Порка

    Вечером, перед ужином, уже при свете костров, воевода приказал всем  кроме караульных собраться у воеводского шатра. Когда  собрались, из шатра вышли воевода, сотники   Глухов и  Урванцев, вслед за ними - десятник  Данила Вепрев и  понурый, осунувшийся Петрушка  в сопровождении полкового ката, - Тимофея Горбуна.
 
    Широкоплечий и дюжий, он шел не торопясь, переваливаясь с ноги на ногу, сжимая в опущенной руке рукоять с подобранной в кулак сыромятной плетью. Длинный конец плети змеёй вился за ним по траве.

    Кто и когда дал Тимофею это зловещее прозвище, никто не знал, - в полк его прибрал сам воевода,  он исполнял при нем должность личного охранника-телохранителя и по совместительству – полкового ката. Друзей у него не было,  и он, кажется, вообще никогда и ни с кем не разговаривал. Можно было бы посчитать его глухонемым,  если бы не  удивительно тонкий слух, которым он обладал, и не виртуозная ругань, какой он разражался, когда по указанию князя торопил служилых людей с погрузкой дощаников.
 
    Горбатым он не был,  но при непомерно высоком росте сутулился,  смотрел на всех, включая и князя,  тяжелым сверлящим взглядом из-под косматых бровей, и от этого взгляда всякому становилось жутко. Служилые боялись его больше, чем самого воеводы. Что связывало его с князем, никому не было известно, даже сотникам.
 
    Как-то раз вечером молодые стрельцы, сидя у костра, забавлялись тем, что пытались на спор зажечь свечу с помощью  трута и кресала. А между делом  «перемывали Горбуну косточки», сетуя на то, что он де не выполняет никакой тяжелой работы, только трется возле воеводы, видно, ничего не умеет делать, кроме как своей плетью размахивать, да грозиться. Близ костра никого не было,  и потому стрельцы говорили не таясь, нелестно отзываясь и о Горбуне, - какой из него вояка,  и о его покровителе – князе. Говорили, впрочем, негромко, - все же остерегались.
 
    Ивашке Бекетову удалось таки запалить свечу. Радостно улыбаясь, он поднял её в вытянутой руке, демонстрируя  своё умение. В это время из темноты вдруг выплыла сутулая фигура Горбуна. Его глаза под насупленными бровями, отражавшими огонь костра, пылали гневом. Стрельцы замерли в растерянности, чувствуя, как поползли по спине мурашки.

    Тимофей остановился саженях в двух от костра, молча достал из-за пояса плеть. Подчиняясь замысловатому резкому  взмаху его руки, плеть змеёй взвилась в воздух, и в то мгновенье, когда Горбун выбросил вперед  руку с черенком плети, над костром послышался свист, щелчок, и свеча в руке Ивашки погасла, только над фитильком  поднимался таявший в воздухе дымок.
 
    Горбун перевел взгляд на стоявшую за костром березку, под сенью которой расположились служилые, сделал шаг вперед, еще раз взмахнул плетью, изогнулся всем туловищем, откачнувшись назад. Тишину прорезал резкий пронзительный свист, слившийся  с надсадным криком-стоном; лицо Тимофея и без того страшное, исказилось еще больше. Березка толщиною никак не меньше человеческой руки дрогнула, разделилась на две части, словно срубленная палашом, ткнувшись концом в землю, повалилась в костер, подняв тучу искр. Стрельцы отпрянули в разные стороны.

    Тимофей хмыкнул, глядя на расползавшихся служилых, подобрал плеть, сунул её за пояс, повернулся и, не говоря ни слова, скрылся в темноте. Об этом случае вскоре узнал весь полк. Горбуна стали бояться еще больше.

    Сотник Глухов как-то придержал Ивашку Бекетова, посмотрев ему в глаза, негромко сказал, будто слышал от князя, что Тимофей воевал с татарами во время нашествия Девлет-Гирея, был участником Лифляндского похода и что в бою он ловок,  бесстрашен и свиреп.
Таков был Тимофей Горбун, в руках которого оказался провинившийся Петрушка Данилин.

    Он стоял сейчас перед воеводским шатром, понурив голову  слушал, как воевода при свете факела зачитывал с листа, какой ущерб понес отряд по вине Петрушки, - утоплено больше тысячи  пудов  муки, почти восемьсот пудов круп и толокна, кроме того,  утеряно больше половины личного оружия сидевших в дощанике служилых людей,  – сабли, пищали, щиты. Не упустил воевода  и вины десятника Вепрева; пригрозил, что при повторении подобной оплошности и недогляда быть и ему поротым, хучь он и десятник. Потом снова взялся за Петрушку.

    Снова, как там, на берегу после катастрофы, ужаснулся Петрушка  случившемуся.
  – Убить меня мало за это! –  молотком стучало в голове. А воевода, словно желая не допустить к нему  жалости  перед предстоящим наказанием, еще больше терзал его душу, бил по самому больному месту, - рисовал перед служилыми ожидавший их голод.

    И не напрасно старался, - в толпе прокатился грозный ропот возмущения. Даже те, кто еще недавно  с восторгом смотрели на ринувшегося в пучину храбреца, сейчас кричали и размахивали руками, требуя сурового наказания, даже смерти. В голове Петрушки гудело от шума толпы, он почти не различал слов. Сознание уловило лишь конец последней фразы, произнесенной воеводой: «… двадцать пять плетей». Перед шатром враз стало тихо, - взоры стрельцов обратились к Горбуну.
 
  - Мыслимое ли дело - двадцать пять плетей.  Ведь этот бугай  забьет его до смерти, - думал Ивашка,  глядя на  тщедушную, почти детскую фигуру провинившегося.
Тимофей между тем, сунув плеть за голенище, сбросил наземь кафтан с колпаком. Оставшись в холщевой рубахе  с расстегнутым воротом, не торопясь, засучил рукава.  Обнаженные руки его, бычья шея и мощные покатые плечи  в неровном свете факела  бугрились мышцами. По властному жесту Горбуна из толпы вышли два дюжих стрельца, мигом содрали с Петрушки кафтан, повалили  на траву, ловкими движениями спустив порты и задрав рубаху, заголили спину и задницу. Сели, - один на ноги, уперевшись в икры; другой - на вытянутые вперед руки, ухватив мальца за скомканную рубаху на шее.

    Тимофей отступил на шаг, оглянулся по сторонам, - не зацепить бы кого. Толпа отпрянула в сторону, замерла в ожидании.
  - Бей, как следует, не жалей, - раздался вдруг голос воеводы, - не то  сам тебя выстегаю.
 
    Горбун не удостоил его ответом. Взглянув  на светившееся в полутьме пятно, плавно взмахнул рукой и потом резко выбросил её назад. Подручные, сидевшие по обе стороны распростертого тела, услышав над головою свист плети, невольно скукожились, втянули головы в плечи. Но Тимофей был точен, - с громким щелчком плеть легла в полувершке от задранной рубахи. Лопнувшая кожа тут же обагрилась кровью. Князь,  наблюдавший за экзекуцией, удовлетворенно крякнул.

    Петрушка, готовясь к испытанию, молил Бога, чтобы хватило выдержки не закричать, не показать перед стрельцами своей слабости. Но когда плеть врезалась в его тело, ему показалось, что его перерубили пополам. От резкой пронизывающей боли он взвыл волчонком, взвился в руках подручных так, что дюжие мужики чуть было не попадали наземь. Однако тут же спохватился и замолк, вцепившись зубами в свою руку.

    Второй удар плети высветил на спине новую яркую сочившуюся кровью полосу рядом с первой, - с четверть вершка ниже. От этого второго удара Петрушка только вздрогнул и замычал. В зажмуренных глазах его вспыхивали красные пятна, голова кружилась и гудела, как церковный колокол.

    Горбун с удивлением вскинул косматые брови, взмахнул в третий раз, изогнувшись всем своим мощным корпусом, нанес удар с потягом.  Но и в этот раз крика не последовало. Тогда он стал хлестать и хлестать, распаляясь с каждой минутой, вкладывая в удары всю свою дьявольскую силу. Полосы ложились одна за другой почти на одинаковом расстоянии друг от друга, постепенно спускаясь к талии, но мальчишка молчал, только вздрагивал после каждого удара.

    В толпе стрельцов послышался нарастающий  ропот, оживленно заговорили между собой стоявшие в стороне сотники. Князь озабоченно оглянулся по сторонам. А Горбун  продолжал своё дело.  Видно было, как потемнела от пота его рубаха между лопатками.
Тело мальчишки вдруг обмякло, голова безвольно пала на траву, открыв руку с кровоточащими следами зубов на предплечье.
 
  - Погодь! – почти в голос вскричали подручные, – без памяти он. Принесите кто-нибудь воды.
    Принесли ведро воды, вылили на голову Петрушки. Он протяжно застонал, повернул голову.

    Толпа стрельцов гудела, служилые  что-то кричали вразнобой, перебивая друг друга.
  - Батюшка, Семен Дмитриевич, - напирал на воеводу  Иван Глухов, - довольно!  Ведь он забьёт его до смерти.  Не так много у нас людей, чтоб  губить их по своей воле. Наказали уж, на всю жизнь память будет, остынь, батюшка князь.
  - Так ведь  только начали еше, - не унимался воевода.
  - Ну, где же там только начали, - вмешался в разговор Ефим Урванцев, - смотри, -  шестнадцать рубцов на спине, вон как их Тимофей выложил.  Ослобони, батюшка, мальца.
 
    Воевода глянул на обступивших его стрельцов, увидел в их глазах непримиримость и нескрываемое осуждение. 
  - Только бунта мне еще не хватало, - подумал он, махнул рукой и торопливо скрылся в своем шатре. По знаку подскочившего  Данилы Вепрева четверо молодых стрельцов подхватили Петрушку, наскоро натянув ему порты, осторожно понесли к палатке….

    Не слышно было в тот вечер песен у костров, не делились стрельцы веселыми байками. Отмолившись, залегли по своим жестким постелям, лежали, вздыхали, думая каждый о своем.  А  возле Петрушки еще долго колдовал  десятник Данила Вепрев, доставая из своей котомки туески с каким-то снадобьем, при свете свечи намазывая им кровоточившую спину страдальца, шепча слова сочувствия и поддержки.