На сенокосе

               


 Весна в наших степных краях короткая.  Кажется, ещё совсем недавно была зима, кругом лежали сугробы, и как за какую-то неделю, не больше, сходит снег, отгуляет бурное половодье, и сразу настаёт летняя жара. Все кидаются скорее посадить огороды, картошку, из накопившегося за зиму навоза скорее делать кизики. И ещё толком не успевают с этими делами управиться, как начинается июнь, надо спешить заготавливать корм для скотины. И опять надо торопиться, с сенокосом-то тянуть нельзя,  пока не перестояли травы, пока не выгорела степь от зноя. А если протянешь с сенокосом, – считай, оставил свою скотину без корма, - останешься на целый год без молока и без мяса. Тогда – зубы на полку, и в семье начнётся голод.
   Сено-то всегда доставалось нам тяжело. Семья большая – семеро детей, и все мал-мала меньше, отца нет. Работница в семье, считай, одна мама. Старший брат Сашка только закончил семилетку, а я четыре класса. Какие мы помощники?  И вот пока мама накосит да перевезёт её к себе во двор, говорила: «С этим сеном я все жилы порвала».
Постепенно впрягались в работу и мы. Помогали маме, хотя толку от нас было  мало. Сначала  укладывали привезённое мамой сено рядом с катухом в отдельный прикладок. Загораживали этот прикладок колючей проволокой от бродячей скотины.  Глядя на нас, мама немного успокаивалась: «слава тебе господи, помощники выросли, теперь нам будет полегче». И беспрестанно нам напоминала, что без сена не проживёшь, его надо беречь. Когда закутит-заметёт и света вольного будет не видно, вот тогда-то каждый навильничек этого сенца станет на вес золота. Ну а если ещё и сильные морозы, а в морозы скотина жрёт помногу, в полный рот, вот тогда-то сено идёт всякое - и хорошее и перестоявшее с будыльями, и не настачишься - жрёт всё и без объедьев. Говорят же,- летом дрова, а зимой трава.
 Мы с братом и тогда понимали,  как важен для коровы корм. Старались помогать маме, но были ещё слишком малы. И решили, что на следующий год возьмём косы в руки, и будем косить сено наравне со взрослыми.

  Время шло. Перезимовали, наступило лето. Подошёл июнь, самая пора сенокоса. В это время в селе каждый хозяин друг перед дружкой торопятся косить и возить. Заготовка сена сразу начиналась полным ходом. Со временем никто не считался, каждого одолевал какой-то  страх: а что-ка корма не хватит на всю зиму, что-ка не дотянешь его до весны, до выгона скотины на пастбища. Он марток оставит без порток, если корма не хватит даже на одну неделю, - скотина не выдержит, подохнет. А это значит нужда, голод, болезни.

    Впряглись в работу, и мы с братом. Маму жалко,  одной ей не прокормить такую большую семью. Было решено: завтра косить сено с мамой пойдём и мы с бра-том Сашкой. Вечером на улицу не пошли, спать легли с вечера, но всё равно проспали. Утром рано-рано разбудила нас мама:
    - Эй, косари, вы всё спите, дрыхните. У людей  дети, ни свет, ни заря косы в руки и бегут в балки сено косить. А вы всё дрыхните, всё нежитесь, всё вылёживаетесь.
   Мама шумит, тревожится. Как только умер наш отец, на её плечи свалилась вся мужская работа. Небось, затревожишься: голодное послевоенное время, семеро детей - мал-мала меньше. Самому старшему - Сашке только что сравнялось четырнадцать, а младшему – Толе  всего четыре года. Но мама всё равно же не двужильная. Поэтому в последнее лето стала пошумливать на нас  чаще обычного:
    -Шурка, хватит слоняться без дела, книжки свои читать. Начитаешься ещё, успеешь. И ты Генка тоже собирайся, тоже будешь косить сено. Слава Богу, не маленький - одиннадцатый год уже пошёл, хватит с рогаткой бегать. Разве ваш брат Костя хуже вас что ли! Он день-деньской от зари до зари в степи пасёт коров, деньги вам зарабатывает.
   Конечно, Костя не хуже. Костю нам жалко, он ещё моложе Сашки на целых два года, а его уже впрягли в  тяжёлую мужскую работу. Наняли  пасти коров и колхозных и хозяйских. Теперь он с ранней весны, еще, как только слезет с бугров снег, и вылезут суслики, наш Костя день-деньской, от восхода и до самого заката в степи пасёт коров. И пасёт до глубокой осени, до самых белых мух. Ему тяжело. Но только благодаря Кости в  нашей семье появилась какая-никакая копейка.

      Время сенокоса наступило, в селе как по команде все, кто умеет держать косу, бегут  в степь, в балки, в вершинки балок.  Каждый спешит первым занять участки с хорошей травой, и скосить эти участки, пока другие  не опередили. Село стало как растревоженный улей, здесь уж не зевай.
 Вчера мама ходила в магазин, всё это видела, душа у неё разболелась и начала тормошить  нас:
- Живо налаживайте косы, приготовьте вилы, грабли. Завтра утром рано-рано пойдём косить. Пойдём сначала в вершинку Васильевой балки, там я приметила хороший пыреёк, стеной стоит. Наверняка воза два бы-чьих сможем там накосить.
  Вершинка Васильевой - место ровное, подъезжать с рыдваном на быках удобно, нет ни оврагов, ни промоин, да и ближе, чем Дубовая, не более четырёх километров от села. На одной ходьбе можно сэкономить целый час. Хотя идти пешком, сильно-то  не разбежишься. Да ещё в руках будет груз: косы, грабли, вилы, сумка с харчами, фляжки с водой.
   Завтра так завтра, а сегодня начались сборы.
 Отыскали косы, они хранились у нас в сарае, подоткнутые под крышу. Две косы большие, их у нас назы-вали мужскими, и одна коса поменьше - женская. Но косы же надо сначала отбить. Неотбитой  косой много не накосишь, а только измучаешься, её то и дело надо будет наводить бруском. А отбитая же коса косит легко, не косит, а бреет, и косить ей одно удовольствие, и жало косы подправлять приходится значительно реже, да и косит чище. Но косы удобно отбивать на специальной бабке. Была у нас бабка, да куда-то подевалась. Начали искать, перерыли, обшарили все закоулки – так и не нашли. Додавались, видимо, а теперь не припомним, кому давали в последний раз.
   Пришлось нам с Сашкой косы отбивать самим. Взяли молоток, косу, и на чугунной болванке-балансире от хедера комбайна «СТАЛИНЕЦ» отбили свои косы. Хотя какие мы отбивальщики, наделали только хлопунцов. Но всё же. А свою косу мама отбивала сама, нам такую ответственную работу  не доверила.

 Конечно, чтобы хорошо отбить косы можно было бы попросить дядю Володю, брата нашей бабушки Жени. Но ему ж платить надо. А за здорово - живёшь, за спасибо, дядя Володя ничего не делает, он такой.
 Потом проверили, подремонтировали окосива, приготовили грабли, вилы, оставалось одна малость, - брусок. Брусок на покос надо обязательно брать. Но и бруска у нас не оказалось,- как не искали, так и не нашли.
   За бруском пошли  в кооперацию, - так тогда называли сельповские лавки. Эта лавка была на колхозной стороне села, невдалеке от нашего дома, около дороги, на самом бою. С Сашкой наскребли в горке мелочи, пошли покупать. Хотя лавка небольшая, но товару было много.  В  этой «кооперации» всегда в дело и не в дело толпился народ, постоянно хлопали дверями, пахло селедкой, керосином, саксоновскими пряниками, около прилавка постоянно очередь. Каждый просит своё:
      - Мне пузырь от семилинейной лампы и жбанчик керосинчику.
      -А мне фунтик соли и кило конфет-подушечек.
      -А мне пару селёдочек, посолонцевать…
Но продавец отпускал товар без очереди только начальству, кладовщикам и тем, от которых могла быть ему выгода. А всем остальным, – как он захочет. Если кто будет возмущаться, у него один ответ: «Надо знать сорт людей».
В этих сортах он разбирался. И с  гонором. Хотя наш, садковский, из простых.  И с виду не подумаешь: мужичишка небольшой, волосатый, за лохматыми бровями и очками глаз почти не видно, толстые жёлтые усы.  Но, проработав за прилавком, всего ничего – какой-то месяц, быстро насобачился, понял, что к чему.
Теперь он бойко бегал за прилавком, отпускал то-вар кому в картуз, кому в подол рубахи, быстро щёлкал костяшками на счётах. А за весами, - только успевай глядеть, гирьки так и мелькают. Но иногда он неожиданно приостанавливал торговлю, вытаскивал из-под прилавка припрятанную замусоленную тетрадку, начинал в ней что-то вычёркивать, подтирать резинкой, подправлять. Потом снова с довольным видом принимался за торговлю. Но в селе ничего не утаишь. Поговаривали что он мухлёвщик, что за ним глаз да глаз нужен. 
     Нас обслужил он в последнюю очередь.
    -Ну, а вам-то чего, огольцы?
    -Брусок. Мы не огольцы.
    -Гм, а  деньги-то есть?
Сашка показал ему зажатые в ладони монетки. Посмотрев поверх очков на Сашкины монетки, прищурил-ся и шёпотом забормотал: «мало, мало, мало» и пошёл смотреть в свою тетрадку. Что-то в ней подтирал и бур-чит, что на такие деньги бруска не купишь, а на лопаточку, пожалуй, хватит. Мы согласились и на лопаточку. Взял он наши монетки, бросил в какую-то коробку, потом кинул на прилавок лопаточку: «Пжалте, господа».
   Лопаточка - это деревяшка, обмазанная с обеих сторон смолой и посыпанная  песком. Она хуже бруска, но при большой нужде точить косы ей можно. Война только что закончилась, кругом была нужда, разруха, в магазинах торговали только тем, что делали в районной ширпотребовской артели. Смола с такой лопаточки в жаркий полдень растопится, стечёт, и после точить косу нечем. Поэтому лопаточку приходилось постоянно держать в ведёрочке с водой. А это дополнительная забота.
     Запомнился наш первый сенокос. Подошла очередь собирать на завтра харчи. Косьба труд тяжёлый, харч  должен быть хорошим. Для такого важного дела зарубили курицу, какая давно уже не неслась. Баба Женя, хозяйка заботливая, всех наперечёт куриц он знала.  Каждое утро она внимательно осматривала их,  каждую щупала, - несётся ли она или нет.  Знала и от какой ку-рицы чего можно ждать. Бывало, сходит утром в курятник, и сразу к маме с докладом: «Клавдя, нынче пять с яйцом, четыре без яйца, одна только начала разгнездиваться, а у той, что гребешок отмёрз,- зад шилом. Ждать от неё нечего».
 Нашлась и такая,  от которой ждать нечего. Смирная-смирная, накукожится и сидит целыми днями где-нибудь в уголке. А чтобы зарубить курицу, не посоветовавшись с Клавдией, баба Женя не могла. Сначала пришла, доложила, потом уж вместе решили: «Да, ждать от неё больше нечего. И пока не поздно  надо её зарубить».
  Баба настряпала преснушек, наскребла в комнатке,  в ларе немного  ржаной муки, испекла, да ещё слег-ка помазала преснушки топлёным маслицем. Расходовала масло  экономно, его ж всегда было мало. Для это-го у бабушки была специальная мазилочка из куриного пера. Эту мазилочку она окунала в бутылку с маслом, потом водила ей над преснушками.  Вот и вся  помазка.
  Приготовленные продукты складывали в солдатский вещмешок. Всё же было трофейное. Война оставила в Садках много разного добра. За селом, в устье Яблоневой балки, недалеко от нашего дома было целое кладбище подбитых танков. В этих танках мы находили много нужных вещей. В Садках стояла  66-я танковая армия, и подбитые танки с передовой стаскивала их для ремонта. Кроме этих танков, мы, пацаны, ходили собирать трофеи по балкам, где в войну были полевые лазареты, и стояли воинские части. Шарили по окопам, блиндажам, по заброшенным землянкам. Всё брошенное военными тащили домой.  Солдатские котелки, фляжки, лопаты, плащ-палатки, ящики из под боеприпасов, колючая проволока (огораживали ей от скотины свои огороды), полевые телефонные провода, рваные брезентовые полога. Всё шло в дело, всё приспосабливали для своей нищей жизни. Ходили, помню, в штанах сшитых их солдатских маскхалатов. Когда сухая погода, то такие штаны можно было надеть, а если попал под   дождь, или когда их выстирают, то становились эти штаны  грубыми, -  поставь их на пол - они будут стоять колом и не упадут. Костя носил огромные фрицевские сапоги, найденные нами на поле боя, в сторону Сталинграда, у Каркагоновой балки. Сапоги были прочными, с подковами, но разных размеров. Рады были и этим сапогам; носил он их ещё лет пять-шесть, пока нужда не отступила. Женщины шили себе чулки из чёрных солдатских обмоток. Солдатскую шапку носил я тоже найденную у Каркагонов. Шапка была пробита пулей. Мы её отстирали, залатали.  Носил её я, -  куда ж де-ваться, нужда заставит. Обувку -  сандалии, чирики, чувяки шил на всё село чеботарь Максимыч, вернув-шийся с фронта с деревянной ногой. Шил из трофейных автопокрышек. Этого добра тогда было много, разбитая в боях техника свозилась от передовой к нам, в Садки. Он снимал с какого-нибудь орудия или Студебеккера резиновый баллон, распаривал его на костре, раздирал на куски, а после сидел в своей землянке и чеботарил.
 
    В вещмешок  положили эту сваренную курицу, преснушки, немного откидного молока для ирьяна, - ирьян от жары первое дело. Положили ещё два куска подсолнечного жмыха, или как мы его называли - макухи. Макухой мы запаслись, её целых полных два мешка мама привезла от своего брата Ивана, из Нехаевского района. Дядя Ваня  стал там работать директором совхоза. Для этого его по просьбе обкома отпустили с фронта пораньше, - восстанавливать разрушенное вой-ной хозяйство. Макуха тогда нас здорово выручала: бывало, идём в балку то ли дрова рубить, то ли за лесными яблоками, берём в карман кусок макухи да фляжку воды, - вот все и харчи.
    Всё сложенное в вещмешок положили до завтра в летнюю кухню. Сокол - наша собака-умница- своим собачьим чутьём сразу догадалась, что мы собираемся    куда-то в поход.  Опасаясь, что мы не заберём его с собой, в последний день Сокол не отходил от нас ни на шаг, а когда сложили припасы в кухню, он тут же лёг у дверей для охраны и не отходил до утра с этого места ни на шаг.
    Нашего Сокола мы любили, словно был он членом нашей семьи. Особенно любила его  бабушка Женя, ей он был верным помощником. А дело было так: начнёт баба кормить кур, сыпнёт зерна, покличет: - «клю –клю» -и бегут куры не только наши, но и соседей. Сначала бабушка отгоняла  чужих кур палкой. Сокол всё это неоднократно видел, и вдруг, неожиданно, начал помогать бабушке отгонять соседских кур, как бы добровольно часть забот взял на себя. Он, как и бабушка, прекрасно отличал  своих кур от соседских. Знал каждую  нашу курицу «в лицо».         
   И ещё о Соколе.  Каждую весну бабушка за двором пасла и охраняла от коршунов наседок с цыплятами. Наседка водит цыплят, а бабушка стоит рядом, охраняет. И как  только налетит коршун, баба размахивает палкой и кричит: «Кшу-у, кшу-у». Сокол всё это внимательно наблюдал  и понял, что и в этом деле надо бабушке помочь. После стал уже безо всякой подсказки охранять цыплят от этих хищников. С тех пор как наседка с цыплятами пошла  куда-то  за двор, - Сокол следом за ними. Ляжет рядом с цыплятами, охраняет, внимательно посматривая на небо. А как увидит пикирующего на цыплят коршуна, бежит навстречу к нему, рычит, прыгает вверх словно хочет поймать этого стервеца. А бабушка Женя не нарадуется: «Господи, доброта-то какая». 
   Охранял Сокол  нас, комарёвских пацанов от драчунов – ребят из совхоза, когда шли мы купаться в речку Крутенькую? Они ни  за что ни про что могли нас поколотить. Помню, как на границе между колхозом и совхозом, встречали нас эти забияки, и частенько нас колотили. Тогда мы стали брать с собою Сокола. Он не даже шагов на десять не подпускал их к нам. Оскалит зубы, зарычит, и этого было достаточно.  Честно отрабатывал он свой хлеб: охранял двор, кухню, скотину, кур, и какой бы голодный  не был, без разрешения не трогал продукты. Будет терпеливо ждать, когда мы сядем за стол и поделимся с ним.
      
  Наконец-то сборы закончили, пошли спать. В июне ночи короткие, заря с зарёю сходится. Только потухла вечерняя заря, как занялась другая, утренняя. Едва успели заснуть, - мама  будит:               
       - Косари-и, вставайте. Стожары уже показались, сейчас начнётся рассвет. Поживее собирайтесь, может по  холодку дойдём до места.
    Летний день хотя и длинный, но торопиться надо.   Предстояло много дел: сначала надо дойти пешком до места, накосить сена хотя бы с возок, а если успеет сено
просохнуть, то и скопнить его. Быстро поднялись, умы-лись, выпили по кружке молока, взяли на плечи косы, грабли, вилы, вещмешок с харчами и айда. Втроём да ещё с Соколом  на покос пошли пешком. Шли быстрым шагом, чуть ли не бегом. Рассвет застал нас у Крутенькой балки. На востоке из-за горизонта выглянул огромный красный  диск Солнца. Посмотрев на восход, мама сказала, что сегодня день будет  жаркий, надо постараться хотя бы начать покос по холодку. Все трое    по-чему-то оглянулись назад и посмотрели на село. Стояла какая-то непривычная тишина. Да и кому шуметь?  Все на сенокосе, только старушки да малые дети остались дома.
    Дорога пошла торная, и под уклон. Идти стало полегче.   Между тем степь начала просыпаться.  Сна-чала затрезвонили жаворонки, а когда совсем ободняло,  запиликали кузнечики, начали пересвистываться сусли-ки.
Сусликов в ту пору было много, не то, что сейчас. Для нашей полунищей жизни им отводилась особая роль.  Считалось, что они наносят вред, уничтожая по-севы хлебов. Колхозам спускали планы борьбы с этими грызунами, борьба эта всячески поощрялась. Колхозники миром выходили на борьбу с этими зверьками, суслятникам-ловцам даже начисляли за это трудодни, а в сельповские лавки завозили специальные ловчие капка-ны. Но вред всё же был от них незначительный, объедали они только края посевов. А польза была. Во-первых, они были пищей для лисиц, которые уничтожали и мы-шей и крыс, во-вторых, спасаясь от голода, их ели.
Ранней весной, обычно это было на день Евдокии, 14 марта по новому стилю, суслики заканчивали свою зимнюю спячку, и,  как по команде, вылазили из своих норок. Всё село ждало этого момента. Был же голод, а суслик – это мясо, да к тому же оно вкусное и свежее. Некоторые ребята даже выходили в степь встречать сусликов. А первый, кто заметит появившегося суслика, пользовался уважением, он бежал в село и радостно на всё село кричал: «Суслики вылезли! Суслики вылезли!». Дождавшись этого момента, как по тревоге, ребята с ведрами бежали в степь выливать сусликов. И никто не возвращался с пустыми руками, а те, кто не ленился, приносил даже по целому ведру. Польза от них была немалая. Кроме мяса, был ещё  целебный сусляный жир.  Им лечились от многих хворей, и от истощения.

И сейчас, когда мы шли с косами в балку, суслики звонко пересвистывались, все  были заняты своей работой. Они, как и люди, делали запасы на зиму: таскали в норки всё что попадётся: травку, колоски.
 Суслик хоть и мал зверёк, да хитёр. Забавно было наблюдать за ними.  Как только увидит приближающегося человека, тут же перестаёт свистеть, приостанавливает все свои дела и бежит к своей норе. И как бы далеко его норка не была, бежит  только к своей, хотя по пути можно было на время спрятаться и переждать у первой попавшейся. Нет, только к  своей. А подбежав к норке, не торопится в неё нырять,  сначала осмотрится, станет столбиком на задние лапки и глядит на тебя,  оценивая обстановку: что же этот человек собирается делать дальше? Какие у него намерения.  Стоит ли ему тратить силы, чтобы лезть в нору, а потом вылазить из неё, или всё обойдётся без лишних затрат. Подпустит к себе метра на два – на три, и только тогда примет решение нырнуть. Если же проходишь мимо, то будет стоять не шелохнувшись, провожать тебя взглядом, пока не уйдёшь подальше.
Сокол- собака умная, он пригляделся к этим суслиным  уловкам. Они его стали раздражать, и как мы поняли,  решил во чтобы-то ни стало, поймать хотя бы одного мерзавца. Пошёл он на хитрость: шёл-шёл вроде обычным шагом, а потом внезапно, молниеносно,  бросился за одним. И что же! В последнюю какую-то долю секунды суслик успел всё-таки улизнуть в норку. И что тут началось! Сокол пришёл в ярость, начал остервенело раскапывать нору, сунет в нору нос, понюхает, на секунду насторожится, и снова рвёт когтями землю. Копал-копал, сам уж почти  скрылся в этой норе, но вся его затея оказалась напрасной, так и не докопался до жертвы. И видя, что мы ушли далеко, бросил свой напрасный труд, и, весь как чёрт в земле, с высунутым на бок языком, догнал нас и виновато завилял хвостом.
Мама его пожалела: 
  -Ну, что Сокол?  Не получилось? Ничего страшного. В нашей жизни всякое бывает – и плохое, и хорошее, - и ласково его погладила. - Будет и на нашей улице праздник.

    
   Наконец-то подошли к вершинке Васильевой балки.  Оглядевшись,  были ошарашены, не поверили своим глазам, - там, где мы собирались косить, уже стоят готовые копна сена. Остановились неподалёку, положили на землю свои косы, стоим и не знаем чего же нам делать дальше: возвращаться ли домой не солоно хлебавши, или идти дальше, в дальнюю балку, в Дубовую, и начинать всё сначала: снова искать в балке хорошую траву, снова искать пологий съезд. Стоим и горюем, - кто бы мог подумать, что за какие-то три дня  на месте где стеной стоял пырей, теперь была стерня и стоят готовые к перевозке копны сена.
Когда подошли ближе, увидели в тени около телеги сидящего косаря. Видимо  с утра он успел уже наработаться до пота. Пригляделись – это же наш сосед Иван Степанович! И сразу стало ясней ясного: знать заранее  пронюхал, что Клавдя с детями собирается косить именно здесь. И загодя молчком, втихаря, на своём  Буланчике примчался. Конечно, косил он и днём и ночью. Иначе он бы не успел за такое время выкосить такую махину. Мама безнадёжно развела руками: «И как он, подлец, не надорвался!»
Подошли ещё поближе. Глядим, - он развязал сумку, вытащил оттуда кусок сала, огурцы, и, увидев нас, с каким-то злорадством, нарочито громко причмокивая, начал есть.
   Мама, слегка оправившись от шока, подошла к нему ещё ближе, и сдерживая  гнев, тихо поздоровалась:
                - Хлеб-соль, Иван Степаныч.
Перестав жевать, медленно отвернул от нас свою голову, немного помолчал, и злорадно  гаркнул:
         - Ем да свой, а ты рядом постой!
Да так громко гаркнул, что у мамы коса вывалилось из рук. Потом  уставился своими бельмами на нас с Сашкой, и заорал ещё громче:
 -Нашшанила, мать тебе лети, детей, таперичь корми их сама!
 От хамства мама окаменела, мы стояли молча и тоже не знали, как  поступить.  Сокол, учуяв от кого идёт угроза, подбежал вплотную к Ивану Степанычу, зарычал, оскалив зубы, готовый разорвать. Иван Степанович от страха замахал на Сокола руками: «Уберите своего кобеля!»
 Быть бы беде, если бы Сашка  быстро не подбежал бы и оттащил бы Сокола от греха подальше.
   
 
      Мы снова взяли на плечи свои поклажи, «солнцем палимы» пошли  в Дубовую балку.
 Дубовая от Васильевой не близко, километра два с гаком; долго шли и сначала молчали. Потом чтобы успокоиться, заговорила мама. Говорила, не очень-то заботясь, слушаем мы её  или нет:
     -Поганый человек Иван Степаныч. У самого  во дворе от зимы целый   прикладок  остался, да ещё навозил почти скирду. Считай сена на две зимы хватит, и всё ему мало,   всё-то он хапает; давай ещё и эту вершинку выкошу. Боялся,  как бы многодетная вдова вперёд его не выкосила. Мой Иван, ваш отец,  когда умирал, не раз  говорил: «Клавдя, никто тебе тогда не поможет. Ни свои - не чужие». Он знал людей. Потом, немного подумав, махнула рукой: «Хотя, конечно, и  порядочные люди есть. Но их  мало».
      Дальше дорога пошла мимо ржей, местность ровная,  видно далеко, небо голубое, просторное, кругом тишина,  покой.  Решив отвлечь маму от плохих мыслей, я перевёл разговор на другое: 
     - Мам,  а сколько возов сена надо на зиму нашей корове?  Воза три или четыре?      
     - Это, смотря какие воза.  Если бычиные, то хватит и  трёх, ну а если лошадиные, то, пожалуй, все и пять.               
     -А сколько надо накосить копён для одного бычиного воза?
     - Это, опять, смотря какие копны. Если большие, то надо семь. А маленьких копёшек  надо много.               
   Солнце начало палить нещадно, начиналась жара, на горизонте появилось марево. Захотелось пить. Достали фляжку с водой, решили хоть немного смочить во рту. А воду-то надо было  экономить, день-то  ещё впереди. Остановились, смачиваем свои глотки, и вдруг слышим,  что где-то  тарахтит телега. Оглянулись назад, - точно,  пара карих лошадей легко, как игрушку, гремя, несут  шарабан. Появилась надежда, что нас попутно подвезут. В телеге на закорках сидит мужик в старом    картузе, напяленном до самых ушей. Поравнявшись с  нами, он резко отвернул  голову, и, прикинувшись, что не заметил нас, ещё сильнее начал трясти вожжами и  громко, что есть мочи, орать на лошадей: «но-о, господа мать!». Испуганные лошади побежали ещё быстрее,  и вскоре шарабан скрылся за бугром. Надежда как внезапно появилась, так внезапно и растаяла.               
  Но как он не прятался, не отворачивался мужик, мама его угадала.  Это был Сашка Искрич, личный шофер директора совхоза, мужик с Нижних Садков. Он,говорила мама, тоже не лучше Ивана Степаныча, одной бахче колючка. А как же, я не я, не  чета вам, голопятым. Вожу самого директора, езжу с ним в одной кабинке. Не гляди что худющий - кожа да кости и ходит  в латаной рубашке и старых штанах. Сейчас и на козе к нему не подъедешь. В конце мая, как только демобилизовался с фронта, работал сначала на грузовой машине, на полуторке. Немного загодя ему подвернулась хлебная должность, - устроился на легковую, трофейную ЭМ-ку, возить самого директора Баландина.  И сразу переменился. Теперь с каждым простым особо-то не разговорится, - всегда у него: «Отстань, ступай отсэдова, не мешай!  Нечего зря язык свой чесать». Нормально  разговаривает лишь с одним Баландиным. Теперь толь-ко чего захочет директор, Искрич тут как тут, как лист перед травой, ловит каждое его слово, каждый взгляд: «Андрей Александрович, чего изволите. Андрей Александрович, будет сделано».  Но зато и ему, Искричу стало  жить неплохо, первый кусок со стола директора – ему. Да   и сейчас он поехал себе за сеном на совхозных самых лучших лошадях.          

     - Ну да Бог им судья,- сказала мама и снова продолжила свой рассказ, - вот,  думали все, как только   
война закончится, так сразу наступит другая жизнь, лёгкая, и всем будет хорошо. Чёрта-с два! Что-то не похоже.    А в наших Садках, да впрочем, и везде, наверное,  так. Идёт всё та же война, только без танков и пушек. Каждый, кто посильней, понахальней локтями норовит растолкать тех, кто послабей да посмирней, а кто не может дать сдачи, того затопчут.               
     Торная дорога пошла немного под уклон, вдали  показалась Дубовая, идти стало веселее. Теперь и Сашка решил  продолжить разговор:               
     - Мама, вот я скоро вырасту, и тоже буду или директором, или агрономом. Тогда никто  ни тебя, не нас  не  посмеет обидеть.
     - Для этого, сынок, надо долго учиться, ехать аж в Сталинград, получить там образование.               
     - А я и поеду.
     - А если останешься здесь, то всю свою жизнь будешь быкам хвосты крутить, будешь у этих сильных на побегушках. Отца нет, поддержки никакой.  Вот вам пример,- продолжала она, довольная тем, что мы её внимательно слушаем. 
    -Летось, внизу на леваде я решила дополнительно по-садить картошки. Ведь на нашу семью картошки много надо.  Землю-целину разделали, вскопали, посадили картошку.  Но её ж поливать надо.  Начали рыть худук. Место там низкое, вода близко. Но всё равно работа эта тяжёлая, мужичья.    Пошла я по хутору за помощью. Обошла все дворы,  и кого б я не просила, - никто и не пришёл, а даже наоборот, нашёлся такой, кому мой худук помешал. Вот вырыла сама я эту копанку, и надо было сплести плетешок, чтобы плывун не затягивал родники. Генка нарубил вязанку хвороста, сидим около худука, плетём такой плетешок.  Так увидал же  Иван Степаныч, как Генка в леваде рубил хворост. Разыскал нас в леваде, подошёл к нам и оскалился: «Генка, ты зачем, мать твою лети, рубишь хворост на   колхозной стороне? Вы же не члены колхоза, вот дуй на свою  совхозную сторону, там и руби».
     Такие вот дела, помог. Какая ненависть! Хворосту ему стало жалко. Хотя зарослей хвороста в Садках по талам тьма-тьмущая. И никому сто лет этот хворост не нужен.
Но зато когда главбух собрался рыть у себя во дворе колодец, - помощников  к нему сбежалось со всего хутора, хоть   отбавляй, и каждый друг перед дружкой лез в этот глубокий колодец по верёвке в холодную воду, помогали рыть. Рыли, да чуть-ли  не  захлебнулись. И каждый старался  угодить.   А как же, главбух – человек нужный, он и прикроет, если проштрафишься. По-дешевке может и выписать кое-чего  из совхозного склада, и   переплатить денежек может из совхозной кассы, всё в  его руках.
Вот вам и мирное время, вот вам и война кончилась. Или уж люди они такие, - продолжала мама, - или уж мир так устроен.  Немного помолчав, как бы о чём-то раздумывая,  решительно подвела итог:
     - Нет, был бы отец ваш живой, - всё было бы для нас иначе. Но нет нашего защитника. Он  не раз говорил мне: «Клавдя, вот тогда-то никто тебе не поможет». Людей он знал.



   Наконец-то дошли до Дубовой, и спустились в самую её ложбину.  Оказалось, что и тут были  косари. Слышны  были вжиканья кос, режущие звуки точильных  брусков. Пригляделись: в сторонке трое косцов  косили пырей. Рядом с ними  две сельсоветские  лошади.  Догадались, - это для этих  лошадей председатель сельсовета мамин брат Ипполит  заготавливает  на зиму сено.  Косит не сам, а направил своего тестя Степана Антоновича, свою жену – тётку Шуру, мужика-Ведерника и секретаршу сельсовета Настю. Настю на покос можно было бы и не отсылать, от неё толку  мало, но Ипполиту  пришлось её отправить. Тётка Шура сразу заявила   Аполе: «Если на покос едет  Настя, то еду и я, а если Настя не едет, то тогда и я не поеду». Тётка Шура не хотела оставлять ни на один день без своего глаза Аполю вместе с Настёнкой. По Садкам ходили слухи, что председатель со своею секретаршей часто стали запираться в сельсовете одни и просиживают там до глубокой ночи. А Настя бабёнка ещё молодая, сама из себя видненькая, при теле, всегда опрятная, чистенькая, расфуфыренная, кофта и юбка на ней магазинные, в обтяжечку. У тётки были основания опасаться. Настёнка, чего доброго, может и  присушить Аполю.
   Косить сено Ипполит  нанял ещё одного при-блудного мужика.  После войны таких тогда было много. В ту пору по Садкам  ходил  кудлатый  мужик по прозвищу  Ведерник. Настоящего имени и фамилии его никто не знал. А на кличку «Ведерник» отзывался. Чинил он старые ведра, тазики, тем и питался. За работу свою никаких денег не брал, только буркнет хозяйке: «Платить не надо. Дай чего-нибудь перекусить». Сначала все радовались - смотри как дёшево. Но потом разобрались: съедал-то он за один присест полное ведро хлёбова. Примерно сготовит хозяйка всей семье на це-лый день, а Ведерник всё это съедал за один раз, да ещё попросит: «табачку, хозяйка, не найдётся?»  Когда же работы не было, Ведерник  пропадал на Нижних Сад-ках. Ловил там удочкой в озёрах рыбу, которую съедал сырьём, едва сняв с крючка.
На Нижних Садках Ипполит  этого Ведерника разыскал и за два ведра картошки  нанял косить, пообещав ещё бесплатный харч.
   Когда мы спустились в балку, эта бригада во все лопатки махали косами. Но тесть, старик Степан Антонович  не косил, «кровя уже не те», а был только за кучера. Когда-то, ещё до Гражданской войны,  Степан Антонович служил в Астрахани в казаках. Своим казачеством он гордился, и любил при случае вспоминать: «слава Богу, и поесть там было чего, и попить, и обут был и одет». До сих пор носил казацкие шаровары-галифе с жёлтыми  лампасами, каким в обед сто лет. На седой  голове, выгоревший до белизны казацкий  картуз с поломанным козырьком. Но больше всего на свете любил  он коней.  Приехав на покос,  выбрал на пригорке место, где ветерок, и не так одолевают коней оводы,  распряг их, разнуздал,  сам уселся в тени под телегой и внимательно наблюдал за своими косарями. Глядя на них, поминутно надоедает своими наставлениями:
   -«Гривы, гривы не оставляйте! Хорошие хозяева так не косят. Да пониже надо косить, а не сшибать одни верхушки».
   Мы подошли к деду, как самому главному, и мама представилась:
     - Бог в помощь, Степан Антоныч. Вот пришли  мы.  Тоже хотим сенца покосить. Покажи нам где можно накосить.
   Поощрённый вниманием к своей персоне, дед с большой охотой откликнулся на нашу просьбу:
     - В это лето, тут в Дубовой, скрозь сяна  хорошие. Выбирайте любую полянку, какая пондравится, только смотрите, чтоб съезд в балку был пологий, чтобы опосля можно было это сено вывезти, рыдван не перекувырнуть. А то здесь окопа на окопе, блиндаж на блиндаже. От войны осталось этого добра уйма. Облюбуйте полянку и косите себе на здоровье.
   Дед знал что говорил. Вся жизнь его прошла в заботе об этом сене. Ещё в пору своей молодости, до революции, когда служил в казаках в Астраханском полку, вместе с другими садковскими казаками, приезжали сюда, в Садки заготавливать сено для своих ко-ней. Служил тогда каждый казак на своей личной лошади, и корм заготовлял тоже сам. Мой дед Антон в то время служил в казаках на постоянной  основе, и был там каптенармусом. Это он отпускал своих земляков-казаков вместе со своими конями в садковские степи на заготовку сена. После всю жизнь Степан Антонович  не расставался  с конями. А когда власть сменилась, стал работать в колхозе главным конюхом, - должность такая была. Каждое лето, ещё за неделю-две до сенокоса,  верхи на коне он объезжал все балки в поисках лучшего травостоя. Знал он здесь каждый бугорок.
  - Да вы далеко не ходите, тут кругом трава путёвая, от добра добра не ищут.  Кладите свои харчишки вот под этот кустик  и начинайте.
   Степан Антонович всегда по-человечески относился к нашей семье, а при случае старался чем мог по-мочь.  Я помню, как мы пацаны часами стояли около его конюшни, любовались конями, и он никогда не прогонял нас озорников от конюшни. Мы подолгу просили, клянчили, чтобы дал нам коней искупать в речке, и он  разрешал. Но, перед этим надо было нам терпеливо выслушать его строгие наказы: «не запалите, горячего коня не поить, обращаться с конём ласково, но осторожно. Ну а если случиться с коня падать, то быстро-быстро сжимайтесь в комок и быстрее откатывайтесь в сторону, чтобы, не дай бог, попасть под копыта. Падать с лошади тоже надо уметь».
 И показывал, как надо правильно падать.         
Получив дедово добро, мы с радостью накидывали на коней уздечки, впрыгивали на их спины, и без сёдел, охлюпкой мчались наперегонки в Крутенькую. Купа-ние коней - зрелище весёлое, интересное и красивое. В жаркий полдень купание в речке нравилось не только нам, пацанам, но и коням. Они охотно шли в воду, а если было глубоко, то плавали вместе с нами: конь плывет, из воды торчит лишь одна его морда, а ты сидишь на его спине, сам тоже кроме головы весь в воде, и  чувствуешь, что это купание нравится не только тебе, но и твоему коню. По всей речке слышен радостный визг ребят, фырканье лошадей, плеск воды. Выйдя из воды, мокрые лошади блестели как зеркало, с хвостов и грив текла вода. Накупавшись досыта, стрелой наперегонки летели в конюшню сдавать коней нашему деду.


     Балка -  совсем другой мир. Только что  шли по жар-кой степи, где кроме жухлой полыни ничего  нет, а  спустились в балку,- и всё по-другому. Тишина, покой, прохлада, лес зелёный, буйно растут травы. Да и травы   не те, что в степи. Тут встречаются разные шалфеи, душица, пахучий чабрец, заросли ежевики, пыреи разных видов. И кипит жизнь: в траве стрекочут кузнечики, прямо из-под ног то и дело выбегают прыткие ящерицы, много разных птиц. Высоко в небе, опустив голову вниз, трепеща крыльями, завис на одном месте ястребок. Иногда он складывает  крылья и камнем падает вниз чуть-ли не до самой земли, и тут же взмывает вверх с какой-либо добычей.
   Мы стояли и глядели на эту красоту, и даже на какую-то минуту забыли, зачем мы сюда пришли. Но мама нам напомнила:
     - Стои не стои,  любуйся, не любуйся, а косить за нас никто не будет. Начинайте, пока неободнялось,  часочка два покосимся. Шурка, бери свою косу и иди во-он к тем заросшим окопам.  Видишь?
     - Вижу.
     - А рядом с окопами блиндаж, а чуть в сторонке ложбина. Дед сказал, что там можно насшибать копёшки две-три разнотравья. Иди туда и коси, да выбирай траву не абы какую, а едовую. А мы с Генкой пока будем выкашивать  эту полянку.
 Любопытные сороки, заметив нас, что мы  при-несли с собою какие-то вещи, и что-то жуём, слетелись со всей округи и расселись рядом на ветках, с надеждой чем-нибудь поживиться. Но их надежды оказались напрасными. Сокол, поняв их намерения, и как только ушли мы с косами,  лёг рядом с нашим вещмешком для охраны.

       Начался покос.  Сашка  косит у окопов, мы  расчали полянку. У мамы получалось хорошо, коса не косила, а словно брила, валок скошенной травы ложился ровно, любо глянуть.  У меня же, как я не старался, косьба не получалась. Коса то и дело носком втыкалась в землю, скошенная трава не ложилась в валок, коса моя не косила, а рвала. Вскоре я выбился из сил, вспотел, на руках натёр мозоль: 
   - Мама, у меня коса плохая. Почему-то не косит.
Мама молча подошла, взяла из моих рук косу и показала,  как надо правильно косить. В маминых руках  моя коса косила также хорошо, как и её. Косит она, а сама даёт мне уроки:
     - Ты как косишь? Пятка у косы должна идти по земле, а ты её задираешь. Аль догадочки нету? Кумекать маленько надо. Вот так надо косить. На держи, - и вернула мне, неумехи мою  косу.
   Постепенно - постепенно, науку эту я освоил, коса в землю перестала втыкаться, валок  ложился ровнее.
Правда, где попадалась мелкая трава - ковыль волосатик, коса  не брала, а только вжикала по нему. Но это, как оказалось, грех небольшой, приходилось только чаще наводить остриё косы лопаточкой. А травы погрубее и сочные, как пырей, разнотравье, донник, дикая люцерна, косились легко, валок получался набористым, да и ложился он также красиво,  почти, как и у мамы.
   Косьба наладилась. Машем косами, пот со лба и со спины льёт ручьями, ладони от мозолей горят огнём. Смотрим, примерно через час идёт от окопов Сашка с новостью:
   -   Мама, там, рядом с блиндажом лежат снаряды от пушки или даже от гаубицы, такие большущие. Я их чуть не задел косой, да вовремя заметил. По нечаянности они могли взорваться. Может быть, мы с Генкой пойдём разведём костёр, да взорвём их от греха? А?
   -Чего – чего? -  мама побледнела, коса выпала из рук, сорвавшимся голосом громко закричала, - не смей больше ходить туда! Пропади оно пропадом и энто се-но, что там накосил. Не ходи туда, а становись рядом с нами и коси.
 И начала приводить примеры, кто в Садках погиб или покалечился из молодых ребят от найденных боеприпасов: «Колька Бердников, Ванюшка Якушев, Толька Ларионихин, Витька Швецов.
В три косы дело пошло быстрее. Косим, валки ложатся ровно, но эти снаряды Сашке не дают покоя.  Поравнявшись  со мною, тихо – тихо, чтобы не услышала мама, шепчет мне: «Генка, завтра наверняка мама пошлёт нас сюда это сено сгребать и копнить.  Вот завтра  мы и взорвём эти снаряды. Вот рванёт так рванёт. Только бы не забыть  захватить с собою спички».
 Полдень, жара, пот льёт градом, одолевает мошкара, лезет она и в рот и в нос и в уши. Присели отдохнуть. У мамы  на завтра свои планы: Слава Богу с бычий воз уже наверное, накосили. Завтра вы придёте сюда сгрести и скопнить, а сама я пойду к бригадиру просить быков и рыдван, чтобы это сено послезавтра же перевести. И тут же вспомнила, как в прошлом году бригадир ей давал быков, но угодили оба подручные. Они привыкли запрягаться в ярмо только с подручной, то-есть с правой стороны, а надо было, чтоб один бык был подручный, а другой бороздний. - Что же, вспоминала она,- запрягла, а они лезут в раскоряку. Да  пока довезла я это сено, два раза воз переворачивался, и два раза приходилось перекладать. Мучилась до самой ночи. А тут ещё надо было угодить бригадиру, - он же приказывал: как приедешь, Клавдия Александровна, хоть ночь-полночь, а быков приведи на баз, где брала. И чтоб быки были напоенные. С этим сеном муки я приняла.
 Часа через полтора полянку закончили и пошли к дедовой телеге. Его косари тоже с покосом управились.   Нам было видно, как они сидели у котла и ели уху.  Её сварил  дед, а рыбёшку принёс с собою Ведерник. Сам  дед не ел: «Это не рыба, это мусор. Вот в Астрахани была рыба настоящая, а этой рыбой я гребую».  Тётка Шура и Настенька хлебали уху небольшими деревянными ложками.  Ведерник же вынул из голенища сапога свою, большую бурлацкую, и  прежде чем есть, трижды перекрестил перстом рот. После трапезы, когда котёл опустел, Ведерник тщательно облизал своё орудие, и снова спрятал за голенище. Потом все пили из шалфея горячий чай, сваренный в ведёрном чугуне. Обливаясь потом, Ведерник выпил семь кружек, потом вытерся рукавом, закурил, и только тогда заговорил. Со своей огромной кудлатой головой, волосатой грудью, он казался необыкновенно сильным и сразу понравился Насте.  Она как бы невзначай, затеяла с ним разговор:
  - Ой, трудно, наверное, ловить краснопёрок?
  -Это по-вашему краснопёрки, а по-нашему они чикамасы. Чикамас хорошо на червя идёт, а линь сычас не ловится. Линь ждёт, когда рожь отцветёт, вот тогда он будет ловиться.
   - Ой, а откуда лини знают, когда рожь цветёт?
   -Стало быть, знают.  Если бы не знали, то ловились бы.
    -Ой, ды, ты, наверное, бре…
    -Ды  ябогу, вот те крест.


   Дед пообещал, что нас  подвезёт до дома: «А сейчас идите к своей полянке и поглядывайте, -  как только я начну запрягать, бросайте все дела и подходите». Когда  мама отошла с дедом в сторонку,  как бы позавидовала:
     -Вам то чего не косить, у вас вон какой сильный  Ведерник. Ручища громадные, и работает, наверное, хорошо?
     -Работник, ручища. Хорошо работает он только из чашки ложкой.  Это чёртова прорва, знаем мы этих работников. Тьфу, я  даже не хочу о нём говорить,- и махнул рукой.
А разговаривать больше всего он любил с ребятами. А  я оказался тут как тут.
   -А тебе как зовут?
   -Генка, Геннадий,- ответил я.
   -Так, значит ты Игнат. Ну, скажи, Игнат, кем  ты будешь, когда вырастишь?
     -Я буду учиться. Вот кончу в Садках школу и поеду учиться куда-нибудь в город.
    -Гм, учиться. Да если все пойдут в учёные, кто ж тогда  работать будет, кто за лошадьми будет ухаживать, да землю пахать. Тогда все люди с голоду поумирают.
   И начал вспоминать:
  -Деда твоего я знал хорошо. Служил вместе с ним в Астрахани в казаках. Он там был большим человеком, урядником. А ты, Игнат, значит, не по военной, а по учёной части решил пойти. Хотя ты  здорово похож на своего деда Антона, вылитый дед.  И ухватка как у Антона.
   Закончив запрягать, вместе с работниками  подъехал  к копнам, начали накладывать сено на телегу. До нас доносились ихние разговоры, но более других слышны были команды деда:
 «Верши! Края, края начинай стягивать! Вершильщик ты никудышний (это он на Ведерника). А этот навильник пусть  лежит, ты его не трогай. Не трогай, тебе говорят! Теперичь давай гнёт! Гнёт давай! Закидывай верёвку.  Закинул? Теперичь давай тяни, сильней тяни».
   Закончив погрузку, дед махнул нам рукой: «Ляксандровна, иди сюда со своими косарями». Мы подошли. Он ещё раз по-хозяйски обошёл воз – не набекрень ли наложили, а уж после, убедившись что воз наложен правильно, взял в руки вожжи, ласково сказал своим коням: «Но, родимые». Лошади сразу натужились, натянули постромки, рыдван заскрипел, тронулся с места и тихо-тихо двинулся  из балки.
   Выезжать в гору, да ещё с гружёным возом, всегда надо осторожно: и лошадям тяжело, да и  запросто можно угодить в какой-либо окоп или промоину.  Поэтому дед ещё загодя, ходил  по склону балки, намечая путь, где безопаснее выехать из балки. Пока выезжали, все шли пешком за возом, и с тревогой смотрели,  как трудно приходилось лошадям вести в гору тяжеленный воз, как они изо всех сил напрягались, и все мы  почему-то тоже напрягались, словно это помогло  бы лошадям. И когда воз выехал из балки и остановился на ровном месте, мы вместе с лошадями облегчённо вздохнули.
     -А вот теперичь, господа- бояре можно залезать на воз,- скомандывал  повеселевший дед. Подсаживая друг друга, вкарабкались на воз, стали  поудобнее рас-саживаться, но места для всех оказалось мало, всем мешала вязанка полыни, какую нарвал и вёз с собою до-мой Ведерник. Дед рассерчал, - Да выкинь ты  эту вязанку. На какой чёрт ты полыни нарвал? - Дык, это я от блох, по ночам спать не дают,- виновато пробубнил тот,
 - Дядя Степан, не серчай, это он от блох,- заступилась за  него Настя.
 - А-а, от блох,- старик тряхнул вожжами, и гружёный душистым балошным сеном рыдван вместе с косцами мягко поплыл по степной дороге.

   Кони сначала шли шагом, потом перешли на трусцо, все успокоились, притихли, езда постепенно стала укачивать. Настя захрапела,  накрыв голову платком, и  выставив свой зад вплотную к Ведернику. Всеми овладела скука. Но тётке Шуре такой покой не понравился, она начала расталкивать  всех дремавших руками:
     - Чой-то мы молчим и молчим, как на страшный суд едем. Давайте, песню сыграем.
   Теперь и песню спеть можно. Отчего ж не спеть, когда день прошёл удачно, сена накосили - дай бог так каждому. Наверняка каждому, считай, будет по большому возу. Отчего ж не спеть. Решили, что первую песню начнёт Ведерник, у него голос сильный, бас. А все  остальные подтянут.  Петь согласился он с удовольствием. Откашлявшись, он закатил глаза под лоб, и что есть мочи диким голосом запел:
           - Держал он с водочкой стакан,
           - Сказал своим друзьям: «прошшайте»
Но пропев всего две строчки, поперхнулся, стал кашлять и умолк. Все молчали. Песню никто не под-держал. Оказалось, что песня эта ненашенская, её никто не знает. Стали упрашивать тётку Шуру: «ты песельница хорошая, все наши песни знаешь наизусть,  давай зачинай».Она ради приличия немного помялась. Потом зажмурилась, жилы на шее надулись, запрокинув кудрявую голову, высоким голосом запела:

 - Ой, на сере, Ой, на сере, Ой да на серебряной да  реке.  На жёлтом пясооёчке.

   А эту песню знали все. Но только первые две строчки. Остальным же, чтобы не было разнобоя, приходилось напоминать. Напоминала она странным образом, на казацкий манер. Пока певцы  протяжно допевают послед-ние  слова, тётка в точно рассчитанное время переставала петь, и тихо, но так чтобы все расслышали, скороговоркой напоминала следующие слова.  Затем ловко, как ни в чём не бывало, пристраивалась к хору и продолжала  петь  вместе с остальными:

 - Ой, да меня милый, ой да провожал,
 - Примечал слядооёчки.

   Так тогда пели у нас песни. Поющие садкачи,  независимо от того, плохо они знали текст или нет, исполняли  казачьи песни как бы на одном дыхании. Такую манеру петь песни, я наблюдал не однажды.  Так« играли» песни на гулянках, а то и без особой причины. Стоит лишь им собраться  вместе.

           -Ой, да там следов знакомых нет,
           -Там их не бывало.
           -Пришла полая вода,
           -Следы посмывала.

   Давно это было. К сожалению, время неумолимо смывает следы прошедших лет. Теперь уже и я  с трудом вспоминаю, как мы доехали. Но этот день запомнил: был тёплый вечер, жуки жужжали, стадо коров  вернулось с пастбища, пыль улеглась, по левадам  по-шла вечерняя прохлада. Помню, как ждала нас баба Женя, в чириках на босу ногу, и как  приготовила она нам  ужин. На таганке,  среди двора стоял большой чёрный чугун, догорали угольки, вкусно пахло затиркой. Помню,  как на следующий день, мы с братом Сашкой, уже без мамы, снова ходили в Дубовую копнить сено, как подрывали  снаряды. Развели сначала около них костёр, но снаряды почему-то не взрывались, а степь загорелась, и как мы, сняв штаны и рубашки, со смертельным риском тушили этот пожар.



     Давно это было. Осталось лишь одно воспоминание.  Место, где был наш двор, заросло молодой порослью тополей, да так заросло, что с трудом  признаешь, где точно стоял наш дом..
   Помню наши семейные фотографии, какие мама вставляла в одну общую рамку из-под случайно разбитого старого зеркала. Висели эти фотографии на самом видном месте, в переднем углу, в горнице. Там на них красовался мой дед, однополчанин Степана Антоновича. Дед мой в казацкой форме, с шашкой через плечо.
 До неузнаваемости изменились и наши Садки. Приедешь, и с удивлением теперь узнаёшь, что тут живут совсем другие люди, которых совсем и не знаешь. Прошло каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят лет, и исчезли все прежние жители: кто умер своей смертью, кто погиб не доживя веку, кто спился, кто опустился, многие поразъехались.
    А жизнь наших предков, дедов, прадедов, быт тогдашнего полунищего нашего села уже никто не может представить даже приблизительно.