, дзинь, дзинь! -  посыпались  на  мятое  жестяное  дно золотые  кружочки  с аристократическим  профилем  Пица  Шестого,  короля  Арканарского…

Я проснулся от дзиньканья своего большого круглого будильника, ещё  советского производства (со знаком качества на циферблате).  Металлические монеты снятся к слезам, - вспомнил он толкование снов бабой Шурой. – Даже 999,9… пробы? По крайней мере, что касается дона Руматы, то бабушка была права – именно на этом золоте его и раскусил дон Рэба.
Интересно, знает ли кто из нынешних пацанов про дона Румату  Красивого и Арату Горбатого – героев детских игр Виктора и его однокашников? Вряд ли. А жаль. Ведь, несмотря на то, что научная фантастика братьев Стругацких наивна с точки зрения современных знаний, но ведь их  несомненная заслуга в том, что  люди уже топчут лунную пыль? Их,  и  Станислава Лема, Артура Кларка, и других писателей.  Это они начинили целое поколение зарядом жадности к знаниям, увлекли романтикой науки.   
«Значит, нужные книги ты в детстве читал», - пел  бард Владимир Высоцкий.  И как пел! Аж, мурашки по коже.  А нынче что поют? «Танцуй Россия/ И плачь Европа,/ А у меня самая  красивая жопа».

                СИНГУЛЯРНОСТЬ 
(См. прим.)
                10.               

- Мне всё-таки непонятно, профессор, в чём цель Ваших опытов, что Вы собираетесь  «ремонтировать» во Вселенной? – спросил я, на следующий день  встретившись с Кляйманом в лаборатории.
- Ви задали ключевой вопрос, - опять обрадовался возможности поболтать Зяма. -  Однако важно понять, что меня не интересует старая модель  Вселенной, построенная по Ньютону. Я провожу опыты по взаимодействию с новой – голографической Вселенной  по  Бому. (См. прим.). И полагаю, что некоторые объекты, являясь частью голографического Целого, тем не менее, могут вести себя необычно. Например, в потоке реки могут быть водовороты и завихрения, которые, принадлежа потоку, тем не менее, ведут себя своеобразно. Иначе: отдельные  нити в сплошной ткани бытия могут обрываться,  и их надо, по Вашему выражению, поторсить.
- Профессор, мне пришла в голову глупая, конечно, мысль: Вы собрались защитить человечество от Апокалипсиса? (См. прим.).
- А что я из этого буду иметь? Возможно, Апокалипсис даёт надежду единицам - верующим и праведникам, но обычному человеку надо  опасаться совсем другого.
- Чего же?
- Сингулярности, Витя.
Кляйман подвёл  лаборанта к окну.
- Взгляните: город стоит в сплошной пробке из автомобилей – это  и есть пример сингулярности: неуправляемость движением не позволяет предсказать, когда вы прибудете к ужину. Бозе  мой! – продолжал  Зяма, в экстазе воздев к небу кривые короткие ручонки. - А телевидение?  Этот ящик уже так закодировал сознание масс, что народ тупеет на глазах. Нам без конца втюхивают шляпки для собак, послевкусие  вместо  еды, километры  человеческих внутренностей, намотанных на локоть «сверхгероев». Интернет приготовил людям блюдо в виде суррогата общения, от которого наступает запор в мозгах. И так далее… И мало, кому по силам противостоять этому мусорному валу, и сохранить в себе личность! Это есть сингулярность процесса культурной эволюции.  А чуть позже грядет ещё более страшное. Мои ученики не идут в науку, постепенно вырождаясь в супер-техно-идиотов. В прекрасно оборудованных лабораториях они разрабатывают фантастические  технологии. Их не заботят причины парадоксальных явлений и, главное - не заботят последствия их открытий.  Это – сингулярность технологической эволюции. Они поступают подобно мерзавцам и убийцам: «Прости, старик, ничего личного, это только бизнес».
Вот послушайте, что писал об этом явлении Гилберт Честертон – в тридцатых годах прошлого века! (См. прим.).
Зяма порылся в ящике своего стола и достал потрёпанную книжку, всю переложенную бумажными закладками:
«С тех пор как в XVI веке начался нынешний мир, ни одна философская система не соответствовала общему чувству реальности.
Головокружительные технические достижения этой науки, которая
действительно обладает всеми возможностями для решения большей
части материальных проблем, волнующих человечество, привели к обратным
результатам. Ее успехи сотворили мир, наивысший триумф которого -
атомная энергетика, космическая ракетная техника, кибернетика,
лазер, компьютеры и другие электронные приспособления, чудеса современной химии и бактериологии - обернулся смертельной опасностью и живым кошмаром. В результате перед нами мир, разодранный на части
политикой и идеологией, живущий под угрозой экологических кризисов,
промышленного загрязнения, ядерной войны».
А в религии?!   Ницше охарактеризовал ваше христианство как порок: «идея Бога перестала служить оправданием человеческого бытия». (См. прим.).
А что взамен?  Взамен он предложил сладкое искушение: не существует, мол, никаких моральных пределов.
И вот уже свободная любовь, как мировоззрение,  стёрла понятие идеальных чувств,  как сущность отношений полов. Более того, мир вообще теряет половые признаки. Педерасты устраивают демонстрации, разрешены однополые браки. Вот уж точно: и брак, и  бардак!
Все большее число людей начинает сомневаться в истинной пользе
того стремительного технологического прогресса, который не обуздывают,
не контролируют этически развитые личности. Но, дьявол, как известно, это – обезьяна Бога, и его козни весьма изощрённы. Пренебрежение наукой (которую Бог одобряет!), в угоду быстро окупающимся технологическим  новинкам, начало тормозить сам технологический прогресс. Чтобы массово внедрить печатный станок Гутенберга, потребовалось 400 лет, обычный телефон - 50 лет, мобильник - 7 лет, социальные сети – три (!) года. Казалось бы, темпы только нарастают. Но,  самый стремительный участок прогресса уже пройден. Сейчас мы видим глубокий кризис генерации новых знаний. За последние 20 лет, кроме социальных сетей, мир не получил ничего нового, шло лишь совершенствование уже созданного. В карете прошлого далеко не уедешь. Пётр Леонидович  Капица  был  обеспокоен тем, что в мире происходит с наукой и расцветом лженауки. И, кажется, Гёте принадлежит горькое пророчество о том, что высшей стадией развития человечества будет его полнейшее одичание. (См.прим.).
Вглядитесь в любую падшую цивилизацию, в любую великую империю, и Ви найдёте точки сингулярности, погубившие их. Сингулярность – это момент исторического (или иного) процесса, за которым уже нельзя предсказать  последствий. Сингулярность не кризис,  а мировая проказа, катастрофа. Это – хаос и ад, это и есть Апокалипсис, но, сотворённый  человеком от себя и для себя, - заключил Зяма.

                11.

Блаженны люди, для которых все так просто и ясно. Им незачем утомлять свое поверхностное мышление глубокой работой изучения и объяснения нового и неведомого. Они всегда объясняют новое и необыкновенное только старым и обыкновенным. Для них безусловно авторитетна только наука, хотя ее аксиомы и гипотезы часто рушатся, как карточные домики, под напором нового и неведомого. А всё, не вмещающееся в старые научные рамки, они просто отвергают как суеверия и бабьи сказки. Новое принимается только тогда, когда к нему привыкнут. И лошади перестали шарахаться от автомобилей, когда привыкли к ним.
                Архиепископ  Лука
           (профессор медицины и духовный писатель  Войно – Ясенецкий)
                (См. прим.).
               



ТЕОРЕМА   ДОСТОЕВСКОГО

12.
               
Общение с Кляйманами, истовое штудирование дисциплин, о существовании которых я прежде даже не подозревал, настолько меня заморочили, что я стал сам себе удивляться. Спросит кто-нибудь из однокашников: «Как жизнь?», и этот простой вопрос застигает врасплох, и я отвечаю: «Какая жизнь?».  Да и вообще повседневность стала как-то обжигать меня, я стал подозревать мир в неискренности его существования. И даже приобрёл привычку часто оглядываться, чтобы убедиться, не исчезает ли жизнь после того, как я уже на неё не смотрю. Всё это, по-моему, происходило из-за уроков Зямы   постоянно вдалбливающего мне в голову, что я – Наблюдатель. То есть,  мир, не желая признаваться, существует согласно квантовым законам и когда-нибудь привыкнет к этой мысли, как лошади или собаки, перестающие пугаться автомобилей, когда привыкают к ним.
Как любой здоровый мужик, и, в принципе, не урод, я прежде  не отказывал себе в удовольствии переспать с  какой-нибудь  соседкой по  общежитию. Но теперь и женщины стали казаться мне ненастоящими. Они как-то не так на меня глядели, и я расхотел любить этих женщин. И хотя некоторые из них были привлекательны и даже красивы  в них чувствовалась плотоядность орхидей.
И в этом смысле всё более загадочной становилась формула Достоевского: «мир спасёт красота». И если женщины красивы, то, в том числе, конечно,  женская красота так же должна спасти мир. Но, на поверку, именно красивые женщины и принимали участие в самых омерзительных оргиях. Именно они как бы старались унизить само понятие красоты до её содомского образа и понимания.
И любовь здесь, скорее всего, не причём. Я сам в 16 лет влюбился по самые уши. И помню, как коротал целые ночи, не отрывая взгляд от окна, где иногда мелькал милый образ. Конечно, эта любовь была недолгой, и  душа излечилась от неё на расстоянии. И «ремонт признанья у дверей заштукатурил буквы» - из первых моих стихов. Но она была – любовь,  и я всю жизнь буду помнить её, и благодарить провидение за этот праздник. Ведь мне ничего было не надо от этой девушки: «чтоб только слышать Ваши речи…» - Пушкин всегда точен.
Позднее, конечно был  секс, с  другой. Не имеющий никакого отношения к той любви: секс был похож на пожирание одного тела другим ради выживания.
Я поделился своим недоумением по поводу «формулы Достоевского»  с Зяиой и он, как всегда, криво ухмыльнувшись своей обезьяньей улыбкой, посоветовал:
-  Возьми учебник алгебры и распиши эту достоевщину в виде уравнения. Разумеется, с квантовым привкусом.
- Профессор, это же – прагматизм! – возмутился я.
- Весь физический мир ведёт себя в соответствии с математическими законами, - невозмутимо произнёс Зяма.
- И любовь, и красота, и совесть?..
- Несомненно. Однако я не утверждаю, что наше восприятие математики каким-то образом не связано с миром идей  (по Платону), или, по-нынешнему, с миром Сознания. Ну что, прагматик твой профессор, как ты уже, видимо, уже решил?..  У тебя как с английским?  (См. прим.).
«Ещё и с английским! - возмутился я про себя. – Мало мне Гумбольдта!». И ответил:
- Неважно.
- Мог бы и промолчать: умнее бы выглядел. Так вот, в английском  есть понятие insigt, включающее интуитивное постижение истины, озарение. Что, в свою очередь, связывается с наличием более высоких уровней невычислимости в реальной Вселенной. 
Всё же поддел меня Кляйман. Я размечтался объявить его прагматиком, а он, оказывается, уже парил в сферах,  до которых мне было, как до Луны. У него Новая физика как-то логично притискивалась к религии.

Итак, я воспользовался советом Зямы.
Суперпозиция:
Красота = идеальная красота + содомская красота + окружение.
- Нет, - сказал Зяма, - не так, - и накарябал на листе бумаги другую суперпозицию:
Красота = идеальная красота + наблюдатель + содомская красота + наблюдатель + окружение (воздух и проч.)
В таком случае, от Наблюдателя зависит отношение к красоте. Либо он предпочтёт   идеальную, либо выберет содомскую.
То есть, на первый взгляд, существуют  как бы две  красоты, но на самом деле  есть только одна, и она зависит от взгляда человека. 
В более точной формулировке законов Новой физики: свойства объекта имеют значения только в контексте взаимодействия объекта с наблюдателем.
В  итоге, из квантовой интерпретации теоремы Достоевского, следует, что спасение миру придет от взгляда человека, разглядевшего в мире красоту.
И вдруг, несмотря на законное присутствие красоты в мире,  никто больше не увидит её идеальной?
- С точки зрения религии,  - сказал  Зяма, выслушав мои рассуждения, - такой человек был  среди нас, поэтому вашим абсолютным красоткам  ничего не угрожает.
- Кто же этот человек?
- Ваш Бог - Иисус  Христос, конечно.
- Он не может быть Наблюдателем в квантовом уравнении, поскольку Сам (в ипостаси Бога-Отца)  установил для людей закон свободы воли, т.е.  и выбора, - возразил я.
- Если бы Христос был только Бог, то твое квантовое уравнение красоты выглядело бы безупречно, ибо он, несомненно, видел  идеальную красоту, созданную им самим, - сказал Зяма.
- Ну, да, а так как Он был - «не от мира сего», как  утверждал сам, то его взгляд  не подходит для грешной Земли, - поспешил  с выводом я.
- В том-то и  заковыка, что подходит, - Зяма и сам отчего-то разволновался. - Ведь,  после своего воскресения Иисус явился к ученикам и «вкушал с ними печёную рыбу и мёд». Значит он был всё-таки – человек,  из плоти и крови. Но в таком варианте мы  перескакиваем из нашего грешного мира в иной мир по методу Шрёдингера, то есть, пользуемся математической подгонкой  в ущерб физической реальности.
- И где же решение?
- Только в вере в существование Христа, как Спасителя, и в то, что теперь он, как бы гарантия  видения Наблюдателем (хоть бы даже им одним) именно идеальной Красоты. 
- Но почему именно она спасёт мир?
- Потому что Бог создал мир красивым, Витя, в нём нет плохих вещей, есть только плохие помыслы  и  дурные намерения.               
- И как до такого  додумался Достоевский?..
- Точно таким же образом, каким к великим людям приходят великие формулы.  Как бы случайно. Но приходят только в подготовленные для восприятия  «случайности»  мозги. Ибо случайность есть лишь  проявление закономерности более высокого порядка сознания.
Я сидел, слушал, краснел и падал в бездну человеческого (своего) невежества или безумства (что одно и то же). Горные вершины  правды  разделялись бездонными пропастями лжи, а самые простые вопросы оказывались самыми недоступными для понимания. Мной овладело отчаяние.
- Откуда Вы всё знаете, профессор? – я всё-таки нашёл в себе силы спросить.
- Ну,  историю жизни и воскресения Христа  знают, очевидно, все: ни о чём другом в мире не написано больше книг.
- Но Вы же – иудаист. (См. прим.)
- Я, Витя, прежде всего, учёный, а поэтому должен по возможности  оперировать всеми  серьёзными знаниями из багажа  человечества. Даже, если эти знания не соответствуют моим убеждениям. К тому же, мой иудаизм по существу формален, я считаю, например, что христианство более универсальная и радикальная религия с точки зрения оправдания человека.
Зяма придвинулся ко мне почти вплотную и перешёл на шёпот:
- Я ещё и трус, Витя. Я боюсь, что если поверю в Бога, то потеряю мотивацию для занятия наукой. Понимаете? А я так люблю науку!

                13.

У Кляймана  – рак! Я был, как громом поражён. Я подмечал неважное состояние здоровье профессора, но приписывал это его возрасту. А тут такое! О крушении своих карьерных надежд я не думал. Однако  уже привык к интеллигентным одиноким старикам и  не представлял себя без общения с ними.               
Зяму положили в раковую клинику для очередных сеансов радио-облучения и химиотерапии. У Цецилии Ароновны распухли колени, и она  не могла навещать мужа, поэтому  передачи  профессору пришлось носить мне.
К моему удивлению здание онкологического центра,  недавно перестроенное и отремонтированное, не выглядело кунсткамерой ужасов. Люди привычно толпились перед регистратурой, как в любой поликлинике, работал буфет, а в зале нижнего этажа, выполненным амфитеатром, размещались столики, где больные пили чай и беседовали с навещавшими их родными.
Виктор купил кофе, присел за свободный столик и  невольно подслушивал разговоры соседей. Солидно держащемуся мужчине в больничной пижаме, по-видимому, предстояла операция  по иссечению аденомы простаты, и  он корил жену за отсутствие нормального секса, что, по его словам, и послужило причиной болезни.  Его жена – сухопарая женщина в строгом костюме - стыдливо опускала глаза и утешала супруга:  ему нечего бояться, так как аденома – доброкачественная опухоль и не даёт метастазов. « Ещё неизвестно, что там, - огрызался мужчина, - а, вдруг,  рак!».
 «Я же записывала тебя на массаж, а тебе - всё некогда, - оправдывалась женщина. – Я читала, что в Японии рак давно излечим, потому что они каждый год проходят диспансеризацию».
«Зачем мне  Япония, когда своя баба под боком?» – во весь голос сказал мужчина, поднялся и ушёл,  не попрощавшись с супругой. Женщина прикрыла пунцовое от стыда лицо носовым платком  и выбежала из клиники.
На лестнице института, где разрешалось курить, было дымно и весело. Здесь собиралась компания молодых «химиков», напоминавшая рыболовов, самих попавшихся на крючок. Каждый больной возил за собой штатив на колёсиках
и был привязан к нему трубкой, один конец которой выходил из склянки с лекарством, а другой заканчивался иглой в вене пациента. Разговоры  велись самые похабные:  отдавалось  предпочтение подробностям  грязных и скудных сексуальных похождений.  Будто и не  висел над больными страшный приговор.
Кляйман лежал в палате один, но разговаривал шепотом.
- Витя, купите мне  ладанку с изображением Святой Блаженной Матроны Московской, - попросил он. (См. прим.)
 - Но Вы не крещённый, профессор. 
 - Э, молодой человек,  -  Зяма поднёс к моему носу  узловатый палец, - я уже такой веры, о которой не подозревают и верующие. Я уже  знаю о Едином, потому что Он, как Вселенская  голограмма,  - везде и в каждой части. Вот только одного не могу понять: зачем было Всевышнему втыкать посреди Эдема   Дерево добра и зла? Да ещё специально запрещать вкушать  плоды его. Ведь, даже если бы змей (сам - падший ангел) не искусил Еву, то со стопроцентной вероятностью можно утверждать, что из первых людей нашёлся бы человек, который бы вкусил  просто из любопытства или по другому своему натуральному свойству. Я думаю, что по этому  поводу у Бога  был совершенно определённый план. Может быть, первые люди  были совсем и не первыми, а вторыми или десятыми, но обленились в Раю,  и  их активность надо было снова чем-то мотивировать? История нынешнего грешного человечества – кунсткамера ужасов, но зато люди поднялись на высоту знаний, достойных Бога.
- А в награду получили смерть.
- Витя, не путайте смерть с исчезновением. Это две большие разницы… А ладанку с Матронушкой Ви мне всё-таки купите: здесь у всех есть. Я уже потому верю в чудеса, что насмотрелся их в квантовом исполнении. И знаете ещё что? Я верю в Вашу бабушку: она ведь тоже подколдовывала, как Ви выразились, - и  не ради потехи.
Но в каком бы Кляйман не был состоянии или настроении, он не забывал дать мне список, какие лабораторные  приборы и материалы для эксперимента надо срочно приобрести и к кому обратиться за деньгами. Характерно, что  его спонсорами оказывались  в основном заграничные коллеги и прежние ученики, успешно устроившиеся  в Штатах и Европе.
- Институт смог бы профинансировать разве что ведро с болтами,- прокомментировал Зяма. - Денег нет,  и весь их сказ.
Я купил Зяме маленькую иконку Матронушки, на оборотной стороне которой был напечатан текст:                «О,блаженная мати Матроно…призри ныне милостиным твоим оком на  ны, грешныя».
               
                14.


               
               
После визитов в клинику я непременно приходил с отчётом к Цецилии  и  между ними велись продолжительные беседы.
- Виктор, Вы уже взялись за Гумбольдта? – спросила Циля при  очередной встрече.
- Да когда же? Времени нет.
- Именно сейчас  самое время, - строго сказала Циля.
У старухи крыша поехала, - подумал я – при чём тут её лингвистика? Ей видно не терпится поболтать с кем-нибудь на свою любимую тему, а у меня и без того голова пухнет от заданий профессора.
- Цецилия Ароновна, - не выдержал я, - мы с профессором договорились, что я буду ассистировать ему, но уговора о Вашем вмешательстве не было.
- Грубишь? - усмехнулась и перешла на «ты» Циля. - Но я вот возьму и не обижусь, потому что понимаю, насколько ты вымотался. Да и, по правде сказать, без тебя, нам, конечно, не справиться.  Тем не менее, я настаиваю. И если у тебя нет времени заниматься самому, мы будем это делать прямо сейчас.
- В огороде бузина, а в Киеве – дядька! Зачем всё сваливать в одну кучу? – опять огрызнулся  я.
- Затем, что это тебе надо обязательно знать. Ещё вспомнишь мои слова, - упёрлась Циля.
Она открыла книгу с заранее приготовленными закладками и начала читать.
 - Язык возникает из таких глубин человеческой природы, что в нем никогда нельзя видеть намерение произведение, создание народов. Он вовсе не продукт ничьей деятельности, а непроизвольная эманация духа, не создание народов, а доставшийся им в удел Дар, их внутренняя судьба. Они пользуются им, сами не зная, как его построили.
- Как это – дар?  Язык - способ выражения мысли, выработанный в процессе эволюции.
- Это распространённое заблуждение, - возразила Цецилия, - никто до сих пор не открыл тайну происхождения языка. И  эта тайна вряд ли будет открыта в ближайшем будущем.  Как и то, что именно  язык образует мысль.
- Галиматья  какая-то! Всё у Вас наоборот: это мысль образует язык. Хотя сама мысль, возможно, через посредничество мозга, является голограммой  Сознания высшего уровня - так объяснял профессор.
- Потерпите ещё чуть-чуть:  «язык можно сравнить с огромной тканью, все нити которой более или менее заметно связаны между собой и каждая — со всей тканью в целом». Ну что, разве в этих рассуждениях Гумбольдта нет параллелей с голографической Вселенной, о которой толкует Зяма? Кстати, не потому ли он прицепился к Вам, что Вы предложили ему модель единой ткани Вселенной, как более вероятной? И, кстати, поверьте моему нюху на метафоры, ещё  Николай Васильевич Гоголь предсказал и глобальное Сознание и, кажется, даже   Ваши «торсы»  - в смысле неких разрывов и вихрей. Вот Вам цитата из «Записок сумасшедшего»:
«И это все происходит, думаю, оттого, что люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря».
- Офигеть, профессор мне тоже что-то говорил о нелокализованности сознания в мозгу, как частного случая квантового закона нелокальности. (См. прим.).
- Борментально! Откровения  могут быть выражены в разной форме, но, если метафоры – глобальны, то всем понятны, а главное – точны.
-  Витя, я давно поняла ограниченность нашего внутреннего мышления. Ведь, порой, даже простым людям приходят в голову такие мысли, которые  оправданы только внешним источником.  Так, недавно меня потрясло
стихотворение одного полуграмотного старика из Австралии. Он обитал в приюте и был, как говорится, долгожитель. И он написал очень сильную вещь:

- Что ты видишь, медсестра? Что ты видишь?
Что ты думаешь, когда смотришь на меня?
Капризный старик, глуповат…
С непонятным укладом жизни,
с отсутствующими глазами?

Переводящий попусту еду?
Когда ты кричишь «Давай старайся!»
И  кажется тебе, что он не замечает, что ты делаешь,
Вечно теряющий носки и туфли?

Ни на чём не настаивающий,
но позволяющий тебе делать с ним всё что угодно?
День которого нечем заполнить,
кроме как купанием и кормлением?

Вот что ты думаешь? Это ты видишь?
Открой глаза, медсестра.
Ты не смотришь на меня.
Я скажу тебе, кто я.

Даже сидя здесь тихо,
подчиняясь вашему распределению,
питаясь по вашему желанию.
Я всё ещё мальчик 10-ти летний, живущий с отцом и матерью,
Братьями и сестрами и мы все любим друг друга.

Молодой юноша 16 лет, с крыльями на ногах,
Мечтающий встретить любовь своей жизни на днях.
Жених, которому скоро 20 и у которого выпрыгивает сердце,
Помнящий клятвы, которые обешал исполнить.

А сейчас мне 25 и у меня есть свой малыш.
Который нуждается в моём руководстве, охране и доме.
Человек, которому 30! Малыш быстро вырос,
Мы связаны друг с другом нерушимыми узами.

А в 40 мои сыновья выросли и покинули  дом.
Но моя женщина рядом со мной и она не даёт мне горевать.
И вот в 50 снова малыши играют у моих ног.
Опять мы с детьми, моя любимая и я.

Темнота сгустилась надо мной – моя жена мертва.
Я смотрю в будущее и вздрагиваю от ужаса.

Теперь я живу ради детей и ради их детей.
И я думаю о годах… о любви, которая у меня была.
Теперь я старик… и жизнь жестокая вещь.
Издеваясь, заставляет старость выглядеть глупо.

Тело дряхлеет и разваливается, величие и сила уходят.
И теперь на том месте камень, где однажды было сердце.
Но внутри этой дряхлой оболочки всё ещё живёт молодой человек,
И снова и снова сердце от стуков пульсирует.

Я помню всю радость, я помню всю боль.
И я люблю и живу! В этой жажде жизни как прежде,
Я  думаю о годах, которых было так мало
и которые пролетели так быстро.

И я соглашаюсь с упрямым фактом,
что ничто не может продолжаться вечно.
Так откройте глаза ваши, люди!
Откройте и посмотрите. Не капризный старик!
Посмотрите внимательней и увидите МЕНЯ!

Цецилия Ароновна подошла к окну и привычно промокнула слёзы шёлком портьеры.


                ЭКСПЕРИМЕНТ

                15.
               
Работы по монтажу оборудования для опытов Кляймана  были близки к завершению. Механику процесса я изучил до винтика. Внешне установка представляла открытый цилиндр, выполненный из отшлифованного  зеркала из алюминия. Вход в цилиндр, чтобы не делать дверь, вырыли  в виде траншеи. Оборудование для записи голограмм было оснащено гелий-неоновым  лазером.  Лазерный луч расщеплялся посеребренным полупрозрачным зеркалом. Одна его часть - рабочий луч лазера направлялся на фотографируемый объект  и, отразившись от него,  попадал на фотографическую пластину. Другая часть луча (вспомогательный луч) направлялся прямо на пластину. Когда два луча снова соединялись, интерференционная картина запечатлевалась на эмульсионной пленке. При освещении этой картины воссоздавался трехмерный образ объекта.
Однако  физическую  суть эксперимента я осваивал сложно и замучил профессора вопросами.
- Сущностью голографии, - терпеливо объяснял Зяма, -   основана  на интерференции чистого монохроматического и когерентного света (с одинаковой длиной волны и фазой).  Изменяя фокусировку, можно выбирать глубину восприятия, размывать или прояснять различные части визуального поля. Например, усовершенствованная техника голографии, использующая пленки с микроскопической зернистостью, позволяет получить голограмму
живого листа  дерева и, меняя фокусировку, изучать по ней его клеточную структуру под микроскопом. То есть эффекты голографии подчинены квантовым законам… Но самые интересные свойства голограмм связаны, вероятно, с возможностям "запоминания" и воспроизведения информации. Оптическая голограмма имеет распределенную память: любая ее малая часть содержит информацию обо всем образе в целом. И это свойство голографии, как явления, искушает нас, учёных, связать её с новой теорией о наличии единого космического Сознания, так обладающего аналогичными свойствами.
- То есть, с помощью голографии Вы хотите проникнуть в Сознание?
- Более того, -  зафиксировать процессы Сознания в интерференционной картине на фотопластине.
- И что же будет объектом для исследований?
- Таки наши мозги, Витя, как лоскуток ткани Единого Сознания.
- Но для Вас это опасно, профессор: у Вас же в голове  опухоль…  мало ли что!
- А что мне терять? Зато, если что-нибудь такое вылезет, - профессор скривил личико в улыбке, –  разве это не то, для чего стоило жить? Я Вам открою тайну, Витя, только Ви – никому, особенно, Циле, - профессор перешёл на шёпот, - я уже разговаривал с Матронушкой… И знаете, что она мне сказала? Лечись, говорит, сам! И  рассмеялась.
- Ну, это был, скорее всего, просто сон.
- Вот Ви опять! «Просто сон»! Как у Вас язык поворачивается! Да ведь сон и есть ниточка к Единому Сознанию, потому что внутри нейронной сети могут происходить крупномасштабные квантово-механические события, иначе говоря – наш мозг подчиняется законам Новой физики, и сон – этому доказательство. (См. прим.)
- Ну, ей Богу, мистика какая-то! А саму-то Матронушку Вы видели?
- В том-то и дело, что видел. Я  проснулся в клинике среди ночи, потому что почувствовал, что не могу свободно ноги вытянуть – что-то мешает. Включил ночник – Матрона сидит у меня в ногах и носок вяжет. Вслепую. Ведь, она слепая была от рождения, Витя. Сама маленькая, а пальчики вовсе миниатюрные, как у ребёнка.
- Ты, - говорит, - конечно, еврей, но хороший человек. Делай вот что:  представь себе свою болячку и уговаривай её от тебя отстать.  Я грех на душу возьму: помолюсь за тебя Богородице – нет конца милости Её.
Перекрестила меня и пропала. Что скажешь, Витя?
- Повторюсь, что это была галлюцинация, профессор.
- Может быть, может быть. Но Ви слышали об американском ясновидящем  Эдгаре Кейси? (См. прим.). Он говорил о мыслях, как об осязаемых вещах, и  утверждал, что  мысль есть строитель.  По его мнению, думающий человек подобен пауку, постоянно ткущему свою паутину жизни. И свои пророчества он получал в состоянии полусна. Если  механизм голографической визуализации подобен процессам  функционирования Сознания, то можно попытаться зафиксировать мысленное  проникновения в болезнь и излечения её. В самом мозге воображение и реальность совершенно неразличимы, и поэтому голографические образы могут  проявляться как физические объекты. 
Я, Витя,  на досуге читаю  записки  великого мыслителя  Блеза Паскаля. Так вот,  его племяннице удалось с помощью исступленной молитвы избавиться в течение нескольких часов от ячменя на веке. (См. прим.)
- Так,  то – ячмень. Бабушка Шура, бывало, тоже: поплюёт в глаз – и нет ячменя.
- Ваша баба Шура – талант, конечно, но ведь Ви наверняка верили в то, что ячмень исчезнет?
- Конечно, верил.
- Вот и Матронушка помогла бы мне только поверить в это чудо, а дальше я уж сам как-нибудь постарался бы.

                16.

Я непроизвольно вышел из вагона метро на той станции, от которой недалеко находилась квартира Кляйманов. 
- А, это Вы? – как-то скучно сказала Цецилия Ароновна, отворив дверь. – Заходите же, наконец, и раздевайтесь. Я пойду и заварю чай.
Ни в квартире, ни во внешности хозяйки ничего не переменилось, разве что – заметил я – руки у Цили дрожали, когда она разливала чай по чашкам  своего знаменитого Кузнецовского сервиза.
- Значит, он всё-таки решился на опыты над собой, если Вы примчались ко мне? - без обиняков перешла к делу Циля. – Что ж, я желаю вам  удачи.
- А Вам не кажется, что он немного спятил? – тоже напрямую спросил я, - то есть, помешался на своей теории.
- Так, видимо, и есть. И что из этого.
- То, что опыты могут быть    опасны для жизни профессора.
- Жить вообще опасно, - невозмутимо ответила Циля, - и, вдобавок, глупо.  «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг – такая пустая и глупая шутка», - добавила она из Лермонтова.
- Но,  при нашем уровне  технической подготовки  это вообще смахивает на эвтаназию, - возмутился я.
- А чем плоха эвтаназия? – заострилась лицом, но постаралась спокойно ответить старуха. – Я, например, ни за что не соглашусь слечь в постель раньше Зямы, чтобы мне самой не дойти до туалета.  И я отравлюсь тогда, можете не сомневаться.
- А что будет со мной, если что случится с профессором? Меня же посадят в тюрьму.
- За кого Вы нас принимаете, молодой человек? Зямочка напишет письмо и отлично обстряпает самоубийство.
- Всё равно по судам затаскают.
- Не затаскают…  Впрочем, поступайте, как знаете, - Цецилия вдруг  вскочила с кресла и бросилась к окну. Слёзы потоком брызнули из её глаз, и она опять взялась промокать их шёлковой шторой.
- Простите, молодой человек, - смогла, наконец,  вымолвить Циля, - но лично Вам действительно нечего бояться. Я вам скажу правду: рак Зямы, неизлечим. Если сможете, сделайте так, как он Вам велит, молодой человек.  Подарите ему эти последние счастливые минуты жизни,  я Вас прошу.
Лицо Цецилии Ароновны настолько обезобразила гримаса скорби, что    я даже испугался и убрался восвояси.


                17.

Ночью небеса распустились во всём своём волшебном великолепии.  Как большая капля повисла Звезда Утренняя и Вечерняя. Я полюбовался звездой и пролез через траншею в пространство круглого зеркала, чтобы наладить аппаратуру. Сердце учащённо билось. Будто сухой песок, покрывавший дно алюминиевого колодца,  был дном той самой библейской пещеры, где из ритмических колебаний  ткался живой покров, называемый  Вселенной. 
Накануне эксперимента Кляйман вдобавок простудился. Ослабленному химиотерапией организму профессора достаточно было лёгкого сквозняка либо пустяшной инфекции, чтобы воспалилось горло и поднялась температура. Я предложил отложить эксперимент, но переупрямить Зяму не удалось. Сошлись на том, что договорились с участковым врачом  из поликлиники насчёт дежурства во время опыта.
- Пора! – приказал профессор, втащил  внутрь цилиндра стул и уселся на него. Он кашлял и хрипел бронхами, звуки отражались от стен цилиндра и усиливались ими, производя невообразимый шум.
Я зажёг лазер и направил рабочий луч в затылок Кляйману. Не прошло и нескольких секунд, как в цилиндре наступила оглушительная гробовая тишина. Машинально включив дежурный свет, я проскочил траншею и нашёл профессора бездыханным.
- Врача! – заорал я не своим голосом, и доктор  тут же отозвался, высунув голову из подземного хода. «Скорую!» – крикнул я ему, но врач уже достиг Кляймана и готовился делать ему укол, а звонить в «Скорую» предоставил  мне. Карета «Скорой помощи» не заставила себя ждать и отвезла Зяму в больницу.
Потом я  позвонил Цецилии и сообщил, что с профессором случился сердечный приступ.
- Кто бы сомневался,  – как-то отрешённо отозвалась Циля.
Вынув пластину из фоторегистратора и захватив с собой компактный бытовой  лазер, я приволок всё это хозяйство домой к Кляйманам.
Цецилия Ароновна сидела закутанная в плед  в глубоком кресле и курила. Пепельница, размером с тарелку для супа, была  полна окурков.
– Хотите есть? – спросила Циля.
- Я привёз фотопластину и лазер.
- У меня нет пищи для голограмм, - сказала Циля. – Но если Вы ещё из бренной плоти, то еда в холодильнике.
Перекусив бутербродами и кофе, я на скорую руку собрал установку для расшифровки интерференционной картины, запечатлённой  фотопластиной.
Присмотревшись к голограмме (неважного качества из-за маломощного лазера), всплывшей в середине комнаты, я к своему изумлению разглядел в качестве объекта эксперимента не профессора, а двух подростков, речушку и дорогу,  засаженную по бокам абрикосовыми деревьями.
- Это же мы с Зямой! Откуда это у Вас? – хрипло произнёсла Цецилия Ароновна, неслышно подкравшаяся сзади. – Здесь нам лет по двенадцать и мы идём в школу. Видите, мы здесь шагаем по мосту через ручей, и Зяма тащит мой портфель.  Вы знаете, какие  тяжелые портфели у девчонок!? – Циля улыбнулась сквозь слёзы. - Он был такой  влюблённый, что я могла набить портфель даже железом, и он всё равно бы не сдался.
- Там и было железо, - утерев слёзы, добавила Циля. – Когда объявили кампанию по сбору металлолома, бабушка затискала в мой портфель два старых утюга, и Зяма их волок, как последний  дурак… Постойте, я точно помню, что бабушка засунула утюги в мой портфель в воскресенье, когда прибиралась в доме, потому что в субботу шабат запрещает работать. Но, если верить голограмме, в школу мы идём точно в субботу, потому что я ещё подковыривала Зяму за то, что он нарушает Закон, и я расскажу об этом бабушке. Чуть до слёз его не довела. Ведь так не бывает, Витя?
- В мнимом времени бывает, - похвастался я своими знаниями. - Профессор, видимо, задремал, и в его сне, зафиксированном голограммой, мы имеем дело с обращённым временем, то есть, с таким, где события развиваются  от следствий к причинам. И воскресенье оказалось раньше субботы.
- В каком - таком мнимом времени? – не поняла  Циля. -  В сказочном?
- Вовсе нет.  В нормальном времени, только умноженном на ;-1. 
- Вы спятили, молодой человек, - сокрушённо отозвалась Циля.
- Ничуть. Последняя модель Вселенной просчитана именно в мнимом времени.
- Вы уже излагаете, как настоящий учёный, Виктор, - Цецилия Ароновна тяжело вздохнула. –  Для Вас математика уже важнее жизни. Как и для Зямы. А может быть Вы и правы: жизнь пронеслась так быстро, что, действительно, будто бы  это была мнимая жизнь.  И зачем тогда сожалеть о ней?  Всё, как у Афанасия Фета: «Не жизни жаль с томительным дыханьем,/
Что жизнь и смерть?/А жаль того огня,/
Что просиял над целым мирозданьем,/
И в ночь идет, и плачет, уходя».
- Насчёт сердечного приступа Зямы Вы не очень переживайте, - сказала Цецилия Ароновна на прощанье, - это  не впервой, и это не его финал. Даже я к этим приступам уже привыкла.


                ПЛВ   ЗЯМЫ  КЛЯЙМАНА
               
                18.

Когда я забирал Кляймана из больницы, профессор был тих и загадочен, как ребёнок, который прячет выпавший у него  молочный зуб. К тому же он  всю дорогу бурчал видимо привязавшуюся к нему песню: «Там за облаками/ Там, там – та – рам, там – та – рам».
- Вас что-то беспокоит?- для разведки спросил  я Зяму.
На что он загадочно ответил: 
- Витя, я уже не тот профессор Кляйман, которого Ви знали. Зачем Ви только поторопились вызывать «Скорую»?
- Как зачем? Вы бы померли, и всё.
- Нет, не всё, Витя, не всё.
- А что же ещё?
- Я видел, где мы идём.
Таксист, в присутствии которого происходил этот разговор, зыркнул на пассажиров взглядом через зеркало заднего вида.
- И куда мы идём, профессор? – шепотом спросил  я.
- Мы  идём в страну с хрустальными реками и берегами, в которой живут удивительные…э… люди. Подробности позже, а то наш балагула (извозчик – прим. авт.)  решит, что везёт сумасшедших.
Добравшись до дома и умиленно облобызавшись с женой, Зяма пожелал отдохнуть от «бестолковой медицины» и назначил мне визит  только на следующий день.
Я сначала обиделся,  однако молодость взяла своё и обида развеялась. На улице уже чувствовалась весна.  Она пахла солнцем и грязным снегом и  пробовала голоса редких птиц перед ежегодным вокальным конкурсом за выбор подруг для спаривания. Смуглые монголоиды  драили натоптанные тротуары с безразличием падших ангелов. Встречные потоки прохожих  шершаво тёрлись  друг о друга, но как-то не очень верилось, что  они спешат по неотложным делам. Скорее, людей из недр квартир выталкивала на улицу мелкая озабоченность и удушливая  бессмыслица.
Вглядываясь в  лица, я опять не видел ничего настоящего:  ни нежной влажности в глазах от любви, ни  отрешённой преданности идее. Может быть,  это действительно были только  голографические модели некоего удалённого оригинала, где кипит иная жизнь?
Ведь пульс чего-то истинного  я ощутил в гостях у профессора и его жены, где под пылью запущенного жилья бились жилки сознания, образовывая интеллектуальный организм, в котором было  комфортно  думать.
Вот, наконец, я  был близко знаком с людьми, которых  не особенно заботил быт, но они много трудились над прозрачной материей мысли,  кроя из неё куски,  превращавшиеся в хорошие твёрдые вещи.
Я ещё  долго бродил по раскисшим улицам, размышляя над  раздвоенностью человека, в котором иллюзия переплеталась с реальностью, и нелегко было отличить одно от другого. Машинально  я зашел в растворенные двери храма  (не забыв перекреститься на крыльце)  и сразу почувствовал облегчение.
В храме жила тысячелетняя уверенность в Истине, снимавшая  надоедливые сомнения о смысле  существования. Вот ведь стоит Храм Божий и  христиане на таинстве Евхаристии вкушают Тело и Кровь Спасителя, соединяясь с Ним. Значит, у верующих есть смысл  жизни и особенно – смерти?  А что есть у него, Виктора - «Ткача»?  «Отче Наш», которой научила баба Шура,  маловато будет. Профессор собирается приблизиться к Богу через науку. Тоже как-то не очень: к единому Сознанию – может быть, но к вере  – вряд ли. Вера – дар, и как талант, даётся не каждому. В  квантовой физике ведущую роль  играет наблюдатель, в религии – сам верующий. Очень похожие позиции. Но есть ли тут более глубокая связь?  Вот вопрос.
Я  купил в церковной лавке и зажег несколько свечек о здравии и за упокой родных мне людей. Хотел поставить свечки так же за здравие Зямы и Цили, но поопасился, потому что они были иудейского исповедования, и неизвестно, как бы на  это отреагировал православный храм. Да и их самих спросить не мешало.
Стоя перед иконостасом  и разглядывая лики святых, я вдруг подумал, что может быть это и есть те оригиналы, с которых списываются голографические портреты людей невидимого мира. Но, человек искажает квантовую реальность, грубо, формально прикасаясь к ней,  и  лики  обретают  иллюзорность личин. 
Даже сама техника написания икон свидетельствовала, что образы святых были явлены художнику из трёхмерных видений.  Лица  изображены с теменем, висками и ушами, отвернутыми вперед и как бы распластанными на плоскости иконы, с повернутыми к зрителю плоскостями носа и других частей лица, которые не должны были бы быть показаны. Также видны были одновременно горбы, спина и грудь, и другие аналогичные соединения поверхностей профиля и фаса, что  напоминало перенесение на плоскость голографических трёхмерных образов.
То есть, богомазы списывали  натуру с более глубокой реальности  и использовали   метафорические приёмы ремесла.
Я вспомнил, что как бы так же  для иконографии   физик Дэвид  Бом самолично придумал метафору  и назвал её - голограммой.

                19.

На следующий день я прибыл к профессору точно к назначенному часу. Зяма был нарядно одет: в пиджачный костюм и свежую сорочку. Циля заварила ароматный чай в заварном чайнике из своего «Кузнецовского фарфора» и, кажется, даже переменила шейный платок. Словом, старики приготовились, словно к торжеству. Позже выяснилось, что приготовлениями руководил единолично профессор, а Циля также, как я, находилась в неведении и лишь не перечила мужу.
Зяма пыхтел, закатывал глаза и тянул время, пока Цецилия Ароновна  не обозвала его малахольным.
- Слушайте сюда, - с  важностью произнёс Зяма, - я понимаю ваше нетерпение, но и вы должны понять, что я сейчас скажу о том, что, возможно, и есть самое главное событие в моей жизни.
- Зяма, не размазывай кашу, - не оценила пафоса мужа Цецилия Ароновна.
- Циля, помолчи, когда я уже начал. Так вот, друзья мои, вам, конечно, известно, что врачи вернули меня с того света. Они всегда так говорят, чтобы преувеличить своё участие. Но на сей раз они попали в точку. Я действительно видел тот свет, и именно – Свет!
Профессор сделал  паузу для организации фразы и продолжал:
- Друзья мои, когда я умер…
- Зяма, ты бы не мог больше не произносить этого скверного слова, а то я, кажется, скоро последую за тобой, - опять перебила мужа Циля.
- Скверного? – вскричал Зяма. – Да в том и состоит ошибка большей части человечества, что люди считают смерть скверной. Роковая ошибка! Поэтому люди живут, как трусливые овцы, придумывая себе бесконечные труды и развлечения, чтобы только не думать о своей «неизлечимой болезни». Поэтому они призвали Бога на Землю, чтобы Он излечил их. И они умертвили Его, чтобы убедиться, что излечение возможно. Однако  не просто убили: не забросали камнями, не четвертовали, не зарыли живьём в могилу, а именно распяли. Почему так? Вы не задумывались, молодой человек?
- Нет, не думал. По еврейским обычаям, наверно, - растерянно ответил я.
- У евреев никогда не было обычая распинать людей! – возмущённо выпалил Зяма. – Так что история дождалась, когда придут римляне, у которых как раз был обычай распинать на кресте самых отъявленных преступников. И только тогда  распяли Иисуса Христа.
- Зачем же  понадобилось именно распинать?
- Да потому что Его распинали на кресте, глупый Ви человек! – захлёбывался от восторга Зяма. – А что такое крест? Это – символ света и вечной жизни в древнейших религиях Земли.  А что такое свет?
- Пучок фотонов, - ответил я.
- Эврика! – Теперь Ви понимаете, что я видел?
- Нет, -  я даже покраснел, стесняясь своей тупости.
- Я видел вечную жизнь и вечных людей, вот что! – возопил Зяма.
- Милый, мы тебе верим, только успокойся, иначе тебя снова хватит удар, -  вмешалась Цецилия Ароновна.
- Чтоб я так жил! Я готов. Впрочем,  не готов, мне  надо ещё многое успеть.
- Так что же ты всё-таки видел? -  в нетерпении спросила Цецилия.
И  Зяма приступил  собственно к своим «приключениям» (как он их назвал).
«Когда я умер,  то обнаружил, что вышел из собственного тела и парю над ним. Скажу честно, моё туловище показалось мне весьма невзрачным. Я смотрел, как надо мной суетились врачи, и не очень понимал, что они со мной делают и что вообще происходит. Это длилось недолго и вскоре  меня как бы втянуло в темный туннель и понесло с огромной скоростью. Но, вдруг, впереди я увидел яркий свет. Это было такое же ощущение, будто ты выныриваешь из глубины навстречу солнцу…
- Виктор, Ви  когда-нибудь выныривали из глубины воды навстречу солнцу?
- Да, конечно, когда был мальчишкой, я любил нырнуть поглубже, а потом скользить вверх, словно в пучке солнечных лучей.
- Вот и со мной произошло подобное, - продолжал Кляйман, - я вынырнул… на залитой светом лесной поляне. Пели птицы,  пахли цветы, лилась прекрасная музыка, словом, я думал, что попал в Рай.   И вдруг я увидел, что ко мне подходят мама и папа, и дядя Сёма, и ещё дядя – Яся, и дядя по маме – тоже Сёма. И я не знал, кого больше из них люблю.  Там было ещё много незнакомых людей.  Все эти люди или, может быть, существа имели полупрозрачные, переливчатые тела, и по  их телам бежали электрические молнии, которые, казалось, исходили из сердца. Этот свет оставлял впечатление необыкновенной легкости, радости и приводил в экстаз:  я чувствовал их бесконечную любовь ко мне и свою любовь к ним. Я был счастлив, но тут дядя Сёма (по маме) стал просить меня вернуться обратно, потому что моё время ещё не наступило. И другие стали просить о том же.  Зачем? – сказал я. – мне здесь прекрасно. Нет, - убеждали они, - возвращайся на землю и служи людям дальше. Мне пришлось согласиться. Но прежде, чем мне отправиться обратно, перед моим мысленным взором в одно мгновение прокрутилась вся  жизнь: от рождения и до смерти – исключительно подробно, в мельчайших деталях. И я понял, что небесные люди правы, и что у меня ещё есть желание и силы, оставаясь в своём земном теле, принести людям пользу. Потому что в этой новой великой реальности более всего почитались любовь и знания. Они, кажется, даже питались  амброзией вечно нового знания. Таки я и вернулся».
Зяма закончил рассказ и дожидался оваций. Но я и Циля молчали. Наконец, она сказала:
- Зяма, у тебя бледный вид, ты не волнуйся, только ведь тебе это всё приснилось.
Зяма  надулся и замолчал.
Однако я отнёсся к приключению профессора иначе.
- Я недавно прочёл, - сказал я, - что почти все, возвратившиеся с того света, минуют тёмный туннель и видят свет в конце его. У этого явления есть даже название: постлетальное восприятие (ПЛВ).
- Всё равно – конец один, - сухо отозвалась  Цецилия.
- Циля, да что с тобой? Я только что сказал о самом главном: смерть есть, но мы не исчезаем! – завопил Зяма. - Помнишь, как я нёс твой портфель с металлоломом? И мне воздалось: ты вышла замуж за невзрачного  шибзика. И за эту мою смерть мне воздалось: я видел свет!
И тут Цецилия Ароновна сделалась близка к обмороку: она откинулась на спинку кресла и закатила глаза.
-  Витя, скорей воды!- испугался Кляйман.
Выпив воды, Цецилия успокоилась, перевела взгляд на мужа  и спросила слабым голосом:
- Зяма, откуда ты узнал про портфель?
- Какой портфель, Цилечка?
- С металлоломом.
- Да так просто, в голову пришло.
- Так  просто даже кошки не рожают, Зяма.
- Я ничего не узнавал, я это видел в  своём путешествие на тот свет.
- Борментально! – произнесла Циля.
- Она хочет сказать, профессор, - вмешался я, - что недавно мы с Цецилией Ароновной так же видели эпизод с портфелем, создав голограмму, полученную в нашем с Вами эксперименте. И Вам каким-то образом удалось сейчас обратить внимание именно на этот момент.
Настала очередь изумиться профессору.
- И что Ви думаете по этому факту, Витя? –  спросил Зяма.
- Думаю, у  Вас появились новые способности, возможно, даже экстрасенсорные, профессор. (См. прим.).
- И верно, Витя, я  будто заново родился: я поверил в жизнь  сознания  за пределами  смерти   тела. Запредельный мир — это мир, в котором правит мысль. Оказывается, всё, что я называл жизнью прежде, было только подготовкой к ней!   Но, на счёт моих экстрасенсорных способностей ты, конечно, хватил лишнего. Это синхронизм – и ничего больше.
- Витя, - Цецилия Ароновна разлепила руки,  которыми  от ужаса прикрыла лицо, - не бросайте писать стихи. Вдруг у Вас получиться и Вы станете умным поэтом, таким, как Фёдор Иванович Тютчев: «Брала знакомые листы/ И чудно так на них глядела,/ Как души смотрят с высоты/ На ими брошенное тело...».
- Витя, - тут же отреагировал Зяма, - ни в коем случае! Ви же видите: мы только начали, а уже что происходит. Стихи всё погубят – поверьте моему опыту.               



                ОТЕЦ  ГЕННАДИЙ
               
                20.

Святой Фома Аквинат разрешал идти к истине двумя путями, твердо веря, что истина — одна. Именно потому что вера истинна, ничто, обнаруженное в природе, не может ей противоречить. Именно потому что вера истинна, ничто, основанное на вере, не может противоречить науке.
Научные данные, которые считали в XIX веке несовместимыми с верой, почти все оказались в XX веке ненаучными. Материалисты — и те покидают материализм, а ученые, проповедовавшие детерминизм даже в психологии, склоняются теперь к индетерминизму в физике.  (См. прим.).
                Г. К. Честертон
               

                21.

При ходьбе мне всегда хорошо думалось. Я любил, распахнув пальто,  подставить грудь ветру. Преодолевая мощное упругое сопротивление, я  чувствовал себя живым и полным сил. И будто, действительно, вместе с ветром, в голову залетали свежие мысли,  и выметался накопившийся сор.
Мне вспомнился фильм, в котором американец, путешествуя по Тибету, зачем-то  взялся рыть яму в Лхасе. И  тут же вокруг него собралась толпа горожан и стала выбирать из земли дождевых червей  потому,  что черви так же считались братьями людей, и в них, по словам мудрецов - махатм, могли переселиться человеческие души. Говорят,  тибетские ламы, оставаясь в своём живом теле,  могли войти в некий лабиринт, соединяющий все аспекты существования, в том числе войти и в червей.
Говорят, самосовершенствование, доступно всякому человеку: с помощью специальных упражнений под музыку, с помощью танцев и тренировок дыхания. Ведь в надежде обрести сверхчеловеческие качества  танцевал философ Ницше, но вместо достижения совершенства закончил жизнь безумием. Значит, Ницше был робкий философ, не выходящий из пределов видимого.  Как и Понтий Пилат, принявший  Христа просто за ненормального еврея.
На пути  выросла знакомая церковь, и я зашёл внутрь. Я  подошёл к иконостасу и стал пристально всматриваться в лики Святых, словно пытаясь через них, как через окна, увидеть  свет, льющийся из иного мира.
Началась исповедь, я встал в очередь к священнику.
- В чём  ты грешен? – спросил  батюшка.
- Дерзаю у небес ответов на вечные вопросы.
- Ты бы лучше, юноша, молился и стяжал дары Духа Святого, а не занимался суемудрием», - посоветовал священник.- По Писанию : глаголю бо благодатию, давшеюся мне, не мудрствовати паче, еже подобает мудрствовати. 
А если мне подобает «паче мудрствовати»? – подумал я и пожалел, что заговорил с попом.- Какие они все всё-таки  твердолобые! Уже и наука стала уважать религиозные догмы, а попы всё талдычат: «не мудрствовати»!  Ведь сказано в Библии, мир был сотворён из ничего (ex nihio – прим. авт.), тоже говорит и современная наука. Бог сотворил мир Словом. Но слово и есть высшая организация информации. Господа называют Поэтом неба и земли. И  математики утверждают: в строении мира заложен эстетический принцип симметрии. Рассуждая о большом разуме, объединяющем иерархию всех меньших, многие учёные признали, что такая концепция так же близка к понятию Бога.
Я ещё долго стоял перед иконостасом, погруженный в свои мысли, пока кто-то осторожно не тронул меня за плечо. Это оказался тот самый священник. 
- О чём  задумались, молодой человек? – спросил батюшка.
Я очнулся и впервые внимательно всмотрелся в священника. Тот был ещё не стар, выше среднего роста, русые  волосы породисто курчавились в его аккуратной бороде. Какой путь привел в Храм этого человека? И я вдруг решил  познакомиться со священником. 
- Как Вас зовут, батюшка? – спросил я его.
- Отец Геннадий. А Вас как величать?
Я представился, и священник неожиданно пригласил меня потрапезничать  вдвоём.
- Какими же вопросами Вы дерзаете небеса? – с улыбкой спросил отец Геннадий, потчуя гостя чаем с бергамотом, вкусными домашними булочками  и вишневым вареньем.
Я смутился, поминая своё невысокое мнение о попах, и, как всегда, густо покраснел.
- Не стесняйтесь, - ободрил меня батюшка, - Ваши вопросы как раз для меня самые интересные. А то я чувствую себя среди прихожан, главным образом,  консультантом по быту.  В Вас же я угадываю молодого учёного – так ведь?  И мне страшно любопытно, что сейчас творится в науке. Я окончил политехнический институт, работал инженером, и меня вдруг потянуло пособлять при строительстве храма. Там  я  встретил своего духовного отца, который направил меня на путь священства. Теперь Вы понимаете мой интерес к научным темам? Вот и ответьте:  с точки зрения современной науки, есть Бог или нет?
Я улыбнулся вопросу, исходящему из уст священника и сказал:
- Теоретический разум тут бессилен. Доказательство существования Бога находится вне компетенции науки.
- Вот и я не могу ответить, когда мне задают такой же вопрос. Но я говорю: есть Бог!
- А Вы смогли бы ответить иначе?
- Но я слышал, теперь считается, что история Вселенной началась с Большого Взрыва? (См. прим.).
- Наша Вселенная – возможно, но что-то ведь было и до неё.
- Почему Вы так уверены?
- Потому что после Большого Взрыва Вселенная начала стремительно расширяться в немыслимых масштабах, что должно было произвести в Космосе совершенный хаос. Но разве Вы наблюдаете хаос?
- Я наблюдаю удивительную гармонию.
- Вот-вот, а это означает, что именно гармония существовала в самом начале.
- В Начале! – благоговейно повторил отец Геннадий.
- К сожалению, пока не будут найдены причины Большого Взрыва, мы не сможем объяснить наблюдаемой однородности мира. Вот если бы вначале был…
- Рай! – догадался священник. – Но доказать этого наука не может, так?
- Не может. Однако нынешние учёные постулировали так называемый «антропный принцип».
- Антропос – это человек, - проявил свою осведомлённость батюшка.
- Этот принцип звучит примерно так:  Вселенная приспособлена для существования жизни именно человека, и законы физики подобраны таким образом, чтобы гарантировать его существование.
- Вот так – так! Значит, и в науке есть  теперь некий  «гарант»?  Догадались, ибо сказано: «радость моя — с сынами человеческими».
- И если классическая наука   рассматривала реальность, как систему, сложенную из отдельных частей, то нынешняя,  современная  физика  рассматривает части, как производное от целого.
- От Бога?
- Опять же – не могу утверждать. Но, по крайней мере, глупо думать, что бессознательная, инертная материя Вселенной стала вдруг осознавать себя и творить мир случайно. Ведь даже Дарвин верил в некую силу, которая вдохнула жизнь в первоначальную клетку.
- Ох, как верно Вы говорите, молодой человек, - расчувствовался батюшка.- Но если даже наука стала ближе к религии, то отчего идёт  расцерковление народа?
- Я думаю, против религии выступают  посредственные умы. Ведущие современные физики считают именно единое поле Сознания фундаментальным свойством Вселенной.
- Но церкви пустеют, –   сокрушённо вздохнул  священник. – Как и было предсказано Христом и Его апостолами, что со временем повсюду оскудеет христианская вера и со всех сторон раздадутся победные клики торжествующего неверия. (См. прим.). 
- Всё от невежества и полузнания. Эти злые силы равно направлены, как против науки, так и против  религии.
- Да, невежество… Молятся, как попало и когда, как говорится, припрёт. Словно язычники.  А скажи, учёный,  не мог бы ты преподать какой-нибудь научный урок моей пастве, чтобы она тоже прониклась интересом к науке?  А то ведь что получается: чудесами пользуются, то есть - компьютерами, телефонами,  а в корень не зрят.
И тут меня осенило.
- Пожалуй, что  можно кое-что показать вашей пастве, - ответил  я, но думал уже о другом. - Отец Геннадий, есть ли в  Вашем храме какая - нибудь  древняя икона?
- Может и  есть! – настороженно отозвался  батюшка. – Но почему Вы спрашиваете?
- Да так, вдруг подумалось.
- Хм, подумалось!  Может быть, кто-то Вам подсказал?
- Ну, если только интуиция.
- Я знаю про интуицию, - подозрительно глядя на меня, сказал священник. – Это когда приходит неизвестно откуда, например, нужное слово или ответ. Но, что касается иконы – какая тут интуиция?
Я встал из-за стола, жалея, что затеял разговор на эту тему.
- А зачем Вам старая икона? – не спешил отпускать гостя  священник.
Тогда я  решил немного слукавить:
- Вот представьте, батюшка, что у вас под сводами церкви висит в воздухе трёхмерное, то есть объёмное изображение  Святого…  Я думаю, что это произвело бы большое впечатление на прихожан.
- Значит,  Вы можете сотворить в церкви так называемую голограмму?
- Да, могу.
- Это меняет дело. С нас ведь тоже требуют новых идей, чтобы привлечь народ. И знаете, я  Вам почему-то доверяю, молодой человек.  Есть у нас такая  икона. И, кажется, даже очень старого письма, и очень, по-видимому, дорогая. Вот я и насторожился…  Но, к несчастью,  икона испорчена муаром.
- Как испорчена?
- Отец дьякон считает, что её проклял какой-то колдун, и с тех пор половина образа будто скрыта чёрным крепом.  И очистить никак невозможно. Сколько не старались – муар упорно выступает. Вот  мы спрятали икону в запасник, от греха подальше.
- А что  за икона?
- Она зовётся Богоматерь «Всецарица».  Чудная старая работа. (См. прим.).
- Думаю, это как раз то, что нужно.  А не могли бы Вы  одолжить «Всецарицу» в институт для эксперимента…  на некоторое время.
- Об этом и речи быть не может! – возмутился священник. – И потом, Вы же обещали голограмму.
- На счёт голограммы – будьте уверены. Для голограммы мы с Вами подберём другой образ. Сохранность ценности я гарантирую. Кстати, Вы можете  приставить к иконе сопровождение.
- Само собой,- пошёл на попятную батюшка искушённый моими посулами, и согласился на сделку.






                «ВСЕЦАРИЦА»

                22.               

У Кляйманов я  был встречен нетерпеливым ожиданием профессора. В зале своей квартиры Зяма  натянул бельевые верёвки и прикрепил к ним  прищепками томограммы своего тонко нарезанного рентгеном мозга. Зрелище получилось не из приятных. Дефилируя вдоль плёнок, развешенных на уровне головы,  Зяма  напоминал зомби на прогулке.               
- Ви, кажется, обещали Циле посмотреть мои томограммы в голографическом виде, - вместо приветствия сказал Кляйман. -  Таки  делайте, раз обещали.
Ничего я не обещал, -  подумал я, -  но возражать не стал и кое-как настроил аппаратуру. Но, как и думал,  из этой затеи ничего не вышло.  И мощность лазера была недостаточна, и схема  толком не продумана.
Профессор был разочарован, но не сдавался.
- В таком случае давайте, Витя, поработаем с интерференционной картиной на фотопластине, полученной в лаборатории во время эксперимента. Я думаю, что, меняя фокусировку  луча лазера, мы можем наткнуться на нечто интересное.
- Так мы это уже делали с Цецилией Ароновной.
- Ви делали один раз, а я имею в виду полное последовательное сканирование.
И действительно, сканируя фотопластину с интерференционной картиной на ней, меня углы падения лазерного луча, мы вдруг наткнулись  на серию нечётких, но поразительных  образов. Среди них были городские строения, сельские пейзажи, и даже люди. Профессорская чета обомлела. Кляйманы буквально захлёбывались от восторга.
«Это ж  Одесса!» или  «  Какой ты был всё-таки шибзик, Зяма!» и т.д.
Удивляло и другое: многое, что было зашифровано на фотопластине, а затем раскодировано, с ними вообще никогда не происходило – это профессор помнил точно.
-  Какой древний самолёт? - недоумевал Кляйман. - А это что ещё за секс-модель?
Цецилия Ароновна  посмотрела на мужа и не без ехидства в голосе сказала:
- Это  твои мечты, Зяма.
Кляйман покраснел, но не стал оправдываться, только сморщился в виноватой  улыбке.
-В детстве я мечтал стать лётчиком, но не прошёл, конечно,  по 5-й графе  в паспорте. (См. прим.).
Порой  в комнате всплывали безобразные чудовища – сны Зямы, напоминающие картины Сальвадора Дали; иногда – слишком интимные сцены, чтобы демонстрировать их постороннему человеку, и Кляйман прекращал сеанс. (См. прим.).
-Вей з мир, – Зяма сложил вместе свои маленькие ладошки и устремил глаза вверх (очевидно к еврейскому Богу). – Там всё помнят. Настоящее свёртывается и становится частью прошлого, но не перестаёт существовать: оно отправляется в своё космическое хранилище. Ясновидящий  Эдгар Кейси надиктовывал целые тома из истории человеческой расы и был поразительно точен в деталях. Но что мы будем из этого иметь, молодой человек?
- То, что доступ к своему прошлому может иметь каждый человек, - ответил я в тон учителю.
- Почему  так? – спросил Зяма.
-  Вы же сами говорили, профессор, что запись прошлого, судя по всему, не привязана к конкретному месту, а подобно информации в голограмме имеет нелокальный характер, как бы распределённый по всему пространству Сознания. И тут всё дело в переключателе – мозге.
- Кашерный продукт мысли! – воскликнул Зяма. – Какой хорошо грамотный у меня ученик. Он больше не ткёт портянки из холста, а взялся информационную ткань Вселенной. Но, если везде – только информация о материи, где сама материя?
- Бог, наверное,  создаёт, - ответил я.
Зяма  рухнул в кресло.
- Вас  так и тянет к религии, будто она мёдом намазана.
- Давайте проверим.  Я тут с одним священником договорился: он согласен дать нам для опытов старинную икону Богоматери  «Всецарицу».
- Борментально! – изрекла Цецилия.
- Чушь! – отозвался Зяма. – Это с какой  стати мы будем исследовать доски?
- Икона намолена тысячами людей. Она должна многое знать. К тому же она – чудотворная.
- Витя, доска -  не кристалл, а краска - не фотоэмульсия – чему там запоминать?
- А каким образом фотоэмульсия фиксирует Ваши сны, профессор?..  Кстати, бабушка Шура говорила,  что  «Всецарица» исцеляла  больных раком,  и по преданию была написана самим евангелистом Лукой. (См. прим.).
- Ваш Лука –  христианин, а мой Зяма –  иудей, - вставила  Циля.
 Но профессор уже проникся  идеей  своего ассистента.
- А ещё что говорила Ваша бабушка?
- Ещё говорила, что «Всецарица» помогала бороться против ересей и колдовства, которые вредили христианству, «подобно раковой опухоли», - вспомнил Виктор.
- Раковые опухоли даже в религии исцеляла? –  ещё более заинтересовался Зяма.
- «Раковые опухоли христианства» и рак Зямы слишком далёкие друг от друга понятия, - опять возразила  Циля.
- Однако ж  именуем-то мы их одинаково, - неожиданно выпалил я.
Цецилия Ароновна была поражена.
- Откуда Вам пришла в голову такая  восхитительно дурацкая мысль? По-вашему, и язык подобен голограмме?
Профессор вдруг запел: «Утки все парами, как с волной волна…».
- Замолчи, - приказала Циля, - голос у тебя сильный, но противный. И причём тут утки?
- Утки – парами,  как с волной – волна, - повторил Зяма. – Автор слов – Поженян,  наверняка, интуитивно чувствовал парность событий.
- Что ты несёшь? – возмутилась Циля. – Я имела лекции в Литературном институте, где учился Гриша Поженян. Он был герой: отбил у немцев водопроводную станцию и напоил Одессу. Но никакой твоей физики он не знал.
- Но, у него была мать – еврейка, значит, он читал Тору, – упрямо твердил Зяма. – А еврейский Бог даже не именуем. Еврейский Бог  такой, как сказал  Роберт Оппенгеймер: «Если мы спросим, например, постоянно ли нахождение электрона, нужно сказать „нет“, если мы спросим, изменяется ли местонахождения электрона с течением времени, нужно сказать „нет“, если мы спросим, неподвижен ли электрон, нужно сказать „нет“, если мы спросим, движется ли он, нужно сказать „нет“».  Еврею не обязательно знать про волновой мир, чтобы писать стихи о нём. (См. прим.).
- Зяма, ты сам, как утка - умный, но ты совсем свихнулся, - с досадой бросила Циля.   
23.               

Сперва «Всецарицу» с большими предостороженностями привезли в квартиру Кляйманов. Вид её поразил  супругов.
- Какая фемина! – восхитился Зяма. – Она достойна всего и всех.
- Мадонне  Леонардо далеко до неё,- согласилась Циля.
Но голограмма иконы проявилась не одна: она повисла в воздухе в окружении  туманного облака едва различимых картин.   Зяма узнал храм на острове Кипр  в Греции на Святой Горе Афон в  Ватопедской обители – последний приют образа Богоматери «Всецарица».
- Мы с Зямой участвовали в круизе по Эгейскому морю, - как сомнамбула, вещала Циля, -  полуостров Халкидики формой напоминает трезубец, пронзающий море своими «пальцами».  Один из трех “пальцев” носит имя мифического гиганта Афона. Там сейчас около 20-ти монастырей, и  просто  невыносимая красота и…покой. Жалко, что женщин на гору Афон не пускают…
Но профессору было не до воспоминаний. Он буквально присосался к голограмме  и от возбуждения размахивал руками.
- Витя, сколько времени осталось у нас, пока из церкви не придут за иконой? – спросил Кляйман.
- Часа три, - ответил я.
- Тогда поспешим  в лабораторию. Надо включить в суперпозицию с иконой более мощный лазер и наше круглое зеркало.
- Оставь это, Зяма! – взмолилась Цецилия. – Ты ещё слаб, и меня плохое предчувствие.
- А у меня предчувствие, что мы добрались до Большой планетарной голограммы. Эти  сопутствующие картины -  из памяти более позднего списка иконы, а может быть и  первичного, - возбуждённо тараторил  Кляйман.
В лаборатории института  я  поставил икону на стул, прислонив к спинке, и направил на неё рабочий луч лазера.   Другой стул притащил профессор и взгромоздился на него.
- Виктор, не надо пулять лазером в мою голову – цельтесь в сердце, так оно вернее будет.
Что будет «вернее», я не понял, но появилось  нехорошее предчувствие.
Я  подключил аппаратуру, и вскоре вокруг головы профессора образовалось светящееся тороидальное тело, медленно колыхавшееся от малейшего движения воздуха. Я  стал слегка крутить юстировочный винт лазера и вдруг образ Богородицы с Младенцем содрогнулся и стал заволакиваться чёрным дымом. Я тут же  погасил лазер, но это ничего не изменило: чернота будто обрызгала тускло мерцающий во тьме образ «Всецарицы».
Кто-то громко постучал снаружи по тонкой стенке круглого зеркала. Миллионы световых точек взметнулись вверх и мгновенно погасли. Голограмма исчезла, а профессор  вылез из кресла и принялся бродить по песчаному полу  цилиндра,  шатаясь, как пьяный.
Я  включил дежурный свет и бросился к Кляйману.  Зяма не узнал меня.  Я попытался привести профессора в чувство с помощью нашатырного спирта, но безрезультатно:  когда я назвал Кляймана по имени, Зяма лишь недоуменно на меня взглянул: он  забыл  своё имя.
Я  вызвал «Скорую помощь» и профессора   увезли  в близлежащую психушку, а  «Всецарицу» забрали священник о. Геннадий и дьяк из храма (это они стучали по круглому зеркалу, напоминая, что условленное время аренды иконы закончилось).
 Я захватил  фотопластины и помчался к Цецилии.
- Я чувствовала, что закончится чем-то подобным,  - сказала Циля, - нельзя так надоедать Богу.
– Но мы не использовали никакого силового оборудования - оправдывался я, - этот эксперимент вообще какой-то дурацкий. Откуда-то вдруг индуцировалось новое излучение, которое, по-видимому  отключило память профессора.
- Где театр, там и закулисье.,  – покачала головой Циля.
Я опять настроил установку для получения голограмм, но «Всецарица» не появилась, зато в комнате «всплыл»  Зяма с пустыми  глазами идиота. 
Циля обняла  пространство голограммы мужа и  заплакала.
- Витя, что вы еще там натворили? – спросила она сквозь слёзы.
И я снова пересказал ход опыта самым подробным образом и добавил:
- Единственное, что я в этот раз внёс от себя, так это – молитву.
- Какую молитву?
- Ну, я заранее выучил молитву «Всецарице» и шептал её во время сеанса:  «Образом радостотворным честныя Всецарицы, желанием теплым взыскающих благодати Твоея спаси, Владычице; избави от обстояний к Тебе прибегающих; от всякия напасти огради стадо Твое, к заступлению Твоему взывающее присно».
И как только я закончил молиться появился этот светящийся тор. Он был будто живой, и, как мне показалось,   будто обнял голову профессора.
- Ты думаешь это как-нибудь связано с иконой?
- Возможно.  Кстати, в лаборатории на голограмме сначала не было муара. Но потом появился чёрный дым, который стал заволакивать образ. А потом постучали служители церкви, и всё исчезло. В общем, я ничего не понимаю.
- Ну, нет уж! - сорвалась на крик  Цецилия. – Витя, теперь Вы ищите мне Зяму или я отравлюсь!
Я  вышел в  шумный, скрежещущий железом город. Легко сказать – «ищите»! - думал я.- Память Зямы может быть, где угодно. Даже везде. Даже вот здесь! – Я до боли сжал руку в кулак, будто поймал память профессора и ни за что не хотел опять её потерять. И зачем только я  взялся молиться в пространстве эксперимента? Чтобы ублажить «Всецарицу» и вылечить профессора от рака.  Но  и тут ошибся: чуть-чуть изменив угол настройки,  я, видимо,  перевёл систему в другой пространственно-временной континуум, где был зафиксирован момент порчи иконы. Одним словом, сам был виноват во всём, и к тому же остался один на один с мистическими силами.  Что делать? На ум приходила только одна  мысль: надо как-то найти этого колдуна, уничтожить его и снова просить милости у иконы. Легко сказать…
             

БЕДЛАМ
               
                24.

                Не дай мне Бог сойти с ума.
                Нет, легче  посох и сума.
                А.С. Пушкин

 Теперь на меня   свалилась  ещё и обязанность посещать профессора в  «психушке».
Больница выглядела более чем внушительно. Она имела автономную котельную, пищеблок и собственный морг. Наверняка так же, что  все посещающие это заведение проникались чувством  величия власти душевных болезней и тягостным настроением,  создаваемым  воображением творящегося тут действа.
Для ознакомления с новой для себя темой я порылся в Интернете и наткнулся на любопытный факт. Лондонский сумасшедший дом - Бедлам, был, будто нарочно, расположен напротив тюрьмы – всемирно известного Тауэра.  Занятное совпадение:  тело – в Тауэр, мысль – в психушку.
Профессора Кляймана положили в отделение, именуемое в больнице  «сборной солянкой». Ибо здесь вперемешку лежали пожилые алкоголики, молодые наркоманы и юноши, страдающие страхом перед службой в армии.  Алкоголики  терпеливо переносили тюремный режим, мечтая о том дне, когда отбудут срок, и  немедленно «осадятся  сивухой» до беспамятства. Причин болезни большей части контингента я долго не мог понять, а когда понял,  был  расстроен и раздосадован. Молодые ребята - не старше тридцати оказались «долбанутыми» или наркушами. Эти  вели себя  разнообразно. Иные подпрыгивали, подобно козлятам, чтобы дотянутся до чего-то лишь им видимого; другие  быстрым шагом неустанно мерили длинный коридор; третьи сидели с загадочным видом, что-то бормоча себе под нос; четвёртые громко и несвязно бубнили, мешая спать соседям по палате, за что были неоднократно,  но безрезультатно биты. Часть пациентов  беспробудно спала,  многие  – не спали вовсе.  Косящие  от армии уныло отсиживали дни на приставных стульчиках в коридоре, и порой им казалось, что лучше бы они оттрубили год в войсках. Однако здесь в них по крайней мере никто не собирался  стрелять.
Персонал обращался с больными, как со стадом скотов. С  беспомощными (к ним принадлежал и потерявший память профессор  Кляйман)  вообще не церемонились. Тем более что Зяма Иммануилович сразу вызвал к себе особое отношение, так как мочился в кровать.
По этой причине мне позволили бывать в отделении ежедневно: кормить учителя  с ложечки и перестилать ему постель. То есть впечатлений я набрался досыта. Причём, здесь, видимо, никто не боялся огласки:  сумасшедшие были даже более бесправны, чем заключённые в тюрьмах.
Меня поражало и раздражало всё:  в отделении на шестьдесят коек,  плотно притиснутых друг к другу в шести палатах, работало лишь два врача: заведующий отделением и ординатор. Тем не менее, текучесть контингента  (это называлось «движением коек») была значительной: выписывали и принимали человек по пять в день. Чтобы справиться с таким потоком, требовалось значительное число медсестёр и санитарок. Их выбирали из бывших  спортсменок - разрядниц по гребле, метанию молота и т. п.  «Здесь не забалуешь», - догадывался я. 
Убожество заведения бросалось в глаза.  Замызганность, засаленность, тараканы и въедающийся в мозг запах нечистот и ансисептиков были  результатом существования загнанного в клетку табуна умалишённых.
Я так же отметил, что вся документация: журналы назначений,  истории болезней и проч. велись по старинке, от руки. Измерители давления, капельницы и  другая аппаратура отличалась исключительно ветхим состоянием. Про компьютеры здесь, казалось, никто и не слышал.
Вновь поступивших раздевали донага и отбирали у них буквально всё. Затем им выдавался гардероб  из разномерных застиранных штанов и пижамы. Бедолаги, которых никто не навещал,  постоянно выпрашивали что-нибудь сладкое или сигарету у более состоятельных пациентов и, понятно, находились у них в услужении; естественно,  у санитарок непосещаемые были  в полном рабстве.
Врач или ординатор, совершающие ежедневный обход палат, задавали больным один и то же вопрос: «Какое сегодня число?» и редко дослушивали ответ.
Всем больным без исключения  прописывалось  по одинаковой горсти таинственных таблеток, за проглатыванием которых медсёстры следили с  патологическим рвением.
Впрочем, наркуши и сами пожирали таблетки с наслаждением, видимо дожидаясь привычного кайфа от колёс. И на некоторых из них (особенно, на новичков) эффект плацебо действовал незамедлительно, приводя наркушу в игривое настроение.
Непрофильные лекарства, например, против ангины или гриппа не выдавали вовсе, несмотря на то, что по отделению постоянно гуляла внутрибольничная инфекция, 
«Что ты, пидер, со своей 39,8 лезешь?! – подслушал я разговор больного с медсестрой. – Во второй палате мужик с температурой 42 лежит и ни к кому  не пристаёт».
Ещё одним азартным занятием для сестёр милосердия был ежедневный шмон (обыск – прим. авт.), как обязательный элемент  распорядка. Это  был  едва ли не самый травмирующий фактор для психики больных, постоянно напоминающий  об их бесправном положении, и сужавший размеры собственной территории до ее полного отсутствия.  Напротив,  для сестёр это была своего рода  игра, развлечение,  но также и показатель уровня  профессионализма. За пачку печенья, найденную под матрасом, сестра или санитарка получали  поощрение за бдительность, а больной – штрафные очки в виде  уборки туалета, мытья полов или увеличения срока пребывания за решёткой. Повторный проступок наказывался вязкой, то есть прикручиванием конечностей больного к кровати с помощью простыней.
Но, самым  отвратительным для меня была царившая в отделении матерщина.  Быстро привыкая к своим подопечным, врачи и сёстры не стеснялись в выражениях. Я, не помню где  вычитал, что у забойщиков скота существует ограничение срока службы: 5 - 8 лет. Было бы неплохо установить подобные ограничения и для психлечебниц.
Но, это - вряд ли: заработки в психбольнице были значительно выше, чем в любой другой клинике, ибо здесь платили за вредность. Да и родственники, получавшие краткосрочный отдых от пьяниц и наркуш, были весьма щедры, о чём свидетельствовали золотые цепи, обнимавшие мощные выи сестёр и санитарок,  дорогие часы и браслеты на запястьях врачей. Ясно, что «Бедлам»  достаточно отстёгивал кому надо наверх, чтобы обеспечить стабильность своего существования.
Наконец, после окончания срока заключения больных выписывали: совершенно в том же состоянии, что и принимали. И через некоторый промежуток времени прежние пациенты оказывались в прежнем месте.
Словом, я был в ужасе и мучительно искал запасной выход из «10-го отделения Ада», как я окрестил это заведение.
Но ничего путного не придумывалось, пока Кляймана не свозили, наконец, на томограф. И вскоре меня впервые за три недели вызвали к   заведующему отделением. Крепкий молодящийся еврей с яйцеобразной бритой головой, в дорогих потёртых джинсах и футболке английского клуба «Челси» навыпуск, представился Романом Марковичем Генелем. Он  разложил на столе томограммы (См. прим.) мозга Зямы: прежние, которые я принёс  при поступлении профессора, и свежие – после недавнего обследования.  Выдержав театральную паузу, врач со значением произнёс:
- Вот, полюбуйтесь.
Поразительный результат был виден даже неспециалисту: раковая опухоль мозга Зямы Иммануиловича, прежде бывшая размером с куриное яйцо, уменьшилась вдвое. 
-  Как говорится, комментарии излишни, - с  пафосом изрёк заведующий.
-  И всё благодаря Вашему лечению, - кивнул я.
Психиатр не обратил внимания на неуместную иронию и продолжал:
- Конечно, необходимо провести дополнительные исследования…
- Вот это вряд ли, - прервал я его и достал заранее заготовленное письмо от Цецилии Ароновны с требованием немедленной выписки мужа для продолжения лечения в онкоцентре.
Заведующий никак не ожидал подобного демарша и даже как бы растерялся.
- Молодой человек, Вы не видите фактов?
- Я вижу факты, но, в отличие от Вас, я более осведомлён в причинах,
- А может быть Вам самим полечиться у нас? Это легко устроить, - с угрозой в голосе сказал заведующий и потянулся к кнопке звонка.
- Не советую, - предостерёг я «яйцелопа», - за время нахождения в  вашем отделении я  насмотрелся достаточно,  и многое записал на видеокамеру.
- Это меняет дело, - прикинув цену огласки, согласился врач. – Жаль, конечно, - такой случай… но права на стороне родственников. И всё же я попросил бы Вас пояснить, что могло произойти с  пациентом?
Я наскоро соврал заведующему о том, что Кляйман незадолго до местного лечения прошёл специальный курс терапии в Германии.
- О чём Вы могли бы узнать и раньше, если бы поинтересовались.
Заведующий диковато оскалился кукурузным рядом золотых зубов и приказал ординатору оформить выписной эпикриз.
- Я вам, конечно, не верю молодой человек, но  вы не считайте, что так легко отделались, - сказал на прощание психиатр, - и не надейтесь, что наше знакомство на этом закончилось.
Вот тебе хрен, - подумал я, -  теперь меня в это заведение ни за какие коврижки не заманишь.
Но оказалось,  я  недооценил  «яйцелопа».

                25.

Заведующий отделением - Роман Маркович Генель считал, что в жизни ему недодадено. В школе он хоть и был не первым учеником, но считался - лучшим. Рома обладал прекрасной памятью и способностью схватывать  на лету. На уроках он, особенно не таясь, читал постороннюю литературу, и в тоже время слушал вполуха, что объяснял учитель; поэтому, когда Генеля вызывали к доске, он мог вполне связно, на твёрдую четвёрку, по крайней мере, ответить на вопросы по теме урока. Одноклассники без всякой иронии звали его «Гений», да и учителя прочили Генелю завидную карьеру.
Самому Роме было параллельно, в какой институт поступать,  и он, подчиняясь воле родителей, пошёл в медицинский, лично выбрав лишь будущую специальность – психиатрию (потому что уже год зачитывался Фрейдом и Ницше).
- На психах можно делать хорошие деньги, - одобрил папа.
Мама, надеявшаяся, что сын станет стоматологом, дипломатично промолчала.
Мединститут Генель закончил так же, не напрягаясь, как и среднюю школу, и получил направление на хорошую должность. То есть,  судьба вроде бы удавалась.
Однако на новом месте работы таланты «гения» - Романа Марковича не пригождались. Однообразный поток алкоголиков и наркоманов не способствовал рождению новых идей, хотя в скором времени он кое-как защитил кандидатскую диссертацию… Тут надо притормозить. Во-первых, объяснить, откуда я знаю о том, что записываю.
Про своего заведующего мне рассказал его ординатор – Рафик Сафарович Тузиков, с которым у нас сложились приятельские отношения.  Мы с ним были примерно одного возраста и, так сказать, статуса, поэтому находили, о чём поболтать.  «Тут ведь и поговорить-то не с кем, -  Рафик приглашал меня к себе в ординаторскую выпить по рюмке коньяку. – А этот жидяра, - жаловался антисемит Тузиков, - считает общение со мной ниже своего достоинства. Он ведь у нас – «гений»! Поэтому и тему для своей диссертации выбрал «под нобелевку»… И обделался, конечно. Потому что поумнее его люди уже сто лет бьются над разгадкой синдрома Кандинского – Клерамбо, но для Ромы авторитет – только он сам. (См. прим.).
- А что за синдром? – спросил я, чтобы поддержать разговор.
- Этот синдром проявляется у пациентов, находящихся тоже как бы
  в шизофреническом бреде, но его отличают так называемые псевдогаллюцинации, представляющие собой необычно живые, чувственные и до крайности реальные субъективные восприятия. Однако в отличии от обычных галлюцинаций в них напрочь отсутствует объективная действительность. Что это за псевдогаллюцинации, откуда они берутся – никто ещё не додумался. В том числе и наш  «гений».
- А зачем психиатры мучаются именно над этим синдромом?  Остальное всё  уже открыли? Я слышал, что шизофрения пока не лечится.
- Мне кажется,  интерес к синдрому появился в связи с трагическими судьбами самих учёных, то есть, Кандинского и Клерамбо.
- А что с ними случилось?
- Оба покончили с собой. Кандинский принял огромную дозу опиума,  и умирая, всё время кричал: «Света мне! Дайте мне больше света!». А Клерамбо  застрелился перед зеркалом, одновременно фотографируя себя.  Очевидно, что оба добивались изменённого состояния сознания, в котором им являлись псевдогаллюцинации.
И тут я вспомнил постлетальные видения Зямы Кляймана, и понял, что пытались увидеть и зафиксировать психиатры - то, о чём рассказывал Кляйман: свет в конце тоннеля и жизнь за порогом смерти. Однако при помощи  примитивного фотоаппарата вряд ли можно было сфотографировать духовные (информационные (?) субстанции.
Но я, конечно, не собирался посвящать Тузикова в свои догадки, а лишь спросил, почему «обделался» Генель.
- Потому что ничего нового не открыл.
- А за что же он получил степень кандидата наук?
- За что – за что? За деньги, конечно! – рассмеялся Рафик. – А сейчас можно ещё за что-нибудь получить?

                26.

- Ты думаешь, я уже всё тебе рассказал про нашего «гения»? – спросил Рафик, подойдя ко мне в следующий раз. – Заканчивай с кормлением своего шефа и заглядывай ко мне. Не пожалеешь.
Я заглянул  к Тузикову, и, действительно, не пожалел. По его рассказу, у Генеля на первое место скоро  вышла всемогущая и не терпящая выпендрёжа текучка. Рома стал тяготиться работой и совсем было скис, пока в гостях у родителей не получил напутственное слово от мамочки: «не всё тебе дордочки кушать – надо и о хлебе с маслом подумать».
Сын  по достоинству оценил материнский совет и увлёкся деятельностью, плавно переходящей в страсть, а именно – стяжательством. И здесь быстро преуспел. Стандартный набор человека, не зря тратящего время жизни, то есть - квартира, машина, дача – излечили его от звёздной болезни и  заменили капризное счастье неприхотливой и полезной привычкой.
На этом этапе бытия Романа Марковича и застал случай с раком мозга профессора Кляймана. Генель  внутренне встрепенулся. Его потенции напомнили о себе, и он, вдруг, снова попенял на судьбу за недодачу.
И почти в то же самое время Романа Марковича отправили на семинар в Чехию для знакомства с новыми направлениями  психиатрической мысли.
Из Чехии Генель привёз ухмылку, как впечатление от речей бездарей и демагогов, но провёз  пакетик нового синтетического наркотика. Европейские психиатры шептались  промеж себя, что это – бомба.
«Что русскому здоро’во, то немцу – смерть, - как конь, ржал Генель, рассказывая о командировке Рафику Тузикову.
Кстати сказать, Роман Маркович считал себя вполне русским, и у него были на это основания. Ибо в какой-то момент депрессивного периода в своей жизни он вознамерился уехать на историческую родину. Но, попытка закончилась провалом.
Во-первых, потому что его сразу же обидели, причислив к русским, во-вторых, посоветовали учить замшелый иврит, а пока что устроиться на работу медбратом, и, наконец, в-третьих, Рому незамедлительно записали в резервисты израильской армии. Амбициозный кандидат наук, с изящными полными ляжками и гармоничным брюшком,  и пыльный окоп в священной твердокаменной земле  никак не сопрягались с идеалом, созданным для себя Генелем. Словом, из Израиля Рома удирал так, что пятки выпрыгивали из кроссовок фирмы Diesel.
Теперь, размышляя над тем, как проникнуть в тайну Кляймана и, одновременно нагадить профессору и его ассистенту, Роман Маркович вдруг припомнил, что один из докладчиков (из немцев!) на семинаре в Чехии что-то говорил о применении синтетического наркотика для лечения рака. Рома не любил случайностей, считая, человек сам строит свою судьбу, и  тут же решил опробовать «бомбу» сначала на себе - в умеренных, конечно, дозах.
Приём первых же пятидесяти микрограммов психоделика буквально потряс Генеля.
- Рафик, если проболтаешься, я найду способ, как раздавить тебя, словно таракана, -  но сейчас я не могу молчать. Я принял «дозу» и  пережил абсолютно реальные  ощущения собственного появления на свет:  утробного положения и - детально – всю механику родов с помощью акушерки. Я  ощутил свой пупочный канатик, обвившийся вокруг моей шеи, запах касторки и боль от щипцов, которыми  мня вытаскивали из чрева матери.
Очнувшись после действия  наркотика, я отметил у себя заметное учащение пульса, мерзкую слюну, накопившуюся во рту, напряжение мышц и общий стресс, словно от нехватки кислорода. Кроме того, пробудившись,   я нашёл своё тело свернувшимся калачиком, то есть принявшим  удобную позу плода. Эти признаки указывали, что  ощущения были абсолютно натуральны: это, действительно, была память о моём рождении.
Генель был в шоке. Основательно запрограммированный  классическим  образованием и  преклоняющийся перед Фрейдом, Роман Маркович отрицал возможность записи опыта своего рождения в  памяти. Ведь, Фрейд считал, что новорожденный это - «чистая доска» с недоразвитой корой головного мозга  и его развитие полностью определяется последовательностью детских переживаний,  Но  видения  начисто перечёркивали  мнения высоких авторитетов.
Однако первый опыт с наркотиком, как не был поразителен, не давал даже намёка на решение задачи с раком Кляймана. А движение именно в этом направление  могло принести сенсационные практические  результаты.   Но, стоило и поостеречься: если продолжать экспериментировать в том же духе, то можно самому вполне конкретно подсесть на иглу. К тому же Роман Маркович был здоров, как бык, а логично было бы выбрать для испытаний подопытного «кролика», желательно - больного раком.
Генелю и тут повезло: после кропотливых копаний в  пыльных папках и запутанных записях историй болезней пациентов, он нашёл регулярного постояльца своего отделения -  Ахметова Мишу Акрамовича. Миша был полукровкой: от матери – еврейки и отца – татарина. Тем не менее, по Талмуду – больше еврея, чем татарина, но  национальная  солидарность «не колышила»  русского Генеля.
Ахметов или «Ахметка», как его звали в отделении, был блаженный  дурачок лет 45-ти,   обладавший прекрасной памятью, но настолько скорострельной неразборчивостью речи, что понять, о чём он трещит можно  было только записав на магнитофон и включив воспроизведение на медленной скорости. Ахметку никто не навещал, поэтому он всегда канючил сладенького и имел бессменный наряд на мытьё заплёванного коридора. В истории его болезни Генель прочёл, что Ахметка был, оказывается, оперирован по поводу рака почки, но с удалением почки  (нефроэктомией) опоздали,  и   опухоль дала метастазы.  Возможно, он и жаловался на боли, но разбираться в его скороговорках никто не собирался. 
Ахметка был худ,  и Генель  для начала  ввёл ему в вену так же  всего 50 микрограммов наркотика. Расшифровка  записи первого рассказа Ахметки после сеанса было поверхностным и неинтересным. Миша вспомнил, как  в армии «деды» били его по почкам сапогами. К тому же, он  быстро устал и заснул, отдыхая от боли, которая, видимо его не слишком щадила.
Роман Маркович был разочарован, но не настолько, чтобы в следующий раз не вколоть подопытному  300 микрограммов синтетической дури.
Расшифровав  рассказ об ощущениях и переживаниях Ахметки во время второго сеанса, Генель, наконец, наткнулся на  интересующую его тему. Ахметка, оказывается,  спонтанно предпринимал попытки самолечения. Миша сам как-то осознавал  разрушительные силы,  лежавшие в  основе  развития злокачественного  новообразования,  и  пытался обезвредить их. Более того,  его организм делал попытки создать  поле целебной энергии, окутывающее пораженный орган.  Такое поле, по его словам, имело зеленый  или голубой  цвет. Он даже применял попытки пережать  артерии,  снабжающие  опухоль кровью, а также  повысить приток антител  к новообразованию.
Генель злорадно потирал руки: метод лечения профессора Кляймана  начинал  вырисовываться.  Хотя, понятно, вряд ли удастся в скором будущем применить метод на практике. Пока что  разработка золотой жилы, блеснувшей психиатру, стоила дороже самого золота.
Тем не менее, Роман Маркович вовсе не собирался прекращать исследований, а как раз наоборот. Морг работал исправно и  конспиративно, и  Генель не опасался за опасные последствия  своих экспериментов на больных.  Поэтому в следующий раз Роман Маркович вогнал в вену Ахметки лошадиную дозу – 700 микрограмм.
Больной очнулся лишь через шесть часов, но выглядел бодрым и даже довольным. Поощренный  пакетиком с леденцами, Ахметка  надиктовал продолжительные воспоминания.
«Я побывал сначала в Аду, а потом в Раю, -  рассказал  Миша. – Сначала  я почувствовал, что умираю: из меня будто стали вытекать все соки. Я попытался удерживать их в себе, но у меня не получалось, и я, кажется, умер. Однако я видел, что меня накрыли куполом красного цвета,  и из него полил огненный дождь. Но капли не задевали меня. Они падали разбрызгивались рядом, а из них вырастали языки пламени,  лижущие внешние стены купола. Наверное, так сжигают тела в крематории. Сквозь купол я различал какие-то мерзкие рожи, которые кривлялись и надсмехались надо мной. Я узнал, что это за лица. Это были лица бесов. Я страшно испугался, и чуть не задохнулся от угара и ужаса. Но вдруг откуда-то издалека послышалась прекрасная музыка, и я очутился на загородной даче среди своих давно умерших родственников. Мы не разговаривали, но понимали друг друга. Они жалели меня и убеждали, чтобы я не боялся смерти, потому что после того, как физически умру, всё равно останусь жить как-то иначе. В дачном доме было чисто и хорошо пахло яблоками, стоящими в вазе на столе.  Я решил остаться здесь, потому что начал вспоминать  свою жизнь, и не нашёл ничего, для чего бы мне захотелось  вернуться обратно. Я только боялся, что возвращаясь, мне придётся снова пройти через Ад, потому что спиной ещё  помнил жар огненного ливня. Но, несмотря на своё желание не возвращаться, я проснулся и увидел Вас. Дайте мне ещё конфет, доктор.
- Так ты говоришь, что общался с родственниками телепатически? – спросил Роман Маркович.
- Да, я знаю, что такое телепатия. Я понимал, что думают родственники, а они понимали, что я думаю.
- А как ты вспоминал жизнь? С самого рождения и так далее?
- Нет, я мог начать с любого момента, мог даже потом возвратиться, если пропустил  интересные подробности, мог повидаться с кем – нибудь  из знакомых и пообщаться с ними… Меня тошнит, я хочу конфет, доктор.
Генель отправил пациента отдыхать в палату, а сам принялся анализировать записанный на плёнку рассказ. 
Роман Маркович уже нисколько не сомневался в реальности переживаний, сохранённых памятью Ахметки. Возможно, лишь насчет Ада у Ахметки были  обычные глюки. Но другим видениям пациента в классической психиатрии не было объяснения.
Нет, не такой был дурак Роман Маркович, чтобы не увидеть некоторое сходство между  путешествиями в сферах сознания под действием наркотика и синдромом Кандинского и Клерамбо.  Но Рома отнюдь не собирался простреливать себе башку, чтобы доказать идентичность этих переживаний. Напротив, возможность раскрыть тайну лечения рака Кляймана представлялась ему вполне возможной. Поэтому он продолжал следовать этим путём.
Прикинув меру риска, Роман Маркович решился принять очередную дозу сам.
Генель  долго мчался внутри чёрной, похожей на нефтепровод трубы, пока вдалеке не забрезжил жёлтый колеблющийся свет. Движение прекратилось, и он, к великому своему изумлению, увидел себя стоящим перед иконостасом в русской церкви. Пламя сотен свечей играло на сусальном золоте окладов икон и подсвечников, придавая  обстановке сказочный антураж. Лики святых тоже, казалось, были удивлены явлением необычного прихожанина и с любопытством осматривали его. Роман Маркович, доселе никогда не бывавший в православном храме, нашёл, что здесь весьма уютно, только слишком уж затейливо, как в театре. Ещё можно, наверное, - подумал он, - ходить сюда в качестве зрителя, но уж никак не участника  спектакля. Он, по крайней мере, не видел ничего таинственного или даже хотя бы любопытного в этих многозначительных картинках – иконах,  к тому же, дурно намалёванных. Такие портреты обычно рисуют дети или  сумасшедшие, пренебрегающие законами перспективы в живописи и пытающиеся нарисовать человека на плоском листе бумаги со всех сторон сразу.
Генель пожелал убраться из церкви, но что-то не хотело отпускать его. Он переводил взгляд с одной иконы на другую и вдруг ощутил именно тот, мешающий ему взгляд. Сила исходила от богато убранной, большой по размеру иконы матери Иисуса Христа под названием «Всецарица». Чем его притягивала к себе икона Генель понять не мог, но он уже знал, она велела ему посетить  святителя Луку, архиепископа и знаменитого хирурга   Во;йно-Ясене;цкого, и поговорить с ним.
Генель сфокусировался на этой,  известной ему личности  и очутился в просторной половине крестьянской избы с двумя окнами, в которых вместо вторых рам были снаружи приморожены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, а в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала куча снега. У стены были сооружены  широкие нары для ночлега, покрытые  оленьими шкурами.
За грубо сработанным столом сидел седобородый старец, одетый в шубу. Он что-то писал и одновременно топил стоящую рядом  железную печку.
Старец повернул голову в сторону Генеля и сказал, не разжимая губ:
- Исцеление больных и воскрешение мёртвых – не нарушение законов природы, а восстановление их. «Всецарица»  многих излечила от рака и тебе не стоит мешать ей. Не усложняй себе жизнь Роман.  Теперь, ступай.
Генель понял, что его опять надули, и тайна исцеления Кляймана так и осталась загадкой. Значит, он, как последний лох, опять остался без ничего и все его планы на открытие метода лечения рака (а он уже представлял себя не иначе, как лауреатом Нобелевской премии) оказались дулей с маком. Его снова отодвинули, недодали. И кто? Доска с намалёванной бабой и грязный отшельник. Вот,  гои! Сволочи православные!
На обратном пути Роману Марковичу нужно было  опять пройти через  церковь, и он  намеренно  подошёл к образу Богородицы и плюнул на него. Плевок тут же растёкся по иконе, зачернив  лики Пресвятой Девы и Спасителя. Затем Генель почувствовал ощутимый пинок сзади, упал и проснулся в своём кабинете распластанным навзничь на полу возле дивана, на котором лежал, когда принимал наркотик.

                27.    
Конечно, Рафик не рассказывал мне и десятой части того, что я здесь записываю. Потому что не мог знать моего взгляда на события. Тузиков пересказывал лишь то, о чём откровенничал с ним Рома. Кроме того, он повествовал с иронией, и на самом деле подозревал иную причину событий. И в конце концов он оказался прав – со своей колокольни. Но его правота не имела ничего общего с истиной.
Роман Маркович сидел в кресле в своём кабинете  «по-американски» задрав на стол ноги в кроссовках Diesel. В голове кружились, подобно бабочкам вокруг электрической лампы, совершенно дурацкие мысли. Не то, чтобы он сомневался в реальности своих путешествий в пространстве и времени – их он не ставил под сомнение;  но Генель не видел связи между событиями, в которых участвовал. Современного учёного (к числу которых он себя причислял) трудно было удивить разными техническими  штучками:  ведь для того, чтобы проехать из точки  «А»  в точку «Б» – совсем необязательно  знать, что у тебя под капотом машины, а  Роман Маркович был нацелен на результат. Он вовсе не собирался  гробить время на раскрытие  мистических техник или тайн взаимодействий сознания и материи:  Генеля в настоящий момент  интересовала проблема уменьшения неизлечимой опухоли  у профессора Кляймана. И вот, когда он, казалось, был близок к  открытию,  вдруг стали совсем некстати являться  какие-то церкви, иконы и старцы, живущие у черта на куличках.
Но, во-первых, надо было успокоиться. Во-вторых,  проверить хотя бы те факты, которые не требовали  поездок куда-нибудь на Подкаменную Тунгуску. В-третьих, попробовать ещё раз наведаться к Кляйману: с помощью наркотика это будет сделать не трудно.
Утвердив план, Генель немедленно перешёл к его реализации.  Он вынул из шкафа бутылку дорогого французского конька и выпил залпом сразу полстакана. Первый этап плана осуществился со стопроцентным успехом.
Потом Роман Маркович с помощью личного ноутбука влез в Интернет и быстро нашел церковь с чудотворной иконой «Всецарица».  Судя  по фотографиям, это была именно та церковь, в которую его занесло сознание в психоделическом сеансе, и именно эта икона (без сомнения!)   велела дать  ему пинок под зад.
Оставался третий пункт плана:  наведаться к Кляйману.  Вот, этого-то Генель сам делать уже  не хотел. Может быть,  Ахметке  удастся что-нибудь пронюхать? – подумал он и вызвал подопытного  через  медсестру.
Ахметка примчался, как на крыльях.
- Помнишь Кляймана, у  которого память отшибло? – спросил врач.
- Хороший человек, мы с ним одной палате лежали, - затараторил  Ахметка.
- Тебе надо еще раз увидеться с ним и спросить, как он лечится от рака.
- Его опять кладут в наше отделение? – не понял Ахметка.
- Дурак, я дам тебе лекарство, а ты заставь себя найти профессора, - приказал Генель и, уложив подопытного на кушетку, ввёл ему психоделик.
Долгие часы ожидания Генель скрасил коньяком и мечтами о грядущих лаврах.
Наконец, Ахметка очнулся. И стал нести неимоверную чушь.
В его рассказе опять присутствовали полупрозрачные родственники, с которыми он  долго переговаривался, потом пошли воспоминания о жалкой жизни  еврея – полу-татарина, затем Ахметка попал на войну с какими-то гигантскими чудовищами, причем, в качестве воина. Потом его собственное тело валялось на свалке,  изъеденное  раком и завернутое в  вонючие  бинты,  кожа вся полопалась, из нее текло, и она была сплошь покрыта злокачественными язвами. Но, затем опять из ниоткуда появился огненный шар, втянувший все месиво и весь мусор в очищающее пламя и  всё поглотивший. Тут  же послышалась  прекрасная   музыка, пение и
кто-то сказал ему: "Миша, когда ты умрешь, твое тело будет уничтожено, но ты будешь спасен. Душа будет с тобой вечно».
 - А где же Кляйман! – заорал Роман Маркович. – Ты забыл, зачем тебя посылали?
- Ни боже мой, доктор, - плаксиво заныл Ахметка. – Я о нём всё время помнил… Но забыл. Там было так красиво и совсем не больно.
Генель грубо вытолкал пациента из своего кабинета и в бессильной злобе плюхнулся на диван. Он почувствовал, что смертельно устал от напряженного ожидания и его нервы готовы лопнуть, как перетянутые струны гитары. Роман Маркович уже не мог сдержать себя: он высыпал в рот весь оставшийся в пакетике наркотик  и запил порошок глотком коньяка. И провалился в бездну.
Потому что с Бездной у Генеля  были  волнующие взаимоотношения, когда он увлекался философией Фридриха Ницше. И теперь Бездна, по-видимому, тоже заинтересовалась им. (См. прим.).
 Всклоченный, с огромной черной бородой, Ницше стоял за конторкой и писал, почти прижавшись двойными очками к листу бумаги. По  комнате были разбросаны облатки от таблеток,  порошков и трав, в которых Генель профессиональным взглядом определил хлорал, веронал, индийскую коноплю. В убогом номере гостиницы было холодно, грязная постель скомкана – признак бессонницы, и рядом с кроватью в луже рвоты плавал длинный пёстрый вязаный носок.
Не таким представлял себе Генель существование одного из величайших умов человечества.
- Явился, наконец? – не шевеля губами,  спросил философ. – Я думал, вы - лоботрясы  совсем забыли учителя. – Молчи, я знаю, что тебя интересует. Кстати, ты. Надеюсь, не христианин?
- Нет, – так же беззвучно ответил Роман.
 - Да, вижу, ты – иудей. Это хорошо. Евреи  - самая сильная и цепкая  нация Европы. Вся проблема евреев имеет место лишь в пределах национальных государств, так как здесь их активность и высшая интеллигентность, их от поколения к поколению накоплявшийся в школе страдания капитал ума и воли должны всюду получить перевес и возбуждать зависть и ненависть.  Поэтому во всех теперешних нациях распространяется  бесчинная практика казнить евреев, как козлов отпущения, за всевозможные внешние и внутренние бедствия.
- Вы совершенно правы, учитель, - подыграл Роман.
- Как тебя зовут?
- Роман Генель.
- О, как прекрасно твоё имя! – Ницше с трудом разогнул согбенную спину, шагнул навстречу гостю, но, вдруг, упал и забился в судорогах.
Когда приступ прошёл, он, опершись на кровать, встал на ноги.
- Бог умер, - торжественно произнёс он, - теперь ты должен быть на его месте: стань сверхчеловеком.
Заметив неуверенность в лице гостя, Ницше добавил:
- Это совсем не трудно: танцуй и пой, как сочлен высшего общества, чувствуй богом самого себя, шествуй возвышенно, как на небесах – всё для тебя! Никаких норм и запретов! И главное, не слушай  библейские сказки  лжецов о потусторонней жизни – бери сейчас.  Генель!  Бездна послала мне тебя, чтобы  я увидел сверхчеловека не извращённого «христианской духовностью». Иди и возьми то, что тебе полагается по праву сильного. Если успеешь…  О, полуденная бездна! когда обратно втянешь ты в себя мою душу?!
Его кумир  абсолютно безумен, но совершенно прав, - подумал Генель, выйдя от Ницше, - я должен взять у жизни то, что мне принадлежит.
Роман Маркович бодро шагал по тропинке, протоптанной в зелёной траве, усыпанной яркой желтой листвой золотой осени; вдали сверкали заснежнные вершины Альп. Вдруг налетел свежий ветер, поднял и скрутил листву в подобие горизонтального колодца, Генеля втянуло в эту трубу и понесло с невероятной скоростью.
Однако внутренне Роман был спокоен и уверен в себе. Учитель сказал  - «бери»! И какой учитель! Он уже знал, куда его несёт вихрь и не боялся этой встречи. Он даст отпор любому лжецу из христианских моралистов. Истина была у Пилата, а не у Христа! Одним евреем больше или меньше – что за важность?
- Ты опять явился? – спросил Святитель Лука, не меняя позы за столом и не прекращая занятий: он  писал и одновременно топил железную печку. – И ты всё же остерёгся пойти напрямую к Кляйману, минуя меня, потому что испугался гнева образа Богородицы? В благоразумии тебе не откажешь.
- Плевал я на вашу богородицу и на все ваши лживые христианские сказки , - бодро выступил Генель. – Я пришёл лишь для того, чтобы сказать тебе это,  старый пень.
- Ты плевал на икону, я знаю, - старец, наконец, перевёл на посетителя мутноватый взгляд, - но ты ещё не знаешь последствий своего поступка.
- А ты знаешь?
- Мир сознания нелокален и не подчиняется законам причинности, поэтому – почему бы мне не знать о будущем?
- Только не надо меня запугивать. Люди  поумнее тебя, старик, послали всю эту религиозную чушь к чертям собачьим. Я вполне убедился в реальности  перемещений в сфере сознания с помощью психоделика, и не вижу здесь ничего чудесного. Я всё равно доберусь до Кляймана и телепатически выдою из него тайну лечения рака.
- Я и сам могу тебе открыть её, - спокойно сказал отшельник.
- Так открой, если знаешь.
- Ты и сам её знаешь, Роман: покайся и возлюби Господа  Нашего Иисуса Христа всем сердцем своим и проси милости у Пресвятой Девы.
- Опять эта религиозная  чушь! Наш век – век торжества науки и воли.
- Спором науки и религии  является лишь  столкновение двух нетерпеливых форм невежества. Научные данные, которые считали в XIX веке несовместимыми с верой, почти все оказались в XX веке ненаучными.
- Опять демагогия и лапша на уши. Уже и Папа Римский присосался к теории Большого взрыва, как началу истории Вселенной. Плагиат – в традициях отцов церкви. Великий учитель – Ницше сказал: иди и возьми. Я пойду и возьму! (См. прим.).
- Наряду с собственными усилиями человека для совершения благих действий требуется также божественная благодать. Ты помнишь, чем кончил Ничше?
- Мне это не грозит, я сам  работаю в психушке.
- Что ж – иди и работай. – Старец перестал обращать внимание на посетителя.
Генель открыл глаза и увидел над собой грязно-белый потолок и свисавшие с него две чем-то очень знакомые ему электрические лампочки под круглыми матовыми абажурами. У него затекло тело, и он попробовал подняться. Однако из этого  ничего не вышло, потому что руки ноги Романа Марковича были плотно притянуты простынями к железной кровати. Генель закричал и тут же получил шлепок по губам от соседа – бледнолицего человечка с всклоченными вьющимися волосами. Сосед  затараторил что-то неразборчивое.  К кровати подошли двое в белых халатах: мужчина и женщина.
- Какое сегодня число? – спросил мужчина.
Роман Маркович напрягся, но не вспомнил.
- Как тебя зовут? – грубым голосом спросила женщина.
Но пациент забыл и своё имя.
- Всё ясно, - сказал мужчина, - опоролся  ЛСД с коньяком. Уже сделали анализ остатков наркотика.
- Наделал делов, - добавила женщина, - весь кабинет  заблевал; теперь  убирайся за ним. Не буду я. Вон, пусть Ахметка  моет.
Через сутки Романа Марковича освободили от «вязок» и он взялся мерить шагами коридор, изредка подпрыгивая и вытирая что-то на стене. Скорее всего, он пытался стереть свой плевок на иконе «Всецарица».



                ГОСТИНЧИК  ОТ  БАБУШКИ

                28.

                Остались мне одни страданья –
                Плоды сердечной пустоты.
                А. С. Пушкин

Раковая опухоль Кляймана, уменьшившаяся вдвое, ещё  и закапсулировалась, то есть, метастазы исчезли. Специалисты - онкологи были поражены не меньше, чем психиатры.  Доктора почёсывали затылки и поглаживали лысины, что не помогало им  докопаться до причины столь удивительного эффекта. Теперь врачи классифицировали Кляймана как неопасного для общества  идиота, и  профессора без излишнего шума уволили с работы. Зяма слонялся по комнатам своей квартиры в нижнем белье и пускал слюни.
- Виктор, что Вы платите за съёмное жильё? Зачем фицкать деньгами?   Переселяйтесь к нам, - предложила Циля, – места много, да и с Зямой я сама не справлюсь.
Мне, честно говоря,  вовсе  не улыбалась перспектива мыть «утки» за старым умалишённым, но  Цецилия сообщила,  что для этих целей она наняла домработницу, и я уступил.   На зарплату аспиранта жить в Москве на съёмной квартире было и вправду разорительно. Я собрал рюкзак с личными вещами и поселился на диване в зале у Кляманов.
Домработница - Домна Ивановна Пшонка – жила на первом этаже того же дома и прежде работала уборщицей в булочной. 
Лишь недавно время, бежавшее вскачь, почти остановилось и теперь   надоедливо капало, как вода из неисправного крана.  Я без настроения работал над кандидатской  диссертацией, иногда помогал по хозяйству.  Домна  ворчала, потому что профессор так и не научился пользоваться  «уткой».  Цецилия  Ароновна пребывала в глубокой депрессии и  глотала таблетки.
                29.
               
               
Я  решил развеяться и съездить на родину. Прокантовавшись сутки в холодном вагоне поезда, я, наконец, добрался до места, которое считал своей родиной, но которой, на самом деле уже и не существовало. Посёлок рабочих разорившегося льнозавода  опустел,  работать стало негде, и жители разъехались кто куда. Остались лишь несколько стариков – доживать воспоминаниями о том, как прежде было хорошо жить. Потому что прежде они были молоды, а плохое угнетало и поэтому забывалось. Вспомнились строчки из Николая Рубцова: «Тихо ответили жители,/ Тихо проехал обоз./ Купол церковной обители/ Яркой травою зарос».
Моя матушка тоже  переехала в соседний город, и мне пришлось одному  ночевать в старом замусоренном доме с заколоченными досками окнами.
Я с  тихой грустью ласкал взглядом родные стены, которые помнили  лишь одного человека, которого  любил по-настоящему - свою бабушку Шуру. Я хотел отыскать хоть что-нибудь, оставшееся от неё. На чердаке нашёл обломки ткацкого станка, а в древнем комоде (кто умудрился  втащить сюда этого монстра?) обнаружил то, что и не чаял: завернутый в ветхий кусок холста дневник бабушки.
Навестив мать и отчима («пригрела пьяницу и мучается с ним – с досадой думал я), и пожив с ними пару дней, чтобы не обидеть,  засобирался в обратный путь.
- Вся родня залюбила тебя и гордиться, а ты бы хоть когда приветы стлал, - упрекнула мать, вытирая слёзы кончиком головного платка.
- Прости, мама, - оправдывался я, - слишком занят, да и писать не о чем.
- Вот ни о чём и пиши, - попросила мать, – я хвараю и помру скоро, один останешься, и никто тебя не залюбит. Я, конечно, мало тебе уделяла внимания в детстве, всё старалась выколотить копейку, чтобы  мы жили не хуже других, но ты всё равно знай, что мать любит крепше всех. И бабушка, помирая,  наказывала, чтобы ты не забывал меня. А уж кака у нас была бабушка знатлива… Чай, Светитель Егорей её душу взял. Чуть не забыла! Она ведь велела тебе велела гостинец передать.
Мать сняла с полки старую, с едва заметным изображением икону  Богоматери и передала мне  в руки.  Это была  «Всецарица».
И я ничуть не сомневался теперь, что это – знак, и теперь вооружён православным мистическим оружием. Я теперь знал даже то, что бабушкина икона обязательно поможет мне найти колдуна и вернуть память профессору.
Ещё во время своего вынужденного безделья, связанного с болезнью Кляймана,  я приналёг на психиатрию, и поразился новым удивительным открытиям в этой области. Более того, эти открытия были напрямую  связаны с тем, чем я  занимался – с голографической теорией Бома.
В новейшей психиатрии случайные совпадения рассматривались, как тесно связанные с психикой процессы и именовались синхронизмами. События в глубине психики, оказывается, могли вызывать ответные события в физическом мире.
Также и Бом утверждал, что кажущаяся разделённость сознания и материи — иллюзия, а синхронизмы — это «дырки» в фактуре реальности, мгновенные трещины, позволяющие нам мельком заглянуть в безбрежное, ничем не нарушаемое единство природы. Нелокальные квантовые эффекты фактически являлись формой синхронизма в том смысле, что устанавливали связь — а точнее, корреляцию — между событиями.
Вот что есть вдохновение, – радовался я открытию , - это когда наше  человеческое сознание, продираясь через толпу и природу, на мгновение входит в свой истинный порядок и достигает истоков творчества.
Вот она – «щель меж звёзд» у поэта Юрия Кузнецова! Вот почему у Бориса Пастернака  «Чем случайней, тем вернее /Слагаются стихи навзрыд»…
Трясясь на верхней полке грязного вагона, я с нежностью перелистывал бабушкин дневник. Молодая бабушка Шура записывала впечатления от подруг и преподавателей, понравившиеся абзацы из прочитанных книг, стихи и свои собственные соображения. Эти записи несли отпечаток её неординарной личности, и у меня, порой, навёртывались на глаза слёзы умиления.
« Николай Угодник косой, потому что Бог приказал ему следить за порядком в мире, - отмечала бабушка. – И   наш священник, отец Андроник, всегда тоже косой,  потому что с утра зальёт бельма и едва на ногах держится.».
«Софья Ковалевская, оказывается, была нигилисткой и даже роман про них написала. Как  может великий математик не верить в Бога? Ведь ещё Пушкин сказал, что математика близка к поэзии, а поэт без идеи – графоман».
«Кругом одни тайны. Девчонки совсем запутались, кто в кого влюблён, а мне нравится наш учитель философии. Недавно он сказал, что христианство это предельная религия. Как верно! Христос – не богочеловек, а Сам Бог и человек – вот бы до чего самой додуматься».
« На балу меня никто не ангажировал – я всё-таки страшненькая – зато пятёрышница. Но всё равно досадно».
« Революция – это ужас. Толпой овладевает общий разум, и почти всегда – бесовский, и она громит всё без разбору. Гимназию распускают. Так неохота опять в деревню, как Стёпке Головлёву – в именье матери, в яму».
« Молилась в нашей церквушке и думала: как Господь допускает смертоубийство? А потом пришло в голову, что это – очищение. Нигилисты и атеисты себя подожгли: «Герцен высек искру».  Так ведь сами тоже сгорят».
«С такой головой быть бы ей сейчас профессоршей», - думал я  и на глаза  наворачивались  слёзы.
В деревне бабушка увлеклась ткацким ремеслом, поэтому её внук – Виктор получил от местных пацанов кличку «Ткач».
               
               
                30.

Домна Ивановна   похвалила меня за то, что привёз икону. Она бережно очистила её от грязи и пыли, и икона, особенно корона на голове Божией Матери, опять засияла золотом. Домна умудрилась приладить икону так, что именно на неё падал первый  солнечный луч, выглядывающий по утрам из-за угла соседнего здания.
- Видать старого письма, - удовлетворённо бурчала домработница. – А то в лавках продают образа, будто портреты - разве можно?  Я же не на картину молюсь, а  Пресвятой  Деве.
Она же, Домна Ивановна, добилась в доме особого ритуала. Ежедневно снимала икону и, бормоча какую-то молитву, прикладывала её ко лбу профессора. Циля сперва была против: он, мол, иудей. Но однажды вдруг    сама  прижалась к иконе лбом, и у неё прошла головная боль. Так добавилась ещё одна загадка к  тем случайностям и совпадениям, которых и так немало накопилось за последнее время. Жаль, что отгадок - кот наплакал.
Снимки томорграмм мозга Зямы  так и остались висеть на верёвках в зале, но я скоро перестал их замечать. Зато домработница едва не грохнулась в обморок, впервые увидев  «такую страсть».
- Это как же человека так аккуратно  распилили? – спросила она.
Я ей популярно объяснил, что это, как рентген, только  усовершенствованный, и она успокоилась, и даже  решила протереть   запылившиеся фотки.
- А эфто что ещё за хватуризм? – спросила Домна, дойдя до протирки  пыли с интерференционных  фотопластин  с закодированной голограммой.
Я лежал на диване и читал книгу, и мне  лень было разъяснять женщине суть голографического эффекта, однако этого и не потребовалось. Когда через несколько минут я оторвал глаза от книги и взглянул на Домну, она всё ещё стояла перед «футуризмом» и  щупала его. «Ну, вот, теперь она оставит на пластине сальные следы от пальцев», - с досадой подумал я, и решил сделать замечание уборщице, чтобы она не лапала снимки. Но не успел: Домна сама повернулась ко мне и сказала:
- У меня от них видения случились.
- Какие ещё видения?
- Видение нашего больного в пиджаке и в шляпе, - с ужасом произнесла Домна. – Если отойти, то видишь одни кривулины, а притронешься – является сам: одетый и  живой.
У меня от изумления челюсть отвисла. Я поднялся с дивана подошёл к фотопластинам и тоже пощупал их, но ничего не почувствовал.
- Пошевели пальцами-то, но не касайся, - посоветовала Домна.
Я и так испробовал – никакого эффекта. Тогда я вызвал из спальни Цецилию Ароновну и огорошил её новостью. Циля попросила домработницу показать, что и как она делала.
- Я, матушка, хотела тута пыль протереть, и сначала испугалась внутренностей, - начала рассказывать Домна, - а потом он мне сказал, что это рентген, и я успокоилась. Пока стирала пыль с  кишок – ничего не было, а как взялась за «хватуризм», меня будто током шарахнуло. Увидела прямо перед собой нашего хозяина  в пиджачном костюме. Ведь я его только в белье прежде  видела. Не поселился ли у Вас в дому барабашка? Надо бы эти фотки-то сжечь, а  квартиру освятить.
Цецилия повторила мои попытки:  «поторсила» руками перед снимками, но  также  безрезультатно.
До поздней ночи Циля заставляла Домну «гладить» снимки и пересказывать, что та видит. Никаких сомнений быть не могло: уборщица считывала не только внешность  профессора, но и картины его повседневной жизни, и даже сны.  Она так устала, что ушла к себе домой, буквально валясь с ног.
- Домна Ивановна расшифровывает закодированную голограмму! – расстроилась Цецилия Ароновна. – Я – доктор филологии  не могу даже понять, что происходит, а необразованная баба взмахнула тряпкой, как царь-девица платком, и – на тебе – тридцать три богатыря.   
Однако умопомрачительный сюрприз ждал их ещё впереди. Домна Ивановна посоветовала Циле сводить профессора к знакомой гадалке. «Чё она с картами делает – не поверишь, - убеждала  домработница, – мне таких ужасов нагадала, я думала, свихнусь. И, оказалась, всё правда: ведь, сколько я страху  натерпелась, когда ваши  фотки с кишками увидела!  Цецилия Ароновна за последнее время здорово сдала и не стала спорить, а только махнула рукой.
Домна одела Кляймана и мы повели его к гадалке, благо, идти было недалеко – через дом.
Однако Домна все же слукавила.  Никакая это была не гадалка, а самая настоящая экстрасэнсиха – со всеми положенными для сеансов атрибутами: свечами, стеклянным шаром и прочей завлекающей дребеденью. К тому же  её сеансы оказались платными.
Я этой бесовщины и шарлатанства терпеть не мог, но уж коли пришли – смолчал. Гадалка (ещё свежая полная женщина) проделала какие-то пасы над шаром, потом взяла иссохшие руки профессора в свои пухлые ручки и стала их мять. Тут-то я и заметил на её лице недоумение. Затем женщина развернула на столе нечто похожее на типографский неразрезанный оттиск с колоды карт с причудливыми картинками и положила на них руки Кляймана. Зяма засмеялся. Я и Домна не поверили своим ушам:  с момента потери памяти Зяма не произнёс ни звука.  Тогда гадалка опять взяла руки профессора в свои: так, чтобы ладони Зямы были обращены к картам, и принялась водить его руками из стороны в сторону.
- Казённыё дом, - произнёс Зяма  и опять засмеялся.
А с гадалкой  сделалась истерика. Она достала откуда-то из под себя   бутылку коньяка, сделала хороший глоток и  со злостью произнесла:
- Ты,  Домна, специяльно  что ли?
- Чиво? – не поняла Домна.
- А то, что мне кажется, ты собственную контору хочешь открыть, а меня - по боку.
- И в мыслях не было, Пелагеюшка! Что ты такое говоришь? Вот те крест. – Домна перекрестилась. – Чиво  ты так взбеленилась?
- А то, подруга, что твой профессор – хоть, может, и в самом деле идиёт, а самый настоящий экстрасенс. Смекаю, ты себе пару подбираешь, чтобы меня переплюнуть. Но ты  ошиблась, подруга, я на вас таку порчу наведу, что ужом крутиться  заставлю! – перешла к угрозам гадалка.
Домна со страху грохнулась на колени и завыла:
- Прости ты меня, Пелагеюшка. И думать не думала. Что я могу против тебя организовать?    Мне профессора жалко  стало – вот и привела к тебе.
- Что тут, наконец, происходит? – вмешался я. –  Профессор Кляйман – крупный учёный,  вы обе его мизинца не стоите.  Я сам эту лавочку прикрою. Совсем обнаглели!
Гадалка испугалась и пошла на попятную.
- Вы тогда извините меня, господин,  если не так поняла. Я и денег с Вас не возьму. Только  в милицию не ходите: эти паразиты и так на мне едут, а если кто пожалуется – вовсе на шею сядут.
- Ладно,  мне до тебя дела нет, - сказал я. - Признавайся, чего испугалась, да чтобы без вранья. Развелось вас, «ясновиляших», как мух на дерме. 
 Гадалка, не мешкая,  выложила  свой диагноз.
- Я как руки его приняла – сразу почувствовала подвох, а с картами он такую силищу показал, что у меня в животе опустилось. Он же, «паразит» (ой, нечаянно вырвалось!) своими клешнями ровно насквозь видит. Как раз перед Вами женщина приходила: муж у нее пропал,  так я едва поняла, что он в ментовке сидит. А ваш профессор сразу на «Казённый дом» указал. Так  уж вы, миленькие, пожалейте меня,  едва на кусок хлеба зарабатываю.
- Ну, да, и на коньячок «Hennessy» тоже, – добавил я для острастки. Забирай,  Домна Ивановна, профессора,  некогда нам.

 

                31.               

После визита к гадалке в квартире Кляйманов началось то, что Цецилия Ароновна удачно поименовала  «театром сознания».
Как только профессора подвели к стене с укреплёнными на ней интерференционными фотопластинами, он начал вспоминать себя. Зяма зарыдал, как ребёнок, хотел утереть слёзы, но, отведя ладони от снимков,  опять превратился в овощ.
- Что тут происходит! – в ужасе завопила Цецилия.
- Возвращения блудной памяти, - пошутил я.
Сегодня  ничто не смогло бы испортить мне настроения. Я обнял Цецилию Ароновну за плечи, чтобы успокоить, и объяснил, что пальцы профессора работают подобно микролазерам, расшифровывая информацию, закодированную в интерференционных картинках.
- И он опять станет человеком? – с мольбой в голосе спросила Циля.
- Будем надеяться,  но до выздоровления, думаю, ещё далеко.
- Почему далеко?
- Вы же видите, что память пока что целиком вне его,  она не может  самоактивироваться в микроволнах нейронов, но каким-то образом он всё же начинает соображать. Это похоже на искусственное сердце или почку, однако на гораздо более глубоком уровне реальности.
- Вы гений, Виктор, - произнесла Цецилия и без сил опустилась на диван.
А тем временем Кляйман как-то  сам догадался, что ему нужно опять поднять руки к фотопластинам, он гладил их ладошками, и улыбка счастья не покидала его располневшей за время пребывания в состоянии идиотизма ряшки. Более того, Зяма вдруг взялся давать советы.
- Витя, - сказал он, - я так долго стоять не выдержу, но также не хочу больше быть дураком. Придумайте что-нибудь.
Я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков интерференционных фотопластин. Затем  извлёк из фотоаппарата «симку» (электронную память – прим. авт.)  и велел профессору сжать её в кулаке. Внешняя память Зямы работала и в такой конфигурации. Кляйман стал разговаривать:  запинаясь и делая длинные паузы, но, в целом,  вполне вразумительно.
Наконец, Зяма  боязливо  отодвинулся от стены и вдруг бросился ко мне: обнял и поцеловал, как сына,  не сдерживая   стариковских слёз.
Потом они долго обнимались и плакали с женой, и Домна Ивановна, до этого момента горячо молившаяся перед иконой Божией Матери «Всецарица»,  тоже  рыдала в голос, став свидетельницей чуда  исцеления и счастья супругов.
Вскоре профессор уже передвигался  самостоятельно потому, что я просверлил в «симке» дырочку, продел  нитку и повесил память на шею Кляйману. А чтобы   память не болталась, я приклеил её к грудине – рядом с  сердцем Зямы. На что Цецилия не преминула высказаться: «О, память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной».

                32.               

Кляйман   признался, что его внешняя память работает отнюдь не идеально: часто случались провалы, а некоторые (самые простые) вещи  он вообще не мог вспомнить, как ни старался. С другой стороны, профессору, вдруг, стали снится уникальные сны.  Сновидения  были настолько явные, что Кляйман, наверное, мог бы издать их в виде сборника  миниатюр.
Зяма рассказывал, что видел себя во сне играющим на бильярде с Жорой Гамовым. Играли на спор: если Жора попадёт одним шаром одновременно в две лузы, то Зяма вручит ему Нобелевскую премию. В качестве шара физики выбрали электрон. Гамов долго прицеливался (ибо был пьян), однако шар-электрон действительно покатился в две лузы. Но Жора недолго торжествовал, ибо, когда они начали искать шары в лузах, то Зяма не нашёл ни одного, а Жора – во всех лузах сразу. 
Жора, обругав нелокальные связи   заказал ещё шампанского и объявил себя неудачником и теперь уже четырежды нелауреатом Нобелевской премии (См. прим).  От жалости к Жоре  Кляйман проснулся.
- Мои ощущения в снах  острее, чем в жизни, - признался Зяма, - и мне не хочется просыпаться.
- А я-то думал, что мы занимаемся поиском истинной реальности, – осмелился я упрекнуть профессора.
- Но, Истина всякий раз ускользает от нас, как только  мы начинаем считать, что  приблизились к ней.
- Ваши слова похожи на определение запредельной сущности Бога.
- Таки да. Нынешние учёные, перешагивающие пределы доступного пониманию, подошли к Богу ближе, чем последователи Галилея, Ньютона, Декарта и это -  курьёзнейший факт! Мир Ньютона, сложенный из отдельных кирпичиков, был, несомненно, далёк от богословских догматов, однако церковь вполне уживалась с его законами только потому, что сам Ньютон говорил, что Бог следит за каждым из его «кирпичиков». Sic! Новая физика, определив поведение частей, как производную от целого (что, конечно, ближе к идее Бога) – как бы не замечается философами церкви (если они ещё есть!). Мы постулируем Целое как первичную реальность – и тут молчок!  У меня впечатление, что если учёные приведут неопровержимое математическое доказательство существования Бога, например, напишут формулу, подобную, скажем уравнению Шрёдингера,  то теологи тоже не примут этого доказательства! Причина в одном: подавляющее большинство человечества, являются продуктом старой парадигмы - механистического и материалистического мировоззрения, корнями которого является страх - страх перед рождением и страх перед смертью.
- Но смерти боятся все, профессор.
- Конечно,  нет! Ви так  и не поняли меня, Витя. Я вернулся с того света и понял, что бессознательное в нас имеет скрытые потенции, активация которых ведёт к повторному переживанию биологического рождения. Я готов серьёзно посоперничать со смертью. И кстати, недавно во сне я поспорил об этом с одним чародеем.
Меня, как жаром обдало.
- Каким чародеем? Вы мне не рассказывали. Как он выглядел?
- Обыкновенно выглядел: лысый, в джинсах и футболке «Челси».
- Профессор, это – не чародей, а заведующий отделением психиатрической больницы, в которой Вы лежали. Вы его как-то запомнили, хотя соображали плохо, и он Вам привиделся.
- А я Вам говорю, Витя, что это был самый настоящий чародей. Ночью он подошёл к моей кровати и стал расспрашивать, как в Германии лечат от рака. Витя, я сроду не бывал в Германии, потому что ненавижу фашистов и никак не могу преодолеть в себе неприязнь к их потомкам. Я ему сообщил об этом и он засмеялся. У него во рту, Витя было два ряда золотых зубов!
Он мне сказал, что мы его надули, и что это дорого нам обойдётся. Кому это «нам», как думаете?
- Нам это, по-видимому, нам с Вами. Но как Вы догадались, что он - именно чародей?
- Потому что он вёл себя подобно дикарю, танцующему вокруг тотема, и нёс совершенную чушь.  Хотя будет неточным сказать, что он именно говорил: мы понимали друг друга молча.
- О чём же он Вам «молча» говорил?
- Во-первых, он обозвал меня гоем и христианином.  Я ему ответил, что он сам кацап. Тут он совсем обозлился, и сказал, что  плевал на нашу «Всецарицу»,  и что я   должен открыть ему тайну лечения от  рака.
- А Вы что?
- Таки я обозвал его жидом и отослал на кичман.
-  Профессор, а это ведь и есть тот самый колдун, который навёл муар на икону, – уже не сомневался я,  - и он не «плевал», а именно плюнул на икону, отчего она  почернела.
- Но, каким образом?
- По-видимому,  он как-то проник в тайну  перемещений в поле Сознания. Если так, то он может нам здорово нагадить.
Профессор обнял меня за плечи и сказал:
- Витя, не беспокойтесь,  он – больной.
- В каком смысле?
- В том смысле, что я навидался наркоманов. Он худой, грязный, под глазами круги, зрачки расширены, а изо рта воняет, как из сырого подвала. Он доходит, Витя.
- Генель - худой и грязный? На это стоит взглянуть.
- Как Ви это сумеете?
- Обыкновенно, схожу в психушку.
- Ви всё ещё думаете, что это – доктор?
- Уверен.
На следующий день я проник в психиатрическую больницу и выследил Генеля.  Роман Маркович оказался в более плачевном состоянии, чем состоянии описал  Кляйман.   Теперь он лежал в качестве больного (наркуши) в бывшем своём отделении. Его место в кабинете заведующего занимал ординатор Рафик Тузиков. На мой вопрос, как это случилось, Рафик смущённо ответил:
- Мы давно уже заметили, но опасались… заведующий всё-таки.

                33.

Как нередко бывает, толчком к интенсивной работе  послужила случайность. Домна Ивановна, не переносившая пыли, протискиваясь  между  столами  в нашей домашней лаборатории,  уронила на пол делитель для луча лазера (представлявший собой полупрозрачное зеркало). Понятно, что зеркало разбилось вдребезги.
- Быть беде! – заохала уборщица, - ах, я - разэтакая! Накухарничала!
Я побегал по магазинам физприборов, но ничего подходящего не нашёл. Да и не из чего было выбирать:  эти магазины теперь торговали в основном китайскими шмотками.
Пришлось исхитриться самому, и я решил использовать в качестве делителя водяной куб, также обладающий свойствами частично преломлять падающие лучи. Однако из этого изобретения вышел один конфуз. Голограммы  теперь или вообще не расшифровывались, или превращали испытуемые объекты в уродливые массы не пойми чего.
Я подумал и решил, что причина в воде. Сначала я вскипятил воду, затем прогнал через тонкий фильтр, наконец, пропустил через дистиллятор – всё без толку.
Домна Ивановна, чуя за собой вину, крутилась рядом, но – хватило ума – молча.
Не найдя решения я  пошёл на кухню пить чай,  взглядом дав понять Домне, чтобы больше ничего не трогала.
Чай я любил, и экономно подсыпал в свою личную заварку щепотку из запасов Цецилии – прежнего, «Цейлонского». Цецилия Ароновна, конечно, удозорила меня в воровстве, но вместо того, чтобы сделать замечание, поставила красивую жестяную банку со своим чаем на видное место.
Напившись чаю и немного успокоившись, я вернулся  в «лабораторию»  И что же? – объекты для получения голограмм  нарисовались в пространстве в лучшем виде.  Я  невзначай взглянул на Домну Ивановну: на лице домработницы  сияла улыбка.
- Ну и что Вы тут опять натворили, лаборантка ненаглядная? – ехидно спросил я. – Опишите свои действия абсолютно точно – это вам не ведро со шваброй, а  наука.
- Да ничего такого не творила, - ответила Домна, - просто  вижу, как Вы мучаетесь, вот и решила крест свой серебряный в банку окунуть и помолиться.
- Вы хоть понимаете, что  сейчас отчубучили? – с трудом скрывая улыбку, спросил я.
- Откуда  мне знать?
- Вы, «товарищ уборщица»,  изменили структуру воды.
- Чиво изменила?
- А то – «чиво», что молекулы воды приняли форму кристаллов и в этом виде стали пригодны для продолжения опытов.
- Ну, ты скажешь тоже, - возразила Домна, - никаких кристаллов я не делала, а просто освятила воду. Я, ведь не только крестом воспользовалась, но и молитвой. Так все батюшки на водосвятии делают.
Я сидел на своём спальном диване и не находил слов для выражения бушующего в груди  восторга. Ведь теперь стало ясно, что когерентность (См. прим.), обеспечивающая  связь  с «внешней памятью» Зямы не достигалась потому, что вода в нейронах  профессорского мозга также деструктуировалась и стала бесполезной в создании условий для формирования  крупномасштабных квантово - когерентных  событий. Значит,  есть надежда вернуть Зяме память.
Я  от радости засмеялся и азартно хлопнул себя ладонью по коленке.
«Мустафа дорогу строил/ А Жиган его убил», - вдруг, уперев руки в бока, пустилась в пляс Домна Ивановна. Она смекнула, что ненароком сделала нечто замечательное. И это надо как-то отпраздновать, хоть сплясать.- Ох-ох, ох-ох!
Я не сдержался и тоже выкинул несколько колен вприсядку.
- Что у вас тут происходит? – показалась в дверном проеме Цецилия Ароновна.
- Танцуем, матушка, - отозвалась Домна.
- Вижу, что   с ума сходите, не пойму только с чего.
- Домне Ивановне надо учёную степень присвоить, - отдышавшись, ответил я, – она ради науки согрешила: святую воду  сделала в лабораторных условиях.
Я подробно рассказал Циле о научном подвиге домработницы.
- И какие результаты можно ожидать от сего открытия? – полюбопытствовала  Циля.
 - Результаты мы сейчас поглядим, - сказал я,  и, сняв бабушкину  икону «Всецарицы» с полки, начал прилаживать её на место объекта для получения голограммы.
- Что ты! – испугалась Домна. – может, грех - с иконкой-то  так.
- Ничего, - успокоил я Домну, - Господь не запрещал исследовать сотворённый Им мир.
Я  запустил установку, произвёл лазерное сканирование бабушкиной иконы, а потом принялся за расшифровку голофотографий.
«Всецарица» явилась опять не одна, а в целом хороводе лиц. Среди них особенно чётко выделялось лицо моей бабушки Шуры. Ясно было: икона как-то «запоминала» молящихся ей. 
Новая загадка и  видение любимого лица настолько оглушило и утомило меня, что я кое-как добрался до своего дивана, упал на него и  вмиг провалился в сон.
Мне приснилась бабушка, сидящая за ткацким станком и ловко орудовавшая челноком. Приснился и я сам, спящий на топчане у печки, горящая свеча перед иконой Богородицы, в красном углу комнаты. Было спокойно и  уютно: набуздался картошки с солёными огурцами – и спи себе под под тихий шелест ткацкого станка и под защитой Божией Матери. Никаких проблем. Но вот кто-то постучал в дверь и вошёл в избу. Это старик, похожий на Зяму Кляймана, но со злыми глазами и звериным оскалом  зубов. Он подошёл к бабушке и начал её душить, крича «Почему ты, мерзавка, нити не скручиваешь! У меня из-за тебя памяти нет».
«Не сердись дедушка, - оправдывалась баба Шура, - пряжа гнилая, не успеваешь торсить, оттого и дырки в ткани».
«И что же мне теперь всю жизнь с дырявой памятью ходить? - грозно наступал старик, - Тогда я твоего внука в заложники возьму, пока ты ткать не научишься. Нитки у неё гнилые! Плохому танцору сама знаешь, что мешает».
Старик взял меня под мышку и понёс к двери. Однако по пути споткнулся, уронил  меня на пол и придавил своим туловищем.  Я стал задыхаться  под тяжестью его тела и … проснулся.
- Проснулся, Витя? – услышал я у самого уха голос Зямы. Тот, оказывается, примостился на диване рядом с учеником и слегка притиснул его. -  Знаешь, я всё думаю, что нас морочит какое-то дополнительное информационное поле. Вроде спинового, создаваемого вращением или «скручиванием» частиц. 
- Ну и что?
- А то, что у нас ничего не выйдет с возвращением моей памяти. Она может запросто унестись информационным вихрем, куда угодно: например, в Чёрную дыру.
- Профессор, по Вашей же теории: «всё – в каждой части» Ваша память одновременно должна быть и здесь, и там, и везде. Надо только  привязать её обратно  к Вашим нейронам – и баста! Кроме того, я тут провёл опыты с бабушкиной иконой: икона запоминает  молящихся ей.
Профессор и ученик выползли из лежбища и принялись ещё раз внимательно изучать голографическое изображение иконы.
- Видишь Виктор, - всё тривиально, - сказал Зяма, -  обычная голограмма – и это нам ничего не даёт.
- Да нет, не совсем обычная, - возразил я. – Лица, что окружают «Всецарицу»  (кстати, здесь и моя бабушка Шура, познакомьтесь),  не должны были попасть в голографическую картину самой иконы, как объекта. Это две разные  голограммы разных объектов.  Голограмму «окружения» я бы  назвал  от-глагольной, то есть, связанной с молитвой и  телесностью слова. Или, может быть,  акустической. Только  не пойму,   почему эта голограмма появляется именно вблизи иконы.
- Потому что вдали от иконы мы её не фиксируем, - дал простое объяснение Кляйман.   
- Пусть так, - согласился я, - но тогда почему «окружение» локализуется  в непосредственной близости к иконе?
- Ви хотите сказать, Витя, что икона обладает памятью? – язвительно произнёс Кляйман. – И может быть, Ви хотите сказать, что эта память так же считывается и фиксируется, как моя память?
- Нет, конечно, - размышлял я, - тут, по-видимому, тот же эффект, что с мощами Святого.
- А что мы с ними имеем?
- Когда молятся рядом с мощами, то считается, что сам Святой молится вместе со всеми.
- Я не могу себе этого вообразить, Витя.
- Однако я уверен, - именно Матронушка,  помогла Вам. Хоть и не до конца довела дело, а только приостановила процесс развития опухоли. Может быть, потому что Вы не крещённый Зяма Иммануилович?  Надо Вас окрестить!– в изумлении от своей идеи воскликнул я.
- Зачем? – растерялся Кляйман.
- Не знаю, честно. Но Вы сами только что говорили о каком-то загадочном  информационном поле, которое вмешивается в наши эксперименты. Давайте пока что назовём его  «чудом» и усилим его влияние таинством крещения.
- Ви таки сдурели, Витя. Знаете, какой поднимется бедлам среди наших?
- Ну, к «бедламу», положим,  нам не привыкать, а ради науки и Галилей отрёкся (только наоборот).
- Ради науки-то я  не против, -   согласился Зяма.

                34.
               
               
Скорость распространения слухов нарушает постулат Эйнштейна о  пределе скоростей.  Когда я  возвращался домой, договорившись с отцом Геннадием о крещении Зямы,  уже на лестнице  услышал крики, доносившиеся из квартиры Кляйманов.               
-Адам и Хава!  Как вы могли так низко упасть! – вопил  раввин  Гедали бен Ахик. – Вы ходили в хедер и учили талмуд, и тебе, Зяма, нравились комментарии Раше. Ты редко посещал синагогу, но евреи верили, что тебе некогда, потому что хороший человек делает хорошие дела. А сегодня  ты предаёшь Моисея ради лжемессии Йешу! (См. прим.)
Раввин вышагивал по залу, то и дело раздваивая длинную сивую бороду, что, по-видимому, помогало ему сочинять фразы.
 - «И будет в конце дней вознесена гора Храма Господня над всеми горами и возвысится над холмами, и стекутся к ней все народы. И перекуют они мечи свои на орала, а копья — на серпы. Не поднимет народ меча на народ и не будут больше учиться войне»,  - сказал пророк Исайя. Что ещё надо еврею от мира? Еврейский хлебец и еврейский стакан чаю – ничего больше. Чем поп Сашка отличается от раввина Гедали? Тем, что поп хлещет из горла церковное вино и обирает народ на требах? Бог един: зачем менять шило на мыло?
Зяма и Циля молча сидели на диване и не знали, что возразить неистовой речи раввина.
Наконец, Кляйман собрался с мыслями и произнёс:
- Ты во всём, наверное, прав, рабби, но дело сложнее: есть нюансы, которых даже ты не сможешь понять.
Гедали нахохлился и дерзко ответил:
- Если я не смогу понять причины твоего отступничества – поступай, как знаешь. Но если я пойму – в субботу ты придёшь в синагогу. По рукам?
Кляйман кивнул.
- А ты что молчишь, Циля? – спросил раввин у Цецилии.
- Не я же крещусь, рабби, но, по притче: «если у кого  осёл  упадет в колодец в субботу,   разве не вытащит он его сразу же?».
- Ты знаешь мою жизнь, Гедали бен Ахик, - сказал Кляйман, - но не знаешь, что я начисто забыл всё, что касается моей иудейской веры и  ещё многое другое. Всё – до копейки - улетучилось из моей памяти, как порыв ветра сметает опавший лист.  Поверь мне, я сегодня, будто впервые, услышал от тебя имена Моисея и Исайи.
Раввин хотел возразить, но Зяма остановил его.
- Не спеши, я понимаю, что тебя нелегко убедить, - продолжал профессор. – Витя, помоги мне, - обратился он к ассистенту.
Вместе они наладили голографическую установку, и в качестве объекта опять выбрали Витину иконку «Всецарицы».  Голограмма Божией Матери в туманном окружении молящихся повисла в пространстве комнаты.
Рабби  Гедали чуть не грохнулся в обморок, но я помог ему удержаться на ногах.
- Ты творишь чудеса?! – чуть оклемавшись, произнес раввин. – Это знак. Ты должен явить чудо общине.
- Здесь не всё  чудо, рабби, - возразил Кляйман. - Чудо -  только вот эти образы вокруг иконы Богородицы. Мы не знаем, как они смогли образоваться, и это исключительно интересует меня сейчас.
 Кляйман подкрутил юстировочный винт, и среди окружавших икону образов появилось  лицо Зямы.
- Боже Израилев! – воскликнул раввин.
- Она приняла мою молитву, рабби. Я решил молиться Божией Матери, как  христианин, чтобы память вернулась в меня.
- Ты говоришь непонятно, - опомнился  Гедали. – Где же твоя память, как не в  твоей голове?
- Она на мне, - ответил профессор и, распахнув рубашку, показал приклеенную к груди «симку».- Вот моя память.
Рабби Гедали  вынул из кармана платок размером с небольшую скатёрку, покрыл им голову и забормотал:
«Восхвалите Господа! Счастлив тот, кому Бог Иакова в помощь и чья надежда на Господа, Бога его. Он сотворил небо и землю, море и все, что в них. Он хранит правду вечно. Он творит суд притесняемым, дает хлеб голодным. Господь освобождает узников, Господь открывает глаза слепым, Господь выпрямляет согбенных, Господь любит праведных. Восхвалите Господа!».
- Пусть Господь поможет тебе на твоём пути, Зяма. Разве мы враги друг другу?  И пусть память  вернётся к тебе, чтобы и ты помог своему многострадальному народу. Амен!
Что-то подтолкнуло меня взглянуть на бабушкину икону, и Пресвятая Дева показалось мне необычно печальной.  Она  жалела людей, единых в Боге, но разделившихся в вере. Она указывала рукой на Сына своего и как бы спрашивала: «Какие ещё жертвы требуются вам, чтобы идти за Ним?».


                ЕХАЛ  ГРЕКА  ЧЕРЕЗ  РЕКУ

                35.

В последнее время  Цецилия Ароновна вела себя необычно. Я заметил, что она как бы засветилась изнутри, и всё время чему-то тихо улыбалась.  Она даже  извлекла из комода новый халат, незнамо сколько времени пролежавший там, а старый отдала донашивать Домне Ивановне  («Как раз  Вам полы мыть»).
У Домны Ивановны был складной характер, но тут её задело.  «Что бы ты делала со своим «овощем», кабы я его к гадалке не сводила? - обиделась домработница. - Хоть бы денег прибавила, а то – халат! Жиды,  и есть жиды».
Мне подумалось, что Цилю  посетили Музы – дочери Зевса и Гармонии, которых она, давно проклявшая свою старость, уже, наверное, и  не чаяла встретить.
Но, оказалось, причина её приподнятого настроения была в другом. А так как ей хотелось выплеснуть на кого-то свои эмоции, то она, естественно, выбрала меня.
- Витя, - чего-то стесняясь, сказала мне Циля, - я заметила, что икона запоминает не всех, молящихся ей. Я тут сама понарошку помолилась «Всецарице» - и где я в «окружении»? Она принимает только искреннюю молитву, и только тогда может ответить благодатью.
Цецилия так же вспомнила особую атмосферу древних храмов с «намоленными» стенами: там ведь кажется,  что стены разговаривают с душой, а душа откликается на неслышимые гласы.
Словом, Цецилия Ароновна долго  мучилась над этим вопросом,  пока не на нашла у отца Павла Флоренского величественный и страстный  ответ. Телесно ли слово – задался вопросом отец Павел и ответил на него  утвердительно. Слово – писал он - это воздушный организм, сотканный звуковыми волнами, оно исходит из самых средоточий нашего тела, напитываясь его энергиями.  В  Евангелие  «семя» - в притче о сеятеле -  «есть слово».
- Теперь я понимаю, Витя, почему говорят, что  « женщины любят ушами» - радовалась Цецилия, - и даже чудо непорочного зачатия Пресвятой Девы от Слова.
- Борментально! – шёпотом восклицала  Циля и  сдуру поделилась своими восторгами с Домной Ивановной.
- Да как же она слышит, если она - доска! – оторопела Домна. - Вы уж совсем того. Чудо Непорочной Девы сравнили с тем, что и сказать совестно.
«Не мечите бисер перед свиньями» - подумала Циля и вслух произнесла:
- Что же вы перед  «доской» - то на коленях стоите и молитесь?
- Так я же представляю Богородицу в себе, - парировала Домна.
- Так и молитесь перед унитазом, представляя «в себе» Бога.
Домна Иванов даже прослезилась от такой обиды:
- У нас, хозяюшка, нет такого воображения, как у вас,  шибко  грамотных, мы – православные.
« Научи дурака Богу молиться, так он и лоб расшибёт» - сказала  себе Циля и  прекратила бестолковый ликбез.
Однако этот диспут  не испортил ей настроения: Циля бродила по квартире и напевала старую военную песню, в которой ей так же открылся новый особый смысл: «В кармане маленьком моём есть карточка твоя./ Так, значит, мы всегда вдвоём, / Моя любимая».
Ведь, возможно когерентное излучение нейронов бойца расшифровывало интерференционную картину, невидимо запечатленную на фото, и создавало в его сознании полноценно-чувственный образ любимой женщины? - формулировала Цецилия Ароновна.
К удивлению Цили,  Зяма отнёсся к её открытию без должного восторга. Его  мучил вопрос о странном хороводе лиц, окружавших голографический образа иконы, и не вписывающийся в голографическую теорию строения Вселенной по Бому, поэтому он лишь  проворчал:
- Циля, куда ты  лезешь со своей гуманитарной ложкой, в бочку моего физического мёда? Гумбольдт,  конечно, голова,  но ты вспомни, когда он жил: тогда ещё и атомов толком не было.
-  А сейчас есть? – рассердилась Циля, выказав свою осведомлённость. - Просто ты упрям, как петух на навозной куче своей голографии. Ты теряешь драгоценное время, потому что  за деревьями не видишь леса. Между прочим, мой (и твой, конечно) Флоренский описывает опыт, в котором тело весом в 50 граммов, падая с высоты 1-го метра, развивает энергию, достаточную для произведения голосом одного какого-нибудь звука в течение десяти тысяч лет! Для чего нашему голосовому аппарату необходимо такое совершенство, как не для связи  Духа с сознанием верующего? Эти видимые образы молящихся есть ни что иное, как слова, Зяма!
Профессор опешил:
- Циля, откуда ты нахваталась этих терминов (хотя я, конечно, не уверен, что ты употребляешь их разумно, не как попугай).
- Я брала уроки у твоего ассистента, - призналась Цецилия, - а насчет глубокого понимания квантовых явлений, - так Виктор сказал мне, что это не всегда обязательно, потому что математики оперируют в основном отношением величин, порой, не вдаваясь в их физический смысл.
- Что ты этим хочешь сказать, Циля?
- То, что космическое сознание  - это не Бог. Материализм изжил себя, но ты не изжил его из себя. Выбери, наконец,  Христа, коли уж не побоялся стать выкрестом.               
     Виктор хохотал, как сумасшедший, слушая рассказ Кляймана о споре с женой.
- Витя, - может быть, нам повторить все прежние опыты? Потому что я опять на распутье.
- Можно, конечно, но ведь два снаряда в одну воронку не попадают. Если считать наш эксперимент квантовой системой, то мы уже извлекли из неё часть информации, то есть – изменили систему. Повторение опыта даст другие результаты.
- Ви, Виктор, явно  тянете нас в сторону идеализма:  помещаете в основу реальности информацию, а не материю.
-  Признаюсь Вам, профессор, я давно хотел начать Сначала.
- Как  сначала? Ви  же сам только что были  против моего предложения?
-  Я имею в виду библейское  начало:  «Вначале было  Слово».
Виктор сделал паузу, но не дождался возражений профессора и продолжил:
- Голограмма - это, скорее всего, одна из возможных схем организации единого мира, и она многое объясняет, особенно благодаря высокой степени кодирования информации. Но, может быть, используя голографический принцип, нам  поработать с другими  системами?  Флоренский, например, писал, что язык представляется духу, как целое, сразу обозреваемое, сравнительно, как «кристалл»… Видите, формула таже: «всё в каждой части!».
- О чём Вы тут сцепились за моей спиной? –  они не заметили, как комнату  вошла Цецилия Ароновна. – Опять голограммы? Займитесь, наконец, человеком.  Ваша физика  есть не что иное, как язык. Или вы нашли способ обходиться без языка?
- Ви что, сговорились  Витя? - спросил профессор.
- Может быть – да, а, может,  и нет, - Виктор подмигнул Цецилии Ароновне,- мы с Вами, профессор, занимались разного калибра «демонами», колдунами и полудохлыми  Котами Шредингера.  Давайте  осваивать Умную молитву (см. прим):  иначе,  сгинем  где-нибудь между Ураном и Нептуном.
Внутри себя Виктор просто сотрясался от смеха, но вида не подавал. Кляйман, напротив, отнёсся к его словам совершенно серьёзно. Ведь в шутках физиков (Зяма уже признал физика в своём ученике) именно и проскакивали самые невероятные, но, одновременно, самые смелые и интересные  решения.
- Почему именно за Ураном? – насторожился Зяма.
- Потому что, по свидетельству Птолемея и вычислением отца Павла Флоренского, там проходит граница Земли и Неба и начинается область мнимостей. Эмпирий, как назвал этот другой мир Данте.
-Бозе мой! – профессор вознес к небу короткие ручонки, - Я больше не могу слушать эту галиматью!  Птолемей и Эйнштейн – это невыносимо!
Кляйман выпорхнул из комнаты, оставив Виктора дискутировать с Цецилией.
- Витя, что я такого сказала, что он взбесился? – спросила Циля.- Вы против человека?
- Отнюдь, окружение «Всецарицы» можно, в принципе,  объяснить  особой ролью языка (молитвы, мантры), служащего для человека как бы посредником между разными мирами. Эх, хорошо бы нам грека найти.
- Какого ещё грека? – удивилась Цецилия.
- Грека-исихаста.
Они и не заметили, как в комнату вернулся Кляйман.
- Грека! – заржал Зяма.  – Может быть, заодно,  марсианина?
- Марсиане, инопланетяне - это сказки, - игнорировал Виктор иронию профессора. – Нам бы - грека.
- Почему грека-то? Чем  хуже, например, татарин?
- Не хуже, но настоящие исихасты остались только в некоторых Афонских монастырях. Надо чтобы владеющий Умной молитвой грек  помолился «Всецарице».  А мы посмотрим, что из этого выйдет. (См. прим.).
- Ну, грека так грека, - внезапно согласился Зяма, - был у меня один ученик, который  вдруг стал монахом, и где-то на Афоне прижился.  Попробую с ним связаться.

                36.               

Каким образом Кляйману удалось  выцарапать своего бывшего  ученика – «грека» с горы Афон, я не решился спросить. Но,  тем не менее, грек вдруг появился в квартире профессора и оказался на вид натуральным цыганом: рослым, костистым и с большой, в черных  нитках седины, бородой. Монах назвался Варухом, но Зяма, сразу-то не узнавший ученика, вдруг, повис на нём и радостно завопил: «Ну, таки ты – Герка Кантя, цыган! Совсем не изменился». В чем, конечно, следовало усомниться.
И монах – святогорец, хотя застеснялся вначале, но быстро оттаял и показал, насколько он рад встрече с учителем. Он легко поднял Зяму на руки, как ребёнка, и буквально зарыл его лицо в своей бороде.
Зато Домна Ивановна так испугалась гостя, что убежала на кухню, крестясь и приговаривая: « Страхолюдный  какой, чистый лешак».
За чаем  вспоминали студенческие годы. Зяма нахваливал бывшего ученика, говорил, что тот, мол, подавал большие надежды, и вдруг – сбрендил и пошёл в монахи:
- Что у вас там - мёдом намазано?
- Мёд у нас, конечно, имеется, - скромно ответил Гера, - да не каждому  по вкусу придётся. У нас - общинка,  так что всякой работы хватает. И Варух  (Кантя)  продемонстрировал свои огромные мозолистые лапищи.
- Чем же вы там занимаетесь, что вплоть до мозолей?
- Всяким: до недавнего времени русский скит Ксилургу (так он называется) был запущен и медленно разрушался, выветривался. Но Пресвятая Богородица так управила дела Своего скита, что нынче уже идут восстановительные работы. Так же мы трудимся для пропитания на фермах (метохах): "бла¬жен, кто и скоты милует", - сказал Господь. Но главное, конечно, - молимся. Причем на Афоне молитва в основном совершается ночью, а труды - днем. Вечернее богослужение начинается около шести вечера и продолжается полтора-два часа. Затем все удаляются в кельи, отдыхают, совершают свое келейное молитвенное правило. В 4 утра начинается утреня и литургия. День же посвящен послушаниям, то есть трудам.
- Это ж какая-то каторга, - высказалась Домна Ивановна, весьма заинтересовавшаяся рассказом монаха. – Но харчи-то хоть хорошие?
- Никто не жалуется: оливки, овечий сыр, зелень разная – умеренно, но хватает.
- Чем отличаются афонские монастыри от наших, российских? – спросила Цецилия  Ароновна.
- В России монахи много вынуждены отвлекаться на разные дела, связанные напрямую с большим количеством мирских забот. В Греции же есть уникальная возможность соблюсти одно из основных правил монашеской жизни – удаление от мира. И, наконец, на Афоне до сих пор жива и продолжается традиция так называемого Умного делания, непрестанной Иисусовой молитвы.
- Вот мы для того тебя и хотели вызвать, - открылся Зяма, - потому что мы с Виктором  упёрлись в тупик. Впрочем, признаюсь, насчет исихазма - это его идея. Я даже плохо представляю себе, что такое исихазм.
-Термин исихазм произошёл от греческого слова исихия — "внутренняя тишина", - пояснил монах. - Причём важнейшая особенность и высокая ценность состоит в том, что исихасты с самого начала взяли совершенно верный ориентир на то, что исполнить указания Иисуса Христа о развитии в себе способности к любви, что  возможно только через работу с духовным сердцем. В частности, ими было обнаружено, что при переводе концентрации сознания из головы в духовное сердце останавливается  «внутренний разговор».  А дальнейшее развитие духовного сердца приводит к тому, что их любовь  может  постепенно  вмещать в себя и энергии Духа Святого.
Ища способы развития духовного сердца, - продолжал афонский гость, - исихасты изобрели методику, получившую название Иисусовой молитвы: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!"
Я сидел и слушал, как пришибленный пыльным мешком.
- Профессор, так Вы что, специально не вызывали Геру? – наконец, спросил я в недоумении.
- Я хотел вызвать, но ведь он сам явился,- беззаботно ответил Зяма.
- По щучьему велению?
- По моему хотению, - весело поддакнул профессор.
- Э, нет, так не пойдёт! - разволновался я. - Это же самый настоящий, самый натуральный синхронизм! Явление чрезвычайно редкое, потому что люди обособились от более глубоких порядков реальности.
- Ты о чём? – заинтересовался Гера.
- Синхронизм – утверждал ещё Юнг – это не случайное совпадение событий, а событие в глубине психики, которое может  вызвать аналогичное событие даже в физическом мире, - объяснил я, в последнее время поднаторевший в теории психотерапии.
- Что, кстати, совершенно в русле  Новой физики, - очухался, наконец, Зяма, - нелокальные квантовые эффекты фактически являются формой синхронизма. В том смысле, что устанавливают корреляцию между событиями, в отношении которых исключена любая причинно-следственная связь.
- Извините, профессор, но маловато будет, - возразил я.
- Брось, тут всё ясно, как на ладони! – возмутился Зяма.
Я порозовел лицом от стеснения, что возражал Кляйману, но не  уступил:
- Гера, почему ты вдруг решил приехать в Москву? – спросил я монаха.
- Так  вышло, - ответил Гера, - Богородица повелела.
- Какая ещё Богородица! Опять Богородица! – раскричался Кляйман. – В нелокальных квантовых эффектах нет никакой Богородицы. Дэвид Бом предполагал  более высокую реальность за пределами действия известных законов даже квантовой физики, но никогда не отождествлял её с Творцом или Богородицей.
- Да никто и не собирается отождествлять, - опять возразил я, - даже Святой Фома Аквинский просто хотел сделать веру доступной всем, поэтому «обручил» Бога с человеком, ибо Христос – человек.  Он так и сказал: вещи изменяются,  ибо они неполны, их реальности – часть целого, а целое – в Боге.
- Витя, ты просто перефразировал принцип неопределённости Гейзенберга: мы не можем знать о любой физической системе всё сразу. Это всеобщий закон.
- Но  Св. Фома сформулировал фактически тот же принцип  ещё в 13-ом веке. Поэтому я предлагаю аккуратнее обращаться с понятиями типа «высокой реальности» в физике. Если уж  Св. Фома призывал богословов уважать науку, то нам  совершенно некорректно не уважать отцов Писания.  До определённого предела, по крайней мере.
- И до какого предела? – налетел на меня Кляйман.
- Вы же сами установили этот предел, профессор, - до величин соразмерных с постоянной Планка.
- Ну, да, говорил, -  отступил  Зяма. - Мне самому крайне любопытно, как  наш Кантя вдруг оказался в Москве.
Монах рассказал:
- Я молился перед чудотворной иконой Божией Матери «Всецарица», которая находится у нас в Вотопедском монастыре, и мне явилось, что Зяма Иммануилович болен, и надо его навестить.
- Перед  «Всецарицей»!? – обомлел Зяма и плюхнулся на диван, хватаясь за сердце. – Нет, вы меня, братцы,  до очередного инфаркта доведёте.
- Гера, когда молился ты пребывал в состоянии  исихии? – уточнил я.
- Точно не могу сказать, - ответил монах. – Ведь, если сказать точно был в исихии, то, наверняка, - не был. А потом понимаешь, что, возможно, и был. Познать Бога духовным сердцем – это  очень непросто.
- Но, ведь и мы с Виктором хотели вызвать тебя именно из-за образа Богородицы «Всецарица»! – вскричал Кляйман.
- Вы хотели, чтобы я помолился перед чудотворным образом, потому что он исцеляет больных раком? – спросил  Кантя.
- Откуда ты знаешь, что у меня рак? – оторопел профессор.
- Я догадался, потому что «Всецарица», как бы это помягче сказать, специализируется на излечении раковых больных.
- Вот тут ты дал маху, - отчего-то обрадовался профессор, - ты был нам нужен по другой причине.
- Но, ведь,  и по этой тоже, - не усомнился монах.
- Тоже и по этой, - нехотя признался профессор. – Однако другая причина важнее. Нам надо понять, каким образом вокруг голограммы иконы образуются лики молившихся ей людей.
Настала очередь удивляться афонцу.
- Вы тоже их видели? – поразился он. – Мне такое откровение пришло лишь однажды, когда я впервые почувствовал, как Иисусова молитва  начала творится в самом сердце моём. Но тогда я решил, что это  галлюцинация от усталости и переусердия. А то, что видели Вы… возможно повторить?
- Запросто! – улыбнулся я. – Мы же не исихасты, а физики. Но и ты, Гера  тоже окажи нам услугу: помолись перед иконой «Всецарица»,  по-настоящему, по-исихастски.  Идёт?
- А как вы вообще узнали про исихазм? – спросил Гера. -  Существует мнение, что по причине малых плодов от применения "Иисусовой молитвы", её секреты утрачены. Это, конечно, не так.  На самом деле массами "верующих" было утрачено истинное христианство вообще — с их отказом от этики, данной Христом. А последнее привело к тому, что,  вплоть до наших лет,  не сформировался корректный подход к духовному развитию человека.
- Нечто похожее  произошло и в науке, - заметил Кляйман. - С открытием квантовых законов микромира учёные как бы потеряли научную, то есть, -твёрдую, ньютоновскую почву под ногами. 
- Что касается исихазма, - добавил я, -  то  прочёл о нём у священника Павла Флоренского (по рекомендации Цецилии Ароновны). Отец Павел, кстати, тоже, более полувека назад говорил, что наука утратила свой главный ориентир – человека, а потому обречена на глобальный кризис.
Цецилия Арновна пока что  молчала, но чувствовалось, что она, как царевна – лебедь,  держит до срока свой  козырь в рукаве. Она чему-то  в себе  улыбалась и шептала: «Логос, Logos».
Тут Домна Ивановна заохала и понеслась на кухню, учуяв запах пригорающего пирога. При этом домработница причитала: «Умеренно! Наши батюшки вон какие упитанные, а у этого монаха живот к спине прирос. Покормить его некому, голубчика».
- Мы - От Слова Божьего,  к Нему мы – через Слово молитвы, - сказал после трапезы монах. -  Молитва  не есть ли наш разговор  с Богом? И путем постепенного упражнения нравственной воли человек может развить свою нравственную свободу до такой высокой степени, что для него наступит полная невозможность грешить.
               
               
                37.

Нечего и говорить, что увеличенная  голограмма  иконы «Всецарицы» бабушки Шуры  и нечёткий облак молящихся ликов возле неё  поразила афонского монаха. Оклемавшись, отец Варух признался:
- Всякий верующий боится, что вера его нетверда, а ещё – что того хуже – что впал он в «прелесть», и, думая, что поднимается по лествице подвига, на самом деле – впал в гордыню и удаляется от Христа. И всякому хочется (хоть и не признаётся никто) получить от Святого Духа какое-то подтверждение правильности своего пути, то есть, –  чуда или откровения. Однако это большая редкость и слишком великое счастье, чтобы надеяться. И вот Вы, профессор,  вместе с Виктором, сейчас продемонстрировали иллюзию такой счастливой минуты. Господи, какое искушение!
- Ну и что ты думаешь по сему поводу, - сразу прицепился к монаху  Кляйман.
- Полагаю, что это всё-таки физика. Но какая-то «божественная физика», которая, возможно, синергийно  связана с  Самой Пресвятой Девой.
- Синергийно?
- В природе православного исихазма, - пояснил Гера, - понятие синергии  отражает  разрыв между тварным и божественным бытиём, но допускает энергийное переустройство самого человека. После чего он может надеяться на сошествие в него Святого Духа. 
- Наше дело маленькое, - подытожил Зяма, -  давайте проверим, действует ли Иисусова молитва в условиях эксперимента с голограммой иконы.
- Вот так сразу – и к Умному деланию!- возразил Гера. - Так не пойдёт, подготовиться надо.
- Таки начинай! – хлопнул ученика по коленке Кляйман, - А то мы всё чаи гоняем.
- Мне нужно по крайней мере три дня на молитву и абсолютное уединение,- сказал монах. У вас есть свободная комната?
Зяма и Циля  переглянулись и пожали плечами.
- Да как в таких хоромах места не найти! – вмешалась Домна.- Сейчас мы тебе, мил  человек, кладовочку освободим, раскладушку поставим, и такой Афон справим, что не хуже твоего.
- А ведь верно! – воскликнула Цецилия  Ароновна. – Я совсем забыла.
И, буквально через час, новый жилец поселился в «келье», вполне устроившей его скромные запросы.               
Отец Варух (Гера Кантя), надо сказать, своим дальнейшим поведением весьма удивил других обитателей квартиры Кляйманов. Он будто вовсе пропал в своей каморке, ничего не требуя и не издавая никакого шума. Более того, он сразу же, мягко, но решительно отверг все притязания Домны Ивановны, истово вознамерившейся  откормить «афонца».  Поднос с едой, который Домна еле донесла до двери кладовки, был выставлен обратно  - за исключением  нескольких яблок, мёда, хлеба и воды.
- Да куда ж я теперь остальную прорву еды дену! – расстроилась Домна Ивановна. – Ведь стухнет всё.
Но монах был непоколебим. Никто даже не слышал, как он выходил из «кельи», чтобы справить естественные надобности.               
Однако после трёх суток затворничества  Гера Кантя   вышел из коморки, как ни в чём бывало - улыбающийся и  просветлённый.
«Служенье муз не терпит суеты/ Прекрасное должно быть величаво», - не преминула процитировать Пушкина Цецилия Ароновна.
- Теперь я готов, учитель, - обратился он к профессору, - жаль, что времени для молитв оказалось все-таки маловато.
- Перед «Всецарицей» доберёшь, - отозвался изнывавший от нетерпения Зяма, - Вызывай такси, Витя, поехали в лабораторию.

                38.

Поехать-то  мы  поехали, но не в институт. Теперь наша  лаборатория  перебазировалась  в храм. Руководство института посчитало исследования Кляймана нерентабельными,  и закрыло тему. Приютил нас отец Геннадий в полуподвале своей церкви. Впрочем, мы ничего не потеряли, кроме алюминиевых зеркал, потому что все остальные приборы были приобретены на личные средства профессора.
Опять же, в храме хранилась старинная копия иконы «Всецарица», да и по любому – сакральное место уж никак не могло помешать цели наших опытов.
Полуподвал храма  оказался просто  шикарным. Обширное помещение было идеально круглой формы, сложенное из красного  кирпича, выглядывающего из кое-где облупившейся штукатурки.   Посредине стоял массивный кирпичный столб, поддерживающий овальные своды, казавшиеся внутренними органами некоего живого организма. На улицу выходили три зарешеченные полуокна с  наклонными подоконниками шириной не менее метра. В подвале было сухо и прибрано.
У стены, на деревянной  подставке с причудливой резьбой стояла Сама «Всецарица» - величественная и великолепная, но испорченная муаром с верхнего левого угла и  до нижнего правого, почти полностью затенявшим лица Богородицы и отрока Христа. 
Столы с приборами я расставил так, чтобы  икона оказалась как бы в красном углу помещения, и на неё сразу обращался взор вошедшего.
Отец Геннадий, сопровождавший нас,  сотворил молитву и затем спросил, всё ли нас устраивает.
- Кашерно! - в восторге воскликнул Зяма. - И чего мы до сих пор бодались с этим институтом, выцарапывая  каждый квадратный метр? Гера, приступай!
Но не тут-то было. Монах объявил, что теперь ему нужны ещё сутки, чтобы творить неустанную молитву перед иконой.
Реакцию Кляймана я не берусь описать. Одновременно он  довёл до истерики Цецилию Ароновну,  а Домна Ивановна  вообще куда-то испарилась.
Я  поступил хитрее всех: сел на электричку и уехал в Сергиев Посад.  Я  давно задумал встретиться с внуком Павла Александровича Флоренского — игуменом Андроником.
Подойдя к старому, но ещё крепкому дому Флоренских, я долго стоял в нерешительности, рассматривая табличку у двери с надписью, что здесь проживал священнослужитель и учёный — энциклопедист. «Маловато будет», - подумал я и, наконец,  решился нажать кнопку звонка.
Женщина неопределённого возраста провела его в кабинет игумена, настолько заваленный  книгами и рукописями, что хозяина не сразу было   заметить.  Монаху, на первый взгляд, перевалило за шестьдесят,  но его чрезвычайная тучность свидетельствовала о сидячем образе жизни и, наверняка, массе всяческих болячек.
Игумен представился Александром Сергеевичем и был не то чтобы неприветлив, но держал дистанцию.
- С чем пожаловали? - спросил он.
- Много читал из трудов Вашего деда. Это ведь Ваша заслуга — собрать, переработать и опубликовать большое и  сложное наследие отца Павла. Вот и хотел выразить Вам почтение.
- Принимается, - ответил монах. - Что ещё?
Виктор застеснялся,  покраснел от волнения  (как обычно) и поторопился спросить.
- У меня только два вопроса. Как Павлу Александровичу удавалось совмещать истовое служение Господу и столь насыщенную мирскую деятельность?
- На то он и гений, - кратко ответил монах.
- То есть, сверхчеловек.
- Можно сказать и так.
- Тогда ещё один вопрос.  Отец Павел пишет о том, что икона является окном в Царствие Божие, что через икону действует благодать Божия, подаваемая людям. То есть, энергии нашего тела и духа как бы взаимодействуют с энергиями оттуда?
- Чтобы ответить, я должен говорить  на языке, который был бы понятен и естественникам, и философам, но пока они не слышат друг друга, -  ответил отец Андроник.  - Отец  Павел  предпринимал  попытки соотнести уже существующие понятия и символы, например, математики, с языком богословия или философии... Но, тщетно.
-  А среди монашеской братии, священства — много ли занимающихся наукой?
-  Да почти что и нет никого, - с сожалением ответил монах. - Но это уже Ваш третий вопрос, а мне нездоровится.
«Даже чаем не напоил, - думал я, выйдя от  внука Флоренского. -  Но почему я считаю, что всё должно быть «как положено»,  «как у людей»? Как положено — вредная привычка.  Игумен  давно уж,  поди, не от мира сего.
Быть в Сергиевом Посаде и не посетить Лавру  — глупость, поэтому  я направился в Троицкий собор, чтобы приложиться к мощам Святого Сергия Радонежского.
Отстояв длинную очередь, я прикоснуся губами к раке с мощами  и тут же отпрянул, даже толкнув стоящую позади себя женщину:  меня  будто током ударило.
«Что мне хотел этим сказать Святой Сергий? - спрашивал я себя. - Или во мне уже что-то переменилось?».
Во всяком случае, возвращаясь домой на подмосковной электричке, я пребывал в каком-то блаженном состоянии духа. Тихая радость от неведомого  теплилась в  сердце.               
               
               
                39.

В лаборатории (полуподвале храма) я застал Кляймана и Геру. Кляйман опять корил монаха за простой, а Гера пытался убедить профессора в невозможности иного подхода.
- Вы поймите, Зяма Иммануилович, - объяснял Герман, - что молитва не есть только обращение человеческого сердца или ума к Богу, но именно общение с Ним. Самая душа в молитвенном делании преображается. Молитва есть стояние пред Богом с непокровенным умом и открытым сердцем. Потому  молитва дело страшное, требующее тщания, блюдения и трезвения. Зачем терять время на  эксперименты, если я не готов к ним?
- Но хоть теперь-то ты готов?! - кипятился профессор.
- Возможно, - ответил Гера.
- Ты не имеешь стыд! Я сейчас порву твой лапсердак, чтобы ты снова стал физиком, а не монахом!  - наскакивал Кляйман на Варуха.-  Немедленно начинай работать! Я  прекращу этот шаббат!
Я ещё немного понаблюдал за этой  колоритной сценой и включился в действо.
- Профессор, - сказал я, - со мной недавно произошло чудо.
- Наконец, нарисовался! - накинулся теперь на меня Кляйман. - Да ещё с чудесами. И это — мой хорошо грамотный ученик несёт такую ахинею! Витя, сколько раз я говорил Вам, что никаких чудес не бывает?  Есть наше невежество и табу, то есть, запреты, которые существуют как к науке, так и в религии... в чём угодно. Или ты взял Бога за бороду, Витя!?
- Я не о том, просто до меня дошло, насколько эффект восприятия события зависти от «качества» наблюдателя.
- Мы  проходили это на первом курсе!  - продолжал кричать Кляйман.- хотя, возможно ты проспал и эту лекцию. Давай,  зажигай  лазеры! А ты, иди  — молись дальше! - приказал он Гере — Варуху.
Или «свято место — не бывает пусто»,  или монах - исихаст подготовился  основательно, но уже первые голокартины дали потрясающие  результаты.
После того, как мы с Кляйманом вошли в подвал и принялись расшифровывать картину, зафиксированную фотопластиной, голограмма иконы повисла под сводами подвала, как новенькая — без муара. Однако и это оказалось далеко не самым интересным. Всё пространство эксперимента было буквально забито полупозрачными существами, разной степени контрастности.
Гера стоял на коленях, боясь пошевелиться, как слон в посудной лавке,  и  иступлённо творил Иисусову молитву: «Господи помилуй, Господи помилуй...». Но, даже само звучание молитвы было необычно: казалось, голос Геры и слова молитвы  лились отовсюду, подобно идеальному хору в помещении с идеальной акустикой.
- Грека тебе, грека! - визжал от досады Кляйман. - Вот тебе  - грек! Не грек, а винегрет! Поди теперь разберись в этом калейдоскопе!
- Не совсем в калейдоскопе, Зяма Иммануилович, - осторожно заметил я.
- Объяснись!
- Обратите внимание, что неготорые голограммы имеют тонкое, но очевидное очертание, тогда, как другие картины разымыты и даже частично перекрывают друг друга. А в калейдоскопе все стекляшки одинаково чётко ограничены.
- Что ты прицепился? Это я так, к слову! - всё ещё фонтанировал Кляйман, хотя Виктор заметил, что ручонки у Зямы уже подрагивали от возбуждения.
- К какому слову, профессор? - не пощадил я учителя.
- Ви думаете к Слову? - дрожащим голосом произнёс Кляйман.
- И думать нечего, - уверенно произнёс я. - Смотрите, объекты можно разделить примерно на три подгруппы: чётко очерченные, размытые, но различимые,  и туманные, почти неразличимые образы. И  пока что я ничего не говорю  о «Всецарице».
- Ты в своём уме? Именно икона — главное: это голограмма, возможно, первичного образа, работы апостола Луки, хранящаяся в памяти Единого Сознания.
- Мы не можем этого утверждать, поэтому  поразмышляем над окружением иконы.
Однако поразмышлять нам  не удалось, так как с Геркой случился обморок.
- Кляйман бросился к нему.
- Воды, - едва шевеля губами, произнёс Варух.
- Витя, скорей воды! - крикнул профессор.
- И  скипидарчику, - прошептал монах,
- Витя, он больной, вызывай «Скорую», - Зяма взялся усаживать Геру на стул, но монах обвис в его объятиях и опустился на пол.
Виктор поднёс Гере стакан воды и тот выпил его залпом. Несколько минут он сидел неподвижно, и взгляд его блуждал неизвестно где. Оклемавшись, Гера сказал:
- Надо скипидарчику... живичного.
- Витя, ты вызвал «Скорую»? - спросил  профессор.
- Не успел.
- Так бежи, чего ты ждёшь?
- Не надо «Скорой», - уже вполне внятно  произнёс монах, - надо Её протереть влажной фланелькой  и скипидарчиком живичным... чуть-чуть.
- Витя, Ви понимаете что-нибудь? - спросил Кляйман.
-  Сейчас он скажет.
- Это  голограмма нашей, афонской «Всецарицы» («Пантанасса» - греч.), - пролепетал Варух.
- А зачем вода и скипидар?
- Попить мне... Ещё икону нужно немного почистить. Только  очень осторожно, чтобы не повредить лакокрасочный слой.
- Я бы вас самих лучше наскипидарил, - пробурчал профессор. - Возитесь, как полудохлые!  А вдруг Она вообще больше не появится?
- Она — здесь, - Гера указал пальцем на своё сердце.
Что до меня, то я был более  заинтересован  физической интерпретацией чуда, увиденного  Германом. Выходило, что молитвенное слово, исходящее от истинно верующего человека, усиливало загадочный эффект появления голограмм более высокого порядка. Однако она могла появиться и усилием сознания Геры, то есть, вовсе не зависеть от наших лазеров и прочего оборудования? Тем не менее, уже первые результаты  давали  надежду на ожидание  новых интересных открытий.

                40.

По пути домой мы  спорили об эволюции человека и продолжили разговор за чаем у Цецилии.
- Для человека с западными привычками нет иного пути к совершенству, кроме исихазма в форме отшельничества, - утверждал                Гера. - На Востоке каждому ищущему прозрения придаётся  опытный гу’ру. В   европейских монастырях послушнику так же обязателен наставник, который, порой, буквально издевается над паслушником, раскачивая его сознание, следит, чтобы подопечный не отвлекался от непрестанной Иисусовой молитвы. Однако нынешний монах всё же не Старец, его духовное окормление не слишком усердно и ответственно, а испытания  не эффективны. Мне больше повезло: у меня есть свой Старец.
- И что в результате? – спросил Кляйман.
- В результате? - Гера чуть улыбнулся. - Об этом сказал Апостол: «Еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Христу».
Цецилия Ароновна, внимательно слушавшая их разговор, спросила:
- Стремление к самосовершенствованию существует во всех монастырях?
- Что Вы, Цецилия Ароновна, напротив — это редкость. Но даже если существует, то, как бы сказать, - в усечённом виде.
- То есть?
- Например, Европа теперь тяготеет к эллинизму — к реконструкции разума: для эллина главное было — ум. Интересно, что для исламиста главное — сердце.
- А в России как?
- Вы хотели спросить:  как было?  В России утверждали равноценность Ума и Сердца, как центров и верховных начал в человеке,  и стремились к синтезу.
- Какие тонкости!
- Ещё какие!
- Хорошо, Герка, излагаешь, - усмехнулся Зяма, - ну, а нам, грешным, куда деваться? Ждать Второго Пришествия и  Страшного Суда?
- Ждать и молиться, в церковь ходить, исповедоваться и причащаться к Святым  Дарам.
- Нет другого пути?
- Нет.
- Есть, - возразил я, - об этом мы и спорили с Герой по дороге. Я считаю,  что сегодня человеку с высоким уровнем развития интеллекта предоставлено право участвовать в собственной эволюции. Новое партнерство с Единым Сознанием определяет и полную ответственность соучастника. Именно это является величайшим достижением нашей эпохи, а  не атомная бомба  и даже не  Интернет. Словом, это — новая антропология.
- Нет, Витя, - возразил монах, - начиная с Адама, уже никто из человеков не может явить собой живой образ Бога, а может лишь сделать лишь ведомой истину своего бытия. Но, никак -  сделать мир действительным причастником божественных совершенств.
- То есть, как собственная жизнь человека, так и нынешнее существование всего мирового бытия  не имеют никакого смысла? – спросил Зяма.
- Это так, - кинул головой Варух.
- И так будет вечно?
- Нет. Иисус Христос победил смерть, и момент  разрушения преступного мира будет моментом образования нового неба и новой земли. 
- И в новом мире будет вечная жизнь?
- Да.
-  То есть, нам сидеть сложа ручки и ждать своей погибели и новой жизни? – раздражённо спросил профессор.
- В таком случае я напрасно постригся в монахи,  – улыбнулся Гера. - Спаситель даровал людям вечную жизнь. Но послужит ли вечная жизнь действительно во спасение людям  или  же она явится для них жизнью в погибель, – это всецело будет зависеть от того, какими люди войдут в нее.
- То есть, нам имеет смысл рыпаться? – спросил я с иронией.
- Ещё как имеет, - совершенно не осердясь ответил монах. – Но  ты, Витя, всё ещё надеешься на физику прежде благодати. Вспомни слова  Флоренского, которые цитировала Цецилия Ароновна, -  «с трансформаторами, может быть, вытащу Господу хоть одну душу». Чувствуешь разницу? Отец Павел подходил к  Спасению с другой стороны, чем ты: у него впереди науки  шла вера.
- Ну, это мы ещё поглядим! Так ведь,  Зяма Иммануилович?
- Хватит болтать, работать надо  - профессор выскочил из кресла и взялся шастать по квартире, имитируя деятельность.
- Это верно, - усмехнулся Гера и вдруг показал, что он и по-украински кое-что помнит, - надо  «рыпнуться, гепнуться, ще й перекандибачиться».
Компания дружно расхохоталась, разрядив напряжение спора.

                41.

Подготовка к следующей стадии эксперимента, по существу не отличалась от подготовки к первому опыту.  С той разницей, что монах Варух истребовал для себя и Иисусовой молитвы всего один день в полуподвале храма.   Кляйман сказал, что он непременно свихнётся и взялся упрекать Геру за то,  что тут, мол, не пещера отшельника, а научный эксперимент, для которого, скорее всего, не нужно стольких затрат времени.
Монах терпеливо объяснил:
- Может быть,  и так, но всё-таки лучше не спешить. Есть в Умном делании одна тонкость, которую не учли многие бравшиеся за него и ничего не добившиеся. Соединение тварной и Божественной энергий не может постоянно и устойчиво пребывать в человеке достигшем его. Тому, кто достиг, грозит опасность потерять, и он должен бдительно стеречь эту связь.  Что подтверждается многими  примерами исихастской практики.
- Как же ты, в таком случае, решился покинуть Афон на столь долгий срок? – язвительно спросил Зяма. В нём  бушевала обида за перспективу напрасной траты времени.
- Не гневайтесь, профессор, - спокойно ответил монах. – Я просто стараюсь не совершать  ошибок. Не забывайте, что исихастский путь  - предельный, иная антропология, и очень узкая тропа к горной вершине совершенства. Ведь и Ницше пытался самосовершенствоваться,  создать новую модель человека – «Сверхчеловека»,  а чем закончил? Размягчением мозга. И хотя он натворил немало зла, надо признать, - проделал колоссальную работу по  «разоблачению христианства».
Я решил использовать этот отгул для ещё одной давно задуманной экскурсии и  отправился на поиски музея — квартиры  священника и учёного П.А. Флоренского в Москве. Музей я  нашёл  неподалёку от известной Плющихи, на улице им. Бурденко.               
Музеи учёных и писателей неприглядны - в отличии от музеев художников или артистов, расцвеченных картинами, этюдами, афишами, занятными безделушками.  Тут нужен особый настрой,  то есть, желание увидеть не столько сами вещи, сколько память вещей. А память вещей открывается тогда, когда любишь человека, который прикасался к ним. Но, ведь,  и любить учёного сложнее, чем актёра.
Я  неторопливо осмотрел энциклопедии, справочники, собственные книги и брошюры автора по электротехники и прикладной физике, филосифии, рукописи, склянки, пробирки, допотопные  электролампочки. На стене висела огромная карта электрификации России. Явно - не украшение, а повод для мечты человека, воплощавшего в жизнь идею развития энергетики и экономики  нищей страны - план ГОЭЛРО. Над ним учёный Флоренский работал с 1922 по 1933год (в «злые годы», по выражению современников). Но рясу не снимал. За это его и расстреляли — за священство...
Я вздрогнул: неожиданно хлопнула входная дверь музея — квартиры и вошёл человек лет семидесяти с аккуратной «профессорской» бородкой. Оказалось даже - академик и ещё один внук Флоренского — Павел Васильевич. В отличие от своего брата - монаха, профессор был энергичен и остроумен.
- Вы, наверняка, - физик, - вместо приветствия сказал Павел Васильевич, и  мы обменялись рукопожатиями. - Кто сейчас посещает подобные музеи? Разве что монах забредёт, но монахи об отце Павле знают ещё меньше.
- Вы угадали, я — физик, зовут Виктором.
- Ну а меня зовут...
- Я знаю, как Вас зовут, Павел Васильевич, - опередил я профессора.
- Это... даже приятно, - рассмеялся профессор. - Ну, тогда давайте пообщаемся, если Вы не против. У меня, конечно, достаточная аудитория, но, в основном, геологи. И меня очень интересует, чем занимаются нынешние физики. Вот Вы, например.
Виктор чуть задумался и ответил:
- Если коротко, — чудесами.
- Какое совпадение! - всплеснул руками профессор. - Вы этого можете не знать: я -  сопредседатель комиссии Московской Патриархии по чудесным знамениям. Но, может быть, мы говорим о разных вещах? Вы что понимаете под чудесами?
- Чудеса понимаю, - ответил я.
- И много ли чудес Вы видели?
- Перспективных к раскрытию — полно.
- Ого, Вы как ставите вопрос. Например?
- Да почти всё — чудо.
- Раскрываемое?
- В основном.
- А есть ли нераскрываемые?
- Безусловно, есть. Например, зарождение Сознания  в мёртвой материи.
- В яблочко! - воскликнул профессор. Беру Вас к себе на кафедру — даже без собеседования.
- Да я, вроде бы уже пристроен, - смутился я.
- И где Вы работаете? На оборонку?
- Нет, у профессора Кляймана. Мы специализируемся на голографии.
- Каюсь, о Кляймане не слыхал, и кроме прикладного применения голографии в геофизике тоже ничего не знаю. Но уверен, что пустяками Вы не занимаетесь.
- Я тоже на это надеюсь, - улыбнулся я. - А не кощунственно ли  с церковных позиций - проверять чудеса научным методом?
- Все законы природы нам даны Богом. Как говорила моя покойная бабушка, если с любовью и благочестиво, то можно.
- Примерно так выражался и Ваш дед - отец Павел, делая трансформаторы.
- Верно, он работал для Бога.
- Извините за лишнее, может быть, любопытство: Вы изучали явление схождения Благодатного Огня в храме Гроба Господня в Иерусалиме? Меня давно интересует это чудо.
- Конечно, занимался, изучал.
- И каковы результаты?
- Уверен, что это чудо  будет в какой-то степени описано языком науки. Но - частично. И от этого благодать и чудо не перестанут быть знамением.
- То есть, само знамение нельзя проанализировать?
- На святость анализов нет.
- Как же определить границу  между чудом и физическим явлением?
- Чтобы было чудо, надо, чтобы был и  «чудозритель», а именно - человек, это чудо воспринимающий.
«Наблюдатель» в квантовой механике, - подумал я про себя, а вслух сказал:
- Павел Васильевич, Вы даже не представляете, как помогли мне. Всё точно: Богу — Богово, а кесарю — кесарево.
- Я тоже чрезвычайно  рад нашей случайной встрече. А то уж думал, что все физики теперь — прагматики. Не люблю прагматиков.
Вряд ли встреча была такой уж случайной, - подумал я, выйдя на улицу. – Да и то, что «на святость анализов нет» более чётко ограничивает объекты и границы  наших опытов.





                42.

Во время второго сеанса эксперимента в полуподвале храма монах Варух запасся бутылкой воды.
- Вот, правильно, - одобрил Кляйман, - а то опять сломаешься раньше времени.
Гера ничего не ответил профессору, но едва заметно улыбнулся.
Он вышел к нам примерно через час,  на сей раз бодрый и улыбчивый. Я обратил внимание, что к воде он даже не притронулся.
Затем мы все вместе вошли в полуподвал и я направил рабочий луч лазера на интерференционную картину, зашифрованную на фотопластине.  В пространство  комнаты всплыла «Всецарица»  (греческая «Пантанасса», как и в прошлый раз).  Лики, окружавшие её, были другими, но  более чёткими.
Монах опустился перед голограммой на колени и прочёл молитву на греческом. Затем поднялся с колен, вынул пробку из бутылки с водой, набрал полный рот и… прыснул водой на профессора. Тот от неожиданности схватился за сердце и, как мешок повалился на каменный пол. Чтобы привести его в чувство Варух опрыскал его водой вторично. Зяма открыл полубезумные глаза, лицо его исказилось от гнева и он, видимо, собрался сказать Герке  «пару ласковых», но что-то, вдруг, заинтересовало его больше, чем желание отругать ученика.
Зяма медленно, по-стариковски поднялся на ноги и долго стоял, прислушиваясь к чему-то внутри себя.
- Витя, - произнёс, наконец,  Зяма,  - я вспомнил: «Бог ради человеков, чтобы их просветить, дабы поняли  сами, что они скот да и только». Так сказал царь Соломон.
- Поздравляю, профессор! У Вас великолепная память.
- Подожди поздравлять, ещё рано, -  возразил Кляйман, - надо  до конца.
Профессор расстегнул рубашку и вдруг решительно сорвал  с груди приклеенную «симку» - свою  внешнюю память. Секунда ожидания результата длилась вечность.
- Кажется,  получилось, - прошептал Кляйман, боясь сглазить.
Кляйман подошёл к иконе, перекрестился православным крестом и приложился губами к образу.
Затем он подошёл к Герману, обнял его и сказал:
- Монах  Кантя,  я много думал за жизнь, и, наконец, пришел к тому же выводу, что и  великий Пётр Капица: «Наука – это то, чего мы не знаем, а чего знаем – это технология». Чем глубже мы понимаем законы природы, тем сильнее чувствуем, что физический мир как-то исчезает, «испаряется», и мы остаемся лицом к лицу с чистой математикой или…  чудесами.
P.S.:  Однако, несмотря на то, что «фокус» со святой водой я  проверял сам  (с участием Домны Ивановны),  у меня сложилось  и другая версия относительно  возвращения памяти профессору, более близкая к его любимой голографии. Например,  огромный, трехмерный, пространственно закодированный опыт пациента подхватывался иконой и пробегал через все аспекты его жизни. В некоторой точке происходила  „перегрузка“, и все вновь распределялось по своим местам. Конечно, было неясно – как подхватывался? Единственное, что приходило в голову – через Слова молитвы.


                СТАРЕЦ  В  МИРУ
 
                43.               

К моему удивлению  монах  Варух  (он же – Гера Кантя) не спешил возвращаться на Афон и основательно обосновался в кладовке квартиры Кляйманов.  Обставился Гера, конечно, по-спартански: раскладушка и журнальный столик, приспособленный для приёма пищи (Гера отстоял за собой право питаться отдельно, чтобы «никого не смущать»).  И ещё в углу каморы Гера поставил переносной алтарь и  напольный подсвечник, подаренные  ему отцом Геннадием. Священник  проникся к монаху большим уважением и при встрече не знал, чем угодить. Гера тайно признался мне, что такое внимание  было ему даже несколько досадно. 
Кстати, затея  с демонстрацией в храме голографического изображения иконы (выбрали образ Святого Николая Угодника) провалилась. Однако не по техническим причинам, а    потому что на «чудо» повалил народ со всей Москвы, и как ни объясняли прихожанам, что это – физика, люди продолжали  верить «чуду» и толпы всё прибывали. Так что пришлось  на время закрыть храм на ремонт - «пока не рассосётся».
Слух об афонском монахе также  просочился в верующие массы, и теперь в чулане у Варуха  часто гудели голоса гостей, а Домна Ивановна бранилась, подтирая полы в передней.
Впрочем, профессор и ассистент теперь много времени проводили  в лаборатории, готовя новый эксперимент, а Цецилия Ароновна подняла все свои архивы и, будто даже помолодев, с головой окунулась в теорию языкознания. Жизнь в квартире Кляйманов забила ключом (в основном, по голове Домны Ивановны  – шутил Виктор).
Но случались вечера, когда все обитатели квартиры собирались за цейлонским чаем из Кузнецовского фарфора и с удовольствием делились своими   новостями. Зяма назвал такие беседы пленумами и буйно радовался отличию своих пленумов от суррогатного технологического общения по Интернету.  Даже Домна  была довольна такими чаепитиями: «вот, ведь можно по-людски:  посидеть рядком, да поговорить ладком», - удовлетворённо бурчала она, хотя, конечно, ни слова не понимала в речах  присутствующих.
Разговоры велись, в основном, в трёх направлениях. Профессор и ассистент рассказывали о своих  попытках описать свойства неизвестного поля, зарегистрированного  в последнем эксперименте. Гера восторгался своими гостями, говоря, что в России ещё не забыто старчество. Цецилия Ароновна  цитировала Флоренского, разнообразно поясняя постулат: «Слово – организм, созданный  разнообразными вибрациями тела: электромагнитными, тепловыми, химическими, молеклярными, ультра – молекулярными».
-   Кто такой Флоренский? – занинтересовался Гера. – Я  уже не раз слышал эту фамилию, а всё не знаю, о ком речь.
- Он  – гений! – безапелляционно выразилась Циля.
- Вон как? – удивился монах. –  Вы тоже так считаете, профессор?
- Циля абсолютно права, - с грустью в голосе отозвался Кляйман. – Отец Павел говорил так: есть личности высшего типа, так называемые «Ангелы во плоти», качественно более ценные, чем другие. Они без рассудочного напряжения, метания и самомучительства, надсаживания и надмогания себя, уже – святые. Окружающим  чрезвычайно трудно убедиться, что человек, простой человек, бъющийся в поте лица рядом с ними из-за жалкого существования, создан из лучшего материала, чем они. Так вот,  Павел Александрович сам, более всех других, подходил под эту характеристику.   
Он служил в церкви  и  работал в электротехнической лаборатории. И он не видел никакого противоречия между двумя этими видами деятельности,  и даже не находил ничего предосудительного в том, что ходил на работу в советское учреждение  в рясе.
А что, разве Бог запрещал  ему познавать свой актуально-бесконечный мир?
Ещё в двадцатых годах прошлого века отец Павел сконструировал новый математический прибор, явившийся прототипом современного компьютера. Павел Александрович предвидел и колоссальную  внутреннюю энергию атомов, выделяющуюся при их распаде. Но на предложение участвовать в создании  атомной бомбы ответил категорическим отказом.
По причине столь неординарных взглядов, отец Павел имел врагов и недоброжелателей с обеих воинствующих сторон: как среди большевиков, объявивших религию «опиумом для народа»,  так и среди священства.  Но, занятый неустанной духовной работой, он почти не замечал косых взглядов окружающих, и не убегал от мира: был дружен с патриархом Тихоном, поэтом Андреем Белым и публицистом Василием Розановым, и даже -состоял в переписке с Папой Римским - Бенедиктом.
- С самим Папой? – поразился монах.
- А что, Папа - ангел? – вмешалась в разговор Цецилия. – Кстати, гениальная пианистка Мария Юдина  вспоминала, что в юности в желании принять крещение ее укрепило сочинение о. Павла  «Столп и утверждение Истины». Мария  Юдина говорила: «Я единственная, кто работает за роялем с Евангелием в руках». Между прочим,  она было православной еврейкой…
- Отец Павел, был сделан  словно из кремня, - продолжил рассказ Зяма, - он говорил, что творит благодаря духовному покровительству  Святого  Сергия Радонежского.
- Но, преподобный Сергий жил пять веков  назад? – удивился Герман.
-  Разделявшие их время  для о. Павла роли не играло. Блестящий математик, выпускник Московского университета, он не видел во времени самостоятельности, считая его одним из второстепенных следствий второго закона термодинамики. Потому, в беседах о строении мира он всегда мягко уточнял: «Какого мира? О каком мире идет речь?». (См. прим).
- Потрясающе! – сказал Гера. – Не жизнь, а лествица подвига.
- Гера, забудь всё, что сказал Зяма, и слушай меня, -  твёрдо произнесла Циля. – Это всё – семечки, по сравнению с тем, что Флоренский сделал для развития учения Гумбольдта  о  языке. Он  создал философскую предпосылку Имяславию, пояснив  богословскую формулу: Имя Божие есть Сам Бог. 
Я  наблюдал  за Варухом и видел, что тот буквально лопается от переполнявших его эмоций.
- Невероятно! Ведь  на этой  формуле фактически основана  практика Умного делания! – вскричал Гера и  вскочил, опрокинув свой стул.
Начавшийся переполох позволил мне пошутить:
- Александр Македонский, конечно, герой, но зачем же стулья ломать?
Монах смутился от несвойственной ему прыти и уселся обратно, но руки, лихорадочно перебирающие чётки, выдавали его волнение.
- Герка, забудь всё, что сказала Циля, и слушай сюда, - Кляйман для верности похлопал ученика по плечу. – Так вот, два недавно изданных толстенных тома трудов отца Павла, буквально набитые идеями, были сотворены им в невероятных условиях. Например, если преподобный Серафим ежедневно по нескольку часов молился на камне, то про отца Павла можно сказать, что он почти всю жизнь  молился, сидя на острие штыка чекиста. Герка, мы же с Павлом Александровичем вместе сидели на Соловках! Это самое  подходящее место для размещения Ада. Я полагаю, булгаковских героев Мастера и Маргариту Воланд  спровадил именно на Соловки, туда их – на Секирную гору, коли снюхались с дьяволом! Ха-ха-ха!
Паузой  немедленно воспользовалась Домна Ивановна, стоящая подперев косяк двери и скрестив руки на могучей груди.
- А что й - то  за шантрапа к тебе шляется, отец Варух? Со мной тебе всё некогда поговорить, а с ними часами лясы точишь. И было бы с кем? Я за ними полы мыть упурилась.
- Прости, Домнушка, ради Христа, но только это далеко не шантрапа, это очень достойные люди, - ответил Гера.
- То-то я по обувке их вижу, какие они достойные: рвань одна.
- Ну, не всем же быть богатыми, - улыбнулся монах, - кому-то надо и умными быть.
- У нас в Одессе говорили «если ты умный – покажи свои деньги», - совсем развеселился профессор, - но, действительно, Гера, расскажи, что у тебя за такие достойные гости?
Монах на минуту задумался и начал неторопливый рассказ:
- Профессор, я не говорил Вам, почему не окончил институт.  Извините, конечно, но Вы меня тогда, может быть, и не поняли бы. Дело в том, что я
румынских корней, из семьи, следовавшей традициям преподобного Паисия – возродителя исихастской традиции в ХVIII веке. Я родился в Кишинёве – столице Молдавии, лишь в 1940-м году  присоединённой к СССР, и уже ребёнком знал и об Умной молитве и духовном делании. Но родители были партийные, и отдали меня в русскую школу. В нашем классе из 35 учеников был только один русский и один – молдаванин, остальные – евреи. Все – отличные ребята. На перекличке – всегда умора: учитель читает по журналу, как автомат: Ройтман, Резник, Вайсберг и так далее, и обязательно споткнётся, как о ступеньку на лестнице, дойдя до Мерзликина или Кантя. Я  учился уже в Москве, когда Союз ССР  развалился, родители занялись бизнесом и стали звать меня домой: бросай, мол, учёбу, тут дела покруче.  Я и уехал сдуру, не окончив курса, хотя  физика мне очень нравилась. Особенно лекции  Зямы Иммануиловича.
Гера  отвесил поклон профессору, отчего тот расцвёл в улыбке, как увядший розан.
- Но тут мой папа допустил ошибку (он до сих пор не может себе  простить) и отправил меня отдохнуть в Грецию. Так я попал на Афон. То, что там со мной произошло трудно передать словами: меня будто вывернули наизнанку. Сама атмосфера… и потом я вспомнил все уроки бабушки и молился, как она учила. Монахи обратили на меня внимание, а как узнали родословную, то сразу признали за своего. Я и остался.
- И не жалеешь? – спросил Кляйман. – Родители, наверное, не бедные.
- Очень даже не бедные. Но я счастлив со Христом и братией.
Пожалуй, самой благодарной слушательницей рассказа была Домна Ивановна. Она всплёскивала руками, и даже проронила слезинку, сказав, «Надо же! От такого богатства в монахи ушёл».
- Ну, а теперь признавайся, чего ты тут застрял, - приказал профессор.
- Я мешаю? – смущенно спросил Гера.
- Вейз мир! Он мешает! – аж подпрыгнул Зяма. – Да мы тебя полюбили, живи, сколько хочешь. Ты, Герка не кокетничай, сам знаешь, о чём я спрашиваю.
- Время моей командировки зависит от двух обстоятельств. Сначала расскажу о первом. Вы, наверное, уже и не знаете, что в России, в Москве в частности, до сих пор есть следы исихазма, но в русском варианте, то есть совмещение Умного делания с мирскою активностью. Настоящих старцев, правда, уже не осталось. Последний «старец в миру» Алексий Мечев умер в 1923 году и только в 2000-ом был причислен к лику святых Русской Церкви. Однако служение о. Алексия продолжил его сын о. Сергий Мечев. Отец Сергий называл общинку, окормляемую старцем в миру, покаяльной семьёй, и считал, что такой общине возможно следовать исихастским путём. Его расстреляли в 1942-м, а канонизирован  был в том же 2000-м. Но старчество в России не пресеклось и поныне. Самый известный из достойных – архимандрит Сафроний, умерший в 1993 году. Сейчас смутный период. К старцу и на Афон едут, как к гадалке: «будет ли прибыль при покупке чего-либо?»… и т. п. Вот я с моими гостями и беседую о том, как возродить этот столь мощный прежде духовный источник.
- А какова вторая причина увеличения срока твоей командировки?
- Вторая причина – здесь, - Герман обвёл рукой компанию за столом. – Мне безумно интересно, что вы сможете обнаружить в результате ваших экспериментов. Да и рассказ об отце Павле Флоренском меня просто потряс. Ведь, фактически, отец Павел и был самым настоящим «старцем в миру». Кстати, как он совершил свой выход из тела?
- Какой выход? – не понял профессор.
- Ну, как он умер?
- Расстрелян в лагере в 1937.
- А когда канонизирован?
- Отец Павел до сих пор не причислен к лику Святых великомучеников, - сказал я.
- Как же так?
- Россия – сфинкс, Гера, - изрекла  Цецилия Ароновна, - если ты помнишь из Блока. Я хочу  напомнить вам несколько строк из завещания о. Павла своим детям: «Обо мне не печальтесь и не скорбите по возможности… если Господь позволит – буду приходить к вам и смотреть на вас».
- Господи, какой человек! – воскликнул афонский монах.
- Сверхчеловек, - уточнил я, и никто мне не возразил.
- И ведь, наверное, приходит и смотрит, коли обещал? - завершил «пленум» Зяма Иммануилович.

                ТОРСЫ 

                44.

Haш внутренний, трансцендентальный человек, освобожденный от уз плоти, может достигнуть высшего познания всего сущего во всей его широте, в глубине и долготе, ибо он обновится и усилится в познании даже по образу Создателя своего: уразумеет превосходящую всякое земное разумение любовь Христову. Ибо верою вселится Христос в него. То, что непостижимо "геометрическим умом", станет понятно озаренному Христовым светом трансцендентальному сознанию внутреннего человека. (См. прим.).
                Архиепископ  Лука,
           (профессор медицины и духовный писатель  Войно – Ясенецкий)


                45.

Мы с Зямой  додумались до того, что надо убрать икону  из лаборатории в полуподвале храма. А монаха оставить. Потому что количество мистических явлений было явно запредельным, и надо было выделить из суперпозиции объектов хоть что-то, поддающееся физическому объяснению.
Гера Кантя  внимательно выслушав мой рассказ  о результатах опытов, дал нам неожиданный совет:
- Людям, занимающимся исихастской практикой, то есть непрестанно повторяющим Умную молитву, известно, что  часть нашего мозга, «замусорена» неотложными делами, связанными с обслуживанием тела. Поэтому исихасты направляют ум в сердце, которое, по, их мнению, и является  средоточием разума.
- А ведь и вправду, сердце реагирует быстрее мозга, - согласился  я, - недаром говорят: доверяй первому впечатлению.
- Лично я больше не собираюсь совать голову под лазер, - пробурчал профессор, - я  достаточно намучился без памяти.
- Вот как раз Вам и не помешало бы, - заметил я, - потому что Вы – недолечённый.
- Подожду, не горит,  и  вы мне ответьте, за каким чёртом нам опять лезть в чей-то мозг?
Монах перекрестился и вежливо попросил Кляймана больше не произносить этого скверного слова, хотя бы в его присутствии.
- Если память в мозгу записывается в виде интерференционной картины, то над этой проблемой стоит поразмышлять, - сказал я.
- И придти к выводу Натальи Бехтеревой (См. прим.), что мозг – чудо и не от мира сего? Очаровательный результат! И вообще:  Ви всё время отвлекаетесь от  темы: что за образы  сопровождают икону Богородицы?
- Никаких образов нет, –  ляпнул я вдруг. – Гера, ты мог «пощупать» образы, которые пришли к тебе в состоянии исихии – Умного делания?
- Как это «пощупать»? Я просто видел их. У меня же не было регистрирующих приборов, которые есть у вас.
- Мне кажется, что наши образы мы так же только видели, - предположил я.
- Без участия иконы? – подхватил мысль Кляйман.
- Нет, с её участием, но, так сказать, опосредованно. В плане усиления активности визуализации  этих образов нашим сознанием.
Профессор откинулся на спинку кресла, поднял взгляд к потолку и задумчиво  произнёс:
- Витя, Ви - голова… Что есть голограмма?  Виртуальный образ, возникший там, где его нет, и никакие приборы не способны обнаружить наличие какой-либо энергетической аномалии или материи на её месте...
- И наш мозг так же, благодаря своим голографическим способностям, создает иллюзию образов, то есть, -  окружение иконы, - продолжил я мысль профессора. – Тут есть  одно «но»: то, что мы мыслим словами. А слова – телесны. Это ещё  Тит Лукреций Кар утверждал. (См. прим.).
- «Тит Лукреций Кар»! - Вам бы только песни петь… как вороне. Нам нужно описать голографические свойства слов. И вообще – их роль и структуру в поля сознания, - определил задачу профессор.- Иными словами найти такие свойства лазерной голографии, которые были бы  адекватны образованию  слов.
- Непростая задача.
- А кто сказал, что будет легко? – отшутился профессор и продолжил. - Предположим, что слова – это вихри в потоке сознания или обрывы, которые, по-вашему, ткацкому способу мышления, нужно заторсить. Тогда их можно обнаружить по наличию спина, то есть моменту количества движения. (См. прим.).
- Движения  чего?
- Ви же сами сказали – «корпускул», то есть, частиц.
- Но слово такая вещь, которая создаётся энергиями всего человеческого организма, - напомнил я. – Мы не сможем создать голограмму всего мира, заключённого в слове.
- А исихазм? – хитро улыбнувшись, спросил Зяма. – Герка говорил, что это энергийное переустройство, и что все энергии человека в момент Иисусовой молитвы устремляются к Богу. Значит, это значительно сужает область исследований.
- Ну, вы совсем, профессор, - возмутился  я, - хотите вплотную подобраться  к состоянию обожения, то есть созерцания энергии Бога.
- Из этого ничего не выйдет, - возразил Гера, - практика исихазма – я уже говорил – предельна и очень сложна. Ради  углубления в тайники духа христианские и буддийские анахореты, стремились заглушить все внешние впечатления жизни.
- А я и не собираюсь «вплотную», - шутя парировал профессор, - мне нужно только дойти до  предела величиной в  «h», то есть, - постоянной Планка. (См. прим.).
- Я не  против, учитель, - согласился Варух.- Святой Фома Аквинат доказал самую смелую из догм: обручение Бога с человеком  через Сознание и Слово. Однако он же и учил, что  нельзя переступать черту догмата: это может привести к непредсказуемым последствиям. (См. прим.).
- Да знаю я, - отмахнулся Зяма, - уже переступал.

                46.

Замена прежних представлений представляет собой ясную парадигму объединенного поля бытия, самосознающей Вселенной, воспринимающей себя целостной и взаимосвязанной. По аналогии с физикой эту реальность можно назвать полем Сознания. Это объединенное поле ни нейтрально, ни свободно от значений, как того требует существующий научный канон; это упорядоченная и благотворная энергия, заявляющая себя в той новой области, куда погружены физика, психология и религия.
                Дэвид  Бом               


                47.

Наконец-то я добрался до того, с чего начал эти записки – до торсов. Выражаясь языком, которым я теперь пользуюсь, торсы -  это  скручивание – характеристика пространства-времени, которая определяется собственным моментом вращения объекта. Здесь замечательно то, что профессор Кляйман подловил меня на торсы, когда я о них и понятия не имел ( кроме скручивания узелков нити). То есть, он как-то угадал меня. Из всей аудитории гораздо более мозговитых парней. Впрочем, я не знаю ведь, оправдал ли его надежды. Так что – заслуга только его, а моя – лишь удача.
- Для тебя, Витя, есть непростое задание, - многозначительно сказал Кляйман. – Надо съездить в институт и разведать: весь  ли алюминий, из которого было изготовлено наше круглое зеркало, эти бандиты сдали в металлолом. Если не успели, то надо подкупить завхоза (денег я дам) и вырезать кусок метров хотя бы десять,  и привезти в полуподвал храма. Из этого куска мы соорудим небольшое круглое зеркало.
Оказалось,  алюминий крали по частям, осторожничая, и нужный  лист размером  примерно 10х3 метра ещё не успели умыкнуть. («Везучий  этот Кляйман», - подумал я). Лист мы свернули в подобие трубы: с  зазором, чтобы можно было протиснуться внутрь зеркала.  Внутри, по центру приспособили лазер с вертикальным направлением  луча и сопутствующие приборы. Для Герки поставили было стул перед щелью в зеркале, но он отказался, заявив, что молиться будет стоя на коленях.
- Да хоть на голове, - согласился Зяма, - был бы толк.
… Ну и пошла у нас опять котовасия с  подготовкой монаха к его роли в эксперименте: как обычно, с визгами  Зямы и истерикой Цецилии Ароновны.
Весь процесс описывать не стану, а расскажу только о расшифровке интерференционной картины, запечатлённой фотопластиной.
(Не забыть: Зяма наказал Варуху, чтобы он читал не только Иисусову молитву, но и другие, какие знал).

                48.

На расшифровку и воспроизведение голограммы  в наш полуподвал храма дотащилась  на своих больных ногах даже  Цецилия Ароновна.
- Что вы можете понимать в словах? – безапелляционно заявила она. – Ты, Зяма, по-моему, вообще обнаглел: хочешь быть умнее Гумбольдта и раскрыть тайну творения языка.
- Циля, - разозлился Кляйман, - помолчи, когда физики говорят.
- А чем физики умнее лириков? – возразила профессорша.
В этот момент проявилась голограмма и все присутствующие онемели от удивления. В воздухе висел коленопреклоненный Гера, молившийся перед стеной полуподвала, на которой были начертаны какие-то символы. Никакого алюминиевого зеркала не было, зато вокруг монаха роились тысячи «светлячков» (точнее - крошечных солнечных зайчиков)… И всё.
- Циля, что там написано? – едва смог выдавить из себя профессор.
- А я знаю? – ответила Цецилия. – Что-то  по-шумерски… Какая разница!
- А «зайчики»?
- Ты у кого спрашиваешь, Зяма?
- У себя…- выдохнул Кляйман и продолжил бесцветным голосом комментатора, - по принципу дополнительности Бора волновая и (См. прим.) корпускулярная природа слова должны быть  два равно необходимых аспекта одной реальности. А у нас? Зайчики!  Ни то, ни сё.
- Может, торсы – предположил я.
- Наш «Ткач» опять лезет со своими торсами. Ну и откуда они?
- Какое-то сложно организованное  поле, в котором образуются  и скручиваются частицы вещества и антивещества, возможно, - информации.
- Или перво-слова, позднее  адаптированные через человека к земным условиям, - добавила Циля.
«Вот те и филолог, - подумал я, - это ж  чистая физика или религия».
- В таком случае, как туда попал Герка?! – срывающимся голосом спросил профессор.
- Никак не попал, - сказал  я, - он – часть голографической, низшей полевой структуры. Он в этой картинке, вообще – наблюдатель.

                49.

Чаепитие в квартире Кляйманов после эксперимента  проходило как-то тоскливо. Все, кроме Геры Кантя, были в подавленном настроении.
- Денег нет, - долго молчал, но, наконец, высказался Зяма. – Ведь ясно, что шумерские письмена, проявившиеся в голограмме, это сведения о далёком прошлом, которые хранятся в информационном поле Вселенной, построенном по голографическому принципу. Но, чтобы изучить информационную природу космического интеллекта, нужно создать сотни лабораторий по всей Земле. А наши буржуи требуют только «хлеба и зрелищ», как развращённая римская публика.
- Всё те же мальчики кровавые в глазах, - изрекла  Цецилия Ароновна.
- И продукты – одна химия, - не удержалась Домна Ивановна.
- Никак не ожидал от вас, учёных, такого пессимизма, -  Гера-монах, кажется,  потерял терпение. Он вышел из-за стола и принялся нервно вышагивать по комнате. – И всё потому, что вы сами не знаете, чего хотите. То есть,  вы уже многое узнали, но вам хочется  перепрыгнуть через догму. А вы ещё даже не разогнались, как следует.
- Во-первых, у нас не хватает места, чтобы «разогнаться», - возразил Кляйман.
- Во-вторых, - перебил учителя Гера, - если вы хотите приблизиться к догме, то, по крайней мере, надо идти в её сторону, а не блуждать по кругу, как в лесу.
- Земную жизнь,  пройдя до половины, / Я очутился в сумрачном лесу, - не упустила момент вставить из  Данте Алигьери  Цецилия Ароновна. (См. прим.).
- О какой догме ты твердишь? Объяснись, наконец! – разозлился Зяма.
- Догме  о непостижимости Бога. И ряду  других догматов.
- Например, о непорочном зачатии  Девы Марии? – как бы вскользь спросила  Циля, но было видно, что ей до смерти хотелось услышать ответ Варуха.
- Нет, как раз здесь ваш подход интересен, - понимающе улыбнулся Гера. - В Писании Апостолов Бог – живой, и  это близко к идее об информационном характере духовного бытия.
- А как родила Мария?
- Выражаясь языком Зямы  Иммануиловича,  Непорочная Дева родила, когда Святой дух передал её хромосомам волновую голограмму Божьего образа.
- Так и было на самом деле?
- На самом деле  Непорочное зачатие – это чудо, и в него  надо верить. Как сказал недавно Виктор: на святость анализов нет.
- Опять – догма? – спросил Кляйман.
- Вы произносите это слово с некой иронией, учитель. А ведь в науке гораздо больше постулатов, не нуждающихся в строгом доказательстве, чем догматов в религии.
- А ведь ты прав, Герка, - согласился Зяма, - причем, постулаты в науке более уязвимы, чем догмы в религии.
- Например, профессор? – спросил я.
- Энтропия, например. Всемогущая тенденция к возрастанию  хаоса, ведущая к неизбежной тепловой смерти Вселенной.
- И в чём же её уязвимость?
- Недавно появилась очень любопытная теория, что жизнь будет продолжать свое движение во все более новые динамические режимы сложности.
- Так это ещё Флоренский предсказал, что смерти  мира  противостоит закон эктропии, - вспомнил я.
- Логос противостоит Хаосу! – изрекла Цецилия Ароновна.
- Логос, то есть, - мысль, - уточнил я.
- Логос в переводе с греческого не столько мысль, сколько - Слово, - Цецилия Ароновна  аж вся засветилась от своего высказывания.
- «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», - процитировал Гера из Нового Завета. – И ведь вы, кажется, обнаружили эти «перво-слова».
- На андронном коллайдере уже и бозон  - «частицу Бога»  (см. прим.)  обнаружили. Но, тоже: «кажется», - с иронией  отозвался Кляйман. - И где же по-твоему  путь к истине?
- Знания и любовь будут востребованы  в преображённом человечестве. Так что, « не оставляйте усилий маэстро», - ободрил  профессора Гера.
- Что ты имеешь в виду под новым человечеством? Полевое  или «лучистое», как выразился Циолковский? (См. прим.).
- Этого я не знаю, - сказал Гера, - но, судя по вашим опытам, и полевая или волновая  формы  жизни вполне вероятны, в качестве домов Божьих.
- Однако через неминуемую  смерть нынешней формы жизни человечества?
- Да, через смерть и спасение в Новом мире.  По словам  Иисуса Христа: «Всякий, живущий и верующий в Меня,  не умрет вовек».
 
               
                50.

Заканчиваю  записки «Ткача».  Лирики многовато,  не хватает идентичного текста в формулировках Новой физики. Например, со спиновым вариантом написания уравнения Шредингера  Роджером Пенроузом. (См. прим.).
Уехать что ли на Запад? Наша институтская аппаратура – барахло, а исследования – туфта.  В Европе Андрею Гейму дали такое оборудование, с которым он получил графен (См. прим.)  и (заодно!)  Нобелевскую премию. 
… Тем более,  что души  Зямы и Цили уже совершили свой выход из тела и продолжают совершенствоваться в одном из бесчисленного множества  домов  Отца Небесного.
Но, вспоминаю слова Н. В.Гоголя о том, что  «Россия сильнее других слышит Божью руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия», и думаю:  разве я умнее Гоголя?
Однако обидно быть глупее Гейма…   Ну, это мы ещё посмотрим.

                51.

 05.05.2013 - Пасха.  Христос  воскрес!